В. П. ЗИНЧЕНКО, Е. Б. МОРГУНОВ
ЧЕЛОВЕК РАЗВИВАЮЩИЙСЯ
ОЧЕРКИ РОССИЙСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Издание 2-е, уточненное и дополненное
Тривола
МОСКВА 1994
2
ББК 88 З63 Рецензенты: академик Российской Академии образования Нечаев Н. Н., член-корреспондент РАО Собкин В. С.
Научный редактор В. М. Гордон З63 В. П. Зинченко, Е. Б. Моргунов. Человек развивающийся. Очерки российской психологии. — М.: Тривола, 1994. — 304 с.
В учебнике предпринята попытка восстановления психологии в роли и функции неотъемлемой части культуры и цивилизации, придания ей статуса профессии, а не узкой специальности, которой она стала в советское время. Учебник представляет собой опыт, направленный на расширение профессионального сознания психологов. Поэтому его центром стали культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности, обогащенные традициями Серебряного века российской культуры.
Он предназначен для студентов старших курсов, аспирантов преподавателей философских и психологических факультетов университетов и может быть полезен при подготовке к курсам "Психология развития", "Общая психология", "История и методология психологии", "Мышление и искусственный интеллект".
Данное издание представляет собой авторскую работу, подготовленную в рамках программы "Обновление гуманитарного образования в России", которая осуществляется Государственным комитетом РФ по высшему образованию и Международным фондом "Культурная инициатива". ISBN 5—88415—004—0 © В. П. Зинченко, Е. Б. Моргунов. 1994
© Е. Н. Загрядский. Рисунок на обложке. 1994
© "Тривола". Оформление, оригинал-макет. 1994 3
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие 8 Введение 11 Глава 1. Психология в контексте культуры и цивилизации 15 1.1. Доминанты психологии: или/или, и/и? 15 1.2. Место культуры в технико-интеллектуальной революции 24 1.3. Технико-интеллектуальная революция глазами психолога 31 1.4. Символизм культуры и вещность техники 39 Глава 2. Культурные традиции российской психологии 47 2.1. Отечественная нравственная философия и психологические традиции 47 2.2. Наследие Л. С. Выготского 52 2.3. Поступок и целостность человека по М. М. Бахтину 63 2.4. Г. Г. Шпет о культуре и слове 68 2.5. П. А. Флоренский о культе и культуре 73 2.6. Слово о А. Н. Леонтьеве 79 2.7. Психологическая теория деятельности 88 2.8. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста 102 Глава 3. Теоретические проблемы психологии 117 3.1. Некоторые перспективы теории психологии 117 3.2. Сложность предмета и редукционизм 125 3.3. Единицы анализа психики 138 3.4. Прошлое и перспективы системного анализа в психологии 146 Глава 4. Миры, структура и динамика сознания 162 4.1. Онтологический аспект проблемы сознания 163 4
4.2. Из истории исследований сознания в СССР 169 4.3. Проблема развития сознания 171 4.4. Сознание как функциональный орган индивида 179 4.5. Структура сознания: характеристика компонентов 187 4.6. Структура сознания: общие свойства 193 4.7. О возможности изучения и структурного анализа живых (свободных) систем 198 4.8. Самосознание в мире сознания 202 Глава 5. Разум и рассудок 210 5.1. Анатомия технократического мышления 210 5.2. От технократического мышления к искусственному интеллекту 216 5.3. Компьютер как органопроекция интеллекта 222 5.4. Чего не может компьютер? 228 5.5. Пути обогащения компьютерной метафоры 242 Глава 6. Гуманитаризация образования, науки и труда 252 6.1. Гуманитаризация как проблема 252 6.2. Предметно-содержательное образование и образ мира 260 6.3. О формировании зрительного восприятия в контексте эстетического воспитания 267 6.4. Принципы построения образования 275 6.5. Культура в науке 282 6.6. Гуманитаризация цивилизованного труда 289 6.7. К личности через поступок 296 Глава 7. Культурно-историческая психология в поисках духовности 305 7.1. Об опыте теософского исследования духовности 305 7.2. Медиаторы духовного роста и хронотоп 314 7.3. О духовном слое сознания 324 Заключение 333 5
В. П. ЗИНЧЕНКО, Е. Б. МОРГУНОВ
ЧЕЛОВЕК РАЗВИВАЮЩИЙСЯ
ОЧЕРКИ РОССИЙСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Светлой памяти создателя Психологического института Георгия Ивановича Челпанова 6
Зинченко Владимир Петрович
1931 г. р., окончил отделение психологии Московского университета (1953), доктор психологических наук, профессор, академик Российской академии образования, почетный член Американской академии искусств и наук. Создал лабораторию инженерной психологии в НИИ Автоматической Аппаратуры (1961), кафедру психологии труда и инженерной психологии в МГУ (1970), кафедру эргономики Московского института радиотехники, электроники и автоматики (1984). Многие годы руководил отделом эргономики ВНИИ Технической эстетики, был директором-организатором Института человека РАН.
В. П. Зинченко — автор свыше 300 научных работ, в том числе многих книг, посвященных проблемам детской психологии, психологии восприятия, памяти, деятельности и действия, теории и методологии психологии, инженерной психологии и эргономики. Многие работы изданы на английском, немецком, испанском, японском и других языках.
7
Евгений Борисович Моргунов
Родился в 1958 году в г. Ставрополе. Окончил факультет психологии Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова в 1981-м году, аспирантуру факультета психологии в 1984-м году. Кандидат психологических наук, доцент.
Работает в Московском институте радиотехники, электроники и автоматики, где читает лекции по курсам "Психология инженерного творчества" и "Основы эргономики".
Автор более 30-ти публикаций по различным отраслям психологии, эргономики и гуманитаризации образования.
8
ПРЕДИСЛОВИЕ
В стихотворении "Кремль в буран конца 1918 года" Борис Леонидович Пастернак писал:
За морем этих непогод
Предвижу, как меня разбитого,
Непоступивший этот год
Возьмется сызнова воспитывать.
Предвидение оправдалось не на один год, а на много десятилетий, которые все сызнова и сызнова воспитывали, применяя весьма и весьма крутые меры. Перманентная революция не получилась. Вместо нее получилось перманентное воспитание, формировавшее опыт страха, навыки выживания, инстинкты самосохранения... Воспитывали (потом "учили" и вещали) не только поэтов; воспитывали всех, в том числе и ученых. Мало этого. Искусство и наука сами должны были выступать в роли воспитателей, при этом их заставляли пренебрегать духовностью, эстетикой, культурой, научностью, здравым смыслом, наконец.
При такой деформации смысла, целей, задач искусства и науки возникает большой соблазн вычеркнуть эти десятилетия из истории, из памяти. Но так не бывает. Эпоха, конечно, не заслуживает панегириков, однако, причем здесь люди? Они всегда заслуживают внимания и памяти. В советское время не было года, когда бы не было великих поэтов, писателей, музыкантов, композиторов, актеров. Были и замечательные ученые, была наука, и есть богатое научное наследие в подлинном смысле этого слова. Наследие нуждается в осмыслении, в означении, в сохранении; оно властно требует развития и приумножения. Амнезия в науке, как и в жизни, к добру не приводит. Уж в этом-то было время убедиться на опыте советской культуры и науки. Справедливости ради нужно сказать, что несмотря на насильственные меры, даже в этом жестоком опыте полная амнезия достигнута не была. Поэтому у нас есть все основания вспоминать положительное, нетленное.
Настоящая книга посвящена российской психологии в основном советского периода. Не забыта и современная проблематика. Авторы не брали на себя функцию критиков, хотя и не избегали критики специально. Судить легко, поэтому критиков сейчас достаточно. Некоторым из них уже мало упрекать психологов в цитировании "классиков", в исповедывании (часто вполне искреннем) диалектического материализма. Уже звучат упреки в цитировании вначале развенчанных, а затем и уничтоженных "классиков". Было и это, и ученые за это однажды уже поплатились. Кое-кто жизнью. Давайте устроим им вторую гражданскую смерть?! И вновь придем к амнезии, но теперь не насильственной, а добровольной.
У современной научной молодежи и без того достает скепсиса, а то и нигилизма по поводу отечественной истории, в том числе и истории науки. Дореволюционной науки она не знает, а пореволюционную она не хочет знать или вытесняет. Это наводит на грустные размышления, особенно когда речь идет о психологах. Науку нельзя начать с начала, даже если очень хочется. Она всегда продолжение, традиция:
9
"Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, свое обещание сдержала. Все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить. Никогда, прикрывшись кличкой среды, не довольствовалась она сочиненным о ней сводным образом, но всегда отряжала к нам какое-нибудь из решительнейших своих исключений" [Борис Пастернак. Избр. соч. в двух томах. Т. 2, с. 139]. Не заслуживает отечественная психология "сводного образа" воспитателя "нового человека", хотя, конечно же, было и такое.
Не надо забывать, что наука ведь по своей природе "абсурдна". (Может быть, точнее ее следует назвать абсурдистской.) Она имеет право на любую гипотезу. Ей нужны "иррациональные числа", "чистые культуры", "сверхвысокие или сверхнизкие температуры", "сверхпроводимость", "башни молчания", "абсолютная сенсорная изоляция", "tabua rasa", "слепоглухие обязательно от рождения", "факторы по одному". Словом, ей нужно все то, что в реальной жизни не встречается или недоказуемо, но что обязательно нужно вообразить, потом реализовать, потом вернуть в действительность, в жизнь. С этой точки зрения крайне поучительно, что большевики, которые не только в абсурдном, но и в бесчеловечном виде реализовывали свою утопию, постоянно обвиняли науку в том, что она отстает от жизни или она далека от нее. По их критериям, наука тем полезнее, научнее, лучше, выше, чем быстрее она догоняет или предвосхищает утопию. Классическим в этом отношении примером является большевистский восторг по поводу Лысенко. Вот уж действительно: "Мы пожнем и посеем и вспашем". По абсурдности с ним может соревноваться лишь идея формирования "нового человека", который по характеристике А. Платонова: "это голый человек без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, только не на прошлое".
Но не все так мрачно. Спустя четыре года (в 1933), тот же Платонов напишет: "Страна темна, а человек в ней светится". Об этом свечении в подсоветской культуре и науке авторы старались не забывать и напоминать о нем читателям.
Как это ни парадоксально, но наука получила шансы на выживание благодаря авторитарности, замкнутости, полной герметичности революционного сознания, истреблявшего у большевиков способность к мышлению. Последнее (действительно последнее) оказалось много хуже религиозного мышления: "При всем разнообразии религиозных воззрений религия всегда означает веру в реальность абсолютно-ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа" [С. Л. Франк. Этика нигилизма. В кн. Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 171—172]. Вместо всего этого у большевиков доминировали революционная целесообразность и фанатичная вера в абсурдную утопию. Эта вера не только противостояла разуму, но и вызывала патологическую ненависть к интеллекту, к мышлению, к интеллигентности. Главным источником экстаза уничтожения, вирусов ненависти был большевистский вождь, который, если и не отчетливо осознавал, то интуитивно чувствовал, что само мышление, как заметил А. М. Пятигорский, — объективно является провокацией и подстрекательством. Соперники в этом ему были не нужны.
Даже если бы ученые захотели, они не смогли бы в полной мере принять большевистские "правила игры", ужесточавшиеся с каждым годом. Наука, если и не сохраняла "правду духа", то учитывала "реальные силы бытия", она с ними имела дело. Правда духа чаще всего утаивалась. Ученые при всех своих фантазиях, гипотезах вынуждены были непосредственно соприкасаться с той самой действительностью, которая так старательно изгонялась из революционного сознания. И наука выработала постепенно свои правила игры, точнее способы выживания, в ситуации "идеологического общежития" (о них позже). Конечно, были потери, погромы, катастрофы, кризисы, жертвы. Гибли целые направления, в том числе в психологии (психотехника, педология, психоанализ, социальная психология). Но в целом психология выстояла, восстановилась, доказала неистребимость мысли даже в ситуации страха. На нашей науке еще сохраняются "родимые пятна коммунизма". Но в книге — не о них. Российская психология — это не фантом, и авторы имеют
10
реальный предмет изложения. Более того, мы имеем все основания гордиться своей "репрессированной наукой", притом нисколько не меньше, чем наши коллеги из цивилизованных стран гордятся своей наукой. Слава Богу, мы, наконец, можем гордиться не "по-советски", а реальными достижениями своей науки, не преувеличивая, но и не преуменьшая их.
Наша книга посвящена памяти профессора Московского университета Георгия Ивановича Челпанова. Он основал Психологический институт, которому ныне исполняется 80 лет. Этот институт до сих пор является Парадным подъездом российской психологической науки. Здесь не место излагать его историю, которая еще ждет своего летописца, но все же уместно напомнить некоторые штрихи. Главным, видимо, был нравственный облик, профессионализм и вкусы основателя института. В институте в разное время работали Г. Г. Шлет, Н. А. Бернштейн, Л. И. Божович, Н. Н. Волков, Л. С. Выготский, Ф. Д. Горбов, Н. Ф. Добрынин, Н. И. Жинкин, А. В. Запорожец, К. Н. Корнилов, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, В. Д. Небылицын, В. Н. Пушкин, С. Л. Рубинштейн, Б. М. Теплов, П. А. Шеварев, Д. Б. Эльконин, П. М. Якобсон и многие другие известные российские психологи. А. А. Смирнов, несколько десятилетий возглавлявший институт, по своему благородству был равен Г. И. Челпанову. У многих из них были тесные профессиональные и личные контакты с Р. О. Якобсоном, Ю. А. Броннфонбреннером, Дж. Брунером, К. Коффкой, Ж. Пиаже, К. Прибрамом, П. Фресом, Ж. Нюттином и др. Все они в меру своих сил и возможностей старались сохранять традиции, заложенные при создании института Г. И. Челпановым. Низкий поклон им за это. К сожалению, авторам не удалось уделить им в книге того внимания, которого они заслуживают.
В. П. Зинченко
11
ВВЕДЕНИЕ
Для психологии настали новые времена, открылись новые перспективы. Вместе с ветром перемен возобновился интерес общества к их субъекту — человеку, была провозглашена ориентация общества на новые ценности. Стало актуальным широкое практическое использование тех потенциалов психологической науки, которые не находили спроса в застойные годы. Неверно думать, что психология раньше не имела выхода в практику. Однако абсурдные идеологические требования привели к созданию целого ряда психологических мифов, например, о формируемости психики под воздействием упорядоченных педагогических процедур, о едином идеальном лике человека будущего — о homo sovieticus. Все они не прошли проверку практикой. Новое время требует новых решений.
Вывод из сказанного может быть достаточно простым. Нам нужно искать собственный путь развития своей культуры при всей несомненной пользе учебы у других культур и взаимодействия с ними.
Нужно сказать, что процесс культурного возрождения страны уже начался, идет он стихийно и практически никем не осмысливается. Создаются гимназии, церковно-приходские школы, свободные университеты, образовательно-культурные центры, многочисленные фонды, издательства, журналы, газеты. Участвует в этом эмиграция разных поколений (от дома Романовых до Эрнста Неизвестного) и культурная общественность Запада. К сожалению, впереди идут формы масс культуры, где сексология смешана с порнографией, религия с мистикой и парапсихологией, искусство с безвкусицей, лубок с невозможными формами, типа "Гей, славяне". В знахарстве, астрологии, прорицательстве, хиромантии, графологии мы уже почти достигли тех высот, на которых Россия была в начале этого века. Множатся так называемые психологические и психотерапевтические службы, в которых людьми без специальной подготовки широко практикуется тестирование, консультации по всем жизненным проблемам, разного рода тренинги общения, управления, сеансы медитации, излечения от заикания, алкоголизма, наркомании, посттравматических стрессов. Конечно, среди этих служб есть и профессиональные, выполняющие полезную и необходимую работу, которую не спешат взять на себя государственные службы образования, медицины, науки. Все нарождающиеся службы хронически нуждаются в надежных знаниях о человеке. Потребность в использовании таких знаний делает неизбежным преодоление "феодальной раздробленности" и "фельдшеризма" в науках о человеке.
Настало время проанализировать потенциалы отечественной культуры и психологии, оценить силы, способные, не нагромождать блок-схемы в попытке создать системный вид психики, но оказать реальную помощь в возрождении образа целостного человека во всем богатстве его проявлений. Нам кажется, что этот образ может быть воссоздан с помощью отечественного культурно-философского и психологического наследия. В настоящее время, когда широко открылись возможности для знакомства с работами прежде закрытых для читателя авторов, увеличиваются и шансы плодотворного освоения психологами отечественной нравственной
12
философии, в частности трудов П. А. Флоренского, Н. А. Бердяева, М. М. Бахтина, Г. Г. Шпета. Их работы наполнены глубокими размышлениями о человеке, позволяют рассмотреть в нем то, что ускользало от взора психологов прежде и позже. Размышления этих мыслителей объединяет бережное, почти трогательное отношение к человеку, подлинный, а не лишь провозглашенный гуманизм. Они видят целостность человека, а не препарируют, используя негодные инструменты, как это стало привычным в более позднее время. Более глубокое понимание человека присуще им, так как сам взор их яснее и просветленнее. Они видят место человека в культуре и роль духовности в становлении человека. Этим мыслителям чужды попытки притормозить или даже остановить внутреннее самодвижение человека, чтобы удобнее было его анализировать. Они принимают его таким, каков он есть, то есть изменяющимся и развивающимся. Подмечают внутреннее движение души во внешних проявлениях, а по результатам самонаблюдения они могут подмечать глубокие внешние проявления. Наблюдая себя, они видят весь мир. И в этом смысле одним из основных предметов размышления для них являлись они сами. Человек развивающийся находился в центре их мышления. Они понимали, что развитие мира является производным от развития человека. И поэтому именно так мы назвали эту книгу.
В основе написания этой книги лежало наше желание подойти к психологии как к науке исторически. Мы видели проявление этого подхода прежде всего во внимательном отношении к тем предпосылкам развития нашей науки в начале века, которые складывались, но не сложились. Но когда в очередной раз просматриваешь философско-психологические работы того времени, невольно в голову приходит афоризм М. А. Булгакова о том, что рукописи не горят. Несмотря на трагическую судьбу многих отечественных мыслителей, образ их мышления, идейная среда, взрастившая их разум, повлияла и продолжает влиять на психологию наших дней.
Культурно-исторический подход к психологии сегодняшней имеет своими корнями идеи Л. С. Выготского. Вспомним его слова:
"До сих пор еще многие склонны в ложном свете представлять идею исторической психологии. Они отождествляют историю с прошлым. Изучать нечто историческое означает для них изучать непременно тот или иной из фактов прошлого. Это наивное понимание — видеть непроходимую грань между изучением историческим и изучением наличных форм. Между тем историческое изучение просто означает применение категории развития к исследованию явлений. Изучать исторически что-либо — значит изучать в движении" [Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6-ти т. Т. 3. — М.: Педагогика, 1983, с. 62].
Для понимания сегодняшнего состояния и перспектив психологии важно знакомство не только с ее собственной историей, но и с тем культурным контекстом, который окружал психологию и наполнял психологические исследования новыми идеями. Сказанное мы относим в первую очередь к отечественной нравственной философии начала века.
Традиционно вклад Л. С. Выготского в развитие отечественной психологии считался феноменальным, но появившимся неожиданно исключительно в силу его гениальности. Такая точка зрения фактически отражала разрыв культурной традиции, насильственно произведенный в годы сталинщины. Мысли наших соотечественников, возвращенные психологам, делают более очевидной культурную закономерность возникновения феномена Л. С. Выготского.
Значителен и интерес к мыслям этих ученых за рубежом. Издаются произведения, проводятся конференции, разрабатываются психологические и психотерапевтические практики, основанные на положениях учений наших соотечественников. Теории начинают в полной мере представлять практическую ценность. В нашей же стране длительное время замалчивалось и даже дискредитировалось собственное наследие. Мы почти забыли старую истину, что в первую очередь имеет смысл
13
развивать то, в чем мы традиционно сильны. А интерес зарубежных научных кругов к нашему наследию является лучшим свидетельством его ценности.
Основными доминантами нашей книги являются понятия культуры и сознания. Мы считаем, что именно культура и сознание, являя собой фундаментальные категории как философии, так и психологии, позволяют восстановить требуемый уровень размышлений о человеке.
Плоскость теоретических размышлений пересекается в книге плоскостью реалий и проблем сегодняшнего дня. Среди них проблемы воспроизводства и освоения человеком мира техники, оборачивающиеся неуверенностью в своих силах с одной стороны и технократизмом мышления с другой, проблемы взращивания интеллектуальных ресурсов страны, переориентации образования в русло бережного отношения к культуре и ее носителю — человеку.
Эти проблемы не могут быть решены очередным указом или постановлением. Необходимо целостное философско-психологическое представление о человеке. А его может дать только культура, восстановление в правах опыта, длительного размышления о человеке, его месте в мире. Стремясь сделать более контрастным изложение этого опыта, мы попытались сделать обзор имеющихся редукционистских концепций в психологии. Цель их подробного анализа состоит не столько в критике, сколько в выявлении тех реальных трудностей, с которыми сталкивается психологическое исследование. Именно трудности и порождают конкретные формы редукционизма. Даже достаточно очевидные формы редукции психического, будучи инструментом научного поиска, приносят определенные плоды и обогащают арсенал психологического исследования. Они внесли определенный вклад в кристаллизацию требований к единицам анализа психики.
Проблема человеческого разума чрезвычайно обострилась в связи с появлением идей создания его рукотворной копии — искусственного интеллекта. Такая перспектива позволила по-новому взглянуть на казавшиеся прежде тривиальными проблемы. В частности, своеобразное звучание приобрели различения культуры и цивилизации, мышления культурного и технократического. Оказалось, что технократическое мышление может быть расположено в средней части оси, полюсами которой являются мышление культурного человека и искусственный интеллект. Такой подход позволяет объяснить характеристики технократического мышления с помощью механизмов смещения ценностей на мотивы, мотивов на цели, превращение полноценной деятельности в набор отдельных операций. Именно эти свойства технократического мышления объясняют его тягу к созданию искусственного интеллекта. В ней технократ зачарованно замечает свои собственные черты. Наше парадоксальное время привело к чрезвычайно острым конфликтам между человеком, культурой и цивилизацией. Техника, как вырвавшийся из бутылки джинн, "подмяла" под себя и культуру, и человека. Вполне естественной реакцией на это является все обостряющееся внимание к проблеме перспектив человека и культуры в эпоху кризиса техногенного мира. Культура должна рассматриваться не только как среда развития человека и общества, но и как важнейший источник и движущая сила, определяющая направление и формы их развития. Многолетнее поклонение цивилизации как единственно истинному пути развития и обогащения общества в реальности сегодняшних дней привело к ее окончательному отрыву от культуры. Последствия, реализующиеся в полудеятельности, в полупросвещении, кретинизме узкой профессионализации, могут стать летальными как для человека в частности, так и для общества в целом. Пора менять приоритеты в целях и путях развития общества в сторону воспроизводства культуры и человека в ней. Одним из приводных ремней такой переориентации является гуманитаризация народного образования. До последнего времени обстановка в системе образования оставалась печальной. Мы попытались осмыслить ее причины и пришли к выводу, что путь к изменению сложившейся ситуации пролегает через расширение общекультурной составляющей образования, которая воспроизводит единство формируемой человеком
14
картины мира вопреки дифференциации наук, разбивающей эту картину на множество осколков.
Мы, конечно, не претендуем на то, что прошли путь к воссоединению психологии с российской культурной традицией и что лежащая перед Вами книга — результат этого пути. Мы лишь призываем Вас: "Давайте отправимся в этот путь вместе!"
Авторы благодарны за полезные замечания первому читателю настоящей книги ныне покойному Николаю Григорьевичу Кристосуньянцу. Мы также признательны Н. Д. Гордеевой, В. М. Гордон и В. М. Мунипову за множество ценных мыслей, высказанных в процессе подготовки рукописи. Большую помощь в подготовке компьютерного варианта рукописи оказали С. Е. Амелина и Н. Ю. Спомиор.
Авторы признательны фонду "Культурная инициатива" за поддержку настоящего издания, Российской Академии образования и Международному фонду фундаментальных исследований за поддержку исследовательских программ "Геном культурного и духовного развития" и "Координаты поступка", послуживших основаниями для получения результатов, во многом изложенных в данной книге.
15
Глава 1. Психология в контексте культуры и цивилизации
1.1. Доминанты психологии: или/или, и/и?
В любом направлении психологической науки, в любой теории психологии, в том числе в культурно-исторической теории сознания, в психологической теории деятельности, обсуждается относительно инвариантное пространство категорий. Чаще всего они выступают в форме диад, иногда триад. Наиболее типичными из них являются следующие:
— тело — душа
— поведение — психика
— внешнее — внутреннее
— биологическое — социальное
— деятельность — сознание, ценности
— действие — слово, смысл
— вещь, инструмент — идея
Этот ряд может быть продолжен. Возможны и другие сочетания, например, значение — смысл, материя — сознание, мозг — душа. Постоянство используемых категорий должно было бы привести к заключению, что они имеют не только теоретико-познавательный, гносеологический смысл, но и определенный онтологический статус. В противном случае они бы просто исчезли из словоупотребления, не говоря уж о лексиконе философии и науки. Об этом, может быть, не следовало говорить, если бы в ряде направлений психологии душа, психика, сознание не рассматривались как эпифеномены. Однако эпифеноменализм — это использование не только категорий, но и к фиксируемой в них реальности. Оно выражается в том, что западная наука (к которой мы относим и свою отечественную) прежде всего биология и психология, все еще очень робко подходят к необходимости признания реальностей, имеющих внепространственную и вневременную природу. С не меньшим сопротивлением принимается идея о наличии целеполагающего начала в природе. Без такого признания мы будем по-прежнему находиться в плену примитивно понятого принципа детерминизма
16
человеческого поведения и никогда не сможем не только объяснить, но и включить в психологию феномены свободы воли, свободного действия, свободной личности, не говоря уже о душе и духе. Не сможем понять и того, каким образом психика играет роль фактора эволюции, фактора преобразования и "искажения" форм у животных, каким образом у человека возникают превращенные и "извращенные" формы поведения и сознания [См. об этом подробнее: 1, 2].
Перечисленные выше диады и триады в психологии выступают как нечто данное, привычное, не порождающее проблемной ситуации. В некоторых направлениях имеются соответствующие синкреты, комплексы, делающие неразличимыми такие пары, что характерно, например, для восточной философской традиции. Наконец, в некоторых направлениях философии и психологии, преимущественно в западной, эти пары выступают в качестве оппозиций. Ниже будет рассматриваться, правда, в обобщенной форме, именно этот последний взгляд на эти категории, а соответственно и способ обращения с ними. Такой ход мысли предназначен для тех, кто воспринимает взаимоотношения перечисленных триад и диад не как данное, а как проблему.
Возникает вопрос, нужно ли преодолевать эти оппозиции или, может быть, сохранить проблему взаимоотношений левого и правого рядов в качестве "мировых загадок"? Ведь слишком длительна история их преодоления и слишком велик соблазн характеризовать ее как историю заблуждений и ошибок. Ответ на эти вопросы зависит от того, как мы понимаем природу таких оппозиций, и от понимания того, какие вытекающие из них следствия заставляли философов и ученых тратить энергию и чернила на их преодоление (или углубление). Может быть, это приблизит нас к пониманию того, почему это вечные проблемы мировоззрения, науки и даже обыденного сознания.
Можно предположить, что в основе этих оппозиций лежат вполне эмпирические расчленения (и идентификации) души и тела, зафиксированные в языке (ср. "душа болит", "крик души", "в здоровом теле здоровый дух", "бездушный организм", "бестелесный дух" и т. д.). Нужно сказать, что наличие этих оппозиций создает определенные удобства для выбора, предпочтения, построения или, как говорит В. А. Лефевр, назначения тех или иных ценностных ориентаций, особого рода культов (культ тела, активизма, деятельности, прогресса или культ духа, сознания, религиозных ценностей, жизненных смыслов и т. д.) или, наконец, функций полезности. Подобные различия в ценностных ориентациях зависят от обстоятельств, места и времени, они историчны, они приходят в противоречие друг с другом, сталкиваются, противоборствуют, что отчетливо прослеживается в истории человечества в целом и в истории отдельных народов и даже в языковой стихии
17
любой нации. Это же отражается в истории религии, философии, науки, культуры, понимаемой в самом широком смысле слова.
Когда эти противоречия обостряются, начинает доминировать либо один, либо другой тип культа. Но такие победы в масштабе истории всегда временны, преходящи, порой эфемерны. Равным образом найденные научные способы преодоления оппозиций, например, между душой и телом, мыслью и мозгом всегда иллюзорны, хотя в истории философии, психологии, физиологии было не так уж мало продуктивных и интересных прозрений, о которых речь будет ниже.
Естественно возникает вопрос, насколько актуально именно сегодня обсуждение этих вечных проблем. Может ли иметь их обсуждение какой-либо научный и практический смысл? Для оправдания актуальности такого обсуждения обратимся еще к одной оппозиции, которая лишь на первый взгляд мало связана с перечисленными выше. Это оппозиция цивилизации и культуры. Чтобы не излагать историю ее возникновения, сделаем указательный жест на нашумевшую в свое время книгу О. Шпенглера "Закат Европы", на обсуждение этой книги Н. А. Бердяевым, Г. Г. Шпетом, А. Тойнби и др. Сейчас, видимо, не нужно опровергать тезис Шпенглера о том, что, умирая, культура перерождается в цивилизацию. Но оппозиция культуры и цивилизации, на наш взгляд, сохраняет смысл. Не вдаваясь в академические споры по поводу дефиниций культуры и цивилизации, воспользуемся их метафорической характеристикой, принадлежащей русскому писателю М. Пришвину:
"Культура — это связь людей, цивилизация — это сила вещей. Например, в "Капитале" К. Маркса представлена эта сила вещей, выступающая в виде золотой куколки, заключающей в себе и любовь, и знание, и все другие атрибуты человеческой личности. Антитеза этой капиталистической силы вещей, или цивилизации, есть союз творческих личностей, связь людей культуры...
Цивилизация является как сила внешнего принуждения культуры — это начинается во внутри-личном побуждении. Цивилизация действует через стандарт — культура создает детали. Наука первая пошла на службу цивилизации, и потому в широком представлении вся наука является как бы ответчицей за стандарт цивилизации.
Для художника жизнь на земле — это единство, и каждое событие в ней есть явление целого, но ведь надо все-таки носить в себе это целое, чтобы узнавать его проявления в частном. Это целое есть свойство личности: надо быть личностью, чтобы узнавать это проявление целого в частном. Что же такое деталь? Это есть проявление целого в частном" [3, с. 178].
18
Следует сказать, что М. М. Пришвин пишет не об уничтожении культуры цивилизацией, а о принуждении. Более того, он дает как бы два параллельных и сосуществующих друг с другом ряда:
"Размножение — государство — производство — цивилизация;
Личность — общество — творчество — культура"
[3, с. 147].
Соглашаясь в целом с этими рядами, мы для усиления мысли писателя поставили бы в первом ряду вместо термина "размножение" термин "популяция".
Это, конечно, не "чистые линии". В реальном социальном организме все сложнее. В нем, конечно, присутствуют компоненты и цивилизации и культуры даже в тех случаях, когда государство, не подозревая о неистребимости культуры, старается целенаправленно разрушить и то и другое. Более того, взаимоотношения между ними могут быть весьма и весьма различными. Сила вещей может разрушать связи между людьми или существенно обеднять их. Но та же сила вещей может способствовать их расширению и углублению. Многие сейчас уповают на все возрастающую культурную роль развития новых информационных технологий. Не только уповают, но и ищут пути повышения этой роли. Это случай вхождения цивилизационной компоненты в тело культуры, но, надеемся, не замены его. Хотя уже существуют технические средства, порождающие симулятивные объекты, не нужно забывать при этом, что сами эти средства — не более, чем "симулятивные", которые претендуют на создание гиперреальности и на включение в нее субъекта едва ли не более полное, чем это возможно в реальности настоящей. О культурном значении таких средств, нам кажется, говорить пока преждевременно. Можно лишь предположить, что в дополнение к интеллектуальным появятся перцептивные или сенсомоторные "хаккеры".
Когда же "культурная деталь" получает предельное развитие, становится вызывающей, лишается неопределенности, недосказанности, утрачивает мерцание и прочно занимает место целого (а не только проявляет его), то она входит в тело цивилизации.
Эти сложные отношения можно обобщить как пути дивергенции и конвергенции цивилизации и культуры. Сегодня они далеки от гармонии. Нужно думать хотя бы об их взаимодополнительности.
Существуют два противоположных взгляда на культуру. Первый можно назвать культоцентрическим или "храмоцентрическим". Согласно ему главной организующей силой развития культуры являются ее продукты (акрополь, кремль, храм, Евангелие, письменность, скульптура, живопись, музыка... — словом, памятники духовной или материальной культуры). Второй взгляд можно назвать антропоцентрическим.
19
Для него главное — это жизнь культуры, ее преемственность и постоянное становление.
Основной интерес для антропоцентрической теории культуры, которая еще не построена, должны представлять не культура и история, а человек в культуре, человек в истории, человек, который должен превосходить себя, чтобы быть самим собой.
В этом М. К. Мамардашвили видел скрытые предпосылки развития и существования культуры, ее скрытую пружину. М. К. Мамардашвили заботился о микроскопии социальной и культурной жизни, достойной человека, о воссоздании его естественности и чувства свободы.
Для антропоцентрической трактовки культуры характерно подчеркивание того, что культура — это труд, напряжение, усилие, даже тягостность. И это не просто расхожее понятие о "присвоении" человеческого опыта, культуры.
Именно такая трактовка культуры необходима психологии и, шире, — наукам о человеке. И именно с позицией такого понимания культуры и оценивается состояние психологии в те или иные периоды ее развития, в частности, является ли сама психология, да и все науки о человеке антропоцентричными. Ведь не секрет, что многие науки о человеке изучают свой предмет без постоянной мысли о человеке, чем в значительной мере объясняется их обособленность, разрозненность, отсутствие живой связи между ними.
Проблема антропоцентризма психологии, разумеется, не сводится к "недостаткам или преимуществам того или иного понимания культуры. Она пронизывает все взаимоотношения между культурной и цивилизационной составляющими общества, в том числе науки, социальных и производственных отношений.
М. М. Пришвин достаточно сурово и в целом справедливо характеризовал науку, считая ее ответчицей за стандарт цивилизации. Но на примере психологии можно показать, что и в науке не все так просто. В ней, несомненно, присутствуют как культурная, так и цивилизационная компонента (Человека ведь также можно считать вещью и манипулировать им как вещью). Кстати, и у вещи, как и у души, может быть своя тайна, т. е. своя душа. Об этом много и поэтично сказано в классической немецкой романтической традиции. Русский поэт А. Блок одухотворение вещи обозначил своеобразным неологизмом "вочеловечивание". (Можно добавить, что бездушные социальные структуры тоже ведь обладают силой вещей.) Психотехнические практики могут быть культурными, человечными, а могут быть и бесчеловечными. Последние ведь тоже не лишены научного обоснования. Занятие психологией само по себе — это еще не гарантия гуманизма. Но если не брать предельные случаи и "багровые тона", то доминирование культурной или цивилизационной компоненты — это нормальная ситуация
20
в развитии науки. Мы вовсе не хотим идентифицировать цивилизационную компоненту с безнравственностью.
Какое же отношение проблема взаимоотношений цивилизации и культуры имеет к категориальному строю психологической науки, к тем оппозициям, которые перманентно в нем воспроизводятся? Было бы наивным упрощением приписать тот или иной ряд категорий к культуре или к цивилизации. Это скорее относится не к отдельным категориям, а к направлениям психологической науки или, точнее, к тем или иным периодам в развитии этих направлений. Проведение подобного историко-научного анализа представляет собой трудную и далеко не благодарную задачу. Поэтому ограничимся примерами, чтобы пояснить эту мысль. В психотехнике в варианте Г. Мюнстерберга доминировала культурная компонента (сочувствие, забота об условиях труда и т. д.), в то время как в психотехнике в варианте Тейлора и Гилбрета доминировала цивилизационная компонента. Последние заложили психологические основы стандартизации трудовых движений и создания конвейерного производства. Аналогичным образом в исследованиях мышления, выполненных Максом Вертгеймером, К. Дункером, Ф. Бартлетом и многими другими, доминировала культурная компонента. Они все были устремлены на познание тайн творчества. В то же время во всей истории создания стандартизированных тестов на интеллект — доминировала цивилизационная компонента.
Последний пример относится к культурно-исторической теории развития психики и сознания Л. Выготского и к теории развития Ж. Пиаже. Рискуя вызвать протест со стороны последователей Ж. Пиаже, заметим, что, на наш взгляд, в его теории преобладала цивилизационная компонента. Его внимание концентрировалось на формировании операторных структур, на их обратимость и т. д. Однако не все так просто и с теорией Выготского. Развитие его взглядов рядом последователей привело к идеям существования нормативной деятельности, нормы развития, стандартизации обучения и т. п., то есть к преобладанию цивилизационной компоненты.
Но дело даже не в отдельных примерах. Они могут быть спорными и даже вызывающе спорными.
Важно другое. Является ли нормативным постепенное усиление цивилизационной составляющей для психологических теорий. Каковы детали этого процесса в теориях Выготского и Пиаже? Или так происходит лишь в тех направлениях, которые стремятся к номотетическому идеалу? Оставим это для дальнейших размышлений и анализов, а пока зафиксируем двойственность положения психологических теорий в контексте оппозиции: культура — цивилизация. Если уйти от ситуативных моментов и оценить вклад психологии в культуру XX века по гамбургскому счету, то на первое место следует поставить
21
Зигмунда Фрейда и всю культуру психоанализа. С меньшей уверенностью можно назвать К. Юнга. Затем следуют спорные фигуры Уотсона и Э. Торндайка, значимые в большей мере для американской культуры, точнее, цивилизации. И, наконец, Л. С. Выготский и Ж. Пиаже. Получается не очень много, но и не так уж мало. Можно сделать еще одну оговорку. Фрейд и Юнг в большей степени — это уже ретроспектива культурной жизни западного мира. Выготский и Пиаже — это скорее перспектива культуры этого мира. Как бы то ни было, но путь названных четырех ученых можно характеризовать как путь из культуры в культуру. Уходя из культуры в науку, медицину, практику, в психотехнику в широком смысле этого слова, они не порывали с культурой. Последняя была для них и средством и целью. И культура за это им воздала сторицей. Здесь мы имеем случай полной взаимности. Критика в адрес Фрейда, Выготского, Пиаже всегда воспринимается с иронией. Она, как правило, проявление и изживание комплекса неполноценности самого критика. Мы не имеем в виду анализ, развитие этих теорий.
Более типичными являются пути из утилитарной школы в науку, а то и совсем странные блуждания из науки в науку.
Здесь, кстати, возникает непростой вопрос, над которым следует задуматься, отпочковалась ли психология от философии, или последняя есть дитя древнейших форм психотехнического действия? Во всяком случае спешить с ответом (тем более стандартным) на этот вопрос не следует.
Это не критика психологии, а констатация факта. Видимо, это же относится не только к психологии, но и к другим и не только гуманитарным наукам.
Что все сказанное означает для психологии, для наук о человеке? Видимо, психологии пора заняться психоанализом, посмотреть на себя сверху, хотя бы с птичьего полета или со стороны культуры. Такой взгляд позволяет заметить, что психология испытывала и испытывает поныне сильное влияние позитивизма, техницизма. Не так уж часто вспоминают психологи о гуманитарных ценностях. Трудно найти психолога, который, хотя бы во сне, становился платоником. Создается впечатление, что в психологии в целом доминирует цивилизационная компонента. Практически вся нынешняя западная психология — это дитя цивилизации. (Конечно, имеются исключения, которые возникли сравнительно недавно. Мы имеем в виду гуманистическую психологию и ее ответвления, экологический подход к восприятию Дж. Гибсона, экологию развития Ю. Бронфонбреннера. Имеются и другие). К сожалению, цивилизация в существенно большей степени, чем культура, повлияла на образование. Недавно это влияние рассматривал Алан Блум в широко известной книге "Американский разум в заключении".
22
Это ощущается все больше и больше, хотя осознается редко. Не с этим ли ощущением связан растущий интерес к теории Выготского, которая в самом названии содержит культурную компоненту. Она открыта к искусству, к сакральным символам, к смысловому строению и функциям сознания и, вообще, к здравому смыслу. В то же время она не закрыта для операционализации, не чурается цивилизации, особенно в лице таких ее представителей, как А. Р. Лурия, П. Я. Гальперин. Это не означает того, что она вовсе лишена недостатков. Как это ни парадоксально, но ее главная добродетель — культура — оборачивается ее же самым существенным недостатком. В теории Л. С. Выготского, по замыслу ее автора, в процессе интериоризации тело культуры заполняет весь внутренний мир человека. А. Н. Леонтьев, вслед за К. Марксом, называл это присвоением человеческого опыта. Именно в этом он видел смысл формирования и развития предметной деятельности, которая, конечно же, не совпадает с активностью. Кстати, сам Леонтьев всегда возражал против перевода термина "деятельность" английским термином "activity". Но он и не мог найти лучшего эквивалента. При такой трактовке процесса развития как присвоения или усвоения человеческого опыта практически не остается места для саморазвития, самостроительства, самоопределения личности и проявления какой бы то ни было ее автономии, для подлинной активности сознания. Последнее понималось лишь в функции ОТРАЖЕНИЯ, А НЕ ПОРОЖДЕНИЯ бытия, в том числе и собственного бытия личности. Хотя, конечно, и в трудах Выготского, и в трудах Леонтьева можно найти положения об активности сознания и личности, о порождающих функциях восприятия, мышления и т. д. Но здесь идет речь о центральном ядре культурно-исторической теории сознания Выготского и психологической теории деятельности Леонтьева.
Проанализируем это еще на одной оппозиции: личность и общество. Здесь имеются полярные взгляды. Человек — продукт общества, соответственно, личность — продукт коллектива. Или Человек — творец общества, соответственно, личность — это творец культуры, субъект истории, полноправный член общества, основа коллектива и т. д. Обсуждая эту оппозицию, мало сказать, что оба взгляда противоположны, взаимоисключают друг друга или что бывает и так, и так. Мало сказать и, что это есть диалектика, что они взаимосвязаны некоторым единством. Нильс Бор, правда, в другой связи, сказал как-то, что истины бывают двух типов: поверхностные и глубокие. Отрицание поверхностной истины порождает ложь. Отрицание глубокой истины порождает другую глубокую истину. Но это же означает, что само отрицание глубокой истины требует глубоких доказательств и не менее, глубокого обоснования новой истины. Принцип дополнительности не
23
от хорошей жизни заимствован Н. Бором из психологии сознания У. Джеймса.
Равным образом одна из самых трагических и глупых (по словам М. К. Мамардашвили) идей XX века — идея нового человека — это ведь не изобретение нашего века. Она имеет свои корни в относительно безобидной и наивной идее эпохи Просвещения о человеке, как tabua rasa. Не говоря уж о том, что идея нового человека была отчетливо артикулирована в Древнем Риме. Можно, конечно, ее отвергнуть с порога, но что делать с весьма и весьма эффективной практикой его формирования? К тому же нет уверенности, что мы сможем освободиться от этой практики хотя бы к концу XX века.
Конечно, вслед за Н. Бором можно и нужно говорить о дополнительности истин. Но что это означает конкретно на нашей психологической территории? Где у нас координата и какова у нас скорость? И как это выглядит применительно к душе, к действию, к сознанию, к личности? Вновь мы возвращаемся к вопросу, а не удовлетвориться ли нам принципом неопределенности, причем такой, какая и не снилась В. Гейзенбергу? Мы намеренно остро ставим те вопросы, которые вольно или невольно не замечаются критиками, не замечаются или обходятся адептами культурно-исторической теории сознания и психологической теории деятельности. Но вместе с тем встречаются и крайне легковесные приемы отрицания этих теорий, когда они трактуются не как глубокие истины, а как единственные. Но взамен этого отрицания не предлагаются другие глубокие истины... И даже выдаваемый вместо них обман не очень возвышает. Видимо, это было связано с тем, что не такими уж низкими были истины Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева.
Резонно задать вопрос, а зачем обнажать слабые, спорные, сомнительные пункты культурно-исторической теории развития сознания и психологической теории деятельности? Приятно, конечно, получать комплименты в адрес своих учителей от мирового научного сообщества. Гораздо менее приятно осознавать, что учителя заблуждались, а мировое сообщество недостаточно глубоко поняло их идеи. Это не упрек. В этом нет ничьей вины. Да и мы сами, скорее ощущая, чем осознавая слабые стороны этих теорий, не видим им отчетливой альтернативы. Но думать над этими проблемами нужно, тем более, что речь идет не о пустяках, а о судьбе всего психологического сообщества, о его, хотелось бы думать, не последней роли в развитии культуры и цивилизации.
Ведь многие ученые Запада, некоторые ученые Японии, видимо, скорее интуитивно, чувствуют необходимость нового витка во взаимоотношениях цивилизации и культуры. Предполагается и возможная точка их конвергенции. А интерес к теории Выготского, возможно, связан с тем, что в этой теории чувствуется средство ускорения такого
24
рода конвергенции. Не знаем, согласятся ли с такой интерпретацией наши коллеги М. Коул и Дж. Верч, много сделавшие не только для пропаганды этих теорий, но и внесшие свой вклад в их развитие и лучшее понимание. Не этим ли вызван интерес Американского общества Ж. Пиаже к культурно-исторической теории Выготского, что впрочем, возможно, является запоздалой данью вежливости за постоянный интерес всех представителей школы Выготского к школе Ж. Пиаже.
1.2. Место культуры в технико-интеллектуальной революции
Противоречие между культурой и цивилизацией было всегда. Иное дело, что острота его восприятия, осознания и переживания была различной в разные исторические эпохи. Основанием нынешних противоречий между культурой и цивилизацией является не чья-то злая воля, а реальности сегодняшнего дня, к которым относятся необычайная сложность и динамизм общества, мира техники и трудовой деятельности. Непредсказуемость завтрашнего дня не может не вызывать тревогу.
Тревога за будущее нашла отражение во многих прогнозах и концепциях развития общества. Футурологические трактаты превратились в вид очень читаемой литературы, выполняющей среди прочих как патогенную, так и психотерапевтическую роль.
Одной из ветвей западной футурологии стали так называемые модели "техноидиллий", авторы которых во главу угла общественной жизни ставят бурно развивающуюся технику и технологию. Следует сказать, что представления эти отнюдь не так уж идилличны. Лагерь "техноидиллистов" по существу разбит на две группировки: адептов (Д. Белл, Дж. Бернхем, Р. Поллсон, Х. Рейнфельс, О. Тоффлер, А. Тойнби) и противников техники (Ж. Эллюль, Э. Фромм, П. Дракер, Д. Вейценбаум). Позиции этих группировок часто принципиально противоположны, но вольно или невольно их цель одна — проанализировать пластические возможности западной цивилизации. Разнообразное влияние техники на жизнь общества оказало различное по валентности действие на взгляды западных политологов и социологов. Возникли взгляды, которые во многих пунктах можно назвать противоположными, в некоторых же отношениях они сходны.
Информационный взрыв и технологическая революция сравниваются многими с величайшими событиями во многовековой истории. По значению их оценивают наравне с переходом человечества от варварства к цивилизации. Причем, происходящее сегодня отличается планетарными масштабами, как по объему изменений, так и по их динамике. Если переход от варварства к цивилизации осуществлялся медленными пошаговыми изменениями, то для технологической революции
25
характерны резкие переструктурирования окружающего мира и нас самих на глазах одного-двух поколений изумленных современников. Образно говоря, происходит омоложение истории, странным образом трактуемое как ее конец. При этом естественно представление о сложности рассматриваемого явления и его противоречивости.
Западное мировоззрение первой половины века не имело реальных оснований для эйфории, связанной с быстрым развитием промышленного производства. Подспудная подготовка технологии к конструктивному взрыву и быстрое углубление фундаментальных знаний были непроницаемы для обыденного мировоззрения из-за военных катастроф. Нынешнее же мировосприятие не может не испытывать на себе и по достоинству не оценивать влияние технического прогресса. Бомбардируемое новыми фактами, оно претерпевает изменения, порой незначительные, лишь дополняющие общую картину мира, а порой и до неузнаваемости изменяющие его. Воздействие прогресса на мировоззрение разительно. В стремлении обусловить социальный прогресс достижениями науки и техники футурология воистину не знает границ.
Первой посылкой многих моделей развития является переоценка значения технологической революции, которой приписывают всеобъемлющие функции; она становится критерием прогрессивности любого общества. Характерно в этом отношении мнение Дэниела Белла:
"В основе всякой социологической теории заложена концептуальная схема. Понятия "феодализм", "капитализм" и "социализм" являются следствием концептуальной схемы марксизма, осью которой служат отношения собственности. Ось собственности создавала радикальные различия между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом. Ось производства и техники определяла их сходства как индустриальных обществ. Понятие "постиндустриальное общество" подчеркивает центральное место технических знаний, являющихся осью, вокруг которой концентрируется новая техника, экономический рост и стратификация общества" [4].
Белл упрекает К. Маркса в односторонности подхода к обществу, в выделении для рассмотрения лишь его социально-экономических оснований и настаивает на многокоординатном подходе к оценке общественного прогресса. Для решения вопросов периодизации истории, по сравнению с марксистским выделением общественно-экономических формаций, в качестве основных этапов белловские "доиндустриальное", "индустриальное", "постиндустриальное" общества представляют определенный интерес, так как заставляют задуматься о роли техники в развитии общества. Ведь производственные отношения связываются у него напрямую с производительными силами, минуя политическую
26
организацию общества и марксистские представления о классовой борьбе.
Вторая посылка футурологов заключается в допущении изменения под воздействием технологии не только структуры производства, но и специфики социальных проблем. На плечи технического прогресса перекладывается решение большинства социальных противоречий. "Появление принципиально новых машин не только подсказывает идеи изменения других машин — оно также подсказывает новые решения социальных, философских и даже личностных проблем", — пишет Олвин Тоффлер в ставшей классической книге "Шок от будущего" [5]. Примечательно, что это произведение покоилось на столе президента Р. Никсона, и он настойчиво рекомендовал своим подчиненным ознакомиться с ним.
Принято считать, что под воздействием технологической революции резко изменяются взаимоотношения производства и потребления. За счет автоматизации промышленного производства резко сокращается число занятых в нем. В то же время возрастает занятость в сфере обслуживания, автоматизировать которую значительно труднее, да и не очень удобно. Ведь мало кому понравится механическая парикмахерская или ресторан. Тем более, что с ростом богатства общества усиленно развиваются здравоохранение, образование, сфера услуг. Этот прогноз подтвердился. Может статься, что к двухтысячному году уже две трети самодеятельного населения США будет занято в этих отраслях.
Третья посылка футурологов говорит об уменьшении значения частной собственности по сравнению с ролью менеджемента. Крупная частная собственность диффундирует, распадается на мелкие паи вследствие расширяющегося участия широких слоев в совокупном капитале корпораций. В связи с широким распространением акций предприятий в среде работающих на них, функция управления капиталом предприятия переходит от бывшего собственника к аппарату, управляющему предприятием. Рабочие же зачисляются в разряд совладельцев. "Чем больше распространяется идея народных акций, тем более возможным становится преодоление коллективистского, социалистического и классового сознания населения. Тем скорее удастся преодолеть марксизм без остатка", — заключает Х. Рэйнфельс [6]. У "авторитарного планирования" появляется сильный конкурент — планирование "неавторитарное", гибко осуществляющее распределение и учет в интересах всего общества. Правда, тридцать лет непрерывных социально-экономических изменений поубавили футурологического оптимизма в отношении профессионального менеджерского управления обществом. Питер Дракер в 1985 году уже утверждал, что не менеджерское, а гибкое предпринимательское управление, кожей ощущающее как
27
возможный успех, так и провал, обеспечивает западной экономике львиную долю ее успехов [7]. Естественно, что управление такого рода должно сочетать не только чутье, но и приличный уровень образования.
Интересно в этом отношении обратиться к модели социальной организации будущего общества, предлагаемой Д. Беллом, в основе которой лежит стратификация населения по уровню технической подготовки и научных знаний. Белл элиминирует отношения собственности и устраняет классы. Люди управляют обществом уже не в силу обладания собственностью, а лишь благодаря их техническим знаниям и опыту. Монополии и концерны превращаются в социальные институты, сменяющие отживающие свой век город, семью, церковь. Они берут на себя заботу о безбедном существовании населения. В то же время корпорации становятся некой необъяснимой силой, иерархизирующей вследствие каких-то собственных свойств население и наделяющей людей властью в зависимости от уровня их знаний. Д. Белл переименовывает технократию в меритократию, общество, управляемое наиболее знающими и мудрыми людьми, "классом теоретиков".* Тем самым он объединяет функции политические с функциями интеллектуальными, политиков с референтами.
Сходные позиции выражаются в концепции "революции технократов" Дж. Бернхема. Он считает, что современным капиталистическим обществом уже перестал управлять рынок, теперь научные методы управления экономикой привлекли к власти настоящих специалистов, управленцев высшего класса. Современное общество более стабильно, так как оно управляется по-научному. Это, по его мнению, применимо ко всем странам.
Таким образом, современные футурологи всецело полагаются на мощь технологического прогресса, замыкаются в диаде "техника — общество". Они прогнозируют ослабление влияния на жизнь общества экономических и классовых противоречий, его политической организации, абсолютизируют технологический бум. Но забывают при этом, какими грозными последствиями для общества грозит его исключительно технократическая ориентация. И обделяют вниманием культуру, которая единственная в состоянии остановить технократические эксперименты, сравнимые по пагубности своих последствий с социальными...
Интересную концепцию развития цивилизации предложил Г. Г. Дилигенский [8, с. 29—42]. Он различил космогенные, техногенные и
28
антропогенные цивилизации как три необходимых этапа развития человеческого общества. По мнению автора концепции, западный мир находится на этапе кризиса техногенной цивилизации, в котором резко обостряются противоречия между целями развития новой техники и технологии и целями гуманитарного развития. Создание новых технологий производится в ущерб человеку, т. к. все в большей степени исчерпываются ресурсы окружающего человека мира. В этих условиях цели дальнейшего развития цивилизации нуждаются в коренном переосмыслении и коррекции. Г. Г. Дилигенский не против техники, но ее развитие должно быть подчинено задачам гуманизации мира и условий жизни человека. Эту задачу можно разрешить лишь переориентировав техногенную цивилизацию в антропогенное русло. В целом поддерживая ход мысли автора, необходимо заметить, что предлагаемая концепция оставляет вне рассмотрения традиционное для философии различение цивилизации и культуры как двух важнейших составляющих общественного развития. Без рассмотрения их соотношения в каждый исторический период трудно дать его точную характеристику. Модель анализа, учитывающая соотношение культуры и цивилизации, более изящна, т. к. учитывает, что человеческие ценности, по Дилигенскому относимые лишь на третий этап развития цивилизации, на самом деле существуют и поддерживаются на каждом историческом отрезке, но с разными оттенками. Культура и ее преемственность жива всегда, но может отходить на второй план, находиться на периферии общественного сознания. Антропоцентрические представления имеют длительную историю. Так, по мнению Ю. Бохеньского [9, с. 94—98], как Средневековье, так и Просвещение содержали значительные антропоцентрические элементы, исходили из веры в возможности человека и их развитие. Средневековое сознание признавало приоритет и богоизбранность человека, но ограничивало его возможности божественной волей. Для Просвещения же характерно признание безграничности человеческих возможностей и их развития. И только последствия техногенного направления цивилизации подточили веру людей в свои силы. На этот раз их граница впервые стала ощутимой вполне эмпирически. Человек впервые стал восприниматься не как "вершина творения", а как элемент природы. Человеческая цивилизация впервые была осознана как часть земного мира, которая страдает не в меньшей степени, чем этот мир, подвергаемый ежедневному насилию.
Что ж, мир действительно становится социотехническим, но это и порождает ностальгию по старым добрым формам культуры. Подобная ностальгия, прекрасно изображенная, например, М. Булгаковым, вызывает тем больше сочувствия, чем более она беспомощна. Хорошо известно, что оппозицией культурным воспоминаниям должны быть активные и, желательно, "культурные действия", а точнее, творческая,
29
созидательная деятельность, имеющая в качестве своего основания как старые, так и новые формы культуры. Только это может быть залогом того, чтобы при трансформации социокультурного мира в социотехнический, которая уже началась и дает огромные приобретения (а еще большие — сулит), были бы минимальными неизбежные утраты, относящиеся к культуре. В противном случае социотехнический мир потеряет и "социо" — первую составляющую своего определения. Это следует подчеркнуть специально, так как не всегда достаточно отчетливо осознается, что развитие культуры является необходимым условием становления и самого социотехнического мира. Небрежение к культуре может превратить его в технократический, что уже виделось в известных проектах создания информационного, постиндустриального, сверхиндустриального или технотронного общества. Культуру мы обязаны рассматривать не только как среду, внешнее условие или обстановку, не как один из рядоположных факторов становления социотехнического мира, а как важнейший источник, составную часть и движущую силу, определяющие направление и формы его развития. Не среда, а средство и цель развития. Для подобной оценки роли культуры имеются объективные основания, заключенные в самом существе социотехнического мира.
Неотъемлемой его частью является не только переработка энергии и сырья в промышленную продукцию, в товары массового спроса, но также производство и эксплуатация информации и знаний. В промышленно развитых странах появилась новая форма капитала — "ноу-хау" (умения, знания), прогнозирование, интеллектуальный потенциал и т. д. Знания из условий инженерной и научной деятельности превращаются в ее предмет, что требует создания для них не только новых технических носителей и средств предъявления, но и новой технологии обращения с ними, поиска соответствующих форм репрезентации, приведения к виду удобному для восприятия, понимания и принятия решений. Само собой разумеется, что появление новых форм деятельности со знаниями в свою очередь требует развития новых форм осознанного обращения с ними, которые, видимо, должны отличаться от традиционных. При всей оригинальности возникших задач не следует пренебрегать опытом, сложившимся в традиционных формах обращения и оперирования живым знанием.
Важнейшая черта культуры состоит в том, что ее достижения не только сиюминутны. Это всегда наследие, оставляемое впрок. Иное дело, что оно не всегда наследуется или не сразу находит своих наследников. Отсюда и забота о сохранении и развитии культурного наследия. Такая забота становится тем более актуальной, что противоречия между культурой и техникой зашли достаточно далеко даже в педагогике, психологии, наконец, в музыке и живописи — областях, которые
30
наиболее близко связаны с гуманитарной культурой по способам своего развития и функционирования в сравнении, например, с ракетно-космической, лазерной или ядерной техникой.
Но как бы далеко не заходили противоречия между культурой, техникой, добавим, и наукой, они не дают оснований для того, чтобы согласиться с очередным мифом (или теоретической, умозрительной конструкцией) XX в. о существовании двух культур. Мифы время от времени следует развеивать, иначе они превращаются в "архетипы культуры", в "схематизмы сознания" и затем, подобно теоретически сконструированным Фрейдом неврозам, распространяются, оседают и обнаруживаются в реальности, оказывая на культуру обратное влияние.
Культура, по определению, едина, универсальна, интегральна. Наука и техника входят в нее в качестве составной части или, точнее, элемента, в котором должно быть отражено целое, т. е. культура. Если этого нет, то наука и техника оказываются вне культуры. А последняя не имеет степеней. Оппозицией культуре может быть только бескультурье. Нет культуры второго сорта. Несмотря на простоту и кажущуюся привлекательность, постановка "проблемы двух культур", принадлежащая Чарльзу Сноу, является принципиально ложной [10]. Мало этого, она открывает возможность дальнейшей трудно предсказуемой дифференциации культуры на виды, подвиды, что равносильно ее разрушению как целого. Иное дело, что в постановке проблемы двух культур писатель фиксировал реально существующие сложности взаимоотношений и трудности взаимопонимания между математикой, естественнонаучным знанием и техникой, с одной стороны, искусством и гуманитарным знанием — с другой. Именно поэтому предложенное разделение с тех пор (1957 г.) многократно воспроизводится.
Один из вариантов разделения можно было бы назвать: от двух культур к двум революциям. В нем рядоположно, а иногда и в очередь, говорится о компьютерной революции и о революции когнитивной, интеллектуальной, т. е., другими словами, о технической и о культурных революциях. Начало каждой из них датируется концом 50-х годов. История компьютерной революции хорошо известна. Что касается когнитивной, то ее связывают с возникновением когнитивной психологии и с отпочковавшейся от нее впоследствии когнитивной наукой, ассимилирующей сейчас данные многих общественных, естественных и технических наук. Иногда когнитивную науку называют достаточно многозначным термином Mind, который означает и разум, и мышление, и психику, и сознание. Эта наука рассматривается как своего рода социологическое, психологическое и естественно-научное основание информатики и дальнейшего развития вычислительной техники, в том числе и искусственного интеллекта.
31
Революционность когнитивной науки подчеркивается потому, что она возникла как оппозиция бихевиоризму и всему циклу поведенческих наук, господствовавших в гуманитарной сфере американской науки до 60-х годов XX в. Вместе с тем считается, что когнитивная наука возникла благодаря влиянию теории информации и кибернетики на психологию и лингвистику, а также благодаря использованию в экспериментальных исследованиях вычислительной техники. Нам важно не столько установить приоритет той или иной революции, сколько зафиксировать наличие дискуссий относительно возможных связей и взаимоотношений между ними. Споры же о приоритете указывают как минимум на то, что имеется значительное взаимодействие между этими революциями. Наша же точка зрения, отстаивающая единство культуры, неминуемо ведет к тому, что и революция также одна — технико-интеллектуальная.
1.3. Технико-интеллектуальная революция глазами психолога
Для отечественной психологии термин "когнитивная революция" не имеет смысла, так как у нас оппозиция между исследованием поведения и психических процессов не выступала в острых формах. К тому же такие направления как реактология, рефлексология у нас не пользовались столь широкой популярностью, как бихевиоризм в США. Начиная с конца 20-х годов Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев и многие другие психологи трактовали познавательные процессы как формы деятельности. Поэтому совершенно не случаен рост интереса к ним на Западе. Если учесть достижения отечественной науки и присовокупить к ним достижения европейской — прежде всего Ж. Пиаже, то время начала когнитивной революции придется отодвинуть на несколько десятилетий ранее [См. об этом: 11; 12; 13].
Разделение культуры на две представляет собой кальку с известного противопоставления материи и духа. Напомним, известный тезис о том, что противопоставление материального и идеального за пределами гносеологии является грубой ошибкой. Такой же ошибкой является онтологизация реальных противоречий, имеющихся между двумя системами знания, и абсолютизация различий в их продуктах (предмет, вещь, инструмент и образ, идея) и способах их получения. Эта абсолютизация в свое время принимала достаточно уродливые формы, когда людей делили на два типа: первосигнальный, художественный, близкий к животному, и второсигнальный, рациональный, собственно человеческий. Потом об этом же говорилось в терминах преобладания коры больших полушарий головного мозга или подкорковых образований; сейчас об этом же говорят в терминах доминантности левого или правого полушарий. Правда следует сказать, что сопоставление художников
32
с животными давно уже не встречается в физиологической литературе.
Не лучшие формы приобретала самоуверенность представителей формализованного, математизированного знания и физикалистской мысли в обладании абсолютным эмпирическим критерием истинности и, соответственно, в их способности к достоверному постижению любых истин. Нередко этой самоуверенности сопутствовал род презрения к гуманитарному знанию и его представителям. Известно, что в грехе, равно как и в добродетели, виноваты обе стороны. Гуманитарии своим оппонентам платили тем же и вполне иронически относились к холостым претензиям математиков, физиологов, инженеров к познанию "всех глубин души человеческой". Эти противоречия свидетельствуют не столько о разделении на две культуры, сколько об оторванности спорящих сторон от единой человеческой культуры. Ю. М. Лотман справедливо писал о том, что "культура представляет собой исключительно важный общенаучный объект, причем не только для гуманитариев" [14, с. 71]. Это значит, что перед лицом культуры все должны быть равны.
Для гуманитарных дисциплин камнем преткновения на пути проникновения в них точных методов всегда было противоречие между повторимостью и единственностью, уникальностью. Сейчас это противоречие все более ощущается представителями наук о природе, которые осознают необходимость обращения к уникальным, неповторимым событиям (скажем, Большой Взрыв). И если гуманитарии черпают опыт выявления повторимости у естествоиспытателей, то последние все чаще обращаются к опыту гуманитариев в изучении уникальных событий и явлений. Не случайно поэтому И. Пригожин и И. Стенгерс пишут о том, что сейчас всякая наука должна быть гуманитарной [15]. И дело здесь не только в том общеизвестном факте, что истоки идей теории относительности, принципов дополнительности и неопределенности лежат в философских и психологических исследованиях сознания. А дело в том, что гуманитарные науки имеют опыт обращения с уникальными явлениями, они учат не просто воспринимать и фиксировать их, а строить образ такого явления, углубляться в него, проникать в его строение и структуру, искать его смысл и не спешить означивать, приклеивать ему словесный ярлык или одевать в "математический наряд". Такой тип работы, нередко достаточно мучительной, издавна известен и естествоиспытателям. А. Эйнштейн писал, что он мыслит посредством зрительных образов и даже мышечных ощущений. В. И. Вернадский не спешил определять, чем живое вещество отличается от неживого.
Н. А. Бернштейн, равным образом не определял, чем живое движение отличается от неживого. Эти сложнейшие явления когда-нибудь
33
будут определены. Однако путь к этому лежит через построение их образа, поиск и конструирование признаков, через исследование и детальное описание. Важным условием успеха на таком пути должно быть формирование и развитие визуального мышления, продуктом которого являются новые образы, новые визуальные формы, несущие смысловую нагрузку и делающие значение видимым.
О. Мандельштам в "Разговоре о Данте" писал, что будущее дантовского комментария принадлежит естественным наукам, когда они для этого изощрятся и разовьют свое образное мышление. Последнее он понимал как борьбу за представимость целого, за наглядность мыслимого, способность построения внутреннего образа структуры, безостановочной формообразующей тяги [16, с. 225]. Здесь стоит обратить внимание на построение внутреннего образа структуры, который никакими другими средствами, кроме визуальных, построить невозможно.
Образное, или визуальное мышление — это средство формирования замысла, идеи, гипотезы, схемы перехода к новому образу. А. Бергсон, а за ним и М. Вертгеймер, анализировавшие процесс творчества, именно в пункте этого перехода локализовали максимальное умственное усилие, требующее предельного напряжения от ученого. К этому типу мышления пора начать относиться не как к чему-то естественному для художников, писателей и лишь по счастливой случайности (или по недоразумению) оказавшемуся, например, у А. Эйнштейна, а как к необходимому инструменту познания и практического действия в любой области. Этот тип мышления может развиваться не только в лоне искусства и гуманитарных наук или на их материале. Его можно и нужно развивать на любом материале, но гуманитарными методами.
Обсуждая проблему двух культур, Е. Л. Фейнберг остается на почве теории познания и не онтологизирует различий между ними. Он верно пишет:
"Основой таких различий оказывается разная по масштабу роль, которую в этих сферах играют дискурсивный, формально-логический, аналитический подход, с одной стороны, интуитивный, внелогический, синтетический — с другой. В действительности они присутствуют в обеих "культурах", но в столь различающихся пропорциях, что это и порождает взаимонепонимание" [17, с. 44].
Пожалуй, трудно согласиться лишь с утверждением автора, что благодаря компьютеризации сближается структура интеллектуальной деятельности в естественно-научной сфере и в гуманитарной, в науке и в искусстве. Представления об их близости в культуре присутствовали всегда. И никем еще не доказано, что время, освобождающееся при перекладывании рутины на компьютер, используется для продуцирования
34
синтетических суждений, озарений, порождения новых образов, изобретения моделей и других продуктов интуиции. Все это достаточно редкие явления (или счастливые мгновения). Они имеют свой инкубационный период, который, возможно, как раз и приходится на время, заполненное рутинной частью деятельности. Так называемая рутина — это необходимое условие проникновения в предметное содержание деятельности, условие овладения им. Наградой за это может быть свободный творческий акт.
Спору нет, что компьютер вносит существенные изменения во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в интеллектуальную. Но насколько они революционны — разговор особый. Во всяком случае пока нет оснований отрицать это, как нет оснований для эйфории и утверждений о том, например, что компьютеризация образования помогает рождать "Платонов и быстрых разумом Невтонов".
Хотелось бы обратить внимание на то, что термин когнитивная (интеллектуальная) революция является в высшей степени ответственным. Ясно, что революцию нельзя декретировать или связывать ее исключительно с теми или иными внешними обстоятельствами, тем более, что интеллект является по преимуществу внутренней формой деятельности. Поэтому маловероятно, чтобы интеллектуальная революция могла быть производной от компьютерной революции, то есть от новых технических средств человеческой деятельности, в том числе интеллектуальной, какими бы они совершенными не были. Конечно, новые средства берут на себя многие функции, бывшие ранее исключительно прерогативой естественного интеллекта; создают возможность решения задач ранее ему недоступных; создают благоприятные условия для постановки новых целей и новых задач; ускоряют получение результатов и повышают их точность; помогают оперировать не только отдельными данными, но и представлениями, информационными моделями реальности; осуществляют не только информационную подготовку решений, но и предлагают их варианты и т. д. и т. п. Все это уже есть, и не за горами еще более впечатляющие успехи развития информатики и вычислительной техники. Обсуждая вопрос об интеллектуальной революции, вовсе не нужно принижать эти успехи или ставить их под сомнение. Более того, следует зафиксировать, что новые технические средства затрагивают основные компоненты любой человеческой деятельности, каковыми, — согласно Гегелю и Марксу, — являются цель, средство и результат. Иначе и не может быть, поскольку деятельность в целом — это органическая система, где, как в живом организме, каждое звено связано с другими, где все отражается в другом, и это другое отражает в себе все. Поэтому новые средства обязательно модифицируют цели и результаты.
35
Казалось бы, имеется все необходимое и достаточное для заключения о реальности интеллектуальной революции. За исключением одной малости. Мы не только не знаем истинного значения понятия интеллект в том смысле, что не имеем его определения, но мы не имеем отчетливого культурного образа интеллекта (или утратили его).
Интеллект начинает представляться и осмысливаться как некоторая суперпозиция всех его многообразных форм (сенсомоторных, образных, вербальных, знаково-символических, дискурсивных и пр.). Что касается интуиции, то она выступает как возможная особенность каждой из них и по-прежнему как относительно автономная форма, но все же форма интеллекта. Можно предположить, что когда понятие интеллект займет свое место в ряду предельных абстракций, являющихся содержательными, а не пустыми, оно станет ближе к своему культурному смысловому образу.
Несмотря на огромные достижения в исследованиях интеллекта (достаточно еще раз упомянуть имена Л. С. Выготского и Ж. Пиаже), преждевременно говорить об оскудении сферы интуиции. Однако, важно уловить новую тенденцию и еще раз подчеркнуть стойкость и живучесть смыслового образа интеллекта, существующего в культуре по сравнению с его деформациями из-за уступчивости науки под влиянием какой-либо концепции. Он еще не полностью восстановлен даже в психологии, которая в последние годы нередко довольствуется не очень богатыми компьютерными метафорами. Это наводит на грустные размышления, тем более, что компьютерные метафоры чаще всего имеют своим первоисточником ту же психологию. Иногда даже создается впечатление полного тождества между компьютерными метафорами, которыми оперируют психологи, лингвисты, и когнитивными метафорами, которыми оперируют специалисты в области информатики и вычислительной техники. И для тех и для других интеллект нередко выступает в качестве некоторого устройства, предназначенного для решения задач.
Прежде чем провозгласить реальность интеллектуальной революции, необходимо либо восстановить в правах гражданства прежний культурный облик (архетип) интеллекта, либо построить новый, либо, что еще лучше, сделать и то, и другое. Тогда и термин интеллектуальная революция, если он будет сохранен, приобретет культурный смысл вместо теперешнего обыденного или узкопрофессионального значения. Такую работу необходимо проделать еще и потому, что за революцией должны следовать культурные преобразования. Только в этом случае она может иметь какой-либо смысл. Такие преобразования предполагают наличие целей и основных направлений, которые должны быть зафиксированы в некоторой разумной программе. А из психологии хорошо известно, что программа может быть разумной либо случайно...
36
либо, если она, являясь производной от образа ситуации, включает в свое тело и тенденции ее развития, т. е. образ будущего. Такое достаточно сложное вневременное образование Л. С. Выготский обозначал как "актуальное будущее поле".
Какие же реальные преобразования в человеческую деятельность уже сейчас вносят средства информатики и вычислительной техники, и какие последствия они могут иметь? Ведь создатели таких средств далеко не все из этих последствий могли предусмотреть.
Выше шла речь о том, что введение новых средств деятельности отражается на ее целях и результатах. Но не только. Они меняют и ее предметное содержание. Деятельность как бы утрачивает свою онтологию и становится "гносеологической". Она осуществляется не с предметами, а с различными формами их знакового, символического, модельного отображения. Человеку-оператору часто нелегко определить, где кончается реальность и начинается ее знаково-символический эквивалент. Ведь для такой работы необходимо понимание сущностных различий, имеющихся между реальностью и ее информационными моделями. Что греха таить, такого понимания не всегда достает и ученым, несмотря на то, что они испокон века работают с концептами, моделями, теориями. Наука, продирающаяся через заблуждения, может себе позволить, да и вынуждена мириться с избыточным числом моделей, теорий, схем, описывающих одну и ту же реальность. Их уравновешивают скепсис, сомнения, эксперимент, реальность и время, наконец, чувство юмора, иногда еще встречающееся у ученых.
Выдающийся мыслитель А. А. Ухтомский писал:
"Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, районы проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого человека ошибки" [18, с. 88].
Другими словами, наука стоит перед вечностью, или вечность стоит перед наукой. Иное дело социотехнические и человеко-машинные системы. Они работают в реальном масштабе времени, да еще и в условиях дефицита последнего. К сожалению, для них становится типичной необходимость принятия критических, а то и глобальных решений за время не соответствующее скорости правильной оценки человеком сложившейся ситуации. И хотя человек знает, что он не имеет права на ошибку, практика показывает: он все же ошибается. Одна из причин этого состоит в том, что при работе с моделями и символами возможны не только утрата предметного характера деятельности, но и искажение ее смысла, который укоренен в бытии.
Предметности и осмысленности деятельности, как известно, противостоят беспредметность и бессмысленность, приводящие к деформациям
37
самой деятельности, а в пределе — к разрушению деятельности, сознания и личности. Поясним эту чрезвычайно сложную в методологическом и социальном отношении ситуацию.
Благодаря развитию вычислительной техники, средств информатики многие операционально-технические, в том числе интеллектуальные функции стали от человека уходить. Наметились такие тенденции развития техники, когда машина перестает быть средством деятельности в системах человек-машина, а сам человек превращается в такое средство деятельности. История техники знает периоды, когда человек выступал в роли придатка к машине. Сейчас уже на другом витке развития техники вновь возникает эта опасная ситуация, когда не человек, а машина может оказаться подлинным субъектом деятельности. Пока она, к счастью, еще не стала подлинным субъектом, но черты иллюзорного субъекта уже начинает приобретать. Нередкими становятся случаи, когда несмотря на удобство и формальную правильность проекта, человек оказывается не в системе деятельности, а вне ее, он теряет место и роль субъекта деятельности. Человек не совершает исполнительные действия с объектами управления, а манипулирует органами управления. В этих, к сожалению, не столь уж редких случаях человек находится при системе деятельности, а не внутри нее, он не может проникнуть в нее. Соответственно социотехническая или человеко-машинная системы теряют свойства "социо" и "человеко" и оказываются техническими системами. Причина этого состоит в том, что средства индикации и реализуемые на них информационные модели утрачивают роль "окон" или "дверей" в систему деятельности, в мир, в котором эта система должна существовать и осуществлять себя. Сквозь информационные модели перестает "просвечивать" реальная предметная ситуация, теряется ее предметное восприятие, затрудняется ее осмысление и понимание, а сквозь органы управления перестают "просвечивать" реальные средства, которыми управляет оператор системы человек-машина и непосредственные результаты его действий.
Можно представить себе ситуацию, в которой человек, наделенный решающими функциями и не обладающий высокой компьютерной грамотностью, но зато успешно преодолевающий психологический барьер между собой и компьютером, принимает ответственное решение с помощью его программных средств. Видимо, ничего хорошего из этого не выйдет.
Таким образом, компьютерная символизация предметного мира — необходимое условие его познания и, более широко — внутренней, духовной жизни человека. Но она же таит в себе опасность заблуждений и ошибок, носящих в нынешнем социотехническом мире "оперативный" характер, то есть таких, на осознание и исправление которых
38
недостаточно времени. Для того, чтобы их избежать, необходимо найти пути, способы, средства сохранения бытийности, предметности, осмысленности деятельности, осуществляемой посредством компьютеров с моделями и символами.
Подобную работу следует проделать и для того, чтобы найти верную стратегию компьютеризации. Достижение всеобщей компьютерной грамотности не может осуществляться за счет обеднения форм предметной деятельности, за счет упадка в развитии и формировании предметно ориентированного мышления ("умного делания" или "думания вещами"). Ведь предметно ориентированное мышление представляет собой основу формирования способностей понимания знаковых и символических структур. И компьютерная грамотность не должна повышаться за счет снижения гуманитарной культуры учащихся, которая и сейчас у выпускников школы, да и вузов, оставляет желать лучшего [19; 20].
Важнейшей составляющей культуры является культура общения, которая не в меньшей степени, чем труд, служит средством развития сознания и по своей природе по способу осуществления диалогично.
Языки общения человека со средствами информатики неизмеримо более скудны, а требования к правильному пониманию во многих случаях могут быть значительно выше, чем в непосредственном общении людей друг с другом. Главное в человеческом общении — это понимание смысла, который нередко находится не в тексте, т. е. не в значениях, а в подтексте. В человеческом общении мы к этому привыкли. Смысл ищется не только в словах, а в поступках, в выражении лица, в оговорках, обмолвках, в непроизвольной позе и жестах. Человеческое общение многоязычно, и оно живо своими внутренними формами. В нем используются языки жестов, действий, образов, знаков, слов, символов, используются тексты, подтексты, смыслы, значения, исполненные смысла паузы и фигуры умолчания. При всем этом богатстве далеко не всегда есть уверенность в правильности понимания. Но дело не только в мере понимания, а еще и в том, что слово (сказанное и несказанное) в человеческом общении выступает в роли социального действия (отсюда: "Слово — не воробей..."). Поэтому нужно отдавать себе отчет в том, что длительное общение человека с компьютером может приводить, так сказать, к деперсонализации и асоциализации самого процесса общения. Этому едва ли могут воспрепятствовать усилия специалистов (при всей их полезности) в области информатики, направленные на то, чтобы партнера в общении — компьютер — сделать "доброжелательным и вежливым". А деонтологизация деятельности, помноженная на деперсонализацию общения, чревата весьма неприятными последствиями, которые необходимо заранее предусмотреть и осмыслить. Особенно опасна компьютерная асоциализация
39
общения в детском возрасте, так как она может искусственно провоцировать продление естественного детского аутизма и создавать дополнительные трудности включения ребенка в социум. Важным средством, которое поможет избежать указанных возможных трансформаций деятельности и общения в известные психологам иллюзорно-компенсаторные, извращенные формы, является установление правильного места компьютера в контексте (если угодно — в контуре) предметно-практической деятельности и живого человеческого общения. Подобная работа уже началась, например, в области создания экспертных систем, которые рассматриваются в качестве средств поддержки при решении предметно-практических задач, а не в качестве инструмента теоретического мышления. Создаваемые экспертные системы ориентированы на пользователя, способного самостоятельного принимать ответственные решения с учетом профессиональных знаний более опытных экспертов, предоставляемых ему такими системами.
Здесь компьютер используется как средство представления знаний. Соответственно человеку отводится не роль пассивного лица, перекладывающего на компьютер тяжесть трудных решений и их интеллектуальной подготовки. От него требуется профессиональное и творческое владение предметом.
1.4. Символизм культуры и вещность техники
Чтобы утвердиться в развиваемом положении о единстве культуры и ошибочности ее разделения на две, три и т. д., полезно обратиться к природе противоречий, которые возникают между культурой и техникой. Они, видимо, появились раньше науки, хотя были зафиксированы с ее помощью. Попробуем посмотреть на эти противоречия не со стороны техники, а со стороны культуры. Не станем определять культуру. Укажем лишь, что ее важнейшим признаком является единство материального и духовного. Это как будто несомненно. Но где располагается это единство?
Для обсуждения этой проблемы приведем взгляд на культуру М. М. Бахтина:
"Не должно, однако, представлять себе область культуры как некоторое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культуры нет. Она вся расположена на границах: границы проходят всюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле ее. Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым и умирает" [26, с. 266].
40
Положение о пограничности культуры принимается многими, хотя интерпретируется весьма различно. Например, культуру размещают "на границе" природного и социального, индивидуального и надиндивидуального. В. Л. Рабинович интерпретирует ее как край, предел, пограничье, взывающий к преодолению самого себя [21, с. 325]. Не отвергая такого рода интерпретаций, попытаемся локализовать культуру на границе материального и духовного. Возможно, это не слишком вольная интерпретация М. М. Бахтина.
Имеется еще один, возможно, косвенный аргумент в пользу нашего тезиса. Важной психологической чертой личности является то, что она способна к преодолению поля или, лучше сказать, пространства деятельностей, способна к выбору одной из них или к построению новой. Власть личности над деятельностью объясняется тем, что она как и культура располагается "на границе" между материальным (телесным) и духовным. Ей дано право и возможность разрешать возникающие между ними противоречия. Их разрешение, кстати, осуществляется в деятельности, в поступках — и это важное условие творчества, в том числе и созидания самой личности. Введение в характеристику личности бахтинского "на границе" не должно удивлять, так как именно творческая личность представляет собой живое ядро культуры. Без нее невозможны акты культурной жизни.
Известно, что единство материального и духовного не изначально и не неизменно. Это всегда единство противоречивое, соревновательное, часто обозначаемое как борьба противоположностей. В то же время, когда мы, забывая о единстве материального и духовного, говорим о материальной и духовной культурах, как о некоторых самостоятельных сущностях, то это не более чем "схематизм сознания". Разумеется, мы далеки от мысли подвергать сомнению или отвергать понятия материальной и духовной культуры. Но нужно всегда помнить, что история материальной культуры — это следствие развития деятельной сущности человека и одновременно эмбриогенез, творчество духовной культуры. Это и история их становления.
Приглядимся к противоречию между материальным и духовным. Когда начинает побеждать одно, культура, находящаяся "на границе", как бы начинает поворачиваться лицом к другому (мы ее сознательно персонифицируем), благодаря чему далеко зашедшее противоречие начинает преодолеваться. Вступает в силу своего рода защитный механизм культуры. Именно этот механизм, важнейшей составляющей которого является приглашение к диалогу, послужил толчком к преодолению потребительского отношения к природе. Здесь культура расположилась "на границе" природного и социального, подняла свой голос в защиту первого, благодаря чему возникла проблема защиты,
41
охраны природы. Экология превратилась в глобальную проблему современности.
Аналогичным образом возникли проблемы безопасности и охраны труда, сохранения здоровья и развития личности трудящихся. Здесь культура расположилась "на границе" индивидуального и надиндивидуального, благодаря чему стал строиться корпус наук о трудовой деятельности. Противоречие между человеком и техникой зашло настолько далеко, что культура стремится занять место "на границе" между ними. Достижение этой верно поставленной цели становится задачей не столько технической, сколько социальной.
По существу проблема "культура и техника", а в известной мере и проблема "человек и техника", близки к классической философской проблематике соотношения предмета (вещи) и идеи, чувственного и рационального знания. В истории диалектики мы можем найти немало аргументов в пользу того, что чувственное и рациональное не две ступени в познании, а два момента, пронизывающие его во всех формах и на всех ступенях развития. Еще Платон в "Меноне" говорил, что чувственность охотится за идеями, чтобы быть чем-то определенным, а идея охотится за чувственностью, чтобы реально осуществиться. Но одно дело теоретическая аргументация, другое — практика. Противопоставление чувственного и рационального, предмета и идеи воспроизводится снова и снова на новом материале. Источником этого противопоставления является то, что от рацио, от идеи нет прямого пути к предмету, как нет его и от предмета к идее. Если мы разорвали их в начале нашего рассуждения, то потом уже поздно соединять, и мы никогда в рамках одного логически гомогенного исследования не выйдем к месту, где они слиты. Иллюстраций этому множество. Напомним длящиеся столетиями споры о соотношении социального и биологического в человеке, о соотношении сознания и природных явлений, о соотношении психического и физиологического и т. д. В основе всех этих споров лежит примитивное различение души и тела. Маркс в свое время весьма серьезно возражал против созерцательного материализма, который берет сознание "вполне натуралистически просто как нечто данное, заранее противопоставляемое бытию, природе" [22, с. 34]. Эти возражения сохраняют свою силу и сегодня. Сознание, психические интенциональные процессы, вообще субъективность, понимаемая в широком смысле слова, т. е. как качество не только личное, но и как родовое, сверхличное — все это входит в объективную реальность, данную науке, является элементом ее определения, а не располагается где-то над ней или за ней. Сказанное, на наш взгляд, может быть распространено и на явления культуры.
Вернемся к противопоставлению предмета и идеи. Между ними должно быть установлено нечто третье, которое и надо найти в процессе
42
охоты, являющейся образом и символом "пути" и "метода" диалектики у Платона [см. 23, с. 279, 280]. Это третье одновременно должно быть и вещью, инструментом и идеей, смыслом. В качестве такового, согласно П. Флоренскому, выступает опредмеченный символ или одухотворенный предмет, в который вложена душа человеческая. Это может быть и сакральный предмет, и произведение искусства, и освященное орудие труда. Священный огонь — это ведь произведение культуры, несмотря на то, что с его помощью могут достигаться вполне утилитарные цели. В этих случаях создание вещи представляет собой воплощение смысла, опредмечивание, проходящее под его контролем. Смысл, идея и предмет слиты в единое культурное образование, элемент второй природы человека, которая создается "и по законам красоты". Другими словами, в начале человеческой истории творились не вещи, инструменты отдельно и не идеи отдельно, а произведения и предметы культуры как единство того и другого. Предметы имели и утилитарное, потребительское, производственное значение, а точнее, назначение и культурный смысл. Именно этому смыслу вполне адекватно понятие материальной культуры. Сакральный символ, который во главу угла ставил П. Флоренский, — всего лишь частный случай этого исторического процесса. Такой же частный (при всей его нынешней распространенности), как и случай, когда предметы, идеи, смыслы и замыслы перестают составлять тело культуры, выпадают из нее.
Опыт истории культуры (равно как и практика бескультурья) свидетельствует о том, что единство идеи и предмета достаточно противоречиво и хрупко. Предметы могут терять свое назначение, утрачивать изначальные смыслы и приобретать новые. Точно так же и идеи, понятия могут утрачивать предметность, терять свое былое значение, обессмысливаться, умирать и возрождаться, наполняясь новыми смыслами. Термины "вещизм", "массовая, культура", "антикультура" — это свидетельство нарушения связей между предметом и смыслом как в процессе его производства, так и в процессе его использования. Самое возникновение этих терминов, не говоря о фиксированных в них социальных явлениях, — симптом неблагополучия в культуре как таковой.
Подобное происходит и с языковой символикой, которая становясь уникальным и абсолютным средством, например, спекулятивного, догматического, бюрократического мышления, из могучего орудия реального действия с вещами превращается, по словам Э. В. Ильенкова, в фетиш, загораживающий своим телом ту реальность, которую она представляет. Такая же сила слов при слабости мысли свойственна вербализму и интеллектуализму в обучении, когда затрудняется извлечение смысла из значений, высказываний, предложений, текстов. Сквозь последние перестают "просвечивать" предметное содержание, образы, представления, предметные и операциональные значения и
43
смыслы. Подобные явления могут сопутствовать компьютеризации обучения.
Преждевременная, равно как и чрезмерная, символизация мира способны привести ребенка к утрате наивного (и вместе с тем подлинного) реализма, а взрослого к утрате предметности его деятельности и всех ее составляющих вплоть до принятия решения, которое должно быть осмысленным, сознательным и ко всему этому еще и культурным актом. Другими словами, необходимо решение человеческое и ответственное, а не "гибридное", т. е. "человеко-компьютерное" и безответственное. Как раз серьезная психологическая, социальная, техническая — в широком смысле слова — культурная проблема состоит в том, чтобы при любом мыслимом и технически возможном развитии средств информатики, искусственного интеллекта, они оставались человечными.
Культуре сложно обратить свой защитный механизм себе на пользу. Культура терпелива, соблюдает правила хорошего тона и ожидает взаимности. Бахтинское "на границе" здесь не работает. Она не может оказаться "на границе" между собой и техникой, как она оказывалась "на границе" между обществом и природой, индивидом и обществом, человеком и машиной и т. д. Каковы же перспективы культуры? Неужели вновь (в который раз!) возникнет вопрос о ее судьбах? Она ведь слишком многое защищала, причем делала это "во весь голос", а пришел ее черед, и она осталась беззащитной. Если бы это стало так, то это было бы слишком печально. Приведем по этому поводу достаточно оптимистическую выдержку из письма Б. Пастернака О. Мандельштаму:
"Финальный стиль (конец века, конец революции, конец молодости, гибель Европы) входит в берега, мелеет, мелеет и перестает действовать. Судьбы культуры в кавычках вновь, как когда-то, становятся делом выбора и доброй воли. Кончается все, чему дают кончится, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и, не кончится. Преждевременно желать всему перечисленному конца. И я возвращаюсь к брошенному без продолжения. Но не как имя, не как литератор. Не как призванный по финальному разряду. Нет, как лицо штатское, естественное, счастливо-несчастное, таящееся, неизвестное" [24, с. 439].
Источник оптимизма состоит в том, что люди, если и не твердо знают, то во всяком случае чувствуют, что самая верная их защитница — это культура, а самый опасный враг — это бескультурье. К сожалению, это значительно лучше известно людям крайне далеким от культуры, которые умеют все обращать себе на пользу, даже культуру. Поэтому оптимизм не должен быть бездумным и пассивным. На этот
44
раз обратимся к авторитету В. Шекспира, но выразим это словами Б. Пастернака:
"В "Короле Лире" понятиями долга и чести притворно орудуют только уголовные преступники. Только они лицемерно красноречивы и рассудительны, и логика, и разум служат фарисейским основанием их подлогов, жестокостей и убийств. Все порядочное в "Лире" до неразличимости молчаливо или выражает себя противоречивой невнятицей, ведущей к недоразумениям" [24, с. 321]. Не то же ли самое происходит с культурой?
Вернемся к персонификации культуры и дополним это персонификацией бескультурья. Культура непосредственна, искренна и скромна, а бескультурье расчетливо, притворно и нагло. Культура бесстрашна и неподкупна, а бескультурье трусливо и продажно. Культура совестлива, а бескультурье хитро, оно стремится рядиться в ее тогу. Причина этого состоит в том, что культура первична, непреходяща, вечна, а бескультурье подражательно, преходяще, временно, но ему, при всем своем беспамятстве, больше чем культуре хочется в вечность. Культура непрактична, избыточно щедра и на своих плечах тащит в вечность Неронов и Пилатов, что, впрочем, не оказывает на их последователей отрезвляющего влияния. Культура ненавязчива, самолюбива и иронична, а бескультурье дидактично, себялюбиво и кровожадно. "Невежда начинает с поучения, а кончает кровью", — писал Б. Пастернак. Чтобы этот перечень сопоставлений не звучал слишком мрачно, закончим его на ноте булгаковской иронии. Бескультурье не понимает и не принимает культуры, таланта, гения. Оно считает все это делом ловкости, недоразумения, случая:
"Вот пример настоящей удачливости... — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою...?" Не понимаю!... Повезло, повезло!... — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..." [25, с. 489].
Слишком хорошо и давно известно, что нет большей ненависти, чем ненависть посредственности к таланту. Но посредственность не может опознать талант "в колыбели" и заблаговременно его задушить. А когда он разовьется, как правило, уже слишком поздно...
Сила культуры в ее преемственности, в непрерывности ее внутреннего существования и развития, в ее порождающих и творческих возможностях. Творчество в любой сфере человеческой деятельности должно
45
быть замешано на дрожжах культуры, пользоваться ее памятью. Только преемственность и форма могут обеспечить новшество и откровение. Поэтому, если продолжить бахтинское "на границе", то имеется еще одна граница, на которой располагается культура — это граница времени. Она находится "на границе" прошлого и настоящего, настоящего и будущего. История культуры — это "летопись не прошедшего, а бессмертного настоящего" (О. Фрейденберг). Поэтому культура обеспечивает движение исторического времени, создает его семантику, мерой которой являются мысли и действия. Без культуры время застывает и наступает безвременье или времена временщиков. Но поскольку живое движение истории продолжается, значит, защитный механизм культуры даже во время остановок этого движения (получивших удачное наименование "хронологической провинции") права голоса не утрачивает, хотя он и становится едва слышим.
Хорошо известно, что противоречия не только взрывоопасны. Они еще и источник развития. Известно также, что осознание и рефлексия ускоряют их преодоление и разрешение. А противоречия в развитии культуры, техники и науки все больше осознаются не только представителями культуры, но и культурными представителями науки и техники.
Процесс их осознания происходит тем быстрее, чем больше возникающие противоречия приобретают практический, лучше сказать, бытийный характер. Ведь наука и техника имеют дело преимущественно с бытием, а не с философией и теорией познания. Источником осознания является изменение смысла бытия, а его началом — появление мыслей о смысле. И благодаря бытию, где созрели противоречия, начинают различаться голоса культуры, философии, искусства, предсказывавшие возникновение противоречий в бытии и их возможные последствия. К слову сказать, такие предсказания носили иногда трагический характер и не всегда оправдывались. Разумеется, они делались и учеными, надежды и идеи которых также иногда оказывались ложными или принимали вид резко отличающийся от ожидаемого. Обсуждая это, И. Р. Пригожий и И. Стенгерс пишут: "Драма Эйнштейна — в той пропасти, которая пролегла между личными намерениями автора и фактическим смыслом его действий в общем контексте познания" [15, с. 93]. Указанные авторы приводят замечательное высказывание М. Мерло-Понти о том, что бытие пролагает себе путь сквозь науку, как и сквозь всякую индивидуальную жизнь. Добавим: и сквозь индивидуальное и общественное сознание. Перефразируя известное выражение, скажем, что бытие, в том числе и рефлексирующая по поводу него культура все видят, да не скоро делают. Причина этого, возможно, состоит в том, что сложность бытия допускает множественность точек зрения в процессе его исследования и лишь до поры до времени не
46
противоречит им. Но в конце концов укорененный в бытии смысл становится предметом осознания, благодаря чему он означивается и ложится в основу образа и программы новых действий по изменению бытия, по преодолению возникших противоречий. И одна из функций культуры состоит в том, чтобы развивать процесс осознания противоречий бытия и помочь отыскать в нем спасительный путь.
ЛИТЕРАТУРА.
1. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Об объективном методе в психологии // Вопросы философии. — 1977. — N 7
2. Из переписки С. В. Мейена и А. А. Любищева (1968—1972) // Природа. — 1990. — N 4
3. Пришвин М. М. Дневник писателя 1931—1932 // Октябрь. — 1990. — N 1
4. Be D. The Comong of post-Industria Society. — N.-Y., 1973
5. Тоффлер О. Шок от будущего // Иностранная литература. — 1972. — N 3
6. Rheinfes H. Biebe fur Voksaktionare. — Siegburg, 1957
7. Druker P. F. Innovation and Enterpreneurship // Practice and principes. — 1985
8. Дилигенский Г. Г. "Конец истории" или смена цивилизаций? // Вопр. филос. — 1993. — N 3
9. Бохеньский Ю. Духовная ситуация времени // Вопр. филос. — 1993. — N 5
10. Сноу Ч. Две культуры. — М.: "Прогресс", 1973
11. Ст. Тулмин. Моцарт в психологии // Вопросы философии. — 1981. — N 10
12. Тулвисте П. Э. Обсуждение трудов Л. С. Выготского в США // Вопросы философии. — 1986. — N 6
13. Давыдов В. В., Зинченко В. П. Вклад Л. С. Выготского в развитие психологической науки // Советская педагогика. — 1986. — N 11
14. Университет, учитель, НТР (беседа с Ю. М. Лотманом). Вестник высшей школы. — 1986. — N 7
15. Пригожин И., Стенгерс И. Возвращенное очарование мира // Природа. — 1986. — N 2
16. Мандельштам О. Э. Сочинения: в 2-х т. Т. 2. — М., 1990
17. Фейнберг Е. Л. Интеллектуальная революция // Вопросы философии. — 1986. — N 8
18. Ухтомский А. А. Избранные труды. — Л., 1978
19. Зинченко В. П. Эргономика и информатика // Вопросы философии. — 1986. — N 7
20. Зинченко В. П. Проблемы гуманитаризации высшего технического образования // Вестник высшей школы. — 1986. — N 10
21. Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. — М., 1979
22. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. — Т. 20
23. Лосев А. Ф. История античной эстетики. Высокая классика. — М., 1974
24. Пастернак Б. Л. Избранное. Т. 2. — М., 1985
25. Булгаков М. И. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. — Л., 1978
26. Бахтин М. М. К эстетике слова / В кн.: Контекст. — М., 1973.
47
Глава 2. Культурные традиции российской психологии
2.1. Отечественная нравственная философия и психологические традиции
Принято считать, что ни один из отечественных философов конца XIX — начала XX века не оставил целостной законченной системы. Работы были наполнены внутренним огнем, замечательными наблюдениями и обобщениями, но одни положения противоречили другим, взгляды на один и тот же предмет в разных работах отличались. Поэтому тот, кто "ценит в философии прежде всего систему, логическую отделанность, ясность диалектики, одним словом, научность, может без мучительных раздумий оставить русскую философию без внимания," — писал по этому поводу А. Ф. Лосев [1, с. 68].
Русская философская традиция сильна прежде всего другим: вместо интеллектуальной систематизации взглядов и стремления к абстрактности она пытается целостно охватить сложное бытие. И этому есть исторические основания. По мнению А. Ф. Лосева, имеются западноевропейское и восточно-христианское направления в философии, имеющие разные принципы философствования. Запад ориентируется на рационализм, разрывающий субъект и объект познания и пытающийся оставить субъекта познания "за кадром". Русская философия ориентируется на логос (логизм), подразумевающий одухотворенность мира. Естественно, что субъекту познания — личности уделяется при этом "в кадре" центральное место. Логизм милостив к личности, она всегда его предмет.
Такой вариант философии, наблюдаемый со сциентистских позиций, конечно уязвим для критики. Однако современная физическая картина мира, демонстрирующая зависимость хода эксперимента от человека-наблюдателя, начинает подтачивать неуязвимость рационалистической философии и одновременно подтверждать право логистической философии на существование.
48
Направленность русской философии проистекает из самой православной культуры, освященной сильным аскетическим элементом, религиозной и социальной взволнованностью великой русской культуры XIX века. "Русские мыслители, русские творцы, — пишет Н. А. Бердяев, — когда у них была духовная значительность, всегда искали не столько совершенной культуры, совершенных продуктов творчества, сколько совершенной жизни, совершенной правды жизни... Гоголь и Толстой готовы были пожертвовать творчеством совершенных произведений литературы во имя творчества совершенной жизни. Русские писатели не закованы в условных нормах цивилизации и потому прикасаются к тайне жизни и смерти" [2, с. 64]. Это отношение к жизни передалось и русской нравственной философии.
Еще один аргумент в пользу ее традиций. Это разработанность проблемы человека. Ведь многие ее положения предвосхитили появление экзистенциализма, а внимание к человеку позволяет говорить о желательности использования опыта русской философии психологами.
Особый, неповторимый взлет отечественной нравственной философии приходится на конец XIX — начало XX века. К этому времени общественная мысль прошла через несколько увлечений, среди которых нигилизм, славянофильство и материализм. Так, Н. А. Бердяев с юмором отмечал эту смену увлечений: "... в 40 годы на успех в любви мог рассчитывать лишь идеалист и романтик, в 60 годы лишь материалист и мыслящий реалист, в 70 годы народник, жертвующий собой для блага и освобождения народа, в 90 годы марксист" [3, с. 129]. В начале XX века наступила пора увлечения нравственной философией, и это сильно отличается от того, что мы привыкли читать в советской историографической литературе. Тем не менее очевидцы в лице Бердяева и Лосева заявляют о культурном ренессансе начала XX века. Н. А. Бердяев свидетельствует: "Тогда было опьянение творческим подъемом, новизна, напряженность, борьба, вызов. В эти годы России было послано много даров. Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания... Появились новые души, были открыты новые источники творческой жизни, видели новые зори, соединяли чувства заката и гибели с чувством восхода и с надеждой на преображение жизни" [3, с. 129]. Взоры интеллигенции обратились к мыслителям, несколько опередившим этот ренессанс: Г. С. Сковороде, Н. Ф. Федорову. Вновь особое внимание привлекало философское наследие Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого. Оживленные дискуссии вызывали публикации в журналах "Новый путь", пришедших ему на смену "Вопросах жизни", "Современных записках", "Логосе", "Мусагете".
49
Н. А. Бердяев фиксирует, что тогдашний интерес к духовной жизни человека произошел от предшествовавшего ему повального увлечения марксизмом: "Произошел кризис миросозерцания, обращенного исключительно к посюстороннему, к земной жизни и раскрылся иной, потусторонний, духовный мир... Впервые, может быть, в России появились люди утонченной культуры, граничащей с упадочностью... Люди русского культурного слоя стояли вполне на высоте европейской культуры" [2, с. 90—91].
Одновременно над нравственными проблемами работала большая группа очень разных талантливых мыслителей. Среди них — С. Н. Булгаков, Н. О. Лосский, Л. Шестов, С. Л. Франк, С. Н. и Е. Н. Трубецкие, В. Ф. Эрн, Д. С. Мережковский, В. В. Розанов, П. А. Флоренский, Н. А. Бердяев. Их философская культура, говоря словами А. Ф. Лосева, "вобрала в себя столь разные элементы, она вся согрета внутренним огнем, передать который невозможно было в нашем коротком и неизбежно схематичном изложении" [4, с. 97]. Тем не менее, этот слой был чрезвычайно тонок и не имел никакого влияния на развивавшиеся в России социальные процессы. Элитарность, а также идеологическая несовместимость с "пролетарским учением" сыграли роковую роль в судьбе культурного ренессанса, хотя многие его представители сочувственно отнеслись к революции, и их культурный потенциал был использован в первые послереволюционные годы. Некоторое время всполохи ренессанса начала века освещали лицо революции, но затем они угасли. По мнению Бердяева, победу одержали диалектико-материалистические воззрения, оказавшиеся намного ближе пониманию широких народных масс. Учение, занимавшее умы русской интеллигенции в 60—90 годы XIX века, освоенное ею постепенно распространилось необычайно широко на просторах России. В то время, когда интеллектуальная элита на рубеже веков уже нашла себе новые увлечения, марксистские идеи, овладев массами, превратились в грубую материальную силу (т. е. в свою противоположность), стали идолами, мифами и сатанинскими идеалами. В итоге, марксизм стал решающей идеологической силой. "Большевизм же, — пишет Н. А. Бердяев, — оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием. Это было определено всем ходом русской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил" [2, с. 93].
Борения философских течений отразились и на положении психологии. Начиная с 90-х годов XIX века развернулась острая полемика о предмете психологии между представителями естественно-научного и
50
и идеалистического направления. Некоторое время русские делегации на психологических конгрессах состояли из представителей обоих направлений. С. С. Корсаков, А. А. Токарский, В. Г. Дехтерев защищали сеченовский подход к психологии. Н. Я. Грот, Л. М. Лопатин отстаивали позиции субъективных методов исследования психики. Октябрьская революция остановила развернувшиеся споры. Естественно-научный подход к психологии стал официально признанным. В самые трудные годы было декретировано создание Института по изучению мозга и психической деятельности (1918 г.), открыто финансирование исследований И. П. Павлова, как "имеющих огромное значение для трудящихся всего мира" (1921 г.). Такое развитие событий выглядит вполне оправданным, так как естественно-научное направление в психологии имело то же материалистическое основание, что и идеология победившего пролетариата. Волна материализма, охватившая широкие массы и поднявшая их на борьбу, вознесла вверх и родственные научные направления, но утопила все другие. Нравственная философия и связанная с ней психология оказались не у дел, не смогли исправить приписываемые им ошибки. Шансов на выживание им дано не было. Самая крупная в России психологическая школа Г. И. Челпанова, оснащенная по последнему слову тогдашней экспериментальной техники, не получила развития. Хотя некоторые его ученики и стали впоследствии крупными советскими психологами, отказавшись от первоначальных взглядов и научных замыслов.
Традиционно в советской истории психологии взгляды этого направления оценивались как тупиковые, изолирующие индивидуально-психологические проявления в тесных границах метода самонаблюдения. Однако недостатки метода переносились и на явления, с которыми работала психология, на ее теоретические схемы, на ее философское обоснование. "Наиболее губительным, — пишет Л. Н. Митрохин, — пожалуй, стало сведение истории философии к истребительной войне материализма с "ложным" идеализмом. Тем самым становлению философии (добавим и психологии — В. З., Е. М.) придавался явно телеологический характер: венцом ее развития объявлялся "диамат", символизирующий конец всяких поисков и сомнений" [5, с. 25]. Пострадали не только философы и психологи. Сама теория психологии, лишившись альтернативных точек зрения, дискуссионного азарта на широком философском основании, медленно, но неуклонно начала наполняться физиологическим содержанием. Из ее предмета исчезли такие понятия как нравственные ценности, милосердие, интуиция и многое другое, имеющее непосредственное отношение к человеку. Зато появились рефлексы самых разнообразных оттенков. Апофеозом этого замещения стал знаменитейший рефлекс цели, пришедший на смену понятиям страсть и влечение. Хочется добавить, что великий
51
И. П. Павлов в отличие от своих последователей понимал разницу между психологией и физиологией высшей нервной деятельности и не смешивал их. Экспансия физиологических взглядов продолжалась в большей степени из-за слабости того, что осталось после изгнания представителей нравственной философии.
Конечно, не все так печально. У российской психологии всегда было кем гордиться. Однако, основная драма, окрашенная в трагические тона, как нам кажется, заключена в судьбе той психологической традиции, которая не смогла в полной мере развиться из нравственной философии начала века. Да и сама эта философия не являет собой непротиворечивой системы, в том числе и из-за социальных катаклизмов начала века.
Тем не менее попытка придать психологии более содержательный вид известна. Г. И. Челпанов и Г. Г. Шпет предприняли попытку построить новую психологию, использовав богатый этнографический материал. По мнению М. Г. Ярошевского, Шпет считал, "что обращение от индивидуального сознания к коллективному позволит найти компромисс между Гуссерлем и Марксом" [6, с. 485]. Однако, движение в этом направлении оказалось половинчатым. Для Шпета коллективность почти совсем не находила выражения в социальных действиях и ограничивалась лишь "коллективными переживаниями". Проба не удалась, но путь был показан. Социум, коллективность, культура — вот ключевые слова, которые при умелом использовании могли привести к успеху. А ведь в других исследованиях Г. Г. Шпет работал и с понятиями символ, знак, значение. Ему оставалось совсем немного до верного шага. Но сделать его Шпет не успел. Рефлексология устояла и продолжала набирать силу.
Требуемый шаг осуществил Л. С. Выготский. В первом же своем крупном выступлении на II Всероссийском съезде по психоневрологии в 1924 году он нанес чувствительный удар по павловской рефлексологии. Выготский указал на существеннейший ее недостаток — нестыковку между лабораторным экспериментом на собаках и переносом его результатов на человека. Конечно, в них есть нечто общее, и пока речь идет об этом общем, можно абстрагироваться от сложных психических процессов. "Но это, — не без юмора подчеркнул Выготский, — временное явление: когда двадцатилетний опыт рефлексологии станет тридцатилетним, положение дел переменится" [7, с. 56].
Как справедливо отметил М. Г. Ярошевский: "Перед взором большинства психологов, искавших марксистское решение своей науки, единственной альтернативой субъективному методу представлялся объективно-рефлексологический. Выготскому ЕГО НАУЧНОЕ ПРОШЛОЕ (выделение наше — В. З., Е. М.) уготовило еще одну альтернативу. Взамен диады "сознание — поведение", вокруг которой вращалась
52
мысль остальных психологов, средоточием его исканий становится триада "сознание — культура — поведение" [6, с. 502]. Все дело как раз в происхождении Выготского-ученого. Психологи от физиологии, ожесточенно отрицая субъективные методы исследования психики, на этом остановились и даже сделали шаг назад, "рафинировав" экспериментальные условия заменой человека собаками. Их противники, в частности Г. И. Челпанов, не смогли объективировать субъективный метод исследования. И тех и других научное прошлое ограничивало. Бывший филолог Л. С. Выготский положил в основу своих изысканий категорию культуры, операционализировал ее в понятиях психологическое орудие, знак, значение и с их помощью смог преобразовать и методы исследования, и предмет психологии. Вклад Л. С. Выготского в психологию считается феноменальным, но эта феноменальность до последнего времени казалась необъяснимой. Она и не может быть объяснена до тех пор, пока будет признаваться ориентация Выготского исключительно на марксизм в психологии и отвергаться широкий контекст, который определил его становление как ученого. Ведь не случайно культурно-историческая теория Выготского была названа именно так, а не марксистско-исторической, культурно-материалистической. Нам кажется чрезвычайно важным, что Л. С. Выготский, имея филологическое образование, не мог оказаться в стороне от того самого культурного ренессанса начала XX века, о котором свидетельствуют Н. А. Бердяев и А. Ф. Лосев. Если мы примем это предположение, взгляды и место Л. С. Выготского в отечественной психологии перестанут быть внезапно возникшим феноменом, но станут вполне закономерными. Тем более, что имеются значительные параллели в развиваемых им положениях и воззрениях его современников: П. А. Флоренского, Г. Г. Шпета, М. М. Бахтина. Эти мыслители уже в советское время как могли продолжали и развивали традиции русского культурного ренессанса, не давали погаснуть свече культурного размышления о человеке. Попробуем повнимательнее приглядеться к их наследию.
2.2. Наследие Л. С. Выготского
Мы не будем излагать теорию Льва Семеновича Выготского. После выхода шеститомника его трудов (через 50 лет со времени его кончины) с ними может ознакомиться каждый. Здесь нам важно показать, как психологическая теория Л. С. Выготского своими корнями связана с русской культурой первых десятилетий XX века и что он сам является правомочным и законным представителем важнейшего и замечательного во многих отношениях периода в истории нашей отечественной культуры и науки.
Представления о знаково-символической основе сознания и его смысловом строении, развитые Л. С. Выготским, связаны с теорией и
53
практикой русского символизма, наиболее ярко проявившегося в поэзии, в живописи, в театре и киноискусстве. Символизм выступил как оппозиция натурализму в искусстве, что отчетливо видно в трудах и стихах А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова, в трудах и спектаклях В. Мейерхольда, С. Эйзенштейна. У Л. С. Выготского — великолепного знатока искусства — эта оппозиция приняла форму научного протеста против натурализма в психологии. Вспомним его пламенную речь на II Всероссийском съезде по психоневрологии в 1924 году.
Ключевой для теории Выготского является ПРОБЛЕМА РАЗВИТИЯ ПСИХИКИ. Замечательные идеи в этой области высказывали современники Выготского — эволюционисты биологи В. А. Вагнер и А. Н. Северцев. Первый настаивал на том, что у психологии должны быть значительно более тесные связи с общей биологией, с теорией эволюции и высказывал опасения по поводу того, что слишком тесные связи психологии с физиологией могут деформировать психологическую науку, направить ее поиски по ложному следу (сейчас мы знаем, что эти опасения не были лишены оснований). А. Н. Северцев в то же время обратился к психической реальности для объяснения эволюционного процесса, считая, что психика является фактором биологической эволюции. Похожим можно считать и мнение Л. С. Выготского о том, что биологическое, жизненное значение психики — необходимое условие существования научной психологии.
В те же годы начало формироваться новое антигомеостатическое направление в физиологии. Мы имеем в виду прежде всего работы А. А. Ухтомского и Н. А. Бернштейна. Эти ученые высказывали идеи о том, что имеется особый класс функциональных, а не анатомоморфологических органов индивида. А. А. Ухтомский, чтобы подчеркнуть различия между двумя типами органов, уподоблял функциональный орган "вихревому движению" Декарта. К числу таких органов они относили доминанту, парабиоз, интегральный образ, движение (О. Мандельштам тогда же писал о том, что представление — это такой же орган как печень и сердце). Перечисленные органы представляют собой новообразования, складывающиеся в процессе индивидуального (онтогенетического) развития. Позже это направление исследований получило название физиологии активности.
Сам Л. С. Выготский рассматривал высшие психические функции и сознание как ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ СИСТЕМЫ ИЛИ ОРГАНЫ индивида. В настоящее же время происходит все более тесное сближение физиологии активности, развиваемой последователями Н. А. Бернштейна, и психологической теории деятельности, развиваемой школой Л. С. Выготского. В последней накоплен и осмыслен опыт формирования функциональных органов индивида (образов, действий, установок, когнитивных схем и карт и т. п.), что и позволило ей составить
54
концептуальную основу современной детской, педагогической, медицинской, инженерной и социальной психологии. Это оказалось возможным, потому что Л. С. Выготский относился к субъективному, психическому как к реальному (ср. с поучительным замечанием А. А. Ухтомского о том, что субъективное во многих случаях оказывается значительно более объективным, чем так называемое объективное).
Большое место в научных исканиях Л. С. Выготского занимали ПРОБЛЕМЫ МЫШЛЕНИЯ И РЕЧИ, проблемы происхождения и функций СОЗНАНИЯ. В этих областях работали М. М. Бахтин, Н. Я. Марр, Г. Г. Шпет. Все они занимались проблемой происхождения языка, справедливо считая его основой сознания. Г. Г. Шпет был одним из первых, кто развивал представления о функциональной структуре слова, о многочисленных фазах понимания его различных слоев и пластов. Выражаясь современным языком, он предложил гетерархическую модель процесса понимания слова, которая учитывала сложность строения его внешней и внутренней форм. Н. Я. Марр исследовал генезис языка и связал его происхождение с осуществлением предметно-практических действий, а также со знаковыми (жестово-кинетическими) формами отображения и выражения этих действий. М. М. Бахтин развивал идеи диалогизма и полифоничности сознания. Знакомство с этими положениями оказало существенное влияние на развитие идей Л. С. Выготского о системном строении и формировании человеческого сознания, О МЕХАНИЗМАХ ИНТЕРИОРИЗАЦИИ И О ЗОНЕ БЛИЖАЙШЕГО РАЗВИТИЯ высших психических функций. Опираясь на эти положения, он успешно развивал исследования внешнего и внутреннего, идею связи действий и знаков в онтогенезе детской психики, представления о том, что бытийные и знаковые слои сознания генетически предшествуют собственно рефлексивным его слоям.
Согласно Л. С. Выготскому, в мышлении и в сознании можно выделить два слоя: сознание для сознания и бытие в сознании. Эта идея принципиально важна для нас. Однако, обратимся к самому Выготскому: "... в период сильного возбуждения нередко появляется ощущение колоссальной мощи. Это чувство внезапно появляется и поднимает индивида на новый более высокий уровень деятельности. В этих сильных эмоциях возбуждение и ощущение силы сливаются, освобождая тем самым запасенную, неведомую до того времени энергию и доводя до сознания незабываемые ощущения возможной победы" [8, с. 101]. Источником бытийных характеристик сознания является предметное и социальное действие.
Л. С. Выготский развивал представления о единстве аффекта и интеллекта. За мыслью, писал он, обязательно стоит аффективная и волевая тенденция. Сейчас это единство считается общепринятым и
55
выражается в таких понятиях, как "познавательное отношение", "личностное знание".
Интересные соображения на этот счет имеются в рукописном наследии ближайшего ученика и последователя Л. С. Выготского — А. В. Запорожца, развивавшего идеи своего учителя об эмоциях:
"Обычно люди сетуют на то, что разумные намерения и решения не реализуются вследствие того, что они подавляются аффектом. Однако, при этом забывают, что при чрезвычайной подвижности и бесконечности степеней свободы человеческого интеллекта было бы жизненно опасным, если бы любая мысль, пришедшая человеку в голову, побуждала его к действию. Весьма существенно и жизненно целесообразно то, что, чтобы приобрести побудительную силу, рассудочное решение должно быть санкционировано аффектом, в соответствии с тем, какой личностный смысл имеет выполнение этого решения для субъекта, для удовлетворения его потребностей и интересов" [9, с. 297].
Л. С. Выготский многое сделал для построения КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ЭМОЦИЙ. Ее прототипом является учение о страстях Б. Спинозы: "Под аффектами, — писал Спиноза, — я разумею состояния тела, которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний" [8, с. 92]. Л. С. Выготский писал, что "в учении Спинозы содержится, образуя ее самое глубокое и внутреннее ядро, именно то, чего нет ни в одной из двух частей, на которые распалась современная психология эмоций: единство причинного объяснения и проблемы жизненного значения человеческих страстей, единство описательной и объяснительной психологии чувств" [8, с. 301].
Характеризуя исследования отношений между страстями и познавательными процессами в современной ему психологии эмоций, имеющей в качестве своего прототипа картезианский дуализм, Выготский писал о полной бессмысленности, абсолютной случайности, совершенной бесструктурности и бессвязности, которые царят в этой области: "Любая комбинация оказывается равно бессмысленной и потому равно возможной, алгебраические комбинации мертвых абстракций празднуют высший триумф, вытравлено последнее веяние живой психической жизни" [8, с. 239].
Л. С. Выготского и его соратников заботила проблема выяснения реальной роли эмоций в жизни и механизма их действия. А. В. Запорожец, развивая идеи о функциональных системах и органах, рассматривал эмоции как орган индивидуальности, ядро личности. Он принимал положение Л. С. Выготского о единстве аффекта и интеллекта не как
56
данное, а как заданное и пытался понять строение функциональной системы интегрированных эмоциональных и когнитивных процессов, обеспечивающей единую регуляцию поведения и деятельности субъекта. А. В. Запорожец исследовал формирование внутренней деятельности аффективно-образного воображения, которая, согласно Л. С. Выготскому, является "вторым выражением" человеческих эмоций. Включаясь в единую систему, эмоции становятся "умными", обобщенными, предвосхищающими, а интеллектуальные процессы, функционируя в данном контексте, приобретают характер эмоционально-образного мышления, играющего важную роль в смыслообразовании и целеполагании.
А. В. Запорожец применил к изучению эмоций центральные для теории культурно-исторической детерминации психики принципы интериоризации и опосредования. Интериоризация — процесс изначально социальный, имплицитно включающий в себя такие формообразующие факторы, как общение, совокупное действие, совместно-распределенная деятельность и т. д. Сравнивая когнитивную и эмоциональную составляющие регуляции поведения, А. В. Запорожец находил в них сходные и различные черты. Когнитивная регуляция характеризуется согласованием внутренних средств и способов деятельности (сенсорных и перцептивных эталонов, предметных и концептуальных значений, образов, оперативных единиц восприятия и памяти, образно-концептуальных моделей реальности, моторных схем и программ) с целями и задачами деятельности, со сложившимися представлениями об объективном значении проблемной ситуации и ее компонентов и тех ее преобразований, которые должны быть произведены для достижения требуемого объективного результата. В отличие от этого эмоциональная регуляция характеризуется согласованием другого рода внутренних средств (личностный смысл, нравственные ценности, нормы, идеалы, эталоны эмоционального отношения к окружающим, внутренние аффективные побуждения личности и т. д.) с общей направленностью и динамикой поведения.
Поставив задачу изучения не только отражательной, но и жизненной, регуляторной функции эмоций, Л. С. Выготский и А. В. Запорожец открыли перед психологией увлекательную область исследования ВНУТРЕННЕЙ КАРТИНЫ И ФОРМЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЭМОЦИЙ. Выразительное движение — лишь внешнее проявление уже имеющегося чувства, а не способ его существования, формирования и развития. Они возражали против натуралистического отождествления выразительных движений животных и человека: "Иллюзия тождества создавалась вследствие того, что не учитывался символизм определенных форм выразительности человека, при которых она, обладая внешним сходством с выразительностью животных (оскал зубов, мышечное
57
напряжение, агрессивная поза), может иметь совершенно другой смысл (более глубокий и обобщенный), чем у наших животных предков" [9, с. 295]. Прекрасно об этом писал и Г. Г. Шпет: "Как чумы или глупости, надо поэтому бояться и остерегаться в особенности теорий, похваляющихся "объяснить" одно из другого, "происхождение" смысла разумного слова из бессмысленного вопля, "происхождение" понимания и разума из перепуганного дрожания и осклабленной судороги протоантропоса. Такое "объяснение" есть только занавешение срамной картинки голого неведения" [10, ч. 11, с. 22—23].
Завершим на этом, конечно же, неполный обзор теорий и идей, которые предшествовали или создавались одновременно с культурно-исторической теорией развития психики и сознания, и перейдем к проблемам сегодняшним, ведь нам важно выявить современное значение этой теории. Важнейшей причиной ее актуальности в наши дни является внимание Выготского к проблемам обучения и развития подрастающего поколения, к формированию сознания и личности. В одной из лекций Л. С. Выготский, рассматривая развитие ребенка в связи с другими типами развития (эмбрионального, геологического, исторического и т. п.), говорил:
"Можно ли себе представить..., что, когда самый первобытный человек только-только появляется на Земле, одновременно с этой начальной формой существовала высшая, конечная форма — "человек будущего" и чтобы та идеальная форма как-то непосредственно влияла на первые шаги, которые делал первобытный человек? Невозможно это себе представить.... Ни в одном из известных нам типов развития никогда дело не происходило так, чтобы в момент, когда складывается начальная форма... уже имела место высшая, идеальная, появляющаяся в конце развития и чтобы она непосредственно взаимодействовала с первыми шагами, которые делает ребенок по пути развития этой начальной, или первичной, формы. В этом заключается величайшее своеобразие детского развития в отличие от других типов развития, среди которых мы никогда такого положения вещей не можем обнаружить и не находим...". "Это, следовательно, означает, — продолжает Выготский, — что среда выступает в развитии ребенка, в смысле развития личности и ее специфических человеческих свойств, в роли источника развития, т. е. среда здесь играет роль не обстановки, а источника развития" [Цит. по Д. Б. Эльконину, Послесловие к 13, с. 395].
Следовательно, возникает задача анализа культурной и социальной среды развития ребенка с точки зрения того, насколько она может выполнять роль источника развития и задачи определения направления развития, которое этот источник задает. Решение этих задач необходимо
58
прежде всего для того, чтобы ребенок овладевал не миром вещей, а миром созданных человечеством предметов и явлений, т. е. творениями культуры, в состав которых входит и мир человеческих деятельностей.
Поясним это. Современная техника создает новые орудия и средства, меняющие привычные формы всех видов человеческой деятельности: трудовой, учебной, управленческой, научной, эстетической и даже "культурно-бытовой". А изменение форм деятельности — это ведь тоже деятельность, которая должна быть сознательной и ответственной.
Новые формы деятельности влияют на психологию и сознание людей. Не только влияют, но изменяют их, более того, формируют, строят, поэтому необходимо самым тщательным образом проследить, а еще лучше предсказать, характер и последствия такого влияния. Его механизм связан с тем, что новые средства деятельности, прежде всего трудовой, не только повышают производительность труда, но и предъявляют новые, нередко чрезмерные требования к человеку, в том числе к его оперативно-технической, познавательной, эмоционально-волевой сферам, к его мотивации, возможностям и способностям, то есть ко всем внутренним средствам деятельности человека.
Тенденции амплификации (усложнения, обогащения) форм деятельности с новыми техническими средствами давно стали предметом внимания всего цикла наук о трудовой деятельности. Значительно меньшее внимание привлекает противоположная тенденция — тенденция симплификации (упрощения) форм деятельности, которая также наблюдается в современном мире. Именно она нас интересует. Современная техника производит все большее число легко доступных для употребления и использования орудий труда, предметов культурно-бытового назначения (своего рода материальных форм). За каждым из них могут скрываться (и чаще всего скрываются) их внутренние, идеальные, культурные формы, которые далеко не всегда легко наблюдаемы и, более того, маскируются обманчивой простотой функционирования, доступностью в употреблении, приятным видом. Сложнейшая деятельность, связанная с их созданием, умерла в готовом техническом устройстве. Обратимся к устройствам, окружающим ребенка. Ребенок свободно пользуется телефоном, телевизором, не зная устройства даже электрического звонка. Кстати, и взрослые нередко водят автомобиль, весьма смутно представляя себе, почему он едет. Дети и взрослые пользуются компьютером, не понимая принципов его работы. С этим, между прочим, связано возникновение психологических барьеров, на пути освоения и использования новой техники на производстве. Разумеется, невозможно знать устройство, принципы работы всех окружающих человека технических объектов. Мы овладеваем родным
59
языком, не зная его устройства. Но потом нас этому все же учат в школе (иное дело, хорошо или плохо). А в уже сложившемся вещном мире слишком многое осваивается без труда и без понимания. По отношению ко многим объектам у ребенка даже не возникает естественного для него желания сломать и посмотреть, что у него внутри. Освоение мира вещей слишком часто начинает ограничиваться уровнем элементарных сенсомоторных координаций.
Ребенок даже без помощи взрослого на основе элементарного подражания запоминает последовательность "кнопочно-клавишных движений", но не осваивает предметно-практической деятельности, которая лежит в основе такой последовательности, т. е. не проходит этапа формирования высших психических функций. Возникает парадоксальная ситуация, при которой чрезмерно богатый мир технических объектов ведет к оскудеванию мира предметной деятельности, а, соответственно, к формированию особого типа "кнопочной психологии". Одинаковые кнопки бывают ведь разного назначения. С их помощью, к сожалению, можно включить не только магнитофон или телевизор, но и запустить межконтинентальную ракету. Здесь должны быть воздвигнуты культурные барьеры и нравственные преграды.
Мы далеки от мысли протестовать против обогащения и усложнения мира вещей. Но нельзя забывать о том, что богатству внешних средств человеческой деятельности должно быть поставлено в соответствие еще большее богатство ее внутренних средств или способов, богатство способностей и смыслов их использования, которые даются трудом. Весьма сомнительно, что нарождающийся "деятельностный дилетантизм" будет хорошим помощником в их формировании. Психологам известно, что игровая дистрофия остается на всю жизнь. Плохие чиновники — это те, кто не доиграл в детстве. Это справедливо и по отношению к дистрофии деятельностной. Развлечение может и не стать деятельностью. Для предотвращения этого вещное окружение из самодействующей якобы "обстановки" развития должно быть преобразовано в его действительный источник.
Здесь можно лишь наметить общее направление такой работы: предметом усвоения должны быть не вещи, не обстановка, а смысл деятельности с ними. Напомним гегелевское: "Истинное бытие человека... есть его действие; в нем индивидуальность действительна" [11, с. 172].
Действие — это неисчерпаемый источник духовной жизни человека; оно представляет собой сложнейшую реальность, обладающую своим особым членением и специфическими свойствами. Действие, как и всякая живая форма, содержит в единстве противоположностей внешнее и внутреннее [12]. Именно поэтому оно составляет фундамент, на котором строятся психологические системы. Последние, согласно Л. С. Выготскому, "возникают первоначально как известные внешние
60
операции, внешние формы поведения, которые затем становятся внутренними формами мышления и действия личности" [13, с. 241—242]. Но действия, как и язык, не изобретаются ребенком. Действия взрослого, равно как и его речь, являются по отношению к действиям и речи ребенка идеальными формами, задающими направление их онтогенеза: "Детская речь не является личной деятельностью ребенка, — пишет Л. С. Выготский, — и разрыв ее с идеальными формами — речью взрослого — представляет грубейшую ошибку. Только рассмотрение индивидуальной речи как части диалога, сотрудничества, общения, дает ключ к пониманию ее изменений... Всякое самое примитивное детское слово является частью целого, внутри которого оно взаимодействует с идеальной формой. Идеальная форма — источник речевого развития ребенка" [13, с. 356].
Приведенные слова в полной мере относятся и к развитию действий, причем не только предметно-практических, но и сенсорных, перцептивных, мнемических, интеллектуальных, эмоциональных, формирование которых изучалось в школе Л. С. Выготского уже после его кончины. Это уже и не вполне действие, а скорее Действо, Деяние, которое, согласно Гете, основа бытия. Поэтому-то овладение действиями во всем богатстве их идеальных и культурных форм, а не овладение предметами посредством элементарных сенсомоторных операций, представляет собой подлинное обогащение субъекта, развитие не только оперативно-технических способностей, но и его личности, истинно человеческого бытия.
В теории развития психики Л. С. Выготского имеется ПОНЯТИЕ СЕНСИТИВНОГО ПЕРИОДА РАЗВИТИЯ тех или иных функциональных систем или органов индивида. Дефицит общения в младенческом возрасте приводит к существенным и крайне трудно компенсируемым задержкам в развитии речи. То же происходит при позднем обучении грамоте или эстетическом воспитании. Видимо, существует определенный сензитивный период и для формирования потребности в новых действиях и деятельностях, потребности в обогащении их содержания и совершенствовании способов. Без таких потребностей человек не может выступать в роли активного созидателя не только собственной деятельности, но и собственной личности.
Это следует подчеркнуть специально, поскольку дефицит предметно-практических действий ничем не может быть восполнен и компенсирован. Л. С. Выготский писал: "Практический интеллект генетически древнее вербального; действие первоначальнее слова, даже умное действие первоначальное умного слова" [8, с. 86]. Иное дело, что затем происходит внутреннее преобразование действия с помощью слова, что речь поднимает на высшую ступень действие, прежде независимое от нее, подчиняет его власти ребенка, накладывает на действие печать
61
воли. Резюмируя характеристику взаимоотношений слова и дела, Л. С. Выготский пишет: "Если в начале развития стоит дело, независимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся делом. Слово, делающее действие человека свободным" [8, с. 90]. А свободное действие — это уже поступок, т. е. действие личности, а не индивида. (В дальнейшем мы вспомним в этой связи учение о поступке М. М. Бахтина). Перед современной психологией стоит задача понять слово и образ как внутренние формы свободного действия и понять социальное и предметное действие как внутреннюю форму слова, источник его смысла, который, согласно Г. Г. Шпету, по происхождению предмет и бытие [14, с. 9].
И здесь еще раз следует предостеречь против деятельностного дилетантизма, который для развития личности не менее опасен, чем вербализм. В принципе это вещи близкие. Можно даже сказать, что это две стороны одной медали. Деятельностный дилетантизм сродни пушкинскому "полупросвещению" и по аналогии может быть определен как "полудеятельность". Такая модификация деятельности — плохой помощник в развитии высших психических функций, сознания, личности. Максимум, на что она способна, — это развитие пассивной созерцательности, пустого активизма, беспредметной воли. Психологическое ядро полудеятельности состоит в том, что она совершается по типу управления непонятым и неосмысленным предметным содержанием, в том числе и без размышлений о его последствиях. В ней минимально задействована когнитивная сфера, а эмоциональная — подчинена псевдоценностям, "незрелому самообману". На социологическом языке — это некомпетентное управление, приводящее не к действительным результатам, а к их видимости, которая, впрочем, может быть не лишена приятности или эмоциональной притягательности.
В то же время хорошо известно, что не только труд, но и любая форма деятельности является тем более эффективной, чем полнее вовлекаются в нее деятельные способности и сущностные силы человека, чем большее напряжение духовных и физических сил требуется от него. Именно такая деятельность приносит ему максимальное удовлетворение. Субъективно это выступает не просто как привлекательность деятельности, а как полное слияние с ней, с ее предметным содержанием, что нередко вызывает особые состояния "вне времени". Благодаря этим последним, предельное напряжение ощущается и переживается не столько в самом процессе деятельности и ее актах, сколько накануне и в конце ее, т. е. перед и после получения результатов. В таких случаях деятельность выступает как свободное явление. Например, человеческие способы мышления имеют свою прелесть, несмотря на всю их мучительность, а возможно и благодаря ей, так как результат, полученный
62
в деятельности, свободной от диктата обстановки, сам является высшей наградой.
Субъективные состояния "вне времени", видимо, представляют собой важное условие объективных вневременных достижений культуры. Нечто похожее описал А. Блок: "Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо на что-либо, кроме баловства, нужным" [15, с. 162].
Вернемся к полудеятельности, являющейся прямым предшественником примитивных форм деятельности, одну из которых сатирики называют "кипучей ленью". Она несвободна, стандартна, суетлива, вся протекает "во времени", лишена естественного развития целей, средств и результатов, лишена аксиологичности и ответственности, а, следовательно, индивидуальности и самобытности. Входящие в ее состав действия "одномоментны", имеют короткое дыхание. Тем не менее полудеятельность, порождающая полусознание, получувства, может создавать иллюзию полноты человеческой жизни.
А. Н. Леонтьев как-то заметил, что встреча потребности с предметом — акт чрезвычайный. Столь же чрезвычайной, если не более, является встреча субъекта с полноценной деятельностью, когда не только субъект овладевает ею, но и деятельность овладевает им. Лишь в этом случае человек становится подлинным субъектом деятельности, и тогда естественно развивающаяся деятельность наполняет человеческую жизнь. Конечно, человек может разочароваться в той или иной конкретной форме деятельности, оставить ее. В этом нет трагедии, так как он уже заражен и заряжен деятельностью, а, следовательно, найдет, встретит и построит другую. Он приобрел живую от предмета к предмету переходящую свободу. Действительная трагедия наступает тогда, когда он теряет вкус и волю к деятельности, и тогда деятельность, по выражению Н. В. Гоголя, покидает его.
Выше были отмечены лишь некоторые (возможно, даже не самые главные) особенности и положения культурно-исторической теории. Л. С. Выготский начал работать в психологии в переломную эпоху. А. Блок писал о ней: "... мы ругали "психологию" оттого, что переживали "бесхарактерную" эпоху, как сказал вчера в Академии Вяч. Иванов. Эпоха прошла, и, следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек... Назад к душе, не только к человеку, но ко "всему человеку" — с духом, с душой и телом, с житейским — трижды так" [15, с. 148—149]. Видимо, аналогичные настроения испытывал и Л. С. Выготский, научные интересы и дела которого вышли далеко за рамки академической психологии того времени. С этим связаны его страстная — а, следовательно, не всегда справедливая — критика различных
63
направлений психологической науки и его усилия и поиски в области методологии, теории, эксперимента и практики.
Работы Л. С. Выготского и его учеников и последователей следует рассматривать как теоретико-методологический эксперимент, направленный на поиск новой целостности душевной жизни или психической реальности. Можно сказать, что Л. С. Выготский в своих исканиях шел от культурного смыслового образа этой реальности и пытался по-своему наполнить его конкретным содержанием.
Слова самого Л. С. Выготского свидетельствуют о том, что его теория с полным правом называется культурно-исторической не только по содержанию и способам построения, но и по его отношению к истории и к культуре: "... сама попытка научно подойти к душе, усилие свободной воли овладеть психикой, сколько бы она ни затемнялась и ни парализовалась мифологией... содержит в себе весь будущий путь психологии, ибо наука есть путь к истине, хотя бы и ведущий через заблуждения. Но именно такой нам и дорога наша наука: в борьбе, в преодолении ошибок, в невероятных затруднениях, нечеловеческой схватке с тысячелетними предрассудками. Мы не хотим быть Иванами, не помнящими родства; мы не страдаем манией величия, думая, что история начинается с нас; мы не хотим получить от истории чистенькое и плоское имя; мы хотим имя, на котором осела пыль веков. Мы должны рассматривать себя в связи и в отношении с прежним; даже отрицая его, мы опираемся на него" [7, с. 428].
В этих словах выражено глубокое уважение к истории психологической науки и к ученым, которые ее создавали. В таком же уважении нуждается и имя Л. С. Выготского — создателя и главы (каковым он, кстати говоря, никогда себя не считал) ведущей школы российской психологии. Д. Б. Эльконин, анализируя книгу Выготского "Психологии искусства", пришел к заключению, что общий замысел всего творчества ученого состоял в том, чтобы показать, как рождаются аффективно-смысловые образования, весь субъективный мир отдельного человека при его встрече с аффективно-смысловыми образованиями, уже существующими объективно в мире культуры, искусства, религии. Он объединил в себе уважительное отношение к экспериментальному подходу в психологии и тонкое знание нюансов, развития, преобразования человеческой души. Это позволило Д. Б. Эльконину оценить Л. С. Выготского как основоположника неклассической объективной психологии.
2.3. Поступок и целостность человека по М. М. Бахтину
Особое место в отечественной культуре занимает Михаил Михайлович Бахтин. Почти всю жизнь проведший в изгнании, он оставил значительный след во всех областях, которыми интересовался: в философии,
64
психологии, культурологии, лингвистике. Долгие годы лишь немногие знали, что труды, вышедшие в свет под несколькими именами и известные специалистам, принадлежат перу этого гениального человека. Им были осмыслены и введены в культуру понятия, обогатившие многие представления. Хронотоп текста, диалогичность и полифоничность сознания, событийность поступка — лишь немногие жемчужины, расширившие и углубившие категориальный строй философии и психологии. По-видимому, потребуется еще длительное время для того, чтобы по достоинству оценить и освоить вклад М. М. Бахтина в мировую культуру в целом и психологию в частности.
Место и роль человека в бытии и культуре — проблема, чрезвычайно заботившая ученого. Бахтин исследовал культурно-исторические корни процесса потери человеком его жизненной целостности. Ведь ранее эта целостность присутствовала: "Грек именно не знал нашего разделения на внешнее и внутреннее (немое и незримое). Наше "внутреннее" для грека в образе человека располагалось в одном ряду с нашим "внешним", то есть было так же видимо и слышимо и существовало ВОВНЕ ДЛЯ ДРУГИХ, так же как и ДЛЯ СЕБЯ. В этом отношении все моменты образа были однородными" [16, с. 285]. Бахтин считает, что "немая внутренняя жизнь, немая скорбь, немое мышление были совершенно чужды греку. Все это — то есть вся внутренняя жизнь — могло существовать, только проявляясь вовне в звучащей или в зримой форме" [16, с. 284]. И только затем немые сферы овладели человеком и исказили его образ, приведя за собой одиночество. "Частный и изолированный человек — "человек для себя" — утратил единство и целостность, которые определялись публичным началом... Образ человека стал многослойным и разносоставным. В нем разделилось ядро и оболочка, внешнее и внутреннее" [16, с. 286]. Природа античного человека нашла специфическое отражение в современной ему литературе. Людям новейшего времени герои Гомера могут показаться истерически несдержанными и часто эта их особенность приписывается литературному канону, что в корне неверно. Отголоски античного естества слышатся и в более поздних произведениях: "... еще "Исповедь" блаженного Августина нельзя читать "про себя", а нужно декламировать вслух, настолько в ее форме еще жив дух греческой площади, где впервые слагалось самосознание греческого человека" [16, с. 285]. Из этого же корня произрастают и "Диалоги" Платона. Социальная суть античного человека нашла выражение в том, каким он представлен не только в литературе, но и в скульптуре: "Все телесное и внешнее одухотворено и интенсифицировано в нем, все духовное и внутреннее (с нашей точки зрения) — телесно и овнешнено" [16, с. 286]. Глубокий анализ происхождения целостности античного человека, предпринятый Бахтиным, является в то же время указанием на путь, который
65
помог бы вернуть современному человеку эту потерю. Не стоит понимать этот путь упрощенно, совсем не достаточно идти на площадь, чтобы прилюдными стенаниями обрести искомую целостность. Возвращение целостности возможно, по Бахтину, через участный событийный поступок. М. М. Бахтин считает, что "... вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок. Я поступаю всею своей жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни — поступления" [17, с. 83]. Все дело состоит в том, чтобы строить это поступление правильно.
Понятие поступка выражает, как считает М. М. Бахтин, важнейшую онтологическую категорию, связующую нить человека и мира, определяющую жизнедеятельность человека: "Акт нашей деятельности, нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одному-единственному единству" [17, с. 83]. Ни теоретическое постижение мира, ни его эстетическое восприятие не в состоянии по одиночке претендовать на роль такого плана. Теоретическое постижение ограничено, потому что "единственное исторически действительное бытие больше и тяжелее единого бытия теоретической науки, но эту разницу в весе, очевидную для живого переживающего сознания, нельзя определить в теоретических категориях" [17, с. 87]. Теоретический мир легче уже потому, что в нем нет "факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта".
Нечто подобное происходит и при эстетическом восприятии: "Между субъектом и его жизнью-предметом эстетического видения и субъектом-носителем акта этого видения такая же принципиальная несообщаемость, как и в теоретическом познании" [17, с. 92]. Поэтому эстетическое восприятие также схватывает лишь часть бытия. Бахтин считает, что "понять предмет — значит, понять мое долженствование по отношению к нему (мою должную установку), понять его в отношении ко мне в единственном бытии — событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную участность" [17, с. 95].
Нам кажется, что выдвинутые положения М. М. Бахтин проверил на материале языкознания. При анализе направлений лингвистической мысли выяснилось, что имеющиеся концепции языка в основном концентрируются вокруг двух направлений: абстрактно-объективного (В. Лейбниц, Ф. де Соссюр, Ш. Байн, А. Сеше, А. Мейе) и индивидуально-субъективного (В. Гумбольдт, Штейнталь, Фосслер, А. А. Потебня, Б. Кроче и др.). Первое направление с отчетливым рационально-теоретическим духом рассматривало язык как систему устойчивых языковых форм, а второе — как продукт непрестанного индивидуального
66
творчества, аналогичного художественному. Взгляды представителей этих направлений напоминали теоретический и эстетический подходы к бытию и, конечно же, теряли содержание постигаемого явления. Бахтин противопоставил этим точкам зрения свою, основанную на том, что "... язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальным речевым взаимодействием говорящих... Структура высказывания является чисто социальной структурой" [18, с. 100—101]. Бахтин фактически конкретизировал свою идею об участном бытии на материале функционирования и развития языка. По его мнению, язык как и поступок СОБЫТИЕН в том смысле, что неразрывно связан с бытием человека в мире. В случае языка — прежде всего с социальным бытием. "Сознание, — пишет Бахтин, — слагается и осуществляется в знаковом материале, созданном в процессе социального общения организованного коллектива. Индивидуальное сознание питается знаками, вырастает из них, отражает в себе их логику и их закономерность... Сознание может приютиться только в образе, в слове, в значащем жесте и т. п. Вне этого материала остается голый физиологический акт, не освещенный сознанием, т. е. не освещенный, не истолкованный знаками" [17, с. 14]. Далее: "Знак может возникнуть лишь на МЕЖИНДИВИДУАЛЬНОЙ ТЕРРИТОРИИ, причем эта территория не "природная" в непосредственном смысле этого слова... Необходимо, чтобы два индивида были социально-организованы..." [17, с. 13—14].
И лишь после этого слово может стать "ЗНАКОВЫМ МАТЕРИАЛОМ внутренней жизни — сознания (внутренняя речь)" [17, с. 16]. И все же язык — не ровня поступку. Он "исторически вырастал в услужении участного мышления и поступка... Не следует... преувеличивать силу языка: единое и единственное бытие — событие и поступок, ему причастный, принципиально выразимы, но фактически это очень трудная задача, и полная адекватность недостижима, но всегда задана" [17, с. 105]. И только поступок в состоянии вынести факт сознания в бытие, тем самым восстановив целостность человека. При этом не важно, будет ли он реализован в слове или действии личности. Поступок, таким образом, есть порождение сознания и совести или, точнее, порождение совестливого (нравственного) сознания, своего рода интуиции совести. Совершение поступка — это одновременно условие формирования и манифестация (Д. Н. Узнадзе сказал бы — целостная модификация) личности:
Гуртом, сворачиваясь в трубки, Во весь разгон моей тоски Ко мне бегут мои поступки, Испытанного гребешки.
67
Их тьма, им нет числа и сметы, Их смысл досель еще не полн. Но все их сменою одето, Как пенье моря пеной волн.
(Б. Пастернак)
Каковы характеристики поступка? В. Н. Сагатовский считает, что Бахтин описал четыре группы характеристик правильно построенного поступка: его аксиологичность ("нетехничность"), единственность, ответственность и событийность [19].
АКСИОЛОГИЧНОСТЬ ("НЕТЕХНИЧНОСТЬ") поступка отличает его от теоретического суждения: "Момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было долженствующим для меня, но недостаточен, истинное суждение не есть тем самым уже и должный поступок мышления. Я позволю себе несколько грубую аналогию: безукоризненная техническая правильность поступка еще не решает дело о его нравственной ценности. Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию" [17, с. 84]. Именно в этом различении философ видит корень различий между культурой и цивилизацией. Он в большей степени, чем Г. Г. Шпет, принимает трагичность различия. "Вследствие того, — пишет Бахтин, — что теория оторвалась от поступка и развивается по своему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на ступень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на услужение биологического акта" [17, с. 123]. Такая трактовка соотношения цивилизации и культуры как бы приобретает психологическое лицо, которое отсутствовало и у О. Шпенглера и только начинало высвечиваться в позиции Г. Г. Шпета.
ЕДИНСТВЕННОСТЬ поступка основывается на осознании того факта, что "я причастен бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое (?) для другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находится. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может" [17, с. 112]. Точнее, нам кажется, не сказать.
Из так понимаемой единственности поступка логически следует его ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. "Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно
68
пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия" [17, с. 115]. Соответственно поступок в толпе теряет свою ответственность, единственность и самого себя. Кроме этого, в позиции Бахтина потенциально заложены возражения против превратно понимаемого коллективизма, основывающегося на общности занимаемых позиций. В такой ситуации трудно ожидать ответственного поступка.
И, наконец, характеристика, интегрирующая три вышеназванных — СОБЫТИЙНОСТЬ поступка. "Активный поступок impicite (?) утверждает свою единственность и незаменимость в целом бытии и в этом смысле внутренне придвинут к его краям, ориентирован в нем, как целом. Это не есть просто утверждение себя или просто утверждение действительного бытия, но неслиянное и нераздельное утверждение себя в бытии; я участен в бытии как единственный его деятель..." [17, с. 112].
В результате проведенного анализа М. М. Бахтин определяет цели создаваемой им философии жизни: она может быть только нравственной и иметь предметом — мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности бытию.
Таким образом, еще в начале 20-х годов М. М. Бахтиным были сформулированы важнейшие положения, с одной стороны, являющиеся продолжением традиций российской нравственной философии, в центре которой всегда находился человек, а с другой стороны, предлагающие новые подходы к месту и роли целостного человека в мире и обществе. Несмотря на то, что часть из них была опубликована лишь в последнее время, становится более очевидным культурный контекст первой четверти нашего века, явившийся определяющим для формирования целого поколения философов и психологов. Судьба многих из них была трагичной. Но некоторым удалось многое. Среди последних, наряду с М. М. Бахтиным, А. Ф. Лосев и Л. С. Выготский.
2.4. Г. Г. Шпет о культуре и слове
Густав Густавович Шпет внес значительный вклад сразу в несколько гуманитарных дисциплин: философию, психологию, эстетику, языкознание. Знания его были поистине энциклопедическими. Работая в Геттингенском университете и библиотеках Берлина, он в полной мере освоил европейскую культуру. В то же время ему были присущи самостоятельность мышления и самобытная логика русского философа. Он предвосхитил многие лингво-психологические и семиотические идеи. И несмотря на трагическую судьбу, оставил после себя значительные труды и учеников, развивших его представления. Одним из них был известный психолог и лингвист Н. И. Жинкин. Работы Г. Г. Шпета оказали влияние на М. М. Бахтина и Л. С. Выготского.
69
Как знаток философских традиций, Г. Г. Шпет вступает в полемику с О. Шпенглером, активно эксплуатирующим противопоставление культуры и цивилизации и пытавшимся установить свой приоритет над этой дихотомией. Г. Г. Шпет указывает на Ф. А. Вольфа как на философа, впервые установившего такое различение за сто лет до Шпенглера. Именно Вольф, активно стремившийся ввести в немецкую культурную реальность римский канон, различил восточную и западную традиции. Он сравнивал цивилизацию с гражданской выправкой, устремленной к порядку и удобству, пользующейся высшими изобретениями и знаниями, но лишенной высшей собственной культуры духа и поэтому вряд ли достигающей славы возвышенной мудрости. В отличие от цивилизации, культура, по Вольфу, основывается на литературе, создаваемой и оберегаемой всем народом,"... каждым из народа, сознающим в себе высшие идеи".
Шпет выступает против шпенглеровского "Заката Европы". Если цивилизация противопоставлена культуре и, более того, завершает ее, что и происходит, по мнению О. Шпенглера, в Европе, то нарушается представление о генетическом единстве мировой культуры и трудно объяснить ее приливы и отливы. Нет продолжения и у цивилизации. Шпет считает, что у Шпенглера "... все меряется "доселе" и "отселе", считая с года выхода его книжки" [14, с. 375]. Поэтому у него много "открытий" и "изобретений", но лучше бы ему было не открывать, а внимательнее разобраться в работах предшественников.
Шпет оптимистичен. Если что и есть печального в шпенглеровском предречении, то это не грядущая гибель Европы, а неверный путь, избранный представителями культуры, отгородившимися от жизни книжными стеллажами. Достоин сожаления не тот философ, который служит цивилизации, а тот, который разорвал узы своего занятия с реалиями сегодняшнего дня, чьими устами "не глаголет "душа времени". Г. Г. Шпет считает: "Не торжествовать следовало бы по поводу предречении Шпенглера, а торопиться вобрать в себя побольше от опыта и знаний Европы. А там, впереди, видно еще будет, подлинно ли она "закатывается" [14, с. 379].
Таким образом, Шпет, поддерживая подлинность вольфовского различения культуры и цивилизации, с иронией относится к шпенглеровскому трагическому следованию цивилизации вослед культуре и к завершению на этом культурного развития. Он видит перспективу в сочетании и переплетении обоих процессов, а также в их взаимном обогащении.
По другим основаниям, скептически относился к прогнозам Шпенглера современник и добрый знакомый Шпета Федор Степун: "Даже и большевизм не подрывал моего оптимизма, так как казался не столько русскою формою того безбожного рационального марксистского социализма,
70
в котором Шпенглер усматривал гибель Европы, сколько скифским пожарищем, в котором сгорал не семенной запас европейской культуры, а лишь отмолоченная солома буржуазно-социалистической идеологии" [38, с 277].
Г. Г. Шпет — прекрасный толкователь понятий, разворачивающий перед нами шаг за шагом все новые значения употребляемых им терминов. Например, во "Введении в этническую психологию" логика размышления подвела его к двум базовым психологическим понятиям: "дух" и "коллективность". Шпет сообразно своим задачам и в лучших герменевтических традициях проводит читателя по шести значениям понятия "дух" и пяти — "коллективность", отделяет нюансы, имеющие отношение к этнической психологии, от других, более связанных с другими областями.
Г. Г. Шпет ратует за культурное рассмотрение понятия "интеллект". Он считает, что распространенные жалобы на формализм рассудочного познания и более или менее истерические призывы "преодолеть" его основываются на поверхностном знакомстве с традициями исследования интеллекта. По его мнению, с давних времен философы различали "высокую" и "низкую" формы интеллектуальной деятельности. Под "низкой" они имели в виду формально-рассудочную деятельность, а под "высокой" — собственно разумную, сближающуюся по механизмам с чувствами. Таким образом, в этих формах как бы противопоставлялась дискурсия и интуиция. Шпет уверен в том, что интуиция не отделима от дискурсии как в "высших", так и в "низших" формах интеллекта. А указанное противопоставление имеет видимость оправданного только тогда, когда на деле противопоставляется процесс постижения, познания и процесс логического изложения, доказательства, передачи познанного другим. Более того, дискурсия, по Шпету, есть не что иное, "...как та же интуиция, только рассматриваемая не в изолированной отдельности каждого акта, а в их связи, течении, беге. Истинно только то в указанном противопоставлении, что формализм рассудка имеет дело с данностью абстрактивною, тогда как умозрение разума существенно направляется на предметность конкретную" [14, с. 415].
Бытийность, связь субъекта с деятельностью всячески подчеркивается Шпетом. Он пишет: "Психологический "субъект" без вида на жительство и без физиологического организма есть просто выходец из неизвестного нам света, где субъекты не живут и физиологических функций не отправляют. Психологического в таком субъекте — одно наваждение" [14, с. 401]. Поэтому "...понимание, втягивая в сферу разума самые вещи, тем самым втягивает и присущее им чувственное содержание" [14, с. 420]. Этот процесс — понимание — служит водоразделом между рассудком и разумом. Если первый аналитичен и
71
черств, то второй наполнен всеми красками мира. "Формально-рассудочные схемы оживают, — пишет Шпет, — под дыханием разума и расцветают, становясь вновь осязательно-доступными нашему опыту, переживанию, после того, как рассудок на время удалил от нас это чувственное многообразие под предлогом необходимости внести порядок в его хаос... Величайшая углубленность интуиций разума — не в том, что они якобы доставляют нас в "новый" запредельный мир, а в том, что проникнув через все нагромождения оптических, логических, чувственных и не-чувственных форм, они прямо ставят нас перед самой реальной действительностью" [14, с. 420].
Различия между разумом и рассудком, культурно вводимые Г. Г. Шпетом, позволяют преодолеть ходульность их противопоставления. По мысли ученого, сама жизнь объединяет эти процессы. Такой взгляд объективно направлен и против интуитивизма А. Бергсона, стремившегося к экспансии интуиции на территорию разума, к его упрощению и обеднению. Реалии жизни бытия не позволяют, по мнению Шпета, сделать этого. Именно в бытии, считает он, находит идеальное: и свой источник, и свое продолжение. Позднее эту позицию поддержал и развил М. М. Бахтин.
Вместе с тем Г. Г. Шпет отчетливо обозначает специфику идеального по отношению к вещественному. Как и П. А. Флоренский, установивший на пути от первого ко второму символ, он находит свою не менее интересную иллюстрацию: "Мечтать о связи "самой" вещи с идеальной связью, и в особенности мечтать об этой связи так же, как о "вещной", значило бы мечтать о том, чтоб курица снесла к Пасхе математический эллипсоид и чтобы философствующий кавалер напялил к этому празднику на свою голову математический цилиндр" [14, с. 421].
Функцию посредника между вещественным и идеальным выполняет, по его мнению, слово — ключевое понятие многих размышлений философа. На слове сходятся интересы многих дисциплин: логики, лингвистики, психологии, семасеологии. И Шпет осознанно выводит некоторые его аспекты, связанные с этими дисциплинами, за пределы рассмотрения, оставляя наиболее существенные. Слово, по мысли Шпета, является образом, формой, обликом, идеальной плотью мысли. При этом он признает, что поводом для мысли является чувственно данное, однако отвергает теории происхождения мысли из чувства в каждый конкретный момент: "Без-чувственная мысль — нормально, это — мысль, возвысившаяся над бестиальным переживанием. Бессловесная мысль — патология; это — мысль, которая не может родиться, она застряла в воспаленной утробе и там разлагается в гное" [14, с. 397].
72
В этом месте следует сделать пояснение. Основанием для размышлений Г. Г. Шпета часто является "почва" речевой действительности. Именно вокруг речи строится большинство его положений и примеров. В его текстах почти полностью отсутствуют примеры из других областей, имеющих эмпирическим материалом иные модальности. Соответственно отсутствуют и рассуждения о визуальном или музыкальном мышлении. Даже понятие "образ" предполагает литературный художественный образ, и ни в коей мере не образ зрительный. Поэтому нет оснований для распространения смысла сказанного им на эти области человеческого разума. Мы не можем также сделать вывод о том, что отрицая бессловесную мысль, Шпет отрицает и безобразную мысль, также, как нет оснований для утверждения, что говоря о речевом мышлении, он имеет в виду и мышление визуальное.
Порождение слова и процесс его понимания предполагает некоторый набор различных аспектов. Перечислим вслед за Шпетом некоторые из них. Услышав слово, мы отличаем его:
1) как голос человека;
2) как голос конкретного человека;
3) как знак особого состояния человека;
4) как признак принадлежности человека к определенному социуму;
5) как часть определенного языка;
6) улавливая смысл слова;
7) различая культурную форму слова;
8) определяя отношение человека к произносимому им.
Если аспекты 1, 2, 3 воспринимаемого слова — естественные, природные и человек в них еще не выступает в качестве члена социума и в этом смысле еще не выступает как человек, то аспекты 4 — 8 — социальные, культурные. И "...мы воспринимаем слово как явление не только природы, но также как факт и "вещь" мира культурно-социального" [14, с. 384].
Функциональное богатство слова, процессов его порождения и понимания позволяет Г. Г. Шпету возвести его на вершину психической жизни человека. "Слова — не свивальники мысли, — считает он, — а ее плоть. Мысль рождается в слове и вместе с ним. Даже и этого мало — мысль зачинается в слове. От того-то и нет мертворожденных мыслей, а только мертвые слова; нет пустых мыслей, а только — пустые слова; нет позорных мыслей, а только позорные слова; нет потрясающих мир мыслей, а только — слова" [14, с. 397].
Философ выделяет три формы слова: внешнюю, чистую и внутреннюю. Как процесс понимания слова, так и его произнесение разворачивается между этими формами. Между ними происходит "...как бы задержка движения мысли, иногда приятная, иногда затрудняющая продвижение (задержка понимания), но такая, на которую нельзя не
73
обратить внимание" [14, с. 403]. По сути речевое мышление и есть, по Шпету, функционирование слова на указанных трех уровнях: его внешней, внутренней и чистой формах. Наличием различных форм слова, т. е. одного и того же, Г. Г. Шпет объясняет возникновение такого тонкого соответствия логических и онтологических свойств, что делает его критерием логической истинности высказывания. По сути дела Г. Г. Шпет, развивая представления Гумбольдта о внутренней форме слова, начал анализировать ее динамику. Дело не только в соответствии внешней и внутренней форм, но и в том, что многообразные внутренние формы слова не только развиваются, но саморазвиваются. Возможна не только обратимость внешней и внутренней форм, но также произвольные или спонтанные превращения внутренней формы в нечто иное. Другими словами, внутренние формы обладают порождающими возможностями, они способны к созданию новообразований в сфере языка и мысли. Таким образом, Г. Г. Шпет не только внешне анализирует события, но и предлагает конкретный механизм понимания и порождения мысли и речи. Это направление получило затем развитие, в том числе и у Л. С. Выготского.
Слово не только плоть индивидуального мышления. Оно, по Шпету, выполняет важные социальные функции, которые можно было бы обозначить, как развивающие и стабилизирующие язык. В этом отношении различаются слово-образ и слово-термин. Первое — свободно и может быть "наброшено" на признак, случайно бросившийся в глаза, часто это происходит в поэзии. Такое слово можно считать орудием развития самого языка, так как вновь найденные оттенки часто закрепляются в языке. Фактически это механизм означения, регистрации нового опыта. Слово-термин уже включено в определенную языково-понятийную систему. Его употребление должно избегать переносных смыслов и разночтений. Фиксация нового опыта в этом происходит реже, но закономернее. Оно — лишь орудие сообщения, слово "запечатанное", включенное в систему понятий. Если с помощью слова-образа речевая культура творит самою себя, то слова-термины служат для упорядочения и сохранения культурного строя речи.
Своеобразие наследия Г. Г. Шпета сочетает лучшие качества европейской философской традиции, опирающейся на выделение субъект-объектных отношений с традиционно русским философским взглядом, внимательно оценивающим включенность психического в жизнь и бытие. Этот взгляд нашел свое продолжение в размышлениях М. М. Бахтина о событийности сознания и поступка и культурно-исторической теории Л. С. Выготского.
2.5. П. А. Флоренский о культе и культуре
Большое, но противоречивое впечатление произвела личность Павла Александровича Флоренского на Н. А. Бердяева. Он пишет:
74
"В Москве я встретил у С. Булгакова П. Флоренского, человека очень оригинального и больших дарований. Это одна из самых интересных фигур интеллектуальной России того времени, обращенных к православию. С. П. Флоренским у нас было изначальное взаимное отталкивание, слишком разные мы были люди, враждебно разные. Самые темы у нас были разные" [3, с. 149—150]. Бердяеву работы Флоренского кажутся полными упадочности, мления, в них чувствуются "меланхолия осени, падающих осенних листьев", "бессильная борьба с сомнением, ...лиризм, парализующий энергию". И в то же время Бердяев ощущает в Флоренском огромную внутреннюю энергию, которую ему постоянно приходится сдерживать, бороться "с собственной безграничной дионисической стихией". Н. А. Бердяев признает, что "Флоренский был универсальный человек, он талантливый математик, физик, филолог, оккультист, поэт, богослов, философ" [3, с. 150]. Но одновременно Бердяев считает, что у Флоренского "слабое чувство Христа" и не находит, "чтобы у него был специфический философский дар" [3, с. 150]. Сложная натура одареннейшего человека видится Бердяеву во многих ее противоречиях.
Одна из существеннейших особенностей П. А. Флоренского состояла в его энциклопедически широких интересах. Но теологическая традиция занимала его более других и освящала собой другие предметы. Она окрашивала размышления Флоренского, придавала работам в других областях неповторимый облик. Сказанное относится к проблеме культуры в наибольшей степени, так как культура мыслилась Флоренскому в неразрывной связи с религиозным культом.
Вся человеческая культура, по Флоренскому, производна от культа во многих смыслах: онтологическом, историческом и тем более этимологическом. Последнее, кстати, очевиднее всего. "Культура, — считал Флоренский, — ...ядром своим и корнем имеет КУЛЬТ... Natura — это, что рождается присно, cutura — что от культа присно отцепляется, — как бы прорастания культа, побеги его, боковые стебли его" [20, с. 117].
В жизнедеятельности общества Флоренский выделяет три стороны — ТЕОРЕТИЧЕСКУЮ, ПРАКТИЧЕСКУЮ И ЛИТУРГИЧЕСКУЮ. Первая — это представления о мире: наука, юриспруденция, мифология и т. п. Вторая сторона — сторона деятельности "материально-утилитарная", хозяйство. Третья — совокупность святынь: реликвии, таинства, обряды. Подобная троичность, считает философ, неминуемо должна приводить к тому, что при осмыслении жизни общества одна из сторон его жизнедеятельности будет полагаться в качестве основной, а две другие выводиться из нее.
Если в качестве основной стороны полагается теория, все ее атрибуты начинают занимать ведущие места. Человеческий разум становится
75
чем-то вроде святыни. Система понятий начинает довлеть над любым другим проявлением, в том числе практической деятельностью. Это явление Флоренский называет идеологизмом и характеризует его так: "Идеологизм усматривает в формах хозяйства и в обрядах культа простое применение теоретических, научных, мифологических, догматических и так далее — построений разума. СНАЧАЛА придумывается, что надо то-то и то-то сделать так-то и так-то, а ПОТОМ этот проект деятельности якобы осуществляется. Но теоретическая деятельность индивидуальна. Идеологизму свойственно поэтому подчеркивать значение уединенного сознания и индивидуального творчества отдельной личности; идеологизм завершается непременно культом великих людей... Террор завершил эту теорию, пожелав единичными мановениями перестроить всю жизнь, до дна, по выдуманным схемам" [20, с. 109]. Комментировать нечего. Флоренским сказано все, до конца, в открытую. Н. А. Бердяев, мягко говоря, заблуждался, говоря о большой слабости при большой одаренности П. А. Флоренского. Перед нами человек не только сильный, но и яростный. Естественно, он не мог остаться в живых в стране единственно верной идеологии и погиб в лагере.
Однако вернемся к размышлениям Флоренского. Далее он рассматривает вариант осмысления жизнедеятельности общества, при котором в качестве первичной берется не теория, а практика. Так возникает экономизм, получивший распространение в середине XIX века. В этом случае в центре внимания — формы собственности, средства производства. Экономический строй становится объектом почитания за его полезность. Собственно вся действительность мыслится как продукт усилий и разума не отдельной личности, а широких народных масс, снижается ценность личности не только великой, но и рядовой. Теория и культ мыслятся как надстройки практической деятельности.
Флоренский рассматривает и третью точку зрения, называя ее религиозным материализмом. С этой позиции жизнь определяется обрядом, обычаем, ритуалом. "Люди создают общие правила поведения прежде, чем начинают выражать общие принципы в словах; политические учреждения древнее политических теорий; точно так же и религиозные учреждения древнее, чем религиозные теории", — пишет Р. Смит" [20, с. 112]. Культ, причем не обязательно религиозный, выходит на первое место, а теория и практика занимают подчиненное положение.
П. А. Флоренский не принимает и такой точки зрения. Его не устраивает принятие в качестве основы осмысления жизнедеятельности общества обычаев и обрядов, взятых в обобщенной, независимой от религии форме. По мнению философа, они являются вторичными по отношению к ней, появившимися в результате отслоения от религии. Обычаи
76
и обряды равно, как наука и техника, — продукты распада религии, подверженные постоянному видоизменению. Это "...вечно текущая современность, успевающая отказаться от своих целей еще до того, как они начали осуществляться" [20, с. 115].
Одним из основных аргументов Флоренского в пользу выводимости действительности из культа является решение проблемы ориентации в культурных ценностях. Если исходить из того, что культура — это "все, решительно все, производимое человечеством", то совершенно не ясно, "как в плоскости культуры отличить церковь от кабака или американскую машину для выламывания замков от заповеди "Не укради" — тоже достояния культуры?"
"...Все это равно есть в культуре, и в пределах самой культуры нет критериев выбора, критериев различения одного от другого: нельзя, оставаясь верным культуре, одобрять одно и не одобрять другого, принимать одно и отвергать другое (...) Для расценки ценностей нужно выйти за пределы культуры и найти критерии, ТРАНСЦЕДЕНТЫЕ ей" [20, с. 127]. Необходимо СОРИЕНТИРОВАТЬСЯ в культуре, найти "систему координат", зафиксированную не в ней самой, а за ее пределами. Сходная проблема решалась И. Кантом. Однако его решение, призывающее ориентироваться на рассудок, на научное знание, неприемлемо для П. А. Флоренского по следующей причине:
"...критицизм Канта и кантианцев произвольно избирает из всей культуры небольшую ее часть — математическое естествознание — и, зная об исторической изменчивости его из года в год и о пестроте его — от ученого к ученому, о различии его методов, гипотез, теорий, терминов и так далее, провозглашает его вечной и неизменной истиной" [20, с. 129]. Решение П. А. Флоренского — в ориентации на религию, на культ. "...Кант же, убегая от культа, делает ИДОЛА, отрицательно ориентируясь на КУЛЬТЕ, он положительно ориентируется на лжекульте" [20].
Оставаясь на позиции первичности культа, Флоренский тем не менее обозревает все возможные теоретические схемы осмысления сторон общественной жизни.
Проведя последовательный анализ соотношений теории, практики и литургии, он выделяет девять их возможных сочетаний. Такое обогащение схемы произошло вследствие того, что в нее было добавлено еще одно свойство: последовательность осмысления сторон жизнедеятельности общества. Важно ведь не только, что одна из сторон основная, а две другие — подчиненные, но и какова последовательность их выведения. Своей типологией Флоренский охватывает большинство теоретических подходов к осмыслению культурной жизни общества. При этом важно учитывать то обстоятельство, что теоретические подходы
77
имеют свойство реализовываться на практике, входить в саму жизнь, как это было с упоминавшимся выше идеологизмом.
Отношения между теорией, практикой и литургией реализуются не только на социальном, общекультурном уровне, но и на уровне анализа исторически складывающихся орудий деятельности. Заслуга в развитии орудийного подхода к анализу культуры также принадлежит П. А. Флоренскому. "Явления культа — храм, утварь храмовая, другие принадлежности храма и домашней молитвы, а также все элементы культа — вроде текста и напева песнопений, молитв, освященных веществ, ...— объединенные в конкретно-целостные ЕДИНСТВА, они СУТЬ ОРУДИЯ этой культурной деятельности: ими, через них и в них культ как деятельность проявляется и осуществляется" [20, с. 102].
Наряду с культовыми орудиями философ выделяет МАШИНЫ — ИНСТРУМЕНТЫ И СЛОВА — ПОНЯТИЯ:
"Когда мы говорим слово ОРУДИЕ, то ближайшим образом припоминаются нам молоты, пилы, плуги или колеса и тому подобное — словом, в грубейшем смысле слова материальные орудия технической культуры... Инструменты — наиболее веское — буквально — проявление орудие строительной деятельности. Но есть и другой род орудий, наименее материальных, ВОЗДУШНЫХ, если выразиться точно и буквально, однако ничуть не менее могучих; это суть — СЛОВА — в особенности — оформленные технически понятия и термины. Слово, "воздушное ничто", есть, однако, орудие мысли, без коего мысль не раскрывается и не осуществляется. Не в переносном смысле, а в самом точном слова есть орудия" [20].
Как машины-инструменты, так и слова-понятия обладают неполным набором свойств. Первые чувственно даны нам, они вещны, но их осмысленность каждый раз должна доказываться при использовании машин и вкладываться в них при создании. Вторые разумны, осмыслены, но не всегда наглядны. Каждый раз "необходимо доказывать осмысленность вещей и овеществленность смыслов". Но для этого необходимо нечто третье, совмещающее в себе и осмысленность и овеществленность. "Нужно, — пишет Флоренский, — чтобы хотя бы в одной точке человеческой деятельности было бы дано наглядное единство двух полюсов ее, то есть бесспорная воплощенность смысла или, что то же, — бесспорная одухотворенность вещи" [20, с. 103]. Если такого предмета не найдется, деятельность человека может расколоться на две непересекающиеся: деятельность осмысливания и деятельность реализации. В общем-то, развитие общества как раз и демонстрирует такой процесс. И это трагически влияет на человека.
78
По мнению П. А. Флоренского, единственным предметом, интегрирующим в себе вещность и осмысленность, является культовый предмет: "Щипцы, бутылки, щетки и так далее — суть вещи; орудия культа — ...кроме того, суть СМЫСЛЫ, требующие себе внутреннего признания, а не только допускающие внешнее пользование. Но вместе с тем, будучи СМЫСЛАМИ, они не внутренние смыслы только, но и бесспорные реальности, помещающиеся в ряду вещей... Предметы культа суть осуществленное соединение временного и вечного, ценности и данности, нетленности и гибнущего" [20, с. 106]. Предмет культа на своем уровне, осуществляет то же, что и культ во взаимоотношениях теории и практики — придает им целостность. Только опираясь на него и на культ, можно восстановить первоначальные смыслы, полагаемые в вещах, а сами смыслы, понятия, сотворять ощутимыми, почти наблюдаемыми.
Развитие культуры должно осуществляться через постоянное ориентирование на задаваемую культом "систему координат". Флоренский предлагает проследить такое развитие на примере художественного творчества. По его мнению, в качестве конкретной системы координат, задающей культурные традиции здесь выступает канон: "...художник, опираясь на всечеловеческие художественные каноны, ...через них и в них находит силу воплощать подлинно созерцательную действительность и твердо знает, что дело его, если оно свободно, не окажется удвоением чужого дела. Принятие канона есть ощущение связи с человечеством и сознание, что не напрасно же жило оно и не было без истины... Хорошо известен тот факт, что это напряжение при вмещении индивидуального разума в формы общечеловеческие открывает родник творчества" [21, с. 106]. Флоренский приоткрывает завесу над одним из механизмов преемственности, обеспечивающим приращение культуры. Вторя форме или содержанию известного шедевра, мастер как бы продолжает путь с того места, на котором остановился его великий предшественник. Углубление смыслов продолжается. Традиция не прерывается.
Художественное творчество мыслилось Флоренским почти столь же целостным как и культ, поскольку и в нем "соединяется ПРАКТИЧЕСКАЯ сторона — ВОПЛОЩЕНИЕ разумом своих замыслов — с теоретической стороной — ОСМЫСЛИВАНИЕМ деятельности". Художественные произведения также не требуют доказательства ни их реальности, ни их смысла. Но они вторичны по отношению к культу, происходят родом из распавшейся на части религии. Тем не менее и они, т. е. лучшие образцы творчества, могут быть полезны при "оценивании" элементов культуры, быть "системой координат" при этом. В подобном ориентировании культура может почерпнуть новые силы для саморазвития, обрести целостность.
79
Культура должна преодолеть имеющееся в настоящее время разделение "смысла и реальности, духа и плоти, истины и силы — на два царства: царство субъективных истин и царство вне-истинных объективностей" [20, с. 123]. В этом ее единственная позитивная перспектива.
2.6. Слово о А. Н. Леонтьеве
Личностью не рождаются — ею становятся. И притом еще не раз и навсегда. Это постоянная работа, непрерывный процесс самосозидания, часто драматический, порой трагический. Алексей Николаевич Леонтьев всю жизнь развивал и отстаивал гуманистическую и оптимистическую идею самостановления личности, полемически заостряя ее против концепций, рассматривающих личность как продукт биографии и тем самым оправдывающих фаталистическое понимание судьбы человека. "Обыватель так и думает: ребенок украл — значит, станет вором!" Личность способна воздействовать на свое собственное прошлое, что-то переоценивать в себе, что-то отвергать в себе — словом, она способна сбрасывать с себя груз своей биографии", — писал он.
Личность самого А. Н. Леонтьева формировалась в эпоху совершенно необыкновенного взлета российской культуры первых десятилетий уходящего века. И он сам и многие его сверстники, коллеги и соратники до конца дней сохранили в себе печать взрастившей и вскормившей их культуры. Не менее важно, что эта печать лежала и на их трудах. Хотя, конечно же, А. Н. Леонтьеву, как и многим другим, приходилось сбрасывать с себя груз своей биографии, в том числе и культурной. Возможно, точнее будет сказать, — не сбрасывать, а упрятывать, утаивать его, маскировать фигурами умолчания, витиеватым, порой эзоповским изложением, неправедными оценками "зарубежной реакционной психологии" или "отечественных идеалистов", идеологизированной фразеологией, навязанным цитированием трюизмов и т. д. и т. п.
Все эти формы психологической и социальной защиты не проходили бесследно, создавали новый груз биографии и становились, если и не убеждениями, то схематизмами сознания, которые оседали не только в его рефлексивных, но и бытийных слоях. Справедливости ради следует сказать, что многие публикации А. Н. Леонтьев сознательно не включил в свою книгу "Проблемы развития психики" (1959), многое в ней отредактировал или, точнее, "вычистил". Так или иначе, но некоторые существенные вещи А. Н. Леонтьев либо вытеснил из памяти, либо умолчал о них намеренно. Нельзя, например, согласиться с его оценкой роли в нашей науке Г. И. Челпанова и оценкой дореволюционного периода деятельности Института экспериментальной психологии
80
Московского университета (ныне Психологический институт Российской Академии образования).
Сначала о Г. И. Челпанове. А. Н. Леонтьев учился у него и был его сотрудником. Он много раз говорил о нем с большим пиитетом. Более того, А. Н. Леонтьев рассказывал, что когда Георгий Иванович вынужден был уйти из созданного им института, то он пришел к нему и сказал, что уйдет вместе с ним. На что Челпанов ответил: "Вы еще молодой человек, у вас впереди вся жизнь, и вы еще не созрели для того, чтобы принимать вполне сознательные решения". Леонтьев остался в институте. Если бы он ушел, то едва ли бы стал учеником и сотрудником Л. С. Выготского. Ирония судьбы в том, что не прошло и 10 лет, как А. Н. Леонтьев вместе с Л. С. Выготским и А. Р. Лурия вынужден был покинуть институт, атмосфера в котором стала ужасной.
Тридцатые годы были самыми мрачными в жизни этого учреждения. Во главе института стояли "борцы за чистоту рядов", ни один из них не имел психологического образования. Работать в институте культурным людям стало опасно. На этом фоне оценки Г. И. Челпанова, данные А. Н. Леонтьевым, не могут быть признаны справедливыми ни с субъективной, ни тем более, с объективной точки зрения. Г. И. Челпанов был создателем психологической культуры размышлений о душе. Челпанов — человек, обладавший громадной научной интуицией, несомненным педагогическим даром и широчайшей культурой. Многие его сотрудники испытали на себе влияние его личности. Но не только. Они пришли в созданный им в 1912 г. (на средства купца С. И. Щукина) Институт экспериментальной психологии и получили возможность проводить исследования на уникальной для того времени экспериментальной технике, изготовленной на заводах Цейса. Как нам сейчас не достает таких "идеалистов" во главе наших институтов и не только психологических! Мало этого. Идеалист Челпанов ведь писал не только о душе. Он издал первый в нашей стране учебник экспериментальной психологии. Он научил К. Н. Корнилова, сменившего его на посту директора института, измерять время реакции человека, а тот решил, что в этом вся психология, и попытался создать свое учение о ней, назвав его реактологией. Не вина Челпанова, что К. Н. Корнилов не усвоил уроков о душе. Значительно более верной и прозорливой оказалась оценка Челпанова великим антипсихологистом И. П. Павловым, штрафовавшим своих сотрудников за употребление психологической терминологии. Замечательно А. Н. Леонтьев описывал реакцию И. П. Павлова на известие о том, что Г. И. Челпанов более не директор института психологии. Павлову не нужны были психологи, которые делали бы его работу, но только хуже, поэтому-то он в начале 30-х годов обратился именно к Г. И. Челпанову с предложением об организации психологического отдела в Колтушах. И. П. Павлов превосходно
81
понимал и говорил, что мышление — это не рефлекс, это другой случай. Правда, за ним остались (из песни слова не выкинешь) рефлексы цели и свободы и характеристика художников как типов с преобладанием первой сигнальной системы, т. е. близких к животному типу (?!). Видимо, И. П. Павлову для дальнейшего развития исследований высшей нервной деятельности человека понадобилась психологическая наука, и он ее искал не в обещанной новой марксистской психологии (она ведь еще только должна была быть построена), а в той психологии, которая ему была известна и к которой он относился с уважением.
Культурной закваски, данной этому институту Г. И. Челпановым, Г. Г. Шпетом, Л. С. Выготским, А. Р. Лурия, Н. А. Бернштейном, да и самим А. Н. Леонтьевым, хватило на многие десятилетия.
В первые годы советской власти многие искренне хотели преобразовать научные направления, где они работали, на основе философии марксизма, диалектического и исторического материализма. Эта основа была в те годы весьма интеллигентной и не походила на постыдный катехизис IV главы "Краткого курса истории ВКП(б)". Это написанное И. Сталиным изложение основ учения К. Маркса отбило вкус к философии не у одного поколения в СССР. И тем не менее, все психологические дисциплины — и реактология, и психоанализ, и педология, и психотехника, и социальная психология тех лет ведь не только объявляли себя марксистскими. Они искали новые пути, ориентировались на практику новой социальной жизни и находили это новое, слишком многое из которого, к несчастью, нами утрачено. Конечно, были и наивные связки психологии и марксизма. Нужно было быть Л. С. Выготским, чтобы сказать, что он "не хочет получать марксизм на дармовщинку, скроив пару удобных цитат". Но ведь был и плюрализм.
После развернувшейся борьбы с "меньшевиствующим идеализмом", а затем, после выхода "Краткого курса" и после весьма жестоких и предметных уроков многие стали "марксистами на дармовщинку". Марксизм перестал быть интеллектуальным и научным. И здесь нужна была интеллигентность ученых, чтобы не трансформировать дискуссию в политический донос. Но в науке уже оказалось достаточно людей, занимавшихся именно этим. И после дискуссий, а то и во время них дискутанты исчезали. Дискуссии превращались в допросы, которые проходили далеко не в академических условиях...
Плюрализм кончился, а марксизм из желанной методологической основы превратился в дубину. Л. С. Выготскому "посчастливилось" умереть своей смертью до этого (1934 г.). А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, Л. И. Божович, когда в Институте психологии начались дискуссии-доносы, уехали на Украину. Именно там под руководством А. Н. Леонтьева сформировалась Харьковская психологическая школа.
82
Оценивая сегодня начальные этапы развития Харьковской психологической школы, можно с уверенностью сказать, что тогда повезло и России, и Украине. Блестящая группа молодых психологов, называвших себя "выготчанами" (А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, Л. И. Божович), в прямом смысле слова спаслась, сохранилась и помогла сохраниться отечественной психологии. В челпановском Психологическом институте работать стало опасно. Его возглавили ортодоксы.
Выготчане "спрятались" во Всеукраинской психоневрологической академии, в украинском НИИ педагогики, в Педагогическом институте и искренне, увлеченно и к тому же в высшей степени продуктивно строили марксистскую психологию. В рамках этой единой добровольно принятой ими марксистской основы допускался подлинный плюрализм. В Харькове они нашли группу таких же молодых людей, заразили их своими идеями и сформировали небольшой научный коллектив. В этот коллектив вошли В. И. Аснин, П. Я. Гальперин, П. И. Зинченко, О. М. Концевая, Г. Д. Луков, К. Е. Хоменко и ряд других. Поэтому-то имеются все основания назвать Харьковскую школу школой в точном смысле этого слова. Тесно сотрудничал с ней и харьковчанин Ф. В. Бассин. Довольно быстро были установлены контакты с психологами Киева (Г. С. Костюк), Одессы (Д. Г. Элькин), с психологами Армении и Грузии.
Нужно себе представить ситуацию тех лет в Харькове. Нет не только челпановского Института психологии. Нет ни одной психологической лаборатории хотя бы в привычном для того времени виде. Все делалось в яслях, в детских садах, в школах, в малоприспособленных для исследований аудиториях учебных институтов. Все оборудование делалось своими руками. Участники этой научной школы не только работали в различных учреждениях, но и вели порой полуголодное существование. Но не надо забывать, что приехавшие в Харьков москвичи были "замешаны на дрожжах" Л. С. Выготского, а как потом выяснилось, имели и собственные. Как бы то ни было, ими было задумана и реализована замечательная, как теперь принято говорить, комплексная программа исследований развития психики ребенка. Ее концептуальным стержнем стало действие, выступившее в различных ипостасях: предметом изучения и формирования. Следует подчеркнуть, что дело здесь не только в термине. Ведь в 20-ом году А. Валлон уже назвал восприятие действием, а до него об этом же писали художники и искусствоведы. Аналогичным образом в 1927 году П. Жане и Л. С. Выготский назвали действием память. В харьковской школе речь шла не о переименованиях тех или иных психических процессов в действия, акты, а об их строении (тогда термин "структура" в психологии был не очень употребителен), о зависимости этого строения от множества внешних и внутренних обстоятельств. К таким обстоятельствам
83
относились внешние средства и внутренние способы реализации действия, место и роль объектов деятельности, ее цели, задачи, мотивы и т. п. Сравнивалась эффективность результатов, достигаемых посредством различных действий, уточнялись этапы интериоризации внешних действий во внутренние, а тем самым раскрывалась ее природа. Неуловимые психические процессы стали приобретать свои достаточно определенные, если не формы, то очертания, стали приобретать вид вполне дискретных и поддающихся дальнейшему членению и анализу действий. Отчетливо просматривается и обратный ход — поиск общих черт у различных форм действия, необходимый для введения обобщенного понятия "психическое действие". Поначалу это понятие мелькало лишь назывным образом, преобладала его дифференциальная специфика: действие сенсорное, мнемическое, интеллектуальное, практическое, предметное и т. п. Но зато более отчетливо понятия практической и психической деятельности стали отпочковываться от философской категории "предметная деятельность". Это понятно, поскольку исследуемое действие, с одной стороны, вычленялись из некоторого более широкого жизненного, учебного, игрового контекста, а с другой стороны, в итоге исследований они в своем более дифференцированном и оформленном виде возвращались в этот контекст, нередко перестраивали его.
Принцип деятельности долгие годы представлял собой методологический частокол, охрану и защиту внутренней территории которого осуществлял А. Н. Леонтьев. Делал он это мастерски. Если идеологи и проникали на эту территорию, то придраться было трудно. Дежурные ссылки — на месте, а в самых трудных местах — не разберешься, туман. Даже близкие сотрудники не всегда понимали стратегию лидера. А. Р. Лурия нередко язвил, но не требовал определенности. В. И. Аснин требовал, и за это коллеги прозвали его Ясниным. Он говорил А. Н. Леонтьеву примерно так: "Возможны лишь два варианта: либо ты сам не понимаешь и только делаешь вид, что понимаешь, либо ты понимаешь и не хочешь сказать". Это туман имелся лишь в близких к философской проблематике пунктах. Его не было в теоретических исследованиях филогенеза и онтогенеза психики, в исследованиях исторических и онтогенетических корней сознания.
А за методологическим частоколом тем временем происходили необыкновенные вещи. Сам А. Н. Леонтьев не только "держал удар", был не только теоретиком. Он был тонким психологом и в высшей степени изобретательным экспериментатором. Совместно с В. И. Асниным и А. В. Запорожцем он проводил исследования чувствительности, свойств возникающих новообразований — функциональных органов, названных А. В. Запорожцем сенсорными действиями. П. Я. Гальперин проводил исследования формирования первых орудийных действий у
84
младенцев и преддошкольников, исследовал психологию установки. В. И. Аснин проводил исследования формирования исполнительных действий-навыков в ситуациях, когда испытуемые имели представление о задаче и знали результат и когда они об этом не подозревали. А. В. Запорожец наряду с исследованием сенсорных и мыслительных действий изучал восприятие детьми-дошкольниками различного возраста рисунков, сказок, басен и т. п. Но этого мало, он исследовал пассивное и активное осязание, наконец, интеллектуальное действие. (В этих исследованиях принимали участие Т. О. Гиневская, Д. М. Дубовис-Арановская, Л. И. Котлярова, Т. И. Титаренко, К. Е. Хоменко и др.) Понятие "перцептивное действие" появилось значительно позже, в совместных исследованиях с его учеником В. П. Зинченко. Еще позже А. В. Запорожец стал рассматривать эмоции как акты действия. П. Я. Гальперин в послевоенные годы открыл цикл исследований формирования умственных действий и понятий. Этому предшествовали выполненные О. М. Концевой исследования процессов формирования понятий, рассматривавшихся как интеллектуальные действия. П. И. Зинченко, начав исследование памяти с процессов забывания, рассматривал их как активные процессы, что не было оригинальным по сравнению с запрещенным Фрейдом, а затем перешел к изучению процессов запоминания и ввел понятие мнемического действия. Наконец, А. Р. Лурия занимался дефектологией и патологией различных форм действий, изучавшихся его коллегами.
После войны москвичи оказались в Москве, прихватив с собой П. Я. Гальперина. Фронтовик-харьковчанин Г. Г. Луков попал в Ленинград. Напротив, фронтовик-ленинградец Д. Б. Эльконин переехал в Москву. Основная группа харьковчан вернулась в свой родной город. П. И. Зинченко, к счастью вернувшийся с фронта невредимым, стал неформальным лидером харьковских психологов, разбросанных по разным научным учреждениям и институтам города. Он же возглавил психологическую лабораторию — филиал киевского Института психологии. Эта лаборатория не имела своего пристанища, вернее, имела его на квартирах членов лаборатории, чаще всего дома у ее руководителя, где ее сотрудники пользовались гостеприимством хозяйки — Веры Давидовны. Таким образом, Харьковская школа сохранилась, продуктивно работала, публиковала десятки статей в научных записках харьковских институтов, киевского Института психологии, затем в "Советской педагогике", а с 1955 г. — в "Вопросах психологии". Она сохраняла самые тесные дружеские и научные контакты с москвичами. Все харьковчане часто бывали в Москве. Из москвичей чаще других приезжал в Харьков А. В. Запорожец, реже — П. Я. Гальперин, иногда — А. Н. Леонтьев. Москвичи, организовав новую школу, присылали своих учеников, среди которых были В. В. Репкин, Г. В. Репкина, Л. М. Житникова,
85
В. Я. Ляудис, для продолжения учебы и работы в Харьков. И спустя многие годы после отъезда из Харькова москвичи с удовольствием называли себя представителями Харьковской школы, а харьковчане, никогда в Москве не учившиеся, называли себя представителями Московской психологической школы. Возникает вопрос, где же родился и развивался деятельностный подход? В Москве? В Харькове? Но психология, к счастью — не Черноморский флот, и делить мы ее не собираемся.
Все коллеги А. Н. Леонтьева по Харьковской психологической школе были не только яркими индивидуальностями, но и оригинальными учеными, создателями собственных направлений и школ. Деятельностная школа потому и может быть названа школой, что в ней не было рядовых учеников. Роли в этом коллективе были различны. Признанным лидером был А. Н. Леонтьев, совестью — А. В. Запорожец, гением — А. Р. Лурия, мужественным научным темпераментом, щедро разбрасывающим свои идеи — Д. Б. Эльконин. Учителем же всегда был П. Я. Гальперин. Конечно, они все были прежде всего личностями, учеными. Мы же отмечаем лишь их доминирующие личностные черты. П. Я. Гальперин был не самой сильной личностью среди них, но был признанным учителем. Все же остальные, когда им удавалось задумать или сделать нечто, на их взгляд, существенное и интересное, говорили, что нужно пойти посоветоваться с учителем; часто они с любовью говорили: "Пойти к "ребе". К нему ходили и следующие поколения психологов, называвших его ласковым именем "Гальпетя".
Нельзя сказать, что представители деятельностной школы счастливы были называть себя марксистами, как это делал Л. С. Выготский. Но за опошленный марксизм им было все же обидно. Будучи человеком тонким и умным, А. Н. Леонтьев не допускал по поводу марксизма ни иронии, ни чувства юмора, даже когда ему говорили, что сейчас каждый пошляк, неуч и даже бандит называет себя марксистом.
Однажды, правда, А. Н. Леонтьев сочувственно рассказал о своей беседе с известным бельгийским психологом Ж. Нюттином об отношении к психоанализу. Нюттин — достаточно веселый человек, когда была затронута эта тема, посерьезнел и заметил: "Разница между Вашим и нашим отношением к психоанализу состоит в том, что Вы оцениваете его с точки зрения, подходит ли он к Вашей идеологии, а мы с точки зрения, может ли помочь психоанализ простому страдающему человеку".
А. Н. Леонтьев — европейский, причем, франкоориентированный психолог. С французскими психологами его связывала многолетняя дружба, он писал предисловия к их трудам, издававшимся в СССР. Он благосклонно относился к английской психологии, к немецкой классической психологии. Его негативные оценки адресованы преимущественно
86
американской психологии. И здесь он разделял и с трудом преодолевал пристрастное отношение французов и англичан к американцам. Надо сказать, что и американские психологи ему платили тем же. Насколько им близки и понятны работы Л. С. Выготского, А. В. Запорожца, А. Р. Лурия, настолько от них далеки, в отличие от французов и немцев, работы А. Н. Леонтьева. Это сам по себе любопытный историко-психологический феномен, заслуживающий специального обсуждения.
Отметим еще одну любопытную деталь. А. Н. Леонтьев иногда с известным и, нам кажется, незаслуженным пренебрежением говорил о дореволюционной официальной университетской психологии, забывая о том, что он сам, по крайней мере начиная с послевоенных лет, не только стремился стать, но и стал официальным психологом в Советском Союзе. Он занимал ряд руководящих постов в Академии педагогических наук СССР, вплоть до ее вице-президента, был президентом Общества психологов СССР, явился одним из создателей Института психологии АН СССР, не против был возглавить его и т. д. Все это позволило ему многое сделать для развития психологической науки в стране. Он был просвещенный и интеллигентный ученый-администратор. С пониманием относился к другим, не совпадающим с его собственным, направлениям и школам в психологии, содействовал их развитию. Однако как официальный психолог он не мог не идеологизировать психологическую науку, не мог не принимать всерьез даже нелепые с точки зрения нормального ученого указания, связанные с различного рода перестройками психологической науки. При этом ему удивительным образом удавалось проводить принципиальную линию развития собственной концепции и традиций школы Л. С. Выготского. Именно это, несмотря ни на что, было делом его жизни. И именно этим он отличался и отличается от многочисленного племени администраторов от науки.
Размышляя об "официальности" А. Н. Леонтьева, невольно задаешься вопросом: а что же лучше — официальность или свобода? Абстрактный ответ, конечно, ясен и без размышлений. Но когда вспоминаешь конкретные условия его жизни, то все оказывается вовсе не так однозначно. А. Н. Леонтьев был блестящим экспериментатором, проницательным практиком и умудренным теоретиком. Безусловно, в условиях свободы ему удалось бы сделать много больше. Но нельзя забывать, что его "официальность" дала возможность относительно свободно развиваться всей школе Л. С. Выготского. Чудес, конечно, не бывает — школе после кончины ее создателя жилось довольно сложно. В чем-то был и отход от замысла учителя, в чем-то ученики оказались не в состоянии развивать эти замыслы. Но не надо забывать, что Л. С. Выготский был гений, а заменить гения не под силу даже очень большому
87
коллективу. Главное же в том, что традиции культурно-исторического исследования психики и сознания сохранились. Здесь несомненная заслуга не только А. Н. Леонтьева, но и прежде всего А. Р. Лурии, А. В. Запорожца и Д. Б. Эльконина. Все они не только продолжали эти традиции, но и воспитывали в них учеников.
Следует учесть, что почти 20 лет традиции передавались устно. И чтобы покончить с сюжетом об официальности, нужно сказать, что в А. Н. Леонтьеве, когда он играл роль большого администратора, всегда было что-то от подростка, чувствовалось, что это не всамделишное, а как бы понарошку. Когда он переставал играть, перед нами неизменно оказывался настоящий А. Н. Леонтьев — серьезный и большой ученый, умный человек, добрый советчик, легко увлекающийся интересной идеей, легко втягивающийся в обсуждение экспериментальных замыслов и результатов.
В последние годы жизни А. Н. Леонтьев болезненно относился к проблеме философского осмысления основ психологии. Для того были объективные основания, к возникновению которых он был причастен и сам. Отделения психологии в ряде университетов по инициативе прежде всего А. Н. Леонтьева выделились из философских факультетов и стали самостоятельными факультетами. Это привело к ослаблению связей между философами и психологами, к снижению философской культуры последних. На факультетах появился ряд специализаций (социальная, медицинская, детская, педагогическая, инженерная психология), что естественно уменьшило интерес к общей психологии, к теории психологии. А. Н. Леонтьев как декан факультета создавал и содействовал развитию всех этих кафедр и вместе с тем испытывал определенный дискомфорт, часто повторял, что психология должна развиваться не в куст, а в ствол. Наконец, страна стала испытывать потребность в создании самых разнообразных психологических служб. Кадров недостаточно, а свято место пусто не бывает. В психологию ринулись люди без психологического образования, например, инженеры и математики, и стали строить модели человека, даже модели личности. Чуть позже в психологию хлынули физиологи и стали объявлять мозг предметом психологии. Это одна из причин появления различных форм редукционизма в психологии, по поводу которого сетовал А. Н. Леонтьев. Таких форм тем больше, чем больше число неудачников из разных областей науки притекает в психологию. Можно было бы только радоваться, если бы все это можно было объяснить болезнями роста, а опасения А. Н. Леонтьева, высказанные 15 лет назад — старческим брюзжанием (пользуемся его выражением), но, к сожалению, это не так. Его опасения имели основания, а сейчас они сбываются. В психологии, даже академической и университетской, резко упал профессионализм. В нашей науке отставание набирает ускорение. Причем,
88
речь идет не о нашем сто раз уже упоминавшемся отставании от Запада, а об отставании от самих себя. Идеи школы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии более успешно и энергично развиваются в Европе, в США, в Японии. У нас после смерти А. Н. Леонтьева началось продолжавшееся более десяти лет наступление на эту школу. Симптомы были еще при его жизни, он это знал. Во главе всех коллективов, где велась работа в русле идей этой школы, были поставлены чуждые ей люди, способные хорошо выполнять разрушительные функции, но неспособные к конструктивным шагам, пусть даже вне идей этой школы. Системно-административный подход, возобладавший в психологии, привел к бессистемной эмпирии. Наука ведь мстительна. Если ученый пренебрегает теорией, меняет, выражаясь психологическим языком, когнитивный вектор на утилитарно-практический или организационный, то в итоге не получается ни теории, ни эксперимента, ни практики.
Нам, ученикам, Леонтьева не хватает, как не хватает и других наших университетских учителей: А. Р. Лурии, П. Я. Гальперина, А. В. Запорожца, Д. Б. Эльконина, при жизни которых сохранялся высокий нравственный климат в науке. Ведь они все же представляли культурно-историческую школу психологии.
2.7. Психологическая теория деятельности
Человеческая деятельность, несомненно, является главным источником культуры и цивилизации. Столь же несомненно, что она является их главной разрушительной силой. Именно она породила многие глобальные проблемы современности. Хотя в истории человечества организация и управление деятельностью (часто рабским трудом) всегда доминировали над рефлексией по поводу нее (ее результатов) и ее исследованием, тем не менее в наше время нет недостатка в различных методологических подходах, теориях, концептуальных представлениях, формализованных схемах, моделях деятельности и ее элементов. К сожалению, этого же нельзя сказать об изучении этических и ценностных аспектов деятельности.
Категория и онтология деятельности является предметом как монодисциплинарного, так и междисциплинарного исследования. Истоки исследования деятельности лежат в классической философии. Большой вклад в разработку многих аспектов человеческой деятельности внесли социальные науки, психология, антропология, этнография, лингвистика, а в более позднее время эргономика, биомеханика, физиология активности (или психологическая физиология); приступили к ее изучению когнитивная и компьютерная науки.
Совершенно естественно, что имеются принципиальные расхождения и трудности в трактовке самого понятия человеческой деятельности;
89
в выборе оснований для классификации ее видов; в создании таксономии единиц, предназначенных для ее анализа; в установлении типов связи между ними; в выборе адекватных методов ее исследования как в лабораторных, так и в естественных условиях; в сопоставлении результатов, полученных разными методами, как между собой, так и в отношении к категориальному аппарату, имеющемуся в философской традиции исследования деятельности. Все это влечет за собой новые трудности, а порой наивную постановку проблем, заблуждения, переоценку и недооценку значения полученных результатов в той или иной области науки и практики.
Для иллюстрации этих трудностей приведем далеко не полный перечень различений между формами и видами деятельности, существующих в современной науке: материальная и духовная, внешняя и внутренняя, непосредственная и опосредствованная, произвольная и непроизвольная, творческая и репродуктивная, сознательная и бессознательная, индивидуальная и коллективная. Имеются различения другого рода: игровая, учебная, трудовая, художественная, спортивная. Деятельность разделяют на исполнительную и познавательную (перцептивная, мнемическая, умственная или мыслительная). Наконец, можно добавить дифференциацию деятельности по мотивам, целям, предметному содержанию, способам осуществления, конечному результату, степени свободы в постановке целей, в выборе средств, в определении вида и характера результата.
Как видно из приведенного перечня, каждая отдельная форма деятельности может быть описана с помощью многих систем отсчета, которыми она реально характеризуется. В то же время принято полагать, что прикладные исследовательские задачи решаются значительно легче, когда используется одна — лучше простая (чтобы не сказать, примитивная), но четко определенная размерность. На этом основании для анализа деятельности часто используются внешние по отношению к ней характеристики (например, количество перерабатываемой информации, скорость, точность, энергетические затраты и т. п.). Несмотря на высокую достоверность получаемых в таких исследованиях результатов, это создает серьезные трудности в их интерпретации, в переносе на другие условия, в решении оптимизационных и проектировочных задач. Причина этого заключается в том, что живые акты человеческой деятельности заменяются фактами, в которых деятельность, как таковая, исчезает, "умирает в продукте".
Задача психологического исследования деятельности состоит в теоретическом и методическом обеспечении сохранности ее основных черт, учета ее полифонической природы, выявлении ее собственных, имманентных ей свойств, законов ее движения и самодвижения. Другими словами, необходимо не только изучение средств, способов, результатов
90
деятельности, но и построение реального или воображаемого образа изучаемой или изученной формы деятельности. К тому же такой образ должен обладать свойством открытости, т. е. быть способным к обогащению как по мере изучения деятельности, так и по мере ее развития и саморазвития. Но и этого недостаточно. Ведь решение различных практических задач требует построения различных образов, представлений, схем, моделей одной и той же деятельности.
Таким образом, в изучении деятельности имеются, как минимум, два вектора: внешний (прагматический) и внутренний (когнитивный). Они различны по целям и способам их достижения, что порождает непонимание, неудовлетворенность, а то и конфликты между педагогами и психологами, инженерами и эргономистами, организаторами производства и социологами и т. д.
В психологии понятие человеческой деятельности выступает в различных ипостасях: то как объяснительный принцип, то как предмет исследования, то как предмет оценки. В последние годы она все чаще выступает как предмет организации, управления и проектирования. Главным достижением в изучении деятельности отечественная психология обязана научным направлениям, связанным с именами С. Л. Рубинштейна и А. Н. Леонтьева. Первый шаг к признанию деятельности в качестве предмета психологии был сделан С. Л. Рубинштейном в 1922 году. Время грандиозных перемен во взглядах на человека привело его к осознанию необходимости переустройства психологической науки на основе диалектического материализма. Интересно, что традиционный европейский материализм, выдвигая материальное на первый план по сравнению с идеальным, так и не смог отыскать пути формирования последнего. В то же время, по признанию К. Маркса, "деятельностная сторона, в противоположность материализму, развивалась абстрактно идеализмом, который, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой" [22, с. 261]. К счастью, К. Маркс хотя и в упрощенной форме, экспроприировал "деятельную сторону" у идеализма, да еще сказал, что "человек... относится к самому себе как к существу универсальному и потому свободному... Свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека" [22, с. 92—93]. Дальнейшим упрощениям категория деятельности подвергалась в советской марксистской философии. Но все же наличие ЭТОЙ категории давало психологам некоторые степени свободы и позволило ей выстоять под натиском реактологии и рефлексологии.
Приоритет переноса философской категории "деятельность" в ее еще не оскудевшей форме на психологическую почву несомненно принадлежит С. Л. Рубинштейну. Он обратил внимание на тот аспект, что формирование идеального плана может осуществляться, как он тогда писал, в САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ человека, одним из результатов которой
91
и являются его развивающиеся психические свойства [23, с. 148—154]. Конечно, это было лишь отдаленное приближение к будущей психологической концепции. Тем не менее важен и этот первый шаг. Затем более чем через 10 лет С. Л. Рубинштейн вернулся к проблеме деятельности в новом контексте после того, как стали широко известны многие произведения Маркса, Энгельса, и построение на этой основе психологии стало не только социальным заказом, но и страстным желанием многих психологов.
А. Н. Леонтьев обратился к проблематике деятельности значительно позже С. Л. Рубинштейна. Но именно ему принадлежит наиболее развернутая общепсихологическая теория деятельности. Отметим ряд ключевых моментов в этой теперь уже достаточно распространенной теории, многократно излагавшейся автором и его последователями.
Принцип предметности составляет ядро этой теории. Предмет при этом понимается не как стимул или объект, существующий сам по себе и воздействующий на субъекта, а как"...то, на что направлен акт, т. е. как нечто, к чему относится живое существо, как предмет его деятельности — безразлично, деятельности внешней или внутренней" [24, с. 169]. Согласно А. Н. Леонтьеву, внутренняя деятельность вторична: она формируется в процессе интериоризации внешней предметной деятельности. Интериоризация состоит не в простом перемещении внешней деятельности в предсуществующий ей внутренний план сознания, а в формировании самого этого плана.
Принципиальная общность строения внешней и внутренней деятельности определяется тем, что обе они опосредствуют связи человека с миром. Общность строения усматривалась А. Н. Леонтьевым в возможности переходов от одной формы деятельности к другой (интериоризация и экстериоризация). Внутренняя деятельность в процессе своего формирования приобретает такие средства, которые позволяют субъекту решать задачи, невыполнимые в плане внешней деятельности и наоборот. А. Н. Леонтьев, вслед за Л. С. Выготским, подчеркивал не только предметную, но и социальную природу интериоризации.
В работах А. Н. Леонтьева и представителей его научной школы достаточно полно и развернуто рассмотрено психологическое строение деятельности. Целостная деятельность имеет следующие составляющие: потребность, мотив, цель, условия достижения цели (единство целей и условий составляет задачу) и соотносимые с ними деятельность, действие, операции, функциональные блоки.
Содержание целостной деятельности соотносимо с существенными признаками понятий потребности и мотива, с определением их предметного содержания. Таким образом, А. Н. Леонтьев пришел к пониманию психической деятельности как морфологического объекта, имеющего развитую функциональную структуру, определенное предметное
92
содержание и смысловое строение [см. более подробно 28, с. 21—25; 23].
Понятие деятельности рассматривается в психологии в двух функциях: в качестве объяснительного принципа и в качестве предмета исследования. Забегая вперед, отметим, что именно успехи в изучении психической деятельности и особенно различных форм психического действия привели С. Л. Рубинштейна и А. Н. Леонтьева к заключению, что категория предметной деятельности может и должна выполнять методологическую функцию объяснительного принципа в психологии, этому же способствовала достаточная эмпирическая наблюдаемость как ее внешних, так и внутренних проявлений в действии.
Реально в исследованиях обе функции деятельности выступали поочередно, а не одновременно. Выдвижение деятельности на роль объяснительного принципа всей психической жизни, включая сознание, связано не только с идеологизацией советской психологии, с поисками "диалектико-материалистического монизма". В мировой психологии подобный поиск "главной" категории или единого объяснительного принципа происходил всегда. На его роль претендовали ассоциация, гештальт, поведенческий акт, обратимая операция, установка и т. д. Не меньше оснований имеет и предметная деятельность. Но здесь возникает один принципиальный вопрос, который обсуждался на материале соотношения категорий деятельности и установки: они обе претендовали на роль универсального объяснительного принципа в психологии. Когда установка выступает в качестве объяснительного принципа деятельности, то последняя естественно выступает в роли предмета исследования. Справедливо и обратное. В любом случае выигрывает тот член пары, который выступает в роли предмета исследования. Например, когда установка принимается в качестве объяснительного принципа, то ее влияние на деятельность вполне очевидно, но вместе с тем она сама как бы растворяется, точнее, воплощается в ней.
Любое представление, будь то представление об установке или о деятельности, превращенное в средство объяснения другой реальности, как писал К. Маркс, подвергается испарению путем превращения его в абстрактные определения. Такие определения необходимы, ибо на их основе возможно воспроизведение конкретного путем мышления. И эта вторая часть работы должна быть проделана по отношению к любой категории, претендующей на роль объяснительного принципа. Но тем самым онтология, скрывающаяся за этой категорией, превращается в предмет исследования, что с научной точки зрения значительно более плодотворно [27].
Наиболее интересные результаты в школе А. Н. Леонтьева были получены именно тогда, когда деятельность выступала предметом исследования. Но не сама по себе, не в качестве "абстрактного определения".
93
Основным предметом исследования в психологической теории деятельности является структура и функции многообразных форм человеческого действия. По словам Э. Г. Юдина, действие и заключает в себе квинтэссенцию гораздо более общего понятия предметной деятельности.
Начало психологической интерпретации действия было положено в трудах Л. С. Выготского. Затем в середине 30-х годов его ученики и последователи А. В. Запорожец, П. И. Зинченко, А. Н. Леонтьев и др. предприняли цикл исследований сенсорных, перцептивных, мнемических и умственных действий, уделив при этом особое внимание их генетической связи с предметно-практическими действиями. С. Л. Рубинштейн также считал действие основной клеточкой или ячейкой психологии. Такое признание, писал он, означает, что в действии психологический анализ может вскрыть зачатки всех элементов психологии.
В научной и художественной литературе сплошь и рядом встречаются такие характеристики и эпитеты, сопровождающие понятие "действие": мертвое, физическое, механическое, машинообразное и живое, биологическое, раскованное, творческое, свободное, внешнее и внутреннее, превращенное, психическое, осмысленное, духовное и т. д. Особая разновидность действия — нравственное действие, или поступок, который, согласно С. Л. Рубинштейну, Л. И. Божович и А. Н. Леонтьеву, является единицей анализа личности. Вспомним здесь и поступок по М. М. Бахтину. Этот перечень наводит на мысль, что в действии, как и в слове, должны быть выделены богатые внешняя и внутренняя формы.
Рисунок внешнего, исполняющего движения, с какой бы точностью он ни регистрировался, не может исчерпать существенных особенностей действия без анализа его внутренней картины, внутренней моторики. Сложность изучения действия связана с его изначальной двойственностью. С одной стороны, действие — это развивающийся функциональный орган, обладающий биодинамической, чувственной и эмоциональной тканью. Решающим в его формировании и конституировании является как социальный, так и предметный характер. В действии субъекта движение и предмет смыкаются в единое психофизиологическое и психофизическое образование. Другими словами, действие гетерогенно и, конечно, содержит в себе реактивные и исполнительные элементы, но оно содержит также элементы экспрессии (знаковые), чувствительности, памяти, предвидения и оценки. Благодаря этим последним действие в процессе своего развития превращается из стимульно-реактивного, вынужденного в свободное. Свобода действия существенно увеличивается благодаря овладению речью.
94
Внешняя картина превращений действия адекватно описывается понятием интериоризации. Однако этого понятия недостаточно для описания новообразований, своего рода внутренних форм действия, возникающих в процессе его развития. Интериоризация — это в такой же степени "вращивание" как и "выращивание". Поэтому не случайно А. Н. Леонтьев многократно указывал на важность анализа противоположного интериоризации процесса экстериоризации. Последний представляет собой необходимое условие возникновения новообразований. Благодаря экстериоризации формирующиеся внутренние формы действия становятся как бы видимыми субъекту, доступными наблюдению, управлению и контролю. Многочисленные исследования действия, выполненные в рамках психологической теории деятельности, привели к заключению, что оно обладает порождающими свойствами. Действие — это живая форма, подобная органической системе, в которой развиваются не только присущие ей свойства, но и складываются, формируются недостающие такой системе органы.
Рассмотрим основные новообразования, возникающие благодаря порождающим свойствам действия. Важнейшей задачей психологической теории деятельности на всех этапах ее развития было объяснение возникновения различных форм субъективного отражения объективного мира. А. В. Запорожец сформулировал положение, что способ действия является живым отображением предмета. Ему же принадлежит первая классификация действий, ведущих к возникновению образа восприятия.
Для возникновения ощущения необходимо элементарное сенсорное действие, точнее говоря, активное движение в предметной ситуации. Это положение было доказано в исследованиях В. И. Аснина, А. В. Запорожца, А. Н. Леонтьева, Н. Б. Познанской, посвященных формированию светочувствительности кожи ладони к лучам видимого спектра. Впоследствии необходимость активных поисковых движений была доказана и на материале зрительного восприятия. Согласно А. Л. Ярбусу, стабилизация изображения относительно сетчатки приводит к исчезновению зрительных ощущений.
Для возникновения образа предмета или ситуации необходимо осуществление сложного перцептивного действия, включающего в свой состав систему предметных операций. Она охватывает собой весь предмет и объединена единой предметной формулой. Это положение чрезвычайно существенно для понимания механизма формирования одного из фундаментальных свойств образа восприятия — свойства ПРЕДМЕТНОСТИ.
Для формирования эстетического образа необходима деятельность восприятия, имеющая особый мотив. Важной фазой в развитии эстетического сопереживания и эстетического отношения к действительности
95
у ребенка, согласно А. В. Запорожцу, является фаза "содействия" герою художественного произведения. Содействие, сочувствие и сопереживание представляют собой формообразующий фактор в развитии всех видов действия у ребенка.
Действие — необходимое условие формирования практических, предметных обобщений, предметных и ситуативных значений, условие осмысления наличной ситуации и переноса сложившихся форм поведения и действия в новую ситуацию. Действие, таким образом, лежит в основе формирования первоначальных элементов мышления. В этой связи уместно вспомнить, что И. М. Сеченов, обсуждая проблему элементов мысли, назвал чувственные ряды "рядами личного действия". Положение о том, что мысль рождается не из ощущения, восприятия, памяти, а из действия, сейчас становится общепризнанным не только среди психологов, но и специалистов в области искусственного интеллекта и робототехники. А их область представляет собой важный полигон для проверки достоверности психологических концепций.
Действие — необходимое условие формирования смыслов, их расширения и углубления. В действии и взаимодействии предметы раскрывают свое истинное лицо, скрытые в них и в самом действии значения и смыслы. В ходе дальнейшего развития действия возможна известная автономизация значений и смыслов от его предметно-практической ткани и появляются противоположные и циклически повторяющиеся процессы, состоящие в означении смыслов и осмысливании значений (в том числе и в их обессмысливании). Следовательно, в действии заключено начало рефлексии. Наконец, действие трансформируется в поступок и становится главным формообразующим фактором и одновременно единицей анализа личности, ее нравственной и эмоционально-волевой сферы.
Перечисленные примеры порождающих свойств действия сами нуждаются в объяснении. Сделаем это на примере раннего исследования А. В. Запорожца, анализировавшего соотношение действия и интеллекта [9]. Помещенная в указанном томе статья "Действие и интеллект" была найдена в его архиве. Статья представляет собой выправленную автором стенограмму доклада, прочитанного на заседании кафедры психологии Харьковского педагогического института в 1938 г. Основная идея доклада состоит в том, что мышление не только связано с действием, но и само является действием даже тогда, когда оно отчленилось от практики ребенка и приобрело относительную самостоятельность: "Первое, что мы должны указать при определении психического процесса мышления, заключается в том, что мышление не есть способность или, что способность к мышлению не есть еще мышление. Мышление — это деятельность, в которой субъект выходит, так сказать, за пределы, за границы собственного сознания, в которой он относится
96
определенным образом к объекту, воздействует на объект и испытывает сопротивление этого объекта. Мышление требует нового опыта, а не подправки старого. "Обобщенное отражение" восприятия ничего, кроме гальтоновской фотографии дать не может" [9, с. 178].
В этой работе отчетливо выступила идея о том, что именно предметное действие, а не значение, как у Л. С. Выготского, не слово, как у Г. Г. Шпета, является исходной единицей мышления: "Если мы начинаем прослеживать процесс мышления, то на первых ступенях развития, в самый момент возникновения мышления, мы обнаруживаем, что мышление вообще не может быть отделено от практического действия, что оно вообще не выступает как самостоятельное действие, как самостоятельный момент, а как свойство самого действия, т. е. как разумное действие" [9].
Именно это практическое интеллектуальное действие, в соответствии с логикой А. В. Запорожца, приводит к образованию обобщений, затем в этом же разумном действии первые практические обобщения себя обнаруживают. Далее автор приводит интересную характеристику первых практических обобщений, базирующихся и завязывающихся вокруг предметного средства решения, которое, оставаясь единым, применяется к решению ряда различных задач: "с одной стороны, они представляют некоторую систему движений, представляющих меру овладения предметом, систему операций, т. е. как бы кристалл действия; с другой — они являют собой известный образ, в котором выделяются все новые черты, все новые особенности предметов, важные для практической деятельности субъекта" [9, с. 179]. Лишь вслед за этим возможно развитие речевого дискурсивного мышления. Мы опускаем изложение нескольких циклов интересных экспериментальных исследований и переходим к заключениям автора: "Для того, чтобы возникло мышление, должен произойти какой-то следующий сдвиг в самой самостоятельной деятельности. Действительно, такой сдвиг и происходит. Он заключается в том, что на определенном этапе развития жизни, на определенном этапе деятельности субъект уже относится к свойствам не просто через другие свойства предмета, т. е. опосредствование субъекта уже совершается не внутри этого предмета, в соотношении одного его свойства к другому, а переходит к более сложной форме отношений, когда субъект начинает относиться к одному предмету через другой предмет. Это уже опосредствование не свойством, а опосредствование предметом. Естественно, когда содержанием самой деятельности субъекта выступает отношение между предметами, между вещами, то это содержание и есть содержание разумное, потому что мышление есть отражение действительности во всех ее связях и отношениях. Как только эти отношения выступают в самом действии, в самом действии выступает разумное содержание" [9, с. 183—184].
97
Как следует из приведенного, А. В. Запорожец в исследовании мышления сохранил основной принцип Л. С. Выготского об опосредствованной природе и происхождении высших психических функций. Но в качестве средства-медиатора здесь выступает не знак, не значение, не слово, а свойство предметов или предметные отношения, обнаруживающиеся в действии. Иными словами, средством-медиатором выступает предметное действие, в котором действие и предмет сливаются в единое психофизиологическое образование (ср. Ч. Шеррингтон — "предметные рецепторы"). Сохранена и другая линия культурно-исторической психологии, а именно опосредствованность отношения ребенка к предмету, к задаче отношениями с другими людьми, которое имеет, например, решающее значение в мотивации действия. В самых простых экспериментальных ситуациях разворачивается сложная система взаимоотношений с экспериментатором: здесь и просьбы о помощи, и выполнение действительных и воображаемых требований, и попытки обмануть экспериментатора и т. п. Это означает, что в самой деятельности отношение ребенка к цели не прямое, а опосредствованное его отношением к другим людям и к другим предметам.
А. В. Запорожец отдает себе отчет в том, что наличие разумного содержания еще не обязательно может быть связано или влечет за собой разумную интеллектуальную форму. Он ищет критерии интеллектуальности в изменении формы, строения деятельности: "Всякое инстинктивное действие и всякая его модификация путем навыка остаются действием одноактным в том смысле, что в нем ни один элемент не выступает целью для другого... В противоположность этому интеллектуальное действие даже в простейших случаях двухактное в том смысле, что одно действие становится целью для другого. Изменение структуры деятельности в связи с новым ее содержанием происходит через изменение операций" [9, с. 188].
И далее А. В. Запорожец дает замечательную психологическую характеристику операций, которая, к сожалению, никогда после 1938 г. не воспроизводилась ни им самим, ни другими представителями деятельностного подхода. Вначале он идентифицирует операции с внешними движениями, называя их средством, техническим моментом в достижении цели. И как таковые они ближайшим образом определяются физическим, вещным отношением органа (в дальнейшем — орудия) к объекту, ибо на предмет можно воздействовать только предметным образом. На первый взгляд, они действительно выступают лишь как техническая или даже технологическая компонента действия. Но, замечает А. В. Запорожец, что из всех вещных отношений в операции отбираются только существенные для достижения цели. Мало этого. Выполняя свою служебную роль средства, операция заставляет субъекта выйти за его собственные пределы, за пределы прежних потребностей,
98
за пределы тех свойств объекта, которые служат прямому удовлетворению прежних потребностей. Подчиняясь необходимости вещных и, как мы помним, социальных отношений, операция изменяет содержание деятельности, вводит новые стороны действительности в области активности субъекта и, наконец, самим фактом своего возникновения создает у него новый орган, а следовательно, меняет и его самого, и его потребность. Возникшая как средство, операция превращается в потребность, изменяет характер деятельности. Здесь важны несколько моментов. Внешние движения выступают уже не просто средством, техническим моментом действия, а превращаются в функциональный орган индивида. Но для того, чтобы этот орган мог функционировать, необходима нужда в его функционировании. Поэтому-то А. В. Запорожец и идентифицирует через ряд опосредствований и переопределений: внешнее движение — операцию — функциональный орган — потребность. Функциональный орган, таким образом, имеет как бы собственный мотор или, точнее, механизм запуска.
Это иллюстрируется примерами чтения, письма, счета, которые возникают как вспомогательные операции, а потом могут становиться предметом самостоятельной потребности человека.
При описании структуры деятельности А. Н. Леонтьев обычно подчеркивал, что деятельность — действие — операция обратимы, но в рамках деятельностного подхода. Никто, кроме А. В. Запорожца, не показывал, как операция становится действием, а затем и деятельностью. Обычно исследовался процесс формирования действия, его автоматизации и операции рассматривались как технические компоненты автоматизированного действия. К этой логике рассуждения так привыкли, что очень редко возникал вопрос о генезисе нового действия. Проследим за дальнейшим ходом мысли А. В. Запорожца:
"...интеллект вначале выступает лишь как операция, как технический прием осуществляемого действия, отличие которого от обычного проявления инстинкта заключается лишь в том, что он фиксирован за определенным предметным средством. Однако, когда субъект путем навыка или другого вида упражнения овладел лишь предметными отношениями в ситуации и испытывает потребность воспроизвести эти отношения при решении задачи, производя ряд дополнительных изменений, мы наблюдаем переход от интеллектуальной операции к интеллектуальному действию" [9, с. 188].
Это последнее уже имеет не только внешнюю, как операция, но и богатую внутреннюю форму. Усложняется и его структура. Ранее единое практическое действие
"как бы раскалывается на две части — теоретическую и практическую: осмысление задачи и ее практическое решение. Важно отметить, что первоначально
99
эта первая теоретическая часть действия лишена того внутреннего идеального характера, которого она достигает впоследствии с помощью речи в рассуждении. И цели ее предметны, и способы ее практические, она теоретическая лишь по содержанию. Первичная форма понимания заключается не в непосредственном усмотрении, не во внутренней активности субъекта, а в том, что он делает задачу понятной практически, фактически изменяет задачу таким образом, что употребление известного способа решения становится возможным" [9, с. 189].
Это, казалось бы, неожиданное заключение о теоретическом характере предметного действия нам представляется вполне оправданным. Без такого заключения остается совершенно непонятным возможный теоретический характер идеального действия, совершающегося в интериоризированном плане.
К сожалению, П. Я. Гальперин — создатель теории формирования умственных действий — больше обращал внимание на технологию интериоризации и меньше — на ее смысловую сторону. Трансформацию операции в действие нельзя объяснить и обратным интериоризации процессом экстериоризации. В. С. Библер, В. В. Давыдов также связывали "теоретичность" мышления с идеализацией, с мысленными связями, в которые "помещается" предмет познания, а не с предметным действием [25, с. 105]. В лучшем случае предметно-практическому действию придавался не теоретический, а эмпирический характер. Согласно А. В. Запорожцу, оба акта, на которые раскалывается ранее единое действие, не равноценны. На первом акте локализуется само осуществление мышления. Но изменение мышления и его развитие происходят как раз на втором акте, ибо предметное значение, практическое обобщение или понятие, которое было применено к решению данной задачи, во-первых, проверяется, а во-вторых, обогащается, претерпевает изменения на этом втором этапе, следовательно, возможна эмансипация мышления от предметной ситуации, заходящая нередко слишком далеко, и открывается простор спонтанному развитию мышления.
В свете изложенного становится понятным, почему операция — это "кристалл действия". Она может прорасти и в новое действие, а с помощью последнего человек способен выйти за пределы самого себя. Вот что об этом спустя двадцать лет писал С. Л. Рубинштейн:
"Своими действиями я непрерывно взрываю, изменяю ситуацию, в которой я нахожусь, а вместе с тем непрерывно выхожу за пределы самого себя. Этот выход за пределы самого себя не есть отрицание моей сущности, как думают экзистенциалисты, это — ее становление и вместе с тем реализация моей
100
сущности; не отрицание самого себя и становление, но становление и реализация" [28, с. 344].
"Взрывной" характер действий, разумеется, в том числе и психических, ставит под сомнение распространенное мнение, что С. Л. Рубинштейн представлял себе психическое исключительно как процесс. Приведем еще одну типичную для его хода мысли характеристику действия:
"Человек включен в бытие своими действиями, преобразующими наличное бытие. Этот процесс — непрерывная серия взрывных реакций: каждая данность — наличное бытие — взрывается очередным действием, порождающим новую данность нового наличного бытия, которое взрывается следующим действием человека" [28, с. 341].
Недавно Ю. М. Лотман подробно рассмотрел роль взрыва в развитии культуры. Он не отрицает непрерывности в ее развитии, но связывает непрерывность с осмысленной предсказуемостью. "Противопоставлением ей является непредсказуемость, изменение, реализуемое в порядке взрыва. Предсказуемое развитие на этом фоне представляется значительно менее существенной формой движения материи" [29, с. 17]. Сказанное относится и к индивидуальному развитию человека, которое, как свидетельствует огромный опыт разработки и использования прогностических тестов, остается в высшей степени труднопредсказуемым. Но возможный взрывной характер действий, равно как и развития, их предсказуемость и/или непредсказуемость — это все же внешняя сторона дела. Смысловая или внутренняя сторона дела состоит в том, что действие возможно лишь тогда, когда субъект действия вычленил из непрерывной реальности дискретную и проблемную ситуацию. Ю. М. Лотман связывает расчлененность непрерывной реальности на некоторые условные сегменты с человеческим стремлением приписывать действиям и событиям смысл и цель. "То, что не имеет конца, не имеет и смысла. Осмысление связано с сегментацией недискретного пространства" [29, с. 248, 249]. Это и есть выделение ситуации.
Лотман подчеркивает также, что сложность создаваемых в той или иной ситуации смыслов "заключается в том, что для того, чтобы сделать ситуацию носительницей значения, она должна восприниматься как противоречащая естественному (т. е. нейтральному) ходу вещей" [29, с. 253]. Вне ситуации возможна реакция, но не акция. Иное дело, что само действие может быть после этого ситуативным или надситуативным. Когда же действие изменяет или взрывает ситуацию, наступает фаза ее осмысления, означения, в том числе и осмысления собственных действий — начало самосознания. Это — логика генезиса понимания, осмысления. В развитых формах осмысление и понимание ситуации предшествует действию, изменяющему или взрывающему ее (это уже начало сознательного бытия).
101
Вернемся к логике А. В. Запорожца, который, обсуждая соотношение действия и интеллекта, пришел к постановке фундаментальной научной и практической проблемы, разработка которой необходима не только для успешного анализа и проектирования самых разных видов деятельности, но и для решения таких острых вопросов современной науки, как природа и развитие человеческих потребностей, способностей, мотивов деятельности — путей и условий развития личности. Каким образом действие может сделаться целью для другого действия, каким образом субъект начинает стремиться к действию так, как стремился раньше к пище или к какому-либо другому предмету, удовлетворяющему его потребности? Единственная возможность этого заключается в том, что действие опредмечивается, что оно приобретает предметный характер. Но при этом ведь действие, становящееся целью, остается действием субъекта. Поэтому-то оно и выступает не только как предмет усвоения, но и как "внешний субъект", в котором это действие овеществлено. Эти процессы позволили Б. Д. Эльконину говорить об интересном классе действий, названных им действия с действием.
Следует особенно подчеркнуть отмеченную А. В. Запорожцем опредмеченную субъективность действия. С этой точки зрения нет чистых форм субъект-объектной деятельности и субъект-объектных действий. Эта позиция всегда разделялась и развивалась представителями деятельностного подхода в психологии. Согласно психологической теории деятельности, именно овладение новыми действиями и деятельностями (а не предметами, не вещами) есть подлинное обогащение субъекта, развитие его не только оперативно-технических и когнитивных способностей, но и личности, ее сущностных сил, истинно человеческого бытия.
Как бы мы высоко ни оценивали роль совокупного действия, содействия, сопереживания, общения, не следует забывать о роли самостоятельного действия или актов творческой самодеятельности, в которых субъект созидается и определяется. Это — глубоко верная мысль С. Л. Рубинштейна. Акты творческой самодеятельности включают в себя то, что может сделать субъект не только с окружающими предметами (понимаемыми в самом широком смысле слова), но и с самим собой. И не только может, но и должен сделать именно он сам, САМОЛИЧНО. Это положение следует учитывать при анализе и преодолении адаптационно-гомеостатических подходов к проблематике формирования личности и развития человека в целом.
Сказанное свидетельствует о том, что действие уже стало предметом специальных психологических исследований. Однако последние нуждаются в развитии, а их результаты — в осмыслении и в дальнейшей операционализации. Это относится как к исходным совокупным, предметно-практическим
102
формам действия, разумеется, в их числе и к коммуникативным, так и к превращенным формам действия (более подробно об этом см. Гл. 4).
Дальнейшие исследования действия должны быть направлены не только на выявление его внешних пространственно-временных форм, но также и на выявление его внутренних социальных и предметно-смысловых форм. Анализ последних представляет собой необходимое условие вписывания результатов исследования многообразных форм действия в контекст предметно-практической и теоретической деятельности, организация которой превращается в одну из глобальных проблем современности.
2.8. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста
А. Н. Леонтьев всегда отдавал себе отчет в различии между направлением исследований Л. С. Выготского и своим. В некрологе "О Льве Семеновиче Выготском", опубликованном в 1934 г., он сначала заявляет: "Трактовка Л. С. Выготским опосредованной структуры человеческих психологических процессов и психического как человеческой деятельности послужила краеугольным камнем, основой для всей разрабатывавшейся им научной психологической теории — теории общественно-исторического ("культурного" — в противоположность "натурному", естественному) развития психики человека" [24, с. 19].*
Но уже на следующей странице мы читаем о ряде теоретических положений Выготского, составивших основу его "учения о системном и смысловом строении сознания" [24, с. 20]. Двадцать лет спустя в предисловии к "Избранным психологическим произведениям" Л. С. Выготского А. Н. Леонтьев пишет: "Если Л. С. Выготский в своих работах и не пришел к последовательно материалистическому пониманию психических процессов как продукта развития сложных форм деятельности человека (это положение было развито в советской психологии позднее), то все же значение изложенных выше положений для преодоления представлений о неизменных "психических функциях" является весьма важным" [32, с. 11]. А еще десять лет спустя, мы читаем: "Проблема сознания представляет собой альфу и омегу творческого пути Л. С. Выготского" [24, с. 23].
103
Перефразируя А. Н. Леонтьева, можно сказать, что проблема деятельности представляет собой альфу и омегу его собственного творческого пути. Это не означает, что сам А. Н. Леонтьев и его коллеги по Харьковской, а затем по Московской школе психологов вовсе игнорировали проблему сознания. Они периодически обращались к ней, но ограничивали себя преимущественно анализом исторических и онтогенетических корней сознания.
Мы сочли необходимым напомнить читателям об этом, так как нам пора осознать, что сегодня мы имеем дело с двумя научными парадигмами: культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Пора осознать и то, что два направления исследований есть, а двух школ в эмпирическом смысле нет. С середины 50-х гг. практически все участники деятельностной парадигмы добровольно приняли некоторый персональный код. Оба направления как их сторонниками, так и оппонентами стали маркироваться как научная школа Выготского — Леонтьева — Лурии. Можно предположить, что для сторонников этот персональный код был своеобразной формой уплаты нравственного долга Л. С. Выготскому. Все они сохраняли "родимые пятна" взрастившей их культурно-исторической психологии, чем в значительной степени и обеспечивался успех в разработке психологической теории деятельности. Возможен и другой вариант. Включение Л. С. Выготского в этот персональный код, обозначавший в послесталинское время не теорию Л. С. Выготского, а теорию А. Н. Леонтьева, содействовало как реабилитации Выготского, так и повышению авторитета школы Леонтьева.
Тем не менее, психологическая теория деятельности существенно отличалась от культурно-исторической психологии, хотя они создавались одними и теми же учеными, которые последовательно или параллельно работали и в том и в другом направлении, сознательно или неосознанно обогащая оба.
Попробуем кратко охарактеризовать различия между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Главное в том, что для первой из них центральной проблемой была и остается проблема опосредованности психики и сознания, в то время как для второй — проблема предметности как внешней, так и внутренней психической деятельности. Конечно, в психологической теории деятельности проблема опосредованности тоже стояла, но если для Л. С. Выготского сознание было опосредовано культурой, то для А. Н. Леонтьева психика и сознание были опосредованы орудием, предметом.
Соответственно оба направления имеют разные философские, исторические и культурные корни. Культурно-историческая психология связана с тем, что В. С. Соловьев называл "духовной вертикалью", Б. Л. Пастернак — "духовным оборудованием", О. Э. Мандельштам — "вертикальным сечением" времени, А. А. Ухтомский и М. М. Бахтин —
104
"хронотопом" и т. д. Другими словами, она связана с анализом роли медиаторов (знак, слово, символ, миф — по А. Ф. Лосеву). Именно такая ориентация Л. С. Выготского (как многим, в их числе и нам, когда-то казалось) давала основания упрекать его в идеализме, в отсутствии связи теории с марксизмом.*
А. Н. Леонтьев, видимо, учел уроки критики в адрес Л. С. Выготского и свои представления о природе психики и сознания, об их развитии выводил непосредственно из известных тезисов К. Маркса о Л. Фейербахе из "Немецкой идеологии", где речь шла об игнорировании предметной деятельности. Конечно, это не исключает, что у психологической теории деятельности были и другие источники.
На передний план выступила проблема организации трудовой деятельности, профессионального образования, учебной деятельности, профессионального отбора и диагностики. Конечно, были и концептуальные достижения, но преобладала прагматическая ориентация. Не следует забывать, что Л. С. Выготский участвовал в психотехническом и педологическом движении и, конечно, не был чужд проблематики деятельности и действия. Но среди всех его интересов доминировали проблемы сознания и высших психических функций. Именно к этой проблематике А. Н. Леонтьев стал подбирать новый, "деятельностный" ключ.
В психологической теории деятельности доказывалась предметно-деятельностная природа всех психических процессов, включая и личность [33], что составляет заслугу этого направления. Экспериментально изучались сенсорные, перцептивные, исполнительные, мнемические, умственные, аффективные действия.**
{/Ссылка_на_конц._сноску}Действие и по существу, и концептуально стало выступать не только в качестве предмета исследования, но и как единица анализа психических процессов. Именно действие, а не значение, как у Л. С. Выготского. Но, впрочем, действие как единица анализа психики удовлетворяло всем требованиям
105
Л. С. Выготского, сформулированным применительно к таким единицам [12; 30].
В психологической теории деятельности с помощью различных ухищрений доказывалось, например, что мотив — это предмет, что потребность (после встречи с предметом) также становится предметной. Все это приводило к противоположным (по сравнению с адресованными Л. С. Выготскому) упрекам в том, что психологическая теория деятельности игнорирует или упрощает духовный мир человека, редуцируя его к предметной деятельности, что она бездуховна, механистична. Эти упреки справедливы, но лишь частично. Конечно, в так называемой "трехчленке", с помощью которой А. Н. Леонтьев описывал структуру деятельности (деятельность — мотив; действие — цель; операция — условие), непосредственно не указано место значению, смыслу, медиаторам, сознанию, личности и т. п. Все эти образования как бы вынесены за скобки, да и сама структура может восприниматься лишь как расшифровка элементарной схемы: "цель — средство — результат". Но нельзя забывать и того, что фоном для этого (на наш взгляд, не самого удачного) изобретения А. Н. Леонтьева была культурно-историческая психология, и в теле, а не в схеме самой теории деятельности, присутствовали значения (в том числе предметные, операциональные, а не только вербальные) и смыслы. При этом смысл, будучи производным от отношений мотива к цели, пронизывает два верхних уровня организации деятельности. Это соответствует и логике Н. А. Бернштейна, который утверждал, что на предметном уровне движение следует не за пространственным, а за смысловым образом. Сказанное свидетельствует о том, что смысл конституирует не только сознание, но и предметную деятельность. В этом нам видится определенная преемственность между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. (Во всяком случае А. Н. Леонтьев не искал смысла в идеологии, хотя и подчинялся ей). Сознание — основной предмет первой, сохранилось и во второй, но оно выступало как вторичное, отражательное, а не порождающее.
Если для ясности совсем упростить картину, то культурно-историческую психологию волновала проблема идеальных медиаторов, находящихся между человеком и миром, между людьми. Но в ней не было, не могло быть и речи о "метафизической религиозной вертикали" (М. К. Мамардашвили), о медиаторах — истинных посредниках между человеком и Богом. Л. С. Выготский называл медиаторы психологическими инструментами.*
106
Проблема медиаторов в культурно-исторической психологии в полном объеме не ставилась, хотя экспликация из нее этой проблемы, по-видимому, возможна. Такую работу начал и не успел завершить Д. Б. Эльконин. Он обратил внимание, во-первых, на представления Л. С. Выготского о наличии идеальной формы, предшествующей детскому развитию, и во-вторых, на разработку Л. С. Выготским не только проблем, связанных с ролью символо-знаковых систем в становлении человеческого сознания. Об этом думали и писали до и после Выготского. Д. Б. Эльконин, анализируя его "Психологию искусства", пришел к заключению, что общий замысел всего творчества ученого состоял в том, чтобы показать, как рождаются аффективно-смысловые образования, весь субъективный мир отдельного человека при встрече с аффективно-смысловыми образованиями, уже существующими объективно в мире искусства, трактуемого в самом широком смысле. В таком понимании искусство включает в себя все виды медиаторов, т. е. знак, слово символ, миф и даже технику в античном смысле этого слова. Иное дело, что Л. С. Выготский из известной совокупности медиаторов сосредоточился в своих исследованиях преимущественно на знаке и слове, в значительно меньшей степени — на символе и совсем не затронул мифа.
Психологическую теорию деятельности волновала проблема реальных, т. е. вещных, орудий, предметов, которые человек (в соответствии с тем же марксизмом) ставит между собой и природой. Другими словами, что делает человека человеком? Символ или вещь? Если символ, то идеализм, если вещь, то материализм, да еще диалектический. Диалектика, правда, не помогла принять мысль П. А. Флоренского о том, что переход от вещи (инструмента) к идее и от идеи к вещи в любом случае опосредствуется символом, поскольку последний одновременно является и идеей и вещью. Ясно, что выбор в пользу вещи был предопределен ситуацией в стране, тем более, что имя Л. С. Выготского в 30-е гг. было запрещено, хотя и незабываемо. Напомним, что в своей книге "Развитие памяти" А. Н. Леонтьев экспериментально прослеживал, как вещи приобретают знаковые свойства (узелок на память), что и обеспечивает возможность интериоризации. Ведь интериоризируется не вещь, а приобретенные ею знаковые, т. е. идеальные свойства и процедуры обращения с ними.
Мы не хотим сказать, что ученики и коллеги Л. С. Выготского, перейдя на позиции теории деятельности, всего лишь маскировали свои прежние взгляды. Они с увлечением работали в новой области, развивали деятельностную трактовку высших психических функций. Это не было просто переименование, например, ощущения в сенсорное действие, памяти — в мнемическое. Это были циклы замечательных экспериментальных исследований, в которых создавались условия для трансформации (интериоризации) внешних предметных действий в действия внутренние, психические. Нельзя упрощать картину взаимоотношений
107
обеих рассматриваемых парадигм. Представители деятельностной парадигмы не столько отказались от проблемы медиаторов, сколько отложили ее до лучших времен, полностью сохранив идею опосредствования. Конечно, в их схеме главными медиаторами выступали предмет и предметное действие (последнее еще нуждается в теоретическом осмыслении). Но они на материале анализа различных предметных действий и их судьбы, т. е. превращений в процессах интериоризации, стали строить реальное предметное действие как идеальный предмет психологического исследований. Уже в 30-ые г. г. А. В. Запорожец и П. И. Зинченко использовали понятие "психическое действие", к сожалению, потом надолго забытое.
В ходе развития психологической теории деятельности пополнялись и ее истоки. Помимо понятия предметной деятельности, заимствованного из немецкой философии, на Харьковскую школу оказала влияние идущая от А. Бергсона и П. Жане к А. Валлону и Ж. Пиаже деятельностная трактовка интеллекта (не интуиции). К ней в начале 40-х гг. уже в США пришел и Макс Вертгаймер. Есть основания предполагать, что было влияние и прагматизма Дж. Дьюи и необихевиоризма Э. Толмена. Не были забыты, хотя на них не ссылались, педологи и психотехники. В составе Харьковской школы некоторое время работал психотехник А. Розенблюм (до ареста в 1936 г.).
В послевоенные годы деятельностный подход стал распространяться достаточно широко. Его использовали при изучении музыкальных способностей (Б. М. Теплов), понимания и памяти (А. А. Смирнов), мышления (С. Л. Рубинштейн) и др. Он активно развивался и его создателями, которые после войны вернулись в Москву. Реферировать здесь достижения деятельностного подхода нет возможности. Ему посвящены сотни исследований, десятки книг. Отметим основное.
Анализ предметно-практических действий привел к пониманию многих свойств восприятия, памяти, мышления, эмоций, позволил усовершенствовать методы формирования понятий, обучения ряду школьных дисциплин. Этот подход позднее лег в основу инженерной психологии и эргономики, которые стали развиваться в СССР с конца 50-х гг. Но задача выведения из действия высших психических функций вовсе не симметрична задаче сведения их к действию. Интериоризация внешних предметных действий — необходимое, но недостаточное условие формирования когнитивных структур. Как заметил А. Н. Леонтьев, в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Более сложной задачей является анализ процесса дальнейшего развития этого "новорожденного", развития, которое осуществляется без видимого влияния предметной деятельности. Рискнем использовать несколько мрачноватое сравнение. Интериоризация — это "похороны" внешней предметной деятельности. Рождающаяся и развивающаяся автономно внутренняя деятельность приобретает собственные структурные и функциональные свойства, отличные от свойств предметной
108
деятельности. Другими словами, для анализа сложившихся высших психических функций (внутреннего плана деятельности) необходима обратная процедура — процедура "эксгумации", экстериоризации этого плана или, лучше сказать, пласта психической духовной деятельности. К этой задаче Харьковская школа, превратившаяся в Московскую школу психологов, начала приступать в первые послевоенные годы. Однако после известной "павловской" сессии (1950) стало вообще не до духовной деятельности. Психологические исследования продолжались (психологии повезло больше, чем генетике), но камуфлировались терминами, которые использовал И. П. Павлов: ориентировочный рефлекс, ориентировочно-исследовательская деятельность.
Промежуточное положение ученых между двумя парадигмами вполне объяснимо их "бытием" в социальной ситуации "осязаемой тьмы". Вынужденные соблюдать правила "идеологического общежития", они метались между психикой и рефлексом, сознанием и мозгом, сознанием и правильным мировоззрением, детерминизмом и спонтанностью развития (артикулированной еще в книге Бытия), порождением (творчеством) и отражением (сигнальностыо), внешним и внутренним (интериоризацией и экстериоризацией), личностью и "новым человеком", поступком и физиологическим или технологическим актом, развитием и "присвоением" социального опыта между быть или иметь. Число таких оппозиций может быть умножено. Внешние запреты и табу интериоризировались, становились собственными и далеко не всегда замечаемыми самими учеными.
Мы не уверены, прав ли был Христос говоря ученикам: "Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместе руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, — тогда вы войдете в [царствие]" ("Евангелие от Фомы") [39, с. 253], но даже обсуждение подобного взгляда на проблему внешнего и внутреннего было наказуемо. Наши учителя были вынуждены маскироваться. Да и что они могли сделать в ситуации, которую провидел Дон Аминадо: "Горсть псевдонимов, сто восемьдесят миллионов анонимов. Горсть будет управлять, анонимы — безмолвствовать" [35]. Да и сейчас лица в толпе только начинают различаться.
Но все же они не стали "самозванцами мысли" (М. К. Мамардашвили), "торговцами смыслом жизни" или "печальными наборщиками готового смысла" (О. Мандельштам). Им удалось сохранить свою личную значимость и многое сделать в науке. Не следует забывать, что начинающееся возрождение психологии в немалой степени обязано тому, что нескольким поколениям психологов они привили вкус и любовь к науке, передали им культурный психологический код.
109
Сегодня очень важно осознать, что выпало из обоих этих направлений, в чем они оба оказались ограблены, а вместе с ними, конечно, и ряд других продуктивных и интересных направлений отечественной психологии. Вспомним хотя бы школу дифференциальной психологии, в которой лишь в малой степени был использован богатейший феноменологический опыт и талант ее создателя Б. М. Теплова, или школу установки, в которой почти не использовались философские воззрения ее создателя Д. Н. Узнадзе.
На наш взгляд, нужно начинать с реконструкции культурного поля (пространства), существовавшего в первые десятилетия уходящего века. В этом поле были сильные и слабые взаимодействия. Локальные голоса сливались в своеобразный хор, в орган. Было реальностью полифоническое и диалогическое сознание, характеризовавшее российский Ренессанс. Поясним, что это означает.
Идеи В. С. Соловьева о всеединстве человеческого знания, об Абсолюте оказали влияние на представления П. А. Флоренского о духосфере и пневмосфере, на представления В. И. Вернадского о ноосфере, на представления Д. Н. Узнадзе о биосфере, на представления А. Н. Севернова о психике как факторе эволюции, возможно, и на представления А. Г. Гурвича о биологическом поле. Идея П. А. Флоренского об органопроекции оказали влияние на А. А. Ухтомского и на Н. А. Бернштейна, на их представления о функциональных органах индивидуальности, возможно, и на О. Мандельштама, называвшего образ и представление органами индивида, наконец, эти же идеи развивал А. Н. Леонтьев в контексте психологической теории деятельности. Идеи В. С. Соловьева о духовной вертикали расшифровывались А. Ф. Лосевым в его учении о медиаторах (знак, слово, символ, миф). В то же время, возможно, В. С. Соловьев и А. Ф. Лосев оказали влияние на создателя культурно-исторической психологии Л. С. Выготского и его выбор медиаторов (знак, слово). Видимо, не меньшее влияние на развитие идеи опосредования оказали представления Г. Г. Шпета о внутренней форме слова. М. М. Бахтин признавал, что идею хронотопа (кстати, близкую к идеям Абсолюта, Биосферы и Ноосферы) он заимствовал у А. А. Ухтомского. Сам М. М. Бахтин оказал несомненное влияние на культурно-историческую психологию, не исключено, что и он испытал на себе влияние последней. Представления А. Ф. Лосева об энергийном самоутверждении личности, возможно, повлияли на идею А. Г. Гурвича о динамически преформированной морфе (по сути, об энтелехии), правда, А. Г. Гурвич потом отказался (или был вынужден?) от этой идеи. Без большой натяжки можно говорить и о том, что идея Л. С. Выготского о предшествующей человеческому онтогенезу идеальной форме близка к упоминавшимся выше представлениям об Абсолюте, Биосфере, Ноосфере, Хронотопе, в свою очередь ей близки развиваемые В. В. Налимовым представления о семантической вселенной.
110
Наверное не следует идеализировать все, что было в серебряный век российской культуры. Было всякое. Были и утопические представления и идеи о человеке, его сознании, его будущем. При желании с ними можно связать (и уже связывают) предсмертную футурологию под названием "научный коммунизм". Но были и антиутопии. К хорошо известным следует добавить акмеизм. С. С. Аверинцев недавно проницательно отметил его антиутопическую направленность. Не потому ли так трагично сложилась судьба всех участников этого художественного течения? Большевикам ведь тоже нельзя отказывать в уме и сатанинской проницательности.
Многое из сказанного о взаимных влияниях недоказуемо. Да и надо ли доказывать? Поле ведь было! В любом случае не нужно забывать, что с конца 20-х гг. взаимные ссылки стали опасными. Л. С. Выготский, приводя в "Мышлении и речи" строки Н. Гумилева и О. Мандельштама, не ссылался на авторов. Значительно безопаснее было цитировать западных авторов. Но все перечисленные идеи витали в воздухе. Они впитывались через кожу.
Сейчас это поле разрушено. Безвременье или времена временщиков успешно уничтожали интеллигибельную материю, уменьшали мыслительное пространство, сжимали его до точки. Но уже имеются условия для его воссоздания (в большой степени благодаря публикациям в журнале "Вопросы философии" и его приложениях). Многие представления и идеи, о которых идет речь, развивались А. А. Любишевым, Ю. М. Лотманом, Б. С. Кузиным, С. В. Мейеном, Э. Г. Юдиным, М. К. Мамардашвили, Г. П. Щедровицким и развиваются В. В. Ивановым, С. С. Аверинцевым, С. С. Хоружим, А. М. Пятигорским, В. Н. Топоровым, В. В. Налимовым, В. В. Давыдовым, А. Г. Асмоловым, В. А. Лефевром, Ф. Е. Василюком, Б. Д. Элькониным, А. Ф. Копьевым, А. А. Пузыреем, Г. А. Цукерман и рядом других. К сожалению, это пока еще локальные голоса, не составляющие сегодня "неслиянного единства".
Развитие психологической теории деятельности в значительной степени связано с ассимиляцией и переосмыслением достижений культурно-исторической психологии. Конечно, в психологической теории деятельности произошла смена объекта исследования и единицы анализа высших психических функций. Не значение, как в культурно-исторической психологии, а предметное, орудийное действие. Однако логика развития психологической теории деятельности вела к тому, что в сферу ее анализа все больше вовлекались превращенные формы предметного действия: сенсорное, перцептивное, мнемическое, умственное, аффективное и т. д., в которых при сохранении их предметных свойств преобладали идеальные черты. Можно выразить это иначе. Психологическая теория деятельности постепенно приближалась к анализу, условно говоря, культурного действия, что, конечно же, не
111
означает, что предметное действие обязательно бескультурно или акультурно. Сам предмет — это конденсат той или иной культуры.
Интересно, что подобную эволюцию мы можем наблюдать в работах Дж. Верча. Он начал с анализа культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, затем обратился к М. М. Бахтину, параллельно с этим анализировал исследования, выполненные в контексте психологической теории деятельности, и в последнее время все чаще обращается к действию как к единице анализа высших психических функций.
В. П. Зинченко, наоборот, начал с перцептивных, мнемических, исполнительных действий и в последнее время чаще обращается к проблеме медиаторов: к знаку, слову, символу, мифу. Думается, что зоной ближайшего развития психологической теории деятельности будет изучение индивидуального, личного, личностного действия, поступка. Но исследование поступка невозможно вне анализа сознания. Поступок непосредственно невыводим из предметного действия и несводим к нему. Конечно, психологическая теория деятельности не была вовсе бессубъектной, но именно на такое представление деятельности ее все время толкала коммунистическая идеология, которой были чужды сомнения К. Маркса: "Мы попали в затруднение вследствие того, что рассматривали лиц только как персонифицированные (олицетворенные) категории, а не как индивидуумов" [36, с. 169]. С точки зрения этой идеологии человек был не более чем функция, средство осуществления предписанной деятельности.
Сказанное в некоторой степени справедливо и для культурно-исторической психологии, которая была не чужда идее формирования "нового человека". Правда, при жизни Л. С. Выготского российская культура еще не успела трансформироваться в "азбуку коммунизма", но в ней уже стали отчетливо обозначаться агрессивные черты, она из антропоцентрической все больше превращалась в культоцентрическую.
Все это связано с ориентацией нашего общества на так называемую социализацию личности. Так называемую, потому что она была дурно понята и осуществлялась в противовес или за счет ее индивидуализации, к тому же при полнейшем игнорировании и даже отрицании спонтанности развития. Человеку отказывалось в наличии у него собственной, а не общественной сущности. Сегодня, на наш взгляд, центральная задача, стоящая перед нашим обществом, — это задача индивидуализации развития. Развитие аморфного, конформного коллективизма привело нас к краху. Мы, правда, много говорим и даже демонстрируем парады суверенитетов, но задачи личностного роста, формирования суверенной личности в нашем обществе осознаются крайне медленно.
Вышеизложенное свидетельствует о том, что между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности имеются
112
живые противоречия, представляющие собой точки роста обоих направлений. Эти противоречия могут разрешаться, преодолеваться, а могут и углубляться, что вполне естественно. Сегодня самое разумное — воздержаться от попыток выбрать одно из рассматриваемых направлений в качестве главного или единственно верного, а рассматривать их как взаимодополнительные и стараться каждое из них обогащать за счет другого. И такая работа уже началась, кстати, не сегодня. Она должна быть продолжена в интересах развития обоих направлений. Надо попытаться посмотреть на них с более широкой точки зрения и понять их роль и место в психологии в целом. Другими словами, нужно преодолеть детскую (или ученическую) болезнь и понять, что ни одно из них не репрезентирует всей психологии и не может претендовать на формулирование исчерпывающего объяснительного принципа, будь то культура или деятельность. Возможно, мы используем сейчас незаконный прием, но трудно удержаться от того, чтобы не упомянуть о внешних обстоятельствах возникновения, существования и развития обоих направлений. Нельзя забывать, что культурно-историческая психология возникла на сломе российской культуры, что само по себе было чудом. Психологическая теория деятельности возникла на фоне закрепощения крестьян и оформления беспрецедентных в истории человечества рабских способов организации производства не только в ГУЛАГе, но и в стране в целом. Поэтому ее появление было не меньшим чудом. Об этом нужно помнить, когда мы оцениваем оба направления, в том числе, когда обсуждаем их в критическом ключе.
Неудивительно, что в обоих направлениях не были сколько-нибудь полно поставлены проблемы свободы, судьбы, смерти. В них едва затронуты этические и ценностные аспекты бытия. Сказанное в значительно меньшей степени относится к работам С. Л. Рубинштейна, опубликованным в послесталинский период. Не менее важно другое. Как отмечалось выше, Л. С. Рубинштейн много сделал для становления психологической теории деятельности в 40-ых гг. Будучи в то время ведущим, официально признанным психологом, единственным членом-корреспондентом АН СССР — психологом (проф. С. В. Кравков — его коллега по академии был все же психофизиологом), лауреатом Сталинской премии, он предпринимал значительные усилия по консолидации советских психологов, в организации Отделения психологии философского факультета Московского университета, в подготовке кадров психологов, в развертывании экспериментальных исследований. Затем, после стандартных для того времени обвинений в космополитизме, он был отстранен от работы в университете и сосредоточился на работе в Институте философии АН СССР, откуда его, к счастью, не уволили. И здесь он сумел отстроиться от кошмарной ситуации и
113
вспомнить свое философское прошлое. В итоге мы получили очень поучительный для истории отечественной психологии этюд.
С. Л. Рубинштейн, который первый в нашей психологии ввел категорию деятельности и справедливо считается одним из создателей деятельностного подхода в психологии, в конце жизни предупреждал против универсализации этого подхода, говоря об опасности "утрирования роли деятельности, которое свойственно бихевиоризму и прагматизму" (примечательно, что С. Л. Рубинштейн не распространял эту опасность на отечественный вариант деятельностного подхода?! — (В. З. и Е. М.). "При таком утрировании, — продолжает С. Л. Рубинштейн, — справедливое подчеркивание преобразования природы превращается в ее снятие: то, что дано первично, естественно в мире человека и в нем самом, все превращается в нечто "сделанное", сфабрикованное, как будто мир действительно является продуктом производства. Такому прагматическому изничтожению действительности нужно противопоставить другое соотношение человека и бытия — приобщение человека к бытию через его познание и эстетическое переживание — созерцание. Бесконечность мира и причастность к нему человека, созерцание его мощи и красоты есть непосредственно данная завершенность в себе. Совершенство явления, увековеченное в своем непосредственном бытии, — это и есть эстетическое как непосредственный пласт души... Величие человека, его активность проявляются не только в деянии, но и в созерцании, в умении правильно постичь и правильно отнестись ко Вселенной, к миру, к бытию" [28, с. 342—343].
В приведенном отрывке из работы "Человек и мир", кроме предостережения против универсализации, подчеркнем еще две мысли С. Л. Рубинштейна. Во-первых, указание на важность созерцания, которое деятельностным подходом, как правило, игнорировалось вслед за марксовым протестом против созерцательности "домарксового материализма". Во-вторых, указание на роль "непосредственного чувственного бытия". Заметим, что Л. С. Выготский делил высшие психические функции на непосредственные (естественные, низшие) и опосредствованные (культурные, высшие). Затем это деление подвергалось критике. П. И. Зинченко в 1939 г. возражал против отнесения непроизвольной, непосредственной памяти к низшим функциям. А. В. Запорожец в 1966 г. аналогичным образом возражал против отнесения к ним восприятия. Доказательства, приводимые ими, состояли в том, что и восприятие, и память также являются опосредствованными, культурными. Однако настаивание на опосредствованности принижало непосредственность. Здесь едва ли возможна оппозиция или/или. В культурно-исторической психологии были замечательные исследования, демонстрирующие трансформацию непосредственного в опосредствованное. Важно исследовать и обратный процесс, а именно, трансформацию
114
опосредствованного в непосредственное, а, соответственно, снять оппозицию низшего и высшего, опосредствованного и непосредственного, не принижая значение в человеческом познании чувственного, созерцательного опыта.
Без понимания обратной трансформации опосредствованного в непосредственное невозможно понять возникновение симультанности восприятия, возникновение свободы движений, называемых нередко "кинетическими мелодиями", мгновенных решений, озарения, интуиции, свободного действия — поступка.
"Всеединство" (термин В. С. Соловьева) человеческого знания (чувственного, рационального, теологического и даже мистического) — это и исходная точка его развития, и сложнейший итог, к которому ведет трудный и длинный путь — путь от первичного гештальта через опосредствование всей человеческой культурой к непосредственному и неизмеримо более богатому образу мира и человека в нем.
Таким образом, в своих последних работах С. Л. Рубинштейн решительно отошел от стандартных и обязательных еще в его время (и многие годы спустя) для всех советских психологов пошлых методологических принципов: принципа единства сознания и деятельности и принципа детерминизма. К сожалению, эти принципы и сейчас довлеют над психологией. Более того, С. Л. Рубинштейн перевернул свою знаменитую, ставшую расхожей формулу: "внешние обстоятельства через внутренние условия". Доминантой у него стало внутреннее. Это не очень точно. Внутреннее всегда было его доминантой, но он смог это произнести лишь в конце жизни. Слава Богу, что смог. С. Л. Рубинштейн и его труды — это целый мир, и этот мир еще ждет своего исследования. Первая ласточка уже появилась [37, с. 130—160]. А. С. Арсеньев написал свою статью в 1987 г. Не его вина, что она была опубликована лишь в 1993 г.
Возвращаясь к проблеме объяснительного принципа в психологии, нужно сказать, что не меньшее право на роль такого принципа имеют понятия установки, сознания. Все уже устали от монизма, идущего то ли от проекта Козьмы Пруткова о введении единомыслия в России, то ли от марксизма, то ли от православия.
Представителям (и продолжателям) обоих направлений полезно поразмышлять о соотношении онтологии и феноменологии в человеческом развитии, равно как и о соотношении в психологии объективных и субъективных методов. Пора перестать бояться или избегать последних. Лучше обратить их на пользу науке. Без этого мы не придем к сколько-нибудь разумным целостным представлениям о человеке. Подобная работа должна быть направлена на преодоление схематизмов своего сознания, на его расширение и вместе с тем на обогащение тех научных направлений, в лоне которых мы выросли и по которым мы,
115
несмотря ни на что, движемся. Если такая работа будет осуществляться не в одиночку, а вместе с коллегами по духу, то появятся реальные возможности воссоздания утраченного мыслительного пространства.
Незадолго до своей кончины Алексей Николаевич Леонтьев говорил, что он недостаточно наивен, чтобы думать о том, что созданная им и его коллегами психологическая теория деятельности будет существовать в ее нынешнем виде. Но он хотел бы, чтобы она существовала. Мы уверены, что это так и будет.
ЛИТЕРАТУРА
1. Лосев А. Ф. Русская философия. В кн.: Страсть к диалектике. — М.: Советский писатель, 1990
2. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990
3. Бердяев Н. А. Самопознание. — М.: ДЭМ, 1990
4. Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. — М.: Советский писатель, 1990
5. Митрохин Л. Н. Философы и религия // Вопросы философии. — 1989. — N 9.
6. Ярошевский М. Г. История психологии. — М.: Мысль, 1985
7. Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 1. — М.: Педагогика, 1982
8. Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 6. — М.: Педагогика, 1984
9. Запорожец А. В. Избранные психологические труды. — М., 1986. — Т. 1
10. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. — Петербург, 1923
11. Гегель Г. В. Ф. Сочинения. — М., 1959. — Т. 4
12. Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. — М.: МГУ, 1982
13. Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 4. — М.: Педагогика, 1982
14. Шпет Г. Г. Сочинения. — М.: Правда, 1989
15. А. Блок. Собр. соч. — Л., 1982. — Т. 5
16. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике / В кн.: Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. — М.: Художественная литература, 1975
17. Бахтин М. М. К философии поступка. Философия и социология науки и техники // Ежегодник 1984—1985. — М., 1986
18. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. — Л., 1930
19. Сагатовский В. Н. Деятельность как категория, мировоззренческая установка и методологический принцип (в печати)
20. Флоренский П. А. Из богословского наследия // Труды Московской Патриархии. — Вып. 17
21. Флоренский П. А. Иконостас. Богословские труды. — Вып. IX.
22. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. — Т. 42
116
23. Рубинштейн С. Л. Принцип творческой самодеятельности // К философским основам современной педологики. Уч. зап. Высшей школы г. Одессы. — 1922
24. Леонтьев А. Н. Избр. психол. произв. в 2-х т. — М.: Педагогика, 1983. — Т. 1
25. Давыдов В. В. Проблемы развивающего обучения. — М.: Педагогика, 1986
26. Зинченко В. П., Мунипов В. М. Эргономика и проблемы комплексного подхода к изучению трудовой деятельности // Эргономика. Труды ВНИИТЭ — Вып. 10, М.: ВНИИТЭ, 1976
27. Зинченко В. П. Установка и деятельность: Нужна ли парадигма? / В кн.: Бессознательное. Т. 1. — Тбилиси, 1978
28. Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — М.: Педагогика, 1973
29. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. — М.: Прогресс, 1992
30. Зинченко В. П. Последнее интервью А. Н. Леонтьева // Наука в СССР. — 1989. — N 5.
31. Зинченко В. П. Системный анализ в психологии? (Развернутый комментарий к Тезисам А. Н. Леонтьева, или Опыт психологической интерпретации в науке) // Психол. журн. — 1991. — N 4
32. Выготский Л. С. Избр. психол. произведения. — М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956
33. Асмолов А. Г. Психология личности. — М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1990
34. Зинченко В. П., Смирнов С. Д. Методологические вопросы психологии. — М.: МГУ, 1983
35. Поэзия: альманах. — Вып. 59. — М., 1991
36. К. Маркс. Капитал. Т. 1. — М.: Госполитиздат
37. Арсеньев А. С. Размышления о работе С. Л. Рубинштейна "Человек и мир" // Вопр. филос. — 1993. — N 5
38. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. — Лондон, 1990
39. Апокрифы древних христиан. Исследования, тексты, комментарии / Под ред. А. Ф. Окулов и др. — М.: Мысль, 1989
117
Глава 3. Теоретические проблемы психологии
3.1. Некоторые перспективы теории психологии
Одна из проблем, которая заботит нас в настоящее время, состоит в том, насколько перспективно преодоление традиционных в психологии оппозиций души и тела, поведения и психики, внешнего и внутреннего, и если преодолевать их, то каким образом. Ясно одно, что принятие решения относительно первичности или главенства тех или иных категорий — это наиболее пагубный путь. В нашей отечественной традиции советского времени доморощенные идеологи и философы назначили материю первичной, а сознание вторичным. Это уже произошло после кончины Л. С. Выготского. Постепенный дрейф от сознания к деятельности в школе Выготского был связан именно с этим, поскольку сознание оказалось не только вторичным, но и второсортным, вовсе не нужным. Его заменила так называемая сознательность, идентифицируемая с "единственно правильным мировоззрением", во главу которого был поставлен "классовый интерес". В 30-е годы страна практически потеряла сознание (и бессознательное) как в прямом, так и в переносном смысле. Происходила поляризация общечеловеческих ценностей. З. Фрейд был запрещен, а психоаналитические службы — закрыты. Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т. д. [См. более подробно 1]. Культура, интеллигентность тщательно скрывались или маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез в детском возрасте. Последователи Л. С. Выготского переориентировались на проблематику психологического анализа деятельности и психологии действия. Так же как и С. Л. Рубинштейн, они достаточно органично, интересно и продуктивно связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось эту же проблематику связывать с учением об условных рефлексах И. П. Павлова, даже с агробиологией Лысенко — всех добровольно-принудительных, но, к счастью, временных связей не перечислить.
Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во второй половине 50-х годов прежде всего благодаря трудам С. Л. Рубинштейна, а затем и А. Н. Леонтьева. Несмотря на длительную
118
отстраненность психологии от этой проблемы, большинство категорий, окружающих проблематику сознания, тем не менее выступали либо per se, либо в форме оппозиций присутствовали своеобразным фоном в психологических исследованиях. Они выполняли функцию камертона, помогающего настраиваться на то или иное проблемное поле. Они сами, выражаясь словами П. Флоренского, составляли мысленную ткань, строение которой не линейное, не цепью, а сетчатое. Сами эти категории, являясь продуктами сознания, представляя его клеточки, не одноголосны, а полифоничны, как и самое сознание в трактовке М. М. Бахтина. Поэтому наивны попытки построить из этих категорий систему. Такого рода попытки принесли и приносят большой вред, особенно когда "дух системы" становится дороже самой мысли. П. Флоренский приводит слова Вакенродера: "кто верит какой-либо системе, тот изгнал из сердца своего любовь! Гораздо сноснее нетерпимость чувствований, нежели рассудка: СУЕВЕРИЕ все лучше СИСТЕМОВЕРИЯ". Сам Флоренский замечает, что если системы вообще существуют, то это всегда предсказание задним числом, вещание после самого события мысли [2, с. 116]. В нашей науке, к несчастью, предложено немало систем, состоявшихся вместо и до события мысли. Психологам об этом следовало бы помнить, тем более, что они притязают на понимание механизмов творчества. Независимо от того, как представлять себе взаимоотношения между категориями: попарными, оппозиционными, системными, сетевыми или какими-либо другими, остается проблема анализа их содержательных отношений, решение которой представляет собой задачу будущего. Здесь можно лишь наметить пути ее решения и привести некоторые примеры.
Как это ни странно, чем больше развивалась гносеология, логика и методология науки, тем труднее становилось психологии, от которой требовался своего рода методологический ригоризм. Из психологии стали исчезать синкретические знания, кентаврические понятия типа аристотелевской "умной души" или понятия "смертная жизнь" (vita morto), введенного алхимиками. Подобные понятия возникали и использовались в доцивилизационных формах культуры. Наука, отпочковавшись от культуры, лишилась синкретизма. Последний, согласно Л. С. Выготскому, остался достоянием детского мышления, житейских понятий. Психология не подозревала или просто забыла о том, что культура, равно как и творчество, принципиально синкретична, а цивилизация — дистинктна. Конечно, в доцивилизационных формах культуры, где широко использовались понятия-оксюмороны, соединяющие несоединимое, как в приведенных выше примерах, используемые синкреты были наивными. Но когда наука добилась строгости и чистоты, то она столкнулась с неразрешимой проблемой соединения, например, души и тела, памяти материи и памяти духа и т. д. М. К. Мамардашвили размышляя о том, как произошел человек, пришел к простому
119
заключению: как бы далеко мы не шли вспять в историю человечества, мы нигде не найдем человека без сознания, труда, языка и переживаний, без плача по умершему. А если найдем без чего-либо перечисленного, то это будет не человек, а нечто иное. Если мы изначально разорвали память тела и память души, то никогда в будущем не найдем точки, где они сольются. Но ведь поиск продолжается!
Может быть, мы сейчас подошли к такой точке в нашем мысленном движении, что ретроспектива становится нашей перспективой. Возможно, идеалом современного знания должен стать новый синкретизм. Именно новый, то есть не только вспомненный, но и построенный заново. Для этого нам нужно вернуться в состояние методологической невинности (последовать совету П. Фейерабенда сделать методологическую передышку), задуматься над тем, а какая онтология лежит за нашими рафинированными понятиями и категориями. Принято считать, что в жизни все сложнее, а может быть, она в каком-то смысле проще. При создании новых синкретов не нужно выдумывать новые понятия и категории, нужно одушевить — материализовать старые. Некоторая подготовительная работа для этого проведена в культурно-исторической теории сознания и в психологической теории деятельности.
Проиллюстрируем это на проблеме взаимоотношений внешнего и внутреннего, к которой обращались все без исключения представители этих направлений. Само по себе существование внешнего и внутреннего несомненно. Между ними устанавливаются генетические и функциональные связи, допускаются обратимые отношения и т. п. Все это естественно. Хуже, когда какому-либо термину этой пары на основании внешних для науки методологических, а то и идеологических соображений приписываются, точнее, предписываются "примат", "первичность", функция детерминанты. Например, все извне внутрь. Все от культуры. Или все изнутри вовне. Все от натуры. В этом же ряду: какие причины главные — внешние или внутренние?
Как писал С. Л. Рубинштейн, построение научного знания, научной теории определяет принцип детерминизма диалектического материализма. Поэтому долгие годы ученые-гуманитарии представляли собой живое опровержение теории Л. Леви-Брюля, согласно которой существует глубокий разрыв, непреодолимая граница между нашим сознанием и мифологическим сознанием первобытного человека. Наши ученые не могли сделать ни шагу (как и первобытные люди), не опасаясь нарушить какого-либо из многочисленных марксистско-ленинских табу.
Как упоминалось выше, С. Л. Рубинштейн следующим образом раскрывал принцип детерминизма: "Эффект всякого внешнего воздействия зависит не только от тела, от которого это воздействие исходит, но и от того тела, которое этому воздействию подвергается. Внешние причины действуют через внутренние условия (формирующиеся в зависимости
120
от внешних воздействий)" [3, с. 10]. Т. е. внутреннее зажато внешним со всех сторон. Применительно к психологии это звучало так: "Всякое психическое явление обусловлено в конечном счете внешним воздействием, но любое внешнее воздействие определяет психическое явление лишь опосредствованно, преломляясь через свойства, состояния и психическую деятельность личности, которая этим воздействиям подвергается" [3, с. 14]. Создается впечатление, что автор (не без юмора) закрылся от критики, назвав психическое то внутренними условиями, то явлением. В работе "Человек и Мир" мы читаем нечто совершенно другое, а главное — разумное и бесспорное: "Внутренние отношения являются основой, сущностью, субстанцией внешних отношений" [4, с. 286]. Следовательно, здесь на первом месте внутренние причины, а внешнее выступает лишь в качестве условий. Это недвусмысленно формулирует автор: "...строго говоря, внутренние условия выступают как причины (проблема саморазвития, самодвижения, движущие силы развития, источники развития находятся в самом процессе развития как его внутренние причины), а внешние причины выступают как условия, как обстоятельства" [4, с. 290]. В своей последней книге С. Л. Рубинштейн фактически отказывается от первоначального принципа детерминизма и сохраняет его в совершенно безвредной общенаучной форме, допуская к тому же, что он может выступать в разных обличиях. Более того, он интересно размышляет о причине как акте или процессе: "В этом случае субстанция как причина сама должна быть актом, энергией. Самое существование выступает как акт, процесс, действование; существование выступает как причинность по отношению к самому себе. Действие причины при этом выступает как ее действование. Это действование совершается не только вовне (в следствии), но и внутри причины, как "инерция" в широком смысле этого слова, как поддержание своего существования (причина как причина самой себя), "рефлексия" причины в самой себе. Действование причины в самой себе — это внутреннее движение причины, направленное на сохранение причины как качественной определенности, устойчивости... Порождение следствия, отделенного от причины (его причинение), есть выход внутреннего движения причины за ее пределы" [4, с. 288]. Мы привели эти длинные выписки, поскольку в них не только представлен новый взгляд на соотношение внешнего и внутреннего, но дана также характеристика спонтанного развития. Следует также обратить внимание, что здесь С. Л. Рубинштейн расширил свое понимание психического по сравнению с тем, каким оно было в книге "Бытие и сознание". Здесь психическое выступает не только как процесс, но и как акт, энергия, причина, субстанция. В этом ряду недостает лишь понятия энтелехия в аристотелевском смысле этого слова, т. е. как внутреннее самосознание.
В свете приведенных размышлений С. Л. Рубинштейна теряют смысл представления о тождестве или о принципиально общем строении
121
внешней и внутренней деятельности. Не остались неизменными и взгляды на эту проблему А. Н. Леонтьева. В последние годы своей жизни он перестал настаивать на том, что психика — это отражение. Он выдвинул на первый план проблему порождения образа мира. Деятельность при этом оказалась на втором. С. Д. Смирнов следующим образом характеризует динамику его взглядов: "А. Н. Леонтьев наметил в своих последних выступлениях и статьях контуры нового подхода, в котором на первый план выдвигается зависимость деятельности от образа мира. "Решение главной проблемы только открывалось в перспективе, но чтобы получить это решение, оказалось необходимым переменить все направление анализа" [5]. "Вместо триады деятельность — сознание — личность предлагается следующее представление: психология образа — психология деятельности — психология личности" [6; 7]. Т. е. уже не деятельность опосредствует образ, а образ опосредствует и регулирует деятельность. Думаем, что это не было просто уступкой критикам, а естественным развитием взглядов ученого. Тем более, что для А. Н. Леонтьева своеобразным образцом отношения к критике был Ж. Пиаже, отвечавший на любую критику, кроме Л. С. Выготского, "Согласен". Студенты психологического факультета Московского университета сделали еще более решительную перестановку. Они инвертировали аббревиатуру последней книги А. Н. Леонтьева "Деятельность. Сознание. Личность" и назвали ее ЛСД.
Мы думаем, что дело не в перестановках объектов исследования, не в назначении тому или иному феномену примата по отношению к другому или к другим, даже не в том, чтобы сказать, что внутреннее и внешнее находятся в единстве. К этому пришел С. Л. Рубинштейн в последней книге.
Попробуем использовать иной ход мысли и вместо диады внешнее — внутреннее введем другую: внешняя форма — внутренняя форма. Может быть, это облегчит рассмотрение диады тело — душа. Есть большой соблазн рассматривать тело как внешнюю форму, а душу как внутреннюю. Известны поэтические образы: душа в теле, как птичка в клетке. В. Лефевр уточняет этот образ: не птичка в клетке, а птичка плюс клетка. С его точки зрения, душа может быть и там, и там. Этот ход эвристически полезен, но недостаточен. Его преимущество состоит в том, что душа не инкапсулируется в теле, не вживляется в него, выступает как живое, относительно автономное образование, которое может описываться, изучаться без апелляции к анатомическому субстрату, к законам физиологии и пр. Душа, психика, сознание могут рассматриваться как функциональные органы индивида, социума. Именно как функциональные, а не анатоморфологические. Тем не менее эти органы обладают своим особым строением, членением, обладают собственной биодинамической, чувственной, мыслительной, эмоциональной тканью. В этих немногих словах мы описываем традицию
122
размышлений о душе, которую можно обнаружить у Г. Гегеля, К. Маркса, Ч. Шеррингтона, А. А. Ухтомского, Н. А. Бернштейна, Л. С. Выготского, А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьева. Выше шла речь о том, что психику можно рассматривать вне анатомии и физиологии. Но, разумеется, можно и нужно рассматривать в связи с ними, что успешно делал А. Р. Лурия и его последователи. При этом важно, чтобы в последнем случае не происходило редукции и замены функционального органа анатоморфологическим. К числу функциональных органов А. А. Ухтомский относил интегральный образ мира, Н. А. Бернштейн — живое движение, А. В. Запорожец — эмоции и установки. Эти органы реактивны, чувствительны, эволюционируют и инволюционируют. Важно понять и принять, что существует не только глаз телесный, но и глаз духовный или око души. Кстати, мы думаем, что скорее можно усомниться в существовании глаза телесного, чем в существовании ока души. Телесный глаз слеп. В контексте психологической теории деятельности получено большое число доказательств существования таких органов — новообразований, нащупаны пути их формирования и развития.
Возникает вопрос, а что же такое телесность? И здесь мы, как и в рассуждении о душе как о функциональном органе, постараемся избежать оригинальности. Феномен телесности сейчас уже не может быть сведен к организмической функциональности, то есть к телу как к биофизическому объекту или к телу — машине Декарта — Ламетри. Тело интегрируется как континуум квазителесных действий, и именно этот континуум создает наше отношение к миру, к собственному телу и телу Другого. Во всяком случае ни Э. Гуссерль, ни М. Мерло-Понти, ни П. А. Флоренский не усматривали в телесности лишь один из терминов в оппозициях: душа — тело, тело — сознание, тело — язык. Тело обретает значение, которое не может больше определяться классическими оппозициями, оно самое представляет собой то "третье" (обещанный синкрет), что стирается в них. Но это именно то, что лежит в основании нашего опыта о мире. Специальные исследования показывают, что в движениях живого тела (или в живом движении) души не меньше, чем тела (ср. пушкинское: "Узрю ли русской Терпсихоры, Душой исполненный полет"). Поэтому-то как сознание квазителесно, так и действие квазисознательно. Душа, психика "лепит" движение и действие. Она "лепит" и тело.
Вернемся к понятиям внешней и внутренней формы. Осип Мандельштам как-то заметил, что форма должна рассматриваться и как оболочка, и как выжимка. Это означает, что внешняя и внутренняя формы могут меняться местами. Душа в такой же мере может быть внутренней формой тела, в какой она же может быть и внешней. В последнем случае тело оказывается внутренней формой души. Сказанное
123
возможно покажется менее одиозным и скандальным, если напомнить, что образ телесности как чувственно-сверхчувственной ткани сейчас становится каноническим в ее философских трактовках. Но ведь также трактуются и психика, и сознание в школе Выготского, Леонтьева, Лурия. Важнейшей задачей, которую уже начали решать философы и психологи — это распространение культурно-исторической теории сознания на человеческую телесность.
Что же является этим третьим в оппозиции тело-душа? В школе Л. С. Выготского А. В. Запорожец с сотрудниками изучал восприятие как перцептивную деятельность, П. И. Зинченко изучал память как мнемическую деятельность, П. Я. Гальперин изучал мышление как мыслительную деятельность. Во всех этих случаях предметом изучения и единицей анализа целого процесса выступали соответственно перцептивные, мнемические, мыслительные действия. Можно сказать, что перечисленные психические процессы редуцировались (не надо бояться этого слова) к действию или идентифицировались с ним. Не является ли действие искомым третьим или искомым синкретом, который имеет вполне отчетливый онтологический статус и гносеологический смысл? С. Л. Рубинштейн в 1940 году высказал идею о том, что действие — это единица анализа психологической реальности, "клеточка", из которой могут быть выведены все психологические процессы. К сожалению, он в дальнейшем не развивал эту идею. Она получила развитие в исследованиях Н. Д. Гордеевой и В. П. Зинченко. Исследования структуры и порождающих свойств действия неожиданно для самих исследователей привели к существенному, с точки зрения методологии науки, результату. Чем богаче и дифференцированное оказывалась структура деятельности и структура действия, тем меньше они походили на свои традиционные трактовки, тем беднее оказывались исходные концептуальные схемы, использовавшиеся для их описания. Представления и модели, например, структуры действия стали наполняться (и переполняться) коммуникативными, когнитивными, рефлексивными, смысловыми, целеполагающими, личностными чертами и свойствами. Это происходило по мере того, как в сферу исследований включались наряду с утилитарными, исполнительными актами действия перцептивные, мнемические, умственные и рефлексивные, а также по мере перехода от анализа непроизвольных, реактивных актов к действиям, направляемым волей, осознанным, произвольным — в пределе — свободным, творческим. Приходится только удивляться, что в действии еще остается место для собственно исполнительной части. Эти когнитивные образования А. В. Запорожец называл внутренней картиной движения. Между прочим, Л. С. Выготский в своем анализе "Гамлета" дал анализ внутреннего строения, внутренней картины катастрофического действия, анализ внутреннего движения, ведущего
124
к нему. Следовательно, действие, представляя собой внешнюю форму, обладает внутренней формой. Когда в качестве последней выступает слово, действие становится произвольным, а в пределе — свободным. В Древней Руси, да и в других культурах употребляли термин "духовное" или "умное делание". Это такой же кентавр, как "умная душа". Кстати, они эквивалентны по своему смыслу.
Попробуем обернуть внешнюю и внутреннюю формы. Возьмем в качестве внешней формы слово. Оно может быть вполне эквивалентным действию, замещать действие, быть действием. Например, предложение руки и сердца — это не просто информация, содержащаяся в высказывании. Это действие, акт, поступок. Ведь недаром С. Эйзенштейн назвал голос "звуковой конечностью", то есть средством дальнего или ближнего действия. Если оставить в стороне случаи полного совпадения действия и слова и обратиться к обычному осмысленному высказыванию — слову, — то оно имеет не менее богатую внутреннюю форму, чем действие. Разумеется, ее составляющей выступает и "образ мира в слове явленный" (Б. Пастернак). Внутренняя форма слова была достаточно полно эксплицирована Г. Г. Шпетом в книге с таким же названием еще в 1927 г. Благодаря тому, что действие также выступает в качестве существенной составляющей части внутренней формы слова, последнее приобретает черты предметности, осмысленности, активности. Оно полагает себе реальную цель, становится свободным. Истинно свободное слово самодостаточно, оно не нуждается ни в каких внешних подпорках (авторитетах), оно богато и убедительно своим внутренним содержанием. Это не исключает того, что оно может быть пустым или "полым".
Свободное действие и свободное слово имеют богатое, а не нищее, внутреннее пространство или, как сказал бы О. Мандельштам, "пространства внутренний избыток". Этот избыток является условием автономии, свободы и достоинства личности, источником новых культурных форм, а не только местом ассимиляции, присвоения или интериоризации уже существующих.
Если вернуться к теме нашего обсуждения, то наиболее перспективной задачей является разработка теории свободного действия, являющегося источником формирования и развития ответственного сознания и независимой личности. Мы еще обсудим возможные пути решения этой задачи.
Вместе с тем, возникла новая ситуация, в которой деятельность и действие продолжают выполнять многие методологические функции. Но вместе с этим обновился и старый многообещающий предмет психологического исследования — сознание.
Перспективы их взаимоотношений видятся нам в настоящее время поливариантными. Первый вариант состоит в полном переходе к новому
125
предмету исследования. Второй вариант предусматривает параллельные конкурирующие между собой исследования деятельности и сознания. Третий же вариант можно назвать синтетическим, так как он может предусматривать поэтапное включение методов и результатов деятельностного подхода в исследование сознания. По нашему мнению, третий вариант в наибольшей степени соответствует тому, что мы говорили о поверхностных и глубоких истинах и результатах их преодоления. Например, способ рассмотрения действия как единицы анализа психического может продолжать все также оставаться одним из краеугольных психологических положений. Из действия действительно можно вывести многие свойства сознания, восприятия, памяти, мышления, эмоций, личностных качеств и т. п. Однако стоит ли присваивать всем этим очень разнообразным и сложным феноменам деятельностный ярлык? Ведь рождаясь внутри предметно-практической, коммуникативной деятельности, эти процессы и функции приобретают значительную автономию, сами становятся движущими силами развития человека. Обратный ход к действию часто становится очень затруднительным и грозит известными натяжками. Таким образом, изучение деятельности с необходимостью ведет к проблематике сознания, а исследования действия могут быть органично включены в исследования феноменов сознания.
3.2. Сложность предмета и редукционизм
В ходе исследований деятельности и практического использования их результатов возникают серьезные методологические проблемы, обсуждение которых помогает определять направление и методы дальнейшего изучения. Нам хотелось бы наметить некоторые новые проблемы психологического анализа деятельности и выявить трудности, имеющиеся на пути такого анализа. Для этого и необходим анализ широко распространенных в современной психологической науке форм редукционизма. Именно трудности анализа деятельности рождают эти формы редукционизма.
НЕЙРОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИОНИЗМ. Как психология, так и физиология мозга представляют собой достаточно развитые и самостоятельные области научного знания. Каждая из этих наук имеет свой предмет исследования, разрабатывает собственные теории, методы и технику эксперимента. В истории обеих наук наблюдались различные типы взаимоотношений, которые несколько упрощенно можно обозначить как отношения притягивания, параллелизма и отталкивания. Опыт истории свидетельствует, что контакт между психологией и физиологией приносит им больше пользы, чем вреда, хотя, по-видимому, неправильно было бы не замечать последнего. В связи с этим важно отдать себе отчет в том, какие отношения между этими науками следует развивать, а какие — преодолевать.
126
Крайне распространенным является печальный, но тем не менее поучительный, опыт ряда психологических направлений, которые, обращаясь к физиологии, утрачивали предмет своего исследования — реальную психическую деятельность — и пытались обрести твердую почву или собственную "физику" в физиологии мозга. В этом нет большой беды, если дело ограничивается лишь подменой одной реальной области исследования другой, не менее реальной, скажем, когда психолог меняет объект исследования, например после изучения процесса запоминания у человека начинает изучать память на нейронном уровне. В этом случае нужно помнить лишь, что мы пока не знаем, каковы реальные взаимоотношения этих сфер исследования. Много хуже, когда происходит вербальное отождествление двух различных реальностей или даже подмена психологической реальности вымышленной квазифизиологической реальностью. Таких примеров множество. Это установление изоморфизма между представляемыми конфигурациями и электрокортикальными полями, постулат о тождестве между действием и рефлексом, образом и акцептором действия (или сенсорным синтезом), речью и второй сигнальной системой. В таких случаях исходят из невысказываемой предпосылки о том, что психологическая реальность подчинена физиологической, хотя она может служить предметом объективного изучения, но все же подчиняется законам физиологии. Едва ли это положение может служить надежной платформой сотрудничества психологии и физиологии. А. Н. Леонтьев писал: "Сейчас мы уже не можем подходить к мозговым (психофизиологическим) механизмам иначе как к продукту развития самой предметной деятельности" [8, с. 107]. Такое понимание помогает верно ориентировать поиски формирующихся физиологических функциональных систем, или "подвижных физиологических органов". Вместе с тем обращение к поискам физиологических механизмов не может быть оправданным на любом уровне психологического анализа предметной деятельности. А. Н. Леонтьев, разумеется, прав, говоря далее о том, что "выделение в деятельности действий и операций не исчерпывает ее анализа. За деятельностью и регулирующими ее психическими образами открывается грандиозная физиологическая работа мозга" [8]. Эта, как нам представляется, в принципе бесспорная, но несколько преждевременная, апелляция к физиологии нередко с энтузиазмом принимается психологически мыслящими физиологами или физиологически мыслящими психологами. Они в большинстве случаев из глубин собственного духа извлекают некие конкретные физиологические механизмы высших психических функций, а проще говоря, заменяют содержательные в своем контексте психологические понятия и термины псевдофизиологической фразеологией. Логика этих подмен и замещений, как правило, довольно проста. Алгоритмам внешней предметной
127
деятельности ставятся в соответствие алгоритмы и программы работы мозга. Психологическое строение развитых форм внутренней деятельности остается за пределами исследования. Источником и прообразом подобных замещений по-прежнему является идея, выдвинутая В. Келером, об изоморфизме внешнего (оптического), внутреннего (феноменального) и мозгового полей. В новых вариантах изоморфизма для простоты дела среднее звено опускается. Такому же "упрощению" служит игнорирование содержательной, предметной стороны деятельности. После серии подобных упрощений остается в качестве объекта психофизиологического исследования поле сигналов и поле реакций. В итоге получаются произвольные конструкции работы мозга. Подобный способ исследования совершенно справедливо обозначен А. Н. Леонтьевым как физиологический редукционизм.
Высказанные соображения по поводу такого способа решения психофизической проблемы вовсе не означают, что психическое должно быть обособлено от работы мозга. Более подробно эта проблема будет рассмотрена в дальнейшем. Здесь мы лишь воспроизведем стратегию ее решения, сформулированную в теории деятельности. Средством реализации той или иной деятельности являются определенные "динамические силы" или "функциональные органы нервной системы", звенья которых представляют собой различным образом взаимосвязанные реакции. Еще Л. С. Выготский рассматривал проблему локализации психических функций как проблему отношения структурных и функциональных единиц в деятельности и подчеркивал значение изменчивости функциональных связей, а также возможности образования сложных динамических систем, которые интегрируют ряд элементарных функций и определяют конкретную форму деятельности. Впоследствии А. Н. Леонтьев, анализируя многочисленные исследования процесса формирования отдельных познавательных действий, отмечал, что они складываются прижизненно и что их первоначально развернутые эффекторные звенья редуцируются и в сформированном виде представляют собой единый интрацентральный мозговой процесс. С тех пор как были написаны эти слова, появились значительно более тонкие и чувствительные методы регистрации эффекторных компонентов познавательных процессов (в частности восприятия и мышления) и их электрофизиологических коррелятов. Благодаря этому многие "внутренние" действия, казавшиеся свернутыми и лишенными эффекторных компонентов, при использовании более чувствительных методов вновь стали "внешними" и доступными для инструментального психологического исследования. Не менее важно и то, что в психофизиологии и нейропсихологии появились методы, дающие возможность выделить отдельные функциональные системы, реализующие те или иные виды познавательной деятельности, в том числе и сложившиеся.
128
Благодаря этим методам оказывается возможной достаточно четкая и объективная дифференциация таких познавательных действий, как обнаружение сигнала, формирование образа, идентификация, опознание в двух его формах: сукцессивное (многоактное) и симультанное (одноактное), информационная подготовка решения. Эти различия установлены на основе пока небольшого числа объективных показателей: электроокулограммы (ЭОГ) — как показателя функциональной системы, обеспечивающей внешнее сканирование окружения; электроэнцефалограммы (ЭЭГ) — как показателя функциональной системы, обеспечивающей преобразование ранее сформированных оперативных единиц восприятия и образно-концептуальных моделей окружения; электромиограммы (ЭМГ) нижней губы — как показателя вербального перекодирования, осознанного планирования предстоящих действий и оперирования вторичными или вербальными моделями. Разработана методика идентификации тех или иных познавательных действий и поведения регистрируемых функциональных систем. Информативными признаками при выполнении указанной идентификации служат: длительность и степень активизации той или иной функциональной системы, способ и характер связей между ними. Полученные данные дают обнадеживающие результаты. Несомненно, что увеличение номенклатуры регистрируемых показателей, усовершенствование техники регистрации и математической обработки получаемых результатов не только повысит надежность идентификации, но и даст возможность анализировать состав функциональных систем, реализующих такие формы познавательной деятельности, относительно строения которых пока нет добротных психологических гипотез. Вместе с тем, из этих исследований становится все более очевидным, что поиски реальных физиологических механизмов психических функций наиболее продуктивны в тех случаях, когда последние рассматриваются как формы предметной деятельности. Более того, в приведенном исследовании явственно выступило и то, что внутренние формы психической деятельности, реализующиеся на базе физиологических механизмов, существуют лишь как промежуточные отрезки и моменты деятельности. Резюмируя, нужно сказать, что результаты психологического изучения как внешних, так и внутренних форм перцептивной, мнемической и умственной деятельности, будучи достаточно определенными в контексте психологии, для физиологии живого мозга должны выступать в качестве отправной точки исследования, своего рода рабочей гипотезы.
ИНФОРМАЦИОННО-КИБЕРНЕТИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИОНИЗМ. В рамках кибернетики при решении задач моделирования познавательных процессов возникли теоретико-информационный и операционально-кибернетический подходы к описанию поведения, в том
129
числе и человеческой деятельности. В немалой степени этому способствовали лаконизм, элегантность и кажущаяся универсальность принципов кибернетики и теории информации. В основе обоих подходов был заложен вполне банальный со времен Ж. Ламетри ход мысли: нужно сравнить возможности человека и машины. Изменились лишь сравниваемые свойства. Однако в качестве эталонов для сравнения по-прежнему в основном брались свойства машины, а не человека. В самом деле, и до настоящего времени компьютер характеризуется двумя основными свойствами: емкостью памяти и быстродействием. В описаниях человеческого поведения стали мелькать такие понятия, как "канал", "кодирование", "декодирование", "пропускная способность". В психологической литературе стали обычными схемы линейного преобразования сигнала. Основным понятием кибернетического подхода в психологии стали понятия оператора преобразования и элементарной операции. Эти понятия использовались не в психологическом значении способа действия, а в техническом значении. В результате подобных концептуальных миграций, как заметил Л. Кауфман, каждый инженер, читавший К. Э. Шеннона, был готов применить теорию связи для решения психологических проблем, как только он услышал о существовании психологии.
При своем зарождении кибернетический подход сулил очень многое, в том числе и возможность получения количественных оценок различных информационных процессов — пропускной способности каналов приема информации, информационной емкости памяти, скорости преобразований входной информации и т. п. Совершенно естественно, что концептуальная схема кибернетического подхода была также использована инженерной психологией, и многие исследования, выполненные в этой научной области, сделали его более конкретным и осязаемым. При информационно-кибернетическом подходе, особенно на первых порах, фетишизировались количественные данные, однако в подавляющем большинстве случаев отсутствовала сколько-нибудь достоверная психологическая квалификация исследуемых процессов. Последние интерпретировались в терминах кибернетических моделей сложных систем, обладающих поведением.
В контексте операционно-кибернетического подхода возникло представление о сложном поведении, в том числе и о высших психологических функциях как о совокупности элементарных операций. Игнорирование других единиц анализа, а именно деятельности и действий, развитых в контексте каузально-генетической методологической схемы Л. С. Выготским, А. Н. Леонтьевым, Ж. Пиаже и др., неизбежно привело к тому, что был введен постулат об аддитивности элементарных операций. Заметим, что задача выявления структуры сложнейших психических образований предстала для представителей операционно-кибернетического подхода как задача сложения элементарных операций.
130
Излишне добавлять, что каждая операция исследовалась отдельно, т. е. по существу как самостоятельное действие. Следовательно, в обеих разновидностях кибернетического подхода не учитывалось наиболее ценное достижение генетического метода, именно обнаружение взаимопереходов одних единиц в другие (например, действия в операцию) в ходе развития деятельности, а соответственно, и возможные изменения структуры последней. Это обусловило невозможность использования в практических целях большого числа результатов различных измерений пропускной способности каналов, связывающих воспринимающую, решающую и реагирующую системы. Модели различных видов деятельности, предложенные на основе подобной методологической концепции, также часто оказывались непригодными для прогноза затрат времени и эффективности их осуществления.
Сказанное не означает, что ориентация на количественные оценки информационных процессов была бесплодна. Эти оценки нужны для описания и моделирования процесса взаимодействия человека и машины. Все дело в том, насколько этим оценкам можно доверять и опираться на них при организации такого взаимодействия. Тем не менее, несмотря на отмеченные изъяны, разработку кибернетического подхода следует расценивать как шаг вперед не только в инженерной, но и в общей психологии.
К настоящему времени информационно-кибернетический и операционно-кибернетический подходы уже утратили свою первоначальную универсальность. Всеобщие принципы постепенно превратились в частные методические приемы исследования, в способы обработки и представления полученных результатов, равноправно существующие наряду с другими. Уже в начале 60-х годов наметились перемены в интерпретации информационного подхода к теории восприятия. Это выразилось прежде всего в изменении и некоторой психологизации термина "операция", да и сам подход стали обозначать как "информационно-процессуальный", или "информационно-генетический".
Чем больше проводилось экспериментов, тем отчетливее осознавалась невозможность моделирования психики "в лоб" на основе "информационно-процессуальной" парадигмы. Неудачей закончилась первая программа создания перцептрона, проект разработки "Универсального решателя проблем". Многим исследователям стало ясно, что еще потребуются годы кропотливого экспериментального труда. Практики же проектирования систем искусственного интеллекта в 70-х годах перешли из наступления в оборону, предложив миру проект создания экспертных систем. Мы говорим об обороне, т. к. в этом проекте не были решены фундаментальные проблемы создания искусственного интеллекта. Он являет собой скорее ловкий ход, позволяющий сочетать опыт решения экспертных задач человеком с традиционными
131
техническими решениями. Разработка же фундаментальных проблем создания искусственного интеллекта была оставлена на потом, включена в проекты создания компьютеров 5-го, 6-го и последующих поколений.
Основное значение кибернетического подхода для инженерной и экспериментальной психологии состояло в том, что в этих науках выросла техническая вооруженность, культура анализа, обработка и интерпретация полученных результатов. Использование компьютера на линии эксперимента создало основания для развития своего рода индустрии в психологических исследованиях. Новые явления и факты благодаря этому сейчас проверяются и перепроверяются во многих лабораториях одновременно. Лишь на этой основе возможно получение добротных и достоверных количественных оценок существенных составляющих деятельности.
Информационно-кибернетический редукционизм — сравнительно безобидная форма подмены объекта психологического исследования. Психологи довольно быстро обнаружили, что модели, модели, модели... не более, чем слова, слова, слова... Справедливости ради нужно сказать, что инженеры и математики все чаще и чаще сами отказываются от своего рода кибернетической мифологии и переходят к исследованию реальной психической деятельности.
ЛОГИКО-ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИОНИЗМ. В педагогической психологии было выполнено большое число работ, объединенных общей идеей (возникшей не без влияния кибернетики) алгоритмизации и программированного обучения. Авторы этих работ, наивно полагая, что результат воспроизводит причину, характеризовали структуру внутренней умственной деятельности как подобие алгоритмам внешней практической деятельности, в соответствии с которыми организовывался процесс обучения. Своеобразная польза этих работ состояла в том, что они своей безответственной наивностью лишь подчеркивали и обнажали отмеченное выше противоречие. Деликатно сформулированный тезис о сходстве общего строения превратился в этих работах в постулат о тождестве строения внешней и внутренней деятельности.
Значительно сложнее обстоит дело с различными формами логического редукционизма. К нему приходили и приходят действительно выдающиеся психологи, много сделавшие в том числе и для развития теории деятельности. У таких авторов очень не просто обнаружить логику подмены объекта исследования. Более того, в ряде случаев подобные подмены не лишены изящества. Проанализируем с этой точки зрения некоторые работы Ж. Пиаже, который предложил (совместно с Б. Инельдер) интересный вариант трактовки памяти как деятельности [9].
132
Авторы, рассматривая развитие памяти, исходили из известного тезиса о непрерывности этапов схематизации, распределенных между тремя типами памяти (опознание, реконструкция, воспоминание). Первый этап начинается с элементарного опознания, связанного с положением или повторением рефлекторного акта (например, у грудного ребенка) или навыка, находящегося в процессе формирования, который продолжает рефлекс. Он содержит промежуточный уровень, а именно опознание через ассимиляцию уже приобретенной схемы (узнавание значимых индексов, связанных с навыками и сенсомоторным интеллектом). Высшей точкой в опознании классов и различий являются пробы узнавания в задачах выбора. Второй тип (реконструкция) характеризуется преднамеренным воспроизведением действия и его результата. Это припоминание начинается с сенсомоторной имитации, которая, согласно Ж. Пиаже, является источником мысленного образа. Затем следует воспроизведение изолированного, но не полностью схематизированного действия вместе с реконструкцией его результата, например, восстановление объекта или конфигурации; наконец, последняя для второго типа стадия — восстановление схематизированного действия. Третий тип (воспоминание) просто иллюстрирует способ, при помощи которого образ-воспоминание (или "интериоризированная реконструкция") подменяет реконструкцию в актах предыдущего типа. Сюда относятся три последних уровня памяти: образ-воспоминание схематизированного действия, образное припоминание несхематизированного действия (имитация, интериоризированная в образе), припоминание объектов или событий, внешних по отношению к действию.
Все эти уровни, от более элементарных до более утонченных, подтверждают, согласно Пиаже, существование общего функционального механизма, т. е. "включение воспоминания в схемы, которые охватывают и двигательные схемы, свойственные навыкам, и высшую схематизацию, зависящую от интеллекта и операций, которые его характеризуют" [9, с. 460]. Этот общий механизм позволяет перейти "незаметными переходными ступенями" от рефлекторного повторения к высшим формам припоминания, которые объединены со схемами операций и зависят в конечном счете от действия.
М. Дайан, реферируя концепцию памяти Ж. Пиаже и Б. Инельдер, отметил, что введение перечисленных ступеней выгодно отличает их концепцию от дихотомической и спиритуалистической концепции А. Бергсона. Вместе с тем М. Дайан сомневается в непрерывности действия генетических факторов. Он справедливо замечает, что в этой непрерывности без труда можно найти нарушения связи между опознанием, связанным с рефлексами, и узнаванием перцептивных индексов, между реконструкцией схематизированного действия и его интериоризацией
133
в образ-воспоминание. Более того, неясность переходов (и их движущих сил, за которую, кстати, неоднократно упрекали Пиаже П. Я. Гальперин, А. Н. Леонтьев, Д. Б. Эльконин и др.) приводит автора к пессимистическому заключению относительно теории интериоризации в целом: "Самое понятие интериоризации, как оно используется в психологии, основанной на примате действия, не столько обозначает экспериментально изученный реальный процесс, сколько представляет собой одно из затруднений, с которым неизбежно сталкивается это психологическое направление" [10, с. 67]. Едва ли можно согласиться с приведенным высказыванием в целом, но то, что в нем фиксируются реальные проблемы и трудности, стоящие перед теорией интериоризации, не вызывает сомнения.
Как можно заключить из приведенного, проблема анализа структуры внутренней деятельности в концепции Ж. Пиаже и Б. Инельдер в области высших форм памяти подменяется схемами интеллекта. Они не анализируют своеобразие и особенности мнемической ориентировки в материале по сравнению с познавательной, равно как и не выделяют своеобразие преобразований материала в целях запоминания. Вместе с тем, как уже отмечалось выше, исследования Ж. Пиаже и Б. Инельдер имеют важное значение для преодоления дуализма высших и низших форм памяти; они обогащают понимание памяти как деятельности и демонстрируют реальное взаимопроникновение интеллектуальных и мнемических процессов. Все это имеет существенное значение и для преодоления трудностей, имеющихся в теории интериоризации.
Если проблема развития памяти в концепции Ж. Пиаже подменяется развитием схем интеллекта (мы оставляем в стороне анализ Пиаже автобиографической функции памяти), то, может быть, в исследованиях развития мышления содержится анализ структуры сложившихся форм умственной деятельности? В интересующем нас аспекте концепция Ж. Пиаже проанализирована В. В. Давыдовым, который убедительно показал, что Ж. Пиаже по существу отождествил внутреннюю умственную деятельность с логико-математическими структурами: "Ж. Пиаже интересуют те логико-математические структуры, которые общи, например, нейронным сетям и формальному интеллекту. При этом изучаются главным образом стадии интериоризации этих исходных структур, которые предполагаются наперед данными (например, даже на физико-химическом уровне). В ходе интериоризации происходит лишь их своеобразное "очищение" внутри деятельности субъекта. Иными словами, здесь не рассматривается развитие содержания самого мышления и, как следствие этого, — соответствующих логических категорий, — исследовательская задача ограничивается описанием последовательных изменений субъективной формы одного и того же операторного содержания (структур)" [11, с. 245].
134
В отличие от приведенной точки зрения на концепцию Ж. Пиаже нам представляется, что в ней отражается определенное содержание внутренней, в том числе и мыслительной деятельности, правда, преимущественно с его оперативно-технической, логико-математической стороны. И операторные структуры, изучаемые Пиаже, существуют не в безвоздушном пространстве, они наполнены определенным содержанием и отражают его. Согласно позиции В. В. Давыдова, — это содержание эмпирического мышления.
Иное дело, что в концепции Ж. Пиаже происходит подмена психологического анализа развития внутренних форм познавательной деятельности логическим анализом развития и саморазвития операторных структур, т. е. по существу — ретроспективным анализом возможных логико-математических преобразований. Нужно сказать, что богатый экспериментальный материал и еще более богатый понятийный аппарат, используемый в трудах Ж. Пиаже, порой даже создает иллюзии в том смысле, что он и в самом деле анализирует строение сложившихся высших психических функций. И лишь после того как читатель проберется сквозь дебри скрупулезных описаний, он убеждается в том, что, к сожалению, в значительной степени это все же иллюзия. Справедливости ради следует сказать, что Ж. Пиаже в конце жизни все чаще стал обращаться к проблематике действия как к возможному внутреннему образу структуры интеллекта и отходить от логико-математических структур как объяснительного принципа.
Приходиться констатировать, что серьезные трудности в анализе внутренней мыслительной деятельности имеются и в отечественной психологии. Их преодолению способствуют дальнейшая разработка и совершенствование выдвинутой П. Я. Гальпериным теории поэтапного формирования умственных действий и понятий, а также концепции об ориентировочной основе действия, о ее особенностях и соответствующих ей типах обучения. Наиболее существенный прогресс в области анализа двух типов мышления и соответствующей этим типам организации внешней деятельности, лежащей в основе их формирования, достигнут В. В. Давыдовым. Речь идет о различении эмпирического и теоретического мышления: "В эмпирическом мышлении решается в основном задача каталогизации, классификации предметов и явлений. Научно-теоретическое мышление преследует цель воспроизведения развитой сущности предмета" [11, с. 323]. Теоретическое мышление рассматривается Давыдовым в двух основных формах: "1) на основе анализа фактических данных и их обобщения выделяется содержательная, реальная абстракция, фиксирующая сущность изучаемого конкретного предмета и выражаемая в виде понятия о его "клеточке"; 2) затем, путем раскрытия противоречий в этой "клеточке" и определения способа их практического решения, следует восхождение от абстрактной
135
сущности и нерасчлененного всеобщего отношения к единству многообразных сторон развивающегося целого, к конкретному" [11, с. 315]. Важнейшим в исследовании В. В. Давыдова является аргументированное доказательство деятельностной природы понятий и обобщений, особенно внимание его к способам определения специфического предметного содержания деятельности и отысканию адекватных внешних действий и способов их организации при решении задач формирования тех или иных теоретических обобщений и понятий.
Однако и в концепции В. В. Давыдова проблема психологического анализа структуры развитых форм познавательной деятельности, и прежде всего мышления, подменяется проблемой критериев, по которым можно судить о ее сформированности. В контексте дискуссии с П. Я. Гальпериным и Д. Б. Элькониным о том, можно ли считать логику единственным или хотя бы главным критерием мышления, В. В. Давыдов писал: "Слабость позиции Ж. Пиаже вовсе не в том, что он единственным и главным критерием мышления считает логику, а в том, что он не опирается на принципы диалектической логики как теории познания, а использует исключительно математическую логику, изучающую лишь отдельные аспекты теоретического мышления" [11, с. 340]. Таким образом, проблема строения внутренней деятельности вновь подменяется проблемой ее наполнения.
В отличие от Ж. Пиаже, П. Я. Гальперин и В. В. Давыдов ввели в содержание внутренней деятельности (в том числе и в содержание теоретического мышления) оперирование образами. Дополнение теоретических конструкций мыслительной деятельности образными явлениями дало важные основания для преодоления укоренившегося со времен Дж. Беркли противопоставления чувственного и рационального знания. П. Я. Гальперин, отмечая предметный характер мыслительной деятельности, указывал на то, что содержание того или иного предметного процесса входит в содержание мышления и самое мышление есть построение знания об этом процессе, построение образа его предметного содержания. И далее П. Я. Гальперин писал: "В мышлении предметный процесс не просто повторяется, а выступает как образ и притом в определенной функции — служит отображением реального процесса и ориентирует в нем" [12, с. 244]. Правда, П. Я. Гальперин так и не ввел в контекст теории о поэтапном формировании умственных действий этапа феноменальной динамики или манипулирования образами, хотя для этого, на наш взгляд, уже тогда имелись достаточные основания.
В. В. Давыдов, характеризуя познавательные действия, вскрывающие ненаблюдаемые внутренние связи, относил к ним прежде всего чувственно-предметные познавательные действия, которые позволяли реально изменить предмет изучения, экспериментировать над ним.
136
Прообразом чувственно-предметных действий явились практические предметные действия, но, став познавательными, они превратились в фазу мышления. В. В. Давыдов убедительно показал, что введение образных явлений в содержание мыслительной деятельности является принципиально важным и соответствует современным философским представлениям о мышлении. К этому можно добавить, как это ни парадоксально, что необходимость учета образных явлений при анализе структуры сложившихся форм внутренней деятельности не только не усложняет проблему, а, напротив, делает ее более конкретной, осязаемой и содержательной.
Что же касается интересующей нас проблемы методов психологического изучения объективного строения действий индивида, то В. В. Давыдов признал, что такие методы разработаны слабо. С этим спорить трудно, значительно более удивительно, что он эту центральную задачу психологической науки отвел в область некоторой особой психологической дисциплины, пограничной с логикой и с другими отраслями психологии. Но как бы там ни было, задача разработки методов анализа объективного строения действий поставлена, что уже само по себе является залогом ее решения.
Итог рассмотрения различных форм редукционизма можно попытаться выразить в терминах современной психологии восприятия. Исследователи имеют различные поисковые эталоны или перцептивные гипотезы. У одних это физиологические механизмы, у других — существующие или возможные технические устройства, у третьих — логико-математические структуры или структуры диалектической логики. В качестве подобных гипотез выступают и представления о внешних формах деятельности и поведения как таковых. Подобные парадигмальные (а на привычном языке — теоретические) представления и гипотезы вооружают исследователя, выполняют эвристические функции и служат важным средством развития научной психологии. Поэтому альтернатива: хорош или плох редукционизм — является ложной. Исследователь не может ждать откровения, которое осенит другого. Он с доступным ему концептуальным аппаратом и инструментальным оснащением изучает ту или иную сферу психической деятельности.
Мы старались показать, что даже достаточно очевидные формы редукции психического, будучи результатом научного поиска, приносят определенные плоды и обогащают арсенал теоретических и экспериментальных средств психологического исследования. Сейчас крайне редко можно встретить классические примеры, так сказать, интрапсихологического редукционизма, когда память объяснялась бы вниманием, внимание — интересом, интерес — запасом знаний, последний — памятью. Но в сравнительно недавнем прошлом примеров подобного
137
оперирования психологическими категориями было более чем достаточно. И тем не менее, методологическая оценка, осознание достоинств и недостатков этого этапа истории психологии были необходимым условием успешного развития психологической науки, в частности, и формулирования важнейших принципов теории деятельности. Реальные трудности, которые имеются в этой теории, преодолеваются различными способами, в том числе и путем "импорта" в психологическую науку категорий и методов смежных наук. Как мы стремились показать, во многих случаях подобный способ решения проблем приводил к иллюзорным результатам. С нашей точки зрения, принцип деятельности как один из ведущих принципов психологической науки далеко не исчерпал своей объяснительной силы. Но для того, чтобы выявить содержащиеся в нем объяснительные и эвристические возможности, необходимо осознать и оценить происходившую постепенно трансформацию понятия деятельности как могучего средства психологического исследования из принципа этого исследования в его предмет. Это относится прежде всего к ранним исследованиям А. В. Запорожца и П. И. Зинченко. Оба они ввели в 1939—1940 гг. понятия сенсорного и мнемического действия и положили начало их изучению, а впоследствии начали экспериментально исследовать процессы формирования умственных действий. Однако действия изучались относительно изолированно друг от друга, вне системы целостной деятельности. Поэтому, в частности, понятие цели и целеполагания нередко оказывалось внешним по отношению к действию. На самом деле процесс целеполагания вплетен в ткань деятельности, включающей отдельные действия или их системы, и является необходимым моментом, связывающим различные действия и, более того, детерминирующим переход от одного действия к другому.
Недооценка этого совершенно естественно приводила к смещению исследования с самого действия на его предметное содержание. Когда же речь шла о строении действия как такового, то исследователи опускались на уровень операций, конституирующих действие. Однако вне анализа конкретного процесса целеполагания, связанного с оценкой полученного и заданного результата в предыдущем действии, номенклатура операций и способов их координации в целостном действии оказывались либо неизвестными, либо трудно оценимыми. Иными словами, операционный состав действия оставался гипотетическим, а набор операций связывался лишь с условиями протекания деятельности, т. е. в известном смысле с факторами внешними по отношению к действию и деятельности. Именно эти трудности служили основанием и оправданием редукции операций и действий к интрацентральным мозговым механизмам.
138
3.3. Единицы анализа психики
Проблема единиц психологического исследования стояла перед каждым направлением психологии. Можно напомнить, что в качестве единиц выделялись ощущения (ассоцианизм); фигура — фон (гештальтпсихология); реакция или рефлекс (соответственно реактология и рефлексология); установка (психология установки); поведенческий акт (бихевиоризм). В необихевиоризме, в частности, эта проблема как центральная обсуждалась Э. Толменом, работы которого оказали большое влияние на современную когнитивную психологию. Он дополнил схему стимул — реакция системой промежуточных переменных, организованных в квазипространственные когнитивные карты.
Проблему единиц анализа особенно обстоятельно обсуждал Ж. Пиаже. В качестве таковой он выделял обратимые операции, рассматриваемые в контексте более широких операторных структур. Источником возникновения интериоризованных операторных структур, согласно Пиаже, является действие. Частным случаем, по сравнению с обратимыми операторными структурами, является использование в качестве единиц анализа мнемических и моторных схем, характерное для Ф. Бартлетта и ряда его последователей в современной англо-американской психологии.
Мы привели примеры относительно чистых, так сказать, "стерильных" единиц психологического анализа. В истории психологии имеются примеры вариантов этих единиц, которые характеризовались как целостные недифференцированные образования. Последние лишь на высших ступенях развития начинают дифференцироваться на отдельные, более или менее самостоятельные и определенно очерченные роды, виды и классы психических процессов. Можно привести примеры недифференцированных образований. Так, представители лейпцигской школы Л. Крюгер и Х. Фолькельт ввели понятие "эмоционально-подобных ощущений" и говорили о слитности ощущений и чувств на ранних ступенях развития. Аналогичная мысль есть и в гештальтпсихологии. К. Коффка, например, писал, что на ранних ступенях развития предмет для сознания является в такой же мере страшным, как и черным, и что первые эмоционально-подобные восприятия должны считаться исходным пунктом всего последующего развития.
Существенно иным был подход в рамках фрейдистской традиции: в соответствии с идеей сложного уровневого строения психики здесь фактически происходит отказ от универсальной единицы исследования и предлагается строить определенную таксономию таких единиц, чтобы каждому из уровней соответствовал свой тип единиц. (Любопытно, что в истории психологии наблюдаются достаточно сложные отношения между единицей анализа и теоретической конструкцией в целом. В
139
дискуссиях по поводу единиц анализа психики формулировались требования как к самим единицам, так и к построению теории в целом. Сейчас едва ли кто-нибудь сомневается в том, что из отдельных ощущений нельзя построить образ предмета. Точно так же после критики Пиаже в адрес гештальтпсихологии трудно сомневаться в том, что из перцептивных структур невозможно вывести операторные структуры или структуры понятий.)
Современная психология, характеризующаяся небывалым накоплением новых фактов, проявляет недостаточный интерес — а порой и удивительную беззаботность — к выделению и определению единиц анализа психики. Это особенно свойственно когнитивной психологии, оперирующей понятиями функционального блока и операции и нередко обращающейся за помощью в решении задачи координации функций в блоковых структурах к демонам и гомункулюсам [Подробнее см: 13, с. 67—79].
Падение интереса к единицам анализа психики, видимо, связано и с разочарованиями в таких не оправдавших надежд единицах, как ощущение, реакция, рефлекс и т. д. Возможно, что причиной является и недостаточная методологическая культура. Действительно, в психологической литературе нам не удалось найти строгого определения единицы анализа психики. Она характеризуется либо как универсальная (элементарная или структурная) составляющая психики; либо как ее детерминанта (в этом случае, правда, она выступает в роли не столько единицы анализа, сколько объяснительного принципа); либо, наконец, как генетически исходное основание развития всей психики. Соотношение между этими тремя моментами в характеристике единиц анализа в разных направлениях психологии весьма различно. Общим для них является, во-первых, недостаточная рефлексия по поводу единиц анализа психики. Эта недостаточность выражается в нечеткости определения методологического и онтологического статуса выделяемых единиц и соответственно их функций. Во-вторых (что более важно), психологи не сформулировали нормативных требований к единицам анализа с точки зрения их соответствия нередуцируемой психологической реальности и возможности ее реконструкции на их основе (онтологический план) и с точки зрения внутренней логики той или иной философской традиции (гносеологический план). Поэтому нередко мотивация и обоснование выделения единиц анализа оставались за пределами исследования, что производило впечатление законченности всего анализа. В действительности же выделение единицы есть начало, а не завершение анализа.
Выготский — блестящий знаток истории психологии (и философии), — анализируя различные периоды и течения в ней, постоянно приходил к формулированию нормативных требований к единицам анализа психики.
140
Он многократно писал о том, что анализ не должен заменять внутренних отношений единства внешними отношениями чуждых друг другу элементов. "Под единицей мы подразумеваем такой продукт анализа, который в отличие от элементов обладает всеми основными свойствами, присущими целому, и которые являются далее неразложимыми живыми частями этого единства... Психологии, желающей изучить сложные единства, необходимо понять это. Она должна заменить методы разложения на элементы методом анализа, расчленяющего на единицы. Она должна найти эти неразложимые, сохраняющие свойства, присущие данному целому, как единству, единицы, в которых в противоположном виде представлены эти свойства, и с помощью такого анализа пытаться разрешить встающие перед нами вопросы" [14, с. 15—16]. Попробуем систематизировать его требования к единицам (и методам) психологического анализа.
1. ЕДИНИЦА ДОЛЖНА БЫТЬ не диффузным или синкретическим целым, построенным из элементов, т. е. путем их соединения, а СТРУКТУРНЫМ ОБРАЗОВАНИЕМ, СВЯЗНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ СТРУКТУРОЙ. Например, Выготский вполне соглашался с Э. Клапаредом в том, что наиболее слабым местом теории эмоций Джемса — Ланге является представление об эмоции как о бесструктурном образовании, состоящем из совокупности психологически совершенно разнородных ощущений, которые слагаются по законам физиологической механики.
2. ЕДИНИЦА ДОЛЖНА СОДЕРЖАТЬ В ПРОТИВОПОЛОЖНОМ ВИДЕ СВОЙСТВА ЦЕЛОГО. Это требование наличия разных и даже противоположных свойств (или начал) можно было бы назвать требованием исходной гетерогенности единиц анализа. [Развитие этого требования см: 15]. При принятии данного требования в значительной мере снимаются проблемы разъединения и последующего "соединения", "согласования" разорванных начал, например, воссоединения в таких категориях как активность, осмысленность, предметность исполнительных, когнитивных, эмоционально-оценочных компонентов психического.
3. ЕДИНИЦЫ, сохраняющие структурные свойства целого, ДОЛЖНЫ БЫТЬ СПОСОБНЫ К РАЗВИТИЮ, В ТОМ ЧИСЛЕ И К САМОРАЗВИТИЮ, т. е. они должны обладать порождающими свойствами и возможностями их трансформации в нечто иное, по сравнению со своими исходными формами. Необходимым условием такого развития является включенность единиц в процессы жизнедеятельности, а следовательно, и контакт с окружающей средой. Выготский всегда возражал против рассмотрения духовной деятельности как совершенно автономной области действительности, лежащей вне природы и вне жизни, области, которая, говоря языком Спинозы, является не естественной
141
вещью, следующей общим законам природы, но вещью, лежащей за пределами природы, как бы государством в государстве.
4. Структурность, гетерогенность и порождающие свойства единиц анализа с необходимостью влекут за собой еще одно свойство. ЕДИНИЦА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЖИВОЙ ЧАСТЬЮ ЦЕЛОГО. В то же время она сама должна быть единым, далее неразложимым целым. Последнее нужно понимать в том смысле, что дальнейшее разложение этого целого на элементы возможно, но оно "убьет" его как живое. Отсюда, в частности, следует, что новые единицы (в онтологическом смысле) возникают не постепенно, а скачком.
5. Поскольку для Выготского основным принципом исследования в психологии было изучение развития, функционирования, строения, вообще движения выделенной единицы, мы можем предположить, что он ИСХОДИЛ ИЗ ТАКСОНОМИЧЕСКОГО ПОДХОДА К ЕДИНИЦАМ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА. Последний в более отчетливой форме был выражен в работах А. Н. Леонтьева [16; 17], посвященных психологическому анализу деятельности. Заметим, что любая концепция единиц анализа с таксономической точки зрения должна быть открытой.
6. Анализ, расчленяющий сложное целое на подобные единицы, создает ВОЗМОЖНОСТЬ СИНТЕТИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ СВОЙСТВ, присущих какому-либо сложному единству как таковому. Именно с этой точки зрения Выготский считал метод выделения единиц эффективным средством изучения сложных динамических смысловых систем. Этот метод показывает, что "существует динамическая смысловая система, представляющая собой единство аффективных и интеллектуальных процессов. Он показывает, что во всякой идее содержится в переработанном виде аффективное отношение человека к действительности, представленной в этой идее. Этот метод позволяет раскрыть прямое движение от потребности и побуждений человека к известному направлению его мышления и обратное движение от динамики мысли к динамике поведения и конкретной деятельности личности" [14, с. 22].
7. Выделяемые ЕДИНИЦЫ АНАЛИЗА ДОЛЖНЫ не только отражать внутреннее единство психических процессов, но и ПОЗВОЛЯТЬ ИССЛЕДОВАТЬ ОТНОШЕНИЕ ИЗУЧАЕМОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ФУНКЦИИ (ИЛИ ПРОЦЕССА) КО ВСЕЙ ЖИЗНИ СОЗНАНИЯ в целом и к его важнейшим функциям. Сознание всегда было главным предметом исследования Выготского, и он оценивал продуктивность той или иной психологической теории с точки зрения ее реального (или хотя бы возможного) вклада в изучение сознания.
Подход Выготского к единицам анализа психики как к живому, развивающемуся целому позволяет снять ряд трудностей, с которыми
142
столкнулась психология, связанных, в частности, с необходимостью совмещения казалось бы несовместимых характеристик (например, гомогенности и гетерогенности). Вместе с тем нельзя не отметить, что Выготский-методолог в вопросе о единицах анализа психики оказался выше Выготского-психолога. И дело не только в том, что он не построил развернутую таксономию единиц анализа психики, а в том, что выделенные им единицы не всегда соответствовали сформулированным им требованиям. Но как бы то ни было, они наталкивают на серьезные размышления относительно современной психологии, в которой проблема единиц анализа психики затрагивается в редких случаях, да и то лишь в историческом контексте. Эта проблема чаще всего подменяется проблемой уровней организации психики, причем на различных уровнях фигурируют различные единицы анализа, и исследователи, как правило, не заботятся об их преемственности.
На наш взгляд, единицы в рамках каждого уровня могут быть гетерогенными, но вся таксономия единиц должна отвечать требованию гомогенности. Каждая единица должна содержать в себе свойства, отражающие познание, чувство и волю или предметность, осмысленность и активность. В противном случае она будет единицей физиологического, биомеханического, социологического, но не психологического анализа.
Как отмечалось выше, Выготский не предложил сколько-нибудь развернутой таксономии единиц психологического анализа. В то же время он отчетливо и полно продемонстрировал продуктивность своего подхода, используя в качестве единицы категорию значения при анализе процессов мышления и речи, обобщения и общения. Не претендуя на построение своего варианта таксономии единиц анализа психики, мы хотим лишь обсудить в свете теории Выготского проблему ее исходной единицы.
Что касается категории "значение", то она, на наш взгляд, во-первых, не может рассматриваться в качестве универсальной или генетически исходной единицы анализа психики, как было показано П. И. Зинченко еще в 1939 г. [18]. Во-вторых, она не может быть признана самодостаточной единицей анализа в системе перечисленных нормативных требований, так как в самом значении нет движущих сил для его трансформации в сознание. Много позднее Леонтьев писал, что значение — лишь одна из образующих сознания [17]. Да и сам Выготский в заключительной главе книги "Мышление и речь" признал недостаточность категории значения как единицы анализа мышления (не говоря уже о сознании). Анализируя внутренний план речевого мышления, он писал: "Мысль — еще не последняя инстанция в этом процессе... За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее "почему" в анализе мышления" [14,
143
с. 357]. Продолжая эту мысль, следует сказать, что в значении фиксирована преимущественно когнитивная тенденция.
Приведенное высказывание говорит о недостаточности категории значения как единицы анализа высших психических функций. В связи с этим представляет большой интерес прослеживание, так сказать, обратного генеза значения к исходным единицам анализа психики. (Отметим, что генетически исходные единицы анализа должны отвечать еще одному требованию, которое не было предусмотрено в системе требований Выготского: развивая представления о единицах анализа как о генетически исходной "клеточке" или "неразвитом начале развитого целого", нужно помнить, что такая "клеточка" должна иметь реальную чувственно-созерцаемую форму [19].
Некоторые основания для этого имеются в трудах самого Выготского. В. В. Давыдов и А. А. Радзиховский детально раскрыли трактовку Выготским предметно-практической деятельности как реальности, детерминирующей психику, и трактовку категории деятельности как объяснительного принципа психологической теории. Ими раскрыт также смысл понятия "психологическое орудие" и его место в варианте теории интериоризации, предложенном Выготским [20]. Не повторяя логику их рассуждений, выведем некоторые следствия относительно интересующей нас проблемы.
Самым важным из них является то, что мы можем характеризовать орудийное действие как единицу анализа психики. Нам не удалось найти в сочинениях Выготского прямого указания на то, что орудийное действие может выступать в роли такой единицы. Представляется, однако, что это утверждение не противоречит ни одному из изложенных выше требований, которым должны удовлетворять единицы анализа психики. Более того, значение и знак трактовались самим Выготским именно как психологические орудия.
Орудийное действие выступает в двух своих формах: внешней и внутренней. Смысл идеи интериоризации состоит в том, что внешнее орудийное действие может трансформироваться в действие внутреннее, психическое. Система условий и обстоятельств, в которых происходит такой переход, достаточно подробно изучена как самим Выготским, так и его последователями. Пожалуй, осталась неотмеченной лишь одна тонкость: далеко не все орудия имеют значение. М. М. Бахтин когда-то справедливо писал, что орудие имеет назначение, а не значение, т. е. не всякое орудие может выступать в функции психологического орудия, психологического средства деятельности. Как же из внешнего орудийного действия, выполняемого посредством орудия, лишенного значения, формируется внутреннее психологическое средство (орудие), обладающее значением? Ответ на этот вопрос был частично подготовлен еще во время жизни Выготского. М. М. Бахтин и
144
О. Э. Мандельштам ввели в культуру (видимо, независимо друг от друга) понятие "предметное значение". (Этим понятием пользовался и С. Л. Рубинштейн, подразумевая под ним отнесенность чувственных данных к определенному предмету [21, с. 243]). Значительно позже К. Хольцкамп, развивающий психологическую теорию деятельности, еще раз ввел понятие "предметное значение", имея в виду опыт индивидуальной практической деятельности субъекта, который в принципе более богат, чем система усвоенных им словесных категорий [22].
Можно предположить, что предметное значение представляет собой мостик, связывающий между собой внешнее и внутреннее орудийные действия, своего рода фокус, в котором концентрируются процессы интер- и экстериоризации. Обратный по отношению к интериоризации процесс экстериоризации состоит в том, что значение, ставшее внутренним (или, лучше, собственным) средством деятельности, одновременно становится и прототипом новых внешних средств деятельности. Когда последние реально создаются, они характеризуются не только (а во многих случаях и не столько) предметной значимостью, сколько значением в собственном смысле слова; другими словами, их характеризует уже не только назначение, но и значение. В процессе совместной деятельности предметное значение может интериоризоваться, становиться средством общения и т. д., хотя, как справедливо отмечает Хольцкамп, не все предметные значения имеют такую судьбу, т. е. не все они трансформируются в значения. Эта деталь представляется весьма важной, так как ее учет снимает ряд недоумений по поводу того, как возможна интериоризация орудий (какими бы они ни были). ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ — ЭТО ДЕЯТЕЛЬНОСТНО-СЕМИОТИЧЕСКАЯ ПЕРЕРАБОТКА НЕ ОРУДИЙ, А ИХ ЗНАЧЕНИЙ.
Орудийное действие, осуществляемое в своей внешней или внутренней форме, задает иную онтологию психической реальности по сравнению с классическими и неклассическими вариантами стимульно-реактивных схем. Выготский, введя первоначально стимул-средство в качестве третьего звена в схему стимул-реакция, отказался от этой терминологии и стал оперировать понятиями психологических средств и орудий деятельности.
Именно эта линия изысканий Выготского получила преимущественное продолжение в трудах его учеников и последователей. Это прежде всего трактовка восприятия, памяти, мышления как систем перцептивных, мнемических, умственных действий, которая зародилась еще в 30-е годы и успешно развивается в настоящее время. Во введении к одному из первых экспериментальных исследований памяти, понимаемой как действие, П. И. Зинченко писал:
"Любой психический процесс должен быть понят не как метафизическая "функция" или "способность" сознания, не как
145
механическая сумма реакций организма, а как определенное психическое действие, т. е. такое действие, которое необходимо предполагает отражение действительности в форме того или иного психического состояния. Психическое состояние необходимо опосредствовано действием. Само действие вместе с тем является реальным процессом, в котором происходит переход или "перевод" предметной действительности в ее идеальное отражение в психике, в сознании действующего субъекта" [18, с. 161].
Рассматривая мнемическое действие, он отмечал ту его замечательную особенность, что в нем предмет запоминания выступает уже не как "раздражитель" в своих абстрактно от субъекта взятых свойствах, но как существенный момент действия, как предмет, с которым субъект вступает в определенное отношение.
Сначала в понятии "психическое действие" не содержалось отчетливой оппозиции между внешним, материальным и внутренним, психическим действием. Это понятие, по нашему мнению, представляет собой эквивалент знаково-символического орудийного действия, которое в соответствии с духом теорий Выготского, независимо от формы его реализации (внешней и внутренней), рассматривалось как психическое. Вместе с тем цикл исследований, посвященных деятельностной трактовке не только высших психических функций, но и двигательных умений и навыков, в том числе и формированию у детей навыков оперирования простейшими орудиями, привел к резкой дифференциации внешних и внутренних действий и усугубил проблему внешнего и внутреннего. При этом исходная трактовка орудийного действия как действия психического была надолго забыта. Введение в последующем оппозиции между внешним, материальным и внутренним, психическим действием породило большое число проблем, наиболее сложной из которых оказалась проблема доказательства принципиальной общности строения внешней и внутренней деятельности [23, с. 17]. Остановимся на этой проблеме лишь в той мере, насколько это необходимо, чтобы продолжить линию рассуждений относительно единиц анализа психики.
В школе Л. С. Выготского, А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьева в процессе развития деятельностной трактовки высших психических функций в роли единицы анализа психики наряду с категорией значения стала выступать категория действия. Как мы пытались показать, ближайшей к значению единицей анализа можно считать орудийное действие, которое с необходимостью порождает как предметное значение, так и значение в общепринятом смысле этого слова. (Оставим пока в стороне вопрос о том, является ли орудийное действие единственным его источником.) Вместе с тем положение о том, что орудийное действие может выполнять функции единицы анализа психики никем отчетливо не
146
высказывалось. По мере расширения использования категории действия в качестве единицы анализа высших психических функций, во-первых, оттеснялась на задний план категория значения. Ее восстановление в правах единицы анализа мышления и сознания началось лишь в 70-е годы [24, с. 17]. Во-вторых, постепенно утрачивалась связь между орудийным действием и действием как таковым. В характеристике последнего стали преобладать интенциональные, а не орудийные аспекты. Другими словами, произошла генерализация понятия действия и в качестве его родо-видовых различий стали использоваться понятия: сенсорное, перцептивное, мнемическое, умственное действие и т. д. Можно сказать даже сильнее: стала наблюдаться обратная "натурализация" психики, против которой так резко возражали Выготский и Леонтьев в начале 30-х годов. В качестве средств осуществления, например, перцептивных действий стали рассматриваться вовсе не орудия, а естественные движения рецепторных аппаратов: движения руки, движения глаза, движения артикулярного аппарата и т. п. Подобную генерализацию можно, разумеется, рассматривать как отход от важнейших положений теории Выготского. Нам представляется, что это не так. Это, скорее, следующий шаг на пути обратного развертывания единиц анализа психики, выявления ее предпосылок. Кстати, самому Выготскому принадлежит интересное наблюдение за первыми хватательными движениями младенца, которые становятся указательными, т. е. приобретают знаково-семиотические функции еще до того (или по крайней мере одновременно), как они станут схватывающими, исполнительными в собственном смысле слова. Замечательная особенность таких "натуральных" движений состоит в том, что они в равной степени направлены на предмет и на находящегося рядом с ребенком взрослого. И здесь дело состоит не только в социализации элементов поведения ребенка. Приобретение движением знаковой функции является условием его сохранения и воспроизводства, условием построения образцов и эталонов деятельности. Оно же создает предпосылки и для последующего усвоения внешних, искусственных знаковых средств. Данный момент имеет центральное значение и до настоящего времени лежит в русле интересов школы Л. С. Выготского, А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьева.
3.4. Прошлое и перспективы системного анализа в психологии
Системный анализ в психологии не новость. "Системосозидание" в психологии, как и в других науках, присутствовало издавна, задолго до работ Людвига фон Берталанфи (30-е годы) и Норберта Винера (40-е годы). Естественным образом оказались системными гештальтпсихология, многие направления в бихевиоризме (например, теория памяти Кларка Халла), генетическая эпистемология Жана Пиаже. Была претензия на анализ системного строения сознания у Л. С. Выготского. А. Н. Леонтьев в конце 50-х годов опубликовал совместно с Ю. Б. Гиппенрейтер
147
и О. В. Овчинниковой серию статей, посвященных системному строению слуха, едва ли подозревая в то время о существовании специального системного подхода. Хотя он, конечно, знал, что идеи системности были отчетливо артикулированы еще Аристотелем. Но, как правило, научные теории становились системными, так сказать, в итоге, в конце их разработки, т. е. не до, а после события мысли. К тому же ученые извлекали свои системы из жизни, "по поручению" экспериментальных данных, иногда даже из глубин собственного духа или с помощью мистических озарений, но не подходили к материалу с готовой системой или методологией.
В нашем извращенном сознании все сместилось. Павловское "все в методе" трансформировалось во "все в методологии", "все в системном подходе", "все в идеологии". А. Н. Леонтьев начиная с середины 30-х гг. работал в психологии с уже готовым марксистским подходом, с политэкономической терминологией. Это наложило печать на всю его последующую научную деятельность. К марксизму, к идеологии и к методологии он относился в высшей степени серьезно, трепетно, но не фанатично. В неясных местах работ Гегеля и Маркса он обращался к оригиналам, находил неточности в переводах. В конце 60-х гг. он сам читал курс лекций "Методологические проблемы психологии" на факультете психологии МГУ, затем приглашал для этого курса Э. В. Ильенкова, а когда тот отказался, пригласил М. К. Мамардашвили — внутренне да и внешне свободного человека, несовместимого с официальной идеологией.
Во время хрущевской оттепели для нас стала доступной и разрешенной кибернетика, многое из западной философии, теории и методологии науки, а в этом ряду и системный подход. Благодаря этому в методологии науки, а, соответственно, и в самой психологии, повеяло свежестью, появились некоторые степени свободы. Но ортодоксы не дремали. Сначала с трибун, а потом и в печати стали звучать обвинения в том, что так называемый системный подход претендует на то, чтобы заменить собой марксистскую философию и методологию. Тем самым ортодоксы ненамеренно создали системному подходу рекламу, авторитет, ореол благопристойности. Старая идеологизированная методология в чистом виде уже не проходила. Поэтому те из ортодоксов, кто поумнее, стали маскировать ее системным подходом. Да и наши "первооткрыватели" системного подхода вынуждены были вновь обращаться к марксизму в поисках его корней и своего оправдания. Марксизм, как известно, богат. Ведь недаром было сказано, что Маркс и Энгельс оставили нам очень много цитат. В нем имеется многое, в том числе и системный подход. Берталанфи здесь ни причем. Главное — наличие системного подхода в "Капитале" Маркса.
148
Возник забавный методологический монстр — смесь марксизма с системным подходом. С одной стороны, еще бытовала старая привычка к методологическому ригоризму, с другой стороны, сам системный подход не был одномерен, в нем нашлось пространство для существования ряда интересных и конструктивных концептуальных схем [25]. Были и такие, кто в силу привычки к умственной лени сохранили старый способ работы. Не нужно развивать науку, теорию. Легче взять старое и обрядить в новые системные одежды. Поветрие системного подхода стало превращаться в ветрянку. Сам системный подход приобрел чуждые ему свойства универсальной отмычки, пригодной для всех случаев жизни, появилась опасная тенденция превращения одной из концептуальных схем системного подхода в новое идеологическое ярмо. К тому же, распространившаяся в психологии концептуальная схема, при всех ее достоинствах, не схватывала процессы развития и поэтому с точки зрения использования ее в психологии была принципиально ущербна. Умный, проницательный, образованный А. Н. Леонтьев все это видел и понимал, в том числе и то, что никакой системный подход, никакая методологическая схема, включая марксистскую, не может заменить научную теорию. Без теории возможна лишь бессистемная эмпирия. Но если сам системный подход и не был силой, то за ним стояли весьма реальные силы, бороться с которыми в открытую было не по характеру и уже не по возрасту. Наступление на его психологическую теорию деятельности уже началось. Но А. Н. Леонтьев любил интригу и имел опыт в этом деле, хотя его и трудно назвать профессиональным интриганом, — подросток сохранялся в нем до конца жизни. В 1973 году он готовит тезисы выступления, которые не были опубликованы при его жизни. А жаль. Ведь многое в них проясняет истинное положение дел в психологии. Потребовалось 18 лет, чтобы они увидели свет [26, с. 117—120]. С формальной точки зрения указанные тезисы направлены против неопозитивизма в психологии. Они наполнены перечислением "измов": фактологизма, квантифицизма и т. п. Но вот что интересно. Сквозь сжатую характеристику того, что А. Н. Леонтьев называет неопозитивизмом, видится системный подход. Ведь именно последний претендует на междисциплинарность. А согласно А. Н. Леонтьеву, она лишь маскирует капитальные трудности методологического анализа: "новейший позитивизм в психологии ищет опору в таких понятиях, как структура, организация, система и управление..." Но ведь это же почти полный лексикон системного подхода, о котором в тезисах прямо не говорится. Указывается лишь, что так называемый структурный или системно-структурный метод неопозитивизма надо ясно отличать от марксистского системного анализа. При этом отмечается, что связного обобщенного изложения последнего не существует. Оказывается, что именно неопозитивизм (читай,
149
системный подход) виноват в том, что "психология при всем том остается МИСТИФИЦИРОВАННОЙ. Она движется в рамках ОТЧУЖДЕНИЯ: в мире ФЕТИШЕЙ" (Выделено авторами — В. З., Е. М.). Помилуйте! О какой психологии идет речь! Слов "западной" или "буржуазной" в тезисах нет. Необихевиоризм и единственное имя "Скиннер!" едва ли заслуживают такого разрушительного пафоса. Да и А. Н. Леонтьев никогда не был знатоком англоязычной психологической литературы. Он великолепно знал французскую психологию, но всегда писал о ней во вполне парламентских выражениях. Остается одно: "кошку бьют — невестке понять дают". Критика направлена в основном в адрес системного подхода в советской психологии, который уже стал противопоставлять себя психологической теории деятельности, то есть подлинно марксисткой психологии. Мы написали "в основном", а не в целом, не случайно. При внимательном чтении здесь обнаруживается и самокритика.
А. Н. Леонтьев предлагает утвердить вместо позитивизма, то бишь системного подхода, другие методологические позиции. И это последовательно марксистские позиции, подчеркивает он. Казалось бы, это протест против системного подхода справа, с позиций ортодоксов. Но что-то мешает согласиться с этим. Он сам осознает шокирующий характер этого тезиса после ПОЛУВЕКА марксистской психологии. Это ведь вопрос прежде всего к самому себе. Вопрос, с которым, по его словам, нужно спокойно разобраться. Ортодоксам всегда все ясно, у них не возникает сомнений, а А. Н. Леонтьев переполнен ими. Значит это критика ни слева, ни справа, а со стороны науки, это желание еще раз осмыслить методологическую (а не идеологическую) научную проблематику и ситуацию в психологии. Позволим себе усомниться в спокойствии автора. Ученый в свои 68 лет решил разобраться в главном деле своей жизни. Похоже, что ситуация драматическая. Это впечатление усилится, если мы обратимся к тому месту тезисов, где речь идет о неуловимости, эфемерности предмета психологии — его "сверх-чувственности". Чувствуется, что об этих свойствах предмета психологии А. Н. Леонтьев пишет с симпатией. У него нет агрессии по поводу "исторически подтвержденных НЕУДАЧ исследователей вырваться в психологии из чистой "созерцательности". Он даже не очень обижается на тех, кто, вырываясь из нее, утрачивал предмет психологии, подменял его, вставал на путь редукционизма. Протест возникает по поводу ВСЯЧЕСКОЙ, ВСЕСТОРОННЕЙ и НАСТОЙЧИВОЙ маскировки трудностей.
И здесь мы подходим к главному вопросу. А не маскирует ли эти трудности и психологическая теория деятельности? Он ведь не возражает, что чистая "созерцательность" дала нам некоторые пусть не очень богатые сведения об "эфемерных" свойствах предмета психологии.
150
Кое-что из неуловимого эта созерцательность все же улавливала, и исследователи искали средства, чтобы уловить больше. Не является ли исследование предметной деятельности одним из таких средств? Привело ли это исследование к желаемому результату? Не оказалось ли обращение к предметной деятельности еще одной формой редукции, хотя и верной с марксистской точки зрения, но все же редукции. Найдена ли нужная психологическая проекция философской категории "предметной деятельности"?
Но прежде чем переходить к этой главной проблеме обсудим еще один и вовсе бестактный вопрос. А не является ли погружение в изучение предметной деятельности, поиски ее строения, структуры, совершенствование методов ее анализа и т. д. позитивным, то бишь позитивистским? Ведь позитивизм характеризуется не только ориентацией на специфические ценности (не будем их здесь обсуждать). Позитивизм — это прежде всего владение методом. И с этой точки зрения нам есть, чему у него поучиться. А может быть, и позитивизму у нас? Во всем этом надо действительно спокойно разобраться. Может быть, у нас несколько больше шансов на успех в таком разбирательстве, поскольку мы, хотя и сторонники, но не создатели психологической теории деятельности.
Известно, что связного обобщенного изложения, раскрывающего метод системного анализа в марксистском его понимании, не существует. На чем же основана, на каком методе базируется солидная эмпирическая и экспериментальная традиция психологической теории деятельности?
Дело в том, что к началу 70-х годов уже существовали представления о функционально-структурной версии системного подхода, которые имели своим источником не столько работы Людвига фон Берталанфи, сколько теории А. А. Ухтомского и Н. А. Бернштейна. Многие результаты оказались фундаментальными благодаря тому, что опирались на идейный и методический багаж этого "домарксистского" системного анализа.
Здесь есть только одно объяснение. Аффект А. Н. Леонтьева, вызванный одной, кстати, имеющей право на существование, версией системного подхода, генерализовался на весь системный подход. Агрессию вызвали даже "фактологизм" и "квантифицизм", что уж совсем непонятно. Ведь и сам А. Н. Леонтьев не был чужд ни тому, ни другому. А. Р. Лурия сказал как-то А. Н. Леонтьеву, увлекшемуся применением теоретико-информационных мер в психологии: "Быть тебе битым за твои биты".
Вернемся к проблеме редукции. Возможен ли переход не от созерцания, а от предметной деятельности к неуловимым и эфемерным свойствам предмета психологии. Даже если такая квалификация
151
свойств — это оговорка, она весьма показательна. Но кажется, что это не оговорка. Нечто подобное А. Н. Леонтьев писал ранее. Близкими терминами он характеризовал ощущения испытуемых, у которых вырабатывалась способность к цветоощущению кожей ладони. Испытуемые говорили, что они ощущают дуновение ветерка, прикосновение птичьего пера, нечто очень легкое и т. п. Допустим, что в этом случае переход от поисковой предметной деятельности к этим ощущениям произошел. Но такие ощущения — еще не вся психика, более того, они формировались у испытуемых, если и не с готовой, то с развитой психикой и сознанием. Нет смысла умалять значение этого исследования. Оно действительно замечательно иллюстрирует возможность формирования у человека новых функциональных органов. Но они могут возникать у человека как в результате предметной деятельности, так и в результате созерцания. Ведь А. Н. Леонтьев писал, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Значит, развитие этого "новорожденного" может происходить, по каким-то своим нередуцируемым к предметной деятельности законам, в том числе и спонтанно.
Обратимся еще к одному примеру. У многих вызывало недоумение придание мотиву обязательного свойства предметности. У А. Н. Леонтьева встречается и полная идентификация: мотив — это предмет. Обратим внимание на даже акустическую несовместимость этих слов. Мотив — это нечто легкое, дышащее, живое, похожее на музыкальный или живописный (пленер) мотив. Предмет — это нечто определенное, стабильное, тяжелое (весомое, грубое, зримое), не только привлекающее и побуждающее, но и противостоящее субъекту, давящее на него. Исследователи, работавшие в традициях теории деятельности, вводили серию опосредований и переопосредований между мотивом и предметом, чтобы оправдать их идентификацию. Кстати, такой путь доказательства ничуть не лучше, чем введение внутренних (промежуточных) переменных в необихевиоризме.
Но еще важнее взаимоотношения предметной деятельности и сознания. Эта проблема не просто волновала А. Н. Леонтьева. Это была его проблема. Ей он посвятил всю свою научную жизнь, на разных этапах подходил к ней как будто в первый раз. Возможно, он не верил своему давнему решению, все снова и снова убеждая себя в его правильности, и не находил в себе сил, чтобы от него отказаться. Именно в ней редукционистский ход мысли, порожденной известной формулой — "бытие определяет сознание", выступает наиболее отчетливо. В развернутой форме у А. Н. Леонтьева это выглядит следующим образом: "Итак, наш общий метод состоит в том, чтобы найти то строение деятельности людей, которое порождается данными конкретно-историческими условиями, и, исходя из этого строения, раскрыть существенные
152
психологические особенности строения их сознания" [16, с. 228]. Это был ход мысли не только А. Н. Леонтьева, он пронизал всю послереволюционную отечественную психологию. Конечно, по поводу этого постулата и "схематизма" философского и психологического сознания делались всевозможные оговорки. Подчеркивалось принципиальное единство строения внешней и внутренней деятельности, что означало общность, но не в деталях, не конкретно. Ссылаться на это было легко, тем более что детали внутренней деятельности как тогда, так и сейчас известны весьма и весьма недостаточно для такого рода заключений. Говорилось об адекватности, но не тождественности, что "сознание не только отражает, но и творит мир" и т. д. Но все же сознание как таковое всегда находилось на коротком поводке деятельности, а сознание исследователей — на коротком поводке идеологии. В любом случае сознание оставалось вторичным и не отпускалось на свободу. Оно заменялось сознательностью деятельности, руководимой единственно правильным мировоззрением. Это не упрек в адрес А. Н. Леонтьева, а констатация факта его сознания — сознания, порожденного данными конкретно-историческими условиями его жизни и деятельности. Важно подчеркнуть другое. Ученый искал, возможно бессознательно, пути освобождения своего сознания и способы выражения другого хода мысли.
Но у него так и не хватило решимости отпустить сознание на свободу, чтобы оно само искало себя в материале, будь-то бытие, деятельность, слово, мысль или, наконец, самое сознание. Это не означает, что в этом случае вторичное окажется первичным, а первичное — вторичным, как шутил в своей утопии "Москва 2042" Владимир Войнович. Об этом недостатке решимости можно говорить так уверенно, потому что написание указанных тезисов по времени совпадает с работой Леонтьева над циклом статей, опубликованных в "Вопросах философии" и составивших основу его последней книги "Деятельность. Сознание. Личность", опубликованной в 1975 г. В этой книге главное для автора "состоит вовсе не в том, чтобы указать на активную, управляющую роль сознания", а в том, чтобы "понять сознание как субъективный продукт, как преобразованную форму проявления тех общественных по своей природе отношений, которые осуществляются деятельностью человека в предметном мире" [17, с. 128]. Он, конечно, указывает на то, что "явления сознания составляют реальный момент в движении, деятельности. В этом и заключается их не "эпифеноменальность", их существенность" [17, с. 129].
Возможно, все это действительно имеет отношение к сущности сознания, но слишком мало говорит о его существовании. Существует только деятельность, включающая в себя в качестве реального момента и сознание. Дело даже не в том, чтобы выделить из нее внутренние
153
психические элементы для дальнейшего их обособленного изучения, "а в том, чтобы ввести в психологию такие единицы анализа, которые несут в себе психическое отражение в его неотторжимости от порождающих его и им опосредствуемых моментов человеческой деятельности" [17, с. 12 — 13]. Не только сознание, но и вся психика не имеют автономного существования, накрепко связаны с деятельностью и все это освящено марксизмом.
Страшно было отпустить прежде всего свое собственное сознание на свободу. Пока оно внутри деятельности, внутри бытия оно как-то адаптируется к ним. Его рефлексивные функции ограничены, хотя возможность оценки, конечно, сохраняется. Однако оценки, делаемые изнутри, всегда лукавы. Привязанное к бытию сознание неспособно признать его — бытия принципиальную нелепость, абсурдность, оно склонно искать его оправдание, а значит, и самооправдание во временных трудностях, во внешних силах, в воле обстоятельств, чьих-то происках и т. п. Оно не видит и собственной немоготы, не может стать предметом осознания. Механизм саморефлексии не формируется, а, следовательно, и бытие не выступает предметом осознания полноценного автономного сознания. Такое неосознанное бытие оказывается всего лишь существованием, хотя последнее, может быть, и не лишено приятности. Сознание не может стать участным в бытии — как говорил М. М. Бахтин. Поступок низводится до уровня биологического и технологического акта. Личность "выпадает в осадок". Как это ни парадоксально, но сознание, инкапсулированное в деятельность, не поднимает ее до себя, так как оно само в ней, а деформирует и разрушает ее. А это не проходит бесследно и для самого сознания. Оно не столько ищет себя, сколько бежит от себя.
Было бы неверно думать, что боязнь признания автономного от деятельности существования сознания диктовалась лишь идеологическими мотивами. Причины могли заключаться и в самом сознании, в страхе перед осознаваемыми, хотя и не признаваемыми вслух, возможностями его спонтанного развития.
Приведем другую точку зрения на соотношение сознания и деятельности, развивавшуюся профессиональным философом. М. К. Мамардашвили в марксовом понимании практики выделяет "подчеркивание таких состояний бытия человека — социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т. д. — которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае надо различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения,
154
которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые "превращенные формы сознания")" [27, с. 15]. А. Н. Леонтьев, конечно, знал работы М. К. Мамардашвили, ссылался на них в частности в последней книге, признавал наличие идеализированных, превращенных форм предметной реальности. Более того, он даже говорил о том, что сознание — образ становится сознанием — деятельностью. Но тут же оговаривался: "Именно в этой своей полноте сознание и начинает казаться (только казаться — В. З., Е. М.) эмансипированным от внешней чувственнопрактической деятельности" [27, с. 132]. А. Н. Леонтьев справедливо указывал, что психология (позитивистская) остается мистифицированной. Она движется в рамках отчуждения: в мире фетишей. Но почему только позитивистская? В этом мире может оказаться любая психология, отказывающаяся видеть, что реальная жизнь людей мифологизирована, что люди отчуждены от труда, от собственности, от самих себя, находятся в мире фетишей. Наука, которая не хочет видеть этого или которой не разрешают изучать и говорить об этом, вынуждена создавать свои фетиши, маскировать или мистифицировать реальность, в том числе и реальную жизнь людей, их сознание и деятельность. Отрывать сознание от деятельности нельзя, это стыдно, а растворить сознание в деятельности и сказать, что оно, тем не менее, есть и к тому же самое передовое, можно. (Это о всей нашей психологии и, к сожалению, не только тех лет). Но если оно растворено в деятельности, вкраплено в нее в виде моментов, то в него нельзя посмотреться. А это самое необходимое именно сейчас. На нашу предметную и беспредметную деятельность, особенно на ее результаты, мы уже насмотрелись... глаза бы на них не глядели, а мы все никак не расстанемся с фетишем — именем построенного [1].
Таким образом, признание наличия превращенных, или, как в тезисах они названы, — преобразованных — форм явно недостаточно. Необходимо признать их автономное, эмансипированное существование. Лишь в этом случае за сознанием будет признана реальная сила, и оно выступит частью самого исторического движения. Это же в полной мере относится к роли сознания в личностном, а не общественно-усредненном развитии индивидов.
Продолжим характеристику хода размышлений М. К. Мамардашвили, который говорил, что "приходится оперировать понятием единого континуума бытия-сознания и рассматривать "бытие" и "сознание" лишь в качестве различных его моментов, имея в виду области, где теряют смысл классические различения объекта и субъекта, реальности и способа представления, действительного и воображаемого и т. д. Но здесь как раз и появляются (и сохраняются в теории, претендующей на объективность метода описания) превращенные объекты (иррациональные
155
выражения, "желтые логарифмы") как знаки, свидетельства неустранимого различия между бытием и сознанием, как символы того, что при всей слитости в некотором общем континууме бытие и сознание не могут быть отождествлены. Наличие оператора "превращенность" в концептуальном аппарате теории указывает именно на это" [28, с. 327].
На этом можно было бы закончить сравнение взглядов А. Н. Леонтьева и М. К. Мамардашвили на проблему сознания как превращенной формы, если бы не тезисы, написанные в 1973 г., то есть за два года до выхода книги "Деятельность. Сознание. Личность". Сравнение взглядов А. Н. Леонтьева — автора тезисов, смысл которых есть "бытие для себя", со взглядами А. Н. Леонтьева — автора книги, смысл которой — "бытие для других", показывает, что А. Н. Леонтьев был последователен в своем идеологическом бытии и непоследователен в своем научном сознании.
В одном из пунктов тезисов мы читаем: "Системный анализ есть анализ движения, порождающего явления, составляющие предмет познания, т. е. раскрытие субстанции этих явлений (их сущности), которое включает в себя и сами эти явления ("явления существенны", Ленин)". В этой части тезисов он больше похож на себя, на свои размышления в военные годы, когда совместно с А. В. Запорожцем занимался восстановлением движений, и не похож на себя — автора последней книги, в которой он лишь ставит вопрос о необходимости поиска единиц анализа психики. Ведь он со своими коллегами искал такие единицы и находил их много раньше, еще в 30-е годы. Нам уже приходилось высказывать предположение, что С. Л. Рубинштейн в 1940 г. выдвинул идею о том, что действие является единицей анализа всей психики не без влияния исследований, выполняемых харьковской школой психологов, руководимой А. Н. Леонтьевым. Известно, что А. Н. Леонтьев и С. Л. Рубинштейн много спорили, но как раз в этом пункте они бы могли быть едиными. Первое, что приходит в голову, что слово С. Л. Рубинштейн уже произнес, а А. Н. Леонтьев не хотел его повторять. Но дело, видимо, сложнее. Ведь и С. Л. Рубинштейн больше не повторял этого слова. Он позднее писал, что единицей анализа психики является акт отражения. А. Н. Леонтьев как-то обронил идею о том, что единицей анализа психики является смысл, но затем не развивал эту идею и не возвращался к ней. Позднее смысл выступил у него, наряду со значением и чувственной тканью, в качестве одной из образующих сознания. Случайна ли эта забывчивость?
Возможно, А. Н. Леонтьев воздерживался от окончательного заключения по поводу единицы анализа психики, потому что ему мешало ощущение субстанциональности, а не только кажимости порождаемых явлений. Об этом же еще более определенно сказано в анализируемых
156
тезисах: "Порождаемые явления имеют свою реальную функцию, реальное существование". Здесь А. Н. Леонтьев использует понятие "порождение" не только в привычном для него контексте порождения образа, а в контексте проблемы возникновения психических функций — новообразований. Заметим, что реальное существование превращенной формы — это уже не эфемерность. Но превращенная форма, в качестве которой может выступить сознание, это и не действие.
Идея формы превращенной очень медленно проникает в психологию. Возможная причина этого — отсутствие понятного образа. Воспользуемся для пояснения (в том числе и себе самим) образом, заимствованным у О. Мандельштама:
"Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, — отвлекаясь от технической невозможности, — который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возможность и безопасность в неменьшей степени, чем исправность руля и бесперебойность моторов.
Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, конструирующихся на ходу и выпархивающих один из другого во имя сохранения и цельности самого движения" [29, с. 50—52].
Замечательно, что этим образом О. Мандельштам иллюстрирует непрерывное превращение материально-поэтического субстрата, сохраняющего свое единство и стремящегося проникнуть внутрь самого себя. Это уже совсем горячо и напоминает психологическую территорию — территорию сознания. Детальная психологическая интерпретация этого образа и конструирование на его основе генома (двойной спирали) культурного развития выполнены одним из авторов [32]. Принятие идеи формы превращенной не просто для всех психологов, но для А. Н. Леонтьева — вдвойне, так как оно вынуждало пересматривать учение о развитии психики, которое он создавал. Но он принял эту идею, для чего были предпосылки в его трактовке развития.
Далее в тезисах речь идет о "механизмах" развития и познания: расчленения, противоречия, они-то и движут. Это возвращает нас к замечательным исследованиям А. Н. Леонтьева и А. В. Запорожца, выполнявшимся в 30-е гг. в Харькове. В них было показано, что развитие — это расщепление одноактных исполнительных действий на двухактные
157
интеллектуальные. Не похоже ли это на серию снарядов Мандельштама?!
Отсюда был один шаг и до признания права на существование идеи спонтанности развития, которая в советской психологии старательно вытеснялась. А. В. Запорожец, например, слишком хорошо знал детство, чтобы отрицать идею спонтанности, но для выражения этой идеи лукаво пользовался найденным у В. И. Ленина термином "спонтанейности". Сейчас времена все же другие. Мы имеем в виду выход книги В. В. Налимова [30].
Наконец, резюме тезисов: "Системный анализ есть анализ жизни, движения форм непосредственного существования материи". На первый взгляд все ясно и бесспорно. Но для нас этот тезис самый интересный и трудный для интерпретации. Анализ жизни, движения — это замечательно, хотя и крайне сложно, поскольку живое не схватывается в понятии. Но почему непосредственного существования? Ведь, если он признал превращенные формы в качестве сущности и признал их реальные функции и непосредственное существование, то это противоречит всему смыслу не только психологической теории деятельности, но и культурно-исторической теории сознания Л. С. Выготского, согласно которым вся психическая жизнь человека является опосредствованной сигналами, орудиями, значениями и т. п. Столько сил и чернил было потрачено на преодоление постулата непосредственности и вдруг призыв к анализу форм непосредственного существования материи. Что это описка, оговорка? Или в этом скрыт новый и глубокий смысл? Думается, что верно последнее, формы превращенные, автономизируясь от породившего их источника, будь-то движение, действие, предметная деятельность, созерцание, мышление действительно приобретают форму непосредственного существования. Высшим проявлением непосредственности является свободный поступок, свободная мысль, свободное сознание свободной личности. Хотя они, конечно, содержат в себе как раз недоступный для непосредственного наблюдения культурно-генетический, деятельностный по природе код. Этот код еще нужно найти, а затем и расшифровать, чему и были посвящены замечательные работы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии и их соратников. Они были увлечены этой идеей и совершенно естественно признавали безграничность генеративных возможностей деятельности. Постоянно чередовали функции самой деятельности: она выступала, то в качестве объяснительного принципа всей психической жизни, в том числе и жизни сознания, то в качестве предмета исследования. В последнем случае была блистательно показана роль средств (внешних и внутренних) в формировании деятельности и ее многочисленных разновидностей. Соответственно и принцип опосредствования был распространен на всю психическую жизнь и жизнь сознания. При
158
спокойном анализе, который был обещан выше, теперь, спустя многие годы, можно сказать, что генеративные возможности деятельности, даже если она сознательная, целенаправленная, осмысленная, предметная и т. д., и т. п. не безграничны. Деятельность не может сама породить любой другой вид деятельности. На первый взгляд — это парадокс. Деятельность может породить мышление, но она не может породить "поступающее мышление" (выражение М. М. Бахтина). Деятельность не может породить и свободное действие — поступок. Причина состоит в том, что деятельность, порождающая сознание, сама становится опосредствованной сознанием. А свободное действие непосредственно. Его нужно понять как порождаемое не деятельностью, а сознанием.
Это очень трудный пункт для дальнейшего развития наших представлений о сознании и деятельности и их взаимоотношениях. А. Н. Леонтьев чувствовал это, говоря, что начало личности — поступок, то есть свободное действие, а не деятельность. Чтобы пояснить этот пункт, можно привести следующий пример. Идеологизация сознания имеет своим назначением уменьшение числа степеней свободы в самом сознании, в пределе — полное вытеснение его из жизни индивида и замещение сознания чистой идеологией. Но как не удивительно — эта идеология сохраняет в своем функционировании порождающие свойства вытесненного ею сознания. Однако она порождает не свободные действия, а псевдосвободные действия — рефлексы, реакции, которые, в свою очередь, сохраняют форму непосредственных актов. Поэтому-то они так трудно преодолимы. Деятельность, прошедшая через горнило идеологии и переплавившаяся в нем, интеллектуально деградирует, перестает быть осмысленной.
В целом вырисовывается следующая цепь превращенных форм: живое движение порождает действие, действие порождает самосознание, самосознание порождает деятельность, деятельность порождает сознание, сознание порождает свободное действие, свободное действие порождает личность, личность порождает новые формы деятельности, расширяет собственно сознание. В этой предполагаемой цепи оставлен вне рассмотрения генезис живого движения, по поводу которого имеется большое число интересных исследований. Но понять происхождение живого движения — это все равно, что понять происхождение жизни, происхождение живой души, духа. Каждая из превращенных форм имеет непосредственное и реальное существование, какими бы опосредствованными ни были их происхождение и строение.
Превращенность формы не означает того, что она непременно имеет форму внутреннего существования. Превращенная форма может быть как внешней, т. е. включать в себя другие превращенные (в том числе и естественные, так сказать, натуральные) формы, так и внутренней,
159
т. е. входить в качестве компонента в те или иные внешние формы. Разумеется, превращенные формы могут иметь и относительно автономное (в пределах целостности человека) существование. В любом случае, когда превращенные формы входят в другие более широкие структуры или выступают автономно, между ними имеются живые противоречия, выступающие одновременно и как точки роста, и как движущие силы развития. Их единство — это лишь моменты в их бытии. С этой точки зрения сколько-нибудь длительное единство сознания и деятельности — это смерть того и другого. Мы уже не говорим о том, что каждая из превращенных форм имеет и собственное сложное строение. Равновесность и гармония между ее компонентами непрерывно нарушается открытостью превращенной формы к среде, к влиянию других форм. Отсюда кризисы, взрывы, катастрофы (часто очистительные) в жизни человека, в его сознании и деятельности. На психологическом языке это чаще звучит как аффекты, драмы, трагедии. Даже когда равновесие сохраняется, оно не статично, оно не обладает устойчивостью, нарушается, имеет динамический характер. Для такого равновесия менее всего пригодно словечко "единство" (так и просится добавить "партии и народа").
Наконец, каждая из превращенных форм имеет свои собственные законы развития, в том числе и спонтанного. Источником развития является гетерогенность как исходных натуральных форм (например, живого движения), так и возникающих на их основе превращенных форм. Понимание психического развития и развития человека как порождения превращенных форм — вызов современной психологии со стороны философии культуры и цивилизации. Здесь можно лишь сказать, что в психологической теории деятельности, практически, не учитывалось, что есть вещи, производящие самих себя. Это тайна и загадка идеи спонтанности, издавна существующей в культуре. Вот как об этом говорил М. К. Мамардашвили:
"Даже сознание, как и мысль, можно определить как возможность большего сознания. Или, например, свобода. Для чего нужна свобода и что она? Свобода ничего не производит, да и определить ее как предмет нельзя. Свобода производит только свободу, большую свободу. А понимание того, что свобода производит только свободу, неотъемлемо от свободного человека, свободного труда. То есть свободен только тот человек, который готов и имеет реальную силу на труд свободы, не создающей никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она — условие других вещей, которые может сделать свободный человек. Но нет такого предмета в мире, называемого "свобода", который внешне доказуемым образом можно кому бы то ни было показать
160
и передать. Свобода недоказуема, совесть недоказуема, смысл недоказуем и т. д." [28, с. 63].
Нам показалось уместным привести эти размышления М. К. Мамардашвили о свободе для того, чтобы читатель не принял настоящий параграф за критику А. Н. Леонтьева или его варианта психологической теории деятельности. Она уже случилась, стала явлением в науке, фактом культуры. Это скорее сожаление по поводу того, что А. Н. Леонтьев жил в условиях несвободы.
В 1979 годин из авторов этой книги совместно с М. К. Мамардашвили писал о полезности проведения своего рода психоаналитического эксперимента или курса над самой психологической наукой, в ходе которого в любом самом что ни на есть редукционистском направлении, возможно удастся расшифровать вытесненные (а точнее, зашифрованные) идеи сознания и бессознательного. Например, на начальных этапах развития когнитивной психологии они существовали в виде демонов и гомункулюсов (Д. Норман, Ф. Эттнив). На противоположном полюсе — редукция к физико-химическим (и генетике — кодовым) структурам мозга, которая представлялась желанной и отдаленной мечтой даже для культурной антропологии К. Леви-Стросса. Но и последняя попытка описания не может, как это ни парадоксально, не замкнуться на допущении тех же демонов или амперовских человечков, но уже плавающих в каналах синтеза генетических структур [31, с. 34—40].
А. Н. Леонтьев не вытеснял сознание как предмет исследования вовсе, но погружал его в предметную деятельность, которая сама не может быть ни эфемерной, ни "сверхчувственной". Он ощущал фундаментальность различий между сознанием и деятельностью и, видимо, стремился вырваться из плена деятельности, что ему так и не удалось. Психологическая теория деятельности претендовала заместить собой всю психологию, в чем, впрочем, она была не оригинальна. Такая претензия встречалась в истории психологии неоднократно. Но со временем каждое из этих направлений находило свое место в теле психологической науки. Такое место несомненно имеется и для психологической теории деятельности. И она действительно существует и далеко не исчерпала свой объяснительный потенциал. Другое дело, что у теории деятельности появилась наследница (она же в определенном смысле и предшественница) — теория сознания. И одно из направлений наших дальнейших размышлений состоит в том, чтобы достойно передать накопленное наследство.
ЛИТЕРАТУРА
1. Зинченко В. П. Духовное возрождение // Человек. — 1990. — N 2
2. Флоренский П. А. Из неоконченного труда "У водоразделов мысли" / В кн.: Эстетические ценности в системе культуры. — М., 1986
3. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. — М., 1957
161
4. Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — М., 1973
5. Леонтьев А. Н. Записные книжки
6. Смирнов С. Д. Общепсихологическая теория деятельности: перспективы и ограничения // Вопр. психол. — 1993. — N 4
7. Зинченко В. П. От генезиса ощущений к образу мира / В кн.: А. Н. Леонтьев и современная психология. — М., 1983
8. Леонтьев А. Н. Проблема деятельности в психологии // Вопросы философии. — 1972. — Т. 9, 12
9. Пиаже Ж., Инельдер Б. Память и интеллект. — М., 1969
10. Dayan M. Le codage mnemonique. — "Buetin de Psychoogie". — 1972. — N 271
11. Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. — М., 1972
12. Гальперин П. Я. Психология мышления и учение о поэтапном формировании умственных действий / В кн.: Исследования мышления в советской психологии. — М., 1966
13. Величковский Б. М., Зинченко В. П. Методологические проблемы современной когнитивной психологии // Вопр. философии. — 1979. — N 7
14. Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 2. — М., 1982
15. Зинченко В. П. Установка и деятельность: нужна ли парадигма? / В кн.: Бессознательное. Т. 1. — Тбилиси, 1978
16. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. — М., 1972
17. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М.: Политиздат, 1975
18. Зинченко П. И. Проблема непроизвольного запоминания // Науч. зап. Харьковск. пед. ин-та иностр. языков. — 1939. — Т. 1
19. Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. — М., 1972
20. Давыдов В. В., Радзиховский А. А. Теория Л. С. Выготского и деятельностный подход в психологии // Вопр. психологии. — 1980. — N 5
21. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — М., 1946
22. Hozkampf K. Sinniche Erkenntnis-Historischer Ursprung und Geseschaftiche Function der Wahrnehmung. — Frankfurt am Main, 1973
23. Зинченко В. П. Проблема общности строения внешней и внутренней деятельности // Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. — 1980. — Вып. 19
24. Гордон В. М., Комарова Н. Н., Пуга Н. Б. Изучение некоторых субъективных и объективных детерминант процесса решения проблемных задач // Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. — 1979. — Вып. 18
25. Юдин Э. Г. Системный подход и принцип деятельности. — М., 1978
26. Леонтьев А. Н. Системный анализ в психологии // Психологический журнал. — 1991. — N 4
27. Мамардашвили М. К. Сознание как философская проблема // Вопросы философии. — 1990. — N 10.
28. Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. — М., 1990
29. Мандельштам О. Э. Разговор о Данте. — Лейпциг, 1984
30. Налимов В. В. Спонтанность сознания. — М., 1990
31. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Изучение высших психических функций и категория бессознательного // Вопросы философии. — 1991. — N 10
32. Зинченко В. П. проблемы психологии развития (читая О. Мандельштама) // Вопр. психол. — 1991. — NN 4, 5, 6; 1992. — NN 3—4, 5—6
162
Глава 4. МИРЫ, СТРУКТУРА И ДИНАМИКА СОЗНАНИЯ
Настоящую главу мы начнем несколько необычно. Проблематикой сознания нас заразил Мераб Константинович Мамардашвили (1930—1990). Эта глава посвящена его памяти. Конечно, если бы он ее прочитал, она стала бы лучше. Предварим ее словами благодарности другу и учителю.
Утрата пробуждает сознание. Философия, — говорил Мераб Константинович, — это сознание вслух. Он всегда создавал вокруг себя напряженную зону сознания, считая сознание основным орудием и началом анализа. Сознание открывало ему, как философу, возможность личностной реализации не просто в виде достигнутой суммы знаний, а в виде именно мысли и бытия. Те, кому посчастливилось его знать, видеть, слышать, навсегда сохранят в памяти со-бытие его мысли и образ его личности. Но мы никогда не услышим его сознания, которое не только постоянно преодолевало пределы классической рациональности, но взрывало выморочный круг "правильного мировоззрения". Утешением является то, что его сознание выражено в текстах. Оно существует в культуре, и потому необратимо. Тем обиднее, что в беседах с ним мы — психологи жаловались на оскудение психологической культуры, на утраты наших достижений в области культурно-исторического анализа психики и сознания, на неразвитость науки о человеке, отсутствие целостных представлений о нем. Мы не отдавали себе отчета в том, что Мераб Константинович олицетворял в себе новое сознание и новое мышление о человеке, проникнутое страстной заботой о его настоящем и будущем. Его волновали не культура и история сами по себе, а человек в культуре и в истории, человек, который должен постоянно превосходить себя, чтобы быть самим собой. В этом он видел скрытые предпосылки развития и существования культуры, т. е. ее скрытую пружину. Поэтому-то он и говорил, что "современного" человека не существует. "В качестве "современной" может лишь восприниматься та или иная мысль о человеке. А сам он есть всегда лишь попытка стать человеком. Возможный человек. А это —
163
самое трудное, так же, как жить в настоящем. И он всегда нов, так же, как всегда ново мышление — если мы вообще мыслим. Речь может идти лишь об историческом человеке, т. е. существе, орган жизни которого — история, путь. А его можно отсчитывать от греко-романского мира и Евангелия, и уже необратимо — от эпохи Возрождения. Мы — люди XX века, и нам не уйти от глобальности его проблем. А это есть прежде всего проблема современного варварства, одичания. Это угроза "вечного покоя", т. е. возможность вечного пребывания в состоянии ни добра, ни зла, ни бытия. Просто ничего. Сокровища культуры здесь не гарантия. Ибо культура — не совокупность готовых ценностей и продуктов, лишь ждущих потребления или осознания. Это способность и усилие человека быть..." [1, с. 189; 38]. Из всех глобальных проблем нашего катастрофического мира Мераба Константиновича больше всего страшила катастрофа антропологическая, "т. е. перерождение каким-то последовательным рядом превращений человеческого сознания в сторону антимира теней или образов, которые, в свою очередь, тени не отбрасывают, перерождение в некоторое зазеркалье, составленное из имитаций жизни. И в этом самоимитирующем человеке исторический человек может, конечно, себя не узнать" [1, с. 147]. Он отчетливо понимал, какие люди нужны нам сегодня. Это люди, "способные на полностью открытое, а не подпольно-культурное существование, открыто практикующие свой образ жизни и мысли, благодаря которым могут родиться какие-то новые возможности для развития человека и общества в будущем" [1, с. 186—187]. Именно такого человека мы потеряли — единственного в своей естественности.
Надеемся, что приведенные выше нарочито длинные выписки побудят читателей обратиться к научному и духовному наследию М. К. Мамардашвили.
4.1. Онтологический аспект проблемы сознания
Актуальность и значимость проблемы сознания не требует аргументации. Эту проблему уже начали включать в число глобальных проблем современности. Актуальны проблемы формирования экологического, гуманитарного сознания, с помощью которого возможно преодоление технократических ориентаций. Эволюцию и изменение сознания связывают с выживаемостью человечества, с предотвращением нарастающей антропологической катастрофы. Многие ученые, задумываясь о судьбах человека и человечества в меняющемся мире, также концентрируют свои усилия на проблематике сознания. Словом, человечеству пора проснуться. Ему нужно бодрствующее сознание, а не только бодрствующий мозг.
Однако если нет сомнений в актуальности проблемы сознания, в его, без преувеличения, огромной роли в жизни человека и общества, то
164
снова и снова высказываются сомнения в доступности его познанию с помощью научных средств и методов. Справедливо утверждается принципиальная нередуцируемость сознания к чему-то иному. Парадокс между актуальностью проблемы и невозможностью ее решения разрешается весьма своеобразно: помыслить нельзя, но необходимо, следовательно, нужно попытаться занять конструктивную позицию. Все конструкции неадекватны, но без них нельзя строить никакую психотехническую (в широком смысле слова) практику. Поэтому нужно либо принимать прежние конструкции, либо строить новые. От новой волны антиредукционизма веет пессимизмом У. Джемса, но нельзя забывать, что на этом пессимизме основаны принцип дополнительности Н. Бора, принцип неопределенности В. Гейзенберга. Вдохновленные этим, физики строят свои квантово-волновые конструкции сознания, предполагая, что они станут основой новых эвристик в физике.
Психологи тем более должны занять конструктивную и оптимистическую позицию, так как любая психотехническая практика имеет свою концептуальную основу. Другое дело, насколько она адекватна природе человека, культуре, цивилизации. Об этом приходится говорить, поскольку со времени выхода книг А. Н. Леонтьева и С. Л. Рубинштейна, посвященных сознанию, наблюдается существенное уменьшение усилий академической и университетской психологии, направленных на его изучение. А ведь именно в психологии многое сделано для лучшего понимания форм, функций, свойств, возможных механизмов, природы и особенностей строения сознания. Создается впечатление, что проблема сознания восстанавливается в своих правах не столько в общей психологии, сколько в ее прикладных областях, занятых психоанализом, психотерапией, ищущих способы коррекции измененных состояний сознания и связанных с ними девиантных форм поведения и деятельности. Несмотря на всю практическую полезность как традиционных, так и новых психотехник, их концептуальная основа оставляет желать лучшего. Не только психотехники, но и вся общественная практика (образование, труд, управление, политика и т. д.) нуждается в психологическом обеспечении. Состояние общественного и индивидуального сознания представляет собой зону риска не только для любых экономических инноваций, но и для открывающейся перед нашей страной исторической перспективы.
В течение десятилетий сознание рассматривалось как нечто вторичное, второстепенное, оно вытеснялось и заполнялось так называемым правильным мировоззрением, легковесными идеалами (усвоение которых повлекло за собой весьма тяжеловесные последствия), ложными символами, лозунгами, утопиями, иллюзиями, эмоциями (например, парализующий страх, бездумный энтузиазм, глубокое удовлетворение
165
и т. п.). Одним из наиболее отрицательных следствий этого является своего рода девальвация проблемы сознания. Появилась иллюзия, что сознание — это очень просто: его легко изучать, моделировать, формировать, перестраивать. Забывается, что на деформацию сознания в нашей стране ушло не одно десятилетие, да и средства, которые использовались для этой цели, трудно отнести к числу гуманных. На самом деле сознание инерционно и не поддается мгновенной переделке, перековке, перестройке. Необходима целенаправленная работа по его очищению, расширению. Без такой работы оно расширяется и приходит в норму крайне медленно. Даже формирование разумного, например, экологического или национального сознания (и самосознания) вне расширения всей его сферы не только бесперспективно, но способно повлечь за собой (и влечет) разрушительные последствия (национальные конфликты, так называемая принципиальная борьба с атомной энергетикой, доведение до абсурда идеи суверенитета и т. п.). Для преодоления и предотвращения таких последствий необходимо учитывать культурно-исторические традиции в подходах к сознанию.
Проблема сознания, возникнув в лоне философии, в том числе и философии практики, становится объектом размышлений и исследований все большего числа наук. Имеются попытки представить сознание как объект междисциплинарного исследования [2, с. 3—30].
Основные трудности, возникающие на пути такого исследования, связаны с необходимостью преодоления или, по крайней мере, смягчения оппозиции сознания и бытия. Нужно вспомнить, что эта оппозиция не тождественна оппозиции материи и сознания. Категория сознания, равно как и категории деятельности, субъекта, личности, принадлежит к числу фундаментальных и вместе с тем предельных абстракций. Задача любой науки, претендующей на изучение сознания, состоит в том, чтобы наполнить его конкретным онтологическим содержанием и смыслом. Ведь сознание не только рождается в бытии, не только отражает и, следовательно, содержит его в себе, разумеется, в отраженном или искаженном свете, но и творит его. (К сожалению, далеко не всегда ведая, что творит). Лишь после такого наполнения сознание выступает в качестве объекта экспериментального изучения, а затем, при определении и согласовании онтологии сознания, и в качестве объекта междисциплинарного исследования. В настоящей главе делается попытка конструирования концептуальной схемы сознания, которая могла бы послужить основой развертывания дальнейших исследований сознания в психологии, а возможно, и его междисциплинарных исследований.
Задача онтологизации сознания не является новой для психологии. Оно до сего времени редуцируется и, соответственно, идентифицируется с такими феноменами, как отчетливо осознаваемый образ, поле
166
ясного внимания, содержание кратковременной памяти, очевидный результат мыслительного акта, осознание собственного Я и т. п. Во всех этих случаях процесс, который есть сознание, подменяется его результатом, т. е. тем или иным известным эмпирическим и доступным самонаблюдению феноменом. Может вызвать сомнение отнесение подобных феноменов к онтологии сознания в силу их очевидной субъективности. Однако, есть большая правда в давнем утверждении А. А. Ухтомского, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Во все новых формах воспроизводятся стереотипы (клише), связанные со стремлением локализовать сознание или причинно-следственно установить его сущность в структурных образованиях материальной природы. Например, локализация сознания в мозгу, в его нейрофизиологических механизмах привлекает многих исследователей возможностью использования экспериментальных техник, традиционно складывавшихся для изучения объектов естественной (не социальной) природы. На ученых не действуют предупреждения замечательных физиологов и нейропсихологов (от Ч. Шеррингтона до А. Р. Лурии) о бесперспективности поисков сознания в мозгу. Продолжаются поиски материи сознания в языке. Несмотря на спорность как традиционных, так и новейших попыток идентификации сознания с теми или иными психическими актами или физиологическими отправлениями, само их наличие свидетельствует о сохраняющемся в психологии стремлении к онтологизации феноменов сознания, к определению его функций и к конструированию сознания как предмета психологического исследования. Вместе с тем ни одна из перечисленных форм редукции сознания, несмотря на всю их полезность с точки зрения описания его феноменологии и возможных материальных основ, не может быть признана удовлетворительной. Это связано с тем, что объекты, к которым оно редуцируется, не могут даже частично выполнить реальные функции сознания. К их числу относятся отражательная, порождающая (творческая или креативная), регулятивно-оценочная, рефлексивная и духовная функции.
Последние функции являются, конечно, основными: они, по-видимому, характеризуют сущность сознания. Благодаря рефлексии оно мечется в поисках смысла бытия, жизни, деятельности: находит, теряет, заблуждается, снова ищет, создает новый смысл и т. д. Оно напряженно работает над причинами собственных ошибок, заблуждений, крахов. Мудрое сознание знает, что главной причиной крахов является его свобода по отношению к бытию, но отказаться от свободы значит то же, что отказаться от самого себя. Поэтому сознание, выбирая свободу, всегда рискует, в том числе и самим собой. Это нормально. Трагедия начинается, когда сознание мнит себя абсолютно свободным от натуральной и культурной истории, когда оно перестает ощущать себя
167
частью природы и общества, освобождается от ответственности и совести и претендует на роль Демиурга. Последнее возможно при резком снижении способностей индивида к рефлексии и деформированной самооценке, вплоть до утраты осознавания себя человеком или до признания себя сверхчеловеком, что в сущности одно и то же.
В качестве объекта рефлексии выступают и отражение мира, и мышление о нем, основания и способы регуляции человеком собственного поведения, действий, поступков, сами процессы рефлексии и, наконец, собственное, или личное, сознание. Исходной предпосылкой конструирования сознания как предмета исследования должно быть представление о нем не только как о предельной абстракции, но и как о вполне определенном культурно-историческом образовании. Тот или иной тип культуры вызывает к жизни представление о сознании как об эпифеномене или представление о сознании, почти полностью редуцированном к подсознанию. Такие представления являются не только фактом культуры, но фактором ее развития. В настоящее время культура как никогда нуждается в развитии представлений о сознании как таковом, во всем богатстве его рефлексивных свойств и качеств, о сознании творящем, действенном и действующем. Сегодня культура взывает к сознанию общества, вопиет о себе [3].
И снова возникает вопрос: а доступна ли такая всесильная и всемогущая рефлексия научному познанию? Хорошо известно, что для того, чтобы разобраться в предметной ситуации, полезно подняться над ней, даже отстроиться от нее, превратить "видимый мир" в "видимое поле" (термины Д. Гибсона). Последнее более податливо для оперирования и манипулирования элементами (вещами), входящими в него. Но рефлексия — это не видимый и тем более не предметный мир. И здесь возможны два способа обращения с ней. Можно либо отстроиться от нее, либо попытаться ее опредметить. В первом случае есть опасность утраты ее как объекта наблюдения и изучения, во втором — опасность неадекватного опредмечивания. В. А. Лефевр без ложной скромности говорит о том, что он был первым в мире, кто поставил проблему рефлексии в конкретном, не философском, а технологическом плане: "Я стал рисовать душу мелом на доске. Иными словами, вместо того, чтобы пользоваться какими бы то ни было интроспективными или феноменологическими методами, я стал оперировать с душой на доске и тем самым обманул ее, заявив, что она на самом деле — структурка, изображенная мелом на доске, что она — подлинная — находится там, на доске, а не здесь, внутри меня. И тогда душа стала объектом, о котором можно что-то сказать" [4, с. 51—58]. Можно согласиться с В. А. Лефевром, что это был принципиальный шаг, сделанный им в начале 60-х гг. К тому же времени относится появление первых моделей когнитивных и исполнительных процессов, зарождение когнитивной психологии, которая затем в поисках души заселяла блоковые
168
модели изучаемых ею процессов демонами и гомункулюсами, осуществляющими выбор и принимающими решение. Скептицизм по поводу включения демонов и гомункулюсов в блоковые модели когнитивных процессов вполне оправдан. Но не нужно забывать о том, что включению каждого из блоков в систему переработки информации в кратковременной памяти или более широких когнитивных структур предшествовало детальное экспериментальное изучение той или иной скрывающейся за ним реальности субъективного, своего рода физики приема, хранения, преобразования, выбора той или иной информации. Демоны выполняли координирующую, смысловую, в широком значении слова рефлексивную функцию. На этом фоне представления и данные В. А. Лефевра о существовании в человеческом сознании "рефлексивного компьютера" выглядят действительно впечатляюще (см. описание и оценку его вклада в изучение рефлексии [5, с. 42—50; 6, с. 32—41]).
Пожалуй, наиболее важным, с психологической точки зрения, результатом является предположение В. А. Лефевра о наличии у живых существ фундаментального свойства, которое он назвал установкой к выбору. Это расширяет представления Д. Н. Узнадзе об установке как готовности к действию, к восприятию и т. д. Но, при всей важности анализа процедур рефлексивного выбора, к ним едва ли можно свести всю жизнь сознания. Рефлексия — это, конечно, ядро сознания (как эмоции — ядро личности), но рефлексия живет не в пустоте, а в вакууме, который, по словам В. А. Лефевра, имеет сложную структуру. А. Белый использовал другой образ. Он писал о кусках воспоминаний, которые еще в растворе сознания и не осели осадком. Только последние видятся беспристрастно, объективно, как отделившиеся от меня, говорил он [7]. Речь, таким образом, должна идти о том, чтобы найти место этому "рефлексивному компьютеру" в жизни индивида, его деятельности и сознании. При этом не следует пренебрегать опытом изучения перцептивных, мнемических, интеллектуальных, исполнительных процессов, т. е. той реальной, пусть недостаточно одушевленной, физикой, которая существует в психологии. Психология без души, видимо, эквивалентна душе без психологии. Трудно сказать, когда и на каком пути они встретятся, а тем более полюбят друг друга. Возможная причина успеха В. А. Лефевра, помимо таланта, состоит в том, что он не был перегружен знанием психологии. Для психологов его идея выступила как беспредпосылочная, чем, видимо, объясняется то, что они, за редким исключением, не спешат не только ее развивать, но даже ассимилировать. Нужно сказать, что и сам В. А. Лефевр эксплицировал философскую традицию изучения рефлексии много позднее, так сказать, задним числом. Как бы то ни было, но сейчас попытки опредметить, объективировать сознание, действовать с ним как с моделью не должны вызывать удивления.
169
4.2. Из истории исследований сознания в СССР
Для решения этой проблемы полезно напомнить достижения отечественной науки сравнительно недавнего прошлого. История проблемы сознания в отечественной психологии еще ждет своего исследователя. Схематически она выглядит следующим образом. После плодотворного предреволюционного периода, связанного с именами С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева, В. С. Соловьева, П. А. Флоренского, Г. И. Челпанова, Г. Г. Шпета, внесших существенный вклад не только в философию, но и в психологию сознания, уже в ранние 20-е гг. проблема сознания начала вытесняться. На передний план выступила реактология со своим небрежением не только к проблематике сознания, но и к самому сознанию и психоанализ со своим акцентом на изучении подсознания и бессознательного. Оба направления тем не менее претендовали на монопольное право развития подлинно марксистской психологии. Началом 20-х гг. можно датировать зарождение деятельностного подхода в психологии. С. Л. Рубинштейн также связывал этот подход с марксизмом, что, кстати говоря, было более органично по сравнению с психоанализом и реактологией. Проблемами сознания частично продолжали заниматься П. А. Флоренский и Г. Г. Шпет, работы которых в то время, к сожалению, не оказали сколько-нибудь заметного влияния на развитие психологии. В середине 20-х гг. появились еще две фигуры. Это М. М. Бахтин и Л. С. Выготский, целью которых было понимание сознания, его природы, функций, связи с языком, словом и т. д. Для обоих марксизм был тем, чем он являлся на самом деле, т. е. одним из методов, средств понимания и объяснения.
В 30-е гг. страна практически потеряла сознание и даже бессознательное как в прямом, так и в переносном смысле (Напомним, что Л. С. Выготский скончался, М. М. Бахтин был сослан, затем стал заниматься литературоведением, П. А. Флоренский и Г. Г. Шпет погибли в лагерях; З. Фрейд был запрещен, психоаналитические службы закрыты). Менялся, конечно, и облик народа: деформировались общечеловеческие ценности. Точнее, происходила их поляризация. С одной стороны, "нам нет преград...", с другой — парализующий страх, уживавшийся с требованием жертвенности: "И как один умрем...". Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т. д. Культура, интеллигентность тщательно скрывались или маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез в детском возрасте. Последователи Л. С. Выготского (А. Н. Леонтьев,
170
А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, П. И. Зинченко и другие) переориентировались на проблематику психологического анализа деятельности и психологии действия. Так же, как и С. Л. Рубинштейн, они достаточно органично, интересно и продуктивно связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось связывать эту же проблематику с учением об условных рефлексах И. П. Павлова, даже с агробиологией Лысенко.
Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во второй половине 50-х гг. прежде всего благодаря трудам С. Л. Рубинштейна, а затем и А. Н. Леонтьева. Нужно сказать, что для выделения сознания в качестве предмета психологического исследования в равной степени необходимо развитие как культурно-исторического, так и деятельностного подхода к сознанию и психике.
Ложность натуралистических трактовок сознания и инкапсуляции его в индивиде понимали М. М. Бахтин и Л. С. Выготский. Первый настаивал на полифонии сознания и на его диалогической природе. Второй говорил о том, что все психические функции, включая сознание, появляются в совместном, совокупном действии индивидов. Трудно переоценить роль различных видов общения в возникновении и формировании сознания. Оно находится не столько в индивиде, сколько между индивидами. Конечно же, сознание — это свойство индивида, но в не меньшей, если не в большей мере оно есть свойство и характеристика меж- и надиндивидных или трансперсональных отношений. Интериоризации сознания, прорастанию его в индивиде всегда сопутствует возникновение и развитие оппозиции: Я — второе Я. Это означает, что сознание отдельного индивида сохраняет свою диалогическую природу и, соответственно, социальную детерминацию.
Не менее важно преодоление так называемой мозговой метафоры при анализе механизмов сознания. Сознание, конечно, является продуктом и результатом деятельности органических систем, к числу которых относятся и индивид, и общество, а не только мозг. Важнейшим свойством таких систем, согласно К. Марксу, является возможность создания недостающих им функциональных органов, своего рода новообразований, которые в принципе невозможно редуцировать к тем или иным компонентам исходной системы.
В нашей отечественной традиции А. А. Ухтомский, Н. А. Бернштейн, А. Н. Леонтьев, А. В. Запорожец к числу функциональных, а не анатомо-морфологических органов отнесли живое движение, предметное действие, интегральный образ мира, установку, эмоцию и т. д. В своей совокупности они составляют духовный организм. В этом же ряду или, скорее, в качестве суперпозиции функциональных органов должно выступать сознание. Оно, как и любой функциональный орган, обладает свойствами, подобными анатомо-морфологическим органам: оно
171
эволюционирует, инволюционирует, оно реактивно, чувствительно. Естественно, оно приобретает и свои собственные свойства и функции, о которых частично шла речь выше. Это диалогизм, полифоничность, спонтанность развития, рефлексивность.
В соответствии с идеей Л. С. Выготского сознание имеет смысловое строение. Смыслы укоренены в бытии, существенным аспектом которого являются человеческая деятельность, общение и действие. Смыслы не только укоренены в бытии, но и опредмечиваются в действиях, в языке, в отраженных и порожденных образах, в метафорах, в символах, в мифах.
4.3. Проблема развития сознания
Фундаментальной проблемой психологии развития человека является проблема происхождения, становления и развития сознания в истории и онтогенезе. Чтобы подчеркнуть ее сложность, приведем два поэтических образа О. Мандельштама:
"Мальчишка океан встает из речки пресной и чашками воды швыряет в облака..." "...большая вселенная в люльке у маленькой вечности спит."
В первом образе подчеркивается дерзость человеческой личности, неустрашимость его сознания, отчаянность поведения. Во втором образе мы можем найти указания на невероятный, ни с чем не сравнимый потенциал человеческого развития, который нередко, к сожалению, так и остается в люльке.
Успехи психологии в изучении и объяснении возможностей развития сознания так же достаточно скромны и не идут ни в какое сравнение с действительными возможностями его развития. Так или иначе, но нам представляется полезной попытка систематизации и инвентаризации имеющихся в науке данных о развитии сознания.
К настоящему времени создан ряд теорий этих процессов. В некоторых из них отчетливо просматривается известная параллель между онтогенезом сознания и его историей, то есть идея определенного типа повторяемости в процессах развития. Длительный процесс исторического развития сознания как бы сокращенно воспроизводится и кратко повторяется на новой основе в онтогенезе. Идея такой повторяемости была сформулирована еще Гегелем в предисловии к первому изданию "Феноменологии духа", которую автор назвал учебником психологии. "Отдельный индивид, — писал он, — должен и по содержанию пройти ступени образования всеобщего духа, но как формы, уже остановленные духом, как этапы пути, уже разработанного и выравненного" [8, с. 15].
172
Ф. Энгельс, как известно, высказался о "Феноменологии духа" так, что ее "можно было бы назвать параллелью эмбриологии и палеонтологии духа, изображением индивидуального сознания на различных ступенях его развития, рассматриваемого как сокращенное воспроизведение ступеней, исторически пройденных человеческим сознанием" [9, с. 278]. Известно также, что Г. В. Плеханов умственное развитие индивида сопоставил с родом "конспекта истории развития его предков" [10, с. 48—49].
Однако, кроме указания на общую повторяемость, Гегель не сформулировал конкретных положений относительно того, что и как повторяется из истории сознания в развитии сознания человеческого индивида.
В психологии еще в конце прошлого века под влиянием открытия биогенетического закона возникли теории рекапитуляции (например, С. Холла, Дж. Болдуина), согласно которым психическое развитие ребенка повторяет основные стадии развития общества, например, стадии первобытной дикости, кочевой жизни, земледелия и т. д. Однако сравнительно быстро была обнаружена сомнительность взглядов, прямо сопоставляющих стадии развития ребенка с конкретными, нередко произвольно, выделяемыми этапами развития общества. Отказ от этих теорий сочетался с новыми попытками так или иначе объяснить фактическую общность логики развития сознания ребенка и истории развития сознания человека (Э. Клапаред и др.).
Теорию рекапитуляции в 20—30-е годы поддерживал ряд отечественных психологов. В последующие десятилетия проблема соответствия исторического развития сознания и процесса его онтогенеза в нашей психологии была просто "забыта", поскольку сознание с "молодых ногтей" должно было становиться "пролетарским", "коммунистическим".
В косвенной форме она вновь прозвучала у А. Н. Леонтьева в работах начала 60-х годов. Характеризуя процесс психического развития ребенка через присвоение им общественного опыта, он писал: "Это процесс, который имеет своим результатом ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ индивидуумом исторически сформировавшихся человеческих свойств, способностей и способов поведения" [11, с. 535]. Такое воспроизведение способностей, деятельности с орудиями и знаниями предполагает, что "ребенок должен осуществить по отношению к ним такую практическую и познавательную деятельность, которая адекватна воплощенной в них человеческой деятельности" [11, с. 544].
Если согласиться с этими положениями, то возникает ряд трудных вопросов. Какие именно и в какой последовательности исторически сформировавшиеся способности воспроизводятся человеком? В каком отношении эти способности людей стоят к адекватной им и воспроизводящей их деятельности ребенка? К сожалению, эти важные вопросы не стали предметом развернутых психологических исследований.
173
Необходимо подчеркнуть, что Гегель связал их с вопросом о соотношении ЛОГИЧЕСКОГО И ИСТОРИЧЕСКОГО в диалектике. В логическом, как известно, в особой форме повторяется последовательность исторических стадий развития. Логическое во всеобщей форме, в чистом виде выражает содержание исторических процессов.
В соответствии с представлениями В. В. Давыдова, логическим выражением (суммой, итогом) исторических процессов духовного развития людей выступают формы культуры. Именно в них откладываются действительно существенные и необходимые моменты духовной истории людей, а их присвоение индивидом выступает как сжатое повторение исторического развития сознания. Разумеется, подчеркивает В. В. Давыдов, это не простое повторение, ибо присвоение культуры всегда есть процесс творческий. Заметим, что проблема соотношения "присвоения" и творчества, равно как и природа последнего, остается открытой.
Гегель не только выявил параллель в развитии индивидуального и общественного сознания (духа), но и наметил способы ее понимания. В соответствии с его взглядами, то, что раньше было для духа сутью дела, остается затем у индивида в виде следа, некоторого оттенка. Индивид "пробегает" прошлое духа по его содержанию, ставшему уже формами или этапами предшествующего пути. Относительно процессов познания Гегель иллюстрирует это следующим образом: "...То, что в более ранние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до познаний, упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педагогических успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке историю образованности всего мира" [8, с. 15].
Таким образом, содержание духа превращается, концентрируясь, в его формы как внешнее его достояние, как "неорганическая природа" (ср. "неорганическое тело человека" — у Маркса). В процессе образования индивид "поглощает" свою неорганическую природу и овладевает ею.
Для Маркса "неорганическое тело" — это культура. Культуру необходимо понимать как логическое и всеобщее выражение истории развития сознания. Поэтому проблема истории сознания и его онтогенеза внутренне связана с проблемой развития духовности и "присвоения" культуры индивидом. Формы культуры — это этапы уже освоенного пути развития, включая развитие сознания индивида.
В отечественной психологии прилагалось немало усилий для понимания фундаментальной проблемы: каким образом содержание духовного развития человечества становится его формами, а присвоение этих форм индивидом становится содержанием развития его сознания (В. В. Давыдов, А. Н. Леонтьев, Д. Б. Эльконин и др.).
174
Дело в том, что существует интересное противоречие в индивидуальном развитии организма и психики. С одной стороны, известно, что каждая новая стадия онтогенеза закрывает прежние степени свободы (В. Г. Мейен). С другой — мы убеждены в безграничности возможностей индивидуального развития. Примером может служить развитие фонематического слуха. Ухо младенца, если можно так выразиться, открыто для усвоения фонематического строя любого из 7000 языков, существующих на Земле. Однако очень скоро, по мере усвоения родного языка "створки" закрываются, выделение фонем чужого языка становится трудной задачей (столь же трудной, как и освоение родного языка при длительном дефиците общения в раннем возрасте). Ее решение тем не менее возможно. Для этого необходима организация специальной деятельности и общения, с помощью которых преодолевается возникшая в ходе развития "глухота" к фонематическому строю чужого языка. Другими словами, строится новый орган индивидуальности. Приводя этот пример, мы хотели пояснить, что означает уменьшение числа степеней свободы. В усвоении языка, как и в усвоении движений, происходит преодоление и вместе с тем ограничение и уменьшение избыточных степеней свободы, имеющихся в анатомоморфологических органах.
Противоположная тенденция наблюдается при построении функциональных органов индивидуальности. Например, образ мира как интегральный орган индивида обладает свойствами открытости. С увеличением числа образов нарастает свобода оперирования (манипулирования) ими. Это же относится к действию, памяти, языку, мышлению, где также с совершенствованием этих органов увеличивается число степеней свободы, выражающееся, в частности, в повышении их инвариантности по отношению к условиям осуществления. Предельный случай — нравственная свобода личности, позволяющая ей сохраниться как таковой в любых, даже в самых нечеловеческих условиях, в том числе и победить свой телесный организм со всеми присущими ему слабостями. Внешней несвободе телесного организма противостоит внутренняя свобода человеческого духа.
С учетом этих соображений проблематика развития человеческих способностей, шире — развития личности, выступает двояко. Во-первых, необходима система мер, препятствующих по крайней мере преждевременному "окостенению" или атрофии избыточных степеней свободы телесного организма. Во-вторых, не менее важна разработка системы приемов, направленных на развитие, сохранение и умножение степеней свободы функциональных органов индивида, то есть приемов развития духовного организма.
При такой постановке проблемы развития человека новое звучание приобретают концепции сензитивного периода развития, зоны ближайшего
175
развития, амплификации (в противоположность симплификации) детского развития, роли ведущей деятельности в том или ином периоде возрастного развития ребенка и подростка, разработанные Н. А. Бернштейном, Л. С. Выготским, А. В. Запорожцем, А. Н. Леонтьевым и Д. Б. Элькониным. В их трудах заложены основы будущей теории развития человека и практики установления его норм. В такой теории оппозиция биологического и социального должна будет уступить место интеграции телесного и духовного, природного и социокультурного в человеке. Анатомоморфологические органы, особенности их строения и функционирования, конечно же, выступают в качестве важнейших природных задатков индивида. На их основе под определяющим влиянием деятельности и общения формируются и развиваются функциональные органы индивида, то есть способности, которые в соответствии с этимологией этого слова следует понимать именно как способы деятельности.
Представители всех наук, участвующих в междисциплинарных исследованиях сознания, не должны забывать о наличии сложной системы взаимоотношений между функциональными и анатомоморфологическими органами, в том числе и противоположность динамики их развития. Сказанное в полной мере относится и к представителям технических наук, многое делающих в области моделирования отдельных функций сознания. Для технических специалистов представления о функциональных органах вполне естественны. Более того, им относительно безразлично, в каком материале эти органы или функции могут быть реализованы. Они с легкостью отказываются от одного и используют другой, лишь бы результат был достигнут. Весь вопрос состоит в том, насколько полно они себе представляют свойства моделируемого органа (будь-то целесообразное движение, распознавание образов, искусственный интеллект и т. п.). Но даже когда эти представления не полны, такая работа, несомненно, полезна. Н. Е. Введенский когда-то писал: "К сожалению, построения живого мира настолько сложны и оригинальны, что смысл их выясняется обыкновенно лишь после того, как физики и техники придут другими путями к тем же результатам" [12, с. 574]. Но он же предупреждал, что наблюдая за деятельностью какой-либо ткани или органа, "не следует упускать из виду, что каждый раз имеют дело с живыми единицами, поставленными в своей деятельности в условия, общие для всех живых организмов" [12, с. 566]. Даже у естествоиспытателей возникает большой соблазн по аналогии с техническими устройствами рассматривать тот или иной орган или функцию как механизм, предназначенный только для известной работы, то есть вне контекста его жизнедеятельности. Примером может быть удручающе унылое сходство между когнитивными метафорами, используемыми в информатике, вычислительной технике, и
176
компьютерными метафорами, используемыми в когнитивной психологии. Создается впечатление, что описываемые с их помощью функции и функциональные органы действительно тождественны. Конечно, если под сознанием понимать содержание кратковременной памяти, то им обладает и компьютер.
О ничтожном научном значении моделей с изолированным положительным результатом писал Н. А. Бернштейн. Сам он распространил на проблематику моделирования выдвинутый им ранее принцип равной простоты. Этот принцип предполагает воспроизведение серии функций организма с одинаковым распределением доступности или качества их выполнения [13, с. 271—273].
Реализация принципа равной простоты может быть успешной лишь при действительно совместной работе представителей различных наук, к тому же понимающих друг друга. Пока исследования форм, состояний, функций и механизмов сознания часто ведутся вне общего интегрирующего контекста и дают, выражаясь словами Н. А. Бернштейна, изолированные положительные результаты, которые чрезвычайно трудно "склеиваются" друг с другом.
Трудность разработки этой задачи связана со следующим обстоятельством. В формах культуры выражена предметная, итоговая сторона общественных способностей, определяющих реальную деятельность людей; деятельность, как известно, угасает в своем предмете. Поэтому психологам необходимо вновь восстанавливать содержание деятельностного начала культуры как объекта присвоения, с которым и должна быть внутренне связана логика развития сознания индивида. Для этого нужны общие методы выражения и описания форм культуры через конкретные виды деятельности, присвоение которых как раз и лежит в основе развития индивидуального сознания. Без создания таких методов в психологии невозможно использовать философскую идею о повторяемости в онтогенезе исторического развития сознания.
В ряде направлений западной психологии эта идея активно отвергается, и прежде всего в тех, которые опираются на теорию спонтанного развития индивидуальной психики. Источники такого развития усматриваются, с одной стороны, в особенностях нервной системы человека (то есть в его органике), с другой — в общих системах равновесия организма и среды: усвоение общественного опыта выступает лишь как регулятор убыстрения или замедления процесса психического развития, но не как подлинный его источник и его содержательная основа. При этом аргументация основывается на том факте, что психическое развитие имеет свою специфику и что в нем существенная роль принадлежит активности субъекта, которая якобы не заложена в содержании его обучения и воспитания.
Еще в 20—30-е годы Л. С. Выготский заложил основы концепции, согласно которой психическое развитие человека осуществляется посредством
177
его воспитания и обучения как одной из форм присвоения общественно-исторических способностей. Для человека присвоение культуры выступает не как условие, а как источник развития. Им был сформулирован основной закон развития высших психических функций человека: "Всякая высшая психическая функция в развитии ребенка, — писал он, — проявляется на сцене дважды: сперва как деятельность коллективная, социальная, т. е. как функция интерпсихическая, второй раз как деятельность индивидуальная, как внутренний способ мышления ребенка, как функция интрапсихическая" [14, с. 449]. Индивидуальная психическая деятельность первоначально задана в социальном общении, в коллективной деятельности.
В исследованиях его научной школы всесторонне разрабатывалась эта концепция как в теоретическом, так и экспериментальном плане. В настоящее время созданы основные принципы психологического анализа деятельности человека в предметно-культурном мире, — такого анализа, который позволяет связать общественно-исторические характеристики человеческих способностей с их воспроизведением в практической и познавательной деятельности индивида, направленной на их присвоение. В основе психического развития лежит эта специфическая воспроизводящая деятельность человека, посредством которой он присваивает исторически сформировавшиеся фундаментальные потребности и способности, необходимые ему для включения в активную трудовую и общественную жизнь. Поясним сказанное на примере. Известно, что в основе процесса производства кроме всего прочего важен набор способностей и умений человека выполнять тончайшие движения пальцами рук для действий с предметами. Их можно признать исторически сформировавшимися и общественно-необходимыми. Они поощряются в обществе и могут служить основой преуспевания в нем индивида. Для того, чтобы проявить эти способности и сформировать эти умения у ребенка, сложилась система манипуляционных игр с предметами и самих предметов — игрушек, моделирующих в простой форме многие, если не все способы воздействий на окружающие реальные предметы. Кроме этого естественно, что манипуляционные игры ребенка всячески поощряются взрослыми. В общении со взрослыми поощряется потребность играть с игрушкой, а в самой игре воспроизводится и формируется способность к сложным действиям с предметом. Творческие возможности индивида также возникают и формируются у него в процессе воспроизведения тех потребностей и способностей, которые лежат в основе таланта и одаренности. Следует подчеркнуть, что эти психические образования личности имеют социально культивируемую природу, присвоение которой отдельными людьми определяется конкретно-историческими условиями воспитания и обучения [15].
178
Ранние этапы психического развития человека, протекающие в форме соответствующих типов воспроизводящей деятельности, описываются обычно следующим образом.
На первом этапе ребенок в сотрудничестве со взрослыми активно проявляет потребность в общении [16]. Именно она конституирует статус всякого человеческого существа. Общение есть исторически первая форма развития человеческой культуры — именно с усвоения потребности в нем индивид начинает свое собственное развитие. И это естественно, так как для того, чтобы освоить какой угодно вид деятельности, ребенку прежде всего необходимо общение сначала со взрослым как источником ее передачи, а затем и со сверстниками, в играх с которыми в дальнейшем будут отрабатываться основы взаимодействия между людьми. Средства и способы привития ребенку этой потребности заключены в формах народно-бытовой культуры.
Второй этап развития ребенка связан с овладением им основами предметно-манипулятивной деятельности, позволяющей ребенку усвоить общественно выработанные способы употребления простейших предметов. При этом у ребенка формируется, с одной стороны, способность к универсальным движениям рук, к решению простейших предметных задач, т. е. начала мышления, с другой — способность занимать собственную позицию внутри отношений со взрослыми и сверстниками (возникновение у ребенка установки "Я сам!"). В этом наблюдаются зачатки реального субъекта человеческой деятельности (И это, как правило, к трем годам жизни!).
На третьем этапе в процессе игровой деятельности ребенок осваивает общие смыслы человеческих взаимоотношений (например, соподчинение и подчинение). При этом у него формируется способность к воображению и способность производить символические замещения предметов. Игра как тип воспроизводящей деятельности уже рассмотрена в психологии с исторической точки зрения, прослежена ее судьба как важной формы психического развития ребенка. Так, Д. Б. Эльконин показал, как употребление детьми у народов с простыми формами производства игрушек позволяет им присвоить ряд общих сенсомоторных способностей, существенных для последующего овладения ими конкретными профессиональными умениями и навыками [17, с. 33—64]. При существенном усложнении производства игра начинает развивать в ребенке те способности, которые необходимы ему для учебной деятельности. Эта деятельность вводит ребенка в мир науки, искусства, права, нравственности, прививая ему основы теоретического мышления и ориентации в сфере высших форм человеческого сознания.
Этими тремя этапами, конечно же, не ограничивается процесс присвоения сознанием ребенка культурных традиций. Однако их экспериментально-психологическое выделение предполагает какой-либо из
179
вариантов исследования на конкретном материале процессов становления сознания человека. Поэтому идентификация дальнейших этапов развития индивидуального и исторического сознания становится крайне затруднительной. Вариативность настолько велика, что даже отрицание спонтанности развития не помогает такой идентификации.
В дальнейшем изложении мы не будем с порога отрицать идею спонтанного развития человека и его сознания, ибо такое отрицание равносильно отрицанию собственной сущности человека, отрицанию человеческой самости. Идея "присвоения" ребенком человеческой культуры, конечно, бесспорна, но, доведенная до логического конца, она оставляет открытым вопрос о том, как возможно развитие самой культуры, если индивид только "присваивает" ее ставшие формы.
Проблема развития сознания, несмотря на всю ее актуальность, так и остается проблемой, что не должно удивлять читателя. Мы слишком часто подменяли ее решение формированием "правильного мировоззрения". Решение проблемы развития действительного и деятельного сознания должно опираться на достаточно отчетливые представления о психологических механизмах сознания, о его природе, структуре и динамике.
4.4. Сознание как функциональный орган индивида
Мы уже отмечали, что К. Маркс рассматривал развитие общества как естественно-исторический процесс и уподоблял его становлению естественной органической системы. Последняя в процессе своего развития способна к созданию недостающих ей органов. Именно таким образом возникают многочисленные формы индивидуального, группового, коллективного, классового, национального, мифологического, религиозного, научного, правового, профессионального, политического и т. д. и т. п. сознания. Каждая форма общественного сознания развивается, трансформируется, инволюционирует — словом, представляет собой общественно-историческую реальность (и категорию). Возникающие формы общественного сознания институционализируются и становятся функциональными органами, обеспечивающими дальнейшую жизнь общества. Они же со временем могут стать (и становятся) препятствием на пути такого развития. Примером такого процесса в индивидуальном сознании является происходящая по мере обучения и тренировки, полезность которых становится все более относительной, трансформация сознательных действий (двигательных, речевых) в навыки, автоматизмы, стереотипы, штампы и т. п.
Стремление форм сознания к институционализации, автоматизации, символизации его процессов и результатов — одно из оснований для заключения об объективности сознательных (субъективных) явлений. И здесь нет противоречия. Объективное и субъективное в сознательных
180
явлениях взаимодополнительны. Несмотря на субъективный, личностный характер познания и сознания, последние дают человечеству вполне объективное знание о мире. И не только. Сознание не только отражает, но и творит мир. В том числе и живой мир. Психика, согласно А. Н. Северцеву, является фактором эволюции. Равным образом и сознание — фактор человеческой истории, а не пассивное отражение.
Сказанное справедливо не только по отношению к формам общественного сознания. Бесперспективность непосредственного поиска сознания в организме понимал еще Гегель. Он писал, что есть особый класс органов действия не по отношению к внешней действительности, а лишь по отношению к своему телу, органов, которые представляют собой бытие для себя, а не бытие для другого [8, с. 174]. Не будем анализировать размышления Гегеля, отметим лишь, что он настаивал на телесности подобных органов и подчеркивал ее своеобразие, отличие от телесности, которой обладают части тела. Существенной чертой подобных органов, согласно Гегелю, является способность к рефлексии ("рефлектированность в себя"). Под способностью к рефлексии у этих органов имеется в виду направленность на обслуживание собственных нужд организма. Многие явления индивидуального сознания К. Маркс, видимо, вслед за Гегелем понимал как органы индивидуальности: "Каждое из его ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ отношений к миру — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, хотение, деятельность, любовь, — словом, все органы его индивидуальности... существуют как общественные органы, — являются в своем ПРЕДМЕТНОМ отношении, или в своем ОТНОШЕНИИ К ПРЕДМЕТУ, присвоением последнего, присвоением ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ действительности" [18, с. 591]. В этом отрывке содержатся важные для настоящего изложения идеи. Во-первых, ряд психических процессов, обозначаемых нередко как функции сознания (ощущение, мышление) или как состояния сознания (хотение, любовь) названы органами индивидуальности. Во-вторых, органы индивидуальности понимаются не как анатомо-морфологические образования организма, а как отношения к миру, к предмету, то есть именно как функциональные органы поведения. В-третьих, они представляют собой общественные органы. Последнее крайне важно для развертывания междисциплинарных исследований не только сознания, но и комплексных исследований человека.
Человек является природным и предметным, а не биологическим существом. Маркс не использовал применительно к человеку понятие "биологическое существо", равно как не пользовался оппозицией "биологическое и социальное". Он писал о телесности индивида, живущего в предметном мире, созданном человечеством, и называл этот мир
181
второй природой человека. И мы сейчас слишком часто с горечью констатируем, что вторая природа влияет на развитие человека существенно больше, чем первая, от которой он все дальше удаляется или разрушает ее. Ведущую роль в формировании человека как природного и предметного существа, в развитии его телесного и духовного организма играет предметная деятельность, также являющаяся органом индивидуальности и осуществляемая в определенных социальных и культурно-исторических условиях. Подчеркивание значения деятельной и деятельностной природы человека означает подход к нему как к субъекту, а не компоненту социальной системы. Животное как природное существо живет в биосфере, а человек как природное, предметное и социальное существо создает ноосферу — сферу разума, становящуюся геологической силой (В. И. Вернадский). В этом, видимо, и состоит основная черта феномена человека.
Что же представляют собой функциональные органы? Каков механизм их действия? Самый простой ответ состоит в том, что в качестве таких органов выступают органы нервной системы. Поиски сознания в мозгу продолжаются и поныне, несмотря на заявления ряда выдающихся нейрофизиологов XX в. о том, что поиски феноменов сознания и его специфических характеристик нельзя сводить к сколь угодно детальному изучению интимных механизмов нервной деятельности в целом или отдельных нейронов: ионных токов, сопровождающих синаптическую передачу; морфологических особенностей и т. д. Полезно напомнить, что Ч. Шеррингтон локализовал высшие психические функции, такие, как память, умственные способности, не в мозгу, а в действии. Аналогичным образом И. М. Сеченов относил к элементам мысли не только чувственные ряды, но и "ряды личного действия".
Как это ни удивительно, но ответ на вопрос о том, что собой представляют функциональные органы, принадлежит не философам и не психологам, а выдающемуся естествоиспытателю — физиологу А. А. Ухтомскому, который, правда, в свои молодые годы защитил диссертацию о теории познания Канта. Именно ему принадлежит разработка теоретической конструкции, адекватно отражающей реальность психического и открывающей новые возможности связи этой реальности с реальностью физиологической, телесной.
Основа этой конструкции содержится в понятии "функциональный орган нервной системы" или "подвижный орган мозга", которое было введено в физиологию А. А. Ухтомским и позднее развито применительно к психологии А. В. Запорожцем и А. Н. Леонтьевым, А. Р. Лурия и др. В качестве примера таких органов А. А. Ухтомский указывал на парабиоз и доминанту, то есть на определенные текучие функциональные состояния организма, и характеризовал их как некоторое "интегральное целое", "сложный симптомокомплекс". Если внимательно
182
вчитаться в тексты, посвященные этим явлениям, можно обнаружить, что доминанта описывается то на языке физиологии (как достаточно стойкое возбуждение, протекающее в центрах в данный момент и приобретающее значение господствующего фактора в работе центров), то на языке поведения и даже психологии. Согласно А. А. Ухтомскому, внешним выражением доминанты является стационарно поддерживаемая работа, или рабочая поза организма, подкрепляемая в данный момент разнообразными раздражениями и исключающая для данного момента другие работы и позы [19, с. 60—66]. В этом же труде отмечено и своеобразное внутреннее выражение доминанты, переживание доминанты в виде сокращенного символа, психологического воспоминания. "В связи с этим прежняя доминанта переживается или очень сокращенно, с весьма малой инерцией — одними церебральными компонентами, или она переживается со всей прежней инерцией, надолго занимая собою работу центров и вытесняя в них прочие реакции" [19].
Доминанта не только является нормальным рабочим принципом нервных центров, но ей принадлежит существенная роль в процессе образования реакций на среду.
Таким образом, А. А. Ухтомский характеризует доминанту как временный функциональный орган. Этот орган, как бы экстрацеребральный, внешний по отношению к мозгу, управляет его работой и воздействует на нервные центры. Со своей стороны мозг также может бороться с доминантами, "не атакуя их непосредственно, но создавая новые компенсирующие доминанты в центрах" [19].
Вводя понятие подвижного органа, А. А. Ухтомский предупреждал против привычного связывания этого понятия с представлением о морфологически сложившемся, статически постоянном образовании. Он писал, что органом может быть всякое временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение [20, с. 149]. Только сейчас, когда начинают публиковаться архивы А. А. Ухтомского, стало известно, что его в молодые годы волновала и интриговала "анатомия человеческого духа до религии включительно".
Но все же известный оттенок двойственности в описаниях А. А. Ухтомского присутствовал. То есть одна и та же реальность рассматривалась и как физиологическое, так сказать субстратное, и как психологическое — чисто функциональное образование. Такая двойственность нередко возвращала исследователей к прежним попыткам прямого соотнесения (наложения) структуры и функции, что огрубляло ситуацию. Идея функционального органа предполагает гибкость, подвижность связей и отношений между этими образованиями. В том то все и дело, что в функциональном органе одну и ту же функцию могут выполнять разные наборы физиологических структур, а одна и та же структура в разных ситуациях может участвовать в совершенно различных
183
процессах, подключаясь к различным наборам структур в зависимости от стоящей перед субъектом задачи. В качестве иллюстрации этого могут быть указаны трактовка доминанты и как "корроборации возбуждений", и как "интегрального образа", "желания" или даже "внимания на лицо другого"; трактовка П. К. Анохиным акцептора действия как "мозгового механизма" и как "взгляда в будущее".
Наибольшее развитие в физиологии идея функциональных органов получила в теории построения движений Н. А. Бернштейна. К числу функциональных органов он отнес живое движение и предметное действие. Живое движение в его теории рассматривается не только как функция скелетно-мышечного аппарата, но и как особый функциональный орган, обладающий собственными морфологическими свойствами (биодинамическая ткань), а также свойствами реактивности (позже А. В. Запорожец обнаружил в движении и свойства чувствительности) и подчиняющийся законам эволюции и инволюции. "Живое движение" — не только свойство "живого вещества" — понятия, с которым работал В. И. Вернадский, но и условие его существования. Только вместе они могут породить "живую душу". Нужно сказать, что отмеченная выше двойственность в трактовке функциональных органов есть и в трудах Н. А. Бернштейна. Он объединил в одной концептуальной схеме собственно физиологический, синергетический уровень с психологическими предметным и символическим уровнями построения движений. Видимо, на первых порах подобная двойственность в их трактовке была неизбежной, а возможно, и полезной. Тем не менее объединение в одной концептуальной схеме физиологического и психологического может успешно работать при достаточной методологической проработке условий объединения. Исследователю важно отдавать себе отчет в том, на каком уровне он собирается работать: социологическом, психологическом или каком-либо ином. Например, нужно ясно представлять, к чему мы относим в каждом конкретном случае понятие "функциональный орган" — к индивиду, психике, сознанию, мозгу или обществу.
Так в психологии идея функциональных органов получила дальнейшее развитие в исследованиях А. Н. Леонтьева, который отметил ряд присущих им существенных свойств. По А. Н. Леонтьеву, они "функционируют так же, как и обычные морфологические постоянные органы; однако они отличаются от последних тем, что представляют собой новообразования, возникающие в процессе индивидуального (онтогенетического) развития" [11, с. 412]. Особенность этих новообразований состоит в том, что, раз сложившись, они далее функционируют как единое целое — прочно и устойчиво. "Указанные особенности позволяют рассматривать эти прижизненно складывающиеся образования как своеобразные органы, специфические отправления которых и выступают
184
в виде проявляющихся психических способностей или функций" [11]. Многочисленные исследования, выполненные А. Н. Леонтьевым, свидетельствуют о том, что функциональные органы индивида имеют деятельностную природу, они формируются в ходе овладения человеком миром созданных человечеством предметов и явлений. А. Н. Леонтьев более четко дифференцирует психические отправления соответствующих органов и их материальный субстрат. Мысль его состоит в том, что "...одновременно с формированием высших, специфически человеческих процессов формируются и осуществляющие их функциональные органы мозга" [ 11, с. 540].
Таким образом, понимание психического как органа, предложенное А. А. Ухтомским и А. Н. Леонтьевым, следует оценить как важнейший шаг на пути разработки, если можно так выразиться, нередукционистских представлений о психике как реальности особого рода. Эта реальность должна обладать свойствами органа, имеющего экстрацеребральные характеристики и собственные закономерности формирования, а также обеспечиваться определенными интрацеребральными механизмами.
Понятие "функционального органа индивида", несмотря на его высокую эвристическую ценность, не очень приживается в психологии, хотя к числу таких функциональных органов были отнесены живое движение, интегральный образ, эмоции и т. д. Выше мы писали о том, что функциональный орган может быть идентифицирован с психологическим орудием, инструментом. Его можно идентифицировать и с тем, что Б. Л. Пастернак назвал "духовным оборудованием". Нам представляется, что для ассимиляции психологией различных идей о функциональных органах индивида полезно распространить на них традиционную для психологии характеристику поведения как включающую внешний и внутренний компоненты. Хотя мы сознаем, что эта дихотомия с развитием психологической науки становится все более условной. Во второй главе уже упоминались исследования Шпетом процессов преобразования внешней формы слова во внутреннюю. Этот процесс вполне можно представить как процесс развития и саморазвития функциональных органов. В этом же направлении идет мысль М. К. Мамардашвили о форме превращенной. Его исследования в этой области опирались не только на анализ К. Марксом явлений экономического фетишизма и идеологии, но и на психоанализ, на юнговскую концепцию "архетипов", на современные исследования мифологий и символизма.
Для психологии особенно ценно, что М. К. Мамардашвили ставил в соответствие (если не идентифицировал!) превращенной форме превращенность действия и ставил проблему конструирования специального (отдифференцированного от других) оператора этого преобразования
185
в концептуальном аппарате гуманитарных наук. В соответствии с его замыслом, такой оператор обозначает появление особой онтологической реальности — "превращенных объектов" или "превращенных форм". Такие объекты должны входить в число предметов всякой теории, относящейся к человеческой реальности (исторической, социальной, психологической). М. К. Мамардашвили писал, что понятие превращенной формы, введенное К. Марксом, позволяет исследовать видимые зависимости и парадоксальные эффекты внутри сложной системы, которые выступают на ее поверхности как целого в качестве формы ее действительного существования. Как несомненный пример превращенной формы функционирования сложной системы может рассматриваться сознание по отношению к деятельности. Идея превращенной формы противостоит идее "присвоения" культуры, равно как и наивно-тоталитарному методологическому принципу единства сознания и деятельности, все еще бытующему в психологии.
"Превращенная форма существования, — пишет М. К. Мамардашвили, — есть продукт превращения внутренних отношений сложной системы, происходящего на определенном ее уровне и скрывающего их фактический характер и прямую взаимосвязь косвенными выражениями. Эти последние, являясь продуктом и отложением превращенности связей системы, в то же время самостоятельно бытийствуют в ней в виде отдельного, качественно цельного явления, "предмета" наряду с другими" [1, с. 269—270].
Несомненным примером превращенной формы также может служить внутренняя форма слова, детально охарактеризованная Г. Г. Шпетом. В 1937 г. Дж. Олсон, едва ли знакомый с трудами Шпета, ввел понятие "слова-действия", которое он назвал перформативом. У нас аналогичные идеи развивал примерно в те же годы В. А. Артемов, позднее И. А. Зимняя. Во всех этих работах имеется достаточно оснований для того, чтобы признать превращенные формы действия важнейшим компонентом внутренней формы слова. Справедливо и обратное. Превращенные формы слова выступают в качестве внутренней формы действия. Лишь находясь "в теле" действия, слово может выступить в качестве регулятора произвольных целенаправленных движений и действий. Этот пример характеризует возможность обратимости внешней и внутренней форм.
Еще одним примером, иллюстрирующим взаимоотношения внешней и внутренней формы, может быть вытеснение из памяти. Вытеснение — это не погружение каких-либо содержаний в некоторый физикальный низ, а деятельностно-семиотическая переработка такого содержания, нередко извращающая и изменяющая его до неузнаваемости. Тем не менее эта превращенная внутренняя форма, не данная субъекту в самонаблюдении, продолжает действовать на него, определять сознание, поведение и даже личность [21].
186
М. К. Мамардашвили оставил нам проблему определения и конструирования специального оператора, посредством которого "производятся" превращенные формы. Можно предположить, что в такой роли выступают различные психические действия, которые сливаются, "спаиваются" в некоторое единое, цельное, культурное, даже духовное единство со своими психологическими инструментами — медиаторами: знаком, словом, символом, мифом.
Преимущества обсуждения психологической проблематики и прежде всего проблематики сознания в понятиях внешней и внутренней форм по сравнению с традиционным для психологии противопоставлением внешнего и внутреннего состоит в том, что мы имеем дело с одним объектом исследования, снимаем оппозицию объективного и субъективного, поскольку внутренняя форма при всех трудностях ее определения и изучения, оказывается столь же объективной, как и внешняя. Если же мы изначально разорвали внешнее и внутреннее, то никогда в рамках логически гомогенного рассуждения не сможем их связать, не сможем прибыть к тому месту, где они слиты. Классическим примером этого являются бергсоновские попытки связать разорванные им вначале память тела с памятью духа.
Превращения, возможно более точно — жизнь форм и их развитие, согласно М. К. Мамардашвили, объясняют возникновение феноменов иррациональности, синкретичности, проявляющихся как в познании, так и в поведении человека. Важно, что превращенные формы не утрачивают предметности, присутствовавшей в исходных внешних формах. Но, конечно, предметность также выступает не в своих исходных, а в превращенных формах. М. К. Мамардашвили характеризует последние как квазисубстанциональные объекты, как квазипредметы, предметы-фантомы. Сложность их исследования состоит в том, что превращенные формы — это не просто видимость, а внутренняя форма видимости, т. е. устойчивое и воспроизводящееся ядро. Он специально подчеркивает, что превращенность "есть качественно новое дискретное явление, в котором предшествующие промежуточные звенья "сжались" в особый функциональный орган, обладающий уже своей особой квазисубстанциональностью (и, соответственно, новой последовательностью акциденций, часто обратной действительной)" [21, с. 275].
Обратим внимание на то, что М. К. Мамардашвили, раскрывая понятие "превращенной формы", использовал весьма эффективные, с точки зрения психолога, приемы его доопределения. Он дал ряд эквивалентов этого понятия: квазисубстанциональность, предмет-фантом, внутренняя форма видимости, функциональный орган, а в своих последних размышлениях на эту тему описывал феномен превращенной формы в терминах внутреннего поля, внутреннего пространства (ср. О. Мандельштам: "пространства внутренний избыток"), в котором может
187
осуществляться внутреннее движение (или живое движение души), саморазвитие. Этот ассоциативный ряд существенно облегчает использование понятия превращенной формы и его объяснительного потенциала в психологических исследованиях. Напомним, что превращенная форма в логике М. К. Мамардашвили служит основанием для объяснения иррациональности сознания, синкретичности мышления, спонтанности их развития, "сжатости", обратимости внешнего и внутреннего, возможной инверсии в последовательности формирования внешнего и актуализации внутреннего. Примером последней может служить семантическая или ценностная оценка ситуации до ее расчлененного восприятия, а тем более запоминания ее элементов.
Очень важна идентификация превращенной формы с функциональным органом. Здесь вполне возможно (и необходимо) взаимообогащение этих понятий и скрывающихся за ними реальностей. Превращенная форма как и функциональный орган — это новообразования, без которых живое существо "замерзает", не развивается. Кстати, это же относится и к социуму. Другими словами, превращенные формы-новообразования, будь они результатом воздействия среды или спонтанных изменений, это механизм развития культуры, препятствующий ее длительному застыванию в формах цивилизации (или бескультурья).
Нам представляется, что анализ возникновения и развития превращенных форм есть одновременно анализ духовного развития человека.
4.6. Структура сознания: общие свойства
НАБЛЮДАЕМОСТЬ КОМПОНЕНТОВ СТРУКТУРЫ. Биодинамическая ткань и значение доступны постороннему наблюдателю, различным формам регистрации и анализа. Чувственная ткань и смысл лишь частично доступны самонаблюдению. Посторонний наблюдатель может делать о них заключения на основе косвенных данных,
194
таких, как поведение, продукты деятельности, поступки, отчеты о самонаблюдении, изощренные экспериментальные процедуры, психотерапевтическая и психоаналитическая практика и т. д. Чувственная ткань лишь частично манифестирует себя в биодинамической, смыслы — в значениях. Следует сказать, что как биодинамическая ткань, так и значение выступают перед посторонним наблюдателем лишь своей внешней формой. Внутреннюю форму движения, действия, значения, слова приходится расшифровывать, реконструировать. Наибольшие трудности вызывает исследование смысла, хотя он присутствует не только во всех компонентах структуры, но и в продуктах деятельности субъекта. Напомним поэтический вызов М. Лермонтова:
Мои слова печальны. Знаю. Но смысла вам их не понять. Я их от сердца отрываю, Чтоб муки с ними оторвать.
Другой поэт — И. Северянин убеждает нас в том, что смыслы открыты ему:
Я так бессмысленно чудесен, Что Смысл склонился предо мной!
Различия в наблюдаемости компонентов, трудности в реконструкции наблюдаемого приводят к тому, что нечто, данное пусть даже в самонаблюдении, выдается за целостное сознание, а данное постороннему наблюдателю кажется не слишком существенным для анализа такого субъективного, более того — интимного образования, каким является сознание, и отвергается вовсе, не включается в контекст его изучения. При этом не учитывается, что образ мира и смысл в принципе не могут существовать вне биодинамической ткани движений и действий, в том числе перцептивных и умственных, вне значений и материи языка. Смысл по своей природе комплиментарен: он всегда смысл чего-то: образа, действия, значения, жизни, наконец. Из них он извлекается или в них вкладывается. Иногда даже кажется, что было бы лучше, если бы все компоненты были одинаково доступны или одинаково недоступны внешнему наблюдателю. В первом, к сожалению, нереальном случае это бы облегчило задачу непосредственного исследования, во втором, к счастью, тоже нереальном случае, дало бы значительно большую свободу в конструировании сознания, но, как когда-то сказал Дж. Миллер, — человек (добавим и его сознание) создан не ради удобства экспериментаторов.
ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ РАЗДЕЛЕНИЯ СЛОЕВ. В рефлексивном слое, в значениях и смыслах, конечно, присутствуют следы, отблески, отзвуки бытийного слоя. Это связано не только с тем, что значения и смыслы рождаются в бытийном слое. Они содержат его в себе и актуально (ср. пастернаковское: "Образ мира, в слове явленный"). Выраженное
195
в слове значение содержит в себе не только образ. Оно в качестве своей внутренней формы содержит операционные и предметные значения, осмысленные и предметные действия. Поэтому само слово рассматривается как действие. Аналогичным образом и смысл не является пустым. Если воспользоваться образом В. А. Лефевра о вакууме, то нам представляется, что последний как раз и может служить аналогом смысла. Он пронизывает более плотные образования (образ, действие, значение), которые выступают для него в роли материи. Со своей стороны, непрерывно рождающиеся в этих плотных образованиях виртуальные частицы пронизывают вакуум-смысл. Эта логика вакуума помогает представить себе, что структура сознания, как и оно само, является целостной, хотя и включает в себя различные образующие. В то же время на различиях в образующих основаны противоречия, возникающие в сознании, его болезни и деформации, связанные с гипертрофией в развитии той или иной образующей, в ослаблении или даже в разрыве связи как между слоями, так и между их образующими. В таких случаях мы говорим о разорванном сознании.
Бытийный слой сознания несет на себе следы развитой рефлексии, содержит в себе ее истоки и начала. Смысловая оценка включена в биодинамическую и чувственную ткань, она нередко осуществляется не только во время, но и до формирования образа или совершения действия. Это очевидно. Менее очевиден механизм этого. Как обнаружено в исследованиях Н. Д. Гордеевой и В. П. Зинченко [28], биодинамическая ткань движения не только связана с чувственной тканью, но и обладает собственной чувствительностью. Последняя неоднородна: имеется чувствительность к ситуации и чувствительность к осуществляющемуся или потенциальному движению. Эти две формы чувствительности наблюдаются, точнее, регистрируются со сдвигом по фазе. Их чередование во времени осуществления движения происходит 3—4 раза в секунду. Это чередование обеспечивает основу элементарных рефлексивных актов, содержание которых составляет сопоставление ситуации с промежуточными результатами действия и возможностями его продолжения. Сейчас ведется поиск рефлексии в процессах формирования образа ситуации.
Таким образом, рефлексивный слой сознания одновременно является событийным, бытийственным. В свою очередь бытийный слой не только испытывает на себе влияние рефлексивного, но и сам обладает зачатками или исходными формами рефлексии. Поэтому бытийный слой сознания с полным правом можно назвать со-рефлексивным. Иначе не может быть, так как, если бы каждый из слоев не нес на себе печать другого, они не могли бы взаимодействовать и даже узнавать друг друга.
196
Важно отметить, что речь идет именно о печати, а не о тождестве. М. К. Мамардашвили в качестве главного в марксовом понятии практики выделяет
"подчеркивание таких состояний бытия человека — социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т. д., — которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае нужно различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения, которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые "превращенные формы сознания")" [29, с. 3—18; 21, с. 109—125].
Существуют, к несчастью, и извращенные формы сознания. Мы в своем бытии построили такие формы "идеологии", которые, согласно Марксу, не обладают материалистическим самосознанием. Эти формы приобрели такую огромную власть над нами, что именно они определяют наше бытие. Освобождение от них, очищение нашего сознания представляется делом чрезвычайной сложности. Едва ли даже Гераклу удалось бы решить эту задачу за один день.
ГЕТЕРОГЕННОСТЬ КОМПОНЕНТОВ СТРУКТУРЫ СОЗНАНИЯ. Первопричиной родства бытийного и рефлексивного слоев является наличие у них общего культурно-исторического генетического кода, который заложен в живом движении, в социальном (совокупном) предметном действии, обладающем порождающими свойствами. Последние же связаны с исходной гетерогенностью живого движения и предметного действия [30; 28]. Конечно, рождающиеся в действии образы, смыслы и значения приобретают собственные свойства, автономизируются от действия, начинают развиваться по своим законам. Они выводимы из действия, но не сводимы к нему, что и дает основания рассматривать их в качестве относительно самостоятельных и участвующих в образовании сознания. Но, благодаря наличию у них общего генетического (и гетерогенного) источника, благодаря тесному взаимодействию каждого компонента структуры в процессах ее развития и функционирования со всеми другими, они также являются не однородными, а гетерогенными образованиями. Общность генетического кода для всех образующих создает потенциальную, хотя и не всегда реализующуюся, возможность целостного сознания. Эта же общность лежит в основе взаимных трансформаций компонентов (образующих) сознания не только в пределах каждого слоя, но и между слоями. Образ осмысливается, смысл воплощается в слове, в образе, в поступке, хотя едва ли исчерпывается этим. Действие и образ означиваются и т. п.
197
Некоторое представление о взаимотрансформациях образующих сознания позволяет получить описание Ф. Дюрренмата, имеющееся в его повести, само название которой иллюстрирует жизнь сознания: "Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями". В своем дневнике героиня повести Тина фон Ламберт изобразила своего мужа чудовищем: "образ этот, однако, возникал не сразу, сначала она как бы снимала один слой за другим, затем как бы рассматривала его под микроскопом, все увеличивая изображение, все усиливая яркость, целыми страницами описывая, как он ест, как ковыряется в зубах, как чешется, как чавкает, как морщится, кашляет, чихает и всякое прочее — движения, жесты, подергивания, словом, характерные особенности, в той или иной мере присущие каждому человеку". Далее автор описывает впечатления другой героини, которая, читая этот дневник, "казалось, наблюдала, как некое, исключительно из одних наблюдений сотканное облако, постепенно, мало-помалу сжимаясь, превращается в конце концов в комок, насквозь пропитанный ненавистью и отвращением..." [31, с. 96]. Здесь мы видим вербализацию чувственной ткани у автора дневника, затем трансформацию текста у читателя в облако наблюдений, и, наконец, это облако трансформируется в аффективно-смысловой сгусток.
Иногда такие трансформации совершаются медленно, мучительно, иногда мгновенно и переживаются как озарение. Есть большой соблазн уподобить подобные трансформации фазовым переходам, кристаллизации, спонтанным трансмутациям, пересечению в некоторой точке разных, порой трудно совместимых логик, когда возникает результат, названный А. Кастлером "бисоциацией". В такого рода результатах, порождаемых сознанием и воплощаемых в поведении и деятельности, участвуют все образующие. Поэтому результаты, как и само сознание, нередко приобретают двуликий кентаврический вид. Приведем еще одну метафору, использованную А. А. Ухтомским для описания деятельности функциональных органов. Динамика образующих, их взаимодействие и взаимотрансформации при решении задач нахождения или воплощения смысла напоминают "вихревое движение" Р. Декарта. Чаще всего это движение не дано в самонаблюдении или дано слишком фрагментарно. Некоторое представление о нем дают кошмарные сновидения, искусственно вызванные измененные состояния сознания, советское двоемыслие и т. д.
Приведенное выше описание работы предложенной структуры сознания не потребовало от нас обращения к подсознанию или бессознательному. Она описывает работу сознания, в которой причудливо смешано наблюдаемое и ненаблюдаемое, спонтанное и детерминированное. Можно надеяться, что такое пренебрежение подсознанием не вызовет неудовольствия у специалистов в области психоанализа. Они
198
ведь и сами решают задачу извлечения событий из подсознания, перевода их в сознание, а не погружения, выталкивания или вытеснения их из сознания в подсознание. С последней процедурой многие справляются своими силами, без помощи психоаналитиков, и притом достаточно успешно.
4.7. О возможности изучения и структурного анализа живых (свободных) систем
Сейчас, казалось бы, уже не нужно оправдывать с теоретико-познавательной точки зрения полезность и продуктивность методов функционально-структурного, микроструктурного, микродинамического анализа живого, будь то живое вещество, живое движение, даже живая душа. Но все же, когда речь начинает идти о структуре сознания, возникает сомнение относительно возможности отображения в структуре его действительных свойств и функций, не говоря уже о механизмах. Ведь при создании структуры, а тем более при превращении ее в механизм действия живого происходит умерщвление живого. Если это осознается исследователем, что происходит далеко не всегда, он делает попытки оживить механизм (ищет "живую воду"). Оживление (не всегда удачное) происходит за счет привлечения эмпирического или художественного опыта, экспериментальных данных, живых метафор, символов, поэтических образов и т. п. По оценкам некоторых авторов, 99% моделей нервной системы и поведения не имеют отношения ни к тому, ни к другому.
Приведем сделанное задолго до этих оценок высказывание С. Н. Булгакова по поводу возможного соответствия организма и механизма (в нашем случае — структуры): "Сам механизм есть понятие не положительное, а отрицательное, в нем констатируется отсутствие жизни, то есть жизнь (субъект) здесь ощущает свою границу, но не для того, чтобы, ее опознав, перед ней остановиться, но чтобы ее перейти... Поэтому механическая причинность, определяемая отрицанием жизни, есть отрицание воли, причинности органической. И уже по этому одному механизм не только не может объяснять жизни, но сам должен быть объяснен из своей соотносительности с нею" [32, с. 201—202]. Здесь же Булгаков цитирует Ф. В. Шеллинга: "Организм существует не там, где нет механизма, но, наоборот, где нет организма, там есть механизм" [32, с. 201].
Приведенные высказывания нельзя отнести к полностью скептическим. В этом же контексте Булгаков пишет: "Но хотя наука превращает мир в безжизненный механизм, сама она есть порождение жизни, форма самоопределения субъекта в объекте. Самый механизм, который для механического мировоззрения кажется универсальным онтологическим принципом, есть только условное самоопределение субъекта"
199
[32, с. 200—201]. Это то, что на современном языке называется "личностное знание" (М. Полани), "познавательное отношение" (В. А. Лекторский). Другими словами, поскольку механизм является порождением жизни, он несет на себе ее следы, что дает шанс на его оживление. Такая возможность существует не только потому, что механизм создан субъектом, он еще создан по образу и подобию субъекта, как человек по образу и подобию Божию. Поэтому-то человеку иногда удается внести в свои творения Искру божию. Впервые идея об органопроекции была высказана Эрнстом Каппом (1877), который рассматривал технику как естественную и существенную составную часть человека, так сказать, продолжение его биологических (теперь мы можем добавить — интеллектуальных и социальных) органов [33, с. 424]. В нашей отечественной традиции П. А. Флоренский развивал идеи органопроекции, рассматривая механизмы, технику как проекцию живого. Таким образом, субъективность, антропогенность (органопроекция) техники дает принципиальную возможность соотнесения механизма, структуры с живым. Эта возможность должна быть реальнее, если механизм, структура разрабатываются не в утилитарных, а в познавательных целях. Последние лишь несколько уменьшают трудности, стоящие на пути такого соотнесения, но не устраняют их. Отметим главные из них, имеющие непосредственное отношение к исследованию сознания.
Мы не имеем сколько-нибудь строгого определения понятия "сознание". Указания на то, что категория сознания относится к числу предельных абстракций, что сознание — это культурно-историческое образование, конечно, бесспорны, но эти указания не заменяют определения. Возникает вопрос, возможно ли создание структуры неопределимой или неопределенной системы. Утешением исследователю должно служить то, что сознание в этом смысле не уникально. Аналогично обстоит дело с понятиями "живое вещество", "живое движение". В. И. Вернадский говорил, что он не знает, чем живое вещество отличается от неживого, но он никогда не ошибается, различая их. Н. А. Бернштейн, вводя понятие "живого движения", не дал его определения. Сейчас известно, что человеческий глаз отличает живое движение от механического за доли секунды. А человеческий интеллект пока не способен концептуализировать имеющиеся между ними различия. И все это не мешает продуктивным поискам структуры живого вещества, живого движения. Попытки их структурирования, моделирования, имитации на неживом субстрате представляют собой эффективный путь их изучения, в конечном счете и их определения. Сказанное относится и к живой душе, и к живому сознанию, которые производны от живого вещества и живого движения, прежде всего живого движения истории человечества.
200
Сознание — не только неопределимая, но и свободная система (ср.: О. Мандельштам: "Посох мой, моя свобода — сердцевина бытия"). Не является ли попытка определения и структурирования свободной системы подобной задаче определения квадратуры круга. Единственный путь преодоления этого парадокса — следовать за жизнью. Нужно понять, как природная среда накладывает свои, порой весьма суровые, ограничения на жизнь и деятельность любой свободной системы. Такие ограничения испытывает даже "несотворенная свобода", существование которой постулировал Н. А. Бердяев. Прекрасно о взаимоотношениях организма и природной среды писал О. Мандельштам: "Никто, даже отъявленные механисты, не рассматривают рост организма как результат изменчивости внешней среды. Это было бы чересчур большой наглостью. Среда лишь приглашает организм к росту. Ее функции выражаются в известной благосклонности, которая постепенно и непрерывно погашается суровостью, связывающей тело и награждающей его смертью. Итак, организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Среда для организма — приглашающая сила. Не столько оболочка — сколько вызов" [34, с. 342]. Заметим, что речь идет не о приспособлении, не о стимуле и реакции, а о вызове и ответе, т. е. об акции, акте. Вызов может быть принят только существом, способным к выбору, обладающим хотя бы минимальной свободой. Под природой в случае изучения сознания следует понимать и социум. При этом конечный, может быть, лучше сказать — исторический итог встречи таланта, интеллекта, остатков полузадушенной внутренней свободы, сохраняющихся в едва живом теле, с "выдающейся посредственностью", с тупой и железной волей самодержца, диктатора, самодура и террориста далеко не всегда предсказуем. Автор приведенных строк об организме и среде в начале 1937 г. писал К. И. Чуковскому из Воронежа: "Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть... Есть только один человек в мире, к которому по этому делу можно и нужно обратиться... Если Вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек, помогите, уговорите других написать..." И в том же году, и в том же Воронеже пишет он стихотворение, в котором выступает как титан, запрягший "десять волов в голос". Стихотворение заканчивается вызовом поэта:
...Но на земле, что избежит тленья, Будет губить разум и жизнь — Сталин.
Когда читаешь эти строки, невольно вспоминается пушкинский завет, которому следовал Мандельштам:
...Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум.
Можно, конечно, назвать это идеализмом свободы, тайной, сферой непознаваемого, но при этом нельзя забывать, что вся человеческая
201
жизнь построена на преодолении избыточных, практически бесконечных степеней свободы, которыми обладают человеческое тело и человеческий дух. Кстати, именно в этом скрыты причины удивительного многообразия человеческих способностей и возможностей их безграничного совершенствования.
В общей форме постановку проблемы свободы и указание на путь ее разрешения можно найти у Ф. В. Шеллинга: "...конечная цель Я состоит в том, чтобы законы свободы сделать законами природы, а законы природы — законами свободы, воспроизвести в Я природу, а в природе Я". И далее: "Высшее призвание человека — воспроизвести единство целей в мире как механизм, а механизм сделать единством целей" [32, с. 202]. Этот гуманитарно-экологический императив бесспорен и красиво выражен, но крайне трудно выполним. Сейчас появилась реальная опасность уничтожения либо Я, либо природы, либо, скорее всего, и того и другого вместе еще до достижения этого высшего призвания. Поэтому сейчас, как никогда прежде, остро стоит задача поиска таких ограничений свободы сознания и деятельности, которые бы, с одной стороны, препятствовали самоуничтожению человечества, а с другой, сохраняли его свободным.
Наука должна помочь найти те пределы, при которых свобода остается природосообразной. Разрешима ли такая задача, примет ли человечество найденные ограничения, покажет будущее. Ясно, что решение этой задачи — дело не одной науки. Хотелось бы надеяться, что усилия, предпринимаемые ею для решения этой задачи, окажутся небесполезными. Но не следует переоценивать такие усилия. Сейчас становится общим местом последовательность задач, выдвигаемых перед человечеством. Примечательно, что эти задачи носят инженерный характер и основаны на технологической классификации прошлых, существующих и будущих видов общества: индустриальное, постиндустриальное, технотронное, информационное, наконец, все чаще речь идет о создании экологического общества. Последнее относят к XXI в. Возникает простой и незатейливый вопрос: к какому веку следует отнести создание человеческого общества и будет ли кому его создавать?
Разумеется, когда речь идет о видах общества, когда прогнозируются пути и перспективы его развития, то непременно вспоминаются идеи о ноосфере, ноократии, говорится и о человеческом измерении научно-технического прогресса, о пределах и опасностях роста, о человеке как о самоцели истории и т. д. и т. п. Однако реальная власть принадлежит технократии, которая слушает голоса Разума вполуха, отстаивает свое понимание свободы, свои интересы, свое понимание истории и пока успешно навязывает обществу свои цели, делает его своим заложником и средством их достижения.
202
Таким образом, проблема структурирования и ограничения свободной системы решается самой жизнью. Она опровергает миф об абсолютной свободе сознания. Таким в истории человечества оно никогда не было. Зато история дает много примеров того, что сознанием манипулировали не менее, а то и более успешно, чем вещами. Правда, чаще всего это делалось с помощью далеких от науки средств. Поэтому, может быть, самой науке, в которой достаточно явлений, относящихся к психопатологии обыденной жизни, следует заняться психоанализом и с его помощью преодолеть апокалиптические страхи, эсхатологические восторги и занять катафатическую позицию. Ведь существует еще один прогноз, согласно которому грядущий век будет веком психологии, веком наук о человеке. Следует напомнить то, что хорошо было известно еще Августину. Лишь через напряжение действия будущее может стать настоящим, а тем более прошедшим. Без напряжения действия грядущее останется там, где оно есть...
В 1918 г. И. Северянин писал:
Конечно, век экспериментов Над нами — интересный век... Но от щекочущих моментов Устал культурный человек.
Что же можно сказать о состоянии человека после того, как он побывал в роли подопытного кролика (да еще и пребывает пока в этой роли) во всех экспериментах уходящего века? К счастью, кажется, что температура уходящего столетия падает, и человечество получает шанс на выздоровление. Но пока это не гарантия, а только шанс. Желательно, чтобы он дошел до сознания.
4.8. Самосознание в мире сознания
Обсуждение проблемы мира, или миров, сознания необходимо для того, чтобы обосновать необходимость и достаточность выделенных в структуре сознания компонентов, его образующих. В классической парадигме "сознание в мире сознания" вопрос о его образующих, а соответственно, и о его структуре не возникал. В более новой парадигме "сознание в мире мозга" при всей рафинированности экспериментальных методов исследования само сознание понимается вполне житейски, вне философских и психологических традиций его рассмотрения. Ведь сами ученые, в том числе и те, которые занимаются сознанием, являются носителями, а то и жертвами, массового сознания.
Попытаемся условно выделить презентированные сознанию миры и соотнести с ними выделенные в структуре сознания компоненты. Мир идей, понятий, житейских и научных знаний соотносим со значением как образующей рефлексивного слоя сознания. Мир человеческих ценностей, переживаний, эмоций, аффектов соотносим со смыслом как
203
следующий образующей рефлексивного слоя. Мир производительной, предметно-практической деятельности соотносим с биодинамической тканью движения и действия как образующей бытийного слоя. Наконец, мир представлений, воображения, культурных символов и знаков соотносим с чувственной тканью как следующей образующей бытийного слоя сознания.
Конечно, сознание нельзя свести ни к одному из выделенных миров, как нельзя свести ни к одному из его компонентов. В то же время сознание рождается и присутствует во всех этих мирах. Оно может метаться между ними: погружаться в какой-либо из них, инкапсулироваться в нем, менять, переделывать, претворять его и себя самое, подниматься или витать над всеми ними, сравнивать, оценивать, восхищаться, страдать, судить их. Поэтому-то так важно, чтобы все перечисленные миры, включая и мир сознания, были открыты ему. Если же этого нет, то мы называем сознание узким, ограниченным, неразвитым, несовершенным. Вся эта жизнь сознания может разыгрываться на предложенной структуре, когда тот или иной ее компонент приобретает доминирующую роль, что происходит за счет развития других компонентов структуры. Структура может развиваться и более гармонично, что, впрочем, не обязательно влечет за собой ее равновесности. Тем не менее при вовлечении в деятельность сознания всех компонентов оно приобретает бытийный и рефлексивный опыт и соответствующие ему черты.
Выделение миров сознания и образующих его компонентов, установление соответствия между мирами и образующими сознания при всей своей полезности все же не дает ответа на вопрос, а что такое сознание. Здесь нужно оговориться, что этот вопрос не совпадает с вопросом о сущности сознания. Последний вообще выходит за рамки психологии. В настоящей статье идет речь не о сущности, а о существовании сознания. Как это ни странно, но для понимания бытия сознания полезно вернуться к классической парадигме "сознание в мире сознания". Если мир сознания нам известен, известны и его образующие, то, может быть, имеет смысл модифицировать эту парадигму следующим образом: "самосознание в мире сознания". Эпицентром сознания и самосознания является сознание собственного Я. Без его включения в жизнь сознания не только остается непонятным, что же такое сознание, но и отсутствует субъект, нуждающийся в ответе на этот вопрос. Можно привести следующую аналогию. Нам известны анатомия, морфология, физиология нашего телесного организма. Но сам организм не может быть сведен ни к одному из своих органов или процессов, которые в нем протекают. Организм как таковой должен определяться в другой системе понятийных координат, поскольку организм есть целое.
204
Допустим, нам известны анатомия, морфология, синтаксис, семантика деятельности духовного организма. Мы знаем, что в нем поселилось сознание, которое, как и организм, является целостным. Значит, для определения того, что же есть сознание, недостаточно указания на организм или деятельности, осуществляющиеся телесным организмом. Необходимо обращение к другой системе координат. Это могут быть координаты типа Я-концепции, или координаты "самопознание личности", или какие-либо другие. В любом случае для облегчения понимания необходима не только объективация структуры сознания, но и персонификация сознания. Последняя представляет собой своего рода форму, вне которой сознание не может существовать. Мало того, как говорил М. К. Мамардашвили, "...так или иначе понимаемое сознание открывает философу возможность его личностной реализации в виде не просто достигнутой суммы знаний, а именно реализованной мысли и способа бытия" [29, с. 3—18]. Нужно надеяться, что сказанное относится не только к философу. Едва ли можно представить себе самореализацию личности, лишенной сознания. Такое встречалось только в советских учебниках по психологии личности. Без персонификации сознание может раствориться или утонуть в собственной структуре, хотя интуитивно ясно, что оно может подниматься над собственной структурой, рефлектировать по поводу нее, освобождаться или разрушать ее, строить или заимствовать новую. Об определенной автономии души (и сознания!?) от телесного организма хорошо писал Н. Гумилев:
Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души — не тела.
Можно предположить, что определенной автономией от духовного организма, от сознания обладает самосознающее Я, выступающее в отношении собственного сознания в качестве деятеля, или наблюдателя, или того и другого вместе. Отсюда идеи о существовании сверхсознания, сверх-Я, сверх-человека, приобретающего власть не только над сознанием, над самим собой, но и над собственной волей. Как заметил М. Хайдеггер: "Сущность сверх-человека — это не охранная грамота для действующего произвола. Это основанный в самом же бытии закон длинной цепи величайших самоопределений..." [35, с. 143—176]. Такие самоопределения составляют основу самостоянья человека, которое, по словам А. С. Пушкина, залог величия его.
Персонификация сознания — это не редукция сознания к Я. Это лишь методический прием, с помощью которого можно лучше понять жизнь и свойства сознания, стремление человека к свободе, понять волю и путь к власти над самим собой.
Но пока человек слаб. Сознание его ограничено, далеко от совершенства и целостности, взаимоотношения души и тела далеки от гармонии,
205
самосознающее Я не может властвовать в полной мере ни над душой, ни над телом, оно мечется между ними в поисках, если не гармонии, то более удобного жилья. Все это, с одной стороны, печально, а с другой, придает смысл научным поискам в сфере деятельности, сознания, личности, дает шансы понять их взаимоотношения. Совершенный человек, если таковой существует, — это предмет восхищения, а не научного исследования. Несовершенно и самосознающее Я, чем, видимо, можно объяснить трудности, связанные с локализацией его в телесном и духовном организме, в том числе и в предложенной структуре сознания.
Эти трудности не случайны. Дело в том, что культурно-историческая традиция в изучении психики и сознания оставила за пределами своих поисков проблему телесности. Несколько схематизируя, можно сказать, что Л. С. Выготский был занят проблемой преимущественно духовного Я. С точки зрения общей психологии, в высшей степени интересно расширение традиционной проблематики сфер сознания и самосознания, которое предпринимается психологами-практиками, в частности патопсихологами, психотерапевтами [36, с. 27—37; 25 и др.]. В этих исследованиях детально рассматривается проблема физического Я, распространяется культурно-исторический подход на сферу телесности. Последняя влияет на сознание и самосознание личности порой в значительно большей степени, чем сфера духовная. Производят большое впечатление описания случаев, когда самосознание, напряженно работающее в поисках смысла жизни, судьбы или причин заблуждений и крахов, замыкается или погружается в телесность собственного Я. Происходит смещение центра сознания. Оно ищет смысла не во внешних предметностях, не во внутренних деятельностях, а в переживаниях собственной телесности. Сознание и самосознание покоряются телу, лишаются свободы в своем развитии. Е. Т. Соколова приоткрывает читателю, как телесность может вытеснить бытийные или рефлексивные слои сознания, показывает не только ее формирующую, но и драматически деформирующую роль в становлении сознания и самосознания личности. Тело становится не только внешней формой, но и полновластным хозяином духа. На экспериментальном и клиническом материале это выступает как контраверза между реальным и идеальным Я (последнее, как правило, заимствуется у другого) и их телесными и духовными переживаниями. На одно и на другое могут надеваться защитные или разрушительные, иногда самоубийственные, маски [25].
Мы специально обращаем на это внимание в контексте данного параграфа, чтобы показать возможности развития и расширения изложенных уже представлений о мирах и структуре сознания, возможности их жизненной верификации, оживления достаточно абстрактной
206
структуры. Конечно, мы далеки от решения вопросов о том, как самосознающее Я живет и ориентируется в широком мире сознания, как потенциально бесконечное широкое сознание сжимается до точки физического Я индивида. Мы хотели лишь показать, что об этих сложнейших проблемах человеческого бытия и бытия сознания можно размышлять и так, как это сделано нами. Более того. В не очень далеком будущем должна быть реализована уже сегодня "осознанная необходимость" введения в структуру сознания третьего слоя, а именно слоя духовного развития. Как говорилось выше, проблема духовности была надолго "забыта" или вытеснена из отечественной психологии. У нас просто нет опыта работы с этой категорией и стоящей за ней реальностью. Во время жизни и работы Л. С. Выготского понятия культуры и духовности, если и не совпадали, то мало отличались одно от другого. Одно подразумевало другое. Однако, в принципе ни культура, ни талант, ни даже гений не совпадают с духовностью. Они не только могут, но бывают бездуховными, даже бездушными. Сегодня разговоры о духовности, о ее восстановлении или создании новой стали общим местом. От этих разговоров мы уже начинаем задыхаться, поэтому есть смысл подумать, как можно конкретно вписать духовность в психологию, прежде всего в психологию сознания, т. е. вернуть психологической науке душу, от которой она упорно бежит, как черт от ладана, к мнимостям объективности: к мозгу, социуму, к логико-математическим структурам и т. д. и т. п. К этой проблеме мы вернемся в последней главе книги.
Недавно значительный интерес и дискуссии ученых вызвала статья американского политолога Френсиса Фукуямы "Конец истории?" [37]. Анализируя происшедшие в Восточной Европе и СССР грандиозные социальные преобразования, автор статьи пришел к выводу о том, что предречения о достижимости оптимального государственного устройства становятся все более реальными. Воссоздание такого устройства в большинстве стран мира будет означать конец истории в том смысле, что закончатся вековые искания человечества в этом направлении. На первый взгляд, это марксистская точка зрения. Однако Ф. Фукуяма выводит ее происхождение от Гегеля, и этот источник до неузнаваемости преобразует указанное утверждение. Ведь для Гегеля бытие человека в материальном мире и, следовательно, вся человеческая история укоренены в достигнутом состоянии сознания. "Сфера сознательного, — считает Ф. Фукуяма, — в конечном счете с необходимостью проявляет себя в материальном мире, точнее, формирует материальный мир по собственному образу и подобию. Сознание — это причина, а не следствие, и оно может развиваться независимо от материального мира; следовательно, история идеологии составляет подлинную организующую основу видимого хаоса ежедневных событий. Для иллюстрации такого взгляда Ф. Фукуяма ссылается на книгу М. Вебера "Протестантская этика и дух капитализма", в которой содержатся конкретные
207
примеры того, как католические и протестантские ценности по-разному выражаются в специфике и темпах экономического развития стран, часто находящихся по соседству друг с другом. Суть этих различий выражена в пословице, что протестанты хорошо едят, а католики хорошо спят. Протестантское мировосприятие, находящее место для поощрения индивидуальных усилий человека, способствует более быстрому развитию производства и потребления. Взращиваемое в таких идеологических условиях сознание человека мотивировано на поиск областей для приложения усилий и обеспечивает более высокий жизненный тонус как отдельного гражданина, так и общества в целом. Католики же, привыкшие в большей степени уповать на волю Господа, основываются на этом и в экономических отношениях. Это непосредственно отражается на темпах роста экономики, притормаживая их. Нечто подобное, но на нерелигиозных основаниях, происходило и в социалистических странах. Ведь функционировавшая в них командно-административная система изменилась от 50-х к 70-м гг. мало. Однако темпы развития экономики в эти периоды различались разительно. Американский политолог считает, что объяснение этих различий можно отыскать в господствовавшем в эти периоды типе общественного и индивидуального сознания. Дело в том, что приверженность централизованному планированию, отчетливо выраженная в общественном сознании 50-х гг., была подвергнута длительной коррозии и к 70-м гг. была в значительной мере изжита в широких кругах общества. Результаты не замедлили проявиться и в экономике. Темпы промышленного роста снизились, отражая падение веры большинства людей в разумность существующих экономических отношений.
Мы можем добавить новую иллюстрацию к вышеприведенным. Многим памятны первые успехи перестройки в СССР, когда минимальные изменения в сложившейся экономической системе, но осуществлявшиеся на первых порах в сопровождении эффектных лозунгов об ускорении социально-экономического развития, были с восторгом приняты и немедленно нашли выражение в оживлении экономической жизни. Лозунги оказались эффективными, потому что выразили давно созревшее стремление народа к переменам. И даже не отражая объективно реальные потребности экономики, они тем не менее оказали на нас воздействие более сильное, чем осуществленные реформы.
Выходит, сознание и идеология не такие уж вторичные и производные вещи, как утверждалось многие годы. Не знаем, прав ли Ф. Фукуяма в своем основном выводе о конце истории. Но то, что он обратил внимание научных кругов на проблематику сознания, задвинутую в угол и длительное время непопулярную, — несомненная его заслуга. По нашему мнению, этой проблематике давно пора возвратиться из изгнания и занять подобающее ей место в ряду предметов не только психологии, но и других гуманитарных дисциплин.
208
У читателя может возникнуть вопрос: зачем все изложенное? Есть поток сознания, он меня несет, и незачем его останавливать, замораживать, структурировать, да еще с тем, чтобы впоследствии его снова пытаться оживлять. В качестве, если не возражения на такой вопрос, то аргумента в свою пользу можно сказать следующее. Есть не только поток сознания, но и поток жизни. Осознание жизни превращает ее в подлинное бытие. Отсутствие осознания оставляет ее всего лишь существованием. Муки сознания, в том числе муки самосознания и самоанализа, — это не такая уж высокая плата за то, чтобы претворить существование в жизнь. Но для этого нужно хотя бы приблизительно знать, что представляют собой акты сознания, выступающие средством "претворения воды в вино". Можно, конечно, продолжать жить по-советски, пользуясь привычной логикой: быт — событие — бытие. Не разумнее ли попробовать иную логику: Дух (сознание) — событие — Бытие? Тогда, возможно, и главная российская проблема — проблема быта — станет, наконец, проблемой Бытия. Разумеется, сознание коварно, оно несет в себе силы не только созидания, но и разрушения. Самоанализ может быть средством самосовершенствования и средством саморазрушения личности. В этом нет противоречия. В сознании общества, как и в сознании отдельного человека, не все заслуживает сохранения. Кое от чего нужно освобождаться, кое-чем жертвовать, кое-что по-новому осмыслить.
Это непростая работа. При ее проведении мы слишком долго ориентировались на бездушную идеологию, деформировавшую и разрушавшую наше сознание прежде всего потому, что в ней не было места для личности:
О личностях не может быть и речи. На них поставим тут же крест.
(Б. Пастернак)
Психологи и сейчас пытаются занять это место понятием "субъект". Сознание, при всей своей спонтанности и других замечательных свойствах, частично описанных здесь, не обладает способностью самовосстанавливаться. Единственной и надежной помощницей в этом может быть культура, духовность. "Вне духовного содержания, — писал М. К. Мамардашвили, — любое дело — это полдела. Не представляю себе философию без рыцарей чести и человеческого достоинства. Все остальное — слова. Люди должны узнавать себя в мысли философов" [1, с. 199]. Надеемся, что люди когда-нибудь начнут себя узнавать и в мысли психологов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. — М., 1990
2. Велихов Е. П., Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисциплинарного исследования // Вопросы философии. — 1988. — N 11
209
3. Зинченко В. П. Культура и техника. "Красная книга" культуры? / Под ред. Фролова И. Т. — М., 1989
4. Лефевр В. А. "Непостижимая" эффективность математики в исследованиях рефлексии (Интервью с В. А. Лефевром) // Вопр. филос. — 1990. — N 7
5. Розов М. В. От зерен фасоли к зернам истины // Вопр. филос. — 1990. — N 7
6. Шрейдер Ю. А. Человеческая рефлексия и две системы этического сознания // Вопр. филос. — 1990. — N 7
7. Белый А. Между двух революций. — М., 1990
8. Гегель. Соч. Т. 4. — М., 1959
9. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. Т. 21
10. Плеханов Г. В. Соч. Изд. 2-е. Т. 8. — М. — Птг., 1923
11. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. Изд. 3-е. — М., 1972
12. Введенский Н. Е. Физиологическое явление с биологической точки зрения / В кн.: Сеченов И. М., Павлов И. П., Введенский Н. Е. Физиология нервной системы. — т. 1. — М., 1952
13. Бернштейн Н. А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. — М., 1966
14. Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. — М., 1956
15. Давыдов В. В. Личности надо "выделаться" / В кн.: С чего начинается личность. — М., 1979
16. Развитие общения у дошкольников. — М., 1976
17. Эльконин Д. Б. Психология игры. — М., 1978
18. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. — М., 1956
19. Ухтомский А. А. Принцип доминанты / В кн.: Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. — М., 1925
20. Ухтомский А. А. Парабиоз и доминанта / В кн.: Ухтомский А., Васильев М. Учение о парабиозе. — М., 1927
21. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Проблема объективного метода в психологии // Вопр. филос. 1977. — N 7
22. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Исследование высших психических функций и эволюция категории бессознательного / В кн.: Эргономика в системе дизайна. — Боржоми, 1979
23. Василюк Ф. Е. Структура образа // Вопр. психол. — 1993. — N 5
24. Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения: В 2 т. Т. 1. — М., 1983
25. Соколова Е. Т. Самосознание и самооценка при аномалиях личности. — М., 1989
26. Полани М. Личностное знание. — М., 1985
27. Зинченко В. П., Вергилес Н. Ю. Формирование зрительного образа. — М., 1969
28. Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. — М., 1982
29. Мамардашвили М. К. Сознание как философская проблема // Вопр. филос. — 1990. — N 10
30. Зинченко В. П., Смирнов С. Д. Методологические вопросы психологии. — М., 1983
31. Дюрренмат Ф. Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями. — М., 1990
32. Булгаков С. Философия хозяйства. — М., 1912
33. Закссе Х. Антропология техники. Философия техники в ФРГ / Под ред. Арзаканяна Ц. Г., Горохова В. Г. — М., 1989
34. Мандельштам О. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. — Тбилиси, 1990
35. Хайдеггер М. Слова Ницше "Бог мертв" // Вопр. филос. — 1990. — N 7
36. Василюк Ф. Е. Уровни построения переживания и методы психологической науки // Вопр. психол. — 1988. — N 5.
37. Фукуяма Ф. Конец истории? // Проблемы Восточной Европы. — Нью-Йорк, 1989. — N 27—28
38. Мамардашвили М. К. Картезианские размышления. — М., 1993
210
Глава 5. Разум и рассудок
5.1. Анатомия технократического мышления
Из многих известных разновидностей интеллектуального потенциала мы выбрали для обсуждения технократическое мышление, так как, именно оно, не будучи новым, получило в последние десятилетия широкое распространение и стало достаточно могущественным. Оно все чаще упоминается в печати, но значительно реже делаются попытки понять, что оно собой представляет как таковое, в каком отношении оно находится к интеллекту, рассматриваемому как некоторое целое, какие свойства интеллекта в нем развиты сильнее, какие слабее или вовсе отсутствуют. Наконец, в каком отношении технократическое мышление находится к человеку, человеческим ценностям, к культуре. Тема человеческого интеллекта стала звучать в последнее время несколько необычно. Слишком много заботы проявляется об интеллекте искусственном. Даже когда речь идет об интеллектуальной революции, создается впечатление, что ее связывают не столько с человеком, сколько с компьютерами. Равным образом и интеллектуальный потенциал общества нередко идентифицируется с потенциалом информационным. Это является следствием того, что техника весьма энергично проникает в культуру, что находит свое отражение в языке. Помимо "искусственного интеллекта" появились термины "массовая культура", "компьютеризация образования", "автоматический перевод", "автоматизация проектирования", "машинная музыка". Но это все, так сказать, "мелочи" по сравнению с тем, что меняется в образе самого общества. Если несколько десятилетий тому назад его развитие характеризовалось как культурно-историческое или социокультурное, то сейчас хотелось бы надеяться, что общество останется хотя бы социотехническим и не превратится в технологическое, информационное, технотронное, пост- или сверхиндустриальное и т. д. В свое время подобные трансформации предсказывали участники Римского клуба. Сейчас слишком явны симптомы реальности этих предсказаний. Для иллюстрации ограничимся более близкой нам сферой образования и науки. С тревогой приходится наблюдать как в этих сферах происходят весьма нежелательные трансформации. Информация стала подменять знания, память — понимание, составление планов и программ — формирование образа наличной ситуации и ее возможных изменений, их осмысление и осознание, эмоции, аффекты и амбиции стали возникать
211
вместо интеллектуальных чувств, творческих переживаний, милосердия, ученые доспехи стали не пускать на порог науки реальные научные успехи, наконец, посредственное образование стало подменять культуру. Приведенный перечень подмен — нарочно, чтобы обострить ситуацию, — выражен в довольно крайней и резкой форме. Пусть все эти трансформации реалий в фикции или в тени этих реалий существуют как симптомы, и болезнь еще не стала повальной, но осознание опасности, ее причин и истоков необходимо. Необходимо тем в большей мере, что каждая из таких подмен — это симптом бездуховности, симптом торжества (или, как минимум, доминирования) технократического мышления.
Что же такое технократическое мышление? Оно не является неотъемлемой чертой представителей науки вообще и технического знания в частности. Оно может быть свойственно и политическому деятелю, и представителю искусства, и гуманитарию. Технократическое мышление — это мировоззрение, существенными чертами которого являются примат средства над целью, цели над смыслом и общечеловеческими интересами, смысла над бытием и реальностями современного мира, техники (в том числе и психотехники) над человеком и его ценностями. Технократическое мышление — это Рассудок, которому чужды Разум и Мудрость. Для технократического мышления не существует категорий нравственности, совести, человеческого переживания и достоинства. Для того, чтобы эта абстрактная характеристика технократического мышления стала зримой, полезно привести соответствующий художественный образ. Воспользуемся для этой цели характеристикой, которую Л. П. Гроссман дал Ставрогину — персонажу романа Ф. Достоевского "Бесы": "Ставрогин — воплощение исключительной умственной мозговой силы. В нем интеллект поглощает все прочие духовные проявления, парализуя и обеспложивая всю его душевную жизнь. Мысль, доведенная до степени чудовищной силы, пожирающая все, что могло бы рядом с ней распуститься в духовном организме, какой-то феноменальный Рассудок — Ваал, в жертву которому принесена вся богатая область чувства, фантазии, лирических эмоций — такова формула ставрогинской личности... Перед нами гений абстракта, исполин логических отвлечений, весь захваченный перспективами обширных, но бесплодных теорий" [1, с. 450]. Можно выразить это проще. При всей своей гениальности Ставрогин лишен ощущения реальности, жизни, которые характеризуют естественные способы мышления всякого жизненно ощущающего человека.
Существенной особенностью технократического мышления является взгляд на человека как на обучаемый программируемый компонент системы, как на объект самых разнообразных манипуляций, а не как на личность, для которой характерна не только самодеятельность, но и
212
свобода по отношению к возможному пространству деятельностей. Технократическое мышление весьма неплохо программирует присущий ему субъективизм, за которым в свою очередь лежат определенные социальные интересы. Связь "программирования" поведения и деятельности личности с ее бездуховностью превосходно показал Ф. Искандер в небольшом эссе, посвященном пушкинскому "Моцарту и Сальери": "Корысть Сальери заставила его убить собственную душу, потому, что она мешала этой корысти. В маленькой драме Пушкин провел колоссальную кривую от возникновения идеологии бездуховности до ее практического завершения. Отказ от собственной души приводит человека к автономии от совести, автономия от совести превращает человека в автомат, автоматизированный человек выполняет заложенную в него программу, а заложенная в него программа всегда преступна.
Почему всегда? Потому что преступная корысть убивала душу человека для самоосуществления, а не для какой-либо другой цели. Непреступная цель не нуждалась бы в убийстве души" [2, с. 130]. Как это не парадоксально, но здесь Сальери выступил как яркий представитель технократического мышления (ср. "Звуки умертвив, музыку я разъял как труп"). Еще одну грань технократического мышления отметил замечательный психолог Б. М. Теплов, назвавший свой анализ драмы Пушкина "Проблема узкой направленности (Сальери)". Различие между Моцартом и Сальери Теплов видит в том, что "...сочинение музыки было для Моцарта включено в жизнь, являлось своеобразным переживанием жизненных смыслов, тогда как для Сальери, никаких смыслов, кроме музыкальных, на свете не было и музыка, превратившаяся в единственный и абсолютный смысл, роковым образом стала бессмысленной". И далее, "Сальери становится рабом "злой страсти", зависти, потому что он, несмотря на глубокий ум, высокий талант, замечательное профессиональное мастерство, — человек с пустой душой. Наличие одного лишь интереса, вбирающего в себя всю направленность личности и не имеющего опоры ни в мировоззрении, ни в подлинной любви к жизни во всем богатстве ее проявлений, неизбежно лишает человека внутренней свободы и убивает дух" [3, с. 308—309]. О. Мандельштам не столь сурово оценил Сальери: "Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию" [45, с. 187]. И далее поэт замечает, что суровый и строгий ремесленник Сальери протягивает руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю вещественного мира. О. Мандельштам отдает должное личности Сальери. У нас также нет претензий к личности технократов. Нам важно подчеркнуть, что Л. Гроссман, Ф. Искандер, Б. Теплов пишут о предельных ситуациях, порожденных гением Достоевского и гением
213
Пушкина. Но жизнь, как известно, нередко подло подражает художественному вымыслу. Сейчас такой тип мышления стал реальной силой, сыграл не последнюю роль в возникновении многих глобальных проблем современности. Следует еще раз подчеркнуть, что мы вовсе не идентифицируем технократическое мышление с мышлением ученых или техников. Технократическое мышление — это скорее прообраз искусственного интеллекта, хотя К. Шеннон — создатель теории информации, Н. Винер — создатель кибернетики, Д. фон Нейман — один из создателей вычислительной техники не раз предупреждали об опасности технократической трактовки их открытий и достижений. Это же относится и к великим физикам XX века, участвовавшим в создании атомной и водородной бомбы.
Мы не ставили своей целью дать определение технократического мышления, а лишь попытались нарисовать его образ и при этом уподобили его искусственному интеллекту. Хотя последнего еще нет, технократическое мышление уже реальность, и есть опасность, что создаваемый на основе его средств искусственный интеллект будет еще страшнее. Особенно, если он во всей своей стерильности станет прообразом человеческого мышления. Сейчас разрушительная мощь интеллекта действительно оценивается планетарными масштабами. Но как далека эта мощь от того, о чем мечтали Тейяр де Шарден и В. И. Вернадский, говоря о ноосфере, о сфере разума. Мы с горечью должны констатировать, что интеллект, приобретая планетарные масштабы, далеко не всегда может сохранить хотя бы земную ответственность, хотя бы ответственность, лежащую не в высших интеллектуальных сферах, а в границах простого и всем понятного здравого человеческого смысла. Мысль до тех пор не может быть признана мыслью, пока она не будет содержать в себе помимо себя самой еще и мысли о смысле человеческого бытия.
Таким образом, общность технократического мышления и искусственного интеллекта состоит в том, что и то и другое есть не более, чем устройство, предназначенное для решения задач. И там, и там мысль преобладает над смыслом.
Хотелось бы быть правильно понятыми. Нелепо возражать против разработки систем искусственного интеллекта, экспертных систем и т. д. Здесь уже имеются огромные достижения, которые в скором времени станут еще более впечатляющими. Мы против идеологии искусственного интеллекта, против того, чтобы полностью передоверить ему решение глобальных проблем человечества.
Завершая характеристику технократического мышления, следует остановиться еще на одной проблеме. Почему именно сейчас общественность осознает опасность технократического мышления? Почему ранее эта опасность не переживалась с такой остротой? По-видимому,
214
это связано с научно-техническим прогрессом (НТП). Однако, эта связь не прямая и не фатальная. Дело в том, что технократическое мышление не является следствием НТП.
Оно ему предшествовало и существовало в самых различных сферах человеческой деятельности. Более того, нам представляется, что великие завоевания НТП — это порождение не технократического мышления, а действительно выдающихся умов — дело рук человеческих. Вместе с тем ситуация НТП создает благоприятные условия не только для беспрецедентного распространения технократического мышления, но и для чрезвычайно быстрой реализации его результатов. Причины этого заслуживают специального анализа. Отметим главную причину. Она в том, что научно-технический прогресс стал символом веры многих ученых и техников, и в нем не оказалось места для прогресса социального.
Наука сблизилась с техникой и отдалилась от человека. Это относится даже к естествознанию, даже к психологии, в которой возобладали технократические ориентации. Техника пытается включить в себя науку о человеке, рассматривая его как винтик, как звено, как компонент технической или социотехнической системы, как агента, а не субъекта деятельности.
Наконец, ситуация усугубляется еще одним обстоятельством. В. И. Вернадский писал в свое время, что действие — характерная черта научной мысли. Но оно в еще большей степени характеризует технократическую мысль, рождающуюся в условиях научно-технического прогресса. Здесь она как бы сразу без размышлений и колебаний воплощается в инструмент, в технику. Действие превращается в самоцель и отделяется от своих следствий, которые не просматриваются и не прогнозируются в сколько-нибудь отдаленной временной перспективе. А такого рода опасность предусматривалась проницательными психологами: "...при чрезвычайной подвижности и бесконечности степеней свободы человеческого интеллекта было бы жизненно опасным, если бы любая мысль, пришедшая человеку в голову, автоматически побуждала его к действию. Весьма существенно и жизненно целесообразно следующее: прежде чем приобрести побудительную силу, рассудочное решение должно быть санкционировано аффектом в соответствии с тем, какой личностный смысл имеет выполнение этого требования для субъекта, для удовлетворения его потребностей и интересов" [4, с. 297]. Другими словами, А. В. Запорожец, который долгие годы занимался проблемами развития детского мышления, его связей с действием, заботится об "умном делании".
Мы уделили такое большое внимание технократическому мышлению, так как именно оно является антиподом (возможно не единственным) так называемого "нового мышления". Со временем его новизна
215
стала видеться все проблематичнее и более впечатляюще зазвучала мысль М. К. Мамардашвили о том, что мышление в строгом смысле слова вряд ли бывает "новым". Оно либо есть, либо его нет. Тем не менее, для обозначения новых социальных веяний продолжим использование этого словосочетания. При формировании нового мышления полезно обратиться к культурному смысловому образу старого. Оно не всегда было "плохим" (а точнее — примитивно позитивистским, к чему в действительности восходит технократическое мышление). И нынешнее человечество ему обязано многим, хотя оно нередко склонно забывать о своих корнях и истоках. Поэтому следующим шагом наших размышлений должно быть восстановление первообраза естественного интеллекта. Именно образа, так как здесь, как и в случае технократического мышления, задача его строгого определения крайне сложна.
Нужно сказать, что задача реконструкции культурного и смыслового образа понятия интеллект возникла перед гуманитарной наукой и под влиянием успехов (и неудач) в области исследований и разработок искусственного интеллекта.
Понятие интеллект, как и многие понятия современной науки, претерпело длительную историю. Оно является культурно-историческим и испытывает на себе многочисленные наслоения и напластования, предшествовавшие его современному словоупотреблению. Эволюция понятия "интеллект" интересна и поучительна тем, что при сохранности его смыслового образа и термина, многократно видоизменялось его значение.
Смысловой образ интеллекта задан в концепции Платона. Согласно Платону, интеллект — это то, что отличает человеческую душу от животной. Нус — надиндивидуальное по природе творческое начало, включающее интуицию и приобщающее человека к божественному миру. Аристотель, наряду с таким интеллектом, допускает существование пассивного, преходящего смертного интеллекта. В дальнейшем ранг интеллекта как бы все время понижается. Он начинает рассматриваться как способность человека к познанию (врожденная или благоприобретенная). Функции интеллекта операционализируются, становятся все более и более земными, чтобы не сказать утилитарными. Делаются попытки низвести интеллект к частной способности приспособления, к решению лишь практических задач. В психологии начинается полоса измерений интеллекта как некоей операционально-технической функции, и ученые, осознающие ограниченность, а порой бессмысленность этих процедур, не без ехидства определяют интеллект как то, что измеряется с помощью тестов на интеллект (число таких тестов уже много более ста). В зоопсихологии и этологии сейчас ведутся поиски интеллекта даже внутри инстинктивных форм поведения.
216
Вводятся различные классификации видов интеллекта. Одна из ранних — чувственный и рациональный интеллект; затем более близкая к нам, учитывающая фило- и онтогенетическое развитие интеллекта: наглядно-действенный, конкретно-образный, дискурсивный. Предлагаются и другие основания классификации, например, репродуктивный и творческий. В этом же ряду можно указать — искусственный и естественный и т. д. За всем этим стоят тысячи замечательных экспериментальных исследований, благодаря которым очень многое стало известно о механизмах интеллектуальной деятельности и о ее формах. Выявлена и описана солидная номенклатура интеллектуальных приемов, способов, операций (логических и психологических); установлены этапы или фазы решения различных задач (в том числе и творческих); показана зависимость успешности их решения от предметного содержания, от характера задачи, от уровня развития других психических процессов, от мотивации и эмоций, от функциональных состояний человека (напряженность, стресс); найдены закономерности формирования интеллектуальных (умственных) действий и т. д.
Исследователи останавливались только перед одним. Перед творческим актом. Причиной этого оказывались объективные трудности исследования таких актов, сохраняющиеся до сих пор. Творческий, или завершающий акт интеллекта, передавался для описания и изучения по ведомству искусства, психоанализа, истории, философии и методологии науки, включивших интуицию в свою сферу анализа. Таким образом, сложилась ситуация, при которой мы многое знаем о разновидностях интеллекта, умеем отличать одну от другой и даже определять, более того, формировать некоторые из них, но не умеем определить интеллект как таковой. Как только мы пытаемся сделать это или оценить адекватность какого-либо определения, перед нами начинает витать его исходный смысловой образ — это либо образ некоей божественной функции, либо — тайны. Многие определения интеллекта носят теперь не столько божественный, сколько плоскоутилитарный, физикалистский или мистический характер.
Возможен еще один путь его определения — интеллектуалистический. Но он также пройден. По поводу него в психологии известно, что интеллектуализм ни в какой другой сфере не оказался столь беспомощным, как в определении интеллекта. Тем не менее именно этот путь часто выбирают в попытках рукотворного воссоздания интеллекта в компьютерных науках.
5.2. От технократического мышления к искусственному интеллекту
На первый взгляд констатация распространения и побед технократического мышления может оцениваться как негативный прогноз развития
217
европейской в широком смысле слова культуры. И даже во многом напоминать и подтверждать взгляды О. Шпенглера. Тем не менее мы далеки от такой точки зрения. Нам более близка саркастическая позиция Г. Г. Шпета, призывавшего проверить, "так ли уж Европа закатывается". Эта позиция, кроме всего прочего, имеет немалые материальные и духовные подтверждения в современной жизни. Дело в том, что кроме описанных выше качеств, технократизму присуще еще одно качество, ставящее крест на его триумфальном шествии. Это стремление к самоуничтожению. Переоценивая возможности рассудочного постижения и освоения мира, технократическое мышление тем самым отрывается от бытийных, природных основ собственного существования. Наращивая технические бицепсы, технократизм одновременно теряет контроль за ситуацией, безмерно увеличивая производство и потребление, истощает природные ресурсы и обостряет экологическую обстановку.
Конечно, глаз технократа отмечает и неблагоприятные тенденции. Однако, неумолимая формальная логика ведет его к попыткам исправления положения все теми же привычными для него средствами. Так родился проект заполнения озоновых дыр с помощью самолетов и промышленно выработанного озона. Но такие средства представляют собой всего лишь паллиатив, имеющий ограниченный эффект и время действия. Накапливаясь, негативные последствия такой деятельности уже не могут быть скомпенсированы, становятся во многих случаях угрожающими самой жизни человечества. Что же остается делать? Воспроизводить стереотипы, накопленные десятилетиями, и тем самым готовить себе могилу или начать поиски новых способов видения и осмысления мира?!
Мысль о разумном и осторожном регулировании путей развития техники овладевает умами. Приведем мнение Фридриха Раппа, известного германского философа техники: "Для развивающейся компьютерной техники, возможно, требуется, чтобы ее преимущества и недостатки объяснялись и открыто обсуждались... Причем наряду с важными экономическими соображениями следовало бы принимать во внимание также отдаленные социальные, культурные и экологические последствия" [5, с. 166]. Мы не можем не согласиться с этой мыслью. Однако далее Рапп настаивает на все тех же технократических решениях: "...Относительно негативные результаты современной техники можно преодолеть лишь с помощью другой техники" [5, с. 166]. Такой путь может быть признан лишь коррективным, то есть по большому счету не ведущим к принципиальному преодолению складывающихся под воздействием техники проблем. Наиболее правильным было бы не доводить дело до их возникновения, своевременно отказываясь от проектов, таящих в себе источники зарождающихся проблем.
218
Н. А. Бердяев в статье "Человек и машина", которую он особенно ценил, подробно останавливался на проблемах, возникающих в ходе развития технического мира. Он определил двойственность техники: "Всегда есть эти две стороны в технике: с одной стороны, она несет в себе удобства, комфорт жизни и действует размягчающе, с другой стороны, она требует большей суровости и бесстрашия" [6, с. 154]. И далее: "Чудеса техники, всегда двойственной по своей природе, требуют небывалого напряжения духовности, неизмеримо большего, чем прежние культурные эпохи" [6, с. 157]. Философ по достоинству оценил и грядущие технократические тенденции, для которых характерна подмена истинно человеческих смыслов и целей жизни: "Техническая цивилизация по существу своему имперсоналистична, она не знает и не хочет знать личности. Она требует активности человека, но не хочет, чтобы человек был личностью. И личности необыкновенно трудно удержаться в этой цивилизации. Она прежде всего есть единство в многообразии и целостность, она из себя полагает свою цель, она не согласна быть превращена в часть, средство и орудие. Но техническая цивилизация, но технизированное и машинизированное общество хотят, чтобы человек был их частью, их средством и орудием, они все делают, чтобы человек перестал быть единством и целостностью, т. е. хотят, чтобы человек перестал быть личностью" [6, с. 158—159]. Иначе говоря, усилия технической цивилизации состоят в том, чтобы приблизить образ человека к образу машины.
По нашему мнению, диалектически связанным с тенденциями превращения человека в машиноподобное существо является встречный процесс уподобления техники человеку. Техническая цивилизация пытается уничтожить принципиальные преграды между человеком и машиной не только "подтягивая" человека к машине, но и создавая проекты человекообразных машин. Последние десятилетия продемонстрировали значительные успехи в создании искусственных рук, ног, сердца, легких и других натуральных органов человека. На вершине же галереи этих разработок находится проект создания искусственного интеллекта.
Возвратившись к технократической тенденции, к самоуничтожению, можно вновь сослаться на Н. А. Бердяева: "Настает время, когда будут совершенные машины, которыми человек мог бы управлять миром, но человека больше не будет. Машины сами будут действовать в совершенстве и достигать максимальных результатов. Последние люди сами превратятся в машины, но затем и они исчезнут за ненадобностью и невозможностью для них органического дыхания и кровообращения" [6, с. 157]. И эта фантасмогория вполне может случиться. Однако наша надежда состоит в том, что прессинг социальных и экологических трудностей позволит преодолеть технократические тенденции,
219
превратить их в глазах общества в опасный атавизм. Черты этого процесса уже отчетливо проявляются в настоящее время. Уже сейчас во многих странах удалось перейти от галопирующего технического развития, которому прощаются все прегрешения, к гуманитарной предпроектной экспертизе. Тот же Ф. Рапп отмечает: "Там, где технизация — непременная предпосылка выживания, на негативные сопутствующие явления обращают меньше внимания, чем там, где уже наблюдается перенасыщение техникой" [5, с. 166].
Очевидно, по мере того, как пагубность собственного технократизма будет становиться достоянием сознания каждого человека, будет происходить и освоение старых, но забытых гуманистических ценностей. По крайней мере это единственный вселяющий оптимизм путь развития общества.
Если все сказанное достаточно очевидно по отношению к атомной энергетике, химической промышленности и другим крупным производствам, то опасения, возникающие в связи с искусственным интеллектом, как нам кажется, нуждаются в пояснении.
Итак, проекты создания искусственного интеллекта являются самой последней "большой любовью" технократического мышления. В качестве его позитивной стороны помимо чисто экономических выгод называется также возможность с помощью моделирования интеллекта глубже познать механизмы естественного человеческого разума. Правда, в этом отношении единства мнений нет. Несколько огрубляя можно сказать, что различаются три позиции. Первая состоит в стремлении к возможно более полному сходству искусственного и естественного интеллекта, вторая точка зрения сводится к отстаиванию новых отличных от собственно человеческих способов работы компьютерных интеллектуальных систем; третья позиция состоит в отстаивании сочетания наиболее сильных собственно человеческих и машинных принципов работы систем искусственного интеллекта. Это различие точек зрения понадобится нам в дальнейшем.
Утверждается, что искусственный интеллект в состоянии стать надежным советчиком человека при принятии решений, сделает этот процесс более легким. Как не вспомнить здесь предостережение о неизбежности, необходимости бесстрашия при работе с техникой. В чем же должно быть проявлено бесстрашие при работе с компьютером? Дело в том, что на заложенные в программное обеспечение человеческие способы логического вывода накладываются совершенно нечеловеческие мощности в его скорости действия и переборе вариантов. В результате такой комбинации предлагаемая компьютером рекомендация становится совершенно неочевидной для ее получателя. Конечно, разработчики систем как могли позаботились о том, чтобы снять эту не очень приятную для человека ситуацию, разработав подсистему объяснения.
220
Эта подсистема по требованию пользователя может шаг за шагом растолковывать ему как был получен предложенный вывод. Тем не менее и такая процедура очень часто не снимает недоумения пользователя. Здесь сказываются по крайней мере два фактора: разница в уровне компетентности пользователя и эксперта, послужившего прототипом для компьютерной базы знаний, и значительная длина цепочки рассуждений, осуществленных системой. Ощущение недоумения и снижение самооценки пользователю в такой ситуации гарантировано.
Описываемая ситуация относится к работе так называемых консультирующих экспертных систем, которые далеко не исчерпывают всего разнообразия систем искусственного интеллекта. Так, другая их группа, предназначенная непосредственно для работы в условиях производства, самостоятельно осуществляет контроль и управление технологическими процессами, т. е. вступает в контакт с пользователем реже. В этом случае понимание пользователем принятых системой решений может быть нарушено еще в большей степени.
Теперь вернемся к описанным выше различиям в позициях относительно сходства процедур работы интеллектуальных систем и человека. Нам кажется ясным, что по мере роста различий между этими процедурами, уровень понимания пользователем происходящих процессов также будет снижаться.
Еще один фактор снижения понимания пользователем логики работы системы потенциально присутствует в создании класса так называемых самообучающихся интеллектуальных систем. Он должен проявиться в том случае, когда помимо полученных от эксперта знаний система будет в состоянии основываться в своих выводах на собственных полученных в работе знаниях, а также на знаниях, почерпнутых из доступных смежных баз знаний. Кроме этого в соответствии с широко известными проектами самообучающаяся система будет в состоянии использовать в диалоге с пользователем выводы, полученные в ходе взаимодействия с ним. Иначе говоря, такая система будет способна учитывать стиль деятельности пользователя, а в потенции и использовать как его сильные, так и слабые стороны.
Перечисленные особенности систем искусственного интеллекта могут вести при работе с ними по крайней мере к трем вариантам психологического решения. Первый — пользователь продолжает предпринимать усилия в освоении системы. Этот выход похож на соперничество интеллектов. Второй — пользователь отказывается от использования системы, не справившись с нею. Этот вариант можно условно назвать — отказ. Третий — пользователь доверяет системе и действует в соответствии с ее рекомендациями. Это похоже на подчинение. По нашему мнению, ни один из указанных вариантов не может быть
221
признан оптимальным. Соперничество может отнимать у пользователя слишком много сил. Отказ также будет иметь негативные психологические последствия для пользователя. А подчинение компьютеру как раз и может иметь отдаленным последствием фантасмогорию, предреченную Н. А. Бердяевым. Так что ж, предать интеллектуальные системы анафеме, а их создателей заклеймить?!
Нам кажется, существует позитивное решение данной проблемы. Оно опять-таки состоит в опоре на гуманистические традиции, на культуру. Во-первых, следовало бы ниспровергнуть разрабатываемые системы с пьедестала самоценной цели жизни и работы многих коллективов. "Техника всегда есть средство, орудие, а не цель. Не может быть технических целей жизни, могут быть лишь технические средства, цели же жизни всегда лежат в другой области, в области духа" [6, с. 148]. Мы хотим сказать, что решение проблемы лежит не в самих системах искусственного интеллекта, а прежде всего в сознании их создателей. И опустить разрабатываемые системы на достойное их место можно лишь способствуя обогащению культуры и образовыванию создающих их инженеров. Если это удастся, последствия не замедлят сказаться. В чем же они могут проявиться?
Прежде всего в более внимательном отношении инженеров к последствиям от внедрения разрабатываемых ими систем, в разграничении областей, безоговорочно пригодных для работы систем искусственного интеллекта, от условно пригодных и непригодных. Последствия второго порядка могут состоять в признании решающего влияния пользователя на принимаемое совместно с системой решение и создании более тонкой технологии слежения и контроля за работой системы, в полной "прозрачности" системы для экспертного совета пользователей, в независимой экспертизе принимаемых конструкторских решений.
Важно признать также, что наибольшая степень понимания пользователем системы возможна при максимальном сходстве ее функций с функциями естественного интеллекта. Это положение, очень важно. Дело в том, что значительное сходство позволяет использовать такой важный психологический механизм понимания как эмпатия, функционирующий обычно лишь при человеческом общении. Эмпатия позволяет человеку как бы встать на позицию другого человека, взглянуть на мир его глазами. Нечто подобное, в принципе, возможно и при работе с гипотетической интеллектуальной системой в том случае, если она будет более точно моделировать мыслительные и не только мыслительные процессы человека.
Из этого проистекает очень важное положение, прибавляющее аргументов сторонникам позиции, призывающей к значительному сходству разрабатываемых систем с естественным мышлением человека. А это в свою очередь должно вести к более интенсивному общению разработчиков
222
с психологами, к интенсификации психологических и психолингвистических исследований человеческого интеллекта. В дальнейшем мы попытаемся представить некоторые психологические результаты и выводы, дающие пищу для размышлений разработчикам интеллектуальных систем.
5.3. Компьютер как органопроекция интеллекта
В 1919 г. в работе "Органопроекция" П. А. Флоренский, ссылаясь на положения Э. Каппа, уподобил технические устройства "сколкам" с органов живого тела. Такое уподобление, отмечает Флоренский, достаточно традиционно, поскольку оно "уже содержится с самого начала в общем клубке телеологических размышлений" [7, с. 40]. Эти "сколки" с органов он называет ОРГАНОПРОЕКЦИЯМИ, а соответствующие органы — ПЕРВООБРАЗАМИ органопроекций. Очень важно, что Флоренский понимает под первообразами нечто более широкое, чем конкретные морфологические структуры организма. Он ведет речь не столько о живом теле, сколько о "жизненном телеобразующем начале", тем самым наполняя представление о первообразе целевыми и функциональными составляющими. Это позволяет нам значительно расширить понятие органопроекций: она, по нашему мнению, возникает не только как модель конкретного органа, но и как устройство, позволяющее реализовать некоторую цель, функцию, необходимую человеку в его деятельности.
Описание механизма появления органопроекций Флоренский извлекает из работ Э. Геккеля, по мнению которого, причина создания нового технического устройства таится в образе задержанного действия. Когда же "образ воплощается, облекаясь веществом, то это вещество, хотя и вне живого тела, оказывается, однако, вырезанным именно по образу, так сказать по контурам того действия или того действия-органа, которое было задержано" [7, с. 39]. Флоренский видит принципиальную ограниченность технических органопроекций: "...так называемое "механическое" есть лишь способ грубой схематизации жизни, моделирование" [7, с. 40]. Любой из механизмов, по мнению ученого, повторяет и развивает определенную функцию организма, но развивает в ограниченном, стилизованном виде. В этой связи можно напомнить известное сравнение функций руки и циркуля, принадлежащее Э. В. Ильенкову. Если циркуль предназначен для идеального точного начертания окружности, то руке такая точность недоступна. Однако в отличие от циркуля она способна выполнить массу других операций [8, с. 38].
По мере увеличения числа моделируемых техникой действий и действий-органов ширится и круг дисциплин, предлагающих ей для моделирования первообразы. Появление компьютерной технологии стимулировало
223
рост интереса проектировщиков к психологии и лингвистике. Одними из целей (и идеалов) моделирования при этом стали функции интеллекта и языка как органов человеческой деятельности. Такое моделирование, по общему мнению, позволило бы не только укрепить технический мир, но и более глубоко разобраться в существе указанных феноменов. За такое направление моделирования ратовал и П. А. Флоренский. "В себе, — писал он, — и вообще в жизни открываем мы еще не осуществленную технику; в технике — еще не изученные стороны жизни" [7, с. 42].
Органопроекции имеют генетическое сходство с первообразами. Однако их отождествление было бы односторонним, поскольку их структуру определяют также и свойства тех объектов, на которые органопроекций направляются проектировщиками. Например, компьютерная томография является продолжением и усилением функций глаз, но структура томографа непосредственно связана и с особенностями органической ткани, на которую он направлен, с биофизическими и биохимическими свойствами клетки. Кроме того, важную роль выполняют характеристики элементной базы, на которой построен прибор, и уровень развития соответствующих фундаментальных дисциплин, как бы растворенных в конкретной технической реализации.
Органопроекция "размазывается" между человеком и объектом его деятельности, она — проекция не только первообраза, но и объекта, не только органопроекция, но и ОБЪЕКТО-ПРОЕКЦИЯ. Разные органопроекции, а также разные технические реализации одной и той же органопроекции в большей или меньшей степени тяготеют к одному из выделенных полюсов, т. е. к первообразу или к объекту, они всегда продукт некоторого компромисса. В настоящее время достичь компромисса становится все труднее, поскольку объекты деятельности по своим масштабам, по размерности своих свойств начинают все дальше отстоять от мира человека (возьмем ли мы электронную микроскопию, радиоастрономию, управление объектами большого размера — танкером, шагающим экскаватором — или боевое дежурство системы ПВО). Органопроекции становятся трудноуправляемыми. Все больше времени требуется человеку, чтобы освоить, уяснить логику и принципы их функционирования. Для освоения таких органопроекций человеку требуется сформировать некоторую буферную психологическую структуру — функциональный орган, компонентами которого являются образ объекта сложной конфигурации, образ органопроекции, а также система навыков и умений воздействия на объекты и органопроекцию. Для описания этого органа Л. С. Выготский ввел понятие "психологическое орудие". Он считал, что "психические процессы, взятые в целом, образующие некое сложное единство, структурное и функциональное, по направленности на разрешение задачи, поставленной
224
объектом, и по согласованности и способу протекания, диктуемому орудием, образуют новое целое — инструментальный акт" [9, с. 227].
Логика развития такого психологического орудия доопределяется дважды: со стороны объекта и со стороны физического орудия. Экспериментальным подтверждением этих положений послужили результаты исследований Г. Л. Выготской, продемонстрировавшие, что "совершаемые ребенком после схватывания видимого предмета манипуляции, которые на первых порах очень бедны и однообразны (засовывание в рот, хаотическое размахивание предметом и т. п.), к концу 1-го года приобретают более разнообразный и специализированный характер. Ребенок начинает манипулировать разными предметами по-разному" [10, с. 57]. Логика собственных движений ребенка начинает все больше подчиняться логике употребления и структуре объектов, которыми он манипулирует. П. Я. Гальперин установил функциональные различия средства и орудия: "...если первое является простым продолжением руки и применяется с помощью ручных операций, то последнее требует особых орудийных операций, при которых движение руки подчиняется логике движения орудия" [10]. Аналогичные процессы происходят и при использовании более сложных орудий и средств деятельности человека, например компьютера. Выстраивается цепочка компонентов, участвующих в деятельности: объект, на который направлена деятельность, и обладающий совокупностью свойств; техническое орудие (средство) деятельности (органопроекция в терминах Флоренского), разработанное и построенное в соответствии с целями деятельности; психологическое орудие (функциональный орган).
Похожую цепочку, описывающую процесс деятельности, мы находим у Кеннета Бурке [11]. Его вариант содержит пять компонентов: Сцена, Инструментарий агента, Действие, Агент действия, Цель действия. Этот вариант рассматривает сцену и цель, но инструментарий не позволяет аналитически отделить вещные инструменты агента (органопроекции) от его психологических орудий (функциональных органов). Тем не менее, подход К. Бурке находит высокую оценку в книге Дж. Верча, П. дель Рио и А. Альвареца "Социокультурные исследования мышления". Позиция Дж. Верча созвучна нашей, т. к. он также считает невозможным рассматривать ситуацию деятельности односторонне: либо только с точки зрения социокультурного контекста, либо только изнутри — от психологических механизмов происходящего. Для него как и для нас более эвристично рассмотрение субъекта действия не просто как самостоятельно действующего, а как "субъекта-оперирующего-опосредующим-орудием", т. е. как некоей цепочки, в которой каждое из звеньев многое теряет без других, поэтому его трудно представить независимо.
Все компоненты этой цепочки испытывают взаимные влияния, но происходящие от этого изменения имеют различный временной масштаб.
225
В этом отношении можно выделить два уровня: актуальный и долговременный. Первый уровень описывает изменения, обусловленные протеканием деятельности и процессом взаимодействия между компонентами цепочки. Изменение хода деятельности, в частности, при управляющих воздействиях человека, ведет к соответствующим изменениям в функционировании органопроекции, а следовательно, и объекта деятельности. Этот режим изменений очевиден также, как противоположный, описываемый механизмами обратной связи. Сложнее представить одновременно потоки прямых и обратных изменений, а также динамику прямых и косвенных влияний, вторичных, третичных последствий и т. д. Но тем не менее это и будет картина реальной динамики деятельности в актуальном временном масштабе — так называемого потока деятельности. "А. Н. Леонтьев постоянно отмечал не только чрезвычайную сложность ее (деятельности. — В. З., Е. М.) иерархической организации, но и значительную динамичность последней. В ходе своей конкретной реализации деятельность непрерывно перестраивается, переорганизуется, ввиду чего ее невозможно однозначно задать извне, путем организации внешних условий и постановки целей. Даже будучи введена в запланированное русло, она в любой момент может отклониться от него, пойти другими путями в силу собственных законов организации и развития" [12, с. 169].
Долговременный уровень изменения компонентов описываемой цепочки определяется их совместным развитием, движущими силами которого являются саморазвитие объекта деятельности, совершенствование технических органопроекций и формирование новых функциональных органов человека. При этом усложняется реальная картина взаимных влияний компонентов цепочки.
Заслуживает внимания не только принцип цепочки, но и принцип управления, предложенный Н. А. Бернштейном — принцип гребенки, где на одном основании находятся все элементы-звенья деятельности, что повышает ранг ее рефлексивности и улучшает координацию активных элементов.
Чем дальше объект деятельности от человека, чем он сложнее и несоразмернее человеку, тем более изощрены органопроекции. Но и соответствующие функциональные органы деятельности становятся непереносимее и неестественнее для человека. Например, авиадиспетчер в каждый момент своего дежурства должен удерживать в памяти образ пространства над аэродромом и точно представлять координаты и скорость движения нескольких находящихся там самолетов. Конечно, разрабатываются некоторые компенсирующие устройства. Совершенствуются средства отображения информации об объекте и органы управления органопроекцией. Но что делать, если скорость протекания контролируемых процессов измеряется в миллисекундах или задержка
226
реагирования — в десятках минут? Как быть при десятках тысяч возможных вариантов решения задачи? Следовательно, существует потребность в усилении индивидных психофизиологических качеств человека. И здесь ему на помощь приходит искусственный интеллект, который является закономерным этапом в усложнении органопроекций, замещающих действия и органы-действия человека.
Органопроекции и объектопроекции сходятся, сливаются в системах искусственного интеллекта.
С одной стороны, в них моделируется набор функций человека, в частности интеллектуальных, с другой стороны, презентируется объект. Эта небывалая ранее органопроекция является результатом того, что психический функциональный орган и объект представлены в ней по-новому. Начав с моделирования элементарных интеллектуальных операций, проектировщики компьютеров пришли к воссозданию достаточно гибко перестраиваемого в соответствии с задачей комплекса операций. Чем больше операций реализуется в ходе решения задачи, тем полнее моделируется в системе первообраз-интеллект.
Система приобретает определенную независимость от пользователя в решении задачи. Наиболее распространенная разновидность систем искусственного интеллекта — экспертная — функционирует в строго ограниченной предметной области. Вобрав в себя совокупность приемов работы специалиста высокого уровня, экспертная система начинает давать решения, уровень которых близок к уровню решений и рекомендаций специалиста. Если помощью экспертной системы пользуется студент или менее квалифицированный специалист, в его глазах она может приобретать индивидуально-психологические черты. Может возникнуть эффект персонализации компьютера, сопровождаемый речевыми обращениями к нему, эмоциональными оценками и реакциями на те или иные особенности функционирования системы. Каждый пользователь, имеющий опыт работы даже с доинтеллектуальными системами, в состоянии припомнить ряд примеров на этот счет.
Такие эффекты усилятся в еще большей степени в результате совершенствования естественно-речевого интерфейса, т. е. при понимании системой устной речи и тому подобных усовершенствованиях. Этому же способствуют усилия проектировщиков, старающихся придать указанным системам индивидуальный стиль ведения диалога с пользователем. Уже в настоящее время имеются системы, в той или иной степени наделенные этим качеством. Например, система ULLY удачно имитирует любопытного гостя, желающего разузнать о пользователе как можно больше, а система XTRA — доброжелательного консультанта по вопросам налогообложения, который очень хочет помочь пользователю заполнить бланк декларации о доходах [13, с. 62—76]. Имитируются
227
эмоциональные реакции: удовлетворение — неудовлетворение ходом диалога, удивление — в ответ на нестандартный запрос, сочувствие или ирония по отношению к пользователю-неудачнику. Интеллектуальные системы наделяются моделями пользователя, которые корректируются в процессе диалога. Соответственно изменяется и стратегия его ведения системой. Можно предвидеть, что по мере усовершенствования перечисленных выше функциональных подсистем тенденция к персонализации компьютера пользователями будет усиливаться.
Решения и советы, предложенные системой, могут вступать в противоречие с ожиданиями пользователя, быть неприемлемыми по какой-либо внешней причине. Таким образом, техническая органопроекция, задуманная как инструмент для выполнения воли человека, может выявить особую точку зрения, непонятную ему. Интересно в этом отношении соображение А. Г. Ивахненко: "...папа Карло, вырезав из полена Буратино, который сразу же запищал (что уже было неожиданно) и ущипнул его за нос, создал, по нашему определению, искусственный интеллект, имеющий собственное мнение" [14, с. 122]. Ничего себе орудие, вырывающееся из рук пользователя и желающее делать дело по-своему!
Если в конце 70-х годов интеллектуальные системы в большей мере зависели от закладываемых в них способов работы экспертов, то начало 80-х годов ознаменовалось новым этапом их развития. Системы стали наделяться еще одной очень важной группой свойств естественного интеллекта — способностью к самообучению [15]. Одной из родоначальниц нового поколения стала система EURISKO, способная переносить эвристики, полученные ею в одной предметной области, на другую [16, с. 174—186]. Работая, например, в области конструирования электронных интегральных микросхем, EURISKO натолкнулась на тот факт, что симметрия является для них желательным свойством. "Когда позже перед ней была поставлена задача подобрать состав эскадры для военной игры "Трэвеллер", EURISKO решила сделать эскадру симметричной, оправдав свое решение ссылкой на опыт, полученный ею в области конструирования интегральных схем" [16, с. 182].
Принципиальные отличия наблюдаются и в моделировании объекта в интеллектуальной системе. Это уже не единичная проекция его свойств в особенностях технического устройства. В интеллектуальной системе отображаются и совокупность связей объекта с миром, способы и особенности его взаимодействия, отношения к классу сходных с ним и отличных от него объектов. Эта сложная картина, моделируемая с помощью семантических сетей, фреймов или продукций, получила название базы знаний. Идеальным объектом, от которого отталкивались в этой связи проектировщики, служил компонент психического
228
функционального органа — образ, обогащенный набором знаний человека о свойствах объекта.
Слияние в интеллектуальных системах органо- и объектопроекции, приводящее к новым, не укладывающимся в традиционные представления явлениям, позволяет заключить, что указанные системы уже переросли рамки их описания в виде технического орудия (средства) деятельности человека. Однако неоправданной выглядела бы и попытка представить их в виде нового субъекта деятельности. Это было бы преждевременно. Область действия и способы оперирования знаниями в интеллектуальных системах остаются ограниченными, а произвольность их работы невелика. По-прежнему справедливо утверждение П. А. Флоренского о том, что "механическое есть лишь способ грубой схематизации жизни, моделирование". Поэтому разумным нам представляется введение в данном случае категории "органопроекция интеллекта", которая, с одной стороны, длительное время не эксплуатировалась, а с другой стороны, удачно фиксирует слияние в техническом устройстве проекций интеллектуальных функций и предметной деятельности. Последнее дополнение весьма существенно, поскольку к числу органопроекций имеются весьма коварные "добавки". К их числу А. К. Горский отнес сновидения, в которых, как известно, аффективная, фантасмагорическая составляющая много сильнее интеллектуальной [17, с. 266—267].
Как нам кажется, первые признаки изменения отношения к интеллектуальным системам проявились вместе с проникновением в компьютерные науки понятия "диалог с компьютером". Оно отражало реалии языкового обмена информацией с компьютером, на первых порах чрезвычайно ограниченного как по языку, так и по обсуждаемой области. Однако дальнейшее развитие интеллектуальных систем значительно обогатило возможности диалога. В том случае, когда диалог с компьютером протекает в процессе комбинирования нескольких тысяч лексических элементов, он может стать намного разнообразнее целого слоя ежедневных человеческих диалогов. И все же между естественным интеллектом и интеллектом искусственным пока пролегает пропасть.
5.4. Чего не может компьютер?
Прежде чем ставить вопрос о совершенстве искусственного интеллекта, необходимо было бы выбрать критерий и меру его сравнения с интеллектом естественным. Однако такое очевидное предприятие наталкивается на непреодолимые трудности, связанные с тем, что мы не умеем количественно выразить различия в интеллекте даже двух наугад взятых людей. Поясним это на примере.
Большинство людей могут пробежать 100 м за 20 с, значит, они отличаются от чемпиона мира не более чем в два раза. А во сколько раз
229
отличается умный от глупого? Известный специалист в области вычислительной техники проф. Дж. Вейценбаум (США) писал о широко распространенном тестировании IQ ("коэффициента умственных способностей"): "Сама идея того, что интеллект можно количественно оценить с помощью простой линейной шкалы причинила неописуемый вред нашему обществу вообще и образованию в частности" [18, с. 262].
Главной чертой человеческого интеллекта является способность к творчеству, и, пожалуй, именно по этому параметру следовало бы сопоставлять интеллект естественный и искусственный. Однако, несмотря на то, что акты творчества во всех их проявлениях, особенно акты творческого мышления, издавна привлекали к себе внимание ученых, тем не менее они остаются загадочными и трудными для исследования.
К счастью, смутные представления о том, что такое творческое мышление, озарение, интуиция, инсайт, не делают эти явления менее частыми и не мешают человечеству находить творческие решения огромного числа проблем, возникающих в самых различных сферах практической и теоретической деятельности.
Исследование актов творческого мышления в лабораторных условиях — мечта каждого специалиста, работающего в этой области. До реализации этой мечты, по-видимому, еще довольно далеко. Как бы ни были талантливы и проницательны авторы произведений и открытий в искусстве, науке и технике, описывающие собственный процесс творчества, их рекомендации не имеют всеобщего характера. Дело не столько в индивидуальности и субъективности творческого процесса, сколько в том, что самонаблюдению открываются не ПРОЦЕССЫ творческой деятельности, а сопутствующие этим процессам СОСТОЯНИЯ. Конечно, в каждом новом описании творческого акта проглядываются и отдельные фрагменты самого процесса, но по ним невозможно сколько-нибудь полно реконструировать творческий процесс в целом.
Это не означает, что подобные описания бесполезны. Если мы что-нибудь и знаем о творчестве, то почти исключительно благодаря им. И все же психолога не удовлетворяют многочисленные описания творческой деятельности, как бы они ни были полезны в качестве отправной точки исследования. В то же время его не может удовлетворить и выжидательная позиция.
Если учесть наши более чем скромные знания о механизмах творчества, то станет ясной неадекватность термина "искусственный интеллект". Об этом не стоило бы говорить, если бы речь шла об условной антропоморфической метафоре или о перспективе создания искусственного интеллекта, и сама эта перспектива имела бы адекватное научное обоснование. Но ведь пока систематически происходит подмена одной реальности другой.
230
Мы все восхищаемся успехами вычислительной техники, надеемся, что они в скором времени станут еще более впечатляющими. Но при чем здесь интеллект? Ведь мы же не называем молоток, топор, отвертку или пилу человеческой рукой, хотя они несомненно представляют собой воплощенное в материале его намерение. Мы говорим о ручном инструменте, об орудийных действиях человека. Но почему же мы столь же осторожно не поступаем в случае с интеллектом, со сложнейшей формой человеческой деятельности?
Компьютер следовало бы называть не искусственным интеллектом, а инструментом интеллектуального действия или овеществленным инструментом интеллекта, который может существенно облегчать, ускорять, повышать точность принятия решения. Однако он может ускорять принятие (хуже того — реализацию) неправильных решений. И здесь возникают в высшей степени интересные проблемы организации, проектирования человеческой деятельности со средствами автоматизации (от элементарных до сложнейших и более совершенных по сравнению с ныне существующими).
Что же касается собственно искусственного интеллекта — вопросы остаются. Почему каждое новое поколение компьютеров и каждая новая нетривиальная программа должны называться мыслительными? Это происходит, в частности, потому, что недостаточна философская и психологическая культура в понимании того, что представляет собой человеческая деятельность как таковая и мыслительная деятельность как ее составляющая. А образцы подобной культуры, несомненно, имеются. В. И. Вернадский, говоря о ноосфере — сфере разума, вовсе не имел в виду создание так называемых думающих или мыслящих машин. У него речь шла о разуме как "геологической силе", о совокупном вкладе научной мысли социального человечества, человеческой цивилизации в биосферу, в природу.
С необыкновенной проницательностью В. И. Вернадский писал: "Наука, таким образом, отнюдь не является логическим построением, ищущим истину аппаратом. Познать научную истину нельзя логикой — можно лишь жизнью. Действие — характерная черта научной мысли" [19, с. 39]. Из приведенного отрывка следует, что В. И. Вернадский не смешивал логику и научно-исследовательскую, в том числе мыслительную, деятельность. Но ведь именно на таком смешении основаны идеи об общности или близости работы компьютера и человеческого интеллекта. Они основаны либо на пренебрежении психологической реальностью, либо на смешении предметов изучения психологии и логики.
В свое время проводилась специальная работа по преодолению "психологических предрассудков" относительно того, что психология представляет собой необходимое и достаточное основание логики. Не обсуждая
231
сейчас вопрос о том, насколько правомерно и доказательно предположение о существовании "чистой" логики, заметим, что именно рафинированная, формальная логика лежит в основе реальных достижений вычислительной техники. Другими словами, так называемый "искусственный интеллект" строится в настоящее время на логико-математических, намеренно очищенных от психологии основаниях и затем наивно уподобляется интеллекту человеческому.
Профессионалы в области вычислительной техники привыкли судить о процессе мышления, т. е. о малознакомом для них предмете, лишь по его результату, что, впрочем, естественно, так как этот процесс в значительной своей части скрыт от самонаблюдения. Другими словами, они рассматривают и анализируют ПРЕДМЕТ (И МЫШЛЕНИЕ КАК результат) МЫШЛЕНИЯ, А НЕ МЫШЛЕНИЕ КАК ПРЕДМЕТ (и как деятельность), доступный анализу.
Современная вычислительная техника в настоящее время может имитировать лишь самую незначительную часть умственных способностей человека — их операционально-технический компонент. Вместе с тем процедуры машинных и человеческих решений принципиально различны. Природа и причина этого состоят в том, что сама мысль возникает из действия и действием остается. Напомним, А. Бергсон писал о том, что история эволюции, в процессе которой сложился интеллект, показывает нам, что способность понимания есть нечто связанное со способностью к действию. Ему же принадлежат замечательные размышления о функциях науки:
"Какой главный предмет науки? Это увеличение нашего влияния на вещи. Наука может быть умозрительною по форме, бескорыстною в своих ближайших целях: другими словами, мы можем оказывать ей кредит как угодно долго. Но как бы ни отодвигать срок платежа, нужно, чтобы в конце концов наш труд был оплачен. Таким образом, по существу, наука всегда имеет в виду практическую полезность. Даже когда она пускается в теорию, она вынуждена приспосабливать свою работу к конфигурации практики. Как бы высоко она ни поднималась, она должна быть готовой упасть на поле действия и тотчас же оказаться там на ногах. Это было бы невозможно для нее, если бы ее ритм совершенно отличался от ритма действия" [20, с. 294].
Мы привели эту выдержку из книги, в частности, еще и потому, что содержащийся в ней же комплимент: "физика — это испорченная логика" — чаще всего воспринимается как ирония. На самом деле автор подчеркивал этим действенный характер физики. Вспомним в этой связи афористическое название книги Анри Баллона: "От действия к мысли" [21]. Кстати, давно уже никому из психологов не приходит идея вывести мышление из памяти, хотя, конечно, трудно переоценить
232
роль памяти в мышлении. Но ведь и сама память выводима из действия и действием остается, что было показано в исследованиях П. И. Зинченко, А. А. Смирнова и многих других психологов [28; 29].
Здесь мы подходим к парадоксам психологии в связи с проблемой искусственного интеллекта. ГЛАВНЫЙ ПАРАДОКС В ПСИХОЛОГИИ МОЖНО СФОРМУЛИРОВАТЬ ТАК: ПОЛУЧЕНИЕ СТРОГОГО — В ПРЕДЕЛЕ ЕДИНСТВЕННОГО — РЕЗУЛЬТАТА ДОСТИЖИМО ЛИШЬ ПРИ УСЛОВИИ ОГРОМНОГО ЧИСЛА ВОЗМОЖНЫХ ПУТЕЙ К НЕМУ. Иначе: свобода есть условие творчества. Рассмотрим это на простейшем, казалось бы, примере осуществления целесообразного человеческого действия.
Анализируя анатомический аппарат произвольных движений, замечательный физиолог А. А. Ухтомский подчеркивал необычную его сложность, намного превосходящую сложность самых хитроумных искусственных механизмов, контролируемых человеком. Эта сложность создается, во-первых, благодаря чрезвычайной подвижности кинематических цепей человеческого тела, которая исчисляется десятками степеней свободы. Число степеней свободы, характеризующих, например, подвижность кончика человеческого пальца относительно грудной клетки, достигает шестнадцати. Это означает, что в пределах диапазона вытянутой руки палец может двигаться любым образом и в любом направлении так, как если бы он совершенно не был связан с остальным телом, и может занимать любые положения по отношению к другим звеньям руки [30, с. 148 и далее].
К этому нужно добавить многозначность эффектов мышечных напряжений при непрерывно меняющемся исходном состоянии мышц, а также то, что в динамике двигательного акта большую роль играют внемышечные, неподвластные организму внешние и реактивные силы. Задача построения движения в предметной ситуации является фантастической по своей сложности. Чтобы решить ее, тело, обладающее психикой, вынуждено каким-то нерациональным, нерассудочным путем постичь сложнейшую физику (статику, динамику, кинематику, сопротивление материалов) конкретной предметной ситуации и согласовать ее с телесной биомеханикой.
Во многих психологических лабораториях мира пытаются ответить на вопрос, поставленный когда-то Ньютоном: "Каким образом тела животных устроены с таким искусством, и для какой цели служат их различные части? Каким образом движения тел следуют воле, и откуда инстинкт у животных?" [31, с. 287]. Их источник лежит в огромном и избыточном по отношению к каждому исполнительному акту числу степеней свободы кинематических цепей человеческого тела. Таким образом, мы можем сформулировать ПЕРВЫЙ ПАРАДОКС: избыточное число степеней свободы представляет собой необходимое условие
233
осуществления необыкновенных и далеко еще не раскрытых возможностей человеческого действия.
Не случайно эти возможности описываются в таких терминах, как сенсомоторный, или практический, наглядно-действенный интеллект. Эта первая (не смешивать с низшей) форма интеллекта является основой и "учителем" других, более поздних его форм. Подчеркнем, что эта необходимая форма интеллекта непосредственно вплетена в предметную деятельность, в ее пространственно-временные формы, и она не утрачивает своего значения при появлении более поздних форм. Уже на ранних стадиях развития интеллекта возникает детерминизм по цели, когда цель как идеальный образ будущего, образ должного детерминирует настоящее, определяет собой реальное действие и состояние субъекта.
Второй пример относится к формированию образа мира и его свойствам. В психологии много усилий было направлено на решение классической проблемы: "Как мы видим вещи такими, какие они есть в действительности?" Известно, что, для того чтобы правильно воспринимать мир, необходим период сенсорного и перцептивного научения. В специальных исследованиях демонстрируется существование манипулятивной способности зрительной системы; она может вращать образы (это так называемое умственное вращение), трансформировать и комбинировать их. Другими словами, образ также обладает избыточным числом степеней свободы по отношению к оригиналу.
Точно также, как и при построении движения, при построении образа задача состоит в том, чтобы преодолеть избыточные и неадекватные образы и построить один, нередко единственно верный. Следовательно, ВТОРОЙ ПАРАДОКС может быть сформулирован так: избыточное число степеней свободы образа по отношению к оригиналу представляет собой необходимое условие однозначного восприятия действительности, верного отражения ее пространственных и предметно-временных форм. Этот процесс настолько сложен, что его, с одной стороны, характеризуют как перцептивное действие, а с другой — как образный, или визуальный, интеллект. Отсюда и распространенные метафоры: "живописное соображение", "разумный глаз", "глазастый разум", хорошо поясняющие, что такое "визуальное мышление".
Этот интеллект представляет собой следующую форму развития, которая в свою очередь вслед за предметным действием также выступает не только в качестве основы и "учителя" его более поздних форм, но не утрачивает и своего самостоятельного значения. Общеизвестны ответы А. Эйнштейна на анкету Ж. Адамара. Он писал, что в качестве элементов мышления у него выступают более или менее ясные образы и знаки физических реальностей. Эти образы и знаки как бы произвольно порождаются и комбинируются сознанием. Очень точно
234
А. Эйнштейн отнес к числу первоначальных элементов мышления не только зрительные, но и элементы некоторого мышечного типа [32, с. 142].
Третий пример относится к человеческой памяти, для которой характерно не только забывание, но и вытеснение, включающее трансформацию и переосмысление (часто непроизвольное) ранее случившегося, характерны реконструкции при воспроизведении и многое другое. Словом, чего не было со мной, помню, а что было со мной — забыл. Напомним стихи Л. Мартынова:
Вспоминаем неожиданно, Непредвиденно, негаданно То, что было и не видано, Да и впредь не предугаданно.
Исследователи все больше приходят к убеждению, что динамические (свободные) свойства памяти преобладают над ее консервативными свойствами. Но именно в этом, видимо, скрыт секрет не только удивительной емкости, но и готовности к отклику, доступности человеческой памяти. Это ТРЕТИЙ ПАРАДОКС.
Во многих исследованиях памяти было показано, что не память является детерминантой деятельности, а наоборот, последняя определяет процессы памяти, влияет на объем, скорость, точность процессов запоминания, хранения, извлечения и воспроизведения материала. Через действие память включается в жизнедеятельность субъекта, а не является внешнем силой по отношению к ней. Вплетенность памяти в жизнедеятельность, как это ни странно, делает ее относительно независимой от субъекта. "Освобождаясь" от материальности субъекта, она приобретает вневременные свойства и тем самым обеспечивает человеку удивительную свободу действия в реальной предметной ситуации, дополнительные возможности в моделировании ситуаций и не менее удивительную свободу познания мира [34].
Четвертый пример относится к интеллекту в общепринятом смысле этого слова, то есть к способности решать определенные задачи. И здесь мы встречаемся с аналогичной ситуацией. Интеллект — это свободное действие. Это нужно понимать в том смысле, что человек может решать задачу, пользуясь языком действий, образов, практических обобщений, предметных и операциональных значений, языком знаков, символов. Исследователи пытаются расшифровать также язык внутренней речи, глубинных семантических структур. Следовательно, одна и та же реальность может быть описана избыточным числом языков. Субъект обладает также избыточным числом способов оперирования предметным (или формальным) содержанием, отображенным в этих описаниях. При решении задачи необходимо найти, а иногда и сконструировать, язык описания, на котором задача имеет решение, найти адекватные задаче (и языку) способы преобразования условий,
235
в которых задача дана. Значит, интеллект в собственном смысле слова представляет собой как бы суперпозицию всех его предшествующих форм: практического ("мышление предметами"), сенсомоторного, образного. Это еще один образный шаг в направлении свободы от наличной ситуации к перестройке ситуации, к конструированию нового. ЧЕТВЕРТЫЙ ПАРАДОКС, следовательно, состоит в том, что получение нетривиальных результатов в интеллектуальной деятельности возможно благодаря ее свободе, которая приближается к абсолютной, хотя конечно, таковой не становится. Здесь также имеются свои способы преодоления, можно даже сказать укрощения, избыточных степеней свободы возможных описаний реальности и возможных способов оперирования в пределах каждого из таких описаний. Важную роль в этом преодолении играют движения и образы, которые связывают мышление и мысль с предметной действительностью, с ее реальными пространственно-временными формами.
Рассмотрим подробнее некоторые механизмы или способы преодоления избыточных степеней свободы в мыслительной деятельности на примере достаточно противоречивых и сложных для анализа взаимоотношений, складывающихся между значением и смыслом тех или иных ситуаций.
Известно, что одного описания ситуации в системе значений (на каком бы из языков такое описание не было осуществлено) недостаточно для решения задачи. Из этого описания должно быть извлечено (или "вчитано" в него) смысловое содержание ситуации. Без этого не начинается даже сенсомоторное действие, важнейшей характеристикой которого, согласно Н. А. Бернштейну, является смысл двигательной задачи, решаемой посредством такого действия [35, с. 34].
При решении мыслительной задачи субъект строит образно-концептуальную модель условий, в которых она дана, используя для этого ранее освоенные языки их описания. Он перемещается в "мир" образов и значений, рефлектирует по поводу этого построенного "мира", оперирует предметными образами, значениями, символами и т. д. Результатом этого процесса должна быть трансформация образно-концептуальной модели в модель проблемной ситуации. Решающим в такой трансформации как раз и является установление смысла. Если на этапе построения образно-концептуальной модели фиксируется неопределенность или чрезмерно большое число степеней свободы в ситуации, то на этапе формирования модели проблемной ситуации происходит понимание, осознание и означение смысла, т. е. выделенного главного противоречия или конфликта, порождающего эту неопределенность [36].
Смысл, в отличие от значений, складывается (извлекается) не последовательно, линейно из различных уровней языка, в котором описана, дана ситуация, а схватывается нами комплексно, симультанно
236
[37]. Поэтому-то нередко ситуация сразу воспринимается и понимается как проблемная. В таких случаях извлечение смысла, в том числе и оценка сложной ситуации, происходит прежде детального ее восприятия и без кропотливого анализа значений. Необходимым условием извлечения смысла и адекватной смысловой оценки ситуации является предметная отнесенность языковых и символических значений. При оперировании предметными значениями такая отнесенность дана как бы в них самих и не требует промежуточных преобразований и опосредствований.
Смысл, извлекаемый из ситуаций, — это средство связи значений с бытием, с предметной действительностью и предметной деятельностью.
Имеется существенное различие между значением и смыслом. Значение находится в сфере языка, а смысл в сфере предметной и коммуникативной деятельности, в том числе и в сфере речи. Поэтому при извлечении смысла из вербальных значений субъект привлекает внелингвистическую информацию, к которой относятся образы предметной реальности, а также действия с ней.
Предметность — это важнейшая категория психологической науки и одновременно важнейшее свойство психической жизни человека. Предметность не совпадает с образностью, целостностью и конкретностью. "Беспредметный мир" (в смысле К. Малевича) может быть и образным, и целостным, и конкретным, но он остается при этом беспредметным, и в этом отношении он может быть и бессмысленным, если отвлечься от абстрактного художественного смысла [38]. Смысл рождается не из слов, а из действий с предметами, из ценностных и творческих переживаний. При извлечении его из значений, в том числе из высказываний, предложений сквозь последние действительно симультанно "просвечивают" предметное содержание, образы, представления, предметные значения. Словом, сквозь значения просвечивает предметный мир или пространство возможных предметных действий в этом мире, имеющих смысл для субъекта.
Известно, что извлеченный субъектом смысл не дан постороннему наблюдателю, он не всегда дан и субъекту познания и действия. Но тем не менее, согласно А. Н. Леонтьеву, это объективная, бытийная категория: "смысл порождается не значением, а жизнью" [39, с. 279; 40, с. 109]. Именно поэтому так называемое извлечение смысла из значений — это прежде всего средство связи значений с бытием, с предметной действительностью и предметной деятельностью, как со своеобразными труднорасчленимыми целостностями. От характеристики смысла как бытийного и ненаблюдаемого образования имеется ход к проблеме смысла жизни (бытия), который полностью невыразим в значениях. (Ср. с лермонтовским:
Мои слова печальны, знаю: Но смысла Вам их не понять.
237
Я их от сердца отрываю, Чтоб муки с ними оторвать.)
Не менее интересен и сложен для анализа противоположный процесс — процесс означения смысла, трансформации или перевода смысла в значения. Такой перевод, если он осуществлен полностью, является своего рода "убийством" смысла как такового. Означение смысла или его понимание — это вовлечение чего-то из сферы бытия в сферу языка. Не с этим ли связаны трудности выражения бытия в языке? Многое в предметной действительности и предметной деятельности упорно сопротивляется попыткам концептуализации. К тому же, как говорят писатели, в недоназванном (неозначенном) мире имеется своя прелесть.
Необходим совместный анализ циклических и противоположно направленных процессов осмысления значений и означения смыслов. Они не только ограничивают степени свободы мыслительной деятельности. На стыке этих процессов рождаются новые образы, несущие определенную смысловую нагрузку и делающие значение видимым (визуальное мышление), и новые вербальные значащие формы, объективирующие смысл предметной деятельности и предметной действительности. Оба эти процесса теснейшим образом связаны с деятельностью субъекта. Означить смысл — значит задержать осуществление программы действия, мысленно проиграть ее, продумать. Осмыслить значение, наоборот, значит запустить программу действия или отказаться от нее, начать искать новый смысл и в соответствии с ним строить программу нового действия. Эти процессы не осуществляются внутри самого мышления, сознания и лишь его силами. Через деятельность и действие они связаны с предметной и социальной реальностью, сопротивляющейся не только концептуализации, но и произвольному (свободному) обращению с ней.
Психологический анализ мышления не исчерпывается сказанным выше. Он предполагает учет человеческой субъективности, например, мотивационной сферы, в том числе и борьбы мотивов (существо которой также может быть представлено как преодоление степеней свободы в побудительных силах человеческих действий и поступков). Необходим также анализ процессов целеполагания, изучение субъективной представленности целей и их смены в процессах мышления. Влияние субъективности на процесс и результаты мышления велико. Иногда это выражается в таких терминах, как "познавательное отношение" [41], "личностное знание" [42].
Процесс осмысления значений и означения смыслов в полной мере разворачивается при чтении хорошей книги, когда читатель не только вычитывает смыслы из текста, но и "вчитывает" их, эмоционально откликаясь далеко не на все значения, содержащиеся в тексте, а лишь
238
на те, которые так или иначе соответствуют смысловой образующей его сознания. Чтение — один из самых свободных диалогов двух субъектов: читателя и автора. Но оно имеет и определенные ограничения, обусловленные, в частности линеарной структурой значений текста и жестким монтажом его фрагментов. В стремлении преодолеть их Макс Фриш, Хулио Кортасар начали "монтировать" некоторые произведения в более свободном режиме, допуская поливариативность стратегии их прочтения. Но наиболее успешные варианты привнесения свободы связаны с появлением компьютерной гипертекстовой технологии. Впервые термин "гипертекст" ввел Тед Нельсон в 60-е годы. Однако, и до него внимательное прочтение мыслей М. М. Бахтина о функциях автора и авторства позволяет заметить теоретические ростки будущих технологий множественного текста. По мнению Т. Нельсона, новизна гипертекста состоит в том, что читателю стало позволительно не просто выбирать ту или иную стратегию чтения единого текста, но самому создавать новый текст на основе содержащихся в гипертекстовой системе фрагментов. Гипертекст повысил статус читателя, превратил его в соавтора и собеседника. Если при чтении обычного текста наблюдается асимметрия и преобладание процесса осмысления значений над означением смыслов, то новые технологии позволяют восстановить симметричность этих процессов. Читатель стал более независим в работе над текстом. Он сам вправе избирать собственный маршрут при конфигурировании гипертекста. Число таких конфигураций даже превышает число читателей, т. к. каждый из них может создавать все новые монтажные варианты в зависимости от изменения своих интересов. Процесс его мышления и осознавания получил опосредствованно в гипертексте, а процесс осознавания стал оставлять след в виде конкретного маршрута.
В гипертексте "роли автора и читателя определены еще менее строго", — считает Майкл Джойс [43, с. 43]. Эти роли объединены в едином, пусть и распределенном во времени акте совместного мышления автора и читателя. Интересно, что теоретики гипертекста едины во мнении о текучести и неуловимости природы сознания. И в этом смысле гипертекст более соразмерно и гармонично соответствует осознанию, копирует его, поддерживает богатство степеней свободы индивидуального мышления читателя. Помимо диалога читателя с автором здесь возможен полилог читателей, т. к. идя по следам предыдущего прочтения, каждый новый читатель не только осваивает одну из возможных логик сотворчества, но может внести свою лепту в создание текста. Иначе говоря, "книга — медленна, электронная сеть — стремительна; книга единична, сеть множественна; книга диалогична, сета — полилогична" [43, с. 42]. Конечно, нельзя говорить о бесконечной свободе читателя гипертекста, т. к. она все же ограничена определенными
239
конвенциями по работе программной системой. И все же, при некоторых ограничениях степеней свободы мыслительной деятельности, о которых шла речь выше, она представляет собой наиболее свободную форму деятельности.
Любая деятельность, в том числе и интеллектуальная, должна включать в себя цель, средство, результат. Наличие свободы в выборе и полагании целей с неизбежностью влечет за собой свободу в выборе средств и способов достижения результата. Отсутствие какого-либо из этих компонентов или их жесткая фиксация трансформирует интеллектуальную деятельность человека в нечто иное, например, в ограниченный или искусственный интеллект. Сказанное означает, что интеллектуальную, умственную деятельность человека в принципе нельзя рассматривать вне сенсомоторной, перцептивной, мнемической и других ее форм. Интеллектуальную деятельность человека нельзя понять и вне анализа ее мотивационной и эмоционально-волевой сферы.
А теперь вернемся к ГЛАВНОМУ ПАРАДОКСУ психологии, о котором шла речь выше, и сформулируем исследовательскую задачу, которую необходимо решить для его преодоления. Что собой должна представлять система, которая могла бы управлять перечисленными сложнейшими подсистемами сенсомоторного, перцептивного, мнемического, интеллектуального, эмоционально-оценочного действия, каждая из которых обладает избыточным числом степеней свободы? Каким образом направляется их активность, концентрируются и координируются их усилия на достижении поставленных целей? Ответ на вопрос, что представляет собой творческая, самоорганизующаяся порождающая система, имеет не только научный, но и практический смысл. Этот вопрос можно поставить в несколько иной форме. Каким образом свободная система (или семейство свободных систем) превращается в детерминированную, в пределе в жесткую систему, позволяющую получить наперед заданный, ожидаемый результат? Известно, что успешная координация усилий жестких и даже самонастраивающихся систем недостижима при решении творческих задач. Наличие в каждой из подсистем избыточных степеней свободы оставляет пространство (и время) для координации, поисков точки приложения усилий и вместе с тем превращает их из свободных в детерминированные. Система становится детерминированной, когда она способна к активному преодолению (ограничению) всех степеней свободы, кроме одной. Рассмотрим некоторые общие условия и средства преодоления избыточных степеней свободы в системе интеллектуальной деятельности.
Во-первых, перечисленные подсистемы работают не изолированно. Каждая из них представляет собой функциональный орган, но вместе они составляют единую функциональную систему (организм). При решении каждой задачи это единство не дано, а задано. Соответственно и способы координации их деятельности даны не наперед, а строятся
240
по ходу осуществления этой деятельности. Согласно Н. А. Бернштейну, именно задача строит функциональный орган.
Во-вторых, каждая отдельная подсистема не может сама ограничить число своих степеней свободы. Это ограничение достигается усилиями других подсистем. Так, степени свободы кинематических цепей человеческого тела ограничиваются за счет сенсорной коррекции, за счет формирования образа ситуации и образа действий, которые должны быть в ней осуществлены. Соответственно, избыточные степени свободы образа по отношению к оригиналу ограничиваются за счет двигательной системы, за счет "обследовательского тура", поиска положения головы, глаз, при которых возможно однозначное восприятие. Следовательно, координация состоит во взаимном ограничении степеней свободы каждой из подсистем. Отсюда и термины: сенсорная коррекция движения, моторная коррекция восприятия, образа, когнитивная коррекция поведения, действия, эмоциональная коррекция мотивационной сферы и интеллектуальной активности и т. д. Перечисленные формы взаимной коррекции достаточно интенсивно изучаются в современной психологии.
В-третьих, человечество вырабатывает различные системы эталонов, норм, правил, которые усваиваются индивидом и которыми он руководствуется в своей деятельности. К ним относятся сенсорные и перцептивные эталоны, архетипы культуры, этические правила, моральные и нравственные нормы, социальные установки, стереотипы поведения. Все эти образования также выполняют функцию ограничения степеней свободы поведения и деятельности индивида.
В-четвертых, управление отдельными подсистемами и их взаимодействием между собой и с окружением осуществляется по типу полифонического или гетерархического объединения иерархий, подчас весьма тесно связанных друг с другом, но не имеющих фиксированного центра управления. Этот подход соответствует новым тенденциям, возникшим в рамках системного подхода. Для последнего неприменим способ оценки систем через весомость отдельных показателей: система характеризуется наличием нескольких равнозначных переменных, связанных между собой по типу динамического равновесия, для описания которого все меньше оказывается пригодным традиционное понимание части и целого, причины и следствия. Системная связь построена таким образом, что каждая смысловая точка системы может быть рассмотрена как ее центр. Примером такой полицентрической системы является функциональная модель предметного действия [44]. В этой модели авторы затруднились выделить самостоятельный блок принятия решения, поскольку на различных этапах функционирования системы эту функцию выполняют различные компоненты. В такой полицентричности, отражающей реальную сложность развития и функционирования системы, заключается ее способность не только к ограничению
241
степеней свободы, к перераспределению связей внутри нее, но и к умножению смыслов. Эта способность есть непременное условие (и критерий) ее жизнестойкости.
И, наконец, решающими условиями преодоления избыточных степеней свободы в системе интеллектуальной деятельности являются ее предметное содержание и цель.
Мы рассмотрели лишь некоторые аспекты исследования интеллектуальной деятельности. Нетрудно видеть, что столь сложный по своему строению и функционированию процесс мышления невозможно свести к логико-математическим структурам, к размытым множествам и понятиям. Мыслительная деятельность человека еще пока лишь строится как предмет теоретического исследования и понимания. Попытки модельного представления элементов и понятой на сегодня целостности и структурной организации мыслительного процесса (равно как и процессов восприятия и памяти) в высшей степени полезны, хотя они в такой же степени редки. В то же время ссылки на то, что компьютер может решать задачи, недоступные человеческому мышлению, скорее должны были бы привести к заключению, что он и решает их нечеловеческими способами.
Кстати, человеческие способы мышления имеют свою прелесть, несмотря на всю их мучительность, а может быть, благодаря ей, так как полученный в свободной человеческой деятельности результат сам является высшей наградой. Именно в этой сложности не могли разобраться интуитивизм и "ленивый иррационализм". Дело ведь не в том, чтобы признать деятельность мышления рациональной или иррациональной, сознательной или бессознательной, а в том, чтобы найти средства, с помощью которых оказалось бы возможным проникнуть в удивительный мир человеческого мышления, во все его реальные пласты и формы, которые отличаются один от другого по многим параметрам, видимо, и по свойствам субъективного пространства-времени.
Разумеется, мы отнюдь не недооцениваем усилия многих специалистов, направленные на раскрытие механизмов мыслительной деятельности, в частности, процессов принятия решения. Здесь много значительных и даже выдающихся результатов. Однако большая их часть направлена на раскрытие оперативно-технической стороны умственной деятельности. При этом не всегда помнят, что умственное действие не только предметно, но и социально по своему происхождению. Это означает, что оно направлено не только на предмет, но и на другого человека.
Человеческое мышление всегда диалогично (вспомним хотя бы нормальную двойственность сознания и ожесточенные споры между нашим первым и вторым "Я"), и в этом смысле оно не принадлежит только субъекту мышления. Так же и мышление, рождающееся в общении с окружающими, в совместной коллективной деятельности, опосредуемой
242
знаками и символами, отрывает человека от его индивидуальности и приближает его к всеобщему и абсолютному.
Наконец, последний парадокс. Не ставим ли мы своим скептическим отношением к возможностям искусственного интеллекта пределов научно-техническому прогрессу и развитию человеческого интеллекта?
Реалистическая позиция состоит в том, чтобы признать возможности научно-технического прогресса и человеческого мышления неограниченными. Но дело в том, что успехи в области моделирования психических процессов, в том числе и мышления, всегда будут идти вслед за раскрытием подлинных способностей человека, в том числе и за их развитием. Однако "тот, кто идет за кем-то, всегда остается позади". И дистанция между "искусственным интеллектом" и живой человеческой мыслью в настоящее время очень велика.
Компьютерам придется еще очень много и долго учиться и совершенствоваться, пока человечество согласится (если согласится?!) само творить и мыслить по его схемам. А если говорить серьезно, то, строя все более и более совершенные модели человеческих способностей, в том числе и мыслительных, мы будем тем самым бесконечно совершенствовать и вооружать наш собственный живой, человеческий Разум.
5.5. Пути обогащения компьютерной метафоры
Многие годы работы в области искусственного интеллекта велись на логических и логико-математических основаниях. На этом пути были достигнуты весьма впечатляющие результаты. И он едва ли уже пройден до конца. Многие, возможно, еще более выдающиеся результаты, видимо, впереди. И все же специалисты в области искусственного интеллекта все чаще обращаются к психологии, ищут в ней идеи для новых решений.
На первых порах у этих специалистов некоторый род удивления вызвало то, что человек, решая задачу, далеко не всегда прибегает к "строгим", формализованным языкам. Он эффективно пользуется образами, которые по своей природе синкретичны, пользуется размытыми понятиями и множествами. Затем более внимательно стали присматриваться к психологическим исследованиям человеческой памяти. Их результаты свидетельствуют не только о ее ассоциативности, но и о различных соотношениях динамических и консервативных свойств памяти, об огромной номенклатуре преобразований предъявляемого материала, осуществляемых в целях его лучшего запоминания, использования и воспроизведения. Оказалось, что важным условием решения задачи может быть не только сохранение, но и трансформация исходного материала, в котором даны условия задачи, и даже забывание части этого материала.
243
Наконец, в последнее время специалисты в области искусственного интеллекта стали обращаться к развиваемым в современной когнитивной психологии представлениям о "системе субъективного опыта", о способах репрезентации и хранения знаний в этой системе. Здесь их удивление вызывало то, что опыт оказывается не равен сам себе. Он может уменьшаться, увеличиваться, качественно изменяться и т. д. Создается такое впечатление, что он живет некоторой автономной от субъекта-носителя этого опыта — жизнью. Возможно, что такая автономия частично основана на множественности репрезентаций одной и той же реальности в системе субъективного опыта, на взаимодействии их между собой, на возможных трансформациях одного типа репрезентации в другой. Для обозначения способов репрезентации реальности в системе субъективного опыта используются различные термины: сенсорный регистр, иконическая память, сенсорные эталоны, перцептивные модели, оперативные единицы восприятия, когнитивные схемы, образы, вербальные значения, смысловые образования, знаки, символы, моторные программы, глубинные семантические структуры и т. д. и т. п.
Следует надеяться, что использование психологических принципов функционирования информации, равно как и системы субъективного опыта человека, даст новый импульс к исследованиям и разработкам в области искусственного интеллекта. Частично такое использование уже началось, и на этом пути также начали получать обнадеживающие результаты.
Сказанное наводит на мысль, что работы в области искусственного интеллекта в принципе развиваются методом последовательных приближений к интеллекту естественному, хотя и с известными отступлениями от развития последнего.
Отступление первое состоит в том, что нормальный ход развития естественного интеллекта никогда не начинается с логико-математических структур. Согласно Ж. Пиаже, в своем "чистом" виде они появляются не на начальных, а на значительно более поздних стадиях развития интеллекта. Правда, чистые логико-математические структуры Пиаже склонен был искать в нейрональных механизмах работы мозга. В реальной жизни эти структуры вначале "засоряются", а затем происходит их "очищение".
Отступление второе состоит в том, что истоки человеческого мышления лежат не в памяти. Это, конечно, не отрицает того, что память представляет собой одно из условий развития мышления. В этой связи можно напомнить о судьбе героя Ш. из "Маленькой книжки о большой памяти", написанной А. Р. Лурия. При всей своей выдающейся памяти, несравненной по своим возможностям с нормальной человеческой памятью, Ш. обладал весьма и весьма скромными мыслительными способностями.
244
В истории науки он, разумеется, останется, но не как ученый или мыслитель, а как великий мнемонист. Пожалуй, мы все понимаем, что есть разница между эрудитом и ученым, что можно все знать и ничего (или мало) понимать. Да и из опыта исследований филогенеза и онтогенеза мышления хорошо известно, что главный путь развития мышления — это путь не от памяти, а от действия к мысли. Кстати, и мысль не только совершается в слове, но и воплощается в действии, т. е. в конце концов возвращается в свое лоно.
Отступление третье состоит в том, что в исследованиях по искусственному интеллекту слабо рассматривается положение о пристрастности естественного интеллекта. Считается, что если она и наблюдается, то является скорее тормозом для верного и строгого решения задачи, а не его катализатором. Психологические же данные свидетельствуют об обратном. Именно в пристрастности интеллекта, которую часто называют единством аффекта и интеллекта, коренится его творческий потенциал, позволяющий решать задачу нетрадиционно или даже вовсе ее снимать, поставив новую задачу.
Указанные выше отступления развития исследований в области искусственного интеллекта от развития интеллекта естественного пока еще ни о чем не говорят. Развитие детского интеллекта также не повторяет буквально развитие интеллекта в масштабах человеческой истории. Проблема состоит в том, что в самой психологической науке имеется множественность представлений и описаний одной и той же реальности, в данном случае — человеческого мышления. И, как свидетельствует опыт истории психологии, выбор того или иного описания, равно как и конструирование нового описания — задача крайне непростая. Ее решение требует не только знания истории науки, но и определенной методологической и теоретической культуры. Лишь в этом случае метафорическое мышление сможет уступить место мышлению реалистическому. Поясним это. Сейчас получили распространение два типа метафор: когнитивная метафора, которой пользуются специалисты в области вычислительной техники, информатики, искусственного интеллекта; и компьютерная метафора, которой пользуются специалисты в области когнитивной психологии. Постепенно, конечно, происходит взаимообогащение этих метафорических представлений. Однако, не так уж редки случаи, когда компьютерная метафора возвращается восвояси под видом когнитивной и наоборот. Поэтому возникает сомнение относительно возможности получения или приращения таким способом нового знания.
Здесь необходимо указать на реальность, с которой имеет дело когнитивная психология — главный источник сведений о естественном интеллекте, которым сейчас пользуются специалисты в области интеллекта искусственного. Основной предмет исследований в когнитивной психологии — это система знаний, опыта, памяти (кратковременной и долговременной); в несколько меньшей степени — восприятие и внимание,
245
а также влияние функциональных состояний, таких как стресс, напряженность на знания, внимание, память; наконец, в еще меньшей степени — интеллект и мышление как таковые.
Всем этим областям когнитивной психологии принадлежат действительно выдающиеся достижения. Вместе с тем в этом направлении исследований имеется существенный изъян, который с методологической точки зрения состоит в том, что оно работает в адаптационно-гомеостатической или в пассивно-отражательной парадигме. В этих рамках остаются необъяснимыми переходы от одной формы репрезентации знаний к другой в системе субъективного опыта, движущие силы развития самой этой системы, да и трактовка ее происхождения оставляют желать лучшего. Чаще всего эти вопросы остаются за рамками исследования когнитивных процессов. Не случайно, что только некоторые представители когнитивной психологии лишь в последние годы стали обращаться к культурно-исторической теории развития высших психических функций Л. С. Выготского и к генетической эпистемологии Ж. Пиаже.
Другими словами, в когнитивной психологии нет характеристики источников самодвижения системы субъективного опыта, без которых она не может выйти за свои пределы. Ее представители как бы молчаливо предполагают наличие за этой системой мудрого программиста, которого они вслух иногда называют демоном или гомункулюсом. Апелляция к ним, между прочим, является одним из следствий принятия когнитивной психологией компьютерной метафоры. Вместе с тем, активность — свойство естественного знания, постулируемое в отечественной психологии. Отмечается, что актуализация требуемых знаний — процесс, имеющий активную природу, вплетенный в решение задачи, инициируется сознательной постановкой цели деятельности [22, с. 17—26; 23, с. 6—16]. Искусственный интеллект как направление исследований живо восприняло этот постулат. И под его влиянием трансформировались сами основы разработки компьютерных программ. От расчленения программных средств на данные и алгоритмы, что само по себе отводило данным пассивную роль, удалось перейти к активизации данных и их превращению в знания. Такой переход расценивается многими как значительный успех в моделировании свойств естественного интеллекта.
Однако, по нашему мнению, так говорить было бы преждевременно. Попытаемся показать почему. В данном случае произошла очередная метафоризация существа дела. Так, например, говоря о теории отражения, обычно подчеркивается единство процессов отражения в живой и неживой природе. Действительно, и там, и там есть некая аналогия в механизмах происходящего. Но более глубокий анализ показывает, что различий гораздо больше и они неизмеримо существеннее.
246
Экспертная система помогает найти новое решение подобно изобретателю, но насколько сходна процедура инициации поиска в ней и у изобретателя? Известный исследователь технического творчества Дж. Джонс писал: "... для изобретения чего-либо нового и для его использования нужно изменить не только чье-либо (или свое) окружение, но и самого себя и способ своего восприятия и, возможно слегка изменить и саму реальную действительность" [24, с. 127]. Это ли происходит при компьютерном поиске решения?!
Рассмотрим ситуацию естественного понимания высказываний [25, с. 66—72]. Текст сообщения — всего лишь один из элементов ситуации и его понимание человеком есть активная увязка текста со всей ситуацией, в которой его освоение происходит. Для того, чтобы понять сообщение, человек должен не только увидеть его в целом, но и подняться над самой ситуацией сообщения, "отслоить" от объективно заданного текста его смысл для себя, реконструировать ту ситуацию, в которой находится говорящий, и "отслоить" смысл текста для него. Иначе говоря, понимающий должен учитывать свои цели и условия, цели и условия говорящего, а также общие условия их взаимодействия. Только в этом случае можно говорить о понимании сообщения. Эта ситуация достаточно упрощена. В ней мы ничего не говорили о содержании высказывания. Если учитывать и это, а именно — субъект и предикат сообщения, картина еще более усложнится. Подробный анализ такой ситуации содержится в работе [26, с. 128]. Ее авторы считают, что при понимании сообщения речь должна идти о нескольких пересекающихся и (или) вложенных друг в друга ментальных пространствах, определяемых жизнедеятельностью вступающих во взаимодействие людей. Так ли осуществляется машинное распознавание речи?! Ясно, что не так. Даже в недавних разработках, описанных Д. Б. Ленатом, речь пока идет о компьютерном моделировании одного пространства высказывания с помощью метода "черных досок" [16, с. 174—186].
Вышеизложенное позволяет заключить, что существует система активизации естественных знаний, выходящая далеко за рамки их самих. В качестве одного из важных элементов этой системы выступает самосознание человека, иногда называемое "Я-концепцией" [27, с. 77—94]. "Я-концепция" определяется набором ролей, принятых данной личностью, описывает репертуар привычных для нее способов поведения. Происходящее вокруг приобретает для человека ту или иную окраску только будучи преломленным через его "Я-концепцию". Лучше всего это иллюстрируется болезненными симптомами отчуждения человека от самого себя, когда он, произнося вслух свое имя, не узнает его звучания, не связывает с ним своего бытия. В норме и активизация тех или иных знаний происходит только после определения модальности
247
происходящего для "Я-концепции" человека. Любопытно, что это психологическое образование имеет подвижные границы и может трансформироваться: расширяться или сужаться. Например, "Я-концепция" матери включает в себя и ее ребенка. Любое событие интерпретируется ею не только с учетом последствий для себя, но и с позиций заботы о ребенке. Случай еще большего расширения "Я-концепции" касается явлений национального и классового самосознания. Полезно было бы отыскать ростки аналогичных явлений в искусственном интеллекте. Однако на ум не приходит ничего лучшего, чем блок объяснения хода рассуждений в экспертных системах. Но апелляция к собственным знаниям при объяснении полученных выводов осуществляется здесь по-другому, лингвистической состыковкой высказываний: "Вы сказали..." и "Но я знаю, что...".
Активация компьютерных знаний пока что осуществляется как бы на одном этаже — путем совмещения функций переноса и трансформации информации в одном месте, в системе знаний. При этом под трансформацией чаще всего имеется в виду некоторый набор логических операций с информацией. Так, продукционные системы чаще всего эксплуатируют импликацию семантические сети — конъюнкцию, дизъюнкцию, импликацию и т. п. Однако психология оперирует, так сказать, многоэтажным набором ментальных операций. Среди них — рекурсия, вращение, описание, представливание, аналогия, метафоризация, воспроизведение, выбор, дифференциация и т. д. Пока и на этом направлении моделирования интеллекта наблюдаются значительные трудности.
Беспомощна когнитивная психология и в трактовке проблемы сознания. Сознание нередко отождествляется с кратковременной памятью, в которой дано отчетливое сознавание некоторой реальности или с состоянием, в котором было получено или существует то или иное знание о мире. Или, наконец, проблема сознания просто игнорируется. Сказанное о когнитивной психологии не следует воспринимать как критику в ее адрес. Это, скорее, констатация состояния знаний, которые в ней накоплены, и характеристика пассивно-отражательной парадигмы, родившейся в психологии задолго до возникновения когнитивной психологии и широко распространенной до сих пор далеко за ее пределами. Когнитивная психология была выбрана для этой характеристики в силу ее интенсивного развития в последние десятилетия. Недостаток пассивно-отражательной (или, может быть, пассивно-созерцательной) парадигмы состоит в том, что от системы субъективного опыта не прочерчены сколько-нибудь отчетливые связи к двум другим не менее важным в человеческой жизни системам: к системе сознания и самосознания (в том числе к системе ценностей) и к системе деятельности. (В качестве своеобразного оправдания можно сказать, что хотя
248
на основе древних представлений о составе души (познание, чувство и воля) возникли когнитология, аксиология и праксиология, эти науки все больше и больше удаляются одна от другой и новый синтез появится, видимо, не так уж скоро).
Не отрицая права на существование пассивно-отражательной парадигмы, которая пока еще не полностью исчерпала свои объяснительные возможности, обратимся к другой, также давно существующей, антиадаптационной системно-деятельностной парадигме, в рамках которой развиваются психологическая теория деятельности и теория психологии действия. Обращение к этим теориям может дать новые эвристические средства для развития исследований в области искусственного интеллекта.
Действие — это принципиально открытая система, которая никогда не может быть тождественной сама себе. Действие — это противоречивое единство, в котором субъект, живое движение и предмет смыкаются в целостное психофизиологическое и психофизическое образование. Живое движение — это не только перемена места или положения. Ф. Энгельс писал, что движение в надмеханических областях является изменением качества. Это означает, что живое движение не только неуничтожимо, как и механическое, но что оно обладает порождающими свойствами. Остановка — это накопленное движение, в нашем случае, это образ — живое отображение способа действия с предметом, а, соответственно, и самого предмета. Действие — это живая форма, подобная органической системе, в которой развиваются не только присущие ей свойства, но и складываются, формируются недостающие такой системе функциональные органы. В действии, как и в слове, имеются внешняя и внутренняя формы. Именно этим объясняются его порождающие свойства и возникающие на его основе новообразования. Человеческое действие характеризуется изначальной двойственностью. С одной стороны, — это интериндивидная реальность. Оно, как и всякая предметная деятельность, представляет собой форму "социальной материальности". Действие социально (диалогично) по своему происхождению и сохраняет свой социальный характер и тогда, когда совершается вне социального контекста. С другой стороны, действие — это развивающийся функциональный орган индивида, обладающий биодинамической, чувственной, смысловой и эмоциональной тканью.
Таким образом, действие гетерогенно и в соответствии с традиционной характеристикой оно, конечно, содержит в себе реактивные и исполнительные элементы, равно как и элементы экспрессии (знаковые). Это характеристика его, так сказать, внешней формы. Но оно кроме того содержит в себе также элементы чувствительности, памяти, предвидения и оценки, которые составляют его внутреннюю форму. Благодаря
249
развитию этих последних действие превращается из стимульно-реактивного, вынужденного в произвольное и свободное.
К настоящему времени в психологии накоплен богатый фактический материал, раскрывающий структуру деятельности человека и характеризующий порождающие свойства действия, в том числе и возникновение его внешних и внутренних пространственно-временных (хронотоп) и предметно-смысловых форм. Было бы преждевременно утверждать, что из предметного и совокупного действия уже удалось вывести всю систему субъективного опыта индивида. Однако для многих элементов этой системы их деятельностная природа не вызывает сомнения.
Действие — это не только средство оперирования реальностью, предметным миром, но и язык описания этого мира — язык, лежащий в фундаменте всех остальных языков описания, таких как образы, знаки, слова, символы и т. д. Языку действия присущи предметно-смысловые черты. Они же должны быть присущи (хотя нередко утрачиваются) и другим языкам описания, в том числе и тем, которые используются для описания системы субъективного опыта. На языке действий значительно сложнее построить бессмысленную фразу, лишенную предметного содержания, чем на любом другом языке.
Просвечивание реальности сквозь вторичные способы ее описания объясняется деятельностной природой мышления, которое самое начинается с "мышления предметами", "предметного моделирования", "умного делания", "сенсомоторного интеллекта", "практического или наглядно-действенного мышления". Продуктами такого мышления, помимо его непосредственно — практических результатов, являются формирующиеся "практические обобщения", "схемы действия", "предметные и операциональные значения", "псевдопонятия", "понятия-комплексы", "синкретические множества" и т. д. и т. п. Здесь поучителен сам поиск терминов, используемых для характеристики наглядно-действенного мышления и его когнитивных продуктов.
Системно-деятельностная парадигма приводит к анализу системы субъективного опыта, но в ней не остается за скобками процесс формирования этой системы. Последняя предстает в ней не только как пространство возможных репрезентаций той или иной реальности и способов их взаимодействия. Каждая из этих репрезентаций, как и вся система опыта в целом, пронизана личностно-смысловыми образованиями. Пока системы искусственного интеллекта строятся на базе языковых значений (в том числе и формальных) без учета их смыслового строения, они останутся не более, чем когнитивной метафорой, несмотря на многие их действительно удивительные свойства и практическую полезность. Что же касается проблематики смыслового строения действия, системы субъективного опыта и сознания, то это пока
250
проблематика философии, психологии, лингвистики и семиотики, для которой еще нет адекватной компьютерной метафоры.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гроссман Л. Достоевский Ф. М. Изд. 2-е. — М.: Молодая гвардия, 1965
2. Знамя. 1987. — N 1
3. Теплов Б. М. Избранные труды. — М., 1985. — Т. 1
4. Запорожец А. В. Избранные психологические труды. — М., 1986. — Т. 1
5. Рапп Ф. Многоаспектность современной техники // Вопросы философии. — 1989. — N 2
6. Бердяев Н. А. Человек и машина. Проблема социологии и метафизики техники // Вопросы философии. — 1989. — N 2
7. Флоренский П. А. Органопроекция // Декоративное искусство СССР. — 1969. — Т. 12
8. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. — М.: Политиздат, 1984
9. Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. — М., 1960
10. Запорожец А. В. Избранные психологические труды. — М.: Педагогика, 1986. — Т. 2
11. K. Burke. A Grammar of motives. — Berkeey: University of Caifornia Press, 1962
12. Гиппенрейтер Ю. Б. Деятельность и внимание. А. Н. Леонтьев и современная психология. — М.: МГУ, 1983
13. Вальштер В., Кобза А. Модели пользователя в диалоговых системах // Труды инженеров института электроники и радиоэлектроники. Обработка естественных языков. — 1986. — Т. 74. — N 7
14. Ивахненко А. Г. Искусственный интеллект — "ядро" информационных систем будущего // Кибернетика. Становление информатики. — М.: Наука, 1986
15. Экспертные системы. Принципы работы и примеры / Под ред. Р. Форсайта. — М.: Радио и связь, 1987
16. Ленат Д. Б. Искусственный интеллект / В кн.: Современный компьютер. — М.: Мир, 1986
17. Горский А. К. Огромный очерк // Путь. — 1993. — N 4
18. Вейценбаум Дж. Возможности человеческих машин и человеческий разум. — М., 1982
19. Вернадский В. И. Размышления натуралиста. Книга вторая. — М., 1977
20. Бергсон А. Творческая эволюция. — М. — СПб, 1914
21. Валлон А. От действия к мысли. — М., 1956
22. Тихомиров О. К., Знаков В. В. Актуальные проблемы психологии понимания и создание "понимающих систем" // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. — 1987. — N 3
23. Тихомиров О. К., Знаков В. В. Мышление, знание и понимание // Вестник МГУ: Сер. 14. Психология. — 1989. — N 2
24. Jones J. C. Essays in design. — N. Y., 1984
25. Коряк Н. М., Проваторова А. А., Швецова И. В. Психолого-педагогические аспекты организации процесса понимания / В кн.: Психологическое сопровождение подготовки специалистов в вузе. — Новосибирск, 1988
26. Величковский Б. М., Капица М. С. Психологические проблемы изучения интеллекта // В кн.: Интеллектуальные процессы и их моделирование. — М.: Наука, 1987
27. Lancaster S., Foody M. Sef-extensions: a conceptuaization // Jorn. Theory Soc. — Behav, 1988. — Vo. 18. — N 1
251
28. Зинченко П. И. Непроизвольное запоминание. — М., 1961
29. Смирнов А. А. Проблемы психологии памяти. — М., 1966
30. Ухтомский А. А. Собр. соч. Т. 3. — Л.,1956
31. Ньютон И. Оптика. — М. — Л., 1927
32. Hadamard J. An Essay on the Psychoogy of Invention in the Mathematica Fied. — Dover, 1954
33. Сеченов И. М., Павлов И. П., Введенский Н. Е. Физиология нервной системы. Т. 1. — М., 1952
34. Зинченко В. П., Величковский Б. М., Вучетич Г. Г. Функциональная структура зрительной памяти. — М., 1982
35. Бернштейн Н. А. О построении движений. — М., 1947
36. Гордон В. М. О взаимосвязи информационной организации и структуры действий / В сб.: Эргономика. — Труды ВНИИТЭ. Вып. 27. М., 1984
37. Звягинцев В. А. Язык и лингвистическая теория. — М., 1973
38. Maewitsch K. Suprematismys — die gegenstandsose Wet. — Kon, 1962
39. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М., 1975
40. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Проблема объективного метода в психологии // Вопр. философии. — 1977. — N 7
41. Лекторский В. А. Субъект, объект, познание. — М., 1980
42. Полани М. Личностное знание. — М., 1984
43. Джойс М. Примечания к ненаписанному нелинеарному электронному тексту "Конец печатной культуры" // Искусство кино. — 1993. — N 10
44. Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. — М., 1982
45. Мандельштам О. Э. Соч. Т. II. — М., 1990
252
Глава 6. Гуманитаризация образования, науки и труда
6.1. Гуманитаризация как проблема
Что такое проблема гуманитаризации? Откуда взялась эта проблема? Появилась ли она в самое последнее время или живет дольше? И, наконец, самый важный, традиционный для русской интеллигенции вопрос: Что делать?
От ответов на эти вопросы зависит многое. Если удастся определить период возникновения этой проблемы, придется там же, в том же временном отрезке искать и причины ее породившие. Определив понятие "гуманитаризация", его объем и содержание, можно будет отобрать методы и последовательность этапов гуманитаризации. Выявив факторы, ей противостоящие, можно будет подумать о средствах борьбы с ними в системе народного образования, в науке, на производстве. Итак, когда и почему возникла эта проблема?
По нашему мнению, проблема гуманитаризации возникла на излете Средневековья, когда техническое знание начало отпочковываться от культурно-философских дисциплин, для которых было характерно представление об акте технического творчества как о культовом акте. Вспомним в связи с этим точку зрения П. А. Флоренского на культовый символ, служащий, по его мнению, объединителем предмета и идеи, придающим предмету осмысленность, а идее предметность. В любом тогдашнем техническом проекте ощутимо присутствовал рефлексивный компонент, обосновывающий его ценность для Бога и людей и вводящий новое творение в человеческую культуру. Не только готовое изделие, но и любая задумка тщательно оценивалась ремесленником (создателем) и подвергалась проверке на целесообразность. Все это было следствием существующего культурно-философского комплекса отношений к миру. Не случайной была и галерея энциклопедически образованных естествоиспытателей.
Обретшее самостоятельность техническое знание как никчемную мишуру отринуло, как тогда казалось, бремя такой проработки каждого
253
проекта. В этом действии впервые проявились ростки технократического мышления. Были отработаны собственные, имеющие техническую и естествоиспытательскую природу критерии целесообразности и эффективности. Отныне не стало нужды каждый раз оборачиваться, ориентируясь на внешние по отношению к технике и науке критерии морали и этики, оценивать, опираясь на них, целесообразность нового произведения человеческого ума и рук. Исчезла цензура, и движимая практическими нуждами промышленная революция развернулась в полную силу. На место культовых критериев оценки достижений науки и техники встали новые, подготовленные позитивизмом. Более того, общие технократические склонности западной традиции проявились в попытках накинуть новую критериальную уздечку и на традиционно культурные области: этику, мораль, религию. Правда, эти попытки в целом до сих пор успехом не увенчались. Но проблему гуманитаризации образования заострили до предела. Дело в том, что отмеченные культурные области были всецело сориентированы на человека — его жизненный путь, цели существования, средства достижения этих целей, критерии успеха и неуспеха в жизни, счастья и несчастья, судьбы и смерти. Только они подсказывали человеку как жить и зачем, помогали ему в выборе пути. Опираясь на них можно было в общем виде решать и аксиологические задачи в технической области, которая сама по себе проблемами человека заниматься не в праве. Если же это право присваивается техникой, то оказывается, что человеку полезно только то, что ведет к упрочению, удешевлению, укрупнению, ускорению действия, усовершенствованию технических устройств. И если при этом уничтожается среда обитания человека, а он сам уравнивается в правах с техническим устройством, это оценивается как вынужденные издержки рассматриваемой схемы.
Сама гуманитаризация как проблема и направление преобразований существует в дружном смысловом поле с достойными соседями: культурой, духовностью, моралью, совестливостью, гуманистическими целями и мотивами человека. Однако у нее есть и враги: бездуховность и потребительское отношение к жизни и миру, технократизм и экологический авантюризм. Первые предоставляют человеку достойные цели достойного существования, помогают ему жить вместе с людьми и для людей, останавливают руку человека перед недостойным поступком или долгие годы вынуждают его раскаиваться в содеянном, если не удалось вовремя остановиться. Последние потворствуют эгоизму человека, деструктивным тенденциям в его жизнедеятельности, в конечном счете обрекают на негодное существование.
Сказанное выше представляется вполне тривиальным каждому человеку. Любой подпишется под петицией в защиту перечисленных добродетелей и гневно обличит список пороков. Однако наша ежедневная
254
практика демонстрирует нарастающий рокот широко распространившихся пороков и слабеющий шепот известий о подлинно моральном поведении, образцах человеколюбия и этически оправданного отношения к природе.
Мы долго питались иллюзиями об источниках гуманизма. Думали, что сформировав крепкий коллектив, автоматически получим полноценные личности его членов. И слишком часто не получали ни того, ни другого. Выходит, одного этого обстоятельства мало. Как тут еще раз не вспомнить предостережение М. М. Бахтина о том, что на ответственный поступок способен человек, лишь осознавший свою единственность и неповторимость в этом единственном для него мире.
Пока семья и школа — две социальные ячейки — попеременно объявлялись источниками воспитания людей будущего, но почти ничего не делалось, чтобы эти источники укрепить, происходило ослабление и искажение влияния обеих на растущего человека. Съеживались как шагреневая кожа их воспитательные функции. В результате можно с определенностью говорить лишь о том, что за школой осталась информационная функция. Семья же превратилась в пункт материально-технического снабжения подростка. Нелегкая воспитательная функция досталась двору, который один лишь оказался до краев наполненным добровольными педагогами-энтузиастами. С болью и в оцепенении мы наблюдали за тем, какого рода культура наполняет там сердца и разум наших детей.
Одна из причин отторжения ребенком воспитательных интенций школы — печальное двоемыслие, долгие годы царившее в нашей идеологической жизни. Детство — золотой возраст эмпирического постижения жизни, постоянно ранилось этим двоемыслием, когда наблюдаемое серое объявлялось белым и даже чуть-чуть розовым, холодное — теплым и т. п. Такое воспитание привело к проявлению широкого спектра негативных личностных особенностей. Здесь и нигилизм, и усвоение практики межличностных отношений типа: "Ты — мне, я — тебе". Потому-то так широко представлены люди, ожесточенно отвергающие даже самые конструктивные идеи, и субъекты молчаливого голосования, готовые поддерживать любые, даже самые бессмысленные, указания. Огромно число людей, личностно безразличных к жизни общества. Они нормально работают, даже слывут общественниками, но их душа глуха к происходящим вокруг них переменам. В их речь уже давно вошли все слова, символизирующие новые общественные явления. Они советуют и негодуют, выражают поддержку и недоверие, но делают это в приватных беседах. Они уверены в своих силах, в том, что в любой момент на деле смогут продемонстрировать свое отношение к происходящему. Но самые подходящие моменты проходят чередой, а поступка соответствующего речам все нет. И даже консервативная
255
ведомственная инструкция, не говоря уже о более внушительных указах и распоряжениях, перестающих быть раритетами, резко понижает вероятность такого поступка. В то же время непропорционально мало людей, активно взявших на себя ответственность за судьбу общества, что, кстати, отчасти объясняло кинематографически замедленные темпы перестройки при Горбачеве и отрыв властей от масс при Ельцине.
Мы учимся говорить и поступать так, как думаем. Это хорошо. Однако оказывается, что реализации наших мыслей, их воплощения, да и сами эти мысли часто бывают достаточно уродливыми, построенными из обрывков цитат. Общие же мировоззренческие представления, точки зрения на окружающую действительность имеют вид лоскутного одеяла, в котором причудливо сочетаются, соседствуют взаимоисключающие мнения. Конечно, общепринятой считается принципиальная противоречивость человеческого знания.
Одним из механизмов возникновения противоречий в суждениях является человеческая пристрастность. Личная, групповая или национальная заинтересованность нарушает самую стройную логику, парализует выполнение самого разумного и логически обоснованного нововведения. Но не менее важную роль играет и элементарное бескультурье. А ведь соотнесение собственных действий с культурными ценностями должно выполнять важнейшую функцию по ориентации человека в мире. Именно культура, по утверждению П. А. Флоренского, "...есть среда, растящая и питающая личность". Она задает ориентиры подлинной духовной жизни, снижает вероятность опасных иллюзий относительно собственной значительности. "Есть соблазн, — писал П. А. Флоренский, — принять за духовное, за духовные образы, вместо идей те мечтания, которые окружают, смущают и прельщают душу..." [1, с. 89]. Фактически П. А. Флоренский говорит о расстройстве в жизни сознания, о нарушении во взаимодействии его образующих. Если говорить конкретнее, речь идет об автономизации смысловой образующей, ее отрыве от предметных значений и бытийного слоя, в норме возвращающих человека к реалиям предметного мира.
Но нарушение может быть и иным. В этом случае менталитет человека прикован исключительно к мирским, рутинным вещам. Флоренский пишет: "Мир цепляется за своего раба, липнет, расставляет сети и прельщает якобы достигнутым выходом в область духовную. И в этом — величайшая духовная опасность... — при нежелании, вследствие мирских пристрастий или неумения, по отсутствию духовного разума — своего собственного или чужого, разума-руководителя, или наконец, при бессилии, когда духовный организм недозрел еще... Опасность же — в обманах и самообманах..." [1, с. 90]. В отсутствии духовных ориентиров, порождаемых культурой, иллюзия технократического могущества, его мнимая связь со счастливой жизнью туманит
256
очи, вынуждает добровольно принимать на плечи общества глобальные технократические проекты, подменять гуманизм технократизмом. Нарушение взаимодействия между образующими сознания искажает образ мира. Трюизм превращается в особо ценный идеал, а действительно значительные вещи обесцениваются. Человек впадает в самообман. Для характеристики такого рода самообманов Флоренский использует термин "прелесть". Он пишет: "...если в обыкновенном случае усилия направлены на ОСВОБОЖДЕНИЕ от рабства страсти, пусть хотя бы вялые и безрезультатные усилия, тут, при прелести, все старания, пришпориваемые и тщеславием, и чувственностью, и другими страстями, в особенности же питаемые гордостью, силятся ПОКРЕПЧЕ затянуть узлы, бывшие когда-то совсем слабыми" [1, с. 91]. Подобная инверсия смыслов существования происходит на основе отсутствия у человека подлинно гуманистических, формируемых под воздействием культуры, ценностей. Вдали от культуры исследователь, думая, что он облагодетельствует человечество, на деле создает новые трудности для людей. Размышления о возможных социальных последствиях изобретения вытесняются поиском все более совершенной его формы, теоретическая гуманность — практической технологичностью. История науки изобилует поздними прозрениями, когда первооткрыватель запоздало призывает общество отказаться от использования его открытия. Но часто пословица "лучше поздно, чем никогда", в условиях НТП уже не срабатывает. Если уже сейчас не предпринять значительных усилий для гуманитаризации подготовки нового поколения специалистов, для развития их личностной зрелости, культурности, если хотите, — интеллигентности, зловещее слово ПОЗДНО может принять глобальные размеры, сообразные технологическим мощностям, с которыми этому поколению предстоит управляться. Самая опасная перспектива — формирование поколения технократов, способных ради умственной забавы и демонстрации интеллектуальных возможностей подтолкнуть человечество к краю пропасти. А это вполне вероятно, если технологические бицепсы наращиваются при культе бескультурья.
Образование как техническое, так и естественнонаучное продолжало идти по технократическому пути, все более изощренно обучая конкретным методам исследования природы и проектирования новых технических устройств. При этом на место целей жизнедеятельности человека, в частности ученого и инженера, устанавливаются технократические цели — больше, эффективнее, дешевле, быстрее. Эти цели на поверку культурой оказываются всего лишь способами, причем способами часто неадекватными, в достижении собственно гуманистических целей. Замещение и обеднение гуманистических целей вызвано воззрением на человека исключительно как на субъекта производственной (технической, научной и т. п.) деятельности. Такая ориентация учащихся со стороны технического образования приводит к значительному
257
упрощению их представлений о мире, а затем и к тому, что они, став инженерами, начинают исправлять мир, приводить его в соответствие собственным воззрениям. Формально имеется круг дисциплин, которые должны обеспечивать общекультурную подготовку учащихся. Это, так называемые, социально-экономические дисциплины: от истории России в средней школе до истории социальных учений в высшей. Однако бледный вид, который они имеют в настоящее время, не может удовлетворить никого: ни учащихся, ни самих преподавателей, которые вынуждены их вести. Как правило, очень трудно установить какую бы то ни было связь между программой этих дисциплин, жизнедеятельностью учащихся и их будущей профессиональной деятельностью. Без такой связи, без того, чтобы быть близкой учащемуся, состоятельной для этической оценки поведения, культура, презентируемая социально-экономическими дисциплинами, проходит мимо души молодого человека. Если бы то бледное подобие культуры и истории человечества, укороченный катехизис, которые содержатся в большинстве нынешних программ и учебных пособий по социально-экономическим дисциплинам действительно задерживался в душах и умах нового поколения и даже преобразовывал их, последствия были бы самыми печальными. Однако слепок с философии, содержащийся в вузовском учебнике и не предлагает правдоподобных ответов на мучающие молодого человека вопросы: "Кем быть? Каким быть? Ради чего живу?" И каждый решает их своими собственными способами. А часто просто не находит ответа.
Необходимо найти выход из создавшегося положения. Можно предположить, что целью гуманитаризации образования должен стать более культурный человек, знающий не только историю страны, но и историю человечества и культуры, не только урезанную до цитат официально признанную философию, но и отличающиеся от нее направления философской мысли, не только общую историю, но и историю изучаемой им науки или профессии, человек не только знающий, но и поступающий в соответствии со своим знанием и убеждением, сначала размышляющий над тем, что принесет людям результат его работы, а затем добивающийся результата, но не наоборот.
Для достижения такой цели с процессом обучения и воспитания придется многое сделать на всех уровнях системы образования.
Одно из направлений гуманитаризации образования состоит в совершенствовании преподавания социально-экономических дисциплин. Нельзя оставлять их в нынешнем виде, поскольку они давно превратились в нечто догматически неизменное и оторванное от жизни, от решаемых учащимися личностных вопросов. Было бы целесообразно сделать так, чтобы учебник заговорил с молодым человеком на понятном ему языке, позволил отыскать ответы на волнующие вопросы. Не следует думать однако, что список этих вопросов ограничивается
258
интимно-личностной сферой подростка и молодого человека. Часто волнующими для них становятся и темы профессионального выбора и совершенствования. И если наряду с общими для всех школ, техникумов, институтов учебниками появятся учебные пособия по той или иной социально-экономической дисциплине, в которых рассматривается история, философия, этика в приложении к будущей специальности читателя, то он станет обладателем и хранителем целой культурно-профессиональной традиции. В каком-то приближении функции таких дисциплин выполняют читающиеся и в настоящее время в лучших вузах страны специальные курсы по истории наук и различных видов профессиональной деятельности.
Нужны новые учебники и учебные пособия. Их особенностью может стать не только более полное изложение содержания учебных предметов, не только более занимательная, человечная форма подачи материала, но и новые функции — функции путеводителя по истории жизни и поисков выдающихся мыслителей. В такой переориентации в равной мере нуждаются учебники и по гуманитарным, и по естественным, и по техническим дисциплинам. История любой науки полна драматических коллизий, способных зажечь жажду познания и приверженность молодого человека. Однако их изложение не может быть превращено в следование полному списку официально признанных гениев, но обязано отражать борьбу личностей и интеллектов, изобиловать психологическими портретами, описаниями индивидуальных стилей деятельности и стилей исследовательского поиска. Такой учебник будет в состоянии затронуть не только ум, но и душу человека.
Наша система образования имеет несколько качественно отличающихся друг от друга разновидностей: среднее и высшее, гуманитарное и техническое. Понятно, что цели и средства гуманитаризации разных уровней и форм образования будут отличаться друг от друга.
Например, высшее гуманитарное образование очень нуждается в плюрализме оценок. Из года в год изложение конкретных сведений в гуманитарных вузах сопровождалось достаточно жесткой системой оценочных критериев, когда преподаватель судил о том, что такое хорошо, а что такое плохо по программе, утвержденной соответствующим министерством. Гораздо полезнее было бы освободившееся от безосновательных обличений учебное время наполнить рассказами о пропущенных или урезанных программой современных направлений гуманитарных поисков.
Одним из направлений гуманитаризации образования в техническом вузе может стать освоение студентами некоторого минимума знаний о человеке. Как показывает опыт, многие инженеры-конструкторы совершенно не задумываются над тем, что конечным результатом разработки нового устройства является не только оно само, но и деятельность человека с этим устройством. И эффективность устройства в большой мере зависит от результатов деятельности человека. Но
259
почему же к этим простым выводам почти каждый выпускник технической высшей школы должен приходить сам, действуя методом проб и ошибок?! Почти во всех технических высших школах нет предмета "Инженерная психология и эргономика", подкрепленного лабораторными занятиями, на которых будущий конструктор мог бы самостоятельно на практике почувствовать сопротивление "человеческого материала" в работе с техническим устройством. Отсутствие этой дисциплины гуманитарного цикла в технических высших школах самым непосредственным образом влияет на разработку большого числа устройств с неплохими техническими характеристиками, но не выдерживающими никакой критики потребительскими свойствами.
Технический вуз, пожалуй, больше других страдает от недостатка общей культуры. Ведь вроде бы понятно, что специальные курсы по истории живописи и архитектуры, современного дизайна могли бы принести огромную пользу будущим конструкторам. Но пока что и их преподаватели отличают красивое от некрасивого в основном по критерию импортное-отечественное.
Необходимы новые идеи о роли учителей и преподавателей в обогащении культурной составляющей образования. Ныне действующий предметно-содержательный принцип построения учебных дисциплин постулирует в качестве основной функции учителя — передачу конкретных сведений. При этом продолжает расширяться пропасть между отдельными дисциплинами. Учителя-практики, не говоря уже о преподавателях институтов, вынуждены копировать существующую в большой науке дифференциацию направлений и просто напросто не понимают друг друга. Работают как в вакууме, так как нынешние учебные программы ничего не говорят о единстве мира, условности существующих границ между научными направлениями и тем более о месте человека в мире. Раздробленность учебных дисциплин приводит к фрагментарности образа мира у учащихся и, в конечном счете, ко всем прелестям некомпетентности и дилетантизма, как только речь заходит о вещах, стоящих несколько в стороне от узкой специальности человека. В этом случае он либо быстро теряет почву под ногами и оказывается в беспомощном положении, либо при определенных личностных качествах начинает "рубить лес", опираясь на бытовые критерии. Такая ситуация воспроизводится уже в нескольких поколениях специалистов. Так же поступают и преподаватели, обучающие нынешних школьников и студентов. В лучшем случае они знают не одну, а две дисциплины: свой предмет и немного педагогики, часто освоенной самостоятельно. При этом "свой" предмет и педагогика осознаются как независимые дисциплины, взаимодействующие при изложении курса как содержание и форма подачи материала учащимся. Но существует глубинный способ их связи, осознаваемый очень немногими. Он состоит в мостике, пролагаемом от обучения к воспитанию через изложение учебной дисциплины. Этот мостик возникает в тот самый момент,
260
когда учитель нарушает скорлупу "своего" предмета в попытке указать учащимся его место в мире. Как только он переходит на этот уровень изложения ему уже не обойтись без определенного места человека в мире, целей его существования и познания. Оставаясь же в "скорлупе" предмета учитель не сможет преодолеть усеченности своих функций, превратится из передатчика информации в воспитателя. И это уже проблема личностного самоопределения учителя.
Проблема личности учителя — одна из важнейших при проведении гуманитаризации образования. Дело в том, что общая культура учащихся формируется не только на базе прогрессивных программ и учебных пособий. Чрезвычайно важны при этом процессы не только личного, но и личностного общения учащихся с учителем. Многие ведущие научные школы формировались в атмосфере доверительного дружеского общения с учителями, обладавшими незаурядным научным и педагогическим дарованием. Личностное общение позволяет "соприкасаться" не только знаниям, но и личностно-присвоенным ценностям общающихся. Такое общение составляет ничем не восполнимую сторону взращивания специалистов высокого уровня, поскольку в обмене мнениями с учителем происходит усвоение глубинных культурных постулатов данной дисциплины, преломленных через личностное знание. Они, как правило, не содержатся в явном виде ни в учебниках, ни в научных статьях, а лишь проглядывают между строк и могут быть освоены в совместной исследовательской деятельности, в обсуждении проблемных областей, в казалось бы непритязательных беседах о жизни, во всем том, что обычно не задумываясь о его сути называют передачей опыта. Проблема состоит в том, где отыскать учителей, обладающих такими ценностями и личностным знанием. А таких не так много. И это вновь последствие дегуманитаризации образования, только отнесенной на несколько десятилетий в прошлое. Образование с попранным культурным пластом уже принесло и продолжает приносить свои горькие плоды в отставании науки и ущербности тех, кто ей служит. И мало просто увеличить субсидии. Важно сформировать новое отношение к подбору и воспитанию нового поколения учителей. А для этого необходимо, чтобы изменилось отношение к ним всего общества. Чтобы профессия учителя стала самой уважаемой и ответственной, чтобы люди относились к учителям как к специалистам, более всех других ответственным за наше общее будущее.
6.2. Предметно-содержательное образование и образ мира
Важность системы образования как общественного института никому не надо доказывать. Наряду с семьей она является ведущей не только в обучении и воспитании поколения, приходящего нам на смену, но и в обновлении всей системы общественных отношений.
В идеале система образования должна более всех других институтов предвосхищать ход развития общества и его членов, которым будет
261
комфортно и интересно жить в мире через 30—40 лет. В этом смысле она должна обладать не только даром предвидения, но и быть институтом будущего.
Образование не имеет права обходить стороной проблему изменчивости мира, старения знаний, стереотипов мышления и действия, устаревания привычных форм, методов, приемов трудовой деятельности, способов ее организации и т. д. Уже сейчас ясно, что степень и скорость изменения предметного и социального окружения человека будут повышаться.
Интеллектуальная технология производит в современном обществе изменения, сравнимые по масштабам и значимости с теми, которые были связаны с развитием машинного производства. Прогнозируя развитие труда, западные ученые констатируют, что к 2000 году люди все меньше будут работать с материальными объектами и все больше — с информацией и знаниями. По ориентировочным данным к этому времени до 60% населения наиболее развитых промышленных стран будут работать с информацией, а большинство видов работ станут осуществляться посредством дистанционного управления.
В соответствии с этим образование уже сейчас должно давать человеку не только сумму базовых знаний, не только набор полезных и необходимых навыков труда, но и умение воспринимать и осваивать новое: новые знания, новые виды и формы трудовой деятельности, новые приемы организации и управления, новые эстетические и культурные ценности. Это означает, что недостаточно выработать у человека лишь способы адаптации к изменяющейся среде и достижениям научно-технического прогресса. Образование должно формировать у человека способность к творчеству, способствовать превращению творчества в норму и форму его существования, в инструмент свершений во всех сферах человеческой деятельности — в труде, в науке, в технике, в культуре, в искусстве, в управлении, в политике. Чем выше темпы изменений в мире, тем выше требования к образованию. Здесь не спасает разветвленная сеть созданных нами академий, институтов, факультетов повышения квалификации, несмотря на всю их высокую полезность, которую мы вовсе не хотим ставить под сомнение. Они действительно учат новому и ищут эффективные пути, чтобы учить по-новому. Но наша система среднего и высшего образования, система повышения квалификации пока, к сожалению, далека от того, чтобы формировать у своих учащихся, слушателей потребности, умения и навыки освоения и предвидения нового, не разового, а постоянного повышения квалификации и во многих случаях переквалификации. Это тем более актуально, что начался интенсивный процесс отмирания старых и появления новых профессий. Коренным образом преобразуется их веками устоявшаяся структура. В перспективе речь идет об
262
одном из самых радикальных преобразований, о преобразовании всего существующего способа деятельности. Это еще один пласт глубинных изменений, который нас ожидает и к которому надо готовиться. Все это влечет за собой принципиальные изменения в содержании и методах профессиональной подготовки и переподготовки людей, которые должны основываться на фундаментальных философских, социологических и психологических исследованиях деятельности, сознания и личности.
И здесь в большом долгу перед народным образованием психология и педагогика, которые все еще не в состоянии разработать методы формирования учебной деятельности, пути формирования потребностей в образовании. А ведь в этой области нельзя полагаться на стихию. Иначе многие наши люди отстанут от бега времени, останутся за бортом ушедшего вперед прогресса.
В настоящее время отечественная система образования более других является институтом прошлого, склонным готовить юношей к жизни уже отшумевшей. Вспомним, как часто именно учителя являются носителями консервативного мышления. Такой консерватизм есть необходимое следствие широко распространенной практики, получившей закрепление в принципах предметно-содержательного образования. Сами по себе эти принципы выглядят достаточно респектабельно и традиционно. Знания, сообщаемые ученикам, систематизированы и разделены на предметы, а время обучения — на традиционные уроки (лекции). Картина мира разграничена на предметные области и нарушение границ не приветствуется. Внутри каждой из областей принята определенная классификация явлений, знакомство с которыми производится в направлении от простого к сложному. Безусловно, открывающийся ученику мир выглядит достаточно регулярным и детерминистичным. Однако есть что-то ущербное в нем, искажающее образ того мира, в котором мы живем реально. Мир, расчлененный на учебные дисциплины, дидактичен, но нежизнеспособен, его освоение делает мышление ученика рассудочным, но не разумным в том самом смысле, который имели в виду Г. Г. Шпет и М. М. Бахтин. Напомним, что Г. Г. Шпет видел главное отличие разума от рассудка в его наполненности действительностью. Если рассудок, имея целью внести ясность и порядок в мир, на самом деле лишь удаляет нас от него, разум оживляет формально-рассудочные схемы данными опыта, придает рассуждению жизнеспособность. Мир представляется рассудку в разложенном на классификационные "полки" виде, и это имеет как положительные, так и отрицательные стороны. В условиях длительной стабильности мира такое представление дает человеку достаточно надежную систему отсчета в нем — и в этом положительная сторона рассудка. Но в быстро изменяющемся мире жесткая система классификационных
263
"полок" обречена. Более того величина интеллектуального и даже личностного кризиса, который ожидает человека при серьезных подвижках в мире вокруг него прямо пропорциональна "жесткости" и упорядоченности сформированного у него рассудочного образа мира. Разум формирует иной образ мира: динамичный, без жестких границ между предметными областями, опирающийся на связи научных данных с культурными традициями, объединяющий знания и чувства. Если рассудок апеллирует лишь к области значений, в попытках навести там порядок, то разум затрагивает все образующие сознания. Он подкрепляет жизнеспособность осваиваемых знаний всей структурой сознания и деятельности человека. Поэтому для построения образования, основанного на разуме, предметно-содержательных принципов мало. Должна быть затронута вся структура сознания учащегося и его личность.
Нам кажется, что наиболее продуктивно можно разобраться в сложившейся в образовании ситуации, не анализируя детально огрехи предметно-содержательного обучения, а идя от противного. Показав образцы обучения более высокого и одухотворенного. Но где их искать? Ведь мы уже попытались "откреститься" от прошлого, от жизни уже отшумевшей.
Конечно же, есть прошлое и ПРОШЛОЕ и это второе прошлое являет собой подлинную культуру в образовании. Существовали традиции лучших научных школ, а свидетельством их качества были люди и знания, ими полученные.
Безусловно, есть школа высшая и средняя и их многое отличает. Но основная их функция — передача опыта — едина. И она позволяет нам рассказать о традициях крупных научных школ как об идеале в передаче знаний от учителя к ученику.
Первое, о чем хочется рассказать — это о раннем вхождении будущих крупных ученых в мир знаний. История демонстрирует, как полезно сочетание семейного воспитания и школьного обучения, создающее возможности и условия для возникновения разнообразных и стойких интересов и увлечений. В. И. Вернадский в гимназические годы изучал историю религии и стал в этой области признанным авторитетом. Н. И. Вавилов на школьной скамье проявлял интерес к прошлому и даже хотел себя всецело посвятить истории и археологии. А. Н. Колмогоров увлекался в детстве биологией, историей, социальным устройством. П. А. Флоренский, прежде чем стать богословом, философом и т. д., получил образование на физико-математическом факультете Московского университета по математическому отделению. В. В. Набоков с 8 лет в библиотеке отца начал читать книги по натуральной истории, энтомологии. Л. Д. Ландау, в отличие от всех поименованных выше, сразу нашел себя в точных науках. Эти ранние увлечения удовлетворяли
264
не только любознательность, но давали первые уроки трудолюбия, творчества, вселяли уверенность в своих силах, формировали характер, "личностное знание", которое затем, как, например, у Н. И. Вавилова, выразилось и в личном отношении к проблемам, научным школам и их отдельным представителям.
Было и другое. Это понимание роли общения. П. А. Флоренский писал жене: "Мне жаль, и было, и есть, что дети мало восприняли крупных людей, с которыми я был связан, и научились от них тому, что обогатило бы их лучше книг". Конечно много давали и учителя, в том числе и вузов. И нужно сказать, что в то время и ученики платили тем же. Н. И. Вавилов вспоминал "ареопаг имен" профессоров, определивших его взгляды и мировоззренческие установки. Учителя хорошо понимали, что такое специализация знания. Д. Н. Прянишников, учеником которого считал себя Вавилов, отождествлял специализацию с образом Эйфелевой башни — достаточно широка в основании и по необходимости сужена в середине. При таком исходном основании междисциплинарность, о которой ныне заботится вся мировая наука, была естественной и для Вернадского, и для Вавилова, и для Колмогорова, и для многих, многих других. Однако этой междисциплинарности ставились и отчетливые пределы.
В журнале "Природа" были опубликованы фрагменты из книги В. И. Вернадского "Мысль как планетное явление", написанной им в 1938 году. Он считал, что экскурсы биологов в философию вредны и для биологии, и для философии. В комментариях к этому тезису И. И. Мочалов, Н. Ф. Овчинников, А. П. Огурцов напоминают о том, какой вред нанесли "походы" в диалектический материализм Т. Д. Лысенко и И. И. Презента. Вполне справедлива оценка В. И. Вернадским вторжения тогдашних философов в биологию. Однако эта мысль В. И. Вернадского не ситуативна. Он формулирует принципиальную позицию об отношении философии и других наук: "Принципиально натуралист не может отрицать права и полезности в ряде случаев вмешательства философов в свою научную работу, когда дело идет о научных теориях, гипотезах, обобщениях не эмпирического характера, космогонических построениях. Здесь натуралист неизбежно вступает на философскую почву" [2, с. 79]. Много позднее эти же мысли на страницах журнала "Вопросы философии" высказывали П. Л. Капица, Н. Н. Семенов, В. А. Энгельгард и др.
В те годы В. И. Вернадский, П. А. Флоренский, Н. И. Вавилов заботились не столько о междисциплинарных связях, сколько реально стремились и во многих случаях достигали синтеза наук (например, геологии и химии, физики и математики или истории, биологии, агрономии и т. д.). Напомним, что междисциплинарность — это всего лишь промежуточная ступень к синтезу наук, на которой еще нет единого предмета
265
исследования, а лишь происходит его формирование. Для того же, чтобы сформировать полноценный предмет, недостаточно оставаться на уровне двух объединяемых дисциплин. Их синтез был возможен лишь на основе высочайшей культуры, питавшей науку энергией, передававшей ей целостный образ мира. "Культура полей неотделима от общей культуры населения... Отношение к науке, к ученому — мерило культурности страны," — писал Н. И. Вавилов. Путь передачи и принятия культуры всегда глубоко личностей. Поэтому ее полноценная передача — это передача от человека к человеку, от учителя к ученику.
Поразительны отношения выдающихся ученых к своим ученикам, которым они передавали эстафету, полученную от собственных учителей. Интересна в этом отношении переписка В. И. Вернадского и К. П. Флоренского в годы войны, наполненная дружеским участием.
Для перестройки системы образования, с нашей точки зрения, прежде всего необходима культура, необходима, наряду с новыми поисками, реконструкция и восстановление старых добрых обычаев российской школы, нравственных и этических норм, настоящего педагогического темперамента, принципиальности и требовательности, творческого климата. Верно и обратное: развитие культуры интенсифицируется и обогащается, если система образования, т. е. система трансляции культуры хорошо отлажена, лишена перекосов в рассудочную сторону. Поэтому перестройка школы необходима не сама по себе, а как обновление средств совершенствования культуры в нашей стране. И наиболее известные научные школы часто славились организацией передачи культурных традиций.
Пожалуй, главным является то, что для настоящих ученых наука всегда была целью, а не средством. Они любили науку, а не себя в науке. Соответственно, они, как минимум, не принимали, а чаще отвергали (или принимали лукаво) любые внеположенные науке цели и критерии оценки ее достижений и результатов. Они были глубоко убеждены в том, что наука сама в состоянии направлять свои поиски и использовать результаты "в мирных целях". Свидетельством этому — исторический опыт крупных научных школ, знание которого обязательно для студента и желательно не только в пределах серии книг "Жизнь замечательных людей". Этот опыт свидетельствует о том, что рано или поздно исследование всегда выходит и на практику, так как одна из самых больших радостей для ученого — не только увидеть воплощение своих идей, но и самому участвовать в их реализации. Наука при этом сохраняет реалистичность в авансах, не накапливает долги и глупости.
Настоящий ученый не спешит с авансами. Еще в 1832 г. Фарадей, видимо, зная, что современники его не поймут, оставил своего рода "заявку на изобретение" под названием "Новые воззрения, подлежащие
266
в настоящее время хранению в архивах Королевского общества", опубликованную только в 1938 г. В ней он высказывает убеждение в том, что как явления магнитные, так и явления электрической индукции обязаны волновому процессу в непрерывной среде — пространстве [2, с. 105]. Как это не похоже на нынешнюю торопливость с публикацией авансов и последующую "забывчивость"в их возвращении. Без авансов в более поздние времена работали школы Э. Резерфорда, А. Ф. Иоффе, Н. И. Вавилова, получившие для так называемой практики столь бесценные результаты, что она еще долго не сумеет использовать накопленное в них.
Поэтому-то так важно, чтобы школа (и учителя) была свободна в постановке целей, в выборе средств, в определении вида учебных материалов и практических занятий. Школа не может развиваться (а учителя — работать) "в неволе". В неволе возможно лишь достижение сиюминутных результатов, да и те в скором времени оказываются мнимостями.
Что же давало такое образование и воспитание? По нашему мнению, это прежде всего единый образ мира, наполненный не только предметами научного размышления, не только образцами морального поведения, но и человеческими ценностями. Образование было направлено на воссоздание той самой среды, питающей и растящей личность, имя которой культура. Такая среда не может быть воссоздана как некая сумма пусть даже очень многих учебных предметов. Конечно анализируя и систематизируя обильную информацию, содержащуюся в них, можно достичь значительного успеха в том, что называется интеллектом. Стать ходячей энциклопедией. Впрочем, это и было бы целью предметно-содержательного образования.
Описанные нами взаимоотношения в известных научных школах дают нечто иное. Общаясь с учителями, не только как с обладателями обобщенных знаний, но и как с живыми людьми — ученики знакомятся со знанием, данным в конкретном личностно-историческом контексте, наблюдают за тем, как знание осмысляется и обогащается, наблюдают за живой человеческой мыслью. Такая совместная работа позволяет ученику осуществлять "деятельность разума, гармонично сопрягающую реальность машины-вещи с осмысленностью понятия-термина" [3, с. 104]. Иначе понятие-термин так и останется оторванным от субъекта, то есть нереальным для него, а машина-вещь лишится смысла.
История лучших научных школ, достигших своего полноценного продолжения, означает следующее. Чтобы добиться единства образа мира у ученика, учитель обязан каждый раз открывать мир вместе с ним, начиная совместные движения с самого начала. Проживать последовательность индивидуальных открытий параллельно с учеником,
267
постоянно находясь может быть на полшага впереди него. Не преподавать предмет, а каждый раз строить его заново и совместно. Только в этом случае учитель может надеяться на успех.
6.3. О формировании зрительного восприятия в контексте эстетического воспитания
В европейской культуре как прежде, так и сейчас встречаются патетические высказывания ученых и художников, в которых отмечается недооценка педагогикой роли эстетического воспитания. Подобным высказываниям обычно сопутствуют призывы, обращенные к обществу в целом и к педагогам, специально развивать эстетическое, художественное восприятие и способности детей к продуктивной эстетической деятельности. Можно отыскать корни таких высказываний в истории. Нам представляется, что недооценка эстетического воспитания и более узко, формирования эстетического восприятия в европейской культуре связана с давним противопоставлением чувственного и рационального знания. В XVIII веке на этом противопоставлении строил свои размышления Дж. Беркли. В более позднее время из него исходил Р. Карнап. С его точки зрения истинно человеческое познание исходит из мира уже созданного языком. Эта позиция, по сути дела, есть теоретическое обоснование вербализма и интеллектуализма в обучении. Нелишне будет еще раз повторить мнение Э. В. Ильенкова, что при таком противопоставлении языковая символика из могучего орудия реального действия с вещами превращается в фетиш, загораживающий своим телом ту реальность, которую он представляет.
В истории культуры можно найти немало аргументов в пользу того, что чувственное и рациональное — не две ступени в познании, а два момента, пронизывающих его во всех формах и на всех ступенях развития. Как мы уже отмечали, еще Платон в "Меноне" говорил о том, что: чувственность охотится за идеями, чтобы быть чем-то определенным; а идея охотится за чувственностью, чтобы реально осуществиться. Но одно дело теоретическая аргументация, другое — практика. Возможно, что только в истории японской культуры это противопоставление выступило не в столь явной форме, как в европейской, но быстрое развитие науки и техники таит в себе опасность его углубления и там.
О последствиях противопоставления чувственного и рационального более 70 лет назад ярко и эмоционально писал К. С. Петров-Водкин: "Человечество слепнет, принимая "на слово" видимое, человечество разучивается осмысливать до конца, ощупывать сущности, поступающие через глаз... И то, что ребенок благодаря может быть спасительному атавизму еще способен воспринимать "странности", "расхожести" предметов, — то с первых шагов общеобразовательных школ прогоняется, заменяется "умозрением" жизни" [4].
268
С тех пор, когда были написаны эти слова, появилось большое число новых и достаточно разнообразных средств визуальной коммуникации и прежде всего кино и телевидение. Невероятно расширился предметный мир, окружающий человека. Все это привело к возникновению своеобразного "визуального хаоса", вызывающего беспокойство во всем мире. Его возникновение способствовало появлению большого числа профессий, главная задача которых состоит в создании новых визуальных форм, отображающих (в большей или меньшей степени) информационные потоки. Казалось бы, эти обстоятельства должны были обусловить "прозрение" современного человека. Но, как это ни странно, опасность дальнейшего развития "слепоты", о которой писал К. С. Петров-Водкин, не уменьшилась. Дефицит визуальности был так же плох, как и ее избыток. Более того, сейчас со всей остротой возникла проблема визуальной культуры, как необходимого условия понимания многообразных способов визуального общения.
Понятие визуальной культуры сравнительно недавно отпочковалось от общего понятия культуры, что в свою очередь привело к некоторому ограничению и модификации понятия "изобразительной культуры". За последним сохраняется смысл, относящийся к специальной сфере художественной деятельности. Визуальная культура, являющаяся неотъемлемой частью культуры современного человека, должна способствовать преодолению визуального хаоса, либо, как минимум — помочь человеку ориентироваться в нем.
Необходимость систематического сенсорного развития, перцептивного обучения и эстетического воспитания, к сожалению, требует и пояснения, и доказательства, и, что не менее существенно, серьезной теоретической и методической основы. Не последнюю роль в их создании может сыграть психологическая наука.
Для того, чтобы с самого начала уменьшить возможность возникновения терминологических недоразумений, необходимо определить понятие восприятия. В настоящем контексте это понятие означает прижизненно формирующуюся систему предметных перцептивных действий, с помощью которых индивид строит образ окружающей действительности и ориентируется в ней. Например, объектами зрительного восприятия служат предметы окружающего мира, которые можно расчленить и описать в категориях пространства, движения, формы, фактуры, цвета, яркости и т. п.
Изучение механизмов и законов порождения образа — задача специального раздела психологии, который получил название "визуальное мышление". Визуальное мышление — это человеческая деятельность, продуктом которой является порождение новых образов, новых визуальных форм, несущих определенную смысловую нагрузку и делающих значение видимым. При восприятии предметов возможно более
269
или менее полное отражение в образе содержащихся в объекте перцептивных категорий. Иными словами, образ может более или менее полно отражать объект или ситуацию, в которой находится индивид. За восприятие каждой отдельной перцептивной категории ответственна специализированная система перцептивных действий и операций. При отражении в образе нескольких перцептивных категорий, например, пространства и формы, соответствующие перцептивные действия и операции реализуются в определенной координации.
Практика психологического анализа многих новых видов трудовой деятельности дает убедительные доказательства справедливости теории перцептивных действий [5].
Понимание восприятия как системы перцептивных действий, анализ этих действий, обладающих вполне реальной чувственной тканью, делает значительно более конкретными, осязаемыми и разрешимыми задачи сенсорного развития, перцептивного обучения и эстетического воспитания. По существу функция этих действий состоит в формировании перцептивных категорий. Перцептивная категоризация, рассматриваемая как результат, может выступать в двух основных формах: во-первых, это перцептивные категории, фиксируемые лишь в невербальной форме, и, во-вторых, это перцептивные категории, выражаемые в вербальной форме. Как те, так и другие представляют собой понятия. На это указывал, например, Ж. Пиаже [6].
Вербальные перцептивные категории пространства крайне бедны и средства его описания очень ограничены. Напротив, невербальные перцептивные категории и средства ориентации в пространстве чрезвычайно богаты. Если мы и умеем что-то хорошо делать, то это относится к ориентации в знакомом пространстве. В результате сенсорного и перцептивного развития, профессионального обучения мы усваиваем различные виды пространств: пространство наземное, воздушное, космическое, подводное, микроскопическое и т. п. Мы достаточно легко переходим от одного вида пространства к другому, хотя они различаются масштабами и количеством заполняющих их объектов, размерами, направлением и скоростями перемещения этих объектов. Поэтому перцептивные категории пространства должны обладать известной мерой абстрактности и обобщенности. Это позволяет образу пространства эффективно выполнять роль регулятора поведения человека. Но все перечисленные способности существуют на интуитивном и чаще всего невербализуемом уровне. Известный искусствовед Дж. Рескин даже писал о детском инстинкте пространства [7]. И это не удивительно, так как ребенок категоризует пространство в живописи в таких терминах как светлое, темное, далекое, широкое, бесконечное.
Различие в невербальных и вербальных перцептивных категориях пространства отражается на всей области психологии восприятия, в
270
которой в течение многих десятилетий ведутся нескончаемые споры о метрике перцептивного или сенсомоторного пространства. Это различие влияет и на практику художественного образования.
Нужно сказать, что объяснить происхождение этого различия значительно легче, чем преодолеть его. Одно из возможных объяснений состоит в том, что перцептивное пространство начинает строиться буквально в первые дни и недели жизни ребенка, а вербальный способ описания пространства усваивается в среднем школьном возрасте или позже. И мы не всегда еще можем достаточно отчетливо отделить в составе сложного перцептивного действия его врожденные компоненты от тех, которые были приобретены в процессе сенсорного и перцептивного обучения. Но независимо от того, как в каждом отдельном случае решается этот вопрос, остается проблема перцептивного овладения каждым новым видом пространства, с которым сталкивается ребенок в своей обыденной или учебной деятельности. Вербальные описания известных признаков этого пространства ни в коей мере не отменяют задачи овладения им. Более того, даже знакомое и освоенное перцептивное пространство, как правило, не вербализуется. И это при том, что образ пространства, оперирование пространственными отношениями составляют не только основу всякого творчества, но и всякого поведения вообще. Дж. Рескин писал, что художник чувствует себя как птица в клетке, если в интерьере он не может открыть окно, распахнуть дверь. Пространство в живописи — это выход, надежда, бесконечность, это действительно постоянная, хотя она едва ли инстинктивная, как ее полагал Рескин [7]. В дополнение к сказанному можно лишь упомянуть, что рефлексия пространства — это труднейшая проблема философии и математики.
Видимо, трудности вербализации перцептивной категории пространства не случайны. Согласно Спинозе существенным является такое определение, в котором задан способ построения вещи. По Канту, категоризация также представляет собой способ действия с предметом. Наш вербальный язык и вербальные категории содержат крайне примитивные средства для того, чтобы строить пространство, интерпретировать его или действовать с ним. Этой цели служит язык образов и система перцептивных действий.
Очень поучительным был бы анализ процесса овладения пространством у художников. Великий мастер изображения пространства — английский художник У. Тернер строил перцептивное пространство экспериментальным путем, изображая его различными способами. Заслуживает упоминания один из его приемов: сознательно небрежное и даже уродливое изображение лиц на переднем плане, которое заставляет зрителя воспринимать дальний план (например, картина "Банкет у Георга IV в Эдинбурге").
271
Перцептивная категория формы вербализуется значительно легче, чем категория пространства. Мы можем сравнительно легко и в понятных и привычных терминах описать практически любые формы, опираясь на такие признаки как контур, точки его перегиба, направление изменения, внешние и внутренние детали, фигура — фон и т. п. Все эти признаки имеют соответствующий вербальный эквивалент, определенную геометрическую или топологическую метрику, которая ставится в то или иное соответствие с субъективной метрикой. Видимо с этим связано то, что перцептивные действия, лежащие в основе перцептивной категоризации формы, изучены значительно более детально, чем перцептивные действия, лежащие в основе категоризации пространства. Однако не следует забывать опыта истории психологии. В истории нашей науки недалеко ушло то время, когда возникновение перцептивной категоризации формы казалось столь же неясным и загадочным, какой сейчас представляется перцептивная категоризация пространства. Восприятие формы классикам гештальтпсихологии казалось изначальной, врожденной функцией. Понадобились усилия многих психологических направлений и школ, чтобы раскрыть механизм восприятия формы и выделить реализующие его перцептивные действия.
Взаимоотношения перцептивной и вербальной категоризации формы также не очень просты. Они в своем развитии проходят как бы две фазы. Имеется период довербальной перцептивной категоризации, который напоминает перцептивную категоризацию пространства. Затем происходит сближение перцептивной и вербальной категоризации формы, и на этом отрезке вербальная категоризация несомненно обогащает перцептивную и служит мощным стимулом развития последней. Наконец, наступает период поствербальной перцептивной категоризации, который знаменуется не только тем, что, благодаря уменьшению роли речи в процессах восприятия, экономится время, но и тем, что перцептивная категоризация формы в свою очередь обогащает вербальную. Форма, как и пространство, становится объектом довольно сложных перцептивных действий, течение которых уже не находит своего отражения в речи. Сошлемся на характерное и авторитетное высказывание К. Малевича: "Художник, который хочет в развитии своего искусства перешагнуть через ограниченность собственных живописных возможностей, вынужден браться за теорию и логику, и таким путем ставить образы подсознания под контроль сознания.
...Я пытался непрерывно через логику и теорию воздействовать на сознание и делал это до сих пор, пока сознание не начинало реагировать на соответствующие явления. Как только это происходило, теоретические, логические элементы теряли значение, так что само формирование образа оставалось предоставленным подсознанию" [8]. В этом отрывке
272
прекрасно представлены взаимоотношения перцептивной и вербальной категоризации.
Как нам кажется, приведенные данные показывают, что анализ перцептивных действий является необходимым условием научно обоснованной системы перцептивного обучения. Представляется также что такой анализ может стать благоприятным фоном и для создания научно-обоснованной системы эстетического воспитания, во всяком случае в его методической части. Пусть простят нам художники подобный прозаизм.
Сложившийся образ в принципе может развиваться, совершенствоваться. Он обладает свойствами открытости и активности. Именно для того, чтобы подчеркнуть действенную сторону образа, в современной науке о зрении используются такие термины как "оперативный образ", "образ-манипулятор", "оперативная единица восприятия", "перцептивная гипотеза" и т. п. В то же время в образе содержатся и инвариантные, стабильные свойства. Их существование подчеркивается в таких терминах как "сенсорный эталон", "перцептивный эталон", "перцептивная модель". Соотношение динамических и статических свойств образа может быть весьма различным. Психология восприятия еще далека от того, чтобы найти оптимум между двумя полюсами: полной расплывчатостью, аморфностью, рыхлостью и жесткой ригидностью, косностью и неподвижностью образа. К счастью, можно сказать, что последние свойства образа выражены значительно слабее, что составляет иногда предмет заботы и сожаления педагогов.
Теперь вернемся к проблеме сенсорных и перцептивных эталонов, формирующихся в перцептивной деятельности. Очень важно положение, развивавшееся А. В. Запорожцем, что эти эталоны могут соответствовать не только единичным свойствам окружающей действительности, но и системам общественно выработанных сенсорных качеств [9]. К таковым относится, например, общепринятая звуковысотная шкала музыкальных звуков, "решетка фонем" родного языка или же система геометрических форм. Ребенок усваивает подобного рода системы и научается ими пользоваться как системами мерок или эталонов для анализа окружающего мира. Наличие сенсорных эталонов и формирующихся перцептивных действий хорошо иллюстрирует известную мысль, что органы чувств человека представляют собой продукт всей всемирной истории. Системы обобщенных образов создают индивиду огромные преимущества, которые едва ли нуждаются в пояснении. Это возможности видения, понимания, интерпретации мира и огромная оперативность ориентации в нем.
Нам хотелось бы сказать и о негативных свойствах перцептивных эталонов. Они могут ослепить человека в том смысле, в котором писал К. С. Петров-Водкин. Они становятся своеобразной призмой, сквозь
273
которую человек смотрит на мир. Это и хорошо, и плохо. Если человек перестает "включать" аппарат, ответственный за формирование образа, а включает лишь аппарат узнавания и отнесения к классу когда-то виденного, слышанного, знаемого — это и есть слепота, шоры на глазах. Поэтому, решая практические задачи перцептивного обучения, нужно в последнюю очередь заботиться о формировании механизма узнавания. Мы это слишком хорошо делаем и без специального обучения. Наш глаз в день останавливается на 100000 участках видимого мира. Попробуем спросить себя в конце дня, какой след оставил этот мир в нашей памяти?.. По данным Дж. Сперлинга, человек может отыскивать заданный символ в меняющемся информационном поле, просматривая 120 символов в секунду. Это означает, что человек может воспринимать лишь то, что он ожидает и не видеть ничего другого. Это и есть слепота к миру [10].
Гипертрофия аппарата узнавания приводит к тому, что человек остается равнодушным и к шедеврам мирового искусства, не подозревая о существовании скрытого в них смысла, подтекста. Такой человек видит в них более или менее удачное подобие, копию действительности. Если же он не обладает соответствующим перцептивным эталоном, то это вызывает в нем лишь отрицательные эмоции. Художники, понимая это, используют недосказанность как сознательный прием, удерживающий зрителя у картины, отвлекающий его от узнавания и толкающий на размышление.
Зрительные образы в большей степени, чем слуховые или двигательные характеризуются субъективной симультанностью (одноактностью), позволяющей мгновенно "схватывать", понимать отношения, существующие между различными элементами воспринимаемой ситуации. Симультанность восприятия вместе с творческой способностью зрительной системы приводят к тому, что столкновение двух образов может рождать новый смысл ситуации. Этот прием широко используется в практике живописи, кино. Для С. М. Эйзенштейна столкновение образов, часто противоположных, было излюбленным приемом. Зрительный образ необычайно емок, так как в нем практически одновременно (в неразличимой для субъекта последовательности) отражается информация о пространственных, цветовых, динамических, фигуративных характеристиках объектов. Образы обладают большей, чем слова, ассоциативной силой. Возможно поэтому они прекрасно хранятся в памяти. Даже после однократного просмотра нескольких тысяч картин наблюдатели способны правильно опознать около 90% [11].
Зрительный образ весьма пластичен. Это свойство проявляется в том, что в плане образа возможен быстрый переход от обобщенной оценки ситуации к подробному анализу ее элементов. Возможны различного рода перемещения отраженных в образе объектов, их сдвиги, повороты, а также увеличение, уменьшение, перспективные искажения
274
и нормализация. Эта своеобразная манипулятивная способность зрительной системы позволяет представить ситуацию как в прямой так и в обратной перспективе. Манипуляции образами, их достраивание являются важнейшими средствами продуктивного восприятия и визуального мышления. Продуктивные манипуляции образами в отсутствие наблюдаемых объектов лежат в основе развития у ребенка фантазии, предстоят формированию творческого взгляда на мир.
Наконец, многие исследования свидетельствуют о том, что в зрительной системе имеются механизмы, обеспечивающие порождение нового образа. Благодаря им человек может видеть мир не только таким, каким он существует в действительности, но и таким, каким он может (или должен) быть. Это означает, что зрительные образы являются необходимым условием, даже более того, орудием мыслительной деятельности. Они связаны более непосредственно по сравнению с символами и речью с окружающей человека предметной действительностью. Зрительный образ — это не только и не столько созерцание, сколько воссоздание действительности. В зрительном образе действительность может воссоздаваться в той форме (или близкой к ней), в которой объект существует в действительности. Но в зрительном образе возможна и деструкция объекта, ситуации и воссоздание ее нового варианта или вариантов. На основе этого нового образа человек вновь обращается к предметной действительности и перестраивает ее в своей практической деятельности. История живописи — прекрасная иллюстрация всех этапов формирования образа, его относительно автономного от действительности существования и возврата к ней. Поэтому искусство издавна является учителем человечества, и главный его урок — продуктивность, творчество.
Еще Л. С. Выготский многое сделал для преодоления наивных взглядов, согласно которым смотреть и слушать, получать удовольствие — это нехитрая психическая работа, не требующая никакого обучения. Развитое эстетическое восприятие, помимо сложности собственно перцептивной, особенно очевидной в восприятии музыки, предполагает наличие эстетического отношения к произведению искусства, определенную жизненную мотивацию и целый спектр эмоциональных переживаний. Л. Н. Толстой назвал музыку стенографией чувств.
Главным психологическим моментом эстетического восприятия является не установление значения изображенного, а извлечение и переживание личностного или жизненного смысла, содержащегося в произведении искусства. Именно с этим связано то, что искусство, как говорил А. Н. Леонтьев, не информирует, оно движет людей, подвигает их к жизни.
Интимно связанное с личностным смыслом эстетическое восприятие — восприятие эмоциональное. Эмоциональные образы отражают действительность в ее отношении к индивиду, его потребностям, интересам.
275
Развитое эстетическое восприятие идет по канве, созданной художником, оно умеет читать "язык чувств", наиболее совершенные формы которого представлены в искусстве. Извлечение личностного и жизненного смысла, содержащегося в произведении искусства, происходит как во время его создания, так и во время его внутреннего, духовного проигрывания, своего рода воссоздания художественного произведения. Подлинно эстетическое восприятие должно как бы закрывать канал повседневного и сиюминутного восприятия. Иными словами, оно предполагает способность задерживать "включение" аппарата узнавания, вербальной категоризации и оценки, в частности — умение не спешить с сопоставлением художественного образа и его прототипа, мотива.
Проблема формирования эстетического восприятия грандиозна по своей сложности. Она не поставлена в достаточной степени корректно как научная проблема, хотя практическое значение успехов в ее разрешении едва ли можно переоценить. Искусство в отличие от науки еще продолжает учить целостному, синтетическому восприятию. Более того, оно учит извлекать смысл, прежде чем осуществляется кропотливый анализ значений. Формирование подобных способностей необходимо и для научной деятельности, для совершенствования управления, в том числе и оперативного мышления. Современная наука, техника требуют от человека все большей и большей визуальной культуры. Эти требования скоро станут такими же, как требования к культуре речи. Визуальная культура становится существенной составной частью профессионального облика многих видов человеческой деятельности. Разработка эффективных путей, методов, теории эстетического воспитания, актуальная сама по себе, приобретает особое значение в этом более широком контексте.
Представляется, что важнейшим условием повышения визуальной культуры является работа над проблемой порождения образа. Рождающиеся образы могут выполнять двоякую функцию. Направленные вовне, они регулируют поведение и, кроме того, продуктивную, творческую деятельность. Направленные внутрь, на субъекта, они меняют его самого. И, по-видимому, в этом одна из причин притягательности сил искусства, в том числе и для ученых. Зазнавшейся науке не следует забывать ехидного замечания А. П. Чехова о том, что чутье художника стоит иногда мозгов ученых...
6.4. Принципы построения образования
Формирование нового сознания или самосознания — это серьезный вызов педагогике и психологии, прежде всего психологии развития, вызов всей системе народного образования. Конечно, апелляция к образованию не сулит быстрых результатов. Образование — это одна
276
из наиболее инерционных систем социального организма. Но зато, в случае успеха, результаты могут быть фундаментальными. На это можно возразить то, что сознание не обязательно должно формироваться в длительном процессе образования, так как оно по своей природе способно к мгновенным трансформациям. Имеются и примеры подобных трансформаций. Американский астронавт Эдгар Митчел заявил как-то: "На Луну мы полетели технарями, а вернулись гуманитариями". Данное высказывание демонстрирует факт свершившегося за непродолжительное время расширение сознания, смены системы ценностей. Оно подтверждает возражение об иных, помимо образования путях формирования сознания. Но одно дело — возможность иного, более короткого пути, а другое — его целесообразность. И если возможность почти мгновенной трансформации сознания несомненна, то целесообразность — проблематична. В принципе и с нею можно было бы согласиться, если бы не была столь велика цена подобного способа расширения сознания.
В XX в. были предложены две знаменитые теории развития. Это теория Л. С. Выготского и теория Ж. Пиаже. Нам представляется, что нужно не только реконструировать и развивать эти теории, но и строить на их основе (или на основе других, лучших теорий, которые, правда, не просматриваются пока на психологическом горизонте) культурно-историческую или социокультурную теорию образования, практику образования, просвещения, воспитания. Мы не беремся за реконструкцию принципов детского развития, вытекающих из теории Ж. Пиаже, тем более, что его учение о возникновении и эволюции операторных структур мышления имеет более прямое отношение к бытийному, а не рефлексивному слою сознания. Попытаемся сделать это применительно к культурно-исторической теории развития психики, связанной с именем Выготского и его научной школы. Важно показать, что культурно-историческая педагогика и практика образования могут строиться не на пустом месте.
Для их успешного построения уже имеются достаточные теоретические предпосылки. Эти предпосылки были созданы в результате значительного числа как теоретических, так и экспериментальных психологических исследований. В результате обобщения и согласования полученных данных возникла СИСТЕМА ПРИНЦИПОВ, характеризующих процессы психического развития человека в детском, подростковом и юношеском возрасте. Некоторые из этих принципов находят наиболее яркое проявление в самом раннем возрасте, другие — в более взрослом. Однако в сумме эта система принципов представляет собой надежную предпосылку и крепкое основание для построения культурно-исторической педагогики. Рассмотрим указанные принципы подробнее:
277
1. Главным является ТВОРЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР РАЗВИТИЯ. Наиболее демонстративно порождение младенцем знаков, понятных взрослому (плач, улыбка, движение). Речь идет именно о порождении, а не об усвоении, хотя, конечно, этот процесс невозможен вне ситуации взаимодействия со взрослыми. Как писал О. Мандельштам о младенце: "Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет". Исследования А. В. Запорожца и А. Р. Лурии показали, что дети порождают не только знаки, но и символы. И те и другие являются элементами языка. В этом смысле уже младенец, если и не творец культуры, то несомненно ее субъект. И нужно очень постараться, чтобы суметь подавить творческие потенции ребенка, а вместе с ними и ростки культуры. Неслучайно П. А. Флоренский писал, что секрет творчества в сохранении юности, а секрет гениальности — в сохранении детства на всю жизнь. "Он награжден каким-то вечным детством", — писала А. Ахматова о Б. Пастернаке.
Весьма наглядно творческий характер развития и обучения подчеркнут в известном тезисе Н. А. Бернштейна о том, что упражнение — это повторение без повторения. Ни ребенок, ни взрослый не могут дважды совершенно одинаково осуществить одно и то же движение, произнести одно и то же слово. Каждая реализация своеобразна. Возникает вопрос о природе эталонов для усвоения, о соотношении консервативных и динамических, творческих сил развития. При совершенствовании процесса обучения этот принцип может реализовываться с помощью подбора и составления как разнообразных упражнений, так в следовании к проблемности обучающего курса.
2. ВЕДУЩАЯ РОЛЬ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО КОНТЕКСТА РАЗВИТИЯ. Она обнаруживается уже в младенческом возрасте при усвоении родного языка, когда у ребенка развивается глухота к фонематическому строю чужого языка. В преддошкольном и дошкольном детстве социокультурный контекст оказывает решающее влияние на овладение простейшими орудиями и предметами очень рано обнаруживается в жестах, мимике. В более позднем возрасте социокультурный контекст оказывает влияние на процессы формирования образа мира, на характер сенсорных эталонов, перцептивных единиц восприятия, схем памяти... вплоть до общего стиля поведения и деятельности. Программа обучения должна быть в большей мере наполнена культурными и историческими контекстами и параллелями.
3. ВЕДУЩАЯ РОЛЬ СЕНСИТИВНЫХ ПЕРИОДОВ РАЗВИТИЯ, т. е. периодов наиболее чувствительных к усвоению языка, способов общения, предметных и умственных действий (счет, чтение, оперирование образами, знаками, символами, эстетическое восприятие и т. д.). Наличие этих периодов ставит проблему поиска соответствующего им предметного, знакового, символического содержания, а также соответствующих
278
этим периодам методов обучения. Не меньшее значение имеет установление соотношения между теми или иными сенситивными периодами и анатомо-морфологическим созреванием соответствующих систем и структур организма. Это важно для определения связей между социокультурным и физиологическим контекстом развития для поиска соответствий и противоречий между ними.
Здесь в полный рост встают проблемы созревания анатомоморфологических органов и тканей и формирования и развития на их основе и на основе культуры функциональных, духовных органов индивида например, глаза телесного и глаза духовного, или ока души [12]. В этом пункте просвечивает традиционная проблематика биологического и социального, или наследственности и среды. При ее обсуждении недостаточно заменить термин "биологическое" термином "природное", что все чаще встречается в литературе. Очень важно преодолеть традиционное разделения души и тела, которое остается схематизмом философского, научного и обыденного сознания. Залогом этого является наблюдающееся в последние годы распространение культурно-исторической теории развития психики и сознания и на телесный организм человека. Можно надеяться, что изучение развития ребенка даст новые доказательства интегрированности духовного и телесного организмов в процессах их становления (созревания, формирования, функционирования).
4. СОВМЕСТНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ОБЩЕНИЕ как движущая сила развития, как средство обучения и воспитания. Ограничимся лишь одним примером. Первые представления младенца о таких пространственных категориях, как величина и удаленность предметов, производят впечатление априорных, так как они складываются до формирования его локомоций и предметных действий. Согласно Д. Б. Эльконину, это вполне объяснимо, так как ребенок на самом деле открывает их не с помощью исключительно собственных действий, а с помощью действий взрослого. Это хорошая иллюстрация в пользу педагогики сотрудничества. Общение составляет необходимое и специфическое условие присвоения индивидом достижений исторического развития человечества.
5. ВЕДУЩАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, ЗАКОНЫ ЕЕ СМЕНЫ как важнейшее основание периодизации детского развития. Д. Б. Эльконин и В. В. Давыдов на большом материале показали, что психологические новообразования каждого периода в жизни ребенка определяются осуществляемой им ведущей деятельностью. Поэтому-то связь типов этой деятельности является внутренним основанием генетической преемственности периодов возрастного психического развития ребенка. Исходной, как это ни удивительно, является деятельность ребенка по управлению поведением взрослого, которая достаточно эффективно
279
осуществляется с помощью порожденных самим ребенком знаковых средств. Д. Б. Эльконин говорил (правда, с долей иронии), что не столько семья социализирует ребенка, сколько он сам социализирует окружающих его близких, подчиняет их себе, пытается сконструировать удобный и приятный для себя мир, что, правда, далеко не всегда ему удается. Отсюда и драма понимания или, скорее, непонимания при переходе ребенка в новое для него социальное окружение. Затем последовательно возникают и сменяют друг друга ведущие деятельности, как общение, игра, учение, труд и т. д. При этом сам термин "ведущая деятельность" говорит о том, что она не единственная. Все виды деятельности после своего появления могут сосуществовать, интерферировать и конкурировать друг с другом. Порядок смены, сосуществования конкуренции деятельностей составляет важную психологическую проблему в связи с формированием и развитием личности, которая в принципе должна подниматься над пространством доступных ей видов деятельности, выбирать из них ту или иную или строить новую. Большой интерес представляют нарушения законов смены ведущей деятельности в онтогенезе, анализ таких феноменов, как "инфанты" и "вундеркинды".
6. Определение ЗОНЫ БЛИЖАЙШЕГО РАЗВИТИЯ как метод диагностики способностей, понимаемых как способы деятельности. Здесь необходимо развитие исследований диагностической ценности этого метода определения способностей, равно как и поиск путей практической организации деятельности детей (со взрослыми, со сверстниками, с компьютером) в зоне ближайшего развития. Необходимо создание условий преодоления ребенком (выхода за пределы) зоны ближайшего развития. Особую проблему составляет определение "размеров" индивидуальной зоны ближайшего развития обучаемого, поскольку негативные последствия может иметь как их преувеличение, так и преуменьшение.
7. АМПЛИФИКАЦИЯ (расширение) ДЕТСКОГО РАЗВИТИЯ как необходимое условие разностороннего воспитания ребенка. Особенно велико значение богатства возможностей на ранних ступенях детского развития (А. В. Запорожец) как средства преодоления его односторонности, средства выявления задатков и способностей. Обучаемому, насколько это возможно, должен быть предоставлен широкий выбор разнообразных деятельностей, в которых у него появляется шанс отыскать те из них, которые наиболее близки его способностям и задаткам. Амплификация — это условие свободного развития, поиска и нахождения ребенком себя в материале, в той или иной форме деятельности или общения.
8. НЕПРЕХОДЯЩАЯ ЦЕННОСТЬ ВСЕХ ЭТАПОВ ДЕТСКОГО развития. А. В. Запорожец предупреждал о неразумности (иногда
280
пагубности) торопливости в переводе детей с одной ступени развития на другую, например, от образа к слову, от игры к учению, от предметного действия к умственному и т. д. Было бы полезно разработать систему показателей, способных демонстрировать психологическую готовность ребенка к переходу на новую ступень обучения. Здесь, конечно, крайне существенна проблема нормы развития.
9. ПРИНЦИП ЕДИНСТВА АФФЕКТА И ИНТЕЛЛЕКТА или близкий к нему ПРИНЦИП АКТИВНОГО ДЕЯТЕЛЯ. Первая часть указанного принципа получила развитие в работах Л. С. Выготского, вторую часть развивал М. Я. Басов. Объединение обеих частей означает рассмотрение всех психических явлений сквозь призму их возникновения и становления в деятельности человека. Значительный вклад в подход такого рода внес С. Л. Рубинштейн, провозгласивший единство сознания и деятельности человека. Это единство должно пониматься не как цель, не как итог или результат, а как непрерывное становление, имеющее циклический, спиральный, противоречивый характер. Указанное единство выражается в становлении сознания в результате взаимодействия его образующих, обладающих гетерогенной: деятельностной, аффективной, личностной природой. Все они должны использоваться при построении программы обучения.
10. ОПОСРЕДСТВУЮЩАЯ РОЛЬ ЗНАКОВО-СИМВОЛИЧЕСКИХ СТРУКТУР в образовании связей между предметами и акциями (действиями). Л. С. Выготский придавал этим структурам статус осознаваемости и сознательности (в подлинном смысле слова), вводил в ткань психического материю сознания. Символизация играла при этом роль средства осмысления. Игнорирование этого хода мысли является одной из причин редукции психики и сознания к мозгу, поиска в мозгу не физиологических систем и структур, обеспечивающих функционирование сознания, а самого сознания или порождающих его причин. Опосредованный характер развития требует выяснения адекватных возрастным особенностям детей внешних средств (предметов, знаков, символов, моделей) и внутренних способов предметной и умственной деятельности. Важнейшую проблему составляет выявление условий перехода от опосредованного действия к действию непосредственному, совершаемому мгновенно, как бы без размышления, но остающемуся тем не менее в высшей степени сознательным, свободным, нравственным. Не меньшее значение имеет установление цикличности и спиральности переходов от непосредственного к опосредствованному и обратно.
11. ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ И ЭКСТЕРИОРИЗАЦИЯ как механизмы развития и обучения. Здесь важны переходы от внешнего к внутреннему и от внутреннего к внешнему. Например, переходы от внешнего предметного действия к предметному и операциональному значениям,
281
к образам, концептам, наконец, к мыслям. Эта последовательность достаточно хорошо изучена. Менее изучены переходы от мысли к образу, где нужен максимум умственного усилия, от мысли к действию, где нужны эмоциональная (и нравственная) оценка и волевое усилие. Перечисленное находится в сфере исполнительной и познавательной деятельности. Механизмы интериоризации и экстериоризации имеются в аффективно-эмоциональной, личностной сфере, где наблюдаются переходы от содействия к сочувствию, сопереживанию, порождению новых жизненных смыслов и замыслов, а от них к самостоятельным, свободным и ответственным действиям — поступкам. Наличие указанных механизмов и переходов позволяет рассматривать процесс развития как образование цепи превращенных (и извращенных) форм поведения, деятельности и сознания.
12. НЕРАВНОМЕРНОСТЬ (ГЕТЕРОХРОННОСТЬ) РАЗВИТИЯ и формирования психических действий. Например, по данным П. И. Зинченко, действие и понимание, дающие эффект непроизвольного запоминания, опережают по своей эффективности произвольное запоминание, выступая средством последнего. При всей полезности подчеркивания неравномерности развития, выделения его этапов, необходимо представлять себе, так сказать, весь "фронт" развития, т. е. не столько изолированные уровни развития исполнительных когнитивных, эмоционально-оценочных, личностных компонентов поведения и деятельности, сколько их чередование, выравнивание, затем вновь конкуренцию в темпах становления. Это же характеризует и процесс формирования бытийного и рефлексивного слоев сознания, о которых шла речь выше. Указанная неравномерность сильно затрудняет установление нормы развития и диагностику его уровня.
Перечисление принципов, сформулированных в культурно-исторической теории развития психики и сознания, в психологической теории деятельности, в психологии действия, может быть продолжено. Их можно считать принципами ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПЕДАГОГИКИ, которая строится в настоящее время [22]. Все они должны лежать в основе любой современной, разумной и человечной системы образования и воспитания. Главное состоит в том, что всей этой системе или совокупности принципов не выдвинуто никакой разумной альтернативы. Задача состоит в их верификации, развитии и операционализации, т. е. в создании соответствующих методик, психотехник, культурных педагогических технологий, предназначенных для реализации в педагогической деятельности.
В таком же восстановлении нуждаются принципы (возможно, и более многочисленные), имеющиеся в педагогике, в возрастной физиологии, в гигиене детей и подростков, в профтехобразовании, в эстетическом воспитании, в общей дидактике, в частных методах. Можно предположить, что при их сравнительном анализе выявится наличие многих общих принципов, выраженных на разных языках.
282
Выполнение работы по реконструкции, дополнению, сравнительному анализу, проверке, операционализации принципов детского развития требует новой организации комплексного изучения детства. Это существенный шаг в развитии культурно-исторической теории и практики педагогики. В том числе необходимое средство формирования надмирного, планетарного сознания, которого так недостает нашей культуре и цивилизации. Не надо формировать, а тем более "формовать" человека. Ему надо лишь помочь (или хотя бы не мешать) стать самим собой. В этом, по-видимому, заключена подлинная философия культурной педагогики, которая должна быть педагогикой не ответного, а ответственного действия.
Выше было уделено большое внимание характеристике принципов детского развития именно потому, что современная школа большую роль отводит совершенствованию навыков, умений, знаний и несоразмерно малую — взращиванию сознания. В этом смысле школа копирует развитие науки, где интеллект в его технократической разновидности опередил развитие сознания и самосознания науки как целого. Конечно, всегда были ученые, сознание которых намного опережало уровень развития науки. Но такое индивидуальное сознание, например, Н. А. Бердяева, П. Тейяра де Шардена, В. И. Вернадского, Н. Винера и многих других не становилось сознанием человечества. К сожалению, ни человечество, ни наука не прислушивались к этим голосам разума. Поэтому-то столь остра проблема смены технократии ноократией, то есть властью Разума, — одна из самых важных проблем, стоящих перед образованием.
До такой смены еще довольно далеко. Нужно быть реалистами. Но нужно быть и оптимистами, думать о том, как это можно осуществить. Единственным, на наш взгляд, ключом к этому может быть культура, на службу которой должно быть поставлено образование. Только с ее помощью индивидуальное сознание великих гуманистов может распространиться на общественное сознание, расширить его. Пока же образованию, для того чтобы восстановиться (или сохраниться) в роли неотъемлемой и впредь неотчуждаемой части культуры, необходимо возвратиться к истокам, поразмыслить о смысле человеческого бытия, задуматься или вспомнить, для чего человеку и человечеству дано сознание. Было бы ошибкой думать, что ответ на этот вопрос будет тотчас найден или вообще может быть найден. Однако в том случае, когда подобный вопрос продолжает оставаться в центре внимания педагогики и психологии, он не позволяет свести построение новой программы обучения к чисто методическим задачам.
6.5. Культура в науке
Ясно, что культура много древнее науки. Вначале наука функционировала в рамках мифологии, религии, философии, искусства, трудовой деятельности и т. д., то есть в рамках культуры, понимаемой в
283
самом широком смысле слова. Затем она автономизировалась и стала приобретать собственные черты, вырабатывать свои законы развития, свою культуру. Именно это и приводит к постановке вопроса: является ли наука неотъемлемой частью культуры как целого? Но если возникает подобный вопрос, то это свидетельствует о том, что в современном мире не все благополучно не только с наукой, но и с культурой.
Отношение культуры к науке можно уподобить реакции курицы на доведение высиженного ею утенка. Курица с удивлением, а то и со страхом смотрит на то, что утенок способен делать невозможные для нее вещи, например, плавать. Пример, хотя и поясняет мысль, возможно не очень удачен, поскольку автономизация науки от породившей ее культуры не столь безобидна. Наука, бросаясь в воду, рискует не только собой. К тому же трудно дать гарантию, что, отпочковавшись от культуры, она сможет удержаться на плаву. Компасом для науки должна быть культура, понимаемая и принимаемая не только как прародительница науки, не только как давно прошедшее или наспех созданное сиюминутное, а как бессмертное, то есть непрерывно воспроизводящееся, свершающееся настоящее. Культура должна пониматься как дление, как напряженная связь прошлого, настоящего и будущего. Такая напряженная связь может существовать только посредством усилий ума, напряженного и вместе с тем свободного сознательного действия, страстей души, соединяющих все три указанных цвета времени в жизненном пространстве личности и социума.
Наука, конечно, содействует развитию культуры, вносит в нее свой вклад, который трудно переоценить, но она же обладает по отношению к культуре деструктивными силами. Хуже, что она и использует эти силы ей во вред. XX век дал тому много примеров, о чем свидетельствуют трагические нравственные прозрения великих физиков А. Эйнштейна и А. Сахарова; мучительные размышления об этике специалистов в области генной инженерии; а также современных философов, психологов и физиологов, понимающих, какое мощное средство манипулирования человеческим сознанием оказывается в их руках. Дай бог, чтобы оно в этих руках и осталось!
Густав Шпет говорил, что культура — это культ разумения. На первый взгляд кажется, что эта черта культуры полностью относится и к науке. Но ученые даже в пределах одной науки, благодаря ее дифференциации, все меньше "разумеют" друг друга. Справедлива давняя печальная шутка относительно психологии: один психолог представляет ее себе как большой глаз, другой — как огромное ухо, третий — как длинный язык. Не приходится говорить о справедливости давних слов историка В. Ключевского, что раньше психология была наукой о душе, а сейчас — это наука об ее отсутствии.
Культура — язык, объединяющий человечество. Это высказывание принадлежит Павлу Флоренскому. Заметим: язык, объединяющий
284
человечество, а не ученый мир, являющийся его меньшей частью. Конечно, важнейшая задача науки состоит в создании языка описания той или иной части предметного или социального мира, который, с точки зрения свободного ученого, заслуживает внимания. Но ученый адресуется к коллегам, к профессионалам, а не к человечеству. И происходит это потому, что наука выработала свой собственный язык, не понятный большей части человечества. Конечно, это необходимый этап ее развития. Но негативное свойство отсутствия общего языка состоит в обрыве связей между ценностями науки и ценностями человечества. А поэтому быть отличным человеком и отличным ученым — далеко не одно и то же.
А. Эйнштейн говорил о том, что если из Храма науки удалить карьеристов и прочих малопорядочных людей, то этот Храм сильно опустеет [13, с. 8]. Само по себе занятие наукой автоматически не обеспечивает роста личности: личностью желательно стать до того, как станешь ученым. Это, кстати, одно из необходимых условий того, чтобы стать настоящим ученым, а не функционером в науке или от науки. Конечно, в науке, как и в других сферах человеческой деятельности, например, в рыцарстве или в монашестве, выковываются личности, формируется дух человеческий. Более того, мы говорим о духе науки, но бывают периоды, когда он слабеет, концентрируется на частных целях, сомнительных средствах, забывает об общечеловеческих ценностях, хранительницей которых является культура. Возможно и наблюдается отчуждение науки от культуры. Такое отчуждение заметно, как отчуждение интеллекта от реальности, витание его в заоблачных далях. Другой разговор, насколько велика дистанция такого отчуждения в тот или иной период истории развития науки. Ведь длительное отчуждение интеллекта от реальности чревато шизофренией, существенной особенностью которой является не столько оперирование порожденными или вымышленными образами и моделями, сколько отсутствие способности коррелировать этот сконструированный мир с реальностью.
Наука стала сегодня источником многих глобальных проблем современности, до решения которых человечеству довольно далеко. Парадокс состоит в том, что за решением этих проблем человечество вынуждено обращаться к той же науке. А может быть, надо обращаться не к той же, а к какой-то другой, лучшей, гуманной, культурной науке? Есть ли такая? А если нет, то где ее взять, как ее строить? Пока не очень действенны призывы укреплять связи естественных, технических и гуманитарных наук, включая призыв сделать все науки гуманитарными. Слишком сильны традиции техницизма.
Каков выход из сложившегося положения? Это проблема, которую, конечно же, должно решать все культурное и научное сообщество. Здесь можно лишь наметить некоторые гипотетические, а возможно, и
285
метафорические пути ее решения, или хотя бы корректно ее поставить. Мы действительно сталкиваемся с парадоксальной ситуацией. Попробуем себе мысленно представить, что технократическое мышление вдруг исчезло. Вслед за ним может исчезнуть и гуманитарное, которое весьма эффективно использует средства первого. Подобный максимализм не реален даже в мысленном плане. Имеются сильные стороны технократического мышления, без которых человечество не может существовать. Анализ истории науки мог бы показать, что в возникновений технократического мышления гуманитарные науки повинны не меньше, чем естественные. Техноцентрические тенденции отчетливо просматриваются и в истории искусства, и, наконец, в религии. Разработано множество религиозных психотехник. Человечество сейчас не может существовать без самых разнообразных "техник". Без них оно не могло существовать и в прошлом. Однако в прошлом "техники" были иными. Смысл понятия "техника" (техне) в античности был существенно иным, чем в настоящее время. Это понятие заключало в себе единство искусства (мастерства), науки и собственно техники.
Понимая ограниченность, а порой и наивность психологической интерпретации социальных процессов и организмов, к числу которых относится наука и ее история, мы все же рискнем предложить вариант такой интерпретации.
Несомненно, что наука имеет отношение не только к культуре, но и представляет собой одну из форм сознания. Именно интерпретация науки как формы сознания представляет собой ядро нашего размышления о ней. Любая из форм сознания, включая индивидуальное, содержит в себе, по нашему мнению, как минимум, два слоя. Мы уже подробно говорили об этом. Теперь же повторим вкратце следующее. Первый слой — бытийный, операционально-технический, когда действуют в основном его архетипы, схематизмы, стереотипы, автоматизмы и пр. Второй слой — рефлексивный, препятствующий действию автоматизмов или, по крайней мере, их запускающий сознательно. Удельный вес этих слоев в развитии индивида, социума в целом или отдельных социальных организмов в различные периоды их развития может быть неодинаков. Доминировать может либо один, либо другой. Между ними возможен и антагонизм.
Бытийный слой более прагматичен, он концентрируется на действиях, образах, средствах, целях. Рефлексивный слой более аксиологичен, он концентрируется на ценностях, смыслах, их отношении к значениям и действиям. Однако этим их различия не исчерпываются. Первый слой действует в более ограниченной или узкой временной перспективе, второй — в более широкой. Казалось бы, энергия бытийного слоя должна быть выше, чем энергия рефлексивного, так как она непрерывно подпитывается извне получаемыми результатами. Это
286
тем более вероятно, что результаты, получаемые на основе действия первого слоя, внешне более наблюдаемы, наглядны, убедительны, чем результаты, получаемые на основе действия второго. Однако не исключено, что эта убедительность иллюзорна и связана с отсутствием меры для сравнения энергии бытийного и энергии рефлексивного слоев. Рефлексия одновременно содержит в себе цель, средство и результат, которые разъединены в бытии и во внешней предметной деятельности. Именно с тем, что цель и результат также находятся внутри рефлексивного слоя, связано то, что энергия рефлексии и ее приращение имеет внутренний, с трудом регистрируемый источник. Это уже нелапласовская детерминация, а спинозовская causa sui, характеризующаяся большим — в пределе бесконечным — числом степеней свободы. Для науки рефлексия наступает тогда, когда она размышляет и заботится о собственных основаниях, началах и последствиях деятельности. Тогда ее будни сменяются праздником. Но бывает, что на смену праздникам приходят трагические прозрения. Это происходит тогда, когда наука осмысливает трагические последствия собственных деяний и открытий, уже "внедренных" в практику.
Бытийный и рефлексивный слои сознания науки находятся в отношениях дополнительности. Частичность, дискретность бытийного слоя дополняется целостностью, непрерывностью рефлексивного слоя.
Можно предположить, что в рефлексивном слое сознания науки происходит порождение новых замыслов. Нередко это случается как озарение. Но главное состоит в том, что идеи, возникающие в рефлексивном слое сознания, должны воплощаться в бытийном. Это происходит в форме визуализированных, вынесенных вовне субъекта, экстериоризированных образов. Примерами таких образов могут служить планетарная модель атома, двойная спираль генетического кода. А. Бергсон когда-то писал, что максимальное умственное усилие требуется как раз при переходе от идеи к образу. К этому можно добавить, что максимальное волевое усилие требуется при материализации созданного образа, при создании вещи. Новые замыслы, идеи, теории рождаются не каждый день. Между ними текут многолетние будни науки и техники. Этот процесс в целом хорошо описан В. Гете в "Вильгельме Майстере": "Весь мир лежит перед нами как большая каменоломня перед строителем, который лишь тогда заслуживает этого имени, когда он из случайных природных масс создает с величайшей экономией, целесообразностью и прочностью образ, зародившийся в его душе. Все вне нас — можно даже сказать, все в нас — есть стихия; однако в глубине человека заложена творческая сила, которая способна создать то, что должно быть, которая не даст нам покоя и отдыха, пока мы не выразим, не воплотим это вне нас тем или иным способом".
При доминировании аксиологических ориентаций наука преимущественно функционирует и развивается на рефлексивном слое сознания. При доминировании техноцентрических, прагматических ориентаций
287
она преимущественно функционирует на операционально-техническом, бытийном слое сознания. Поэтому преодоление подобных ориентаций в современной науке состоит не в ликвидации технократического мышления и не в механическом добавлении к нему мышления гуманитарного, даже не в переводе технократической науки на рефлексивный уровень сознания, а в расширении сознания всего научного сообщества (если и не нынешнего, то хотя бы формирующегося). Именно всего, то есть не только технического, но и естественного, и гуманитарного.
Как можно реально представить себе, что значит расширение сознания науки? Если оно переместится из бытийного слоя в рефлексивный, то не превратится ли оно в философское, вследствие чего ему будет трудно разобраться в деталях бытия. Если же оно останется на своем бытийном уровне, то не сможет освободиться от своих техноцентристских тенденций. Ориентиром при постановке и обсуждении этой проблемы может стать все та же культура, важнейшим признаком которой является, как мы уже писали, единство духовного и материального. Вспомним мысль Бахтина о пограничности, как внутреннем определении культуры, не имеющей никакой замкнутой территории. Можно сказать, что центр сознания науки должен располагаться на границе его бытийного и рефлексивного слоев. Возможно, это и есть наиболее адекватный способ расширения сознания науки, обеспечивающий сохранение достоинств и минимизацию недостатков каждого из рассмотренных слоев ее сознания. Подобное местоположение центра научного сознания сделает равнопрочными оба слоя, придаст бытийному слою рефлексивную окраску, а рефлексивному — бытийную.
Имеется еще один довод в пользу желательной "пограничности" сознания науки. Сознание по своему происхождению связано с символами, которые, в свою очередь, рождаются на границах бытийного и рефлексивного слоев сознательной деятельности. Можно предположить, что, хотя смысл символа укоренен в бытии, его расширение связано с рефлексией и означением, которые происходят в совместной деятельности людей. В научном сообществе, интенсивно оперирующем символами, их роль необычайно велика. И полноценность символов, выражающаяся в их равновеликой опоре и на бытие, и на рефлексию, служит источником формирования полноценного сознания науки. Но символа мало, нужно чтобы он соединился со стимулом, т. е. желанием ученых понять, что это за сознание и сформировать его.
Пограничное сознание и его воплощенные символы выполняют не только интегрирующую функцию по отношению к его слоям, но и являются их средостением, местом не только их взаимодействия, но и игры, точкой развития полноценного сознания науки, точкой, где смыкаются оба слоя при самом большом их расхождении. Это и начало
288
формирования самосознания науки, необходимой составляющей которого должна быть этика. Последнее должно помогать преодолевать не подкрепленные этическими соображениями устремления науки. Без такого сознания и самосознания мы будем продолжать быть похожими на героев Ф. Кафки, у которых (по словам А. Камю) наблюдались каждодневные переходы от надежды к тоске, от безнадежной мудрости к добровольному ослеплению.
Сейчас стал общим местом тезис о том, что наука утратила человеческое измерение. Вернуть его можно, лишь идя от человека, от человеческой деятельности и сознания, которые находятся и в компетенции психологии. Можно предположить, что внимательный анализ истории науки мог бы показать, что инкапсуляция науки в том или другом слое сознания определяет характер и качество ее парадигм, определяет целые эпохи в науке. Особенно отчетливо это выступило в психологии, которая многие десятилетия в XX веке не только находилась в границах бытийного слоя сознания, но и нарочито уходила от рефлексивного. Еще и сейчас не до конца преодолены бихевиористские, рефлексологические, реактологические концептуальные схемы. Еще и сейчас психологи редуцируют сознание к тому, что таковым не является, ищут его там, где оно никогда не было. Психология (как целое, а не отдельные психологи) долгие годы была не только "бессознательной", но и безличной, в том числе и безличностной.
Мы привели в качестве иллюстрации психологию не только потому, что имеем к ней отношение. В психологии наблюдалась удивительная ситуация. Под влиянием зарождавшихся общих технократических ориентаций в ней стал преобладать бытийный слой сознания, что и предопределило на долгие годы онтологию ее исследований (поведение, реакции, механическое запоминание, совершенствование технологии эксперимента и т. п.). Что касается сознания, то оно было лишено собственной онтологии и отдано в область философской феноменологии и психоанализа, которые, правда, достаточно умело им распорядились. В самой же психологии, в рамках ее бытийного слоя возникли или были ей навязаны своеобразные мистические и социально-мифологические установки: перековка сознания, формирование нового человека и пр. Нельзя в связи с этим не заметить, что технократические идеи, связанные с формированием нового человека, первоначально зарождались не у политиков, а в научном сообществе, у представителей искусства, к которым они потом вернулись, как бумеранг. К сожалению, эта мифология не изжита и до настоящего времени. Ее не следует смешивать с получением нового знания о человеке, с построением нового образа человека.
Сказанное о психологии относится и к другим наукам, где происходило расслоение фактов, методов и законов, с одной стороны, и человеческих ценностей, жизненных, личностных смыслов, с другой.
289
Там почти забыли, что подлинные праздники науки всегда связаны с выходом ее на человека, с осмыслением и прогнозированием ее результатов в свете человеческого измерения, с успехами в раскрытии человеческих сущностных сил.
6.6. Гуманитаризация цивилизованного труда
Накопленная предыдущими поколениями технологическая цивилизация встречает человека с первых его шагов, незаметно организует его жизнь по своим законам. Спору нет, пользование благами цивилизации придает нашей жизни некоторый комфорт. Однако мир техники каждый день и час все более захватывает наше жизненное пространство, теснит природу, а вместе с ней и ее важную часть — человека. Быть может, это и есть плата за комфорт?
В труде непростые отношения человека и технологической цивилизации обостряются в наибольшей степени. Согласно К. Марксу, история промышленности — это раскрытая книга человеческих сущностных сил. Это и история их становления, на протяжении которой создавались новые орудия и средства труда, порой менявшие привычные формы всех видов человеческой деятельности: трудовой, учебной, управленческой, научной и даже эстетической. Именно в этом состоит социальный смысл всех технологических революций, включая компьютерную. А изменение форм деятельности — это ведь тоже деятельность, притом в высшей степени серьезная и ответственная. Она затрагивает и отдельного индивида, личность и общество в целом. Что имеется при этом в виду?
Новые формы деятельности влияют на психологию и сознание человека. Они изменяют их, более того — формируют, строят. Механизм этого влияния связан с тем, что новые внешние средства деятельности, прежде всего трудовой, не только повышают производительность труда, но и предъявляют нередко чрезмерные требования к человеку, в том числе к его оперативно-технической, познавательной, эмоционально-волевой сферам, к его мотивации, возможностям и способностям, то есть в широком смысле к внутренним средствам деятельности человека.
Не менее важно и то, что человек, со своей стороны, начинает предъявлять все более и более высокие требования к орудиям, средствам и условиям труда. Поэтому-то и необходимо согласование, своего рода гармонизация внешних и внутренних средств трудовой деятельности. Не только опыт истории промышленности, но в еще большей степени ее современное состояние учат тому, что гармонизация орудий труда и внутренних средств человеческой деятельности порой проходила весьма болезненно. Это отрицательно сказывалось на эффективности труда, на здоровье и развитии личности. Сложности такого согласования
290
далеко не всегда компенсировались при создании новых поколений машин. Нередко они усугублялись. В качестве средств компенсации выступали и профессиональный отбор, проводимый по достаточно жестким критериям, и длительные сроки профессиональной подготовки к труду, и модернизация техники, осуществляемая в целях "подгонки" машины к человеку. Другими словами, за технический прогресс обществу приходится расплачиваться и нередко дорогой ценой.
Контакты между человеком и машиной вовсе не всегда характеризуются термином "высокое соприкосновение". Это скорее цель, а не исходная точка подобных контактов. И достижение этой верно поставленной цели — задача не столько техническая, сколько социальная. Она не может быть решена без высокой культуры проектирования в промышленности, неотъемлемой частью которой должны быть фундаментальные знания о человеке и человеческой деятельности. Для ее решения необходима и высокая методологическая культура, в частности преодоление давних адаптационно-гомеостатических подходов к организации взаимодействия человека и машины (приспособление машины к человеку и приспособление человека к машине, достигаемые путем последовательных, постепенных приближений). Наконец, решение этой задачи требует и правильной социальной ориентации в человеческих (а лучше бы сказать — человечных) аспектах научно-технического прогресса.
Это означает, что создание новой техники и технологии представляет собой не только инженерную, но и нравственную проблему. Проектант новой техники создает ее для других, и потому не должен считать себя эталоном или "мерой всех людей". В свете сказанного задача гармонизации человека и техники может быть поставлена лишь в контексте более широкой проблемы и социальной программы достижения гармонии индивида и общества.
Неверно думать, что такой взгляд представляет собой усложнение или даже переусложнение задач, которые должны решать создатели новой техники. Это — следствие необычайной объективной сложности современного мира трудовой деятельности, мира техники, становящегося все больше миром социо-техническим.
На волне роста противоречий между человеком и техникой возникла новая научно-практическая дисциплина, стремящаяся их хотя бы сгладить, если не может быть и речи о принципиальном изменении судьбы человечества, о переходе на внетехнологический путь развития. Эта дисциплина — ЭРГОНОМИКА — занимается междисциплинарным изучением человека в конкретных условиях его деятельности, связанной с использованием технических средств.
Надо сказать, что и до ее возникновения предпринимались попытки гармонизировать отношения человека и окружающих его машин.
291
Важную роль в этом деле играла психология труда. Так что преемственность и родственные узы психологии и эргономики налицо. Психологические концепции и методы успешно развиваются в эргономике и в настоящее время.
Одним из перспективных направлений усиления социальной ориентации технического прогресса является эргономическое обеспечение создания и эксплуатации машин, оборудования, автоматизированных систем управления, средств информатики и другой промышленной продукции. Эргономическое обеспечение должно стать неотъемлемой частью общего процесса проектирования техники с самых ранних стадий ее разработки. Многие задачи, вытекающие из этого требования, решаются средствами таких наук, как физиология, гигиена, психология труда, и таких сфер научно-практической деятельности, как охрана и организация труда. Однако по мере увеличения эксплуатационной сложности машин, оборудования, систем управления все больше выявлялась недостаточность установки приспособить человека к уже созданной технике, осознавалась важность непосредственного участия представителей перечисленных областей знания и практики в ее создании.
Эргономическое обеспечение связано с поиском конструктивных решений машин и оборудования, основанных на глубоком изучении деятельности человека, для которого они предназначены.
Поясним сказанное на примере: по мере развития вычислительных машин их функции все больше смещаются от процессов ввода, переработки и выдачи данных к диалогу с человеком. Однако оказалось, что многие программы компьютеров плохо приспособлены для этого (способность к диалогу не включается в число требований, предъявляемых к программному обеспечению). Повсеместно обращается внимание на неудобство пользования существующими системами программного обеспечения компьютера. Если раньше назначение программ заключалось в управлении машинами, то теперь, по удачному выражению одного ученого, назначение машин состоит "в исполнении наших программ". Другими словами, если прежде упор делался на развитие аппаратных средств, то теперь внимание переключается на труд человека. Поэтому ставится задача тщательно разрабатывать системы, приспособленные к человеку. При этом имеется в виду, что язык системы должен быть легким для понимания. Система должна быстро реагировать и избавлять тех, кто ею пользуется, от необязательных операций, призвана по возможности распознавать, с каким типом людей она имеет дело, помогать им, а не манипулировать ими. Возможность давать пользователю соответствующие консультации — наиболее важный признак совершенства интерактивных вычислительных, прежде всего экспертных систем.
292
Наибольшая эффективность эргономического обеспечения достигается при организации соответствующих исследований и разработок одновременно в двух направлениях — от требований человека к технике и условиям ее функционирования и от требований техники к человеку. Важно не только приспособить технику к человеку, но и активно формировать способности самого человека в соответствии с потребностями технического прогресса, естественно, не в ущерб интересам человека как личности.
Выявление оптимальных эргономических решений создаваемых технических объектов на более ранних стадиях разработки и сокращение на этой основе доработок и испытаний стали возможны в результате использования комплексов объективной регистрации и оценки психофизиологических и профессиональных характеристик человека.
Практика создания машин, оборудования, автоматизированных систем управления и другой промышленной продукции с учетом возможностей и особенностей работающего человека показывает, что непосредственное соединение знаний о человеке из разных наук далеко не всегда возможно. Это и понятно, поскольку в действительности человек и технические средства деятельности должны составлять не сумму разрозненных элементов, а единое целое. Мы все привыкли к терминологии: система "человек — машина", "социотехническая система", "автоматизированная система" и т. д., но далеко не всегда отдаем себе отчет в том, что от разработки до становления системы такой целостностью, до ее эффективной эксплуатации дистанция бывает достаточно большой. Ее сокращению могут существенно помочь междисциплинарные исследования, обеспечивающие научные основы целостного учета эргономических норм и требований при разработке и эксплуатации техники.
Цель эргономики — в оптимизации предметного содержания, орудий, условий и процессов труда, повышении привлекательности и удовлетворенности трудом. Основной объект ее исследований — системы "человек — машина". Человек, машина и среда рассматриваются в эргономике как сложное целое, в котором ведущая роль отводится человеку. Она одновременно является научной и проектировочной дисциплиной, поэтому в ее задачу входит разработка методов системного анализа, оценки и проектирования целесообразных вариантов человеческой деятельности, ее внешних средств и внутренних способов при модернизации и создании новой техники и технологии, а также технических средств профессионального обучения.
Формирование эргономики отражает потребности общественного производства в синтезе достижений социально-экономических, естественных и технических наук в целях повышения его эффективности и одновременно целенаправленного создания достойных человека условий
293
труда. Решение задач подобного социального масштаба возможно лишь на прочном фундаменте общей теории трудовой деятельности и целостных представлений о человеке как ее субъекте.
Уже при своем зарождении эргономика имела отчетливую социальную ориентацию. На заре советской власти русскими учеными В. М. Бехтеревым и В. Н. Мясищевым была разработана первая содержательная концепция эргономики, которую они тогда называли "эргологией" или "эргонологией". По мнению В. М. Бехтерева, такая наука должна была решать триединую задачу: повышение производительности труда, сохранение здоровья и развитие личности трудящихся.
Кардинальное отличие эргономики от наук, на базе которых она возникла, в том, что в ней широко используются развитые в философии, социологии и психологии представления о формировании и структуре деятельности, ее основных видах и формах, главных закономерностях развития, внутренних связях с сознанием и личностью человека. Деятельность в эргономике выступает как начало, содержание и завершение анализа, проектирования и оценки. Процесс проектирования начинается с анализа профессиональной деятельности, где вскрываются недостатки в ее организации и во взаимодействии человека с техникой. Определяются требования, которые данный вид деятельности предъявляет к обеспечивающим ее техническим средствам, а также к физическим, психофизиологическим, психологическим и социальным свойствам — качествам человека. Предметом эргономической оценки являются технические средства, с которыми непосредственно контактирует и которыми оперирует человек. При разработке критериев и методов профессионального отбора анализ направлен на выявление свойств личности, существенно влияющих на эффективность и качество труда.
Эргономика не только использует сложившиеся в гуманитарных науках представления о деятельности, но и развивает их применительно к решению задач оптимизации систем "человек — машина". Это позволяет успешно преодолевать сложившуюся практику учета отдельных данных о возможностях и особенностях человека. Важны знания не только функциональных возможностей восприятия, мышления (принятия решений), действий и операций работающего, но и о его деятельности в целом. Поэтому в качестве оппозиции адаптационно-гомеостатическому подходу в современной эргономике развивается подход конструктивный, проективный, или системно-деятельностный. Что это означает?
Хотя понятие "трудовая деятельность" является общеупотребительным, в течение десятилетий все науки о труде (пожалуй, кроме социологии труда) занимались анализом действий и операций, понимаемых в узкотехнологическом смысле. В тени оставался вопрос о том, что
294
же цементирует их в целостную трудовую деятельность, которая всегда больше суммы (или последовательности) своих частей. Ведь не случайно применительно к деятельности используется широкий спектр определений (например, сознательная, целенаправленная, осмысленная, целеполагающая, имеющая личностный смысл и социальное значение).
Для проектирования действительно целостной деятельности необходимо выйти за пределы ее пооперационного, алгоритмического, в определенном смысле узкотехнологического понимания, в сферу психологии сознания и личности, в сферу мотивов, отношений, интересов, эмоций, установок, в сферу совместной, кооперативно-распределенной деятельности людей, или совокупного труда. Сознание и личность изменяются в совокупной (групповой) деятельности индивидов и затем оказывают на нее обратное влияние. Это показал еще всемирно известный Хотторнский эксперимент. Поэтому организация совместной деятельности субъектов есть одновременно важнейшее средство формирования их сознания и личности, которые определяющим образом влияют на эффективность и качество труда. Это влияние оказывается неизмеримо сильнее воздействия, например, факторов производственной среды, нередко компенсирует неблагоприятные условия труда.
Сейчас недостаточно руководствоваться такими внешними показателями эффективности и качества, как определенные показатели количества продукции, точности, скорости и более расплывчатые — энергетической цены деятельности для субъекта или внешней комфортности. Необходима разработка специальных показателей, характеризующих сам процесс деятельности. К их числу относятся: свобода в выборе и постановке целей, средств, формы результата; соотношение познавательных, эмоционально-оценочных и собственно исполнительских компонентов; соотношение личностного смысла и социальной значимости как процесса, так и результатов труда; влияние деятельности на функциональные состояния (напряженность, утомление, монотония, стресс и т. д.) работающего человека, на его здоровье и личность. С учетом сказанного качество труда следует понимать как интегральную характеристику данного вида деятельности, в которой фиксируются показатели качества и количества производимой продукции, взятые в отношении к сырьевым и временным затратам на ее производство, к психологической и физиологической "цене" трудовых усилий, а также по отношению к показателям здоровья и развития личности. В данном определении сделана попытка расширить рамки технико-экономических характеристик качества труда за счет включения показателей, относящихся к социальным и психофизиологическим аспектам человеческой деятельности. В нем учтены как ее объективные, так и субъективные характеристики. Конечно, остается открытым вопрос о
295
полноте и измеримости этих характеристик, когда потребуется перейти к количественным оценкам качества труда. Что касается его эффективности, то трудовая деятельность может считаться тем более эффективной, чем полнее вовлекаются в нее все способности и силы человека. Более того, эффективной в полной мере может считаться только такая деятельность, которая способствует воспроизводству и умножению сущностных сил человека, развивает его личностные качества, способности. Не секрет, что именно такая деятельность приносит ему максимальное удовлетворение. Субъективно это выступает как привлекательность и содержательность труда.
В этой связи заслуживают внимания результаты исследования, в котором выявлено, что лишь незначительный объем знаний, умений, приобретенных в высших и средних специальных учебных заведениях, используется в трудовой деятельности людей. Поэтому повышение содержательности и привлекательности труда — это поистине целина резервов для повышения его производительности и качества. Отсюда следует, что при разработке новой техники важно добиваться не только высокой ее технической эффективности, но и закладывать в ее конструкцию решения, которые создают соответствующие условия для более широкого использования возможностей людей.
Назрел также вопрос о том, чтобы расширить общепринятую трактовку условий труда. Они не сводятся только к производственной среде, рабочему месту и т. п. В них должны включаться и содержательные характеристики трудовой деятельности, сложность задач, степень их вариативности, адресованность трудовых усилий тем или иным функциональным системам и структурам деятельности. Не последнюю роль играет влияние различных эмоциональных факторов на показатели эффективности и качества труда, и прежде всего тех его видов, где доминируют интеллектуальные процессы. Здесь кроются большие резервы совершенствования условий труда. Это четко уяснили менеджеры на Западе, которые пишут о том, что необходимо мобилизовать не только знание и умение, но и эмоции работающего, ибо человеческий потенциал фактически не ограничен при условии, если человек весь, душой и телом, отдается выполнению производственного задания. Конечно, возникает вопрос о том, насколько и как развиты эти душа и тело. И наверняка можно провести параллели между уровнем развития человека и организацией и содержательностью его труда. Тем не менее трудовая деятельность должна опережать развитие конкретного ее исполнителя. В этом случае ему будет обеспечена "зона ближайшего развития", а сам труд будет безусловно интересен.
На страницах специальных и научно-популярных изданий часто мелькал термин "безлюдная технология", которая якобы исключает человека из производства и тем самым решает все проблемы человеческого
296
фактора в технике. На практике же ситуация складывается совсем не так. В гибких производственных системах (ГПС) численность обслуживающего персонала часто не сокращается, а иногда и увеличивается. Возникает необходимость в больших объемах работ по техническому обслуживанию системы, т. к. человек несет ответственность за ее нормальное функционирование, а перебои в работе связаны с большими экономическими потерями. ГПС существенным образом меняют традиционные представления о трудовой деятельности. При этом коренным образом меняется характер и содержание работы. Быстрое обновление продукции непрерывно ставит новые задачи, решать которые необходимо в сжатые сроки. Как показывает практика, высокое нервно-психическое напряжение, обусловленное максимальной мобилизацией интеллектуального потенциала и предельной ответственностью за выполнение каждой операции, выдерживают далеко не все. Поэтому ГПС не сводят к минимуму психологические проблемы, как считают некоторые специалисты, а порождают массу новых, которые еще предстоит осознать и затем научиться решать.
Сказанное в полной мере относится и к робототехнике, а в перспективе и к системам с искусственным интеллектом. Разработка подобных систем действительно представляет собой крупнейшее достижение науки, конструкторской мысли, технологического опыта. Но при их создании должны всемерно учитываться современные экономические, социальные, эргономические, экологические требования. Однако такой подход еще не стал общепринятым. А экономические проблемы, с которыми столкнулась Россия, откладывают позитивное решение изложенных задач на неопределенное время.
6.7. К личности через поступок
Слышится значительная разноголосица во мнениях о том, что следует понимать под термином личность. И диапазон этой разноголосицы велик. С одной стороны этого диапазона, личность — нечто таинственное и необычайно емкое: "Тайна личности, ее единственности, никому не понятна до конца. Личность человеческая более таинственная, чем мир. Она и есть целый мир. Человек — микрокосм и заключает в себе все. Но актуализировано и оформлено в его личности лишь индивидуально-особенное" [14, с. 11]. Бердяеву вторит П. А. Флоренский в "Иконостасе", размышляя над тройкой понятий: лицо — лик — личина и обращаясь в своем размышлении к их эзотерике. Онтологическое и этимологическое сходство понятия личность с указанной тройкой позволяет заключить, что личность, по мнению Флоренского, также нечто уникальное, неповторимое. С другой стороны диапазона точек зрения, понятие личность привязывается к системе социальных отношений и, следовательно, оценивается как нечто достаточно типическое [см., например, 15, с. 193].
297
Неопределенность этого понятия усиливается из-за отсутствия четкой границы, отделяющей его от таких характеризующих человека понятий как индивид, индивидуальность, субъект деятельности, характер.
К вышеназванному примешивается обыденное понимание личности как некоторой оценочной характеристики. Быть личностью — при этом означает быть способным на самостоятельные, сильные решения и действия. А если человек их не совершает, то он уже и не личность. В быту же каждый считает себя личностью, даже если ничего крупного не совершил. И если человеку сказать, что у него личности нет, то он обидится. Это еще один аспект размытости вышеназванного понятия.
Попытки сделать определение личности более строгим конечно предпринимаются. Например, В. В. Столин указывает на различение индивида и личности, развивавшееся в советской психологии Б. Г. Ананьевым и А. Н. Леонтьевым [16, с. 88]. Его эвристичность несомненна, но требует развития. В частности В. В. Столин считает, что такое различение на самом деле проведено "между человеческим организмом, с одной стороны, и человеком одновременно как социальным индивидом и человеком как личностью — с другой" [ 16, с. 92]. Человек становится социальным индивидом сразу же после рождения. Что же касается личности, то ее формирование происходит позже по мере того, как человек начинает вступать во все более сложные социальные отношения с другими людьми.
Не сразу личность сформировалась и в историческом плане. Та целостность человека, которую имел в виду М. М. Бахтин, говоря о Древней Греции, основывалась не на личности, а на том, что В. В. Столин называет социальным индивидом. Человек жил среди людей, искал опору и оценку своей жизни в окружающих, поступал как принято в группе и не мыслил себя вне ее. Отлучение от группы могло означать для него только одно — смерть [17, с. 47]. Еще в средневековье, как считает А. Г. Асмолов, "личность как бы сливалась с группой, представляла группу как целое, и тем самым выражала социотипическое поведение, выражающее общую тенденцию социальной системы к сохранению" [18, с. 278]. Заметим, что понятие личность в данном высказывании также употребляется не в строгом, а в приблизительном, размытом значении. Уж проще сказать — человек.
Тем не менее приведенные мнения позволяют выделить одно важное свойство, чем больше социальный индивид попадает под влияние группы, чем чаще он действует, не вступая в противоречие с групповыми стереотипами, чем реже он мыслит себя отдельно от других членов группы, тем меньше у него шансов стать личностью, а у нас — говорить о нем как о личности.
Из такого утверждения можно сделать вывод о том, что авторы удостаивают права называться личностью лишь тех, кто способен на
298
антисоциальные поступки. Этот вывод в корне не верен. Попробуем показать — почему.
Если ориентироваться в поступках на коллектив, станут реальными ошибки, основанные на его ограниченных или, что еще хуже, извращенных ценностях. И именно такой путь строительства личности чреват перспективой ее деструктивной, антисоциальной по отношению к людям, не входящим в группу, направленности. Одновременно становление личности может обретать ущербный характер оттого, что ее поступки будут недостаточно ответственными. Какая же ответственность, какой личностный выбор может осуществляться, если за каждым поступком маячит целая группа людей с ее пристрастиями и интересами. Нет в таком поступке и единственности, так как его прототипы уже неоднократно случались: "Все или лучшие из коллектива всегда поступают так!" В такой ситуации жить достаточно просто. Можно сказать и сильнее — для деятельности в таких условиях личность как функциональный орган человека может ему и не пригодиться. Так, может быть, человеку вообще ни к чему как-либо поступать?! Наверное и так нельзя. Это противоречило бы его природе.
В чем же эта природа, накрепко связывающая личность с поступком? По свидетельству Л. М. Веккера, известный психолог Б. Г. Ананьев высказал как-то важную мысль о том, что предпосылки решения проблем психологии личности находятся в доличностной психологии. Мы же шагнем еще дальше, на новом уровне вернемся еще раз к русской философской традиции размышления о человеке.
В отечественной философско-психологической мысли имеется ряд попыток поиска предметов исследования, назовем их ПРЕДМЕТАМИ-ПОСРЕДНИКАМИ (МЕДИАТОРАМИ), которые бы обладали свойствами ряда гетерогенных, но по необходимости объединяемых предметов научных дисциплин.
Как мы уже говорили, П. А. Флоренский, анализируя различия теоретического и практического, выявил их принципиальную нестыкуемость без того, что мы назвали посредником. В качестве последнего он предложил культовый символ, обладающий свойствами как реального практически используемого объекта, так и богато наполненной смыслами идеи. Культовый символ — крест, терновый венец и т. п. явился для П. А. Флоренского, естественно заботившегося о месте в мире религии, именно тем предметом, который может способствовать воссозданию связей между нестыкуемыми напрямую областями. Нечто похожее, но без апелляции к религии, предлагал и Г. Г. Шпет, отмечая разнородность мышления и практики. Его вариант посредника — слово, являющееся одновременно и реализующимся на практике действием и средством мышления.
Для М. М. Бахтина, размышлявшего об укорененности человека в бытии, единственным предметом, доказывающим, как он говорил, его
299
"не-алиби в бытии", являлся поступок. Только поступок по М. М. Бахтину, демонстрирует участность мышления в мире.
Все упомянутые посредники: культовый символ (предмет), слово, поступок выбраны анализировавшими их философами именно в силу их двойственности, так сказать "кентавричности", укорененности одновременно в двух достаточно непохожих друг на друга областях. Кроме этого, следует заметить, что они были не эмпирически найденными предметами, а предметами, специально сконструированными, онтологически заданными. Философы оснастили их дополнительными свойствами. Например, поступок, по Бахтину, наполнен более богатой ценностной составляющей, без которой он превращается всего лишь в технический акт. Нечто подобное можно сказать и о культовом символе (предмете) по Флоренскому, и о слове по Шпету.
Поиск Л. С. Выготским единицы анализа психического и его предложение на роль таковой знака-значения также являлся продолжением все той же традиции поиска посредника, обладающего двойственными свойствами.
В этой же традиции сознание рассматривается в качестве предмета междисциплинарного исследования человека. Однако сознание, интегрируемое из четырех образующих: смысла, значения, чувственной ткани образа, биодинамической ткани движения, само обладает значительной неоднородностью. Ведь как бы то ни было все эти образующие достаточно разнолики и разводятся в два слоя: рефлексивный и бытийный. Не получается ли так, что противоречия и несходства, наблюдавшиеся П. А. Флоренским, Г. Г. Шпетом, М. М. Бахтиным, мы снимаем лишь временно, перенося их извне субъекта внутрь его?
Выход, по нашему мнению, может быть найден на том же направлении размышлений. По-видимому, точно так же как и в ситуации соотношения идеального и практического могут быть найдены посредники между разноликими образующими сознания.
Подробно проанализированы процессы, объединяющие в единый психический процесс взаимодополнения чувственной ткани образа и биодинамической ткани движения. Так, первая не может развиваться без так называемых перцептивных действий, а вторая содержит в себе не только программы построения движений, но и элементы чувствования. Обе ткани преобразуются одна в другую посредством действия.
Нечто похожее происходит и в рефлексивном слое сознания, в котором осуществляются процессы превращения значений в смыслы и наоборот. Однако посредник здесь иной. В бытийном слое взаимопревращения чувственной ткани образа и биодинамической ткани движения естественно предполагают наличие субъекта этих преобразований и осуществляются относительно его положения в мире. Это положение определяется характеристиками, носящими как объективно физический
300
характер, связанными с зоной обзора, позой тела, динамическими особенностями его перемещения, видимостью объектов, так и характеристиками собственно психологическими: свойствами восприятия в зрительной и других модальностях, оперативными единицами восприятия, памяти и других функций, моторными умениями и навыками. Однако человеческое "Я" как осознаваемая система отсчета часто представлена в этом слое в смазанной, отчасти учитываемой, а в основном лишь подразумеваемой форме. Более того, как при освоении моторных действий, так и в процессе формирования навыков опознания происходит вытеснение этого "Я". Ведь скорость и точность навыков увеличивается в том случае, когда они реализуются с возможно меньшим участием рефлексивных компонентов. Процесс такого вытеснения называют автоматизацией навыка в исследованиях моторики и симультанизацией опознания в исследованиях зрительного восприятия.
В рефлексивном же слое это присутствие имеет более артикулированное, ясно выраженное качество. Осмысление значений и означение смыслов реализуются только по отношению к "Я-концепции" субъекта. Осмысление значений производится в процессе их соотнесения с мотивами субъекта, его субъективно отрефлексированным положением в мире. И учет положения в мире имеет иное наполнение. Отличие состоит в том, что оценивание положения базируется не на физически заданных характеристиках, а на самооценке человека по собственным, иногда объективным, а часто глубоко субъективным, критериям. К тому же критерии эти имеют морально-нравственную, этическую, культурную, но не физическую природу. Нечто похожее, но с обратным знаком осуществляется и при означении смыслов, их объективации в значениях. Иначе говоря, в рефлексивном слое сознания разворачиваются процессы, имеющие личностную специфику.
При анализе "посреднических" функций действия в бытийном слое сознания воочию можно убедиться в их, если так можно выразиться, действенности. Имеются обширные результаты в исследованиях, проведенных под руководством А. Н. Леонтьева, А. В. Запорожца, П. Я. Гальперина, в которых показано как в действии движения обогащают чувственную ткань образа, как сам образ строится, детализируется в перцептивных, викарных действиях, а затем сам начинает корректировать выполнение действий. Но о рефлексивном слое сознания из экспериментов известно не так много. Тем не менее очевидно, что рефлексивный слой имеет известную автономность и собственные источники развития. Поскольку, как уже говорилось, рефлексивный слой сознания своей основой имеет "Я" человека, по отношению к которому как к системе координат и реализуются все преобразования, постольку действие, если оно выполняет и здесь функции посредника, начинает носить гораздо менее уловимый интимно-личностный оттенок,
301
превращается в поступок. Другими словами, поступок есть действие, становящееся и реализуемое в рефлексивном слое сознания на основе отчетливо выраженной "Я-концепции" человека. Такое действие-посредник, организуя взаимодействие между смыслами и значениями создает предпосылки для формирования личности. После определения соотношения между индивидуальными и социальными целями и нормами, которое является ядром такого функционального органа индивидуальности как личность, поступок становится ее посредником в отношениях с образующими сознания и внешним миром.
Имеет смысл выделить два уровня посреднических функций поступка. На первом ЭКСТРАСУБЪЕКТНОМ уровне действие — поступок обеспечивает взаимодействие личности человека с внешним миром. На втором уровне, который может быть назван ИНТРАСУБЪЕКТНЫМ, оно обеспечивает взаимодействие между личностью и образующими рефлексивного слоя сознания.
Вспомним учение о поступке М. М. Бахтина, в соответствии с которым именно поступок, обладающий некоторыми обязательными свойствами: аксиологичностью, ответственностью, единственностью и событийностью, делают человека участным в бытии, а его жизнь полнокровной.
Когда мы говорим об аксиологичности поступка, то имеем в виду, что он должен быть сориентирован на некоторые ценности. Поступок аксиологичен и в том случае, когда он следует за групповыми ценностями. Но такая ориентация вступает в противоречие с его другими свойствами. Ориентируясь на группу, мало кто задумается о "единственности, неповторимости, незаместимости и непроницаемости для другого места", в котором он находится. Человек не ощущает полновесности своего поступка и ответственности за его последствия. Гораздо проще будет списать эти последствия на нормы и правила, принятые по этому поводу группой, разделить свою ответственность с другими, защититься "коллективной безответственностью". Поступая так, человек вполне будет достоин наименования социальный индивид. Но бремя называться личностью будет для него невыносимо тяжелым. И это при том, что его поступок будет вполне аксиологичным.
По нашему мнению, все дело как раз во внесении нового содержания в аксиологичность поступка. Так же как П. А. Флоренский говорил об ориентировании культуры, нам необходимо ориентирование поступка. Ему требуется отыскать достойную "систему координат", более стабильную и объективную, чем групповые ценности и стереотипы поведения. Практически мы вторим ходу размышлений П. А. Флоренского. Напомним о варианте И. Канта, предлагавшего в качестве такой системы ценностей математическое естествознание. Этот вариант реализован, и мы говорили о нем. Это бурно развивающиеся технократические тенденции. По-видимому, наряду с технократическим мышлением, вполне можно говорить и о технократической личности, признающей
302
высшей ценностью научное познание и поступающей во славу его, но вопреки экологической и демографической обстановке. Второй вариант "системы координат" — марксистский, при котором ценности группы разрастаются до классовых ценностей. И личность, ориентирующаяся на ценности класса, поступает на благо его, но игнорируя интересы других людей, к этому классу не принадлежащих. Однако описанные выше свойства поступка могут заставить нас засомневаться в том, личность ли он, потому что не ясно как обстоит дело насчет единственности и ответственности поступка этого человека.
Можно рассмотреть и другие варианты "системы координат": экологическая, националистическая, общечеловеческая и т. п.
П. А. Флоренский поставил бы между личностью и ее поступком "систему координат", сориентированную на религиозный культ. Как пишет Л. Н. Митрохин: "В обстановке, когда такие механизмы (ориентирования поступка — В. З., Е. М.) не могли быть сконструированы из реальных элементов жизни, из наличных, эмпирически очевидных фактов и доводов, предельно надежные регуляторы и ценности (то есть абсолюты) необходимо предполагают соотнесенность со всемогущими сверхъестественными силами и персонажами, с представлениями о внеприродных зависимостях и связях" [19, с. 34].
Мы же предлагаем строить "систему координат", базирующуюся на общечеловеческой культуре. С одной стороны, она хоть и является по Флоренскому осколком культа, тем не менее в основном наследует его овеществленность смысла и осмысленность вещи. С другой стороны, культура по большому счету лишена односторонности и преходящести группового интереса, более того истинные шедевры культуры всечеловечны, а не классовы. А поэтому могут выполнять функцию абсолюта.
Человек остается с культурой один на один. Прекрасное не воспринимается из толпы. И это может служить основой для понимания единственности, уникальности своего отношения к культуре. Тем самым свойства поступка, предложенные М. М. Бахтиным, могут наполняться реальным содержанием.
Конечно, ориентирование личности на культуру — дело не простое. О. Э. Мандельштам писал как-то, что "легче провести в СССР электрификацию, чем научить всех грамотных читать Пушкина" [20, с. 46]. Совершенно бессмысленным является и снижение понимания культуры до уровня всеобщей грамотности, всеобщего среднего, высшего и какого угодно другого образования. Такая интерпретация долгие годы лишь облегчала жизнь тем, кто отчитывался за "охват населения культурой".
Но в то же время достаточно большими тиражами издать работы классиков русской истории: И. М. Карамзина, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, А. Е. Преснякова, как культура без административной разнарядки, без принуждения сама начинает входить в наши дома. Тот же О. Э. Мандельштам так поэтически точно выразил свое отношение
303
к истории: "Ключевский, добрый гений, домашний дух, покровитель русской культуры, с которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания" [20, с. 78]. Можно добавить, что в наше тревожное время таким добрым гением стал наш современник — Л. Н. Гумилев.
Знание истории своего народа — неотъемлемое свойство культурного человека. Историческая память питает личность животворящими соками, задает некое эмоционально окрашенное ядро личности. Это ядро укрепляется чувством исторических параллелей. Мир, оставаясь новым, в то же время перестает быть непредсказуемым. Новые социальные коллизии видятся как воспринявшие историческую тенденцию. Появляются критерии для различения исторически-характерного и нетрадиционного. Человек формирует все ту же "систему координат" для "оценивания" ценностей. Если вернуться к бытийному и рефлексивному слоям сознания, можно описать те события, которые происходят при возвращении исторической памяти. Прежде всего осуществляется обогащение значений и смыслов сознания. Осваивая культурно-исторический пласт, человек достигает значительной дифференцированности поля значений. Работая с разными источниками, сравнивая оценку того или иного события разными авторами, человек осваивает представление о множественности систем значений. Выбирая же между ними, примеривая их на себя, он фактически осмысляет эти системы, формирует собственные смыслы. Опыт такого выбора отражается и на чувственной ткани образа. Развивается более зоркое видение события, полное нюансов и красок. И в этом есть некоторое сходство с тем, что мы говорили о визуальном мышлении и его формировании. Также как и в том случае, постепенное "умное" знакомство с событием, неторопливость в его оценке ведет к более полному, а следовательно, и точному его образу, к уменьшению вероятности ошибки, вызванной не тем, что не хватило времени, а тем, что человек поторопился с оценкой и поступком.
Конечно же, нельзя не согласиться с утверждением, что "...индивид в предметной деятельности изменяет окружающий мир и посредством этого изменения изменяет себя, становится личностью" [21, с. 84]. Однако это утверждение звучит слишком обще. И нас не может удовлетворить индивид, ставший личностью, через нагромождение более вредных чем полезных производств, через уничтожение среды собственного обитания. Не только природы жаль, жаль и саму личность, так как такой путь личностного развития с неизбежностью интериоризируется и ею. Личность приобретает зловещие черты, начинает напоминать личину, о которой писал П. А. Флоренский. И чтобы этого не произошло, предметная деятельность индивида, становящегося личностью, должна опосредоваться освоением культуры.
Взращивание личности может основываться на усилении внимания педагогов к указанным свойствам поступка. Его аксиологичность можно совершенствовать системой мер, которая в обобщенной форме получила
304
наименование гуманитаризация образования и отчасти была рассмотрена нами. Единственность поступка можно задавать через психологическую работу с учащимися, имеющую целью совершенствование их самопознания. Ответственность поступка — это то, что не может быть сформировано только на теоретических занятиях. Только практика может привести к ее развитию. Что же касается событийности поступка, то она хоть и не может быть получена автоматически из трех предыдущих, однако является их следствием, результатом совместных усилий педагога и учащегося.
В том случае, если человек чувствует себя неповторимой и единственной в своем роде личностью и при этом сориентирован на культуру, он в состоянии признать те же самые качества и за другим человеком. Так, может быть, разрушен миф о неразрывной связи гуманного и коллективистического поведения. Действовать во благо других совсем не обязательно лишь воспитываясь в коллективе и следуя коллективистическим нормам. Но для этого совершенно необходима ориентация личности на общечеловеческую культуру и непреходящие ценности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Флоренский П. А. Иконостас / В кн.: Богословские труды. — Вып. IX
2. Природа. — 1988. — N 1
3. Флоренский П. А. Труды Московской Патриархии. — Вып. 17.
4. Петров-Водкин К. С. О науке видеть // Дело народа. — 1917. — 28 июня.
5. Запорожец А. В., Венгер А. В., Зинченко В. П., Рузская А. Г. Восприятие и действие. — М., 1967
6. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. — М.: Просвещение, 1969.
7. Аникин Г. В. Эстетика Джона Рескина и английская литература XIX века. — М.: Наука.
8. Малевич К. С. Беспредметный мир (нем.). — Берлин, 1927
9. Запорожец А. В. Избранные психологические труды. В 2-х томах. — М.: Педагогика, 1986
10. Сперлинг Дж. Доклад на XVIII Международном конгрессе по психологии. Симпозиум "Зрительное восприятие". — М., 1968
11. Величковский Б. М. Микрогенетический аспект изучения восприятия / В кн.: Психологические исследования. — Выпуск 6. — М.: МГУ, 1976
12. Зинченко В. П. Развитие зрения в контексте перспектив общего духовного развития человека // Вопросы психологии. — 1988. — N 6
13. Эйнштейн А. Принципы научного исследования / В кн.: Физика и реальность. — М., 1965
14. Бердяев Н. А. Самопознание. — М.: ДЭМ, 1990
15. Психология. Словарь / Под ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского. — М.: Политиздат, 1990
16. Столин В. В. Самосознание личности. — М.: МГУ, 1985
17. Дробницкий О. Г. Проблемы нравственности. — М., 1977
18. Асмолов А. Г. Психология личности. — М.: МГУ, 1990
19. Митрохин Л. Н. Философы и религия // Вопросы философии. — 1989. — N 9.
20. Мандельштам О. Э. Слово и культура. — М.: Советский писатель, 1987
21. Петровский А. В. Личность. Деятельность. Коллектив. — М.: Педагогика, 1984
22. Зинченко В. П. Психология в Российской Академии образования. // Вопросы психологии. — 1994. — N 4
305
Глава 7. Культурно-историческая психология в поисках духовности
7.1. Об опыте теософского исследования духовности
Духовность — более широкое понятие, чем религиозность. Она может быть и вполне светской. А поэтому является предметом размышлений не только теологии, но и светской науки, в том числе психологии, что, конечно же, не исключает их взаимодействия. Возьмем на себя смелость утверждать и взаимообогащения. Напомним о библейской последовательности Творения: Дух — Жизнь — Разум. Наука, исследующая разум и оставляющая за рамками изучения дух, не имеет шансов разобраться и в разуме. Максимум, на что она способна, это прийти к искусственному или, что то же самое — к "инвалидному" интеллекту, поскольку она игнорирует действительную природу разума. Ибо разум есть реализация духа. Так же и культура, по словам Г. Г. Шпета, — это рождение, преображение и возрождение духа:
"Только дух в подлинном смысле реализуется, — пусть даже материализуется, воплощается, воодушевляется, т. е. осуществляется в той же природе и душевности, но всегда возникает к реальному бытию в формах культуры. Природа просто существует, душа живет и биографствует, один дух наличествует, чтобы возникать в культуру, ждет, долго терпит, надеется, все переносит, не бесчинствует, не превозносится, не ищет своего... Дух — не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не "в себе", а в признании. "В себе" он ТОЛЬКО познается, он ТОЛЬКО идея. Культура, искусство — реальное осуществление, творчество. Дух создается. Без стиля и формы — он чистое и отвлеченное не-бытие... Дух ждать не устанет, он переждал христианство, переждет и теперешний после-христианский разброд. Но мы то сами, конечно, уже устали. Недаром умы наших современников иссушаются восточной мудростью, недаром нас оглушает грохот теософической колесницы, катящей жестокую Кали, недаром беснуются ее поклонники, душители разума. Это их последнее беснование" [1, часть I, с. 39—40].
Пожалуй, нельзя согласиться лишь с последней фразой. Еще 70 лет продолжалось беснование идеологии, которая иссушала умы и душила
306
разум и жизнь. Обратим внимание на слова о христианстве. Г. Г. Шлет пишет, что христианская метафора духа — любовь. Он замечает, что дух — источник всяческого, в том числе и любви. Опустим саркастические, в типичном для Шпета стиле, сомнения в справедливости отождествления христианства с любовью. Мы просто хотим сказать, что ни наука, ни философия, ни религия не обладают монополией на изучение природы духа. Иное дело, что у теологии имеется огромный опыт в познании духа, а современной науке полезно вначале хотя бы его признать!
Сейчас появилась легальная возможность (осознанная необходимость существовала давно) движения к "вершинной психологии", которая, согласно Л. С. Выготскому, определяет не глубины, а вершины личности. Но движение к ним "снизу" лишь со стороны предметной деятельности или со стороны фрейдовского Оно, как бы ни была важна их роль в развитии человека, не только бесплодно, но и опасно. Такое движение неотвратимо приводит к человеку-машине, к искусственному интеллекту, к искусственной интеллигенции, к интеллектократии, наконец, к пока еще утопической ноократии. Движение снизу обязательно должно быть дополнено движением "сверху" и притом не только со стороны разума, но и со стороны Духа. Психологи, которые поставят себе такую цель, должны будут погрузиться в духовный опыт человечества с тем, чтобы расширить свое сознание и укрепить собственный дух.
Для этого полезно отнестись к нижеследующим рядам, к счастью, сохранившимся в культуре и забытым психологией словосочетаний не как к странным и само собой разумеющимся метафорам, а как к предмету серьезных научных размышлений и исследований.
Итак, первый ряд, назовем его оптимистическим, вдохновляющим или духотворящим: Духосфера, Духовная вертикаль, Духопроводность, Духовная субстанция, Духовное материнство, Духовное лоно, Духовная близость, Духовные потенции, Духовный организм, Духовная конституция, Духовный генофонд, Духовная установка, Духовный фон, Духовное начало, Духовное производство, Духовная опора, Духовные устои, Духовная ситуация, Духовное зеркало, Духовный облик, Духовное здоровье, Духовное равновесие, Духовное единство, Духовное измерение, Духовная красота, Духовный взор, глаз Духовный, Духовный нерв, Духовный свет, Духовное обоняние, Духовная жажда, Духовный поиск, Духовное руководство, Духовные способности, Деятельность Духа, Духовное оборудование, Духовная мастерская, Духовный уклад, Духовные упражнения, Сила Духа, Духовное развитие, Духовный рост, Духовное общение, Духовный подвиг, Духовный расцвет, Духовное наследие, Памятник Духа, Духовное царство, память Духа, печать Духа, культура Духа, Духовная щедрость, Духовная родина, Духовное самоопределение, Духовное самоотречение, Духовная аскеза, Духовное величие, Духовное бытие, Духовная жизнь...
307
Второй ряд, назовем его пессимистическим или, точнее, трагическим: духовный аристократизм, духовная слабость, духовное искушение, духовная спячка, нечистый дух, злой дух, духовный идол, духовное насилие, духовный геноцид, духовный кризис, духовная капитуляция, духовное рабство, нищета духа, духовное ничтожество, духовный маразм, духовное самообнажение, духовный разброд, духовная преисподняя, духовное небытие, духовная смерть...
За этими, разумеется, неполными перечнями стоит не столько феноменология, сколько онтология (анатомия, физиология, реальные средства, инструменты и функции) духа, зафиксированная в языке, в искусстве, в религии, в бытийных слоях народного сознания, в народной памяти и поведении. От этого богатства на многие десятилетия отказалась научная психология, впрочем, не только отечественная. Поскольку природа духа есть свобода, то игнорирование духа — это одна из причин, может быть даже главная, капитуляции психологии перед явлением свободы, будь то свободная воля, свободное действие или свободная личность.
Краткость второго ряда в приведенных перечнях вовсе не означает, что скрывающаяся за ним онтология слабее той, которая скрыта за первым. Возможно, она даже и слабее, поскольку рано или поздно обнаруживается внутреннее и конечное бессилие энтузиазма и энергии зла. Поэтому она значительно более нетерпелива, агрессивна, коварна, каверзна, пользуется незаконными приемами, далеко выходящими за пределы духовных распрей. А Дух долго терпит! Страшится попасть во второй ряд.
Мы привели эти перечни, поскольку все должно быть названо, поименовано, без этого не может быть сознательного пересмотра себя, самопроверки, самоосуждения. Не может быть ни смирения, ни преодоления гордыни и самообожания, ни подвижничества, ни личного и общественного покаяния. Наконец, без этого не может быть ни возрождения, ни выпрямления духа. Согласимся с Мишелем Фуко и назовем духовностью "тот поиск, ту практическую деятельность, тот опыт, посредством которых субъект осуществляет в самом себе преобразования, необходимые для достижения истины" [2, с. 284—311].
Дух отечественной психологии, как и Дух всей науки и всего народа не был окончательно сломлен, хотя он и не только таился. Напомним очень актуальное и в настоящее время мнение В. И. Вернадского:
"Меня не смущает, что сейчас те лица, в глуби духовной силы которых совершается сейчас огромная, невидимая пока работа, как будто не участвуют в жизни. На виду большой частью не они, а другие люди, действия которых не обузданы духовной работой. Но все это исчезнет, когда вскроется тот невидимый во внешних проявлениях процесс, который является духовным результатом мирового человеческого сознания. Он зреет, время его придет, и последнее властное слово скажет он, а темные силы, всплывшие сейчас на поверхность, опять упадут на дно..." [3].
308
В трудах В. Вундта, У. Джемса, Г. И. Челпанова и многих, многих других большое место занимали проблемы души и духовности, что вовсе не мешало им заниматься экспериментальной психологией, физиологической психологией и т. д. Не потому ли мы все снова и снова возвращаемся к их работам? Даже великий "антипсихологист" И. П. Павлов, считавший деятельность мозга венцом земной (а не духовной) природы, писал Г. И. Челпанову: "...Я, исключающий в своей лабораторной работе над мозгом малейшее упоминание о субъективных состояниях, от души приветствую Ваш Психологический Институт и Вас, как его творца и руководителя, и горячо желаю Вам полного успеха" [4, с. 92].
Признание духовного опыта, погружение в него вовсе не означает отказа от реальных достижений научной психологии. Напротив, это приведет к ее обогащению, сделает ее более интересной и привлекательной, а, соответственно, более деятельной и действенной, будет способствовать повышению психологической культуры, наконец, откроет перед психологией новые горизонты развития. Вместе с признанием возможно и появление путей (пока рано говорить о методах) познания духовной жизни. И здесь науке есть чему поучиться у теологии и искусства, тем более, что опыт такого обучения имеется.
Акцент на духовности вовсе не означает отказа от проблематики, связанной с природой человека, с его телесностью, чувственностью, эффективностью. Конечно, время духа еще не наступило, но ведь без этого не будет и времени тела.
Культурно-историческая психология в варианте Л. С. Выготского возникла на закате Серебрянного века российской культуры. Тогда не было строгого разделения труда между наукой и искусством, эстетикой, философией и даже теологией. Г. Г. Шпет, А. Ф. Лосев, М. М. Бахтин, П. А. Флоренский профессионально работали в перечисленных сферах творческой деятельности. Еще были живы идеи В. С. Соловьева о "всеединстве" чувственного, рационального и духовного знания. Замечательные поэты Б. Л. Пастернак и О. Э. Мандельштам были широко образованы и в философии, и в научном знании. Основатель культурно-исторической психологии Л. С. Выготский был блестящим литературоведом, философом, методологом науки. Он не умещался в узкие рамки нашего сегодняшнего разделения профессий.
Важной особенностью культурно-исторической психологии была тенденция к интеграции знаний о человеке, различных подходов к нему и методов его изучения. На первых порах доминировал метод генетического исследования. Впоследствии он был дополнен методами функционально-генетического и функционально-структурного, в том числе микрогенетического, микроструктурного и микродинамического анализа. Это была линия обогащения исходных идей Л. С. Выготского, накопления эмпирического материала.
В ходе развития культурно-исторической психологии были не только приобретения, но и потери, отступления, а порой и упрощения исходного корпуса идей. Утратилась духовная компонента "всеединства",
309
особенно явно присутствовавшая в "Психологии искусства" Л. С. Выготского, а значит и разрушено оно само. Была сужена идея медиации, опосредования человеческого развития. У Л. С. Выготского из всего возможного пространства медиаторов мы находим разработку только двух. Он и его последователи изучали преимущественно только роль знака и слова в развитии высших психических функций. Символ едва просвечивал в культурно-исторической психологии. Вовсе не изучалась роль мифа. Правда, Л. С. Выготский и А. В. Запорожец изучали роль волшебной сказки, являющейся своего рода суррогатом мифа в развитии ребенка. Эта линия сейчас получила интересное продолжение в исследованиях А. В. Беляевой и М. Коула, которые ввели волшебника в контекст опосредствованного компьютером детского общения. Не менее интересное исследование посреднических функций волшебной сказки предпринято Л. Элькониновой и Б. Д. Элькониным [5, с. 62—70].
Далее будет сделана попытка представить роль и место в развитии высших психических функций и более широко — в развитии человека — всех главных медиаторов: знака, символа, слова и мифа. Без них нельзя понять процесс формирования сознания и личности индивида. Личность, по А. Ф. Лосеву, сама есть миф и чудо. Символ и миф достаточно полно представлены в психоанализе, в глубинной психологии, но парадоксальным образом слабо представлены в культурно-исторической психологии. (Разве что само появление и развитие последней в сталинское время было Чудом, а Л. С. Выготский давно стал Символом и Мифом!) Для лучшего понимания его идей полезно выявление широкого научного и культурного контекста, в котором они возникали. Тем более, что многое из этого контекста у самого Л. С. Выготского находится в подтексте.
Чтобы очертить культурный контекст возникновения этих идей, важно показать их связь с русской нравственной философией начала XX века, выросшей из православия и усвоившей его дух целостности. В православии мы находим не только идеи, но и приемы медиации, интериоризации, диалогизма общения человеческого существа с Богом. Новой для культурно-исторической психологии является проблема энергетики медиаторов, поставленная в православной антропологии.
Наша задача в значительной степени облегчена превосходной статьей С. С. Хоружего, которая называется "Сердце и ум" [6, с. 137—159]. В статье изложены основы православной антропологии. Автор анализирует труды святого Григория Паламы, посвященные богообщению, понимаемому одновременно и как созерцание бога, и как соединение с ним. В статье изложена своего рода психотехника восхождения подвижника от "внешней" аскезы к "внутренней", от овладения (и превосхождения) собственной природы к соединению с Богом. Обращается к Богу, заключает завет с ним весь человек как целое и единое существо. Эта целостность не дана, а задана, и человек должен лично достичь ее с помощью сердца и умного делания. В этой деятельности
310
человек не одинок. В ответ на его свободный всецелый порыв Господь дает благодать: "Взаимно откликаясь друг другу, божественное участие и свободное человеческое усилие чередуются между собой словно взмахи двух крыл: свобода — благодать, свобода — благодать... Такое сотрудничество божественного и человеческого, благодати и свободу твари в православном богословии обозначается термином "синергия" [6, с. 157]. Отметим еще одно, полезное для дальнейшего: "... когда человек так устремлен и открыт навстречу Богу, тогда он и оказывается в поле сил благодати, оказывается способен встретить и распознать их, начать входить в соприкосновение и соединение с ними" [6]. Здесь ключевым для дальнейшего является "поле сил благодати".
Сделаем не вполне законный скачок к концепции и идеям В. С. Соловьева о "цельном знании", где обосновывается неразрывная связь трех взаимно независимых сфер человеческого сопричастия Бытующему и Сущему — чувственной, рациональной и духовной.
Методологическое ядро философии В. С. Соловьева обозначается его же собственным неологизмом "всеединство". Именно в этом всеединстве присутствует Премудрость лично-сверхличного Абсолюта. Премудрость, которая сама принимает личностный облик и открывает горизонты персонализации перед тварью. Всеединство — вместилище богочеловеческого процесса, т. е. встречного процесса нисхождения Абсолюта в тварь, и восхождения твари к Абсолюту [7, с. 141—150]. В размышлениях В. С. Соловьева отмечается замечательная психологическая особенность, характеризующая общение твари с Абсолютом. Между Абсолютом и тварью устанавливаются ДВУСТОРОННИЕ ОТНОШЕНИЯ. Это означает, что не только тварь принимает или перенимает, осваивает черты Абсолюта, но и Абсолют не остается неизменным.
Е. Б. Рашковский развивает идею о взаимодополнительности двух языков описания Сущего у Соловьева: "...об Абсолюте, онтологически превознесенном над тварью и творящем из "ничего", и об Абсолюте, раскрывающемся в своих проявлениях и вбирающем в себя динамику космоисторической эволюции" [7, с. 145]. Это означает, что Абсолют в процессе своего становления (об этом модусе Абсолюта писал и А. Ф. Лосев) вбирает в себя элементы собственных творений, элементы человеческой персонализации, человеческие свойства, опыт человеческой истории. С точки зрения православного вероучения, это мысль еретическая, но при всем при том идея развивающегося человечного Демиурга, вступающего в диалог с собственными творениями, конечно, замечательна. Ведь христианство достаточно спокойно относится к антропоморфным характеристикам взаимоотношений человека и дьявола. Последний питается нами, обогащается за наш счет, живет нашими грехами и т. п. Почему же Абсолют нельзя характеризовать подобным же образом, но с обратным знаком? Он же должен знать, что с нами происходит, для того, чтобы животворить, просветлять нас, рассеивать тьму и выводить из нее?
311
Е. Б. Рашковский приводит сходную мысль Н. А. Бердяева о том, что сфера абсолютного, или Царство Божие, проходит сквозь тварную историю не только с болью, но и с прибылью [7].
Диалогические (или, как сказали бы сейчас, трансперсональные) отношения Абсолюта с тварью — источник свободы, ответственности и достоинства человека. Они не похожи на систему отношений, возникших в "принципиально новой социальной общности", до недавнего времени представлявшей собой стадо бессловесных овец.
Б. Зайцев в очерке, посвященном Преподобному Сергию Радонежскому, писал, что существует целая наука духовного самовоспитания, стратегия борьбы за организованность человеческой души, за выведение ее из пестроты и суетности в строгий канон: "Аскетический подвиг — выглаживание, выпрямление души к единой вертикали. В таком облике она ярчайше и любовнейше соединяется с Первоначалом, ток божественного беспрепятственно бежит по ней. Говорят о теплопроводности физических тел. Почему не назвать духопроводностью то качество души, которое дает ощущать Бога, связывает с Ним. Кроме избранничества, благодати, здесь культура, дисциплина" [8, с. 160]. Б. Зайцев также говорит о двусторонности "духопроводности", подчеркивая, что величайшая сила любви, врывающаяся ОТТУДА, — это ответ на призыв любовный, что идет отсюда.
Возникает резонный вопрос: находят или находили ли эти замечательные идеи свое отражение, воплощение в науках о человеке? Общение твари с Абсолютом является духовным, но и оно должно иметь определенные средства, "духовное оборудование". Они наверняка есть. И можно попытаться выделить разные, но тесно связанные между собой планы этого оборудования: оперативный (или коммуникативный) и ценностно-смысловой.
Первый план — это предметы-посредники (медиаторы: Знак, Слово, Символ, Миф), второй — это завещанные нам в Евангелии любовь к ближнему, вечная жизнь и свобода личности. Взятые вместе, они составляют, по словам В. С. Соловьева, "духовные вертикальные измерения человеческого познания". Они представлены не только в бесконечности времени, они — и сегодняшний день, "вечное настоящее" (М. К. Мамардашвили), "динамическое бессмертие" (О. Мандельштам).
Можно ли на основании идей, опыта, имеющихся в христианской антропологии, в религиозно-теофилософских трудах более конкретно представить себе проблематику развития человека? Едва ли следует сомневаться в полезности для науки этого опыта, хотя, как указывалось выше, на протяжении десятилетий наша психологическая наука к нему не прикасалась. Причины этого кроются не только в идеологическом табу, но и в том, что решение подобной задачи крайне сложно. Здесь велика опасность профанирования как теологии, так и науки. Сделаем необходимое отступление, подчеркивающее сложность проблемы.
312
О. Э. Мандельштам заметил: "Огромная взрывчатая сила книги Бытия — идея спонтанного генезиса..." [9, с. 236]. Там же он приводит в качестве образца отношение Данта к преданию: "...в предании он видел не столько священную, ослепляющую сторону, сколько предмет, обыгрываемый при помощи горячего репортажа и страстного экспериментирования..." Эта страсть и этот предмет были вовсе не свойственны психологической науке.
Важнейшим уроком, который можно извлечь из религиозно-философских трудов при создании психологического образа человека, является решение проблемы предметов-посредников (медиаторов). Одновременно они представляют собой и культурные формы, и формы, в которых культура развивается. Число медиаторов должно быть расширено или, точнее, как будет показано ниже, вначале сведено к единственному или единому, а уж потом станет возможна и необходима дифференциация. Обратимся к первому исследователю человеческой личности Блаженному Августину. Идея посредника между человеком и богом пронизывает все его творчество, с нее начинается его "Исповедь":
"Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочеловечившегося сына Твоего, через служение Исповедника Твоего" [10, с. 53].
Августин называет Христа истинным посредником:
"Истинный же посредник, которого в таинственном милосердии Твоем явил Ты людям, послав к ним, чтобы на его примере научились они настоящему смирению. Посредник между Богом и людьми человек Христос Иисус встал между смертными грешниками и Бессмертным и Праведным — смертный как люди, праведный как Бог... Как человек Он посредник, а как Слово, Он не стоит посередине, ибо Он равен Богу, Он Бог у Бога и единый Бог вместе с Богом" [10, с. 280].
Здесь важна персонификация Слова, подчеркивание его не только божественной, но и человеческой сути: "Мы могли бы думать, что Слово Твое так далеко от человека, что не может соединиться с ним у пришли бы в отчаяние, если бы "Оно не стало плотью и не обитало среди нас" [10, с. 281]. Посредник нужен не только потому, что "в нем сокрыты все сокровища премудрости и ведения", что через него говорит истина. С помощью посредника пробуждается человеческая активность, поиск, искание. Через посредника, "которого Ты поставил между Тобой и нами, через Которого Ты искал нас, не искавших Тебя, чтобы мы искали Тебя" [10, с. 284]. Вечное Слово "Бог", пребывающее в молчании, отличается от обыденного человеческого звучащего во времени слова: "Это другое, совсем другое, эти слова меньше меня, да их вообще и нет, они бегут и исчезают. Слово же Бога моего — надо мной и пребывает вовеки" [10, с. 287].
Августин пишет не только о посреднике между Богом и человеком. Он не проходит мимо более простых знаковых форм опосредствования отношений между людьми. Интересен его опыт реконструкции знаковых
313
форм поведения в младенческом возрасте, т. е. до появления утилитарных, исполнительных форм поведения. Он осуществил эту реконструкцию по рассказам о себе и по собственным наблюдениям над младенцами: "Я барахтался и кричал, выражая немногочисленными знаками, какими мог и насколько мог, нечто подобное моим желаниям — но знаки эти не выражали моих желаний" [10, с. 57].
Но вернемся к истинному посреднику, как назвал Августин Иисуса Христа. Он вочеловечил Божье Слово, донес его человеческим голосом. И поскольку Христос как Сын Божий идентифицируется с Богом, а Слово — это Бог, то Христос также может быть идентифицирован со словом.
Не нужно специальной аргументации, чтобы допустить возможность и реальность идентификации Христа и Символа. Он действительно символ, символ веры. Наконец, Христос — это Знак, посланный людям Богом. Согласно А. Ф. Лосеву, личность — это миф. И, следовательно, Христос в определенном смысле может быть идентифицирован как Миф. Разумеется, для верующего приведенные рассуждения излишни, избыточны. Более того, для них Христос есть путь, истина и жизнь, а не профанное слово. Но для сциентистски ориентированного ученого эти и дальнейшие размышления могут иметь смысл.
В итоге мы получаем любопытную ситуацию: все четыре типа медиаторов связаны с Богочеловеком, во всяком случае, по своему происхождению. Конечно, Богочеловек в логике теологии является посредником. В светской логике такие функции могут быть свойственны не обязательно Богу, а другой персоне, в том числе и такой, которая притязает стать (быть) героем, человекобогом. С. Н. Булгаков писал, что "человекобог" ставит своей задачей внешнее спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему плану, "во имя свое", герой — тот, кто в наибольшей степени осуществляет свою идею, хотя бы и ломая ради нее жизнь... Христианский святой — тот, кто в большей мере свою личную волю и всю свою эмпирическую личность непрерывным и неослабным подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ полноты этого проникновения — Богочеловек, пришедший "творить не свою волю, но пославшего Его Отца и грядущий во имя Господне" [11, с. 152—153]. Оставим свободному читателю выбор между человекобогом и Богочеловеком, между героизмом и подвижничеством. Он в любом случае должен сохранить свое Эго, иначе он потеряет свободу...
Конечно, не следует вводить Богочеловека или какую-либо другую персону в ряд медиаторов, т. е. инструментов и орудий. Человек является создателем и носителем медиаторов, это его "духовное оборудование", его "духовная мастерская", которая может быть более или менее богатой и совершенной (мы не рассматриваем в этом тексте культурологические, семиотические проблемы, связанные со сходством или различием между медиаторами-инструментами).
314
И все же, Августин был прав, говоря, что истинным медиатором является Богочеловек. Мы не вводим его в ряд медиаторов, но и не оставляем за скобками. Для нас он истинный потому, что именно Богочеловек вочеловечивает и одухотворяет все остальные медиаторы. Иное дело, что они со временем могут утрачивать человеческие черты. И тогда в голову людей впечатываются бесчеловечные, ложные символы и мифы, а слово утрачивает плоть и становится полым. Это приводит к отмиранию языкового сознания или к задержке в развитии синтетической народной культуры. В такой ситуации жизнь человека — это метания в "лесу символов", поиски выхода из него на волю.
Скудеют рефлексивная и духовная составляющие человеческой жизни, ее духовное оборудование девальвируется, бытие становится бытом, а жизнь превращается в выживание.
7.2. Медиаторы духовного роста и хронотоп
Глубоко религиозный человек, ученый, мыслитель, блистательный физиолог-экспериментатор князь А. А. Ухтомский ввел в научный оборот понятие "хронотоп". Это понятие помогает более конкретно представить взаимоотношения феноменологического и онтологического планов развития человека. Хронотоп активно использовался в гуманитарных науках, прежде всего М. М. Бахтиным. Мы считаем, что это понятие поможет и нам продвинуться в понимании духовной сферы человека. Своеобразие хронотопа состоит в том, что он соединяет в себе казалось бы несоединимое. А именно — пространственно-временные в физическом смысле этого слова телесные ограничения с безграничностью времени и пространства, т. е. с вечностью и с бесконечностью. Первый — это есть онтологический план, заключающий в себе всю суровость бытия, которая в конце концов награждает человека смертью; второй план — феноменологический, идущий из культуры, истории, из ноосферы, от Бога, от Абсолюта, т. е. из вечности в вечность со всеми мыслимыми общечеловеческими ценностями и смыслами. В любом поведенческом или деятельностном акте, совершаемом человеком, мы имеем все три "цвета времени": прошедшее, настоящее и будущее, т. е. даже хронотоп живого движения может рассматриваться как элементарная единица, зародыш (или продукт?) вечности и бесконечности. Поэтому в нем потенциально содержатся не только дольний, но горний миры. Конечно, хронотоп — это пока метафора, удачно описывающая живой пространственно-временной континуум, в котором протекает развитие человека, понимаемое как уникальный процесс в составе космоса. А. А. Ухтомский говорил об активности хронотопа, что предполагает наличие в нем энергетических характеристик и соответствующих источников энергии. Энергия хронотопа, как и его смысловые черты, конечно же, укоренены в бытии. Энергия и смысл не только трансформируются в нем, но и прирастают. Накопленная и превращенная в хронотопе энергия осуществляет, выражаясь словами О. Мандельштама, "зарядку бытия". Эта энергия идет на жизнь человека, на творчество, наконец, на служение богу. Напомним слова
315
В. С. Высоцкого, сказанные им незадолго до кончины: "Мне есть, чем отчитаться перед Ним."
Хронотоп ассимилирует энергию живого, как Абсолют ассимилирует черты порожденной им твари или как ноосфера строится и обогащается за счет человеческого мышления. Должны быть и специфические источники энергии, заряжающие хронотоп. Представляется, что в качестве таких источников выступают те же медиаторы (Знак, Слово, Символ, Миф), с помощью которых возможно не только описание хронотопа и не только диалог твари с Абсолютом. Медиаторы можно рассматривать как аккумуляторы живой энергии, своего рода энергетические сгустки. Они могут рассматриваться и как резонаторы, на частоту которых настраиваются живые существа. Последние не только усваивают эти частоты, но и генерируют новые, подзаряжают своей энергией медиатор.
Медиаторы, рассматриваемые как энергетические сгустки, порой даже выступают аналогами черной дыры. Так коммунистический миф и его символика втянули в себя и почти уничтожили культуру великого народа, поставили его на грань духовного краха. Аналогичные разрушения произвел фашистский миф. В качестве глубинных причин этого была ликвидация свободы обращения с медиаторами, являющаяся необходимым условием взращивания сознания, свободного поступка, ответственной деятельности. Без свободы обращения с медиаторами человек теряет слишком многое, может быть с легкостью превращен, по словам Даниила Андреева, в "человекоорудие".
Свобода обращения к медиаторам, свобода оперирования с ними означает, что к ним нужно относиться как к медиаторам и не более того. Необходимо понять его значение и смысл и не позволять ему стать больше, чем ты сам. Иными словами, не позволять ему стать абсолютным образцом и кумиром. Медиатор-кумир утрачивает идеальную смысловую составляющую, становится вещью, паутиной, попадая в которую, человек беспомощно бьется, стараясь освободиться, бесполезно теряет энергию, и в конечном счете перестает быть личностью. Власть, которую приобретают над человеком слова, символы и мифы, тем более удивительна, что в них потенциально всегда имеется заряд недосказанности, загадочности, т. е. стимул к их осмыслению и пониманию.
Сказанное не означает, что свобода обращения с медиаторами дается легко. Не означает оно и того, что к медиаторам можно относиться легковесно и легкомысленно, что себя можно рассматривать абсолютно свободным, стоящим много выше над ними. Гордыня по отношению к ним неуместна. Ведь они — продукт истории всей человеческой культуры. Дай нам Бог силы понять и освоить их.
Таким образом, медиаторы, занимая свое место в хронотопе, заряжают его своей энергией, придают ему смысловые внепространственные и вневременные координаты измерения. Энергия в медиаторах и в хронотопе в целом прирастает за счет разности потенциалов объективной и субъективной составляющих медиатора, за счет разности
316
потенциалов феноменологического и онтологического планов хронотопа.
Здесь мы подходим к одному из самых трудных пунктов, к вопросу о природе энергии. Казалось бы, самый легкий ответ — это ссылки на ее божественное происхождение ("поле сил благодати"), на иррациональность, на существование "трансцедентального привода" и т. п. Нередко к таким ссылкам справедливо относятся как к прикрытию проблемы "срамной картинкой нашего неведения" (Г. Г. Шпет). Но если всерьез отнестись к ним, то самый легкий ответ превращается в самый трудный. Теология по-своему отвечает на вопрос, откуда черпается духовная энергия для стяжания Святого Духа. Психологии, да и науке в целом, до таких высот подниматься рановато. Но и отрицать наличие иррациональной энергии в науке тоже нет оснований. Может быть, разумнее попытаться найти источники хотя бы прототипов или прообразов духовной энергии, источники иррационального? При этом желательно в поисках энергетических источников медиаторов и хронотопа сознательной и бессознательной жизни не выходить за ее пределы.
Выше приводились данные о том, что у младенца движение становится знаком еще до того, как оно приобретает исполнительную функцию. Справедливо и обратное, слово может быть не только средством общения, но и рассматриваться как действие, дело, поступок. За словом стоят не только концептуальные, но и предметные операциональные значения. Медиаторы в целом также могут рассматриваться либо как действия, либо иметь действия в качестве своей основы. Именно деятельная природа медиаторов может помочь в объяснении их энергетических свойств. Для психологов это не должно быть неожиданным, поскольку в психологии имеется не только традиция рассмотрения целого ряда высших психических функций как действий, но и многочисленные экспериментальные доказательства в пользу такой трактовки.
Если справедливы изложенные соображения о действенной, деятельной природе медиаторов, то действие может рассматриваться не только как единица анализа психического. Его можно и нужно будет рассматривать в качестве единицы анализа и "перводвигателя" духовной жизни. Пока речь идет лишь о протообразах духовной энергии, которые, тем не менее, не поддавались рациональному объяснению. Мы пытаемся определить зоны поисков источников иррационального, не прибегая при этом к стандартным ссылкам на энергию бессознательного или к преждевременным ссылкам на опыт христианской антропологии. Вместе с тем, мы понимаем, что движение тела, а тем более движение "мыслящего тела", порождающее различные виды психической энергии, сами пока не поддаются причинному объяснению.
Эвристическое значение понятия хронотоп для психологии состоит в том, что с его помощью облегчается понимание не только связи пространства и времени, но и трансформации их друг в друга, понимание объективации этих категорий бытия и сознания. В активном хронотопе действия так же, как в хронотопе текста, проанализированном
317
В. Н. Топоровым, снимается проблема размерности и отделенности пространства и времени.
"Внутреннее (текстовое) пространство свободы неизмеримо сложнее, насыщеннее и энергичнее внешнего пространства. Оно таит в себе разного рода суммации сил, неожиданность, парадоксы... Оно есть чистое творчество как преодоление всего пространственно-временного, как достижение высшей свободы... Создание "великих" текстов есть осуществление права на ту внутреннюю свободу, которая и создает "новое пространство и новое время", т. е. новую среду бытия, понимаемую как "преодоление тварности и смерти, как образ вечной жизни и бессмертия" [12, с. 284].
Но "великие" тексты надо уметь читать:
"Описание жизни, которую мы сочтем индивидуальной и самоценной, для автора "исповеди" никак не цель, а только повод. Только отблеск настоящей, мистической цели, уводящей от случайностей жизненной истории человека к ее субстациональности. Проще сказать, к тому, что существует над личным и вне временного" [13, с. 7].
Формирование активного хронотопа — это одновременно и формирование образа ситуации, и программы как оснований свободного действия, и необходимое условие вневременных состояний сознания, которые М. М. Бахтин характеризовал как вневременное зияние, образующееся между двумя моментами реального времени. Хронотоп формируется в зазоре длящегося опыта.
Наличие в активном хронотопе субъектных форм пространства-времени объясняет то, что он, несмотря на цельность, не обладает свойствами наглядности. Он трудно представим из-за того, что пространство и время подверглись в нем деятельностно-семиотической переработке, они выступают в нем в превращенной форме вплоть до того, что реальное движение в пространстве трансформируется в остановленное время, а последнее в свою очередь трансформируется в движущееся пространство.
Отсутствие черт наглядности у хронотопа связано с наличием в нем объективного и субъективного, с их обменом и взаимопроникновением. Это можно пояснить следующим образом. Если в каждый момент развертывания действия оно будет подчиняться лишь объективному пространству-времени, то из него исчезнет субъективность, а значит испарится оно само. Если же в каждый момент пространство-время будут выступать лишь в своих субъективных формах, то действие утратит свой приспособительный смысл по отношению к этим определениям бытия. Поэтому-то в каждый момент развертывания действия в нем должно присутствовать единство объективного и субъективного. В некоторый условный момент развертывания действия в нем присутствуют объективное время и субъективное пространство; в следующий момент происходит смена и образуется новое единство: субъективное время и объективное пространство. Действие может сохранять приспособительный
318
смысл и осуществляться как таковое лишь при условии чередования объективности-субъективности пространства-времени. На психологическом языке это означает, что в различные моменты развертывания действия образ ситуации трансформируется в образ и программу действия, а последние — в самое действие, затем осуществленное действие трансформируется в новый образ ситуации и т. д. В образе ситуации мы имеем дело с преобладанием субъективного пространства и объективного времени, в осуществлении действия — напротив — с преобладанием субъективного времени и объективного пространства.
Описанные превращения помогают ответить на интересующий нас вопрос об источниках некоторых видов психической энергии. Накопленная в движении, в "обследовательском туре", в перцептивном действии энергия трансформируется в энергию образа, а последняя может в свою очередь трансформироваться в энергию очередного перцептивного или исполнительного акта. Аналогичным образом энергия поступка трансформируется в энергию личности. Последняя расходует запасенную энергию, совершая новые поступки.
Важно подчеркнуть, что независимо от субъективности-объективности в действии, в образе всегда присутствуют неотделимые друг от друга пространство-время. Их диссоциация, отделенность одного от другого на уровне отдельного человека — это предмет психиатрии, а на макроуровне (в социуме) она означает кризис культуры и цивилизации. Движение во времени, отделенное от движения в пространстве, не становится событием. Для того, чтобы оно стало таковым, необходима прерывность движения, процесса, деятельности. Но этого мало. Процесс завершается, становится актом, образом с помощью того или иного медиатора, обладающего в свою очередь не только смысловыми, энергетическими, но и пространственно-временными свойствами. Действие, деятельность в актерской игре, по мысли О. Мандельштама, спаяны словом, держатся на нем. "Слово для Яхонтова — это второе пространство... Яхонтов — единственный из современных русских актеров движется в слове как в пространстве" [9, с. 310]. Для того чтобы действие, деятельность, история были осмысленны, они должны содержать в себе в каждый отдельный момент своего осуществления прямую и обратную временную перспективу, зафиксированную в теле того или иного медиатора, или их совокупности.
Адекватные методические пути исследования активного хронотопа лишь начинают прощупываться. В частности, ограничивается универсальность традиционных хронографических методов, и в экспериментальную психологию вводятся методы хронотопические [14]. Анализ не только действия, но и когнитивной и эмоционально-аффективной сфер как средств трансформации пространства-времени в их субъектные формы есть необходимый шаг к пониманию вневременности и внепространственности идеального. Думаем, что не следует так уж сильно подчеркивать субъективность пространственно-временных форм реальности. М. К. Мамардашвили писал, что превращенно-цельные
319
неделимые явления обслуживают практические нужды действующего, наблюдающего, оценивающего человека, т. е. вполне реальны для последнего, существуют объективно. Человек не мог бы действовать, если бы он в каждый момент времени сознавал свою собственную смертность, т. е. пристрастность, неполноту, превращенность реальных пространственно-временных форм. Это не противоречит тому, что у человека не только имеется представление о смерти, но оно выступает одной из существенных детерминант его поведения и развития. Но парадокс состоит в том, что хронотоп даже простейших человеческих актов представляет собой элементарную единицу вечности. Благодаря превращенности отражения реальных пространственно-временных форм человек в каждый отдельный момент времени не мечется между жизнью и смертью, а адекватно приспосабливается к ним, активно действует, рискует, творит, преодолевает и овладевает этими формами бытия. Пониманию того, как человек решает все эти задачи, в большой мере способствуют развиваемые и развитые мифо-поэтические представления о пространстве и времени.
Транспонируются ли теологические идеи об Абсолюте или научные идеи о хронотопе на психологическую почву, в частности, на почву культурно-исторической психологии развития психики и сознания? Л. С. Выготский, описывая развитие действенного поля психологической реальности, констатировал, что величайшее своеобразие детского развития в отличие от других видов развития состоит в том, что в момент, когда складывается начальная форма, уже имеет место высшая, идеальная, появляющаяся в конце развития. И она взаимодействует с первыми шагами, которые делает ребенок по пути развития этой начальной или первичной формы. Мысль о наличии идеальной формы в начале развития, конечно, неоригинальна,* но в отечественных психологических теориях развития она до последнего времени отсутствовала. Впоследствии эти идеи были развиты в трудах по психологии игры и формированию личности прямым учеником и сотрудником Л. С. Выготского Д. Б. Элькониным.
Развивая мысль об идеальной форме, можно пойти еще дальше. Хотя Л. С. Выготский отказывал в отмеченном им своеобразии эмбриональному развитию, уже при его жизни отчетливо артикулировались аналогичные идеи по отношению к формообразованию любого живого организма. Аналогом идеальной формы, сопутствующей и дополняющей информацию, заложенную в генах растительных и животных организмов, является особая реальность, названная А. Г. Гурвичем морфогенетическим (биологическим) полем. Именно оно ответственно за процесс сборки клеток в целостный организм. Это поле впоследствии
320
называли также информационным, психологическим, телепатическим, парапсихологическим и т. п. [см. более подробно: 16, с. 22—35]. Наиболее интересную и адекватную оценку введения понятия и принципа поля в биологию и перспектив развития этого принципа дал биолог Б. С. Кузин (1903—1973). Мир тесен. Этот мыслитель и художник был ближайшим другом О. Мандельштама. Только сейчас началась публикация его натурфилософских работ [17, с. 145—190]. Б. С. Кузин видит главное значение принципа поля в том, что он объясняет согласованное поведение развивающегося организма или структуры, а также согласованное действие отдельных частей функционирующего органа или всего организма. Это означает, что элементы живого целого располагаются по каким-то "силовым линиям" непрерывно меняющегося поля. Впрочем, материальный источник и природа "силовых линий" биологических полей остаются неизвестными, что, по мнению Б. С. Кузина, не столь уже существенно. Кузин склонен распространить принцип поля на отношения между индивидами [17, с. 48, 49]. Он пишет, что биологические поля вполне наглядны. Объекты и характер действия каждого поля, его конфигурация, центр, векторы — могут быть описаны и изображены.
О похожих вещах совсем недавно говорил М. К. Мамардашвили: "Мышление требует почти сверхчеловеческого усилия, оно не дано человеку от природы; оно только может состояться — как своего рода пробуждение или пра-воспоминание — в силовом поле между человеком и символом" [18, с. 71].
Мы не будем вдаваться в классификацию и функциональное назначение динамических и статических биологических полей, приводимую Б. С. Кузиным. Воспроизведем лишь драматическую сторону открытия А. Г. Гурвича, описанную Кузиным. А. Г. Гурвич столкнулся с тем, "что элементы развивающегося целого как бы стремятся достигнуть определенного положения. Что форма органа словно бы задана и в каком-то виде существует еще до того, как он развился. Иными словами, что она имеет виртуальный характер. Но это справедливо не только для конечной формы органа, но и для формы на любом этапе развития. Поэтому виртуальную форму, определяющую результат процесса развития в любой его момент, Гурвич назвал динамически преформированной морфой. И этим он ввел в первоначальную формулировку принципа поля элемент телеологии" [18, с. 157]. Добавим, и энтелехии. Драматизм состоял в отказе Гурвича от его собственной идеи. Он как ученый, разработав теорию клеточного поля, надеялся с ее помощью исключить элемент телеологии. Б. С. Кузин считает, что это ему не удалось: "Динамически преформированная морфа так и продолжает присутствовать при всяком морфогенном или регуляционном процессе, определяя его результат еще до всякого его начала. Динамически преформированная морфа это — предшествующий образ, идея, цель" [18, с. 160]. Далее Б. С. Кузин говорит, что он счел бы себя величайшим гением, если бы смог ввести такие понятия в науку. К этим понятиям он добавляет и категорию красоты. С динамически
321
преформированной морфой Б. С. Кузин связывает и замечательную идею А. Г. Гурвича о неудержимости онтогенеза. Последняя необходимо связана также и с его целенаправленностью.
Видимо, подобной неудержимостью характеризуется как психическое, так и духовное развитие. Иначе невозможно объяснить то, что тоталитарный режим в нашей стране, несмотря на чудовищные усилия, которые он прилагал к искоренению духовности народа, не сумел в полной мере достичь свой цели. Жизненные силы народа позволили ему выстоять и сохранить духовный и культурный генофонд. Не последнюю роль в этом сыграло наличие идеальной формы, которая, видимо, должна характеризоваться собственной энергийностью, энтелехией. Может быть, к счастью, наука слишком мало знала об идеальной форме и ее свойствах, что затрудняло ее планомерное разрушение.
Возвращаясь к истории открытия А. Г. Гурвича, завершим ее отрывком из письма Б. С. Кузина к А. А. Гурвич — дочери А. Г. Гурвича: "И как бы сам А. Г. ни хотел уйти от динамически преформированной морфы, она, я уверен, останется важнейшим понятием т. н. ideaistische Morphoogie... Мне всегда представлялось, что вся духовная основа А. Г. не соответствовала духу его эпохи. Я не знаю, кто из ученых с большим, чем он, основанием может считать себя идеалистом. И в философском смысле и в житейском. Но А. Г. сложился как ученый в то время, когда идеализм считался просто несовместимым с научным мировоззрением, особенно для естествоиспытателя. И он всю жизнь отстаивал этот принцип, противоречащий, на мой взгляд, всей его натуре" [18, с. 171, 172].
Мы далеки от мысли отождествить идеальную форму Л. С. Выготского с динамически преформированной морфой А. Г. Гурвича или отождествить поле активного, смыслового хронотопа с биологическим полем, а тем более редуцировать к ним идеи Абсолюта. Нам важно подчеркнуть, что мысль далеких друг от друга ученых идет в одном направлении. Конечно, имеются существенные различия между телесным и духовным организмом, между функционирующим морфологическим и функциональным органом. Сошлемся также на работы В. В. Налимова и Ж. В. Дрогалиной, идущие в том же направлении. Авторы постулируют наличие семантических полей и даже "семантической вселенной", которые осуществляют функции духовного формообразования. В соответствии с их концепцией индивидуальная психика каждого человека естественным и органичным образом погружена в более общую и целостную коллективную психику — в континуальные потоки сознания [19, с. 15—22].
В каком бы из полей ни материализовалась мысль о роли идеальной формы в процессе развития человека, она от этого не тускнеет. Это может быть поле сил благодати, поле культуры, поле духовности, поле сознания, поле хронотопа, семантическая вселенная, ноосфера, наконец. Важно, чтобы между полем и человеческим существом был двусторонний обмен, двусторонняя "духопроводность", как в случае Абсолюта В. С. Соловьева, или чтобы она была в человеке.
322
Отождествление, аналогия, редукция, при всей их эвристической полезности, — это все же временные методологические или исследовательские приемы. Рано или поздно между сопоставляемыми явлениями вклиниваются новые, которые могут как подчеркивать близость первых, так и показывать несводимость одного к другому. Приведем размышление О. Мандельштама о реальной жизни дантового деятельного поля поэтической материи. Это размышление подчеркивает принципиальную сопоставимость идеальной формы Л. С. Выготского с динамически преформированной морфой А. Г. Гурвича. У поэта речь идет о композиции, но ведь о ней же идет речь и у ученых. У первого — о композиции-становлении духовного организма, у второго — о композиции-становлении телесного. Вчитаемся в слова поэта: "...если б мы слышали Данта, мы бы нечаянно окунулись в силовой поток, именуемый то композицией — как целое, то в частности своей — метафорой, то в уклончивости — сравнением, порождающим определения (ср. с порождающими функциями силовых линий биологических полей. — В. З. и Е. М.) для того, чтобы они вернулись в него, обогащали его своим таяньем и, едва удостоившись радости становления, сейчас же теряли свое первородство, примкнув к стремящейся между смыслами и смывающей их материи" [9, с. 218—219]. О. Мандельштам пишет, что вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни на одну минуту, — добавляет поэт, — она не похожа на себя самое. Дальше следует и вовсе замечательное: "Если бы физик, разложивший атомное ядро, захотел его вновь собрать, он бы уподобился сторонникам описательной и разъяснительной поэзии, для которой Дант на веки вечные чума и гроза" [9]. Не похожи ли наши усилия на усилия воображаемого поэтом физика, когда мы разлагаем личность на свойства, а потом пытаемся вновь сложить ее из них?
Необходимо подчеркнуть мысль О. Мандельштама о неоднородности силового потока, о наличии хотя и единого, но вместе с тем дифференцирующего порыва. Это в равной степени должно относится к "идеальной форме", к "семантической вселенной", к "целостной коллективной психике", к "ноосфере" и, наконец, к целостности духовной жизни индивида. При всем своем, скорее всего желаемом, единстве и целостности они вполне структурны и дифференцированы одновременно, в чем состоит главная трудность их анализа. Одно дело постулирование этих образований (явлений? сущностей? сил? полей?), другое — изучение их роли в формообразовании органов, организмов, сознания, личности. И здесь мы должны с оптимизмом сказать, что культурно-историческая психология уже приняла этот вызов. Это сделал Б. Д. Эльконин, который разделяет положение Л. С. Выготского и Д. Б. Эльконина о том, что идеальная форма, образ взрослости является центральной категорией, задающей целостность детства. Приняв это положение, он поставил новую задачу перед школой Л. С. Выготского и перед самим собой... необходимо переходить от исследования и конструирования разных форм опосредствования к исследованию и
323
конструированию форм посредничества. Я полагаю, — продолжает автор, — что опосредствование — это редукция посреднического действия и далее не может быть исследуемо вне целого, вне своей "идеальной формы" [20, с. 9]. Выдвижение на первый план посредничества как деятельного, коммуникативного, диалогического, в том числе и "духопроводного" способа формообразования, это не только введение идеальной формы, но и вочеловечивание различных форм опосредствования, вочеловечивание медиаторов, превращение их в подлинно "духовное оборудование", введение ребенка в "духовную мастерскую" человечества. В этих исследованиях культурно-историческая психология имеет реальные шансы получить "второе дыхание".
В соответствии с воззрениями Б. Д. Эльконина, посредничество является одной из функций взрослого в его попытках воспитания ребенка. Посредник — это тот, кто "связывает времена": историческое и конкретно-жизненное. Через посредника проходит разрыв большого, исторического времени, и через него же проходит разрыв социальной жизненной ситуации. Определено шесть функций посреднического действия:
1) открытие лица мира, принятие воспитанника в "особое гармоничное бытие";
2) акт открытия мира предполагает снятие занавеса, не позволяющего за суетой увидеть этот мир. По мере того как занавес снимается, является лицо нового мира;
3) в этом смысле общение — акт реципрокный, состоящий из двух частей. В первой нечто снимается, приоткрывается, во второй нечто строится;
4) исполнение такого действия объединено в двух других — преображении и представлении;
5) результатом посреднического действия является установление родо-родственных отношений. Родовые отношения свойственны историческому времени, а родственные — социально-жизненной ситуации;
6) сами эти действия и технология их выполнения не должны стать предметом внимания участников общения: "важно то, что открывается, а не то, как это возможно".
Функция посредничества и ее профессиональное выполнение являются свидетельством наивысшей квалификации воспитателя. Достигая этой функции, воспитатель начинает нечто ЗНАЧИТЬ, т. е. выступать в качестве знака. Люди значат лишь на месте посредника, связывая и представляя одно и иное. Например, сказочник одновременно является взрослым, вызывающим доверие и положительные эмоции ребенка и в этом смысле выступает как представитель близкого ребенку мира. В то же время он представляет мир сказок, иногда зловещий, иногда пугающий. Соединяя эти два мира собой, сказочник обеспечивает воспитательный эффект. Не посредник — не значит. Он лишь предназначен (или лучше — назначен). Его назначение, функция может иметь статусные, ролевые или иные заданные формы. Но ведь значить для человека — это быть. Именно посредничество представляет
324
собой собственно позицию и, говоря словами Бахтина, "укорененность в бытии". Поэтому лишь посредничество есть со-бытие, которое может стать основанием развития ребенка.
Но не следует забывать и о прозрении А. Г. Гурвича, относящемся к динамически преформированной морфе. Можно предположить, что это понятие и понятие об идеальной форме являются взаимодополнительными. Первое характеризует природные силы развития (неудержимость онтогенеза), второе — культурные, духовные. Как культурно-историческая психология, так и психологическая теория деятельности, явно недооценивали природные силы. В лучшем случае оба эти направления пытались их "окультурить". Нельзя недооценивать и того, что многое взявшее из физиологии активности второе направление, акцентирующее внимание на живом движении и предметном действии, — это, возможно, неосознанный авторами прорыв к проблематике человеческой телесности, чувственности, созерцательности, прорыв к природным силам развития. Этот прорыв несомненно оригинален и поэтому в еще большей степени нуждается в осмыслении и развитии.
Вернемся к культурным формам. Человечество за свою историю "изобрело" всего четыре медиатора (знак, слово, символ, миф). Трудно надеяться, что оно в обозримый исторический период изобретет другие.
Наша задача состоит в том, чтобы научиться лучше использовать уже имеющиеся медиаторы, возможно дифференцировать их. Нам и сейчас представляется, что именно в этом состоит стратегическая линия развития всего комплекса наук о человеке и комплекса психотехнических, в том числе психотерапевтических практик. Число последних сегодня все увеличивается, что хорошо. Не хотелось бы их критиковать. Но вынуждены констатировать: в них мало используется потенциал философской и психологической антропологии, в том числе и культурно-исторической психологии. К сожалению, он мало используется и в психологии как таковой.
Приведенный выше опыт обогащения культурно-исторической психологии оказался неожиданным для нас самих. В четвертой главе мы анализировали отношения лишь между двумя слоями сознания: бытийным и рефлексивным. Теперь же нам стало очевидным, что ведущим, определяющим сознание является его духовный слой. Тенденции к такому пониманию развития человека имелись и у Л. С. Выготского. Но они не получили продолжения.
7.3. О духовном слое сознания
Обсуждая проблему структуры сознания и его образующих, мы намеренно обходили один важный аспект. Этот аспект — проблема духовного слоя сознания и его образующих, которые в человеческой жизни играют не меньшую роль, чем бытийный и рефлексивный слои. Причина, которая не позволила нам "вписать" духовный слой в предложенную структуру сознания, состоит в нашей психологической (в разных смыслах) неготовности к этому. О предложенной структуре мы старались писать в гипотетическом ключе, хотя и опирались на фундаментальные
325
исследования ее компонентов. Что касается духовного слоя сознания, то такого опыта в психологии просто нет. Поэтому, включив его в структуру сознания, мы рисковали тем, что сама эта структура могла рассыпаться. Но за пределами ее описания мы выскажем некоторые соображения о духовном слое сознания.
Наличие этого слоя очевидно. Более того, в структуре целого сознания он должен играть ведущую роль, одушевлять и воодушевлять бытийный и рефлексивный слои. Чтобы быть последовательными, мы должны поставить вопрос об образующих духовного слоя. В качестве таких образующих, как и в предыдущих случаях, не могут выступить "чистые" субъективности. Напомним, что в бытийном слое в качестве, по крайней мере, квазипредмета выступала биодинамическая ткань, способная, вкупе с чувственной, становиться образом, в том числе и собственной деятельности, или фантомом. В рефлексивном слое в качестве компонента, репрезентирующего объектность и объективность, выступало значение, способное, вкупе со смыслом, становиться со-значением, личностным знанием или заблуждением, ментальной иллюзией. Соответственно, чувственная ткань и смысл репрезентировали человеческую субъективность.
В духовном слое сознания человеческую субъективность представляет Я в его различных модификациях и ипостасях. Именно Я должно рассматриваться в качестве одной из образующих духовного слоя сознания — его субъективной или субъектной составляющей.
В качестве объективной образующей в духовном слое может выступать Другой или, точнее, Ты. Здесь мы используем плоскость анализа Я — Ты, развитую М. Бубером. Эту плоскость анализа он противопоставлял как индивидуализму, так и коллективизму, для которых, по его мнению, закрыта целостность человека: "Индивидуализм видит человека в его соотнесенности с самим собой, коллективизм же вообще не видит ЧЕЛОВЕКА. Он рассматривает лишь "общество". В индивидуализме лицо человека искажено, в коллективизме оно закрыто" [21, с. 90]. Автор считает ошибочным выбор между индивидуалистической антропологией и коллективистской социологией. Он находит третий путь, выводящий за пределы индивидуализма и коллективизма. Для него основополагающим фактором человеческой экзистенции является отношение "человек с человеком". Здесь между человеческими существами происходит "что-то" такое, равное чему нельзя отыскать в природе. Язык для этого "что-то" — лишь знак и медиум, через "что-то" вызывается к жизни всякое духовное деяние" [21, с. 94]. Напомним, что в логике Д. Б. Эльконина Я — Ты первоначально выступает как совокупное Я. У М. Бубера каждый из двоих — особенный ДРУГОЙ, выступающий не как объект, а как партнер по жизненной ситуации. Хотя Бубер считает ошибочным рассматривать межчеловеческие отношения как психологические, рискнем предположить, что его "что-то" представляет собой начало и условие проникновения (заглядывания) внутрь самого себя. Такому предположению отвечают и размышления Бубера, который говорит о том, что целостность личности, ее динамический
326
центр не могут быть осознаны путем созерцания или наблюдения. Это возможно лишь тогда, когда я вступаю в элементарные отношения с другим, т. е. когда он становится присутствующим для меня. Отсюда Бубер и определяет осознание как осуществление личного присутствия. В этой плоскости Я — Ты образуется "тонкое пространство личного Я, которое требует наполнения другим Я" [21, с. 92].
Эту сферу, полагаемую существованием человека в качестве Человека и понятийно еще не постигнутую, М. Бубер называет сферой МЕЖДУ. Именно эту сферу он считает изначальной категорией человеческой действительности. Эта действительность локализована не во внутренней жизни одинокого человека и не в охватывающем личности конкретном всеобщем мире. Она фактически обнаруживается МЕЖДУ ними. Согласно М. Буберу, МЕЖДУ не является вспомогательной конструкцией — наоборот, это место и носитель межчеловеческой событийности: оно не привлекало к себе особого внимания, потому что в отличие от индивидуальной души и окружающего мира не обнаруживает простую континуальность; напротив, по мере человеческих встреч, в зависимости от обстоятельств, оно заново конституируется, вследствие чего, естественно, все, причитающееся между, исследователи связывали с континуальными элементами, человеческой душой и миром" [21, с. 94]. Это — трудный пункт в размышлениях М. Бубера, но он вполне отвечает идеям диалогической и полифонической природы сознания по М. М. Бахтину. Он отвечает и идеям Л. С. Выготского, искавшего природу ИНТРАсубъективности в ИНТЕРсубъективности и идеям А. А. Ухтомского о "доминанте на лицо другого", без которой нельзя говорить о человеке как о лице. Соответственно, сфера МЕЖДУ не может существовать вне языка, вне психологических орудий — медиаторов, о которых шла речь выше. Эта сфера заполняется собственными и заимствованными у медиаторов "силовыми линиями" (ср. О. Мандельштам: "Слово... есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие").
При нарушении диалогизма или "диалогики", по мнению М. Бубера, язык этой сферы сжимается до точки, человек утрачивает человеческое.
У М. Бубера отчетливо выступает еще одна грань этого процесса. Он противопоставляет отношения между человеком и человеком отношению человека к миру. Когда встречаются друг с другом Я и Другой, обнаруживается еще остаток, и этот остаток — самое существенное. Такого остатка нет во встрече человека с миром, которую можно делить на мир и человеческую душу без остатка, отделяя "внешние" процессы от "внутреннего" впечатления.
Когда думаешь об этом самом существенном остатке, то приходишь к заключению, что именно в нем и "проживает" природа духовности, что этот остаток и репрезентирует превращенные формы, о которых шла речь в четвертой главе. Мало этого, думается, в отношениях Я — Ты, возможно, скрываются тайны "идеальной формы", предшествующей человеческому онтогенезу.
327
У Л. С. Выготского и Д. Б. Эльконина, как и у М. Бубера, Я изначально также следует из Ты. Но в рассуждениях последнего имеется и другой смысл, поскольку Ты у него — не только антропологическая и психологическая проблема, но и проблема теологическая ("Вечное Ты"). Но нам сейчас важнее искать не столько различия во взглядах ученых, сколько общие черты их теорий. А общность состоит в том, что формированию человеческих отношений к миру, в соответствии с их взглядами, предшествует взращивание человеческого отношения к человеку, в чем, видимо, и заключается подлинная духовность, подлинная со-бытийность жизни.
Говоря о привычных оппозициях (или связях) человек и мир, человек и общество, человек и человек, нельзя не вспомнить размышления на эти темы С. Л. Рубинштейна, которого эти проблемы волновали с самого начала его научной биографии. К. А. Абульханова-Славская приводит поучительные отрывки из рукописи С. Л. Рубинштейна 20-х годов:
"... 2. Активность субъектов и их бытие. Бытие — это не в их независимости друг от друга, а в их соучастии. Каждое построение бытия других совершает работу скульптора.
3. Познание в соучастии и формировании (не просто через отношение к другому существенному для каждого субъекта, а через активное воздействие)..." [22, с. 14].
На склоне лет С. Л. Рубинштейн писал, что общественный план все же "никогда не вытеснял вовсе застрявшие в моем сердце вопросы о нравственном плане личных отношений человека к человеку" [22, с. 419].
В книге "Человек и мир" С. Л. Рубинштейн в принципиальном плане отдавал приоритет отношениям человек — мир: "отношения человека к человеку, к другим людям нельзя понять без определения исходных отношений человека к миру как сознательного и деятельного существа" [23, с. 343]. Более того, у него довольно четко выражен приоритет Я: "Каждый индивид как "я" отправляется от "ты", "он" (2-е, 3-е лицо), когда "я" уже осознано как таковое. Так что нельзя сказать, что "ты" как таковое предваряет "я", хотя верно, что другие субъекты предваряют мое осознание себя как "я" [23, с. 334]. И все же С. Л. Рубинштейн "метался" между "я" и "ты": "Для человека другой человек — мерило, выразитель его "человечности"... и далее: "Фактически, эмпирически, генетически приоритет принадлежит другому "я" как предпосылке выделения моего собственного "я" [23, с. 338, 339].
В продолжение этой мысли интересный вариант развития личности в результате видения отраженного Я в другом предложил В. А. Петровский [24]. Очень многое роднит его подход как с представлениями С. Л. Рубинштейна, так и Мартина Бубера о взаимоотношениях Я и Ты. Петровский предполагает, что процесс развития Я в результате взаимодействия с Ты другого может быть дополнен процессом, разворачивающимся в результате отражения собственного Я в другом. В этом случае собственное Я, наблюдая отраженное Я в другом как в зеркале,
328
может развиваться, преодолевая различия самовосприятия собственного Я и восприятия собственного Я в другом.
Трудно удержаться, чтобы не противопоставить серьезности обсуждения проблемы Я — Ты, Я — Другой издевательскую ремарку из письма А. А. Ухтомского:
"Помните того дурака из древнегреческих философов, который днем ходил с фонарем под тем предлогом, что он ищет людей! Ведь это Голядкин, да еще более тяжелый и противный, потому что самоуверенный, не догадавшийся о том, что себя-то нельзя найти, если сначала не нашел "человека больше себя и помимо себя" [25].
Для нас сейчас не так уж важно определение "истинного" приоритета, будь то мир или другой человек. Важнее преодолеть приоритет коллектива, группы, класса, нации, стаи, стада. Важно не поддаваться на провокационное и нередко страшное МЫ. Сошлемся на Г. Померанца, писавшего о своих студенческих годах: "Мы"... в моих глазах постепенно теряло человеческий облик, становилось маской, за которой шевелилось что-то гадкое, липкое. Я не мог тогда назвать это что-то, не знал его имени. Сейчас я думаю, что в 1937—1938 годах революционное "Мы" умерло, стало разлагающимся трупом, и в этом трупе, как черви, кишели "они". Те самые, имя которым "легион" [26, с. 149]. К несчастью, в этих словах очень точно раскрыт смысл центрального психолого-педагогического принципа советского воспитания: "личность — продукт коллектива". Правда, возлагать ответственность за формирование отвратительных форм "мы", "они" исключительно на систему воспитания было бы несправедливо, хотя свой "вклад" в это она несомненно внесла. Здесь имеются более глубокие механизмы, до познания которых еще довольно далеко. Специалисты в области мифологии Э. Дуте и Э. Кассирер называют мифических богов и демонов (добавим к ним и диктаторов-выродков) "олицетворенным коллективным желанием" [27, с. 157].
Обратим внимание также на то, что не имеющие названия "что-то" М. Бубера и Г. Померанца имеют противоположный знак. Но, наверное, было бы преувеличением сказать, что "что-то" во взаимодействии Я — ТЫ всегда божественное, а "что-то" во взаимодействии Я — МЫ, Я — ОНИ всегда сатанинское.
Что касается мира и другого, то разница между ними весьма и весьма относительна. Ведь, если другой — это целый мир, то встреча с ним — это счастье, если есть способность к "прозрению и познанию сущности другого человека" [15, с. 374]. В любом случае "Я для другого человека и другой для меня — является условием нашего человеческого существования" [15, с. 373]. С этой точки зрения Ты выступает в двух ипостасях: и как субъект-, и как объект-партнер, имеющий в себе свой собственный мир. В этом смысле мы не нарушаем логику субъективности-объективности, вводя Я — Ты в число образующих сознания.
Мы столь подробно остановились на ранних и поздних взглядах С. Л. Рубинштейна, потому что он первый (с 1958 г.), когда он задумал
329
книгу "Человек и мир", продолжил традиции российской нравственной философии и психологии, имея при этом весьма и весьма смутные перспективы увидеть книгу опубликованной при жизни. Мы, правда, подозреваем, что в нем самом эти традиции никогда не прерывались, а, скорее, утаивались к тому же не очень умело. Замысел этой книги, посвященной в основном проблемам этики, был, видимо, связан с его трепетным отношением к смерти. Смерть он рассматривал как "Завершение — обращение к своему народу и человечеству" (т. е. он действительно был космополитом не в сталинско-ждановском, а в подлинном и возвышенном смысле этого слова): "Смерть моя — для других — остающаяся жизнь после моей смерти — есть мое не-бытие. Для меня самого, т. е. для каждого человека, для него самого — смерть — последний акт, завершающий жизнь. Он должен отвечать за свою жизнь и в свою очередь определять ее конечный смысл. Отношение к своей смерти как отношение к жизни" [15, с. 415, 420].
Эти размышления о смерти близки к поэтическим образам О. Мандельштама:
Неужели я настоящий и действительно смерть придет.
или
Когда б не смерть, то никогда бы я не узнал, что я живу.
В этих образах Мандельштама есть что-то византийское и греческое. Б. Пастернак писал о том, что Греция "...умела мыслить детство замкнуто и самостоятельно как заглавное интеграционное ядро. Как высока у ней эта способность, видно из ее мифа о Ганимеде и из множества сходных. Те же воззрения вошли в ее понятия о полубоге и герое. Какая-то доля трагизма, по ее мысли, должна быть собрана достаточно рано в наглядную, мгновенно обозримую горсть. Какие-то части знанья, и среди них основная арка фатальности, должны быть заложены разом, с самого начала, в интересах его будущей соразмерности. И, наконец, в каком-то запоминающемся подобии быть может должна быть пережита и смерть" [28, с. 145]. Утрата близкого ТЫ при всей инфантильности ее переживания в детстве оказывает влияние на формообразование сознания и личности ребенка.
Созвучно это и размышлениям М. К. Мамардашвили о своей судьбе и о своей "планиде": "А планида наша — мастеровой труд, в себе самом исчерпывающееся достоинство ремесла, "пот вещи", на совесть сработанной. Сказав это, я чувствую насколько это похоже на клятву Мандельштама "четвертому сословию". Поэтому то же самое, что я сказал о философах, гораздо поэтичнее можно сказать его же, Мандельштама, словами: "Как пехотинцы мы умрем, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи" [29, с. 199]. Размышления о жизни и смерти приведены в контексте обсуждения проблемы духовного слоя сознания не случайно. Как-то М. К. Мамардашвили на вопрос А. Н. Леонтьева, — "С чего начался человек?", — ответил, — "С плача по умершему". Можно предположить, что отношения Я — Ты столь же интимны в
330
жизни человека, сколь интимны его представления о жизни и смерти. Возможно, они даже эквивалентны. Если это действительно так, то образующими духовного слоя сознания могут выступать, наряду с реальными отношениями Я — Ты действительные или мнимые представления человека о жизни и смерти (последователи и поклонники В. С. Соловьева могут подставить представления о любви и смерти).
Духовный слой сознания, конструируемый отношениями Я — Ты, формируется раньше или, как минимум, одновременно с бытийным и рефлексивным слоями. Иными словами, формирование сознания осуществляется не поэтапно, впрочем, как и формирование умственных и других действий (пора отказываться от привычного советского лексикона: лагерь, этап, зона, светлое будущее и т. п.). Формирование сознания — это единый синхронистический акт, в который с самого начала вовлекаются все его образующие. Иное дело, что этот акт может продолжаться всю жизнь и, конечно, не совершается автоматически.
Духовный слой сознания — это особая онтология, к которой психология, в отличие от бытийного и рефлексивного слоев, прикасалась лишь изредка, поскольку она шла вслед за классическими оппозициями "человек и мир", "человек и общество", не говоря уже о примитивных оппозициях "материя и сознание" или "мозг и сознание". Это особая онтология, по словам М. Бубера, обнаруживает себя лишь между двумя трансцендирующими личностями: "Царство МЕЖДУ находится там, где встречаются Я и Ты, на узком горном хребте, по ту сторону объективного и субъективного" [29, с. 96]. Образ узкого горного хребта очень точен. Если бы мы попытались изобразить модель сознания, она бы не уместилась на плоскости. Духовный слой сознания — это, на самом деле, его вертикальное измерение. Мы, конечно, понимаем, что и бытие не одномерно (если это не быт), но духовный слой сознания — это прорыв за многомерность бытия. Это прорыв, взрывающий бытие или заставляющий бытие оцепенеть и замерзнуть.
Мыслимая структура сознания не только полифонична, но и полицентрична. В главе о сознании мы писали о том, что каждая из образующих бытийного или рефлексивного слоя сознания может стать его центром. Смена таких зафиксировавшихся (иногда болезненно) центров тем легче, чем выше духовная вертикаль, представленная в сознании. А подобная смена (смены) необходима, поскольку сознание должно быть открытым, свободным и всеобъемлющим, если, конечно, оно не заместилось идеологией, т. е. "ложным сознанием". Смена необходима и для поиска точки опоры, для самопознания. Другими словами, полицентризм столь же необходим сознанию, как моноцентризм — совести. Полицентризм и плюрализм совести равнозначны ее отсутствию. Но это уже философия (и онтология) не психологии, а этики, морали, нравственности, которые, впрочем, не должны быть чужды и психологии.
После всего изложенного в книге значимость проблематики духовного слоя сознания не нуждается в аргументации. Это серьезный вызов психологической науке. Примет ли она его? Над всеми нами все еще
331
довлеет идеология экономического материализма и идеология коллективизма, а все проводимые реформы слишком робко и неумело выходят за рамки этих идеологий. Человек все еще остается terra incognita для реформаторов. В этом состоит одна из причин их более чем скромных результатов.
В 1912 году основатель и директор первого в России Психологического института Георгий Иванович Челпанов писал: "Если XIX-й век принято называть "веком естествознания", то несомненно, что текущее столетие будет называться "веком психологии". Огромные практические задачи, которые должна будет разрешить психология и которые по своей жизненной важности превосходят технические задачи, разрешаемые естествознанием, несомненно сделают психологию центром научной работы" [30, с. 211]. В середине 60-х годов Ж. Пиаже и Б. М. Кедров назвали XX век веком физики, имея в виду его технократическую направленность. До них О. Мандельштам дал еще более точную характеристику нынешнему веку — "век — волкодав". Не обошел его своим вниманием и Б. Пастернак: "И до крови кроил наш век закройщик". Уходящий век уже продемонстрировал и продолжает демонстрировать верх человеческой жестокости, породил ощущение трагической бессмысленности и бессилия. Страх перед последствиями технологии подорвал веру не только в технический прогресс, но и в историческое развитие. Тем не менее, и Ж. Пиаже, и Б. М. Кедров выражали твердую уверенность, что XXI век уж наверняка будет "веком психологии". Сегодня он не за горами. И если психология не поможет обществу повернуться к проблемам духовности, то их прогноз может оказаться столь же верным, как и прогноз Г. И. Челпанова. Здесь слишком многое зависит от самих психологов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. — М., 1922
2. Фуко М. Герменевтика субъекта. // Социо-Логос. — 1991. вып. 1
3. Вернадский В. И. О русской интеллигенции и образовании / В кн: Открытия и судьбы. — М.: Современник, 1993
4. Вопр. психол. — 1993. — N 2
5. Эльконинова Л., Эльконин Б. Д. Знаковое опосредствование, волшебная сказка и субъектность действия // Вестн. МГУ. Сер. 14. Психология. — 1993. — N 2
6. Московский психотерапевтический журнал. — 1992. — N 1
7. Рашковский Е. Б. Лосев и Соловьев // Вопросы философии. — 1992. — N 4
8. Сергий Радонежский. — М., 1991
9. Мандельштам О. Э. Соч. в 2-х т. Т. 2. — М., 1990
10. Аврелий Августин. Исповедь. — М., 1991
11. Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. — М.: Русская книга, 1992
12. Топоров В. Н. Пространство и текст / В кн.: Текст: семантика и структура. — М., 1983
13. Баткин Л. М. "Не мечтайте о себе". О культурно-историческом смысле "Я" в "Исповеди" бл. Августина. — М.: РГГУ, 1993
14. Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. — М.: 1982
15. Сергей Леонидович Рубинштейн. Очерки, воспоминания, материалы. — М.: Наука, 1989
332
16. Климов В. В. А. Любищев и проблемы органической формы // Человек. — 1991. — N 2
17. Вопр. филос. — 1992. — N 5
18. Мамардашвили М. К. Мысль под запретом // Вопросы философии. — 1992. — N 4
19. Налимов В. В. Вездесуще ли сознание? // Человек. — 1991. — N 6
20. Эльконин Б. Д. Психология развития / (В печати)
21. Мартин Бубер. Проблема человека. Перспективы / В кн.: Лабиринты одиночества. — М.: Прогресс, 1989
22. Абульханова-Славская К. А. Принцип субъекта в философско-психологической концепции С. Л. Рубинштейна / В кн.: Сергей Леонидович Рубинштейн. Очерки, воспоминания, материалы. — М.: "Наука", 1989
23. Проблемы общей психологии. — М.: "Педагогика", 1973
24. Петровский В. А. Феномен субъектности в психологии личности / Автореф. дисс. докт. психол. наук. — М.: РАО, 1993. — 70 с.
25. Ухтомский А. А. Интуиция совести / (В печати)
26. Григорий Померанц. Записки гадкого утенка // Знамя. — 1993. — N 7
27. Эрнст Кассирер. Тайна политических мифов // Октябрь. — 1993. — N 7
28. Пастернак Б. Л. Избр. В 2-х т. Т. 2. — М., 1985
29. Мамардашвили И. К.. Как я понимаю философию. — М.: Прогресс, 1990
30. Челпанов Г. И. О положении психологии в русских университетах // Вопросы философии и психологии. — 1912. — Кн. 114 (IV)
333
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Перечитывая уже написанную книгу, авторы сошлись на том, что в ней не удалось последовать мудрой рекомендации П. Фейерабенда и сделать "методологическую передышку". В прочитанном тексте доминировали историко-культурные, теоретические и методологические проблемы преимущественно отечественной психологии. Конечно, авторы старались рассматривать эту проблематику в контексте вечных (или проклятых) тем мировой науки, но мы прежде всего хотели уплатить долг памяти (в том числе и воспоминаний) отечественным ученым, многие из которых не получили при жизни заслуженного ими признания.
Мы оказались также в долгу и перед читателями, у которых могло сложиться впечатление, что в отечественной науке недостаточно развита экспериментальная психология и психофизиология. На самом деле это не так. Но включение в книгу богатейшего экспериментального материала, добытого в многочисленных направлениях исследований, сделало бы ее либо непомерно большой по объему, либо другой. Достаточно назвать имена Б. Г. Ананьева, С. В. Кравкова, А. Р. Лурии, В. Д. Небылицына; многократно упоминавшихся Н. А. Бернштейна, П. Я. Гальперина, А. В. Запорожца, П. И. Зинченко, А. Н. Леонтьева, А. А. Смирнова и практически обойденных вниманием Л. М. Веккера, Б. Ф. Ломова, А. Н. Соколова, Е. Н. Соколова и многих, многих других, чтобы если не убедиться, то поверить на слово, что наша наука богата не только теориями, но и методами исследования и фактами. Нашему оправданию служит то, что мы не приводили и собственных экспериментальных данных, которых не так уж мало.
Экспериментальные методы, разработанные в отечественной психологической традиции, а также результаты, полученные на их основе, достойны отдельного многотомного издания. Его полновесные тома могли бы содержать изложение описательного, объяснительного, каузально-генетического, формирующего, проектирующего, эксплицирующего, трансформирующего методических подходов к исследованию психики. Все разработанные методы обладают замечательным своеобразием, обогащающим сокровищницу мировой психологической науки.
Мы в долгу перед читателем и в том, что недостаточную рельефность получили в книге (хотя и были выражены) самые главные содержательные достижения психологической теории деятельности — экспериментальные исследования развития функциональных органов психики, становления превращенных форм и органопроекций, их экстериоризация и объективация. В этом нас оправдывает лишь то, что в настоящее время к изданию при поддержки фонда "Культурная инициатива" готовится ряд интересных книг, более подробно освещающих указанные достижения.
Это книги Н. Д. Гордеевой "Исполнительное действие", В. М. Гордон "Визуальное мышление", Б. Д. Эльконина "Психология развития", Л. Ф. Обуховой "Детская психология"; А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского "История психологии".
Мы надеемся, что с помощью этих книг заинтересованный читатель сможет воссоздать для себя многоцветный образ российской психологии.
334
Отзывы, замечания и предложения читателей будут с благодарностью приняты авторами и издательством по адресам, указанным ниже.
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
119905 Москва, Погодинская ул., 8, к. 428 Тел: 246-86-26 Факс: (095) 246-85-95
Информационно-рекламно-издательская фирма "Тривола"
117593 Москва, Литовский бул., 9/7, к. 262. Тел./факс: 288-59-60
Фирма принимает заказы на размещение рекламы в издаваемых книгах по психологии, педагогике, экономике, информатике, а также предлагает "электронные" (компьютерные) версии издаваемых учебных пособий в форме гипертекстов для IBM-совместимых ПК. В. П. Зинченко, Е. Б. Моргунов.
ЧЕЛОВЕК РАЗВИВАЮЩИЙСЯ. ОЧЕРКИ РОССИЙСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Редакторы: Орлова Ю. Л., Федорова Т. В. Обложка художника Е. Загрядского. Компьютерная верстка Полищученко В. И.
Подписано к печати 21 ноября 1994 г. Формат 60x841/16. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Бумага офсетная № 1. Усл. печ. л. 21. Тираж 3000 экз. Зак. 547.
ТОО "Тривола" ЛР № 063352 от 16 мая 1994 г.
Отпечатано в Московской типографии № 11 Комитета РФ по печати. 113105, Москва, Нагатинская ул., д. 1.
335
<МГППУ. Список опечаток>
Страница Место на странице Опечатка Должно быть Примечание 15 1 абз. снизу это использование не только категорий, но и к фиксируемой в них реальности. это использование не только категорий, но и фиксируемой в них реальности. 222 3 абз. сверху ПРЕВООБРАЗАМИ ПЕРВООБРАЗАМИ В конце некоторых предложений и сокращений отсутствовали точки. Эта ошибка в электронном издании исправлена.
Сноски
Сноски к стр. 27
* У нас талантливых теоретиков-реформаторов все еще пренебрежительно называют "младшими научными сотрудниками".
Сноски к стр. 102
* Нас не оставляет ощущение, что эта широко цитируемая и используемая в дискуссиях фраза А. Н. Леонтьева представляет собой намеренное "вчитывание" в Выготского своих мыслей, своей трактовки психологии как марксистской, произведенной как для защиты ушедшего ученого, так и для самозащиты. Мы уже писали о том, что переориентация ведущих участников школы Л. С. Выготского была, видимо, вынужденной и спасительной, если не для жизни, то для свободы, а возможно, и для нравственности [30; 31].
Сноски к стр. 104
* Говоря об истоках культурно-исторической психологии, мы намеренно опускаем влияние на Л. С. Выготского европейской философской и психологической традиции. Оно было огромным, но это особая тема.
** Здесь уместно сделать одну оговорку. Действие как единица анализа выступало при анализе ощущений, восприятия, интеллекта, эмоций у А. В. Запорожца, при анализе памяти у П. И. Зинченко, при анализе воли у В. И. Аснина и К. М. Гуревича, при анализе формирования понятий и мышления у П. Я. Гальперина, затем при анализе формирования обобщений у В. В. Давыдова, при анализе переживаний у Ф. Е. Василюка и т. д. На том, что именно действие — это единица анализа психических процессов, включая эмоции, настаивал С. Л. Рубинштейн (не без влияния исследований, выполненных в Харьковской психологической школе в 30-е гг.). Но сам А. Н. Леонтьев, уйдя от значения как единицы анализа психики, обронил фразу, что такой единицей является смысл, а в последней книге "Деятельность. Сознание. Личность" оставил проблему поиска единицы анализа будущим исследователям.
Сноски к стр. 105
* Кстати, проблема взаимоотношения вещных и духовных орудий, инструментов далеко не простая. А. Ф. Лосев писал, что античный смысл слова "техне" — это мастерство, искусство. М. М. Бахтин лишь обронил фразу, что орудие не имеет значения, а имеет назначение. Этот тезис нуждается в развертывании.
Сноски к стр. 319
* Так, например, Э. Шпрангер, видимо, первым из психологов утверждал, что соотношение действительной и идеальной структуры, реальной и идеальной формы не только определяет понятие развития, но и выступает в качестве его движущей силы. Содержательная и не утратившая своей актуальности критика взглядов Шпрангера была дана в 20-е годы С. Л. Рубинштейном [15, с. 345—363].