Глава 1 КРИТИКА – ТОЛКОВАНИЕ
(Виды критики)
Объект, адресат и субъект в критике
Толкование какого бы то ни было явления есть в то же время и суждение о нем, достигшее некоторой полноты и опреде ленности. Оно может быть сложным, интересным, оригиналь ным, и только в этом случае его можно рассматривать как искус ство или как причастное к искусству. Поэтому «искусством толкования» могут стать только суждения определенного рода, обладающие некоторыми особенностями. Структура суждений, в которых относительно отчетливо присутствует или отсут ствует искусство, яснее всего выступает в том, что называют «критикой». Она бывает искусством, а бывает и неискусством, и она всегда есть суждение о чем-то, толкование чего-то.
Поэтому подойти к «искусству толкования» как таковому удобно, начиная с уяснения структурных основ критики. При этом, разумеется, нужно иметь в виду, что подход этот носит служебный, вспомогательный характер. Такое обращение к критике ни в какой мере не претендует на полноту охвата предмета в целом и касается, в сущности, только тех основ критического суждения, которые всегда присутствуют в нем, но в различных случаях более или менее сближают его с ис кусством, или, наоборот, отдаляют от него. Итак - критика.
Л.Н. Толстой о критике писал: «Один мой приятель, вы ражая отношение критиков к художникам, полушутя опреде лил его так: критики - это глупые, рассуждающие об умных. Определение это как ни односторонне, неточно и грубо, все-таки заключает долю правды и несравненно справедливее того, по которому критики будто бы объясняют художествен ное произведение. «Критики объясняют». Что же они объяс няют? Художник, если он настоящий художник, передал в своем произведении другим людям то чувство, которое он пережил; что же тут объяснять?» (278, стр.413)*.
(В скобках первая цифра указывает порядковый номер источника ци таты в списке использованной литературы; последняя цифра указывает стра ницу; вторая -- том (в тех случаях, когда это нужно).
А.С. Пушкин, наоборот, критику не отрицал: «Критика -наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы. Она основана на совершенном знании правил, коим руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений» (223, стр.140).
Жалуясь на современную ему театральную критику, кото рая сводится к пересказу пьесы и повторениям общих слов, А,П. Ленский требует от критика горячей любви к искусству, профессиональных знаний театра и верного понимания произ ведений драматургии... (149, стр.203-207).
Драматург Сомерсет Моэм не верит в возможность такой критики. По его мнению, «критик - худший судья пьесы. Поду майте сами: ведь пьесы воспринимает некое собирательное существо - публика; эмоция, которой зрители заражаются друг от друга, весьма существенна для драматурга, ему как раз и требуется эпидемия... Но критик приходит в театр не чувство вать, а судить. Его дело - уберечься от заразы, которой ох вачены остальные, и сохранить самообладание» (192, стр.106).
Художники редко бывают высокого мнения о критике. Вероятно, она часто обманывает их ожидания. Может быть, эти ожидания чрезмерны?
Разнообразие суждений о критике и требований к ней вы нуждает к предварительной договоренности • о предмете. Для нас в данном случае достаточно представлений самых общих и, я полагаю, бесспорных.
Если критика есть суждение критикующего субъекта о критикуемом объекте, то состав и содержание этого суждения определяются тем, что критикуется (объектом), тем, кто критикует (субъектом),и тем, кому адресу ется критика. Критику можно называть таковою, пока и поскольку все три фактора определяют содержание суждения.
Эти, как их можно называть, «структурные основы» кри тики в качестве основ могут в повседневном обиходе не замечаться. Но любая критическая статья, заметка в сегодняш ней газете, выступление любого оратора на любом обсужде нии, впечатления, высказанные вашим знакомым о спектакле, кинофильме, выставке, книге, статье - вплоть до мимоходом брошенного замечания по любому поводу любого зрителя или слушателя -- во всем этом уже содержатся упомянутые три фактора. Но каждый из них может быть ничем не примечате лен и тогда не привлекает к себе внимания; каждый может быть плохо связан с другими, или вовсе не связан с ними, и тогда вызывает недоумение.
Аплодисменты есть критика, в которой нет ничего, кроме солидарности с залом в одобрении; один из зрителей, начавший аплодировать при полной тишине зала, вызывает недо умение. Но даже в аплодисментах налицо и адресат, и объект, и субъект.
От выражений восторга и негодования бывает трудно удержать себя, и они бросаются без адреса и без обоснований - в пространство. Такова же бывает и критика за чайным столом, в кругу друзей и единомышленников. Но критическую статью с необоснованными суждениями редакция не примет. Впрочем, обоснования могут быть найдены достаточными или недостаточными в зависимости от того, нравится ли редакции суждение критика. Редактор «правит» автора-критика. Но есть критики, которые диктуют, а есть - которым диктуют. Да и редактор не свободен - редактируемое им должно отвечать интересам того, от кого он сам зависим. Со всеми тремя «структурными основами» критики ему приходится иметь де ло. С каждой он практически считается более или менее.
Любой из трех факторов может больше или меньше ска зываться на суждении в целом, и какой-то один обычно игра ет большую роль, чем остальные, а место, занимаемое тем или другим, определяется целью - зачем данное суждение выражается и вследствие каких интересов критикующего оно у него возникло.
Если суждение адресуется критикуемому, то два фактора из трех почти сливаются. Наставления, советы, уроки, внуше ния, выговоры, комплименты, писанные или устные, могут служить тому примерами. Но и в этих случаях нет отождеств ления или полного слияния «объекта» и «адресата». Адресату предлагается со стороны посмотреть на продукт своего труда, свой поступок, собственное поведение. По преобладанию того или другого фактора можно определять принадлежность кри тики к тому или иному ее роду или разновидности. Чем больше преобладание, тем соответственно яснее и эта принад лежность. Если же один из факторов настолько поглотит ос тальные, что их роль делается совершенно незаметной, то суж дение выходит из области критики. Таковы упомянутые апло дисменты - «критикой» их обычно не называют.
Рассортировать все критические работы на такие три рода не только трудно, но, я полагаю, невозможно. Преобладание объекта, субъекта или адресата бывает едва заметным - нео сознанным и непреднамеренным. Оно касается, в сущности и главным образом, тенденций в критике. А как только делает ся очевидной принадлежность критического суждения к одно му из этих трех родов, так обнаруживается и его односторонность.
Технологическая критика. Объект
Технологической критикой можно назвать такую, в которой все, что связано с личностью субъекта, сведено к минимуму, и которая стремится бесстрастно адресоваться к безличному специалисту-профессионалу. Вся такая критика - констатация состава, свойств, качеств рассматриваемого объекта. В пределе таковы акты экспертизы, диагнозы. Авторитетная комиссия экс пертов для того и составляется, чтобы максимально предохра нить суждение от субъективного фактора. Но если акт экс пертизы или диагноз очевидно выходят за пределы критики, то разного рода жюри смотров и конкурсов формируются как раз из критиков-специалистов с той же целью: обеспечить об' ак тивность и сократить, ограничить субъективность суждени ,
Совершенно исключить субъективность из суждения, очевид но, невозможно. Но в идеале технологической критики субъек тивность эта фигурирует только в качестве профессиональной квалификации. Уровень квалификации, знаний определяет цен ность (значимость, продуктивность) такой критики, а приспосаб ливание ее к адресату-неспециалисту (тем более - профану) цен ность ее снижает. Поэтому появление популярности или стрем ление к ней в технологической критике противоречит ее спе цифике.
Она сосредоточена на объекте как таковом, и чем глубже в него проникает, чем больше поглощена им, тем меньше влияет на нее все, что в состав объекта не входит, и прежде всего - личные качества субъекта и адресата.
Такую сосредоточенность на объекте можно понимать бо лее или менее широко, поскольку любой объект связан с ок ружающей его средой. Поэтому «технологическая» критика де лается все менее технологической по мере расширения круга рассматриваемых ею связей объекта. Критика эта превращает ся, в сущности, в науку или искусствоведение той или иной его отрасли, когда переключается целиком или преимущественно на связи объекта с обстоятельствами (например, исторически ми), вследствие которых он возник в данном его качестве.
Теперь критик занят уже не самим произведением (его строением, составом, свойством), а больше историей его воз никновения, взглядами и общественной позицией автора, раз личными влияниями на него, суждениями об авторе и о дан ном его произведении, историей этих суждений, различных точек зрения на него и т.д.
В технологической критике, пограничной с искусствоведе нием, опять решающую роль играет квалификация. Но теперь речь идет не о знаниях профессионально-технических, а об общей эрудиции. Такая критика может быть поучительна и интересна независимо от объекта, который послужил поводом для ее возникновения, как ценное историческое исследование или как критика определенного стиля, раскрывающая объек тивные закономерности исторического процесса.
Примеров критики этого рода можно привести множество. Почти любая вступительная статья или предисловие к собра нию сочинений или к избранным произведениям любого авто ра есть более или менее квалифицированная работа такого рода критики. Хорошим примером представляется мне глава VIII «Трагедия о Гамлете - принце Датском» в книге Л.С. Вы готского «Психология искусства». Помещенный в приложении этюд того же автора под тем же названием может служить примером критики другого, не «технологического» рода (56). К ярко выраженной технологической критике можно отнести всю вторую часть книги Ю.М. Лотмана «Анализ поэтического текста» (162), как, впрочем, и сам принцип структурно-семиотического анализа.
Приспособленческая критика. Адресат
Всякое выраженное суждение кому-то адресуется. Если ад ресование, а вслед за ним и назначение обнажены, то это -критика другого рода. Она призывает, либо ограждает от каких-то поступков, отношений, заблуждений, либо навязывает вкусы, пристрастия, оценки. Степени настойчивости и обна женности подобных притязаний могут быть, разумеется, весь ма разнообразными. Их присутствие в суждении нередко счи тают определяющей чертой всякой критики, поэтому тому ее роду, в котором она выступает особенно ярко, трудно найти совершенно подходящее название.
Если в основу взять не степень, а тенденцию, принципи ально отличающую этот род критики от всех других, то его можно назвать разгромно-рекламным. Критика эта может быть грубой и осторожной, скромной и резкой, но цель ее -упростить или обнажить то, что без ее помощи представляет ся сложным или скрытым. Она угождает некоторым из тех, кто с нею должен ознакомиться. А именно: тем или тому, от кого критикующий субъект ждет выгод себе или определенному кругу своих единомышленников. Это может быть высокое начальство, заказчик рекламы, редактор газеты, представляю щий некоторый круг читателей.
Если угождение обнажено, то критика превращается в ди фирамб, в оду, в похвальное слово, и ее уже никто не назо вет «критикой». Ею называют обычно обратное - разгромы, разносы. Но обычно похвалы и ругань, чтобы достигнуть це ли - понравиться заказчику, претендуют на объективную обо снованность. В такой критике поэтому угождения тем больше, чем менее оно обнажено - лучше скрыто какими-либо под ставными целями. Относится это и к рекламе в обычном смысле слова. Она угождает заказчику, служа тем, кому будто бы адресуется; но так же могут угождать ему и принципиаль ные разгромы, разносы. Это - суждения, приспособлен ные к известным или угадываемым интересам адресата.
В. Канторович рассказал о книге М. и К. Ли «Прекрасное искусство пропаганды», авторы который, изучая «КПД бур жуазной пропаганды», сформулировали, между прочим, наибо лее распространенные приемы, назвав каждый из них «собст венным именем» («навешивание ярлыков», «демагогическая апелляция к общепринятым стереотипам», «использование по пулярных символов», «простонародность», «ссылки на автори теты, вплоть до суждений кинозвезд» и т.д.) (116, стр.171).
«Искусство пропаганды» отличается от рекламы тем, что именно пропагандируется и что именно вследствие этого дис кредитируется, а далее - степенью обнаженности того и дру гого, то есть более или менее умелым расчетом на определен ного адресата. При этом кажется, что адресат один, а в дей ствительности другой, и решающую роль играет, разумеется, действительный - тот, которому критика должна понравиться и который может за нее так или иначе вознаградить.
В критике этого рода действительные или вымышленные качества объекта специально подбираются для дискредитации или превознесения в интересах адресата. Интересы эти приоб ретают в суждении решающее значение, а в их роли часто выступают предполагаемые пристрастия или вкусы определен ной группы людей; в восхвалении или ниспровержении ка честв объекта делается попытка угадать их. Так, в угоду ад ресату не только препарируется объект критики, но перестра ивается и сам критикующий субъект. Он стремится, более или менее успешно, усвоить те суждения, какими сам не распола гает - именно те, какие, как он догадывается или знает, мо гут понравиться адресату.
С критикой этой, где главенствует адресат, граничат донос и реклама в прямом смысле этих понятий, которые уже никак нельзя назвать «критикой». Но реклама и донос бывают скрыты в форме критики; тогда видимость существования трех факторов критического суждения сохраняется. Если такая «критика» все же публикуется, то это значит, что субъект предполагает заинтересованность адресата в ее широком рас пространении. Отсюда - стремление к популярности со всеми ее последствиями.
Представления об объекте приспосабливаются тогда к наиболее распространенным (то есть в пределе - примитив ным, невежественным) суждениям о том, каким он якобы должен быть. Такие представления монтируются соответствен но цели дискредитации или возвеличивания. Поэтому действи тельные качества объекта и суждения субъекта подгоняются не только к вкусу адресата, но и к точке зрения, наиболее мод ной в данное время в кругу, близком адресату, которая выда ется за всеобщую и общеобязательную.
Этих пределов в отклонениях от объективности и искрен ности приспособленческая критика далеко не всегда достигает - достигнув их, она перестает быть критикой. Но зависимость от адресата, нужда в нем ведут в этом направлении. Поэтому, как только критика специально поучает, призывает или ог раждает, и адресат начинает занимать в ней все более значи тельное место, так в ней появляются охарактеризованные чер ты приспособленческого разгромно-рекламного рода. Их присутствие даже в небольшой дозе в большом числе крити ческих сочинений объясняет, я полагаю, отрицательное отно шение к критике многих художников.
Функция такой критики - распространение информации о том, что, мол, в каком-то определенном кругу такое-то опре деленное явление принято расценивать так и так; при этом подразумевается, что оценка эта в высшей степени авторитет на, или даже - абсолютно верна. Критик стремится выступать от лица определенных общественных сил, как если бы силы эти уполномочили его выразить их взгляды и суждения. Так к поддельной искренности добавляется поза скромности и обна руживается подчиненная роль субъекта в триумвирате.
Наиболее безобидным вариантом приспособленческой кри тики является кокетство - более или менее умелая и тонкая самореклама: демонстрация тех своих качеств, способностей, особенностей, которые должны понравиться адресату, и пово дом для проявления которых служит объект. Он - средство самовыявления, а оно служит угождению. Кокетство, самовыявление, реклама ценят оригинальность и претендуют на нее; поэтому -- выражают или подразумевают, между прочим, и осуждение чего-то или кого-то в чем-то. Значит, и критика в этом безобидном кокетстве как будто бы присутствует...
Художественная критика. Субъект
Третий род критики - та, в которой преобладающую роль играет личность субъекта. Так, И.Ф. Анненский о своей су бъективности предупреждает в предисловии к «Книгам отра жений» (10). Эта критика может быть разнообразна по со держанию в зависимости от того, что представляет собою этот субъект. Он может быть философом, историком, обще ственным деятелем, политиком, и устремленность его личных интересов неизбежно отразится и на его подходе к объекту, и на адресовании.
К критике этой могут быть отнесены те многочисленные специальные работы - рецензии на спектакли, книги, кино фильмы, отчеты о выставках, интервью и т.п., в которых свои субъективные суждения выражает специалист, не претендую щий на объективную беспристрастность. Если при этом объект критики - произведение искусства, а субъект все-таки стремится к объективности, то его критика приближается к технологической - искусствоведческой.
Вероятно, любая педагогическая работа (в средней школе, в вузе, на публичных лекциях) не обходится без такого рода критики. В работе этой «субъект» передает «адресату» по определенному поводу (поводом служит «объект») определен ную информацию, которой субъект располагает и в которой адресат нуждается. Чем больше в этой информации объектив ных знаний или безличных констатации, тем ближе критика к ее технологическому роду. Но значительное место в ней мо жет занимать и то, что принадлежит субъекту как таковому, что ему и только ему свойственно. Это могут быть самые разнообразные личные соображения субъекта, как-то связан ные с объектом.
Но если вслед за субъективной пристрастностью в такую критику начнет проникать повышенная заинтересованность в адресате - угождение ему, то следом пойдет сокращение роли объекта и субъекта. Появятся черты приспособленческого ро да. (Часто, например, - в упрощении, в популяризации).
В предисловии к «Портрету Дориана Грея» О. Уайльд от метил, что всякая критика, плохая или хорошая, есть автоби ография. Уайльд имел в виду главным образом критику ху дожественную, а автобиографией он называл скрывающийся за текстом критики рассказ ее автора о самом себе, его само выявление, его «исповедь». Л.С. Выготский цитирует О.Уайль да: «Основная задача эстетической критики заключается в передаче своих собственных впечатлений». Далее он пишет: «Исходя из этого, можно разбить такую критику на два рода: первый - это критик как художник, критик-творец, который сам воссоздает художественные творения. Другой род критики - критик-читатель, которому приходится быть молча поэтом» (56, стр.348).
Соглашаясь с Уайльдом, Л.С. Выготский подкрепляет свою позицию ссылками на В.Ф. Одоевского, Шопенгауэра, Аполло на Григорьева, Вячеслава Иванова, Джемса, Сюлли-Прюдома. Он мог бы назвать и Иннокентия Анненского.
В критике художественной субъект главенствует в триум вирате формирующих ее сил в наибольшей степени и наибо лее ясно, обнаженно. «Эта критика, - пишет Л.С. Выготский, -питается не научным знанием, не философской мыслью, но непосредственным впечатлением. Это критика откровенно субъективная, ни на что не претендующая, критика читательс кая. Такая критика имеет свои особенные цели, свои законы, к сожалении^ еще недостаточно усвоенные, вследствие чего она часто подвергается незаслуженным нападкам» (56, стр.342).
Философская, историческая, общественно-политическая - лю бая технологическая или приспособленческая критика в боль шей степени, чем художественная, связывает субъекта всякого рода обязательствами. В частности, необходимостью опериро вать определенным кругом специальных знаний при суждении об объекте. Эти обязательства ведут к обязательствам и по отношению к адресату, историческая критика, например, дол жна либо адресоваться к тем, кто располагает достаточными знаниями истории, либо сопровождать суждения об объекте выдачей этих знаний, либо, наконец, стремиться к популярно сти, т.е. учить или поучать.
Художественная критика может быть и часто бывает в то же время и общественно-политической, а иногда и философс кой и исторической. Тогда и в той же мере на ее субъектив ность наложены границы, о которых идет речь. Но сама ху дожественность критики как таковая, наоборот, требует вольного обращения с любыми границами и даже противонаправ лена всякой внехудожественной специализации.
В качестве художника (а не философа, политика, техноло га, педагога и т.д.) критик занят преимущественно, если не целиком, тем сугубо личным, индивидуальным и неповтори мым, что возникает в его воображении, памяти и мысли при восприятии критикуемого объекта и что касается самого ши рокого круга явлений человеческой жизни, а никак не той или иной специальности.
В упомянутом предисловии Иннокентий Анненский гово рит: «Я писал здесь только о том, что мною владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сде лав собою. <...> Можно ли ожидать от поэтического создания, чтобы его отражение стало пассивным и безразличным? Само чтение поэта есть уже творчество» (10, стр.5).
Конечно, критик не может быть только художником, как и художник не может не быть, помимо того, что он худож ник, еще и человеком определенного образования, культуры, воспитания и общественной позиции. Все эти связи наклады вают более или менее жесткие ограничения на любого худож ника; не может быть свободна от них и художественная кри тика. Но, как бы ни были прочны и значительны эти связи, художник', занятый своим произведением, не замечает их. Ведь в неповторимом узоре каждой данной биографии и данных индивидуальных качеств они-то, связи эти, и представляют собою его личность. Поэтому всякий художник, изучая объект (натуру - в живописи, скульптуре, литературе) или конструи руя, сочиняя произведение (как в музыке, архитектуре, танце), видит и создает новое-то, что свойственно только ему и ни кому другому. «Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое негодный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии», - сказал О.Э.Мандельштам (169).
Поэтому чем больше художник занят внешним миром и каким-то конкретным явлением этого мира и чем вниматель нее и глубже проникает он в это явление, тем полнее он вы ражает себя - свое понимание мира в целом. Разумеется, сама по себе поглощенность объектом еще далеко не обеспечивает появление художественного произведения, и ко всей этой слож ной проблеме нам еще придется вернуться; сейчас достаточно того, что к художественной критике относится все, что отно сится к любой художественной деятельности, но объектом ее является не действительность (как, скажем, в изобразительном искусстве), а произведение искусства - критикуемый объект.
«Эстетическая критика стремится стать искусством, для ко торого поэзия была бы лишь материалом» (10, стр.511). Эту мысль И.Ф. Анненского можно бы продолжить: так всякое исполнительское искусство родственно эстетической критике -в нем исполняемое служит материалом.
Поэтому искусство режиссуры можно уподобить художе ственной критике: оно имеет дело не непосредственно с жиз нью, а с пьесой - явлением искусства. «Критик занимает то же место по отношению к разбираемому произведению искус ства, как художник - к видимому миру форм и красок или невидимому миру страстей и мыслей. <...> Летопись нашей собственной души - вот что такое высшая критика». Это определение О.Уайльда (284, стр.230-231).
В микрорайоне строится новое здание - больница, поли клиника; заинтересоваться этим могут разные люди: врач, инженер-строитель, политик, социолог, больные, любители лечиться и художники разных специальностей - писатель, жи вописец, кинематографист. Точка зрения каждого может быть обычной, житейско-потребительской, но может быть и специ альной - профессиональной; кроме того, она не будет лишена и оригинальности. Только в точке зрения художника эта субъективная оригинальность представляет собою принципи альную ценность, может быть, значительную. Художник уви дит в строящемся здании обобщающий смысл, превосходящий по своему значению данный частный случай, как бы ни был он значителен сам по себе. Так, роман Толстого значительнее истории Анны и Вронского и роман Достоевского значитель нее судеб Раскольникова и Сони. Поэтому в портретах, со зданных великими мастерами, ценится не то, что характеризу ет портретируемого, а то, что увидел в нем живописец, что имеет общее значение и характеризует больше художника, чем модель, им воспроизведенную.
В одном и том же произведении искусства критика разно го рода увидит разное: технологическая - одно, историческая - другое. Преобладание субъекта - признак критики художе ственной, пока и поскольку субъект этот - художник, то есть личность, обладающая определенными качествами, к которым мы обратимся в дальнейшем.
Художественная критика свободна от многих ограничений, свойственных критике других родов, но, в отличие от них, она подчинена обязательству открывать новое. И не только в критикуемом явлении (произведении искусства), а через его посредство - в самой окружающей субъекта действительности. Это новое есть обобщающий вывод: чем шире обобщение и чем убедительнее оно обосновано, тем значительнее данное произведение художественной критики.
На такую критику, в сущности, имеет право только тот, кто способен увидеть критикуемое по-новому и заметить в нем то, чего ранее не видели, что значительнее прежде заме ченного. Поэтому художественная критика неизбежно спорит, вовсе, может быть, не стремясь к тому. Спорит со всеми пре жними суждениями об объекте и его общечеловеческом значе нии. Но она спорит, между прочим, потому, что главная ее функция - утверждать, а отрицать она вынуждена.
Примером художественной критики в таком ее понимании может служить упомянутый выше этюд Л.С. Выготского «Тра гедия о Гамлете - принце Датском», в котором автор высту пает как «критик-читатель» в области «непосредственного, ненаучного творчества, области субъективной критики», как сам он об этом предупреждает (56, стр.342). В критике этой видно, что автор -- психолог и искусствовед, но никак не режиссер. Так пишет, например, И.Ф. Анненский о Гоголе (10, стр.209-232). Так академик Вернадский в письме к жене рас сказывает о знаменитом полотне Дюрера «Четыре апостола» (см.: 191, стр.61-62).
Отличаются непосредственностью и свободой выражения субъективных впечатлений критические выступления Б. Шоу о Падеревском (композиторе и пианисте), о Чайковском, о Ге роической симфонии Бетховена. Сам он о своих статьях пи шет: «Люди указывают на проявление личных симпатий и антипатий в моих рецензиях так, словно обвиняют меня в каких-то предосудительных поступках, не ведая того, что кри тический обзор, в котором нет личных симпатий и антипатий, не заслуживает того, чтобы его читали» (цит. по 301, стр.43). Критики, подобные Б. Шоу, встречаются редко, может быть, именно потому, что субъективность принято считать чуть ли не пороком критики. Но избежать ее никому, разумеется, не удается, и она чаще всего выступает в качестве скромного или стыдливого слагаемого. Если другие слагаемые - объект (технологический или искусствоведческий разбор) и адресат (брань или похвала) - достаточно впечатляющи, то «субъекта» можно и не заметить. При этом, чем более критика специаль на (как технологическая, общественно-политическая, истори ческая, философская и т.п.), тем, соответственно, яснее высту пает квалификация субъекта - специалиста, тем менее он -художник.
Такая специализация в суждениях о произведениях искус ства дает иногда парадоксальные результаты. «Казалось бы, человек, занимающийся литературой профессионально, должен понимать ее лучше «простых смертных», но иногда бывает так, что профессионал-литературовед именно вследствие своей профессии (ведь самая суть его профессиональных занятий состоит в том, чтобы «музыку разъять, как труп») постепенно обретает некий дефект восприятия, мешающий ему отличать талантливое от неталантливого, художественное от нехудоже ственного, подлинное от неподлинного, то есть живое от мер твого». Этим выводом заключает Б. Сарнов (233, стр.2б5:266) рассказ о том, как академик Ф.Е. Корш не заметил подделки в сочиненном Д.П. Зуевым окончании «Русалки» Пушкина и о том, как некий «поэт» принял стихи А. Ахматовой за свои собственные.
Эти курьезные примеры, как и вывод, к которому прихо дит Б. Сарнов, показывают роль субъекта в критическом суж дении с неожиданной стороны: в критике проявляется не только его чуткость, восприимчивость, но и полное их отсут ствие, и оно может сочетаться и с широкой эрудицией (как у академика Ф.Е. Корша), и с техническим умением (у «поэта»).
Может быть, место и роль субъекта и отношение его к объекту не только в критике, айв самом искусстве меняются в разные эпохи его истории и в разных направлениях, стилях, тенденциях. Искусства «романтические», например, не этим ли отличаются от различных вариантов «классицизма»? Тенден ции импрессионистические от тенденций натуралистических?
Нужда субъекта в адресате
Главенствование субъективного в художественной критике проявляется не только в ее автобиографичности, искренности и освобожденности от внешних обязательств. Все эти проявле ния суть следствия того, что новый обобщающий вывод - то главное, ради чего художественная критика существует, субъект критики ищет для себя в стремлении понять и опреде лить стройность и единство в бесконечном многообразии яв лений окружающей жизни и отдавая себе отчет в чрезвычай ной сложности того и другого.
Субъект, занятый познанием для себя определенного объекта, как будто бы вовсе не нуждается в адресате. Позна ющий берёт - усваивает, а не отдает. Б.Л. Пастернак писал: «Современные течения вообразили, что искусство - как фон тан, тогда как оно - губка. Они решили, что искусство дол жно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться» (213, стр.5). О.Э. Мандельштам утверждал, что поэзия есть сознание своей правоты (170). Поэтому и в художественной критике адресование занимает подчиненное, служебное поло жение. «Неуменье найти и сказать правду - недостаток, кото рого никаким умением говорить неправду не покрыть» (214, стр.6). Эта мысль Б.Л. Пастернака прямо вытекает из первич ности субъекта и вторичности адресования.
Нужда в адресате не предшествует работе, как в выполне нии заказа, а возникает, когда работа уже готова или почти готова. Не изделие приноравливается к адресату, а адресат приглашается, первоначально даже по строгому выбору, для ознакомления с изделием, когда оно близко к завершению или уже закончено.
Многие шедевры создавались, как известно, по заказам правителей и меценатов; заказ часто бывал поводом или ус ловием, предваряющим работу художника, но в искусстве и в художественной критике как таковых это не меняет подчинен ной роли заказчика-адресата в триумвирате.
Обобщающий вывод, проблема или утверждение в виде художественного произведения есть новое открытие субъекта; по его представлениям оно есть нечто, никем никогда не вы раженное и впервые им выражаемое для окончательного уяс нения себе самому его полной правомерности. Субъект обра щается к адресату, в сущности, только с тем, чтобы получить подтверждения истинности или ценности достигнутого им знания.
«Когда мы говорим, мы ищем в лице собеседника санк ции, подтверждения нашей правоты <...>. Единственное, что толкает нас в объятия собеседника, - это желание удивиться своим собственным словам, плениться их новизной и неожи данностью», - пишет О.Э. Мандельштам в статье «О собесед нике» (170).
«Я давно думаю, - писал академик А.А. Ухтомский, - что писательство возникло в человечестве «с горя», за неудовлет воренной потребностью иметь перед собою собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и приду мал писать какому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, неизвестному, алгебраическому иксу, на авось, что там, где-то вдали, найдутся души, которые зарезонируют на твои запросы, мысли и выводы! В самом деле, кому писал, скажем,Ж.-Ж.Руссо свою «Исповедь»? Или Паскаль свои «Мысли о религии»? Или Платон свои «Диалоги»?» (288, стр.260).
«В сущности, писать следует только для того, чтобы осво бодиться от темы, которую обдумывал так долго, что больше нет сил носить ее в себе; и разумен тот писатель, который пишет с одной целью вернуть себе душевный покои» (Сомерсет Моэм; 192, стр.138).
В адресате подразумевается единомышленник и соучастник поисков ответа на нерешенные вопросы бытия и свидетель успехов субъекта в этих поисках. Поэтому отношения с адре сатом сложны, могут быть мучительны, трудны и противоре чивы. От него ожидаются санкции, к нему предъявляется тре бование одобрить, ему предоставляется роль авторитетного ученика, готового все и с полслова понять. Таков мыслимый идеал. Практически таких не бывает. Но это не мешает вновь и вновь обращаться к такому и искать такого, потому что именно такой и только такой нужен.
Вот несколько высказываний, в которых я вижу подтверж дения:
Г ё т е . « В моем призвании писателя я никогда не спра шивал себя: чего хочет широкая масса, и чем я могу быть полезен целому? Я всегда заботился лишь о том, чтобы сде лать самого себя более проницательным и совершенным, по высить содержание своей собственной личности и затем выс казать всего лишь то, что я познал как добро и истину. Я не отрицаю, конечно, что таким образом я действовал и прино сил пользу в широкой сфере; но это была не цель, а необхо димое последствие, которое всегда имеет место при действии естественных сил» (330, стр.830).
К.С.Станиславский. « Театр существует и тво рит для зрителей, но пи зрители ни театр не должны подо зревать об этом в момент творчества и его восприятия. Тай на этой связи зрителей с артистом еще больше сближает их между собой и ещё больше усиливает их взаимное доверие'» (266, стр.420 - выделено К.С.).
М.М.Фокин. «Я не хочу думать о зрителе, когда сочиняю. Я сочиняю для себя. В этом, прежде всего, мое на слаждение, моя потребность.
Вы не хотите считаться с мнением публики?
Я не так сказал.
А как же?
Я с интересом и волнением буду ожидать ее приговора, но уже после того, как вещь готова. Спрашивать же: что ей угодно? Это ненужное дело, ненужное ни для меня, ни для публики» (296, стр.374).
Приведенные выше суждения Пастернака и Мандельштама дополняют признания и высказывания Моэма, Гете, Станис лавского и Фокина.
К режиссуре относится все, что относится к адресованию во всех искусствах. Но, в отличие от многих других, искусст во режиссуры, подобно критике, практически занято не дей ствительной жизнью непосредственно, а произведением другого искусства - драматургии. Поэтому режиссуру в той ее части, в которой она зависит от драматургии, точнее - связана с ней, можно рассматривать как художественную критику.
Может быть, чем больше место субъекта в триумвирате, образующем художественное суждение, чем оригинальнее его находки и чем, следовательно, скромнее место объекта, тем нужнее художнику адресат для подтверждения его правоты? Острота нужды в нем спадает, когда объект говорит сам за себя, а субъекта за ним почти не видно.
Объект и адресат в режиссуре
Иногда предполагается полная, безусловная и безоговороч ная зависимость режиссуры от драматургии. Такая режиссура была бы подобна критике технологической, если бы пьеса не была произведением искусства. Но ведь пьеса объективно состоит только из слов; это они побуждают воображение чи тателя создавать образы действительности и все то, что сло вами в ней не обозначено. Игнорирование отличия изображе ния от изображаемого в пьесе говорит о наивном предполо жении, будто продукты собственного воображения читателя суть объективные творения драматурга.
Такое робкое воображение, неспособное оторваться от первого и ближайшего представления, но вооруженное само уверенностью, превращает режиссуру в ремесло, в набор изве стных приемов для применения в стандартных ситуациях.
Так возникает безличная, но как будто бы «технически грамотная», «профессиональная» режиссура. В ее пределах предполагается, что может быть точно известно, как какую пьесу нужно ставить, как строить мизансцены, как произно сить ту или иную фразу и текст вообще. Один режиссер лучше все это знает, другой хуже. В основе режиссуры этого рода лежит традиция в облике эрудиции и подразумеваемая убежденность в том, что каждая пьеса может быть однажды, до конца и навек изучена и поставлена на сцене по един ственно верному образцу. Если же что-то новое и можно или следует внести в исполнение пьесы то это дело актеров, и режиссера не касается. Так режиссировал, например, С.А. Чер-невский в Малом театре; его репетиции с актерами Южиным, Рыбаковым, Федотовой, Васениным описаны Л.М. Леонидовым в воспоминаниях (150, стр.78-80). Режиссер выступает здесь в двойной функции: администратора и стража традиций, в частнос ти - границ компетенции артистов согласно рангу каждого.
Режиссура бывает подобна и критике «приспособленчес кой». Наиболее ясно это в режиссуре агитационно-плакатных зрелищ, эстрадных сатирических обозрений и всяких церемо ний ритуала. Пьеса или сценарий служат «воспитательной ра боте», а сама эта «работа» есть способ кому-то понравиться. «Агитка» и «кукиш в кармане» при всей их несхожести -наиболее распространенные проявления такой тенденции в режиссуре. Стремление к популярности, к успеху у определен ного круга зрителей - ее характерная черта, общая для всех ее разновидностей и сближающая ее с родственной критикой «приспособленческого» типа.
Иногда адресат преобладает в режиссуре, хотя, на первый взгляд, в центре ее стоит субъект. Это - многочисленные и разнообразные вариации специальной заботы о самовыявлении: быть во что бы то ни стало оригинальным, высказать нечто поражающее, парадоксальное, чего никто не ждет, поставить пьесу так, как никто не ставил, и как, по общему мнению, поставить ее невозможно.
В специальном стремлении к самовыявлению скрыто ко кетство - желание понравиться, привлечь к себе внимание, заин тересовать собою, в большей или меньшей степени, более или менее умелое приспосабливание и объекта, и себя к адресату.
Критик и публицист В. Розанов рассказывает о некоей вдо ве. Одетая в траур, она со скорбью говорила о покойном муже, но время от времени «все-таки посматривалась в зерка ло». Вдова эта навела Розанова на мысль: «Писатели значи тельные от ничтожных почти только этим и отличаются: смот рятся в зеркало - не смотрятся в зеркало».
Для того, чтобы привлечь внимание адресата и понравить ся ему, нужно либо ниспровергнуть, осмеивать, обличать то, что ему враждебно, неприятно, либо восхвалять то, что он одобряет. Причем подлинным адресатом опять является определенный круг зрителей, если не определенное лицо. При этом в декларациях адресатом объявляется обычно народ или даже человечество... Чем больше нужды в адресате и угождения ему (или кокетства), тем больше пренебрежения к пьесе и ее авто ру и тем меньше роль личности -- индивидуальных качеств режиссера, его субъективного мира. Тем чаще режиссер «по-сматривается в зеркало», тем больше прибегает к косметике и тем реже заглядывает в пьесу...
Как не может быть художественной критики, которая бы ла бы совершенно лишена определенного нехудожественного смысла (философского, политического или исторического, пе дагогического, технологического и т.д.), так же не может быть и режиссуры, которая не содержала бы в себе тот или иной нехудожественный смысл. Его присутствие неизбежно дает место и объекту, и адресату. (К этому нам предстоит в даль нейшем специально обратиться). Но этот в нехудожественный смысл (как таковой) противонаправлен художественности (как таковой), отвлекает от нее и ограничивает роль субъекта в суждении об объекте - пьесе. Пример тому - пьесы и спек такли исторические, для детей, школьников.
Внехудожественный смысл в искусстве режиссуры, как и в художественной критике, уточняет адресование и определяет его. В соответствии с этим смыслом различают спектакли для детей и молодежи разных возрастов.
В результате всего изложенного проблема режиссуры как художественной критики, как искусства толкования оказывает ся достаточно сложной и практически и теоретически. Не случайно до наших дней широко распространена режиссура ремесленная, традиционная, повинующаяся якобы драматургии и обороняющаяся эрудицией, а в действительности реализую щая примитивные - банальные, хрестоматийные представления о пьесе и о том, что в ней изображено. Не случайно и такое смутное понимание природы режиссерского искусства, при котором к нему относят все, что вообще можно проделывать на сцене, или то, что лишь слегка и формально касается его -«режиссуру массовых зрелищ», ритуальных церемоний и т.п.
Но даже в тех сравнительно редких, к сожалению, случаях, когда современная режиссура выступает как художественная критика в изложенном смысле, то есть с преобладанием субъекта над другими ее составляющими, даже в этих случаях художественность ее часто находится под угрозой, в зависимо сти от того, что представляет собой в данный момент сам субъект, точнее - в согласии ли со своей художественной профессией и своей индивидуальностью подходит он в данном случае к порученной ему пьесе?
Вопрос этот в максимально упрощенном виде может быть поставлен так: что ищет режиссер в пьесе, что находит в ней и как в зависимости от этого раскрываются его художествен ная индивидуальность и его личность - его представления о мире и людях - в произведении его режиссерского искусства?
Для режиссера с воображением пьеса - достаточно широ кая область поисков; в ней можно найти многое и самое раз ное. Плоды поисков могут быть и бывают весьма любопыт ны, неожиданны и поучительны в самых разнообразных от ношениях. Что и в зависимости от чего находит режиссер в пьесе, поскольку он выступает в качестве художественного критика? Как в этом своеобразном случае в режиссуре субъект главенствует над объектом и адресатом?
Метафоризм в режиссуре
Р.-М.Рильке писал о скульпторе Родене: «Он - тот вниматель ный, кто ничего не упускает, тот любящий, кто все приемлет, тот терпеливый, кто не высчитывает времени и даже не думает о том, чтобы стремиться к доступному. И все то, на что он смот рит, что схватывает своим зрением, становится для него един ственным - миром, в котором все происходит» (228, стр.205).
Режиссер выступает как художественный критик, когда он занят пьесой как таковой. Идеал отношения режиссера к пьесе - отношение Родена к модели, засвидетельствованное Рильке.
Не тем, «как можно пьесу поставить», «что с нею сде лать», чтобы продемонстрировать свое мастерство, свою ори гинальность; не тем, насколько она понравится зрителям, или как сделать, чтобы она была наилучшим образом принята ими, а только и исключительно - ею самой как содержатель ным произведением искусства, воспроизводящим определенные явления человеческой жизни.
Значит, прежде всего режиссер занят этими именно жиз ненными явлениями. Как могло в жизни происходить все то, что изображено в пьесе? Какая борьба - кого с кем, за что и почему - в каждой данной сцене должна, следовательно, про исходить? Эта область работы режиссера рассмотрена мною в книге «Режиссура как практическая психология» (98). Изучение реального течения событий, воспроизведенных в пьесе, — усло вие профессионального подхода к ней. Но это еще не режис сура как художественная критика. Не искусство толкования.
Дело в том, что изображенное в пьесе не только могло происходить по-разному, но могло быть и изображено в пьесе по-разному в диапазоне, который даже и установлен быть не может. «По-разному» - не вследствие небрежности автора, или неизбежных пробелов всякого словесного обозначения событий и не потому, что таков дефект драматургии как рода художе ственной литературы, а потому, что такова специфическая - необходимая и плодотворная - особенность драматургии.
Говоря о драме, Л.С. Выготский отметил, что ее «особен ность состоит в том, что драма обычно в качестве своего материала избирает борьбу, и та борьба, которая заключена уже в главном материале, несколько затемняет ту борьбу ху дожественных элементов, которые подымаются над обыкно венной драматической борьбой. Это очень понятно, если при нять во внимание, что всякая драма, в сущности говоря, есть не законченное художественное произведение, а только мате риал для театрального представления; поэтому мы с трудом различаем содержание и форму в драме, и это несколько зат рудняет ее понимание» (56, стр.289).
Поэтому режиссер как художественный критик изучает не только воспроизведенное в пьесе, но и то, что в ней есть особенного как в произведении искусства, изображающем яв ления жизни; режиссер изучает и то и другое как специалист-профессионал в области взаимодействия и борьбы.
А это значит: в пьесе для него нет пробелов - в ней от сутствует только лишнее, что не нужно драме как произведе нию литературы, что относится, по выражению Л.С. Выготско го, к «театральному представлению». Драма как таковая ста вит режиссеру жесткие границы, но предоставляет и достаточ ную свободу для толкования изображенных в ней событий. В границах некоторого смысла она многозначна. И в этом соче тании многозначности и единого смысла заключена широта и значительность ее обобщающего содержания - ее метафорич ность.
Режиссеру как художественному критику существенна ху дожественность словесного воспроизведения того, что дано в пьесе. В каждом конкретном случае «художественность» эта не поддается ни измерению, ни даже словесному определению или описанию. Она может быть охарактеризована лишь в общих чертах, как нечто присущее всем явлениям искусства, но в каждом произведении реализующееся неповторимо, в
частности в едва уловимых «чуть-чуть», как писали об этом многие авторы, а особенно точно и категорично - Л. Толстой (278, стр.417).
Это «нечто» можно назвать «метафоричностью» - неожи данным слиянием, уподоблением разнородного. «Метафоризм, - писал Б.Л. Пастернак, - естественное следствие недолговеч ности человека и надолго задуманной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понят ными озарениями. Это и есть поэзия - метафоризм - стеног рафия большой личности, скоропись ее духа» (211,' стр.795).
Метафоризм в широком смысле есть, в сущности, такая недоговоренность, которая не требует и не допускает догова-ривания. Она «наводит на ассоциации», а далее - на новые и новые обобщения, выводы и вопросы. Она обращается к лич ному опыту каждого - к его воспоминаниям, мечтаниям, ми молетным или навязчивым соображениям, к образам, запечат левшимся в сознании, или картинам, промелькнувшим где-то и когда-то, может быть давно забытым.
Метафора вызывает не только разные ассоциации у раз ных людей, но у одного и того же человека она вызывает все новые и новые ассоциации, поскольку человек этот неизбежно меняется в смене окружающих его обстоятельств. «Ассоциации открывают волшебный мир индивидуального восприятия, -пишет Сергей Антонов. - Естественно, что направление ассо циаций и, следовательно, чувственная окраска предмета во многом определяется настроением, состоянием души в данный момент» (12, стр.62).
Поэтому растолковывание метафор -- дело, в сущности, праздное, и оценки произведений искусства, в частности пьес, всегда субъективны и бездоказательны. Подтверждением тому может быть отрицание художественных достоинств в творени ях Шекспира такими критиками, как Л.Н. Толстой, В.А. Жу ковский, Вольтер, Ницше. Но именно поэтому художественная критика есть исповедь, или, по выражению О. Уайльда, «авто биография» - признание субъекта в том, что с ним произош ло под воздействием метафоричности объекта. Лишенное ис кренности, оно теряет всякий смысл. «Чтобы найти себя, будьте искренни», - говорил своим ученикам художник и пе дагог П.П.Чистяков (313, стр.337).
Художественная критика видит во всех подробностях и максимально конкретно не только то, что изображено в пьесе, но и то, что изображено оно метафорически. Этим она отли чается от критики технологической, занятой только фактами, а не впечатлениями от них. Р.-М.Рильке утверждает: «Пред мет, служащий моделью, кажется - вещь, созданная искусст вом, есть. Таким образом, одно переступает через другое, выходит за его безымянные пределы, становится нарастающим и спокойным осуществлением того желания быть, которое исходит ото всего, что есть в природе» (228, стр.207). Так художник видит в явлении его сущность.
Слова и события пьесы насыщены, наполнены метафорами -(о которых, может быть, и не подозревают действующие лица, произносящие эти слова), и вся пьеса в целом (как и ее на звание) есть некая сложная, гигантская метафора. События взяты автором для воспроизведения в тексте пьесы не ради самих этих событий, а ради некоторого другого, недоговорен ного и все же проявляющегося более общего смысла. На смысл этот в пьесе дан лишь намек, и он недоговорен как раз для того, чтобы каждый воспринимающий понял и «договорил» его для себя и по-своему - как нечто, лично его и, может быть, только его интимно касающееся.
Так как восприятие метафоры предполагает полную ис кренность, то художественная критика есть самовыражение. В ней содержится умение выразить, раскрыть себя, хотя сам критикующий меньше всего занят собою - он весь поглощен объектом и, можно сказать, с головой погружен в него. В зеркало ему посматриваться некогда.
«Лабиринт сцеплений»
Как художественная критика строится на ассоциациях, вызванных .у субъекта объектом, так и режиссура начинается с ассоциаций, вызванных пьесой. Но это только начало. Худо жественная ткань любого произведения искусства есть сложная целостность, подобная живому организму, хочется сказать -«бесконечная структура». По Гегелю, «всякое подлинное по этическое произведение есть бесконечный внутри себя орга низм» (64, т. 3, стр.379). Э. Багрицкий выражается конкретнее: «Стихотворение - это прототип человеческого тела. Каждая часть на месте, каждый орган целесообразен и несет опреде ленную функцию. Я сказал бы, что каждая буква стиха похо жа на клетку в организме: она должна биться и пульсиро вать» (19, стр.15).
Ассоциации как в критике, так и в режиссуре подобны «сырью». Бесконечность вызвавшей их структуры делает их трудно уловимыми - то возникающими, то исчезающими. Их случайным, хаотическим потоком, их сложным нагромождени ем могут довольствоваться потребители искусства. Правда, нередко и они подводят итоги своим приобретениям - выра жают их аплодисментами, словами благодарности и даже по клонением художнику - тому, кто обогатил их жизнь потоком ассоциаций.
Художник создает более или менее сложную структуру «знаков», которая вызывает ассоциации; «знаки» эти выража ют ассоциации, возникшие у самого художника. В так назы ваемых «творческих» искусствах их возбудителем служит ка кое-то конкретное явление окружающей действительности. Им может быть любая случайность, может быть заказ или нечто специально подготовленное. Л.Н. Толстой писал Н.Н. Страхо ву, что дело критики водить читателя «в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусст ва, и к тем законам, которые служат основанием этих сцепле ний» (278, стр.156).
В искусствах, которые называют «исполнительскими», воз будителем ассоциаций служит исполняемое произведение. Ис полнитель, следовательно, видит эти «сцепления» в исполняе мом. Художественная критика и режиссура в этом отношении похожи на искусства исполнительские.
В. Каверин приводит слова художника Корина: «Вы не умеете смотреть на холст глазами того, кто его написал. Что такое пятно на холсте? Это - событие, происшествие, иногда скандал и так далее. У Рембрандта - событие, у Гогена -скандал» (112, стр.87-88). Эта рекомендация художника весьма интересна - разве не ясно, что речь идет об ассоциациях, вызываемых «пятном на холсте»? И о том, что, хотя они вызваны картиной, но принадлежат тому, кто «умеет смот реть» на нее?
Потребитель искусства (например - читатель) превращается в исполнителя (например критика, режиссера), начиная с упорядочения (формализации или структурообразования) пото ка возникших ассоциаций и перевода их в материал того или иного искусства (его знаковую систему). Так возникает новое произведение искусства на основе исполняемого; его ткань опять будет подобна «бесконечному организму», и она опять будет состоять из «бесконечных сцеплений», в структуру кото рых можно углубляться, но глубины можно и не увидеть, как случилось с академиком Коршем в приведенном выше примере. Забегая вперед, здесь можно отметить, что глубина про никновения зависит, в сущности, от заинтересованности. Это относится и к критике, и к режиссуре. «Многие искренно уверены, что понимание и оценка произведения искусства заключается в том, чтобы уметь находить в нем недостатки. На самом же деле несравнимо важнее и труднее видеть пре красное, т.е. находить достоинства художественного произве дения», - писал К.С. Станиславский (266, стр.524).
Равнодушный глаз увидит схему или структуру конечную; заинтересованный (например - любящий) - бесконечную струк турность, живое.
Спектакль, пьеса, жизнь - актер, ансамбль, режиссер
Режиссерское искусство отличается от других искусств «материалом» - языком, определяющим это искусство, прису щей ему «знаковой системой» со всем, что вытекает из ее особенностей, из этого «материала».
Скудный или богатый урожай ассоциаций - это «сырье», подлежащее переводу на «материал» данного рода искусства. Через посредствующее звено пьесы ассоциации эти рождены окружающей режиссера жизнью в его, режиссера, воображе нии; в нем они живут, растут, развиваются, взаимодействуя со всем его внутренним миром («тезаурусом»). От чего зависит богатство или скудность этого урожая? Источника три: окру жающая жизнь, пьеса, личность самого режиссера (его зор кость, чуткость, ум, опыт, культура). Решающую роль играет, вероятно, источник последний, но, оторванный от первых двух, и он бесплоден, как бессильны они, если беспомощен он.
Упорядочение ассоциаций - построение их единой строй ной структуры для данной постановки спектакля - централь ное звено и решающий момент режиссуры как искусства. Здесь три разнонаправленные силы - жизнь наблюдаемая, пье са, личность режиссера - подлежат самоограничению в согла сованном единстве; здесь рождается все то, что профессио нально реализуется в материале режиссерского искусства, ко торый, в сущности, и нужен-то только для этой реализации.
Практически «упорядочение ассоциаций» не может проис ходить без их материализации, то есть в режиссуре - без пе ревода на язык взаимодействий и борьбы, на «практическую психологию». Гармонизируются, приводятся в стройную систе му не ассоциации сами по себе, а взаимодействия персонажей пьесы, процесс происходящей между ними борьбы. Но в борь бе этой имеется в виду преимущественно то, что имеет духов ный, метафорический, ассоциативный смысл.
Поэтому, чтобы стать искусством, борьба проектируется и строится не только в соответствии с законами ее реального протекания в действительной жизни и с «практической психо логией», но еще, плюс к тому, - и это главное! - в соответ ствии с общим выводом о смысле всей пьесы в целом, выво дом, который делает режиссер, ищущий ясности, определенно сти и единства своих представлений о мире.
В современной режиссуре эта ее сторона, которую лишь услов но, теоретически можно вычленить как отдельное «звено» рабо ты режиссера, целиком доверена интуиции, дарованию, непов торимым индивидуальным качествам личности режиссера.
Нет сомнения, интуиция и дарование играют здесь дей ствительно роль более заметную, чем на всех других участках работы режиссера. Но, может быть, интуицию и талант мож но предохранить от некоторых срывов и ошибок знанием, связанным с толкованием драмы?
Верное толкование пьесы - не главный ли это вопрос со временной режиссуры? Что значит слово «верный» в данном контексте? В чем объективные критерии «ложности», «возмож ности», «правильности», «оригинальности» толкований, и чем «верное» толкование отличается от «банального»?
Вопросы эти осложняются тем, что если толкование рас сматривать как художественную критику и в триумвирате определяющих ее сил ведущая роль принадлежит субъекту, то толкование зависит в первую очередь от толкователя. Следо вательно, пьесу, как и любое произведение искусства, право мерно толковать по-разному. В некоторых родах искусства это ясно и давно известно. «Рабы Микельанджело, как и юноши Родена, совершенно по-разному истолковываются со временниками <...>. «Эти узники, - пишет Вазари, - изобража ют все подвластные папе и покорные католической церкви провинции», в то время как Кондиви, которому это мог под сказать сам Микельанджело, пишет о них уже не так опреде ленно: «Эти подобно узникам связанные фигуры изображают свободные искусства: живопись, скульптуру и архитектуру» (Ж.Гантнер; см.: 224, стр.114). В названии произведения уже со держится начало толкования, а Роден говорил: «Я даю назва ние своим статуям лишь после их завершения» (224, стр.ИЗ). Значит, сам автор допускает вариации в толковании.
Отсюда вывод Ю.М. Лотмана: «Разница в толковании произ ведений искусства -- явление повседневное и, вопреки часто встречающемуся мнению, проистекает не из каких-либо при входящих и легко устранимых причин, а органически свой ственно искусству. По крайней мере, видимо, именно с этим свойством связана <...> способность коррелировать с читателем и выдавать ему именно ту информацию, в какой он нуждает ся и к восприятию которой подготовлен» (164, стр.34).
Толкование пьесы - центральная проблема режиссерского искусства, определяющая место режиссера в синтетическом театральном искусстве. А.Д. Дикий кратко излагает свой взгляд на историю театра с режиссерской точки зрения: «Столбовая, историческая линия преемственности, то, что я называю гене ральной линией русского театра, отмечена следующими этап ными вехами: а) театр «сольный», или как его принято назы вать - «театр актера», в котором играл коллектив, не связан ный воедино режиссерской идеей. [Каждый актер сам толкует свою роль -Л.Е.] Наиболее типичным представителем здесь яв ляется Московский Малый театр; б) театр ансамблевый, рож денный Станиславским, в котором все театральные элементы подчинены единой целеустремлённости; [здесь рождается искус ство режиссуры в качестве практической психологии, художе ственной педагогики и практики - П.Е.; в) гениальные по пытки-прозрения Вахтангова, пытавшегося на базе именно мхатовской методологической школы нащупать новое много образие театральной формы» (92, стр.148). Последняя «веха» -это возможность разных, ярких и смелых толкований пьесы, это режиссура как художественная критика.
Утверждения А.Д. Дикого, я полагаю, отнюдь не потеряли актуальности. В работе режиссера с актерами, да и в теат ральной педагогике за истекшие годы заметных изменений не произошло. Свидетельство тому - учебники, подготавливаемые театральными школами и рекомендуемые к дальнейшему употреблению.
Толкование и искажение
Вопрос о толковании, возможном, верном и-банальном, не является абстракцией, представляющей только теоретический интерес. Театральная практика и рядовые посетители театров постоянно сталкиваются с ним. Современный театральный организм приобретает горячих сторонников и непримиримых противников в зависимости, главным образом, от того, какого принципа он придерживается в толковании пьес и сколь сме ло, решительно, последовательно этот принцип осуществляет.
Принципов этих не так уж много и наиболее распростра ненные могут быть перечислены. Например:
Традиционный. Подразумевается: в пьесе все сказано; неска занное неважно и не должно привлекать к себе внимания. Зрители идут в театр смотреть пьесу. Она им и «подается», чтобы они без усилий и с удовольствием увидели то самое, что могли бы прочесть и поняли бы все именно так, как при прочтении... Если этот взгляд логически продолжить, то зри тели идут в Третьяковскую галерею, Эрмитаж и Русский му зей, чтобы увидеть вельмож, писанных портретистами, приро ду, писанную пейзажистами, посуду, ткани, дичь, изображен ные жанристами; иногда, впрочем, заслуживает некоторого внимания и ловкость художников, перенесших все это на по лотна... Таких зрителей делается все меньше, и традиционный взгляд на «толкование» пьесы, если зрителям предоставлен хоть какой-то выбор, постепенно все больше уступает место принципу -- новаторство во что бы то ни стало. Теперь предполагается, что зрители идут в театр «на режиссера». Все в спектакле и в театре зависит от него. Каков он, таков и театр и все его спектакли. Если традиционный принцип есть «толкование», согласно которому пьеса ни в каком толкова нии не нуждается и каждую роль толкует играющий ее актер, то «новаторский» принцип требует толкования не пьесы, а самого общего и беглого впечатления от нее. Если продол жить аналогию с посетителями выставок и музеев, то теперь предполагается, что совершенно не важно и не нужно даже знать, что изображено на полотне: кувшин, человек или уго лок природы. Важно, что проделал на полотне живописец.
Проделывается, например, следующее: одно из событий сюже та пьесы, выбранное совершенно произвольно, а потому без различно, какое именно, берется за основу, и режиссер демон стрирует свое понимание его значения. Для этого нет нужды утруждать себя проникновением в структуру пьесы в целом. Пьеса дала повод режиссеру «высказаться». Речь его может быть содержательной, искренней, яркой, но пьеса тут, в сущности, ни при чем: тоже и так же может быть высказано и по дру гому поводу, едва ли не любому. Более того, самовыражение режиссера тем полнее и ярче, чем разнообразнее поводы для тождественных или подобных одно другому высказываний.
Этот «новаторский» принцип неправомерно называть «тол кованием»; в нем -- пренебрежение пьесой; «художественная критика», в которой объект отсутствует.
Как это ни парадоксально, но отсутствует, в сущности, и субъект. Он, конечно, ясно видим, но не как познающий мир художник, а как занятый собою - демонстрацией своей ориги нальности - организатор саморекламы. Такое «самовыявление» режиссера воплощает только его заинтересованность в успехе у зрителей, а не его заинтересованность пьесой и тем, что в ней изобразил ее автор.
Принцип «новаторства во что бы то ни стало» бытует в двух вариантах. Объединяет их забота о самовыявлении ре жиссера, различают - средства этого самовыявления.
Ставить пьесу и затмить собою то, что в ней изображено, с наибольшим успехом можно, строя, попутно с ходом спектакля, на той же сцене аттракцион, достаточно интересный зрителям и отвлекающий их внимание от пьесы. Этот вариант самовыявле ния требует изобразительности - уменья сочинять достаточно смелые, злободневные и остроумные аттракционы. Средством ему может служить все что угодно - все, что вообще можно де лать на сцене. В наименьшей степени актеры - ведь они заняты произнесением текста пьесы. Впрочем, всегда можно ввести в спектакль персонажей «от театра», свободных от этой обузы.
Другой вариант самовыявления, наоборот, осуществляется через актеров. Но и он ближе к искажению, чем к толкова нию. Иначе и быть не может - «посматривание в зеркало» не может остаться без последствий. Оно отвлекает режиссера от пьесы и не позволяет заняться ни тем, о чем она повествует, ни тем, как конкретно происходят составляющие ее события. Строить логику их протекания режиссеру некогда. Озабочен ный самовыражением (в сущности, может быть, не осознавая того - стремлением понравиться), он демонстрирует свое ори гинальное отношение к кому-то из действующих лиц как до казательство своей смелости и независимости от пьесы. В результате на сцене происходит не то, что изображено в пье се, а что-то другое, чаще всего - нечто неопределенное. Со бытия сюжета пьесы обесцениваются, а других не возникает. Так пьеса «мстит» за пренебрежение к ней.
В такой разновидности пренебрежения к драме ее структу ра искажается не столь откровенно, как в первом варианте. Но степень искажения зависит, в сущности, только от случая.
Эти три, бегло охарактеризованные, способа обращения с драмой, бытующие в современном театре, говорят об отсутствии достаточно объективно обоснованного метода толкования. Тако го метода, который предоставлял бы режиссеру достаточную свободу для смелых и неожиданных решений, который обязы вал бы к поискам нового, но в то же время предохранял как от искажений, так и от бездумного следования по проторен ным путям, от «толкований» банальных, хрестоматийных.
Сопоставление режиссуры с художественной критикой по зволяет сделать вывод: не всякая художественная критика похожа на режиссуру, подводит к ней и пригодна ей, но ис кусство в современной режиссуре начинается с художественной критики. Нет ее в режиссуре - нет в ней и толкования пьесы в настоящем значении этого понятия. Компетенция и границы режиссерской профессии расплываются, и сама профессия те ряет четкие очертания. А первый, основной и решающий принцип художественного толкования, как и художественной критики, - добросовестнейшее изучение пьесы как цельного художественного организма, поглощенность этим изучением, и свобода, искренность, смелость в потоке ассоциаций, вызван ных этим изучением.
Следствием искренности, свободы и смелости неизбежно является оригинальность толкования, а следствием профессио нальной квалификации - точность его воплощения. Причем в каждом случае толкования и воплощения ту или иную роль играют объект и адресат. Без того и другого искусство тол кования невозможно.
Господство субъективного начала в триумвирате, состав ляющем критику, обеспечивается только этим сочетанием. Ис комый метод должен, в сущности, помочь реализации этого прин ципа - и не больше. Ни ассоциациями, ни искренностью он обес печить, разумеется, не может, как не может и заменить их.
Если человек хочет найти или изучить что-то, его дея тельность, направленная к этим целям, может быть рациона лизирована и усовершенствована. Но умение искать не может заменить искомое. В поисках полагаться на случай легче, про ще; умение труднее: оно требует знаний. Но оно же расширя ет поле свободы и открывает простор для искренности.
Поэт А.К. Толстой в глазах младенца в «Сикстинской ма донне» Рафаэля обнаружил видение предстоящего ему крестно го пути («Голгофу видит пред собой»)...
Академик В.И. Вернадский в «Четырех апостолах» А Дю рера увидел четыре варианта единого христианского учения
Как возникли эти толкования? Они были бы невозможны оез пристального внимания к полотнам живописцев - к «объекту».
Глава II ПРЕДМЕТ И ГРАНИЦЫ ТОЛКОВАНИЯ
(Толкование поведения и переживаний)
«Портрет пьесы»
Драматический род литературы отличается от других ее родов аналогично тому, как портрет отличается от пейзажа и жанра - предметом изображения. Но любой предмет в живо писи изображен не ради него самого, в нем скрывается и обнаруживается нечто большее, что, в сущности, и воспроиз ведено при посредстве изображенного. Поэтому роль предмета - подчиненная, служебная, пока и поскольку речь идет об искусстве живописи.
Предмет выполняет свою роль только в том случае, когда он изображен надлежащим образом. Все заботы художника сводятся к этому, и различные школы, направления и стили борются друг с другом и сменяют друг друга потому, что по-разному понимают «надлежащее» в искусстве. Сокровенный, но обнаруживаемый смысл - необходимый признак произведе ния искусства; поэтому любое произведение подобно метафо ре, и в зависимости от богатства смыслов этой метафоры пей заж или натюрморт можно рассматривать как «портрет» при роды или неодушевленных предметов, или даже как «авто портрет» художника, а портрет человека, наоборот, - как натюрморт или пейзаж. Все зависит от того, что в сущности воспроизведено при помощи модели, изображенной на полот не, на картоне, на стене, каков круг ассоциаций, вызванных моделью у художника и вызываемых ее изображением у зри телей.
Драматургический род литературы средствами слова изоб ражает борьбу. «Всякая драма в основе своей имеет борьбу, и возьмем ли мы трагедию или фарс, мы всегда увидим, что их формальная структура совершенно одинакова: везде есть изве стные приемы, известные силы, с которыми борется герой, и только в зависимости от выбора этих приемов мы различаем разные виды драмы», - так сформулировал эту хорошо извес тную мысль, вслед за многими другими, Л.С. Выготский (56, стр.156). Но при посредстве изображаемой борьбы драма вос производит нечто большее, более значительное. Поэтому не видеть в драме борьбы - значит не видеть драмы; не видеть в борьбе более значительного, чем сама борьба, - не видеть в ней искусства.
Всю жизнь любого человека от рождения до смерти мож но рассматривать как непрекращающийся процесс его борьбы с природой и другими людьми. Б. Брехт заметил, что из про исходящего между людьми получается все, о чем можно спо рить, что можно критиковать и видоизменять» (37, т.5/2, стр.204). В каждом случае борьбы и в каждом ее звене можно видеть смысл, выходящий по значению за пределы этого случая или звена. Борьба повсюду, и все многозначно. Поэтому в грани цах драматического рода литературы возможно широчайшее многообразие: от обнаженной и очевидной борьбы детектива до борьбы скрытой, непохожей на борьбу вообще, как, ска жем, в диалогах Беккета.
Давно установленная и общеизвестная специфика драма тургии, на первый взгляд, теряет в таком случае четкие очер тания. Получается, что занята она, в сущности, воспроизведе нием человека, как и лирика, и эпос, да и все искусства без исключения.
И это действительно так. Но каждое искусство пользуется теми или иными связями человека с окружающим его миром - определенными сторонами его бытия, определенными, чув ственно ощутимыми областями проявлений жизни человечес кой. Такая односторонность вытекает из ограниченности ма териала средств выражения каждого рода искусства. Но односторонность эта - кажущаяся, как и ограниченность вы разительных возможностей материала.
Цвет, звук, слово, объем, действие, движение, борьба -материалы разных родов искусства. Благодаря метафорическо му их использованию, художник любого рода искусства, изоб ражая как будто бы одну сторону природы человека или его связей с миром, может в действительности захватить его це ликом - показать самую его сущность, обычно скрытую, но в искусстве проявляющуюся. Поэтому каждый род искусства об ладает возможностями, не поддающимися измерению, и прак тически - неисчерпаемыми.
Только высказывания
Драматургия изображает человека борющегося. Человек обладает определенной внешностью (но этим занимается жи вопись, графика), определенным объемом (но это - предмет скульптуры), он живет внутренней жизнью мысли, чувства, воли и проходит различные этапы жизненного пути (этим заняты лирика и эпос). Одно отнюдь не исключает другого, да и приведенный перечень связей человека, или сторон его природы, с которых рассматривают его различные искусства, конечно, не полон.
Пока речь идет лишь о том, что, подобно тому, как через пейзаж живописец выражает связь человека с природой (в самом широком или узком смысле), и подобно тому, как че рез черты лица рисунком и цветом портретист изображает не только облик, но и характер и душу человека, -- подобно этому драматург более или менее успешно изображает всего человека и самую его сущность через участие его в борьбе с другими людьми. Вследствие этого, если ему действительно удалось изобразить борьбу надлежащим образом, он изобра жает не только данных борющихся, но и то, что относится ко многим другим, иногда отдаленным один от другого сотнями лет и километров.
Каждый человек - борющийся, поэтому драматургия мо жет заняться любым. Но поэтому же другие искусства (напри мер: лирика, живопись) могут игнорировать участие его в борьбе (как и то, например, что он дышит, питается и т.д)..
Но, занятая человеком борющимся, драматургия берет в самой борьбе не все, составляющее ее поток, а лишь наиболее суще ственное и специфически человеческое - словесный состав речей.
Если литература все выражает словами, то драма - только прямой речью, а в речи - одной ее стороной – словесным составом.
Такое, казалось бы, стеснительное самоограничение драмы, необходимо ей присущее, нисколько не обедняет ее возможно стей; оно целесообразно.
Что выражают слова написанные, но не звучащие? Почему и зачем в драме опущены способы произнесения этих слов и те бессловесные проявления борьбы, которые ей сопутствуют и ее осуществляют? Все это отсутствует в драме как лишнее в произведении драматического рода искусства литературы; строгим отбором слов прямой речи создаются недоговорён ность и метафоричность, необходимые для широты ассоциа ций и обобщений - для многозначности.
Словесный состав речей борющихся выражает применяе мую ими в борьбе аргументацию, как они способны выразить ее словами.
Этим и только этим драма изображает борьбу и участву ющих в ней людей, и этого средства оказывается достаточно для создания образов, выражающих широчайшие обобщения в течение столетий все новым поколениям читателей и зрителей. Образы эти поддаются, следовательно, все новым и новым разнообразным толкованиям.
Такие возможности открываются в драме, в сущности, именно потому, что в ней нет ничего, кроме словесной аргу ментации, а ткань этой аргументации является (или, во вся ком случае, может быть и бывает) произведением художе ственной литературы.
Объемы поведения
Изобразительные возможности слова весьма ощутимо ог раничены. «Всякое слово (речь) уже обобщает», - писал В.И. Ле нин, конспектируя Гегеля в «Философских тетрадях» (148, т.38, стр.269). Слово обозначает только общее, а неповторимо ин дивидуальное ему не поддается. Оно может, разумеется, путем ассоциаций вызвать представление о совершенно частном (а в словесном искусстве оно именно так и применяется), но изобра зить индивидуальное оно не может по самой природе своей.
Следовательно, в «изображении» борьбы, составляющей драму, «изображено» лишь общее, хотя в натуре во всякой борьбе и всегда содержится также и частное. В.И. Ленин для себя конспектировал: «Всякое общее лишь приблизительно охватывает все отдельные предметы. Всякое отдельное неполно входит в общее и т.д. и т.п. Всякое отдельное тысячами пере ходов связано с другого рода отдельными (вещами, явлениями, процессами)» (148,т.38, стр.359).
В поведении борющегося человека общее и отдельное практически всегда сосуществуют, но при рассмотрении этого поведения в одних случаях выступает на первый план и при обретает главенствующее значение общее, в других - неповто римо индивидуальное. Бывает важнее что человек делает, а бывает - как он это делает; в первом обычно наиболее суще ственно общее, во втором - частное.
Поведение человека можно рассматривать в разных объемах или с разных дистанций - от поведения в объеме мельчайшего действия, определяемого ближайшей целью и длящегося считан ные мгновения, до поведения в объеме всей его жизни - в объеме ее «сквозного действия», ведущего к «сверх-сверхзадаче». Мель чайшее сливается во все более и более крупное, а целое, наоборот, делимо на все меньшие и меньшие отдельности, подобно тому как года слагаются из месяцев, месяцы - из недель, недели - из дней и т.д., в ту и другую стороны - вплоть до столетий в одну и долей секунды-в другую.
Совершенно индивидуальное присутствует в любом звене по ведения любого человека потому, что нет двух людей, у которых совершенно совпадали бы природные задатки и биографии. Но обнаруживается это неповторимо индивидуальное и приобретает для окружающих то или иное значение в зависимости от того, в каком объеме это поведение рассматривается. Чаще всего человек вольно или невольно принуждает других рассматривать его пове дение в том или другом объеме, а следовательно - видеть в нем либо преимущественно общее, либо преимущественно частное.
Частное выступает на поверхность в самых больших и самых малых объемах поведения. Общее - в объемах средних (или на средней дистанции).
Почерк у каждого свой; походка, улыбка, смех, манеры, голос, интонации у каждого свои. При этом самые разные люди пишут и произносят одни и те же слова, ходят по тем же улицам, над тем же смеются, пользуются тем же языком и теми же грамматическими правилами. Но при всем, совпадающем у многих людей, отдален ные идеалы, мечты, привязанности (а, значит, и отвращения) у каждого опять свои, только ему присущие. В них, конечно, содер жится и что-то общее, объединяющее с другими, но потерять част ное, единичное в этой области - значило бы, в сущности, ликви дировать индивидуальность как таковую, уничтожить прошлый опыт, биографию человека. Это практически невозможно, хотя люди постоянно и по разным причинам игнорируют или забыва ют об индивидуальных, неповторимых особенностях, необходимо присущих каждому реальному человеку.
Поскольку драматургия изображает людей, борющихся сло вом, она занимается средними объемами их поведения. В подав ляющем большинстве жизненных случаев так же происходит и знакомство одного человека с другим - в «среднем объеме поведе ния». Нередко этим «средним» знакомство и ограничивается, хотя может длиться годами и десятилетиями. Таковы пьесы и спектак ли, лишенные художественного качества, или бедные им. Они по добны мимолетным или шапочным знакомствам.
Структура намеков: сюжет
Искусство драматургии изображает борющихся в «среднем объеме», чтобы принудить читателя заинтересоваться ими как индивидуальностями; ее функция - призвать читателя создавать в своем воображении то неповторимое, на что намекает пьеса, что не выражено в самих по себе высказываниях и что делает их зна чительными и многозначными.
Сопоставляя высказывания одного с высказываниями других и вникая в логику высказываний каждого, накапливая впечатле ния от всех этих высказываний, читатель видит изображенную в пьесе борьбу. Она существует в его воображении в большей или меньшей полноте и конкретности жизненных проявлений, хотя в пьесе дана лишь одна словесно-текстовая сторона этой борьбы, только аргументация.
Нет сомнения, не только от текста пьесы, но и от читателя за висит, что именно увидит (вообразит) он, прочтя пьесу. Ее функ ция - заставить читателя работать. «На сто ладов можно толко вать одно и то же событие», - отметил Торнтон Уайдлер (282, стр.160). Структура пьесы специально так построена, чтобы свя зывать в максимально стройную, целостную, единую картину все высказывания, составляющие ее, и все ассоциации, возникающие у читателя и от отдельных высказываний, и от общего их строя, и от возникающих представлений об изображенной борьбе.
Этой цели драматургия достигает, нанизывая высказывания на сюжет. Он заставляет действующих лиц высказываться в раз ных, последовательно развивающихся событиях и строит события из этих высказываний. Сюжет нужен в драме как основание для высказываний, а они дают сюжету развитие и побуждают новых людей к новым высказываниям в новых обстоятельствах, по но вым поводам.
Г.Д. Гачев так определяет сюжет: «Сюжет (франц. sujet) - это тема, субстанция высказывания. Лишь потом это слово перейдет в категорию формы. Но и тогда сохранится в нем его первичное значение. Сюжет - это содержание и одновременно структура. То же самое представляет собой троп. Это семантическая категория -разные виды смысловых ассоциаций» (61, стр.61). Любопытно сопоставить с этим определением мысль В. Каверина: «Портреты Рембрандта не менее сюжетны, чем «Утро стрелецкой казни», хотя «сюжета» в смысле «события» в них нет и следа» (112, стр.84). В. Каверин поместил слово «событие» в кавычки, видимо имея в виду общепринятое его употребление. Ведь он приводит рекомен дацию художника рассматривать любое цветовое сочетание на полотне («пятно») как событие.
Сюжетность портрета (по В. Каверину) и сближение сюжета с метафорой, тропом (по Г. Гачеву) можно продолжить, и сюжет ность драмы рассматривать как ее «бесконечную структурность», позволяющую видеть в ней события, борьбу и действия в разных объемах.
Так посредством сюжета драма переключает внимание читате ля от высказываний борющихся - к их поведению в борьбе, а в нем - к их внутреннему миру. Но читатель может строить о нем только догадки и более или менее вероятные предположения. Причем каждый строит их по-своему, а если они представляются ему значительными, интересными, ему свойственно искать под тверждений их правильности. Для этого читатель идет в театр смотреть знакомую пьесу или по нескольку раз смотрит тот же спектакль. Я думаю, с той же целью режиссер ставит пьесу.
Поле интерпретаций
Догадки об индивидуальном в большом объеме поведения борющегося возникают от замеченного своеобразия в том об щем, что видно в среднем объеме. Интерес к тому, что маячит вда ли, возникает на средней дистанции, когда впервые обнаружи вается только намек на что-то необычное. Правильность или ложность догадки выясняется при ближайшем рассмотрении, или в малом объеме.
Только на близком расстоянии - в контексте малых и мельчайших действий - обнаруживается содержание целого во всех его подробностях. Так проверяется то своеобразие, намек на которое удалось заподозрить, но которое можно и не за метить на средней дистанции, в поведении среднего объема.
Оперируя словом, драматургия не договаривает большие и малые объемы поведения борющихся - она дразнит воображе ние несомненным существованием значительности большого объема, некоторым своеобразием его контуров. «Художествен ный текст создает вокруг себя поле возможных интерпрета ций, порой очень широкое. При этом, чем значительнее, глубже произведение, чем дольше живет оно в памяти челове чества, тем дальше расходятся крайние точки возможных (и исторически реализуемых читателем и критикой) интерпрета ций», - пишет Ю.М. Лотман (162, стр.122).
Театральное искусство дорожит своеобразием действующих лиц и строит их поведение в полном объеме - и большом, и малом. Начиная от пьесы - от середины - оно идет в ту и другую стороны: к большому ведет его. режиссура, к малому -актерское искусство. Режиссура строит борьбу и обеспечивает актеров направлениями; актеры реализуют борьбу, доказывая логикой действий плодотворность направлений - данных тол кований. Большое, реализуясь в малом, делается живым, а как живое приобретает новую многозначность. Поэтому актерское искусство, подчиняясь режиссуре, не теряет своей художествен ной самостоятельности.
Согласно К.С. Станиславскому, подлинное театральное ис кусство отличается от всяческих подделок фактом существова ния в нем сквозного действия и сверхзадачи; о том, что они действительно существуют, и о том, в чем именно они заклю чаются, мы узнаем только из. логики «простейших физических действий», совершаемых актерами в ролях, из тех «чуть-чуть», которые в любом виде искусства отличают подлинное от ложного, поддельного. Отсюда интерес К.С. Станиславского к «простым физическим действиям», который, по мнению диле тантов и ремесленников, противоречит интересу к сквозному действию и сверхзадаче. К.С. Станиславский писал: «Скажут, что не во внешнем - главная цель нашего искусства, что оно заботится прежде всего о создании жизни человеческого духа передаваемого на сцене произведения. Согласен, и именно потому начинаю работу с создания жизни человеческого тела» (266, стр.552).
И сверхзадача, и простые физические действия создаются театром; их нет в пьесе. Театр вносит их, и вносит те, а не другие, так, а не иначе поняв сюжет пьесы, так, а не иначе трактуя его. Упомянутое выше отрицание толкований в ре месленной режиссуре есть пренебрежение и к простым физи ческим действиям и к сверхзадаче. Иногда -- красноречивая декламация об идеях, на деле же - доклад авторского, текста, то есть оперирование общим, даже без попыток привнесения индивидуального.
Но без индивидуального в логике поведения действующих лиц не может возникнуть на сцене и жизненная правда (достоверность, убедительность) событий сюжета, к которым свойственно стремиться и драматургии, и театру. Вот обосно вания, предложенные Вл.И. Немировичем-Данченко: «Зачем нуж но, чтобы в театре был живой человек? Вот вопрос, который непременно ставят поклонники театра, избавленного от <...> близости к жизни <...>, защитники «театральности», как ее понимали в старину. На этот вопрос есть очень серьезный и очень важный ответ. Это нужно для того, чтобы зритель или читатель мог воспринимать во всей полноте и идеологию и психологию видимых или читаемых произведений. Нужно для того, чтобы он почувствовал близость их содержания к его собственной жизни» (196, стр.193).
Не менее определенно и суждение А.Н. Островского: «Изо бретение интриги потому трудно, что интрига есть ложь, а дело поэта - истина. Счастлив Шекспир, который пользовался готовыми легендами: он не только не изобретал лжи, но в ложь сказки вкладывал правду жизни. Дело поэта не в том, чтобы выдумывать небывалую интригу, а в том, чтобы про исшествие, даже невероятное, объяснить законами жизни» (цит. по 324, стр.77).
Режиссерское толкование пьесы -- область больших объе мов. Начиная с единого события пьесы в целом, режиссер толкует события актов, а далее -- логику участия каждого действующего лица в борьбе, составляющей данное событие. Режиссерская трактовка пьесы существует в спектакле, если в нем налицо (ощутимо, видимо) своеобразие - метафорический смысл - построенной на сцене борьбы, а значит, и характеров действующих лиц.
Проверяется режиссерское толкование в актерском осуще ствлении. Если толкование правомерно, то логика большого объема постепенно, и для зрителей незаметно, переходит в логику малого объема (режиссура - в актерское исполнение), а вместе с логикой среднего объема (текстом высказываний) все они образуют единое целое - спектакль как новое произ ведение искусства (новое «прочтение» пьесы). Если же толко вание целого не находит подтверждения в частностях, то оно остается нереализованным, как неясным остается и вопрос о правомерности данного толкования, данного замысла. Но, по выражению Р.-М.Рильке, «замысел это одно - и почти ничто, а исполнение это уже нечто совсем другое, и оно-то - всё» (228, стр.208). Так, во всяком случае, - в искусстве.
Несовместимость логики малого объема с проектируемой логикой большого объема практически чаще всего возникает вследствие недостатка либо зоркости, либо внимания к разви тию сюжета в среднем объеме.
«Я всадник, но я же и конь»
Изучение пьесы режиссером есть, в сущности, изучение це лей высказываний действующих лиц. Причем, целей преиму щественно отдаленных, тех, что прямо не высказаны, но слу жат основанием участвовать в борьбе и определяют повороты в ее течении. В результате такого изучения возникают представ ления о каждом как о личности своеобразной, обладающей собственной, неповторимой логикой.
Но такое представление невозможно, в сущности, и без моби лизации изучающим собственного жизненного опыта, своих зна ний, своих представлений о людях и о жизни - своих ассоциаций.
Толкование подобно сплаву найденного в пьесе с суще ствующим в собственных представлениях толкователя. Сплав этот тем прочнее, чем глубже одно проникает в другое: чем больше дорогого лично для себя, субъективно значительного внес режиссер в трактовку и чем больше объективных под тверждений этому нашел он в пьесе - в том, что в ней изоб ражено и как оно изображено, начиная с ее композиции в целом (в большом объеме) и до микроструктуры реплик, и ремарок, особенностей языка и знаков препинания (до под тверждения большому в малом).
Трактовка начинается как будто бы с «фактов», данных в пьесе. Но, как сказал И.П. Павлов, «если нет в голове идей, то не увидишь и фактов» (205, стр.594). Без «идей в голове» факты ведут к ремеслу, не нуждающемуся в толкованиях. А по Гегелю, «подлинно живой художник <...> находит тысячи стимулов к деятельности и вдохновению, стимулов, мимо ко торых другие проходят, не обращая на них внимания». Далее Гегель говорит: «Если мы поставим дальнейший вопрос - в чем состоит художественное вдохновение, то оно заключается именно в том, что поэт полностью поглощен своим предме том, целиком уходит в него и не успокаивается до тех пор, пока он не придаст художественной форме законченный и отчеканенный характер» (64, т.1, стр.299).
Так «факты» пьесы сплавляются с «вдохновением худож ника» и возникает двойственная ситуация, описанная Р. Гамза товым: «Иногда мне кажется, что я охотник, рыболов, всад ник: я охочусь за мыслями, ловлю их, седлаю и пришпориваю их. А иногда мне кажется, что я олень, лосось, конь и что, напротив, замыслы, раздумья, чувства ищут меня, ловят меня, седлают и управляют мной» (58, стр.24).
В трактовке драмы, поскольку она реализована на языке режиссерского искусства - во взаимодействии образов, все от
начала и до конца продиктовано пьесой, вытекает с полной необходимостью из ее текста, и в то же время все своеобраз но, ново, неожиданно выражает индивидуальность режиссера такою, какова она в действительности. Обнаруживается, что он собою представляет как член человеческого общества, как профессионал, как психолог, как личность' вообще. Все это реализуется, помимо его воли, в том, что именно в пьесе вызывает у него и какие именно ассоциации; приводит ли он эти ассоциации к единству, к какому именно и как обознача ет, в чем выражает он это единство.
Ассоциации далекие и яркие (богатые, обильно обоснован ные личным опытом) ведут к трактовкам оригинальным и решениям смелым, но их труднее обосновать текстом пьесы, чем ассоциации близлежащие. Как поэтическая мощь в значи тельной мере определяется смелостью и новизной метафор, так и творческий размах режиссера проявляется в смелости реализуемых им трактовок - в неожиданности ассоциаций и точности их воплощения на языке режиссерского искусства.
Чтобы доказать спектаклем правомерность смелого реше ния, неожиданного толкования, далекой ассоциации, нужно легко переводить высказывания действующих лиц в разные варианты течения борьбы, в частности, в такую борьбу, кото рая подтверждает данное толкование, делает его логически необходимым. Поэтому чем смелее толкование, тем нужнее режиссеру профессиональное мастерство. Но и обратно: высо кое профессиональное мастерство в построении борьбы, в практической психологии расчищает путь далеким ассоциаци ям и смелым решениям, облегчает их реализацию и проверку их правомерности.
Здесь вспоминаются слова Г. Флобера: «Какой же сложный механизм заключен в простоте, и как много нужно уловок, чтобы быть правдивым!» (294, стр.584).
И.Э. Грабарь писал: «Обычно технике отводят самое пос леднее место, считая ее вопросом какой-то специальной худо жественной кухни, крайне неинтересной и скучной материей. Это одно из самых закоренелых, глубоких и печальных недо разумений, ибо техника не только случайный способ выраже ния мысли и чувства художника, но часто направляющий, даже решающий момент в творчестве» (77, стр.188).
К режиссуре относятся в полной мере и признание Флобе ра и вывод И.Э. Грабаря. Режиссерское искусство как художе ственная критика, в отличие от режиссуры как ремесла или как административной деятельности, невозможно без искрен ности, оснащенной мастерством, или без мастерства, подчиненного искренности, без практической реализации смелых решений и новых толкований.
Искренность - обязательное условие их возникновения, а мастерство делает ее видимой и слышимой. Поэтому можно сказать, что оно предшествует искусству. Так толкованию предшествует знакомство с пьесой и размышления о ней и ее окрестностях; так переводу предшествует знание языка и так мастерство лежит у подножия искусства.
Причины высказываний
Что именно должен толковать режиссёр, изучая пьесу, пользуясь собственными представлениями о жизни и оставаясь в пределах своей художественной профессии?
Этим всегда недоговоренным в пьесе, неизбежно возникаю щим при ее чтении в воображении читателя-режиссера, этим связанным с его человеческим опытом и его профессией явля ются мотивировки - обоснования, дающие право, делающие возможными, необходимыми данные в пьесе высказывания всех без исключения действующих лиц.
«Мотивировки в искусстве, - пишет Ю. Тынянов, - оправ дание одного какого-либо фактора со стороны всех осталь ных, его согласованность со всеми остальными (В. Шкловский, Б. Эйхенбаум); каждый фактор мотивирован своей связью с остальными» (281, стр.33).
Ближайшая цель высказывания может быть совершенно ясна. Цель реплики «Здравствуй, Катя!» - поздороваться с Ка тей. Следующая по субординации - зачем с Катей здоровать ся? - уже менее ясна, и так далее... Мы возвращаемся к рас смотрению поведения в разных объемах. Что человек в дан ный момент делает или говорит - можно видеть и слышать; о ближайшей цели действия и высказывания можно судить почти безошибочно; для чего ему эта цель нужна - об этой цели «второй дистанции», если так её назвать, можно лишь строить предположения; а зачем эта? - какова цель «третьей дистанции»? «четвертой»? «пятой»? и т.д. Цели эти не даны в пьесе, как не даны они в поведении и высказываниях окру жающих нас знакомых, хотя подразумевается, что и у дей ствующих лиц драмы, и у окружающих нас, и у каждого из нас они существуют.
Отдаленные цели часто не осознаются. И.С. Тургенев опре деляет их так: «А черт знает, зачем! <...> Пусть читатель по ложит руку на сердце и вспомнит, какое множество поступков в его собственной жизни не имело решительно другой причи ны» (280, т.4, стр.72). Так, по крайней мере, кажется субъек ту: неизвестно зачем и почему. По мере удаления цель посте пенно как бы рассасывается, растворяется в пространстве.
До некоторой относительно близкой дистанции цели лю дей выглядят столь простыми, что их можно бы уложить в несколько стандартов: люди учатся, чтобы получить образова ние, приобрести специальность; работают, чтобы пользоваться уважением окружающих, чтобы кормить, одевать и учить де тей; лечатся, чтобы быть здоровыми и т.д. и т.п. А вот зачем все это, на что тратятся годы жизни? Зачем образование, специальность, уважение окружающих, благополучие потом ства, здоровье и т.д. и т.п.? Многие ответа на этот вопрос не имеют, о нем не задумываются и считают его праздным.
Между тем, мотивы, побуждающие добиваться всех этих и подобных им целей и бороться за них, могут быть разными; они могут совершенно не осознаваться субъектом, могут осоз наваться им частично или ложно; могут быть более или менее интенсивными и устойчивыми, могут представлять собою большую или меньшую общественную ценность или общест венный вред. Мотивы эти - обширная область стимулов чело веческого поведения и, прежде всего, - поведения в борьбе. Человек борется за то, что ему дорого, даже если он этого не осознает.
Мотивы поведения у каждого человека и в каждом случае существуют; они никогда не лежат на поверхности поведения и не могут быть полностью выражены словами; проявления их изменчивы и многообразны, хотя сами они бывают весьма устойчивы. Они в наибольшей степени характеризуют каждого человека и отличают внутренний мир одного от внутреннего мира другого; переплетаясь с опытом, знаниями, природными задатками, способностями, они представляют как бы сущность каждого данного человека - основной каркас его «жизни че ловеческого духа».
Один и тот же, казалось бы, поступок может быть про диктован разными и даже противоположными мотивами и вследствие этого быть и преступлением и подвигом. Мотивы отличают обывателя от героя, подвижника - от преступника, эгоиста - от альтруиста. Причем нет двух одинаковых под вижников, преступников, карьеристов, неудачников, героев. Мотив скрывается за каждым поступком человека
И.М. Сеченов писал: «Жизненные потребности родят хоте ния, и уже эти ведут за собою действия; хотение будет тогда мотивом или целью, а движение - действием или средством достижения цели. <...> Без хотения как мотива или импульса движение было бы вообще бессмысленно» (237, стр.390).
На решающей роли мотивировок в поведении человека основано центральное положение понятия «задача» в теат ральном искусстве «школы переживания». Как действие опре деляется целью, так деятельность определяется мотивировками, и так любая частная сценическая задача связана со сверхзада чей в «системе Станиславского». Яркость и значительность образа определяются ясностью и значительностью его моти вов; его сложность - их проявляющимся своеобразием. Таки ми представляются обычно читателю Отелло и Яго, Гамлет и Полоний, Городничий и Хлестаков - все примечательные ха рактеры мировой литературы.
Некоторые догадки и предположения о мотивах мы полу чаем неизбежно при чтении пьесы. Но обычно они лишены конкретности и часто в разных вариантах повторяют некото рую, ту или другую, общую норму благородства, подлости, философской сосредоточенности, карьеризма, легкомыслия и т.п. Режиссерское толкование как художественная критика от личается от подобных читательских предположений утвержде нием мотивировок неожиданных, ярких, определенных. Далее, практическое искусство режиссера заключается в том, что толкования эти делаются видимыми и слышимыми в контек сте построенной в спектакле борьбы, которую осуществляют актеры.
Упомянутая выше «читательская» художественная критика Л.С. Выготского в этюде «Трагедия о Гамлете - принце Датс ком» не претендует на режиссерское толкование и не является таковым именно потому, что толкователь отрицает возмож ность реальных мотивировок в поведении Гамлета и приходит к выводу - «сыграть Гамлета представляется нам невозмож ным» (56, стр.358). Согласно комментарию к этюду, толкова ние «Гамлета» в постановке Г. Крэга в Московском художе ственном театре (1911 г.) было близко к Выготскому; спек такль действительно оказался неудачным, и К,С. Станиславс кий убедился в неосуществимости намерений Г. Крэга (56, стр.534).
Упоминаемое Л.С. Выготским толкование того же «Гамле та» Куно Фишером может служить примером толкования именно мотивировок. К. Фишер видит мотивы поведения Гам лета, Лаэрта, Фортинбраса в мести за убитых отцов (56, стр.219-220). По Б.Л. Пастернаку, поведекие Гамлета мотиви ровано иначе не личной местью, а выполнением долга «судьи своего времени и слуги более отдаленного» будущего. Он пишет: «Гамлет» - не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. «Гамлет» - драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения» (211, стр.797). Критические толкования трагедии К. Фишером и Б. Пастернаком могут, я полагаю, лечь в основу различных ре жиссерских толкований; для этого они должны быть конкре тизированы в материале режиссерского искусства - переведены на язык взаимодействия и борьбы, первоначально хотя бы в проекте, теоретически.
Касаясь мотивировок поведения героев трагедий Шекспира «Ромео и Джульетта» и «Король Лир», Б.Л. Пастернак еще ближе подходит к режиссерскому варианту художественной критики: он указывает на своеобразие борьбы, продиктован ной «первой юношеской любовью» («Ромео и Джульетта») и мотивировками любви «в более широком смысле» - любви к ближнему, любви к правде («Король Лир»), Эти толкования поэта-переводчика можно назвать первыми звеньями потенци альной режиссуры - незавершенными началами режиссерских толкований.
Построение мотивировок
Фиксация (первоначально в воображении режиссера) мотиви ровок определенных, неожиданных, но доказуемых текстом пьесы и наполняющих жизнью ее сюжет, нахождение таких моти вировок и обоснование ими поступков всех борющихся - са мая ответственная и трудная работа режиссера. Ошибка, про счет, упущение, недостаточная определенность угрожают здесь самыми пагубными последствиями для спектакля в целом.
Мотивировки - это силы, движущие спектакль. Каждая тянет его в свою сторону и движется он по «равнодействую щей». Смысл спектакля в том, куда она ведет. Дать ей на правление можно только точными направлениями сил, кото рые она подытоживает и объединяет. Пробел, нажим, фальшь неточность в любой из них неизбежно более или менее ска жутся на направлении «равнодействующей» и, следовательно, нарушат структуру целого - стройность режиссерской компо зиции борьбы в спектакле.
«Понятие структуры, - пишет Ю.М. Лотман, - подразуме вает, прежде всего, наличие системного единства. Отмечая это свойство, Клод Леви-Стросс писал: «Структура имеет систем ный характер. Соотношение составляющих ее элементов тако во, что изменение какого-либо из них влечет за собой изме нение всех остальных» <...> Структура всегда представляет со бою модель. <...> Текст же [«текстом» Ю.М. Лотман называет реальную ткань произведения искусства любого рода - П.Е.] по отношению к структуре выступает как реализация или интерпретация ее на определенном уровне (так «Гамлет» Шек спира в книге и на сцене, с одной точки зрения - одно про изведение, например, в антитезе «Гамлету» Сумарокова или «Макбету» Шекспира; с другой же стороны - это два разных уровня интерпретации единой структуры пьесы). Следователь но, текст также иерархичен. Эта иерархичность внутренней организации так же является существенным признаком струк турности». Это общее положение Ю.М. Лотман иллюстрирует примерами: «Так, евангельская притча или классицистическая басня представляет собой тексты, интерпретирующие некото рые общие религиозные или нравственные положения. Однако для людей, которые должны воспользоваться этими поучения ми, они представляют модели, интерпретируемые на уровне житейской практики и поведения читателей» (162, стр.12-13).
Подобно этим примерам, структуру мотивировок на уров не режиссуры как художественной критики (в толковании пьесы) можно назвать текстом, интерпретирующим модель пьесы; эта же структура является моделью, подлежащей интерпретации на уровне режиссуры как практической психологии, в тексте взаимодействий и борьбы. Та же структура взаимо действий есть текст режиссерского искусства и модель, под лежащая интерпретации в тексте актерского искусства.
Поэтому структура мотивировок должна быть зафиксиро вана не только как сложное единство толкования и толкуемо го, но и как план, подлежащий реализации в коллективном искусстве театра. Художественная ответственность фиксации мотивировок усугубляется трудностью не только их нахожде ния, но и словесного именования.
В найденных мотивировках поведения, в употребляемом мною смысле, обязательно присутствие частного, индивидуаль ного: оно категорически необходимо в логике действий акте ров. Поэтому режиссеру и приходится в работе с актерами прибе гать к показу, к образным сравнениям, поэтическим метафо рам и аналогиям. Но даже когда актер вполне поймет режис сера, та же самая, казалось бы, мотивировка, став достоянием актера, неизбежно отличается от переданной ему режиссером.
Если в работе над ролью актер усвоит мотивировки, най денные режиссером, то все его поведение в борьбе («текст» действий) соответствует режиссерскому толкованию роли («мо дели» действий и «тексту» борьбы). Но всегда ли и обязатель но ли актеру знать истинные мотивы поведения персонажа, как должен знать их, согласно своей профессии, режиссер? В действительной жизни люди часто и коренным образом заб луждаются в мотивах собственного поведения. Поэтому бы вает (я знаю такой случай), что актер, успешно играя роль, не подозревает о ее толковании именно в мотивировках, и это делает актерское исполнение особенно убедительным. Зри тели видят заблуждение действующего лица в собственных побуждениях. В подобных случаях, как они ни редки, обна руживается, что структура мотивировок - функция режиссуры.
Поэтому режиссеру бывает иногда целесообразно утаивать найденные им мотивировки от исполнителей. Тогда, строя логику поведения борющегося, вытекающую из неосознавае мой им мотивировки, режиссер вынужден быть очень придир чивым к мельчайшим оттенкам поведения, к самым малым его объемам. Часто так именно работал А.Д. Дикий. Придир чивость к мелочам напоминает натаскивание и дрессировку (как репетировала, например, Сара Бернар, судя по воспоми наниям Ваграма Папазяна, (см.: 210. 70-71), но если эта при дирчивость служит выработке определенной и своеобразной логики поведения большого объема, то она сменяется полной свободой и актерской импровизацией, поощряемой режиссе ром, в тот момент, когда логика эта исполнителем усвоена.
При этом действительной ее причины, движущих ее мотивов исполнитель может не осознавать, точнее-в них заблуждаться.
Так, скажем, логика поведения скупца остается таковою, хотя сам он бывает убежден в своей всего лишь бережливос ти; логики самого черствого эгоиста и самого отзывчивого альтруиста резко отличаются одна от другой, хотя оба они могут одинаково считать себя всего лишь стремящимися к справедливости, как чаще всего и бывает. Значит, иногда, в зависимости от обстоятельств, чтобы получился, например, скупой или эгоист, достаточно руководствоваться мотивами разумной дальнозоркой экономии, а чтобы получился щедрый альтруист, нужно пренебрежение к обычной логике здравого смысла, некоторое легкомыслие.
Так как мотивировки реализуются, главным образом и в первую очередь, содержанием и характером борьбы - поведе нием действующих лиц, режиссеру необходимо знать, к чему обязывает и что собою представляет вполне конкретно, про сто, в житейском обиходе каждая мотивировка, предлагаемая им актеру. Поэтому режиссер может оперировать, в сущности, только теми, природа которых лично ему достаточно известна по собственному опыту, по наблюдению окружающей жизни, из рассказов очевидцев, из художественной литературы.
Знать природу мотивировки - это значит знать, от чего и почему она произошла, что из нее вытекает, к чему она обя зывает и чего не допускает, то есть как она переходит во все более и более конкретные близкие цели, вплоть до «простых физических действий».
Только зная все это, режиссер может уверенно воплощать свое толкование пьесы в актерском исполнении. И наоборот, режиссер не может пользоваться мотивировками, которые ему самому чужды, непонятны, противоестественны, даже если он видит, что именно они лежат в основе поведения героя пьесы.
Но эта область полна парадоксов. К.С.Станиславский глу боким стариком владел в совершенстве логикой поведения молоденькой девушки и знал природу мотивов этого поведе ния; не будучи ни аристократом, ни мужиком, знал мотивы, характерные для тех и других.
Мало того, что режиссерская профессия обязывает к зна нию далеких данному режиссеру мотивов и вытекающей из них чуждой ему логики поведения. Профессия эта обязывает знать то и другое настолько хорошо, чтобы открывать в нем новое - то и такое, которое по значению своему выходит за пределы данного образа, данной пьесы и изображенной в ней жизненной истории в область широких обобщений, свойствен ных искусству как таковому, - любому его роду и виду.
Истоки мотивов
Тут мы подходим к тому, что, вероятно, у каждого ху дожника любой специальности есть свой лейтмотив, своя сверх-сверхзадача, по выражению К.С. Станиславского. Именно она дает возможность отличать произведения одного живо писца, писателя, архитектора от произведений его коллег, живших в той же стране и среде, в то же время и в общем признании столь же значительных. Не трудно увидеть разли чия между Тицианом, Рафаэлем и Леонардо да Винчи, между архитекторами В.П. Стасовым, Росси и Казаковым, между Л. Толстым, Тургеневым и Гончаровым, а в чем конкретно все эти различия заключаются? У каждого свой лейтмотив, своя сверх-сверхзадача, близкая одному, сходная с другим, но в чем-то совершенно своеобразная и именно этим ценная.
Это относится к любому искусству, значит - и к режис серскому. Поэтому, как бы ни был широк диапазон режиссера в знаниях человеческой психологии и в применяемых им мо тивировках, одни из них ближе его личным интересам, другие дальше от них; поэтому в пьесах одного автора он находит больше родственного ему, в пьесах другого - меньше.
Так, толкование пьесы ведет к пониманию автора, а тол кование творчества автора в целом ведет к пониманию моти вировок действующих лиц его пьес. На этой обратной связи -от понимания автора в целом к пониманию отдельных его произведений - особенно настаивал А.Д. Дикий, в своих ре жиссерских решениях всегда стремившийся идти от общего к частному. При этом он ссылался обычно на Вл.И. Немировича-Данченко, хотя понимал авторов по-своему, по-диковски.
Ю. Юзовский свидетельствует: «Немирович-Данченко учил: прежде чем объяснить себе пьесу, объясните себе автора. Одних и тех же людей, одни и те же события изображают Чехов и Горький. Горький и Островский, Толстой и Гоголь, Гоголь и Достоевский, и если вышелушить события и людей из их авторского восприятия, то сами события становятся безжизненными и неправдоподобны-, ми. И только поняв автора, можно понять и увидеть жизнь, кото рую он изобразил» (335, стр.146).
Эта рекомендация режиссера близка утверждению беллет риста и драматурга Голсуорси, которое приводит драматург и теоретик драмы Дж.-Х.Лоусон: «Драматург, в совершенстве владеющий своим искусством, заключает всех героев и все факты в ограду господствующей идеи, выражающей стремле ние его, драматурга, духа» (165, стр.254). «Господствующая идея» может быть только грубо, приблизительно определена в словесных формулировках, поскольку она неотделима от не повторимой индивидуальности автора. Поэтому она - предмет толкований, и каждый художественный критик толкует каждо го автора по-своему.
Различным толкованием подвергаются сами исторические события. М.Л. Гаспаров характеризует римских историков: «Тацит хотел устрашить читателя, показав ему роковую неиз бежность вырождения императорского Рима; Плутарх хотел утешить читателя, предложив ему нравственные образцы, ко торых следовало держаться и которых следовало избегать. <...> Светоний же стремился не к поучительности, а к знаменатель ности» (234, стр.268-269).
Общую черту творчества Ф.М. Достоевского М.М. Бахтин определяет так: «Тот катарсис, который завершает романы Достоевского, можно было бы конечно, не адекватно и несколько рационалистично -- выразить так: ничего оконча тельного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире ещё не сказано, мир открыт и свободен, ещё всё впереди и всегда будет впереди» (22, стр.223).
Ф.М. Шаляпин утверждает: «...в искусстве существует столько различных индивидуальных толкований, сколько су ществует выдающихся художников» (316, т.1, стр.358).
Артист М.А. Чехов в работе «О технике актера» в главе «Творческая индивидуальность» пишет:«Индивидуальность Шил лера, говорит Рудольф Штейнер, проявляется в его произведе ниях как моральная тенденция: добро побеждает зло; Метер-линк ищет тонкостей мистических нюансов за внешними явлениями; Гёте видит прообразы, объединяющие многообразие внешних явлений; Станиславский говорит, что в «Братьях Карамазовых» Достоевского выявляется его богоискательство; индивидуальность Толстого проявляется в стремлении к само совершенствованию; Чехов борется с тривиальностью буржуаз ной жизни. Творческая индивидуальность каждого художника всегда стремится выразить одну основную идею, проходящую как лейтмотив через все его произведения. То же следует ска зать и об индивидуальности актера.
Как часто мы слышим, например, что существует только один Гамлет, тот, которого создал Шекспир. А кто дерзнет сказать, что он знает, каков был Гамлет в воображении само го Шекспира. «Шекспировский» Гамлет -- миф. В действи тельности, существуют и должны существовать столько раз личных Гамлетов, сколько талантливых, вдохновенных актеров изобразят нам его на сцене. Творческая индивидуальность каждого из них изобразит нам своего, в своем роде единственного Гамлета. Со всей скромностью, но и со всей смело стью должен актер, если он хочет быть артистом на сцене, искать свой собственный подход к изображаемым им ролям. Но для этого он должен постараться вскрыть в себе свою индивидуальность и научиться прислушиваться к ее голосу» (312, стр.263).
М.А. Чехов обращается прямо к актеру. Но, в сущности, актер как таковой, если он не является в то же время и ре жиссером, как было с М.А. Чеховым, не может выполнить это предъявляемое ему требование. Толкование любой роли в основе своей зависит от толкования других ролей, поскольку действия каждого вплетены во взаимодействие с другими. А оно - компетенция режиссуры. Поэтому соображения М.А. Че хова следовало бы адресовать в первую очередь режиссеру, а точнее - режиссерскому толкованию, которое я называю ху дожественной критикой.
Что же касается толкований «одной основной идеи» писа теля, то мысли М.А. Чехова о лейтмотивах Л. Толстого и А. Чехова интересно сопоставить с суждениями писателя С. Анто нова. Он пишет: «Мне кажется, что любой большой писатель в течение всей своей жизни пишет одну заветную книгу. Главная тема Льва Толстого во всех его томах, от первого до последнего, олицетворяется «зеленой палочкой» народного счастья. Центром творчества А. Чехова было утверждение чувства человеческого достоинства» (12, стр.117-118).
М. Чехов и С. Антонов, оба видят единство в творениях «больших писателей», но каждый видит его по-своему.
Иногда толкование автора и толкование его пьесы совпа дают, если, например, это - автор одной пьесы, или если во всех или многих пьесах его не видно существенных различий (может быть, таковы Чехов, Горький?). Но для некоторых авторов, напротив, характерно значительное разнообразие в своем подходе к изображаемым событиям. Что общего (в этом смысле) в таких произведениях как «Ревизор», «Тарас Бульба», «Старосветские помещики» и «Нос»? Но ведь Го голь-то ощутим во всех!
А каков лейтмотив или сверх-сверхзадача М. Булгакова, создавшего «Записки юного врача», «Белую гвардию», «Театральный роман» и «Мастера и Маргариту»? Не следует ли помнить об этом разнообразии, изучая драму «Дни Турби ных», ее структуру и композицию в поисках мотивировок действующих лиц? Что объединяет трагедии, комедии и соне ты Шекспира? Что-то объединяет, а что именно – каждый читатель увидит, вероятно, по-своему, в зависимости от того, каков он сам.
Кроме того, при суждениях о лейтмотивах различных ав торов нужно учитывать и то, что наименования их условны: мысль, лежащая в их основе, неизбежно и значительно упро щена. Это относится, вероятно, и к перечню, приведенному М.А. Чеховым.
Так, изучение драмы ведет к изучению автора и толкова ние творений автора - к толкованию данного его произведе ния. Эти изучение и толкование, осуществляемые режиссером в стремлении найти родственное себе самому, наиболее инте ресующее его самого, ведут к проблеме происхождения моти вировок. Откуда они - «одна основная идея», «главная тема», «лейтмотив», «сверх-сверхзадача» -- у персонажа пьесы, у ее автора, у режиссера?
Надо полагать, что выяснение общих закономерностей их происхождения поможет ориентироваться в их бесконечном множестве и разнообразии, в некоторой степени предохранит от опасностей и облегчит преодоление трудностей толкования, перечисленных выше, которые постоянно дают о себе знать то в режиссуре, избегающей толкований, то в толкованиях, иска жающих толкуемое. Ведь без выяснения этих закономерностей все и всяческие суждения о мотивировках обречены, в сущно сти, оставаться вольными предположениями сомнительной достоверности.
Поэтому целесообразно на время покинуть режиссуру и искусство вообще и обратиться к окружающей реальной дей ствительности, а также к некоторым достижениям современной науки, поскольку она касается того, что в искусстве театра именуется «жизнью человеческого духа».
Одно наблюдение, касающееся драматургии и театра, мо жет служить удобным переходом и поводом для этого обра щения к области внехудожественной.
Три триады
Давно известно, что в комедии герои хлопочут из-за пус тяков, а в трагедии они озабочены проблемами общечелове ческими и вечными. В основе деления драматургии на коме дию, драму и трагедию можно видеть степень серьезности, значительности предмета, вызвавшего конфликт и его разви тие в сюжете. Предмет этот и его серьезность или несерьез ность, легкость обнаруживаются в высказываниях действую щих лиц, по словесному составу которых мы, читатели или зрители, и узнаем, что перед нами: комедия, драма или траге дия. Причем, разумеется, классификация эта условна и при близительна: комедии, драмы и трагедии весьма разнообраз ны, многие пьесы лишь с оговорками могут быть отнесены к одному из этих трех жанров, а некоторые вообще в эту клас сификацию не войдут. Все это так.
Тем не менее, существование трех основных видов или ти пов пьес не подлежит сомнению, и вековая традиция различе ния жанров не могла возникнуть без достаточных на то осно ваний.
Но «серьезность» и «несерьезность» предмета борьбы -основание, само нуждающееся в обоснованиях. В комедии тем больше юмора, чем серьезнее смотрят на предмет конфликта действующие лица; события драмы останутся драматическими, а могут быть даже и трагическими, независимо от того, по нимают ли ее герои свое истинное положение.
«Серьезность» или «несерьезность» предмета не для персо нажей пьесы, а для читателей и зрителей, как его значимость для них, представляются основанием более убедительным. Но, принимая его, естественно поставить вопрос о причинах зна чимости тех или других предметов. Почему одно значительно, серьезно, а другое - смешно, несерьезно? Речь ведь идет не о реальных событиях, а всего лишь об их изображении.
Поэт О.Э. Мандельштам был смешлив и, по воспоминани ям знавших его, утверждал, что «все смешно»; люди, лишен ные юмора, смешного не видят, а унылые пессимисты все воспринимают трагически.
Следовательно, «значимость» есть следствие оценки явле ния человеком, а он оценивает явления так или иначе в зави симости от присущего ему характера и от своих нужд. Если же значимо то, что нужно, и тем более значимо, чем нужнее, то мы опять приходим к мотивам и интересам людей. Их характеры определяются нуждами и в них проявляются. Од ним нужно одно, другим - другое; существует нужное всем без исключения; среди нужного всем есть нужное в разных степенях; существует и то, что нужно немногим, и то, что некоторым кажется, будто нужно; другие видят, что оно вовсе не нужно. Бывает и наоборот - человек думает, что ему не нужно то, что в действительности необходимо и без чего он погибает.
В III в. до н.э. Эпикур предложил любопытную классифи кацию нужд человека. Все их необозримое множество он счи тал возможным разделить на три группы: 1) естественные и необходимые (например, пища); 2) естественные, но не необ ходимые (например, половое желание); и 3) не естественное и не необходимое (например, честолюбие, слава). Эта остроум ная классификация представляется действительно всеобъемлю щей и стройной. Но факт бесспорного существования нужд третьей группы как раз и свидетельствует красноречиво о неизученности природы этих нужд -- их происхождения, на значения и роли.
Едва ли может быть «неестественным» в настоящем значе нии этого понятия то, что неизменно и очевидно существует и что играет значительную, а иногда и решающую роль в мотивах человеческого поведения.
Надо полагать, что в области нужд и мотивов лежат при чины значимостей и их бесконечное разнообразие- Соответ ственно нуждам значимости тогда могут быть общечеловечес кими, вечными, могут быть самыми серьезными в определен ное время для определенного круга людей, а могут быть и мнимыми, нелепыми, преувеличенными.
Может быть, три основных жанра связаны с тремя уров нями значимостей, а оттенки и вариации внутри трех жанров - с оттенками и вариациями значимостей?
Оценка значимостей подразумевает эмоциональную окрас ку. «Хорошо» или «плохо» уже содержат в себе в разных степенях «приятно» и «неприятно» и сопутствуют всем оце ночным суждениям: верно - неверно, удобно - неудобно, нуж но - не нужно и т.д. и т.п. Поэтому значимости эмоциональ но окрашены, и наименования трех основных жанров суть наименования эмоциональных реакций: комично, драматично, трагично.
Современная физиология обнаружила в топографии мозга высших животных и человека три центра эмоциональных воз буждений: центр гнева, центр страха и центр радости, удо вольствия. Все эмоции живого организма, а они регулируются этими центрами, отражают связь его с внешней и внутренней средой. Благодаря связи этой, живой организм существует -растет, развивается, удовлетворяя свои нужды.
Может быть, три основных жанра и три центра эмоцио нальных реакций и значимостей связаны с тремя источниками человеческих нужд?
К ним мы и переходим.
Мы вернемся к искусству режиссуры в толковании моти вов участия в борьбе действующих лиц драмы только после рассмотрения объективной природы мотивов человеческого поведения - тех, что подлежат изображению, лежат в основе изображаемого и движут самим изображающим. Без обосно ванных представлений о природе толкуемого творческая сво бода толкователя слишком часто вытесняется претенциозным произволом.
Сложность проблемы мотивировок предопределяет дли тельность отхода от вопросов режиссуры к вопросам жизни как таковой. Такой отход представляется мне неизбежным, а о его плодотворности судить, разумеется, не мне.
Глава III ПРИЧИННОСТЬ В ПОВЕДЕНИИ
(Желания, цели, нужды и потребности)
Бесспорное, предполагаемое, возможное
Мотивировки - это причины. Можно рассматривать причи ны высказываний - почему данное лицо в данной ситуации произносит данные слова? А можно рассматривать причины участия его в данном диалоге, в данном эпизоде сюжета и, наконец, - в событии пьесы в целом. Но речь может идти и о причинах, побудивших автора изобразить в пьесе именно так и это событие, а далее - и о причинах его литературной деятельности, так же как и о причинах работы режиссера над данной пьесой, и причинах его деятельности вообще.
Как известно, человеческое познание бесконечно, потому что оно занято причинами в безграничном мироздании и движется к пониманию первопричины, бесконечно удаленной от познающего. «Задавая вопрос «почему?» - пишет Т. Манн, -никогда не дойдешь до конца. Причины любого явления по добны песчаным кулисам на взморье: одна всегда заслоняет собою другую, причина, на которой можно было бы остано виться, теряется в бесконечности» (174, т. 2, стр.734).
Представления о причинах, прежде чем стать знанием, су ществуют в виде предположений и догадок. Опыт, практика сортируют их на знания и заблуждения. Опыт никогда не пре кращается, поэтому не прекращается и сортировка: в знаниях обнаруживаются заблуждения, а в заблуждениях частицы новых знаний. Но не все догадки и предположения доступны опытной проверке. Первопричина, например, не подлежит познанию: она не может быть проверена опытом. Поэтому, как пишет М. Гершензон, «современные историки единогласно признают, что древнейшей формой религии было представле ние о единой безличной деятельной силе, производящей явле ния» (66, стр.134). Сила эта неизвестна.
Между теми представлениями, которые могут быть прове рены, и теми, что недоступны опытной проверке, в каждое данное время расположена обширная область догадок и пред положений, которые могут быть более или менее верными выводами из достоверных знаний и которые, следовательно, подтверждаются практикой, но не в полной мере. Они верны, если достоверен исходный материал и верна его логическая обработка основательна классификация и правомерны
обобщения ее плодов. При этом надо, разумеется, помнить, что, как было отмечено и Лениным, «человеческие понятия причины и следствия всегда несколько упрощают объективную связь явлений природы, лишь приблизительно отражая ее, искусственно изолируя те или иные стороны одного единого мирового процесса» (148, т.14, стр.143).
По мысли Вл. Соловьева, «всякое заблуждение, о котором стоит говорить, содержит в себе несомненную истину, и есть лишь более или менее глубокое искажение этой истины; ею оно держится, ею привлекательно, ею опасно и через нее же только может оно быть как следует понято и окончательно опровергнуто.
Поэтому первое дело разумной критики относительно како го-нибудь заблуждения - определить ту истину, которою оно держится и которую оно извращает» (258, стр.88). Не угадан ли в этих словах «принцип дополнительности» современной науки? При рассмотрении вопроса о причинности в человечес ком, поведении без этого принципа, вероятно, не обойтись.
Материалом для предлагаемой мною далее концепции слу жат наблюдения окружающей жизни, мысли, выраженные в разное время и по различным поводам мыслителями и худож никами, совпадающие с моими наблюдениями или обосновы вающие их, а в наибольшей степени - некоторые положения современного естествознания. Профессия режиссера, я полагаю, требует широкого взгляда на жизнь и смелых обобщений (хотя она не обязывает и не предполагает научной полноты обоснований).
Жизнь - потребность
Французский психолог Ж. Нюттен пишет: «В целях боль шей дифференциации мотивационной сферы иногда выделяют, вслед за Зуд-Бортом (1918), «механизмы» поведения и факто ры, которые приводят его в действие. Первая проблема есть проблема того, как осуществляется поведение, вторая - почему человек или животное действуют именно так, а не иначе. В этом смысле говорят о мотивах, побуждениях, импульсах, тен денциях и потребностях, а некоторые авторы применяют по нятия напряжения, силы, даже энергии» (199, стр.14).
Предполагая в причинах поведения человека общую законо мерную взаимосвязь, причины эти можно представить себе, не изолируя каждую, а в некоторой иерархии зависимостей, пусть поначалу схематически упрощенной. А именно: ближайшая при чина действия - цель; причина возникновения конкретной цели - мотив; причина существования мотива - интересы; причина интересов - потребность. Причиной потребности можно на звать жизнь. В такой цепи причинно-следственных связей по требность можно признать причиной конечной, точнее - ис ходной. Условной «первопричиной» всех проявлений жизни.
Впрочем, условны и названия всех звеньев цепи, как и границы между ними: «цель» - это иерархический ряд целей от ближайшей до относительно отдаленной; «мотив» - такой же ряд мотивов; одни интересы вытекают из других интересов же, как те вытекают из потребностей. Где в этом ряду звень ев цель переходит в мотив, а мотив в интересы? Это, в сущ ности, вопрос терминологический.
Потребностью я называю специфическое свойство живой материи, отличающее ее, живую материю, от материи не жи вой. Каким-то образом построенная (организованная, видимо, весьма сложно) материя делается живой и с этого момента обладает потребностями. Живое умирает, превращается в не живое в тот момент, когда прекращается существование по требностей, когда данное материальное тело лишается этого свойства.
Материально ли само это свойство? - В той же мере, как бывает материально «свойство» как таковое: о его существо вании свидетельствуют факты, ощущения и процессы, проте кающие во времени и в пространстве.
Физико-химические (или какие-либо иные) причины воз никновения потребностей неизвестны. Создать жизнь искусст венно, в лаборатории, еще никому не удавалось. Но все жи вое вплоть до клетки, воспроизводя жизнь, воспроизводит и потребности - материю, обладающую этим свойством. Это происходит каждое мгновение повсеместно. Пока жизнь неист ребима, неистребимы и потребности.
В возникновении и существовании жизни на земле нет не обходимости видеть что-нибудь мистическое или сверхъесте ственное. Академик В.И. Вернадский понимал живое вещество как «трансформатор» солнечной энергии. Он писал: «Жизнь вечна постольку, поскольку вечен космос, и передавалась все гда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен милли онов лет, протекших от архейской эры до наших дней, верно и для всего бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли» (47, стр.137). «Биогенез» - это, по В.И. Вер надскому, зарождение живого всегда и только от живого же.
Признание живого силой есть, в сущности, признание не обходимого места живого вещества на планете и признание места биосферы в космосе. Поэтому в первом приближении прав был и Молешотт, которого цитирует Джон Бернал в книге «Наука в истории общества»: «Жизнь соткана светом из воздуха» (29, стр.366).
По Гегелю, «субъект есть деятельность удовлетворения вле чений» (64, т.З, стр.288). По Марксу, «человек является непос редственно природным существом. В качестве природного су щества, притом живого природного существа, он отчасти на делен естественными силами, жизненными силами, является деятельным природным существом» (178, т.З, стр.642). В другом месте К.Маркс пишет: «Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого вместе с тем ради какой-то из своих потребно стей и ради органа этой потребности» (178, т.З, стр.245).
Действование, функционирование, вызванное потребностью, заключается в переработке с «расширенным воспроизводством»: в усвоении, поглощении, потреблении чего-то определенного и в выработке взамен потребленного чего-то другого, и, прежде всего, собственного материального строения - организма.
Такая «переработка» есть борьба за существование, за са мосохранение, «уравновешивание» в окружающей среде, преж де всего. Самосохранение есть пребывание в среде в опреде ленном, функционирующем качестве; неживое занимает опре деленное пространство, не борясь за него; живое овладевает пространством, преодолевая сопротивление среды, борясь за место в пространстве. Первый этап - рост.
«Никто, даже отъявленные механисты, не рассматривают рост организма как результат изменчивости среды, - пишет О.Э. Мандельштам. - Среда лишь приглашает организм к рос ту. Ее функции выражаются в известной благосклонности, ко торая постепенно и непрерывно погашается суровостью, свя зывающей живое тело с награждающей его смертью» (см.171). Зародыш вырастает до размеров зрелого организма; за зрело стью следует размножение, и потомство занимает новое про странство. И рост и размножение требуют сырья; оно распо ложено опять в пространстве.
Пространство осваивается поэтому не только как место, необходимое для физического существования размножающегося живого, но и как поле потребления - условие самосохранения и размножения. Поэтому существование живого не ограничи вается «уравновешиванием».
Академик П.В. Симонов, возражая против «сохраняющегося взгляда на индивидуальное и видовое самосохранение как главенствующую тенденцию поведения живых существ, вклю чая «человека», пишет, что при таком взгляде «забывается вторая сторона процесса самодвижения живой природы - ее развитие от простого к сложному, от низшего к высшему» (247, стр.446).
Место в физическом пространстве
Создатели современной науки этологии - лауреат Нобелевс кой премии австрийский ученый Конрад Лоренц и голландский ученый Николас Тинберген - дали основание американскому дра матургу и публицисту Роберту Ардри сформулировать прин цип территориального императива. Он заключается в утверж дении прочной инстинктивной связи всякого живого существа с территорией, которую это существо занимает. Конрад Ло ренц изучил и подробно описал борьбу за территорию в по ведении рыб, птиц, млекопитающих. Вот иллюстрация:
«Если мы уже знаем, где территориальные центры двух конфликтующих животных, например, садовых горихвосток или аквариумных колюшек, то мы можем предсказать, какой из двух соперников победит непременно: тот, который ближе к дому. Когда же побежденный убегает, можно наблюдать еще одно любопытное явление - осцилляцию. Мужество бег леца возрастает по мере того, как он приближается к соб ственной штаб-квартире. Наконец, бегущий поворачивается и ата кует своего преследователя, и - это тоже легко предсказать -тот в свою очередь оказывается побитым. Такие цирковые пред ставления продолжаются много раз до тех пор, пока оба бой ца не выберут точку равновесия, где они угрожают друг дру гу, но уже не дерутся. Эта «территориальная граница» опреде ляется исключительно равновесием сил соседей» (157, стр.39).
В книге «Дикое наследие природы» Салли Кэрригер пи шет: «В 1920 году <...> Генри Элиот Говард опубликовал кни гу «Территория в жизни птиц». В ней доказывалось, что пес ня птицы не больше чем «заявка на недвижимую собствен ность» - она адресуется соседям того же вида и гласит: «Сюда не входить! Эта территория принадлежит мне!» <...> Современные исследователи поведения птиц обнаружили, что кроме попыток отстоять право на занятую территорию существует еще много других причин для птичьего пения» (143, стр.36-37).
А вот свидетельство Э. Хемингуэя: «В бое быков различа ют территорию быка и территорию матадора. Пока матадор находится на своей территории, он в сравнительной безопас ности. Каждый раз, когда он вступает на территорию быка, ему угрожает смерть» (299, т.2, стр.147).
Следуя Конраду Лоренцу (и упомянутым авторам), «терри ториальный императив» можно понимать как потребность живого занимать физическое пространство и по возможности расширять свои владения. Но, вероятно, при этом нужно, во-первых, понимать этот императив в достаточно широком смысле и, во-вторых, следовательно, допускать возможность самых разных его проявлений как по уровню, так и по каче ственному содержанию, независимо от толкования этого принципа самим автором термина - Р. Ардри (15, стр.2-6).
Для последнего тем больше оснований, что принцип, ле жащий в основе территориального императива, в самой общей форме был предложен академиком В.И. Вернадским еще в 1922 г. Он писал: «Живое вещество - совокупность организ мов - подобно массе газа растекается по земной поверхности и оказывает определенное давление в окружающей среде, об ходя препятствия, мешающие его передвижению, или ими ов ладевает, их покрывает.
С течением времени оно неизбежно покрывает весь земной шар своим покровом и только временно может отсутствовать на нем, когда его движение, его охват разрушен и сдержива ется внешнею силою. Эта неизбежность его всюдности связана с непрерывным освещением лика Земли солнечным излучени ем, созданием которого является зеленый окружающий нас живой мир.
Это движение достигается путем размножения организмов, то есть автоматического увеличения количества их неделимых.<...>
Растекание жизни - движение, выражающееся во всюднос ти жизни, есть проявление её внутренней энергии, производи мой ею химической работы» (47, стр.24).
И дальше: «Характерным свойством живого вещества яв ляется его изменчивость, его способность приспосабливаться к условиям внешней среды» (47, стр.72).
Сам физический рост организма - увеличение его размеров - есть уже проявление территориального императива. Размно жение и забота о потомстве (о его существовании), нужда в средствах для его и собственного существования, занимающих место в пространстве, - дальнейшие и новые проявления территориального императива, «растекания жизни», по выраже нию В.И. Вернадского.
Поскольку мир материален, пространственно протяженны и все живые существа и все условия их существования. Любо пытную статистику приводит в одном из своих номеров польский журнал «Панорама». За одну секунду, пишет жур нал, волос человека вырастает на 0,000003 миллиметра, а гриб - на 0,008 миллиметра, улитка преодолевает 0,09, черепаха -4,5, уж - 28 сантиметров, слон - 1,4 метра.
Территория на земле есть, следовательно, практически и вполне конкретно первое условие существования и первая потребность всего живого. Велик соблазн этому всеобъемлю щему закону живого предоставить главенствующее место и решающую роль и в поведении человека.
Действительно, заборы, границы, замки, стены, ограды мо гил и памятников, сами монументы, охраняющие территорию умершего, пирамиды египетских фараонов, бальзамирование тел, сохранение их, а далее - всякого рода экспансии, захваты земель и государств, покорение горных высот, полюсов земно го шара, глубин суши и океанов, космоса - разве это все не проявления территориального императива?
Он присущ человеку, как и всему живому. Но, может быть, именно потому разные уровни живого, а далее - и раз ные его виды и разновидности, вплоть до индивидов, отли чаются друг от друга содержанием этого общего признака и степенью категорической императивности различных его про явлений. Он наиболее примитивен и обнажен в мире расти тельном. Дерево корнями захватывает пространство под зем лей и кроной -- в воздухе, оно растет и плодоносит всю жизнь, а каждое семя начинает захват территории сначала и самостоятельно.
В животном мире дело обстоит уже несравнимо сложнее. У слона и муравья мало общего и в способах и в содержании захвата, как мало общего в этом у рыб и у птиц. Строение и размеры организма, средства его питания и размножения -все это настолько видоизменяет территориальные притязания, что этот общий всем им «императив» вообще может быть незамечен. Вероятно, можно даже утверждать: чем выше уро вень живого, тем, соответственно, больше скрыт территориаль ный императив, тем сложнее и разнообразнее формы его про явления и тем сложнее его содержание. Причем низшие уров ни постепенно переходят в вышестоящие - ведь, как известно, нет жесткой границы между растением и животным. В.И. Вер надский пишет: «Едва ли будет ошибочным общее впечатление, которое получается при созерцании жизни океана: по массе захваченной жизнью материи животные, а не растения занимают господствующее положение и кладут печать на все проявления сосредоточенной в нем живой природы.
Но вся эта животная жизнь может существовать только при наличии растительной жизни» (47, стр.84).
Вероятно, все «низшее» существует в «высшем», как фун дамент лежит в основании здания, и все «высшее» подобно его этажам. Тогда каждый «уровень» подобен не одному эта жу, а некоторому их числу, и соседние этажи как будто бы мало отличаются друг от друга, а отстающие один от другого на большом расстоянии, наоборот, как будто бы не имеют ничего общего.
В пределах каждого уровня есть родовые, видовые и ин дивидуальные отличия, и они тем больше, чем выше уровень. Отличия эти отнюдь не второстепенны по их значению в жизнедеятельности данного рода и индивида. Они могли воз никнуть только в процессе длительного естественного отбора как наиболее продуктивные в борьбе за существование. Они не только не подчиняются низшим, от которых произошли, но борются с ними и закрепляются эволюцией естественного отбора, поскольку в борьбе этой побеждают. Но побеждают они, конечно, в разных степенях и не всегда. Поэтому и воз можны отбор и индивидуальные различия внутри уровня, рода и вида живого.
Иногда из того обстоятельства, что в основе всего живого лежит территориальный императив - потребность овладевать пространством - делается вывод; потребность эта есть непрео долимый, подспудный стимул всех человеческих поступков, ей, этой потребности, подчинены все побуждения человека, хотя сам он этого не замечает, и, следовательно, во всяком челове ке таится агрессивное животное, которое им руководит. К такому взгляду близок, по-видимому, к сожалению, и сам Р.Ардри. Но это явно противоречит его ненастойчивым под черкиваниям роли естественного отбора в эволюционной тео рии развития. Ведь развитие от низшего к высшему, очевидно, невозможно без преодоления новым, более совершенным, ста рого, менее совершенного. Это относится к средствам и спо собам борьбы живого за существование и, следовательно, должно вести к вытеснению в животном растительного, а в человеке - животного. В противном случае все животные держа лись бы физически за место своего рождения и стремились бы к растительному образу жизни, а специфические отличия че ловека от животных не находили бы себе применения.
Теоретическое и идеальное владение и распростра нение
С территориального императива действительно начинаются отличия всего живого от всего неживого; в животном присут ствует нечто, свойственное растению, а в человеке - свой ственное животному, а значит, и растению. Но в животном растительное подчинено животному, а в человеке растительное и животное - человеческому. Подчиненность эта своеобразна и относительна: происхождение лишь в некоторой степени определяет поведение живого существа, и чем уровень живого выше, тем степень эта меньше. Унаследованное употребляется потомками не так или не совсем так, как употреблялось предками; новое употребление старого в смене поколений постепенно изменяет функцию этого старого, и даже оставаясь как будто бы тем же, оно делается практически другим. Как бы медленно ни происходил этот процесс, без него, как и без естественного отбора признаков, было бы невозможно много образие живого на земле и все то, что очевидно и разительно отличает его высшие виды от низших,
Но бороться с давлением унаследованного живому все же приходится; борьба эта может протекать различно и приводит она к разнообразным результатам. Это относится и к челове ку: и ему приходится бороться с унаследованным животным и даже растительным - например, стричь ногти и волосы...
«Принято говорить, - писал А.П. Чехов, - что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <...> Человеку нужно не три аршина зем ли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на про сторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (310, т.8, стр.302).
Сама по себе принадлежность человека к живому опреде ляет лишь некий минимум. Широчайшее разнообразие инди видуальных особенностей и самой сущности содержания тер риториального императива на уровне человеческом определя ется его главной отличительной чертой которая была отмече на еще И.М. Сеченовым. Вследствие анатомического строения своего тела и, главным образом, мозга, всякий человек, хочет он того или нет, в той или иной степени является теорети ком, плохим или хорошим. «Животное всю жизнь остается самым узким практиком-утилитаристом, а человек уже в дет стве начинает быть теоретиком», - писал он (237, стр.496).
Теоретик - значит «мыслящий» и мы возвращаемся, каза лось бы, к древнему определению - «homo sapiens». Но именно оно породило много недоразумений, к которым мы обра тимся в дальнейшем. И.П. Павлов доказал, что животное, в частности обезьяны и собаки, тоже мыслят. Он утверждал, что даже механизм мышления у человека тот же, что и у них: <«...> не подлежит сомнению, что основные законы, установ ленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что это работа все той же не рвной ткани», - говорил он (204, стр.239). Значит, отличие не в факте мышления и не в его механизме, а в том материале, который используется этим механизмом.
Человек - теоретик потому, что мысля, он оперирует (свя зывает одно с другим в более или менее широком охвате) понятиями, отвлечёнными представлениями. Благодаря второй сигнальной системе он связывает и то, что не дано непосред ственному ощущению, что обозначается условными знаками. Знак открывает возможность оперировать тем, что невидимо и неслышимо (как космические тела, химические элементы, математические величины, частицы атома), что происходило за тысячи лет до рождения мыслящего, что произойдет после его смерти, что отдалено от него за тысячи километров и т.д. и т.п.
«Человек прежде всего воспринимает действительность че рез первую сигнальную систему, затем он становится хозяином действительности через вторую сигнальную систему (слово, речь, научное мышление)» (207, т. 1, стр.238); «Именно слово сделало нас людьми» (204, стр.239). Эти утверждения И.П. Пав лова любопытно сопоставить с суждениями художников;
Томас Манн:« Прерогатива человека на Земле - назы вать вещи по имени и систематизировать их. И вещи, так сказать, опускают глаза перед ним, когда он их кличет по имени. Имя - это власть» (175, стр.255); «Подумать только, словом, сво бодным и сторонним словом сотворен мир, и даже сегодня еще, если какая-то вещь и существует, то воистину она начи нает существовать, собственно, только тогда, когда человек называет ее и дарует ей словом «бытие» (174, т. 1, стр.390).
Генрих Нейгауз:« Дать вещи название - это нача ло ее познания» (195, стр.205).
Так как мироздание пространственно протяженно и разме ры происходящего в нем совершенно относительны, то позна ние чего бы то ни было, где бы и когда бы оно ни происхо дило, включает в себя теоретическое овладение простран ством.
Так открывается новое, специфически человеческое, содер жание территориального императива. «Схватить», «постигнуть» и вообще много слов, относящихся к знанию, будучи взяты в своем собственном значении, имеют совершенно чув ственное содержание, которое, однако, затем сбрасывается и заменяется духовным значением», - заметил Гегель (64, т.722, стр.ПЗ).
Между сугубо теоретическим освоением пространства (на пример, в теоретической физике или математике) и вполне физическим (скажем, в земледелии или строительстве) суще ствует множество промежуточных случаев, когда за физичес ким овладением скрывается теоретическое.
«В каждом из нас есть более или менее напряженная по требность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человеческий ум тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в ка кое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направле ние, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обоб щения конкретных явлений» (125, т.2, стр.269). Это наблюде ние историка В.О. Ключевского совпадает с утверждением физиолога И.М. Сеченова: «В корне нашей привычки ставить предметы и явления в причинную зависимость действительно лежит прирожденное и крайне драгоценное свойство нервно-психической организации человека, выражающееся уже у ре бенка безотчетным стремлением понимать окружающее» (237, стр.512). «Шекспир дал Гамлету слова:
«Что значит человек,
Когда его заветные желанья
Едва ли сон? Животное - и все.
Наверно, тот, кто создал нас с понятием
О будущем и прошлом, дивный дар
Вложил не с тем, чтобы разум гнил без пользы»
(320, стр.259).
И еще: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чув ствовать себя повелителем бесконечности» (320, стр.205). А по Н. Винеру: «Видеть весь мир и отдавать приказы всему миру -это то же самое, что находиться повсюду» (50, стр.105).
Слава, популярность - понятия почти физически простран ственные. А кто совершенно равнодушен к ним, к репутации среди окружающих? Ограда и надгробный памятник охраняют ли физическое пространство, занимаемое умершим, или служат больше памяти о нем, прославлению его, сохранению его имени?
И.А. Бунин писал; «Венец каждой человеческой жизни есть память о ней, - высшее, что обещают человеку над его гро бом, это память вечную. И нет той души, которая не томи лась бы втайне мечтою об этом венце» (41, т.5, стр.307). И в другом месте: «Жизнь, может быть, дается единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает у него имя - он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове» (42, стр.616).
Портрет на всю газетную полосу или фамилия, напечатан ная перед «и др.»? Фото в стенгазете или крупный план на экране кино, телевизора? Раз в год на 5 минут или ежедневно по 2-3 часа? Комната в коммунальной квартире или этаж в центре и двухэтажная дача с садом? - все это вопросы о про странстве физическом, но и о месте в человеческом обществе и в умах людей. В каждом случае содержится и то и другое пространство - и физическое и теоретическое - и, я полагаю, что если речь идет о нормальном человеке, то чаще всего теоретическое преобладает, хотя сам субъект может не отда вать себе в том отчета и хотя теоретическое реализуется так или иначе физически.
«По мнению одного из проницательных исследователей со временного американского общества Вэнса Пэкорда, само потребление принимает все более «ритуальный» характер, и этот ритуал заменяет людям подлинный вкус жизни. Длина машины, квартира в определенном районе, различные блага, предлагаемые промышленностью, - все это «символы обще ственного положения», - пишет М.А. Лифшиц (155, стр.165).
Именно в этой области - в степенях и содержании про странственных (территориальных) притязаний и их идеальных значений - открывается необозримое многообразие: от завое вателя, стремящегося оружием захватывать континенты и ми ровую славу, до ученого, познанием овладевающего частицей атомного ядра и пренебрегающего популярностью. В том и другом из этих крайних случаев и физическое и теоретическое пространства осваиваются в совершенно разных смыслах. От личие это подобно отличию муравья от слона, хотя террито риальный императив присущ всему живому. Нет двух людей, у которых он существовал бы в тождественном качестве, не говоря об очевидном различии степеней.
Протопоп Аввакум писал царю Алексею Михайловичу: «Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты от здешнего своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не спо доблюсь савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеяну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь -Бог мне дал, якож выше того рекох» (102, стр.200).
Особое значение и преимущественный интерес, я полагаю, представляют собой такого рода высокие уровни притязаний - те, на которых живое достигает наибольшего могущества, удаляясь от животного и растительного, которые дают на правление его развитию и указывают перспективу его будуще го. Притязания эти бывают, разумеется, более или менее обо снованными.
Академик В.А. Энгельгардт говорит: «Основной стимул, движущий творчеством ученого, можно охарактеризовать как стремление увеличить степень упорядоченности представлений и познаний. Мы хорошо знаем, что в окружающем нас мире господствует второе начало термодинамики, согласно которо му любая система стремится к возрастанию энтропии, т.е. к деградации энергии, к уменьшению степени упорядоченности. Живой же организм, как и весь живой мир, характеризуется тем, что противодействует этому принципу, препятствует воз растанию энтропии, создает нечто упорядоченное и притом упорядоченное до самой высшей степени, до мыслимого пре дела. Организм, по словам Шредингера, питается отрицатель ной энтропией.
Мне кажется, что это же самое творческий инстинкт уче ного осуществляет и в отношении мира рассудка, мира разу ма. Наука, продукт творческой деятельности ученого, непре рывно уменьшает степень неупорядоченности наших познаний. На месте хаотических представлений примитивного человека возникает все более и более стройная и цельная картина ми роздания. Так научное творчество приобретает качество фак тора, изменяющего существующий в мире баланс между по рядком и хаосом. Возвращаясь к характеристике научного творчества как особого вида инстинкта, врожденной челове ческой потребности, замечу, что по природе своей оно ближе всего к потребности утоления голода. Только тут речь идет об утолении голода не физического, а духовного. Не случайно поэты почувствовали это и отразили в своих творениях. Ду ховная жажда, которая томит пушкинского «пророка», - она прямо сродни чувству интеллектуального голода ученого» (331, стр.57).
В примечаниях к книге М. Планка «Единство физической кар тины мира» Е.М. Кляус пишет: «Теория покорила мир», - как заявил в начале века Людвиг Больцман. Но в ту пору это было скорее провидением, нежели констатацией. «Современная техника была бы немыслима без теоретической физики», -скажет Планк лет через сорок после Больцмана. И для всех эти слова прозвучат почти очевидной истиной» (216, стр.248).
Цели, средства, способы
Территориальный императив можно понимать как потреб ность жить. Но на уровне человека это общее определение -«жить» - может значить чрезвычайно многое и разное, вплоть до прямо противоположного. Конкретизируется эта потреб ность в видах и разновидностях, иногда весьма далеких от своего первоначального, исходного содержания.
Такое удаление последующих трансформаций от исходного содержания свойственно человеку именно потому, что он -теоретик, и вооружен способностью к обобщениям. Вследствие этой способности человек может длительно, постепенно и планомерно преодолевать множество разнообразных препят ствий на пути к объекту удовлетворения сильной потребности и к целям, самым отдаленным; за удлинением пути следует нужда в использовании все более разнообразных способов ее достижения. Если объект окружающего мира может удовлет ворить потребность, но по той или иной причине не может быть использован непосредственно и немедленно, то возникает надобность в способе приближения объекта, приведения его в состояние, пригодное для потребления. Способ выступает как средство, а сам объект остается целью, которая, в свою оче редь, призвана служить удовлетворению потребности.
На цель в окружающей среде указывает потребность, а уже цель и представления об этой среде указывают на спосо бы ее достижения: субъект призывается потребностью найти в арсенале своих возможностей то, чего требует положение, состояние, качества и свойства цели. Так способ диктуется природой объекта (поскольку она известна субъекту), ставшего субъективной целью под давлением потребности. Если данный способ не отвечает назначению, то остается либо отказаться от цели, либо искать другой способ. Если цель значительна, то есть продиктована острой потребностью, то ищутся все новые способы, которые представляются подходящими к цели или приближают ее - в некоторой степени отвечают ее свой ствам и качествам, значит, в какой-то мере служат удовлетво рению потребности.
В цели наиболее существенно то, что выделяет ее из мно жества других окружающих объектов, потому что в ней конк ретизировалась субъективная потребность; в средстве наиболее значимо то, что соответствует объективной природе цели. Существование способа оправдывается только его продуктив ностью. В способ входит использование средств. Средство может быть использовано так или иначе. Очки, надетые на хвост, мартышке не помогли. Поэтому продуктивность спосо ба зависит не только от соответствия средства объективной природе цели, но и от умений субъекта. Поэтому способы бывают более или менее трудными и сложными в двойной зависимости - и от объективных качеств цели в данной среде, и от оснащенности субъекта.
Чем ближе цель, чем яснее, определеннее ее материальная природа, тем яснее либо средства ее достижения, либо ее не доступность. В процессе непосредственного овладения целью (употребления, использования ее) средств не видно. На неко торой дистанции между целью и субъектом отчетливо видны и средства и цель, видны их взаимосвязь и отличия между ними. В частности, бывает виден выбор одного из возможных разных способов достижения той же цели. Чем дальше цель, тем больше разных путей к ней. Возникает возможность вы бора - сопоставление и сравнение разных способов и средств и предпочтение одних - другим.
Это, в сущности, и есть мышление - установление связей. Оно чрезвычайно обогащается способностью к обобщениям -второй сигнальной системой. Способность теоретического предвидения, отличающая человека от животных, во-первых, удалила его цели и, во-вторых, вследствие этого - привела к разграничению целей и средств.
Отсюда вытекает много значительных последствий:
Для достижения цели, достаточно значительной для человека по его представлениям, он может в течение длительного времени делать то, что ни в коем случае не делал бы, небудь у него такой цели.
Для достижения отдаленной цели каждый пользуется свойственным ему выбором средств и способов, и в этом выборе обнаруживается его опыт, знания, способности и другие индивидуальные качества.
3.Одно и то же средство может служить достижению самых разных целей, вплоть до противоположных.
4.Человеку, занятому освоением средств, предназначенныхдля достижения отдаленной цели, свойственно от этой целиотвлекаться, иногда настолько, что она может совершенно неосознаваться и, следовательно, оставаясь потребностью, неиметь оснований называться «целью».
Поэтому средство превращается в цель, если цель далека и препятствия на пути к ней значительны; теперь изыскиваются и отбираются средства для достижения этой новой цели, ко торая сама была средством и в которой под влиянием сло жившихся обстоятельств конкретизировалась предыдущая. Так случается, например, при заболеваниях: первоначально прини маются оздоровительные меры как средства немедленно приступить к делу, к работе; потом выясняется: дела нужно отложить, чтобы специально заняться здоровьем. Выздоровле ние делается целью. Если заболевание серьезно, то способы лечения, трудно осуществимые, сами могут превратиться в ряд целей, каждая из которых иногда чуть ли не целиком погло щает субъекта (найти надлежащего врача, достать определен ное лекарство и т.п)„
Так же происходит и обратный процесс: то, что первона чально занимало внимание как цель, потом, по мере овладе ния ею, превращается в средство достижения цели вышестоя щей. Например: изучение иностранного языка - в использова ние этого языка в тех или иных целях. Так бывает при вся ком обучении, при выработке разных навыков, едва ли не в любом, успешно развивающемся деле. Пока ребенок или больной учатся ходить и говорить, цель того и другого -само передвижение при помощи собственных ног и само пра вильное произнесение слов. После овладения тем и другим ходьба и речь делаются средствами, не отвлекающими от це лей их применения.
Трансформации потребностей, эмоции и мышление
Изложенным путем - по «нисходящей» и по «восходящей» -происходит конкретизация, а вместе с нею и трансформация потребностей.
Трансформации эти настолько значительны и разнообраз ны, что, в сущности, пока речь идет о человеке, второстепен ным представляется тот факт, что все его потребности про изошли от территориального императива. На первый план выходит вопрос о том, во что это свойство живого организма превратилось на уровне человека, у разных людей и у каждо го человека, в частности.
Каждое конкретное дело любого человека, в данный мо мент им совершаемое, есть новая форма и результат конкре тизации дела вышестоящего и плод потребности, его вызвав шей; но одновременно оно есть и следствие определенных навыков - ранее усвоенных средств и способов. Навыки бес прерывно приобретаются и осваиваются, но и препятствия постоянно возникают. На перекрестке этих процессов - «вос ходящего» и «нисходящего» - расположено каждое реальное дело, цель или потребность в ее данной форме - в конкрет ном содержании, а перекресток трансформаций перемещается беспрерывно, то более, то менее стремительно, в зависимости от природы цели, владения способами и средствами и от на личных внешних условий. Так цель то приближается., то уда ляется, неизбежно при этом видоизменяясь.
Вся эта работа - обслуживание потребностей - представляется чрезвычайно сложной в принципе, а практически более или менее сложной в каждом случае. Потребностей у живого существа, а тем более у человека, много, и они разные: окру жающая среда состоит из множества разнообразных явлений и процессов, непосредственно ощущаемых. Любое действие, со вершаемое в этих обстоятельствах данным субъектом, должно быть относительно простым итогом взаимодействия трех фак торов: действующих потребностей, прошлого опыта и налич ных обстоятельств окружающей среды.
Академику П.В. Симонову удалось построить «принципиаль ную схему участия мозговых структур в генезисе эмоциональ ных реакций и организации поведения» (45, стр.48-49), причем и сами эти эмоциональные реакции, как мы увидим дальше, также служат организации поведения. Согласно этой схеме таких структур четыре. Две из них - гипоталамус и миндали на - служат формированию из наличных потребностей цели данного момента: одна (гипоталамус) заботится о потребности доминирующей, другая (миндалина) пооуждает обслуживать потребности и субдоминантные (сопутствующие). Подобно это му, две другие структуры - неокортекс и гиппокамп - ориенти руют во внешней среде: одна (неокортекс) - на то в ней, что наиболее вероятно отвечает потребностям, другая (гиппокамп) -на то, что лишь может быть и в некоторой степени отвечает им.
Вероятно, каждая из этих структур у каждого человека более или менее успешно, сравнительно с другими, выполняет свою функцию. А все они вместе соответственно организуют кон кретное поведение человека - трансформируют так или иначе все его наличные потребности в текущей, изменяющейся среде при его наличном опыте и его предынформированности. К работе этих структур нам еще придется не раз возвращаться.
Поскольку потребности существуют даже у растений, они, очевидно, предшествуют сознанию. Осознание потребностей у человека начинается с «теоретических» представлений о по следствиях применения того или иного способа их удовлетво рения. Мышление, занятое выбором средств и способов, уста навливает разные и относительно далекие связи между тем, что возникает в данном случае в памяти, воображении, в непосредственном созерцании. Оно дает возможность предви деть последствия применения того или иного способа. Это предвидение и есть, в сущности, осознание потребности как цели, мыслимой на некоторой дистанции и требующей средств для ее достижения. «Сознательной деятельностью, - писал К.Д. Ушинский, - может быть названа только та, в которой мы определили цель, узнали материал, с которым мы должны иметь дело, обдумали, испытали и выбрали средства, необхо димые к достижению сознанной нами цели» (289, стр.28).
Потребность, не связанная в представлениях со способами ее удовлетворения или с поисками таких способов, это - по требность неосознаваемая. Только опыт преодоления препят ствий и применения способов ведет человека к осознанию потребности. Неосознаваемые потребности ясно видны в пове дении детей младенческого возраста.
Но это, конечно, не значит, что они существуют только у младенцев. Опыт учит осознавать потребности в той же мере, в какой ведет к их трансформациям. Поэтому осознаются потребности всегда относительно конкретные и всегда -трансформированные. Осознаются некоторые из возможных вариантов и некоторые из возможных форм иногда как единственный вариант и единственная форма: производная по требность как исходная. В любовных увлечениях это ясно обнаруживается. Пока оно длится, все блага и достоинства мира бывают слиты с одним определенным лицом. Причем, произойти это может неожиданно, но закономерно -- как с Татьяной Лариной: «Пора пришла - она влюбилась». Впро чем, так же и всем увлеченным людям (коллекционерам в широком смысле слова, игрокам, фанатикам) кажется, что «нужно только одно», что «все зависит от одного»; так у наркомана может существовать сильнейшая потребность в определенном наркотике, хотя о происхождении этой потреб ности он не задумывается и родился он вполне нормальным человеком без этой потребности.
Во всех подобных случаях за осознаваемой, относительно конкретной потребностью скрывается другая - неосознаваемая. Осознается производная, скрывается исходная. Человек точно знает, «чего он хочет», и не отдает себе отчета, «зачем» ему это нужно. Наиболее глубинные «исходные» свои потребности человеку, видимо, осознавать не свойственно.
«Разве можем мы по приглушенному, то тут, то там раз дающемуся стуку лопаты угадать, куда ведет свою штольню тот подземный труженик, что копается внутри каждого из нас? Кто из нас не чувствует, как его подталкивает что-то и тянет за рукав?» - так пишет Герман Мелвилл (184, стр.291). А в «Нови» И.С. Тургенев утверждает: <«...> только то и сильно в нас, что остается для нас самих полуподозренной тайной» (280, т. 4, стр.280). «Тайне» этой чрезвычайно содействуют иллюзии: человеку кажется, или он думает, что осознаваемая им, вполне реальная и, может быть, весьма острая потреб ность происходит от другой, мнимой, воображаемой. Так, потребность в витаминах существует, но человек ее не осозна ет, хотя может ощущать болезненные последствия их недо статка в своем питании и может эти ощущения объяснять причинами, далекими от истины.
Поэтому необходимо отличать объективные, действительно существующие потребности от мнимых, кажущихся. Последние часто бывают полуосознаваемыми -- человеку неприятно, не хочется осознавать их до полной ясности, и он подкрашивает их и убеждает самого себя в реальности такой обработанной догадки. Так «обрабатываются» не только потребности, счи тающиеся неблаговидными, но и самые благородные. Человек делает, например, что-нибудь по доброте, но искренно убеж дает себя и других, что поступает так ради выгоды. А о про исхождении «доброты» и «выгоды» обычно и вопроса не воз никает... Не возникает его и о том, почему не хочется самому себе признаться? Какая потребность побуждает дорожить са мообманом?
Заблуждения в обоснованиях производных потребностей особенно распространены в связи с господствующими пред ставлениями о роли мышления и эмоций (чувств) в поведении человека. Это те многочисленные и разнообразные случае, когда потребность объясняют «велениями разума», «доводами рассудка» или, наоборот, «жаждой наслаждений», «погоней за удовольствиями». Стремлению к тому, что приносит радость или наслаждение, и избеганию того, что огорчает, учит опыт. Он вырабатывает определенные привычки, и «наш образ мыс лей в значительной мере лишь воспроизводит ранее восприня тые впечатления и влияния», - как пишет Стефан Цвейг (302, стр.335). Но опыт и привычки - это не что иное, как освоен ные способы, бывшие когда-то осознаваемыми средствами удовлетворения определенных потребностей. Значит, от разума и эмоций мы опять приходим к потребностям. К ним ведут все дороги.
Потребность - это не следствие, а причина «велений разу ма», и от нее происходят эмоции положительные и отрица тельные. «Разум-то ведь страсти служит», - говорит Свидри-гайлов, выдавая, я полагаю, мысль Ф.М. Достоевского (96, стр.266). А вот слова Томаса Манна: «Происходящее в мире величественно, и так как мы не можем предпочитать, чтобы ничего не происходило, мы не вправе проклинать страсти, которые все и вершат; ибо без вины и без страсти не проис ходило, бы вообще ничего» (174, т. 1, стр.323).
А «страсть» - это, вероятно, и есть неосознаваемая по требность, трансформированная в то конкретное, что на по верхности выступает и осознается как нечто категорически и безусловно необходимое.
Размножение и обслуживание потребностей
Поскольку живое определяется и характеризуется прису щими ему потребностями, можно утверждать, что все в его строении и деятельности возникло, закрепилось и существует для их удовлетворения. Живой организм есть, в сущности, материальная структура, трансформирующая энергию - выра батывающая и обслуживающая потребности. Обслуживание потребностей есть их «расширенное воспроизводство», как было упомянуто выше.
В конкретизации и трансформации воспроизводство ведет к размножению производных потребностей и укреплению их самостоятельности вплоть до независимости некоторых произ водных от исходных. Размножение идет вслед за усложнением структуры и усовершенствованием обслуживания наличных потребностей. Обслуживание стимулирует рост, рост совершен ствует обслуживание. Так осуществляется «самодвижение» жи вой материи.
На уровне человека эта цикличность проявляется в том, как расширяется круг потребностей по мере их удовлетворения, как при этом меняется содержание и повышаются притязания, причем эти изменения могут не касаться отдельных личностей, потому что относятся к процессу в целом, возникают посте пенно и могут быть на близком расстоянии незаметны, как не поддается непосредственному наблюдению рост растения.
Значит, все в человеческом организме целесообразно для обслуживания потребностей. Сюда относятся и психические процессы - вся высшая нервная деятельность.
Начало повороту в представлениях о ней дано «информа ционной теорией эмоций», предложенной академиком П.В. Симоновым. Дальнейшие исследования все более подкрепляли уверенность в основополагающей роли потребностей во всем, что так или иначе связано с психической жизнью и поведени ем человека (см.: с 238 по 252).
Рассмотрение любого психического процесса - конкретного отрезка, звена или стороны поведения - вне связи каждого с потребностями есть, в сущности, скольжение по поверхности явления.
П.В. Симонов пришел к выводу: «Знание является знанием лишь в той мере, в какой оно может служить средством удовлетворения потребностей, средством достижения целей». «Сознание предполагает именно со-знание (сравни с со-чувствием, со-страданием, со-переживанием, со-трудничеством и т.п)., то есть такое знание, которое может быть передано, может быть достоянием других членов сообщества. Осознать - значит при обрести потенциальную возможность научить, передать свое знание другому» (248, стр.46).
Касаясь мышления, П.В. Симонов устанавливает зависи мость его от потребностей вопреки мнению о зависимости обратной. Интересно, что эту его мысль подтверждают слова Энгельса: «Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления вместо того, чтобы объяснять их из своих потреб ностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются)» (178, т.20, стр.493).
Коренной поворот в представлениях о поведении человека и о его психической жизни, ставший неизбежным в результате открытий П.В. Симонова, требует пересмотра бытующих пред ставлений об отдельных психических процессах для уяснения действительной роли каждого - его функции в обслуживании потребностей.
Вопрос же о природе, составе и структуре человеческих потребностей в целом выходит на первый план едва ли не как главная проблема современной науки вообще, поскольку она занята человеком.
«Человек может делать, что он хочет, но не может хотеть так, как хочет», - эти слова Шопенгауэра приводит Джава-харлал Неру, утверждая свое «влечение к действию» и свою готовность к нему (198, стр.16).
Задолго до этого апостол Павел писал римлянам: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»; «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Римл. гл.7: 15 и 20).
Функции психических процессов в обслуживании потребно стей в грубой и приблизительной схеме представляются так: внимание, память и воображение на основе ощущений пред ставляют собою разносторонние и разнообразные контакты потребностей с внешней и внутренней средой.
По Гегелю, «людей прежде всего интересует то, что связа но с их собственными намерениями и целями» (64, т.1, стр. 158). Близкая к этому мысль выражена и подчеркнута академиком А.А. Ухтомским: «Мы можем воспринимать то и тех, к чему и к кому подготовлены наши доминанты, то есть наше поведение. Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не под готовлены уши, чтобы слышать, и не подготовлены глаза, что бы видеть, то есть если наши деятельности и поведение на правлены сейчас в другие стороны» (288, стр.254).
Благодаря ощущению, вниманию, памяти и воображению человеческий мозг отражает те явления действительности, ко торые могут иметь какое-то, хотя бы косвенное и отдаленное, отношение к потребностям субъекта. Действительно ли могут? Какое именно? К каким именно потребностям?
Это устанавливается работой мышления. Как уже упомина лось, оно связывает возникшее представление с набором суще ствующих у субъекта потребностей при помощи упомянутых «четырех структур».
Вот подборка кратких определений разума и мышления разных авторов: И.П.Павлов: « <...> ничего в разуме, кроме ассоциа ций, нет, кроме ассоциаций правильных и неправильных, кро ме правильных комбинаций ассоциаций и неправильных ком бинаций» (204, стр.480).
И.Кант: «<...>» разум есть способность видеть связи общего с частным (115, стр.88).
Л.Толстой: «Разум решает только основной вопрос – как?И для того, чтобы знать, как, он решает в пределах конечности вопросы отчего и зачем? »277, т.49, стр.131). «Рассу док - фонарь, привешенный к груди каждого человека. Чело век не может идти - жить иначе как при свете этого фонаря. Фонарь всегда освещает ему вперед его дорогу -- путь, по которому он идет. И рассуждение о том, что освещает мне мой фонарь на моем пути, когда путь мой другой (хотя бы путь мой был истинный, а его ложный), никак не может зас тавить его видеть другое или не видеть того, что он видит по тому пути, по какому идет. Нужно сдвинуть его с дороги. А это дело не рассуждения, а чувства» (277, т.51, стр.18).
А.А.Ухтомский: «Несколько лет тому назад изве стный германский теоретик познания профессор Алоиз Риль писал, что мышление ученого ничем не отличается от мышле ния мужика. Это совершенно верно! Абстрактный аппарат мысли один и тот же. Разница между людьми и их мировосп риятиями не в мыслях, а где-то гораздо глубже! Дело в том, что восприятие не только мира, но даже и ближайшего все дневного опыта чрезвычайно разнообразно и изменчиво, при том не только от человека к человеку, но и в одном и том же человеке в разные моменты жизни» (288, стр.262-263).
Роль знаний и мышления в обслуживании потребностей, ве роятно, больше и значительнее, чем роль сознания как таково го. П.В. Симонов приведенным выше определением сознания уточнил представление о пользовании знаниями в мышлении. По Симонову, в нем участвует не только сознание, но и погра ничные с ним подсознание и сверхсознание (по терминологии, заимствованной у К.С. Станиславского). П.В. Симонов пишет: «Взаимодействие осознаваемых и не контролируемых сознани ем этапов пронизывает всю работу мышления» (238, стр.73).
Если «сознание носит изначально социальный характер» (248, стр.47), то подсознание - это знания, применение кото рых вошло в повседневный обиход, автоматизировалось, зна ния, которые нет нужды передавать другим; ими располагают все и избежать пользования ими в мышлении практически невозможно. Таковы знания самые примитивные и самые общие. (Таковы, например, знания элементарных ощущений, прочные навыки и умения в речи, в мускульных движениях).
Сверхсознание - это, наоборот, то сугубо индивидуальное в знаниях и представлениях, чем также нет нужды пользовать ся в обиходном обмене информацией.
Поэтому за границами сознания - в бессознательном - с од ной стороны, знания, не замечаемые вследствие постоянного и всеобщего их применения, с другой - знание, не находящее себе применения в опыте мышления и в практике умственной работы, пользующейся этим опытом - логикой понятий известных.
Роль подсознания - в освобождении мышления от лишней ра боты; роль сверхсознания - расширение продуктивной сферы со знания: формирование новых знаний. Сверхсознание П.В. Симо нов называет «психическим мутагенезом» (по аналогии с биоло гическим мутагенезом, предохраняющим от полного копирова ния потомками своих предков). В мышлении сверхсознание дает пробы нового, проектирует и предлагает неожиданное и, может быть, даже невероятное, когда закрепленного сознанием прошлого опыта недостает для успешного мышления.
Такое включение сверхсознания в мыслительную работу назы вают обычно интуицией, а состояние, при котором она смело и щедро включается, - вдохновением. Плоды интуиции - ее предложения - потом оцениваются и выверяются сознанием и либо отвергаются, как необоснованные и непродуктивные, либо вводятся в обиход мышления - ассимилируются сознанием -чтобы позднее, после многократных повторений, они перешли, может быть, и в подсознание. Так, вероятно, развивается само сознание. Но для сверхсознания всегда возможна новая работа - на все случаи максимальной мобилизации всех мыслитель ных возможностей субъекта для обслуживания сильной по требности. Впрочем, к роли сверхсознания нам еще придется возвращаться не один раз.
«Мышление [включающее в себя, следовательно, «не контро лируемые сознанием этапы». - П.Е.] - по определению социолога Т. Шибутани - представляет собой воображаемые репетиции возможного поведения в необычайной ситуации» (321, стр.174).
На этих «репетициях» сопоставляются функционирующие в данный момент потребности данного субъекта между собою, с вновь возникшими представлениями о возможностях их удов летворения и с предшествовавшими представлениями о том же. Так, прежде всего и раньше всяких умозаключений мышления, возникает эмоция (чувство).
Ее итоговое положительное или отрицательное содержание (удовольствие, радость или неудовольствие, огорчение) зависит от двух факторов: от содержания потребности, главенствую щей в данный момент у данного субъекта, и от того, возник ли прирост или дефицит в его информированности о возмож ностях ее удовлетворения; прирост или дефицит определяются тем, как он был информирован о возможностях удовлетворе ния данной потребности до того, как получил новую инфор мацию.
Сила эмоции определяется величиной прироста или дефи цита и остротой, силой потребности. Качественная окраска -содержанием потребности, вызвавшей ее, и содержанием ин формации, составляющей прирост или дефицит.
Такова «информационная теория эмоций», предложенная П.В. Симоновым. Она может быть выражена в структурной формуле:
Э = -П(И1-И2)
где Э - эмоция;
-П - потребность;
И1 -имевшиеся ранее представления (информация) о воз можности ее удовлетворения;
И2 - представления, возникшие вследствие новой информа ции. (Подробнее об этом см. литературу 249 и 100).
Все факторы правой части формулы, как и ее левая часть (сама эмоция) сложны по составу и находятся в беспрерывном изменении как текущие процессы. Наиболее стремителен этот процесс в превращении новой информации в предынформиро-ванность. Это чрезвычайно осложняет характер и определен ность содержания каждой реально протекающей эмоции, каж дого чувства. Тем не менее, формула, предложенная Симоно вым, выражает с предельной ясностью и простотой источники и контуры строения любой эмоции, хотя со специально-мате матической точки зрения она, может быть, выглядит и несо вершенной, поскольку даже не предвидится возможность заме нить знаки формулы цифрами. Но ее назначение не в вычис лении количеств, а в уяснении структуры.
Столкновение и конкуренция различных или противонаправленных потребностей выглядят и ощущаются как столкновение и конкуренция эмоций как «искушения» и «соблазны». Хочется и тянет к чему-то, чего не следует хотеть и чего не следует желать. А «хочется» и «тянет» потому, что представляется легко достижимым то привлекательное, что казалось ранее недоступным или трудно достижимым. Эти-то эмоции, чувства и ощущаются как «искушения» и «соблазны».
В эмоции быстро оцениваются предварительные итоги: плохо (неприятно) или хорошо (приятно) сравнительно с предшествовавшим то, что сейчас произошло (а потому и обещает произойти), применительно ко всему иерархическому строю потребностей данного человека в данное время. Множественность человеческих потребностей сказывается в том, что эмоции чаще всего бывают сложными. Томас Манн заметил, что, например, «страх и праздничная приподнятость не исключают друг друга» (173, т.З, стр.353). Та же полученная информация иногда дает прирост информированности приме нительно к удовлетворению одной потребности и одновременно -- дефицит применительно к другой: за удовлетворение желаний человеку часто приходится «платить» -- жертвовать другими желаниями.
Роль эмоций в обслуживании потребностей достаточно сложна. Поэтому, вероятно, они и оставались до открытия П.В. Симонова самой темной частью психологии. Эмоция все гда зависит от потребности и даже непроизвольно выдает ее. Это легко увидеть в повседневном обиходе. Поэтому сами слова «эмоция» и «чувство» часто употребляют как синонимы потребности. И действительно, эмоция не только подчиняется потребностям, но направляет процесс их конкретизации и трансформации. Эмоция подчиняется вышестоящей потребнос ти и командует нижестоящей, располагаясь на границе между той и другой. Она фиксирует выбор цели и тем корректирует диктат исходной потребности, согласуя ее веления с вероятно стью, возможностью удовлетворения в данных условиях - с выбором средств, наиболее отвечающих возможностям и опы ту объекта при данной его предынформированности.
Функция эмоций - трансформация потребностей во вполне конкретные цели для возможности практического их удовлетворения. При этом сильная эмоция может даже вытеснить цель и потребность биологически относительно более значительную, но трудно достижимую, целью и потребностью относительно второстепенной, но более доступной, легко достижимой. (Как раз так и бывает с соблазнами и искушениями - они потому так и называются). Это, разумеется, не исключает того, что в любой цели конкретизирована какая-то потребность.
Указанная эмоцией цель может в свою очередь потребо вать мышления - построения представлений об оптимальных средствах и способах ее достижения. Их применение - прак тическая деятельность - изменит обстановку, даст новую информацию, касающуюся тех или иных потребностей, вызовет надлежащую эмоцию; та укажет новую цель и т.д.
Так эмоция руководит конкретным поведением, служа потребностям: отрицательная ограждает от противоречащего им или трудно достижимого при данной информированности в данных условиях, положительная привлекает к отвечающему им и относительно легко достижимому. Значит, роль отрицательных эмоций, по существу, охранительна; роль положительных - наступательна. Первые призваны обеспечить гомео-стаз, вторые - развитие, рост, размножение. Это предположение любопытно сопоставить с данными анатомическими. X. Дель-гадо утверждает: «Последовательный анализ нейроанатомичес-кого распределения в мозгу крысы зон удовольствия показывает, что 60% мозга нейтрально, раздражение 35% вызывает удовольствие и только 5% -- страдание. Мысль о том, что отделов, связанных с удовольствием, в мозгу гораздо больше, чем отделов, связанных со страданием, весьма оптимистична и вселяет надежду, что этот преобладающий потенциал радости можно будет реализовать в виде поведенческих реакций» (89, стр.145).
Через посредство эмоций происходит отбор целей и трансформация потребностей; при этом ведущее начало при надлежит эмоциям положительным. Они приспосабливают по требность как действующую силу к наличной окружающей среде, чтобы использовать именно ее, эту среду, какова она есть в действительности. Отрицательные же эмоции выполняют роль негативную, они, так сказать, консервативны.
Стремление к наслаждению иногда рассматривается как одна из возможных, но нежелательных человеческих потребностей. В действительности за стремлением этим всегда скрыва ется потребность в том, что именно данному субъекту доставляет максимум положительных эмоций. Это может быть та или иная потребность, трансформированная в относительно легко удовлетворимую в данных наличных условиях. Легкость ее удовлетворения, доступность целей, ее реализующих, могут сделать ее главенствующей на более или менее длительный срок, вопреки тому, что ее удовлетворение противоречит другим, более важным потребностям данного субъекта. Примеры тому: всякого рода распущенность, наркотики, проституция.
Вредные в биологическом и социальном смысле трансфор мации естественных потребностей могут возникнуть вследствие разных причин: трудности удовлетворения трансформаций здоровых, нормальных; недостаточной информированности субъекта, слабости его мыслительных процессов или перегруз ки их структур, болезненных нарушений высшей нервной дея тельности. Каждая из этих причин имеет, разумеется, свою причину.
Но если бы трансформацией потребностей человека руко водили только эмоции, вероятно, трансформация эта и у нор мальных людей шла бы все же преимущественно по линии наименьшего сопротивления; перспектива покорения человеком среды затерялась бы и угасла в его приспосабливании себя к среде. Синицы в руках заменили бы всех журавлей в небе. Размножение и развитие потребностей, а вместе с тем и со вершенствование способов их обслуживания (значит - и удов летворения) - все это находилось бы под постоянной угрозой. Такова была бы расплата за непрерывный поток наиболее доступных удовольствий.
Чрезвычайно конструктивная роль положительных эмоций в обслуживании потребностей всем этим никак, впрочем, не отменяется.
Место воли
Предохранителем от такой угрозы среди психических про цессов, обслуживающих потребности, является воля. Если функция эмоций трансформировать потребность, указав на ближайший предмет, удовлетворяющий ее, если эмоция ищет способы и средства удовлетворения, наиболее доступные в наличных условиях, то парадоксальная природа воли, обнару женная П.В. Симоновым, заключается в обратном (246).
П.В. Симонов назвал волю «антипотребностью». Воля • потребность в том, чтобы на пути к удовлетворению потреб ности стояли .препятствия; потребность в самом процессе пре одоления препятствий; ее зародыш существует у животных в качестве указанного И.П. Павловым «рефлекса свободы».
Яркой и едва ли не самой чистой формой этой своеобраз ной «антипотребности» являются все виды спорта. В этой форме проявляется и главная ее особенность. Трудно себе представить спорт без соревнования, без стремления к победе над какими-то соперниками, значит - без потребности занять определенное место в определенном кругу людей. Потребность «занять место» может быть не главенствующей, но она, веро ятно, присутствует в спорте даже самом бескорыстном, чис том, лишенном чуждых ему примесей.
Такова природа воли - она не существует сама по себе; она всегда выступает в качестве спутника, приросшего к какой-то другой потребности, и в этой другой занимающего большее или меньшее место. Она заставляет человека в самых разнообразных отраслях деятельности предпочитать далекие цели близким, трудные - легко достижимым. Если бы она в равной степени сопутствовала бы всем потребностям человека, то он уподобился бы, пожалуй, буриданову ослу или повозке, которую взялись везти лебедь, рак и щука.
Следовательно, потребности отличаются одна от другой не только по их объективной значимости для данного человека в данный момент, но, кроме того и сверх того, по степени при сутствия в них воли. Ее функция - стабилизация потребностей.
Иногда воля сопутствует постоянной, главенствующей потребности человека; целеустремленность в его поведении этим укрепляется и обнажается. Но бывает, что она больше сказы вается на какой-либо второстепенной, подчиненной потребнос ти, тогда эта последняя ослабляет главенствующую, отвлекает от неё - выступает даже ее конкурентом. (Франк Кафка в рассказе «Голодарь» показал это человеческое свойство, доведенное до логического абсурда). Так бывает со всякого рода коллекционированием. А ведь склонность к коллекционирова нию, как полагал И.П. Павлов, более или менее присуща каж дому человеку, и отличия между людьми заключаются, между прочим, и в том, что именно каждый коллекционирует.
Но стабилизация потребностей волей своеобразна. Это видно и в спорте. Едва ли спортивные достижения бывают целью жизни - жизненной доминантой нормального, здорового чело века. В подавляющем большинстве случаев спорт занимает досуг относительно обеспеченного человека. Поэтому в спорте воля и выступает в наиболее чистом, почти изолированном виде - как таковая.
Не столь ярко, как в спорте и коллекционировании, но, может быть, более значительно воля стабилизирует структуры потребностей человека другими ее проявлениями. Препятствия к удовлетворению человеком своих потребностей бесконечно разнообразны; воля ищет их, находит и побуждает добиваться их преодоления. Но самым значительным и постоянно ощуща емым препятствием на пути любой потребности является факт существования у того же человека других потребностей, тре бующих удовлетворения. Далее мы увидим, что многие чело веческие потребности несоизмеримы одна с другой и удовлет ворение одной, вполне естественной, вынуждает к отказу от другой, столь же естественной. Воля не только помогает в выборе; выбор этот может определяться соотношением сил самих конкурирующих потребностей.
Воля ведет к тому, что человек иногда стремится к отка зу от удовлетворения одних в пользу других. Такое преодоле ние потребностей как препятствий, победа над ними приносит удовольствие, удовлетворенность, иногда значительную. Эмоция обнаруживает потребность, а в данном случае ее появле ние Обусловлено не удовлетворением потребности и не прогнозом ее удовлетворения, а наоборот, фактом ее подавления, тем, что она не удовлетворена. Тем, что преодолен «соблазн». Тут воля выглядит очевидной «анти потреби остью», по выра жению П.В. Симонова, и здесь опять вспоминается «Голодарь» Ф.Кафки, как, впрочем, и вообще все случаи аскетизма. «Плоть» - биологические потребности, соблазны - преодолены потребностями духовными. Воздержание от удовлетворения потребностей низших есть победа воли, сопровождающей по требность высшую и дающей радость, удовлетворенность этой победой.
Вероятно, в подобных отказах от удовлетворения одних потребностей во имя других воля тренируется, развивается, тем самым содействуя росту и развитию человеческих потреб ностей как в онтогенезе, так и филогенезе.
Среди психических процессов, может быть, именно воля в наибольшей степени служит удовлетворению потребностей рода, а не индивида. Прирастая к разным потребностям, она дает наибольший эффект и наиболее оправдывает свое существование, когда сопутствует тем потребностям индивида, ко торые второстепенны для его индивидуального биологического выживания, но служат роду человеческому в целом, даже вопреки интересам индивида. (Таково, например, коллекционирование картин).
Но в этом смысле волю можно назвать оружием обоюдоострым; не имея собственного содержания, она может прирасти к потребностям индивида, противоречащим потребностям рода. Поэтому в случаях, в сущности, болезненных, она может быть и бывает источником несчастий и для ее носителя, и для его социального окружения, иногда самого широкого (например, клептомания).
У одного и того же человека воля может сопутствовать разным потребностям в значительных, хотя, вероятно, и раз личных степенях. Именно таких людей называют обычно «волевыми» -- что бы такой человек ни делал, препятствия только мобилизуют его, и для него характерно стремление к относительно далеким целям даже в самых простых делах. Крайне целеустремленный человек может не быть волевым в этом смысле. Если воля его приросла к одной главенствующей потребности, то чем она сильнее, тем могут быть ближе, прими тивнее другие его цели, тем больше могут его демобилизовы вать препятствия на пути к этим второстепенным целям.
Если потребность является обязательным условием появле ния эмоции и любая потребность вызывает ее в случаях де фицита или прироста информации о возможностях ее удовлет ворения, то это должно относиться и к потребности парадок сальной - к воле. Действительно, само по себе преодоление препятствий вызывает некоторое, специфическое спортивное удовольствие. «Когда физическое усилие приводит к успеху, это всегда порождает чувство удовлетворения», отметил Стефан Цвейг (302, стр.290).
Воля как потребность в препятствиях едва ли когда-либо вполне осознается в этом ее качестве. Если ощущается она как удовольствие от преодоления препятствий, то осознается чаще всего в планах, проектах и представлениях о путях и способах их преодоления. Поэтому она выступает как сила разумная и этим отличается от того, что называют «страс тью», которую можно понимать как потребность, достигшую чрезвычайной силы и остроты. Страсть, в сущности, противо стоит разуму, так как мешает ему; подгоняемая эмоцией, она не терпит промедлений, а мышление требует времени. Поэтому, как утверждает тот же Стефан Цвейг, «о силе страсти всегда "судят по совершаемым во имя ее безрассудствам» (302, стр.144). «Страсть глупа и слепа от рождения», - сказал О. Бальза (21, стр.571).
Это, впрочем, не исключает справедливости приведенных выше суждений Ф.М. Достоевского и Т. Манна, как и следую щих слов А.Н. Радищева: «Но не возомните в восторге рас судка, что можете сокрушить корени, страстей, что нужно" быть совсем бесстрастну. Корень страстей благ и основан на нашей чувствительности самою природою» (225, стр.73).
Наибольших результатов достигает, как известно, объеди нение воли со страстью - дополняя друг друга, они обеспечи вают стремительность в точности и разумность в порыве.
В трансформации потребностей эмоция и воля участвуют как силы, либо дополняющие одна другую, либо конкуриру ющие. Обе служат отбору и фиксации целей, наиболее отве чающих целостной структуре потребностей субъекта и их удовлетворению в данной внешней среде.
Антиподом воли является лень. Она - потребность избе гать препятствий и ограничиваться минимальными затратами усилий в процессе достижения целей. Лень побуждает во всех случаях предпочитать легкие пути, экономить силы и вовсе отказываться от целей трудных и отделенных. Благодаря воле круг трансформирующихся потребностей расширяется, их чис ло множится; лень, наоборот, круг их сокращает и число уменьшает, позволяя в трансформациях обслуживать только потребности, наиболее существенные для субъекта в данное время.
Подобно воле, лень существует только как спутник при каких-то других потребностях. При этом бывает так, что че ловек весьма ленив в каких-то одних делах, но его лень со вершенно не проявляется в других. Значит и в лени с нега тивной стороны обнаруживается степень заинтересованности -то есть сила, острота потребности.
Впрочем, к лени как к экономии сил нам еще предстоит вернуться.
Удовлетворение потребностей
Изложенные схематически представления о назначении психи ческих процессов в обслуживании потребностей человека, в значительной мере предположительные, тем не менее подводят к весьма обязывающим выводам. Выводы эти противоречивы.
Реально существующих, в том числе осознаваемых, по требностей у человека может быть бесчисленное множество, к тому же они находятся в постоянной трансформации, изменя ясь в зависимости от времени и места их функционирования.
Действительно, какими только мотивами и потребностями ни руководствуются люди в своих поступках, и в каких толь ко формах, в зависимости от обстоятельств, ни выступают даже, казалось бы, самые элементарные и всеобщие человечес кие потребности.
Но, с другой стороны, если потребности первичны в жи вом организме, если они растут и развиваются вместе с орга низмом и в сущности своей от него не отделимы, то создать отсутствующую потребность у живого существа категорически невозможно, а ликвидировать существующую можно, только физически изменив строение его организма.
Так, кастрация ликвидирует половые потребности; систе матическое отравление алкоголем ведет к органическим изме нениям, а вместе с тем и к перестройке потребностей. Но ни убеждением, ни дрессировкой, ни угрозами ни создать, ни ликвидировать потребность невозможно. В сущности, это под тверждается и фактами повседневной жизни; всякого рода муки: ревности, зависти, безответной любви, честолюбия -были бы легко устранимы, если бы можно было уничтожить вызвавшие их потребности и заменить их другими. Но, как говорит восточная пословица, сколько ни кричи «халва, хал ва», сладко не будет...
Впрочем, наркомания - в частности, алкоголизм - вероят но, как раз и есть проявление потребности заглушить, унич тожить какую-то сильную потребность, удовлетворить кото рую субъект на находит средств, или средство погасить стол кновение противонаправленных потребностей. Может быть, наркотик выводит из строя какие-то из упомянутых выше четырех структур и тем самым приносит облегчение - какие-то потребности приглушаются, а на первый план выходят другие - те, которые удовлетворяются легче, проще. Правда, при этом происходит постепенное общее отравление, а значит - притупление, а затем и угасание всех потребностей, то есть умирание. (Это показал М. Булгаков в рассказе «Морфий»).
Умиранием было бы и практически невозможное полное удовлетворение всех потребностей человека. Удовлетворенная потребность не существует, а без потребности не может быть жизни. Как только одна удовлетворена -- действует другая; когда удовлетворена эта - выступает новая или опять первая, и так - пока число и разнообразие потребностей множится в периоды роста или сокращается в болезнях и в старости - до полного угасания или полного удовлетворения (что, в сущнос ти, равнозначно) всех потребностей.
Но если стремление к удовлетворению есть сущность каж дой потребности, то и стремление к полному удовлетворению всех потребностей есть сущность их сосуществования в каж дом живом человеке. Это стремление свойственно всем людям, отдают они себе в том отчет или нет. Его называют стремле нием к счастью.
Представление о нем лишено конкретных очертаний, все гда сугубо субъективно и всегда включает в себя непремен ным условием избыток положительных эмоций; охарактеризо вано оно может быть легче всего негативно - как отсутствие неудовлетворенностей, недостатков, бед, болезней, несчастий. Субъективные особенности этих представлений заключены в составе тех неудовлетворенных желаний, которых не допускает счастье. Значит, оно - необходимо существующая, но неосуще ствимая мечта.
Существующее не может быть беспочвенным, лишенным естественных, природных оснований. Есть они и у представле ний о счастье. Полное удовлетворение всех потребностей есть экстраполяция представление о стабильности, полноте и прочности того, что практически дано на короткие мгновения. Это те секунды или минуты, когда одна из существеннейших потребностей данного человека получила полное (избыточное) удовлетворение и ни одна другая потребность еще не успела занять ее место и заявить о себе - ее выход заторможен по ложительной эмоцией. Она и запомнилась как полнота счас тья.
Функция «счастья» в обслуживании потребностей заключа ется, следовательно, в их подхлестывании, максимализации, увязывании их всех в единую целостную структуру. Стремле ние к счастью близко к погоне за наслаждением, но с суще ственным различием между тем и другим. В погоне за на слаждением подразумевается трансформация потребностей в сторону их удовлетворения наиболее простыми, доступными и освоенными средствами. В стремлении к счастью, наоборот, подразумевается трансформация в сторону все больших обоб щений, к объединению многих потребностей в одну, их по глощающую. Теперь не средства превращаются в цель, а цели все более отдаленные и трудно достижимые осваиваются и рассматриваются как средства удовлетворения единой всеобъ емлющей потребности, всякое наименование которой кажется недостаточно полным и точным.
Когда удовлетворение потребностей человека идет успеш но, «счастье» выполняет свою функцию наиболее отчетливо; оно не позволяет довольствоваться достигнутой степенью их удовлетворения, оно побуждает стремиться дальше - к недо стижимой цели, как если бы она была реально достижима.
Область человеческих потребностей, по-видимому, вообще богата иллюзиями. Здесь происходит примерно то же, что с вращением земли вокруг солнца: кажется одно, а в действи тельности происходит другое. Человеку кажется, что он может управлять своими потребностями, между тем они управляют им, потому что сам он есть ни что иное как их индивидуаль ный набор. «О наших ощущениях, влечениях, интересах мы, правда, не говорим, что они нам служат, но они считаются самостоятельными силами и властями, так что мы сами есть это», - подчеркнул В.И.Ленин слова Гегеля (148, т.38, стр.78). Н. Винер утверждает: <«...> мы представляем собой не веще ство, которое сохраняется, а форму строения, которая увеко вечивает себя» (50, стр.104).
Человеку кажется, что хорошо бы удовлетворить все свои потребности, между тем это было бы равносильно смерти, и хорошо, что это невозможно; человеку кажется, что его по требности свойственны всем людям, и ему так же трудно представить себе отсутствующую у него потребность, как представить у другого отсутствие существующей у него. «Ког да человек счастлив, ему кажется, что и все вокруг него счастливы», - заметил Стефан Цвейг (302, стр.161). Из подобных иллюзий вытекают множество других, которые ведут к разно образным недоразумениям, конфликтам и противоречиям по вседневного обихода.
Поэтому целесообразно различать объективную природу и содержание потребности, с одной стороны, и те формы, какие она принимает, какое впечатление производит и как осознает ся субъектом и наблюдающими его - с другой.
Культурные сорта растений и породы животных не созда ются синтезом в лабораториях; они терпеливо выращиваются от поколения к поколению путем отбора и скрещивания. То же, я полагаю, в принципе, происходит и с потребностями человека, но, вероятно, процесс этот много сложнее; происхо дит он в значительной степени стихийно, и вмешательство в него часто бывает случайным и плохо обоснованным.
Но стихийность эта относительна. Воспитание в человеческом обществе существует в течение всей его истории; в нем участвуют как сознание, так и интуиция, и оно приносит иногда бесспорные положительные результаты, регистрируемые статистикой. И все же едва ли подлежит сомнению недоста точность существующей практики и теории воспитания - ведь слишком часто затраты воспитательных усилий, даже самые добросовестные и настойчивые, оказываются недостаточно плодотворными.
Дело, вероятно, в том, что под словом «воспитание» в разных случаях подразумевается разное содержание, а оно может быть продуктивно только как обоснованное знанием, умелое воспитание имеющихся у воспитуемого потребностей, как сознательное воздействие на процесс их трансформаций согласно закономерностям, по которым их трансформация может происходить и так или иначе всегда происходит.
Закономерности эти должны быть изучены, и это, надо полагать, дело будущего. Пока ясно, что они весьма сложны и основная черта их - противоречивость. Черта эта так вы ражена Вл. Солоухиным: «Жизнь принимает характер борьбы, она протекает отныне между поползновением и порывом. Береза стремится кверху, а ветви ее свисают вниз. Налившийся ржаной колос сгибает в лебединую шею прямой, как стрела, целеустремленный стебель. Созревшие яблоки не только сги бают, но и ломают сучья.
Возьмем уже упомянутый хмель. Вся жизнь его является примером титанической, непрерывной борьбы между пресмы канием и полетом» (262, стр.104).
Противоречие, отмеченное Вл. Солоухиным, можно толко вать как столкновение необходимости подчиняться окружаю щей среде со стремлением покорить ее. Не в этом ли сущ ность жизни как специфической силы?., своеобразной энер гии?..
Для уяснения содержания процесса трансформации потреб ностей, а значит и их состава, необходимо прежде всего уста новить начало этого процесса и его первые звенья - то есть отправную точку, первый толчок и главные направления. С непосредственно наблюдаемым поведением человека эти нача ла связаны длиннейшей цепью, которая ведет от совершенно общечеловеческого к совершенно индивидуальному. Первые звенья трансформации относятся преимущественно к общече ловеческому. Поэтому они обычно не осознаются, но именно они скрываются за мотивами поведения, которое каждый из нас видит вокруг себя, с которым каждый непосредственно соприкасается каждый день.
Глава IV РАЗГРАНИЧЕНИЕ ПОТРЕБНОСТЕЙ
(Истоки многообразия желаний)
Сложность - противоречивость
Как известно, причина каждого развития внутреннее противоречие. Содержится оно и в первоначальной потребнос ти - «жить». В потребности этой содержатся две противонап равленные тенденции: распространению особи в пространстве (ее существованию и росту) противостоит ограниченность ее жизни временем и неизбежная смерть (как это изображено в стихотворении в прозе Тургенева «Старуха»),
Единственным средством преодоления этого противоречия и продолжения жизни остается размножение. Им, в сущности, за вершается функция индивида в борьбе живой материи за суще ствование и распространение. Живое уступает пространство своему потомству. Поэтому борьба живого за пространство функционирует в двух потребностях: в потребности занимать пространство собою (и для этого сохранять и обслуживать себя) и в потребности во всем том же для своего потомства.
В разных случаях преобладает та или другая потребности в той или другой степени; вторая иногда выступает даже как по требность жертвовать себя и свое место потомству, но она не может существовать без первой и следует за нею, в то время как первая, хотя и служит второй и ведет к ней, возможна практически и часто функционирует без нее. Вторая возникает на основе первой в определенный срок созревания организма, хотя в своей объективной сущности может при этом не осоз наваться. В половой потребности человека редко осознается ее объективное назначение - продолжение рода. М.М. Зощенко цитирует Шопенгауэра: «Любовь - это слепая воля к жизни. Она заманивает человека призраками индивидуального счастья и делает его орудием своих целей» (107, стр.90).
А.Н. Радищев откровенно признается, обращаясь к своим детям: «Я получил мать вашу себе в супруги. Но какое было побуждение нашей любви? Взаимное услаждение; услаждение плоти и духа. Вкушая веселие, природой поведенное, о вас мы не мыслили. Рождение ваше нам было приятно, но не для вас. Произведение самого себя льстило тщеславию; рождение ваше было новый и чувственный, так сказать, союз, союз сердец подтверждающий» (225, стр.67).
Половое влечение существует как потребность индивида для себя и в самой упрощенной форме - как потребность сугубо эгоистическая, вполне удовлетворяемая физической близостью. Но объективно та же потребность ведет к размножению и пробуждает заботы о потомстве -- родительские инстинкты. Таково противоречие внутри самого полового влечения. У человека оно в целом, кроме того, существует как одно из слагаемых того влечения к лицу другого пола, к которому в разных случаях более или менее подходит наименование «любовь». В тех случаях, когда оно подходит, сама половая потребность может занимать в нем относительно скромное место, иногда находясь даже в остром противоречии с духов ной близостью или с потребностью в ней. К потребностям, именуемым любовью, мы специально обратимся в дальнейшем, но уже тут нужно отметить, что половая любовь есть слож ный комплекс потребностей, включающий в себя и половое влечение, в котором скрывается потребность размножения.
Любовь может служить иллюстрацией общего положения, распространяющегося и на другие потребности: размножаясь и трансформируясь, они в то же время сливаются в разнообраз ные и сложные комплексы, выступающие как одна потреб ность. Но в каждом комплексе, как бы сложен он ни был, какая-то потребность из входящих в его состав преобладает в той или иной степени над другими; причем вслед за сменой обстоятельств может преобладать то одна, то другая. Это дает бесконечное разнообразие комплексов, их вариаций и вариаций потребности, преобладающей в каждом из них. По этому та же потребность в различных комплексах и в разное время выглядит по-разному, и практически нет двух совер шенно тождественных потребностей.
Любовь всегда своеобразна - это не нуждается в доказатель ствах, - а основные варианты ее можно различать хотя бы по то му месту, какое занимает в ней половое влечение - господствую щее или подчиненное, в какой мере то или другое и чему именно подчиненное. Значит, варьируется и само это влечение. В одних случаях, например, идеальное или духовное сближение служит более или менее сложным путем к физической близости - служит способом ее достижения; в других, наоборот, физическая бли зость - всего лишь одно из условий сближения идеального; причем условие - может быть, даже вынужденное.
Как потребность физически жить делится на две, и в ней в одних случаях преобладает одна, в других - другая, так и каждая из этих двух делится на противонаправленные: в забо ту о себе входит и самосохранение, и новые приобретения, а забота о потомстве требует и обслуживания его, и заботы о его самостоятельности. Далее конкретизация и трансформация все той же потребности физически жить ведет к новым и новым производным, причем многие из них и самые разные образуют сложные комплексы, и каждый из них выступает как одна конкретная потребность. Она является «производной» от нескольких «исходных», но от какой-то - преимущественно.
Структурность
В самом сложном комплексе потребностей состав его не случаен: каждая входящая в него потребность производна от какой-то другой. Одна главенствует, но и остальные не впол не равнозначны. Например: человеку нужен определенный предмет одежды; предмет этот должен отвечать ряду требова ний этого именно человека; скажем, он должен согревать в надлежащей мере, обладать прочностью, определенным фасо ном, цветом, качеством материала, сюда может входить и цена. Каждое из этих качеств входит в представление о цели, а цель вытекает из потребности. Набор требуемых качеств -следствие комплекса потребностей. Но не все качества по требны в равной мере, хотя это не всегда видно со стороны и не всегда сознается самим субъектом.
Для одного первое требование - покрой, для другого -цена: в одном случае - материал, в другом - цвет и т.д. Иногда субъекту самому трудно определить свое главное тре бование, как в «Женитьбе» Гоголя Агафье Тихоновне труден выбор жениха. Так бывает при широком выборе, но один и тот же выбор одному представляется богатым, другому - бед ным; это зависит от требовательности, а требовательность тем ниже, чем больше нужда.
По мере возрастания нужды в предмете, долженствующем удовлетворить комплекс требований, по мере умножения труд ностей его получения и сокращения выбора все яснее обнару живается главное требование к данному предмету данного человека в данный момент - главенствующая потребность в комплексе. На нее указывает отказ, или даже возможность отказа, от удовлетворения других потребностей, входящих в комплекс. (Напомню: доминантной потребностью занят в моз говых структурах гипоталамус, сопутствующими - миндалина.)
В комплексах выступают практически чуть ли не все чело веческие потребности, но обнаруживается это, когда человек стоит перед необходимостью и возможностью выбора. Идет ли речь о месте работы, о месте отдыха, о взаимоотношениях с сослуживцами или соседями, о самых разнообразных пред метах потребления - ко всему этому предъявляется обычно ряд требований; их разность и свидетельствует о комплексной структуре конкретных потребностей человека.
Потребности, выступающие в едином комплексе, бывают связаны общностью происхождения. Так, скажем, требования, предъявляемые к питанию и одежде ребенка или к самому ребенку в отношении его поведения, часто бывают продикто ваны одной потребностью - заботой об этом ребенке. Правда, и в подобных случаях то та, то другая потребность, произ водная от этой единой, главенствует над другими; в одежде, например, то - тепло, то - удобство, то - внешний (на праз дник!) вид. Так обстоятельства (которыми заняты неокортекс и гиппокамп) видоизменяют содержание заботы.
Человек не всегда расчленяет свои требования, понимая их суммарно. Он хочет, например, «хорошую» работу, «удобную» квартиру. Вместе с трудностью получения того и другого будет уясняться и главное требование к ним и мера требова тельности данного человека.
Тут вновь обнаруживается обслуживающая роль мышления - подсознания, сознания и сверхсознания. Выше отмечалось, что оно занято способами удовлетворения потребностей. Эта работа была бы легка, и, вероятно, не возникало бы пред ставлений о якобы решающей роли мышления, если бы речь шла о наилучшем способе удовлетворения одной потребности. Но, занимаясь главной в данной ситуации потребностью, мышление испытывает на себе давление и других, выступаю щих в едином комплексе с этой главной или конкурирующих с ней. Практически мышление всегда занято «поимкой двух (если не больше) зайцев» - поисками таких способов, которые служили бы удовлетворению одновременно нескольких по требностей, часто взаимоисключающих. Оно ищет путей: как, затратив минимум, получить максимум - как с наименьшим трудом добиться наибольшего результата, как сочетать, на пример, экономию сил и средств с наибольшим приобретени ем, и чтобы при этом удовлетворение одной потребности не шло в ущерб другим. Для этого и нужны человеку «четыре структуры» - «оперативный штаб» желаний.
Работу мышления можно уподобить так же и работе «комиссии законодательных предположений» со всем ее штатом статистиков и проектировщиков; она бывает настолько значительной, что выглядит решающей (особенно если она осуществляется в достаточной мере сознательно), в то время как эмоции, потребности и воля часто не осознаются. Но подводят первые итоги и принимают решения, в сущности, они, а мышление готовит лишь материал для них и по заказу потребностей.
Такая подготовка материала не слишком трудна, если за каз исходит от потребностей, хотя и разных, но родственных одна другой, как в приведенном примере с уходом за ребен ком. Здесь трудность определяется не сложностью потребнос ти, а ее остротой и условиями, в которых она должна быть удовлетворена. Поэтому и работа мышления в подобных слу чаях не сложна; но чем она труднее, тем нужнее то, что на зывают интуицией, находчивостью, сообразительностью. Впро чем, иногда выручает и бездумный автоматизм подсознания -привычка.
В комплекс бывают связаны потребности весьма далекие одна от другой по своему содержанию и происхождению. Та же одежда, в особенности женская, может служить примером. Она должна оберегать температуру тела - это вытекает из потребности в тепле; она должна соответствовать моде и быть в то же время достаточно оригинальна - это к теплу отноше ния не имеет, а вытекает из потребности во внимании и ува жении окружающих, из потребности самолюбия; она должна подходить к лицу и фигуре и оттенять определенные их каче ства - какие именно и зачем? Это требование может быть следствием различных потребностей - сексуальной, часто со вершенно неосознаваемой, эстетической или все той же - за нимать достойное место в общественной среде. А эти потреб ности опять же происходят от каких-то других, разных.
В требованиях к одежде хорошо видно не только комп лексное строение человеческих потребностей, но и разнообра зие конкретного состава самих комплексов, их индивидуаль ный характер. Разные люди в различных условиях предъявля ют к одежде самые разные требования и в этом проявляется характер каждого - структура его потребностей - и даже его умственные способности... При некотором стечении обстоя тельств какое-то одно требование к одежде может вытеснить все остальные; значит, одна потребность чрезвычайной силы вышла на первый план и подавила все другие, входящие в комплекс. Какая именно? В каких именно обстоятельствах? Ответ ожет ярко характеризовать того, с кем это произошло.
От биологических к социальным
Разность состава комплексов обнаруживается в обстоятель ствах, вынуждающих конкурировать уже не потребности внут ри комплекса, а сами эти комплексы, когда удовлетворение одного из них не совместимо с удовлетворением другого. Та кая конкуренция встречается на каждом шагу. Соблазн купить предмет, обещающий целый набор удовольствий, конкурирует со стремлением сохранить деньги для других разнообразных трат; обязанность посетить одного знакомого конкурирует с желанием навестить другого; потребность в отдыхе конкури рует с потребностью продолжить или завершить работу и т.д.
Если комплексы потребностей конкурируют, то это значит, что они близки по силе один другому. Но, так как победа все же должна принадлежать одному (хотя бы в очередности), то побеждает тот, который либо связывает большее число различных потребностей, либо в котором главенствует силь нейшая, либо, наконец, наиболее легко удовлетворимый в данных условиях. Так, в столкновении комплексов потребнос тей проявляется то и другое с поправкой (иногда решающей) на доступность - легкость или трудность удовлетворения уча стников конкурса. (Тут как раз и выступают «соблазны» и «искушения» в столкновениях с волей.)
Иногда комплексы потребностей бывают средствами од ной, скрывающейся за ними цели. Человек, скажем, иногда выбирает место летнего отдыха, но, в сущности, вовсе не в отдыхе дело, отдых - только повод, или второстепенное сла гаемое в сложном комплексе. Подобные случаи многочислен ны и разнообразны. В реальных, лежащих на поверхности, целях и заботах лишь в какой-то мере, иногда самой малой, проявляются скрывающиеся за ними и диктующие их истин ные потребности. Это относится и к потребностям самым глубинным и часто неосознаваемым - «исходным».
Принадлежность потребности к «исходной» или прямая связь с нею обнаруживаются в тех редких случаях конкурен ции, когда побежденной оказывается первейшая и важнейшая из всех потребностей живого организма - потребность жить. Такие случаи известны. Значит, существуют человеческие по требности, преодолевающие потребность жить, и они, следова тельно, «забыли» о своем происхождении, оторвались «от корня» и стали самостоятельны - «исходны». Конкретизиро ваться и трансформироваться они должны и могут по-разному, в зависимости от обстоятельств, которые могут их скрывать и обнаруживать.
Поэтому потребности эти могут оставаться незамеченными. Далеко не часто складываются условия, требующие выбора, при котором они необходимо выходят на первый план пове дения. Значит, они могут существовать и функционировать подспудно, а практически присутствовать и действовать - в таких производных трансформациях, в которых их подлинная природа неузнаваема. Рядом с другими они могут занимать в том или ином комплексе самое как будто бы скромное поло жение. Но именно они заслуживают самого пристального внимания. В этом, я полагаю, с Р. Ардри необходимо согла ситься: «Любая сила, которая может заставить нас действо вать наперекор нашей воле выжить, должна быть исследована, и именно теперь, в наш исторический период. Это исследова ние должно открыть нечто большее, чем уже известное нам»(15, стр.2).
Когда животное жертвует жизнью, защищая свое потом ство (как в стихотворении в прозе Тургенева «Воробей») -перед нами конкуренция потребностей однородных: жизнь потомства есть продолжение собственной жизни. Но человек может предпочесть жизни и своей и своего потомства требо вания долга, чести, требования дружбы, идеалов науки и ис кусства. Причем, как и во всех случаях конкуренции, победу присуждает отнюдь не рассуждение, а эмоция, а она диктуется главенствующей потребностью и вызывает конкретный посту пок. Эмоция в этом случае достигает, очевидно, чрезвычайной силы и выступает как страсть, не допускающая ни промедле ний, ни рассуждений. Главенствующей и сильнейшей потреб ностью человека не всегда, следовательно, бывает сохранение жизни своей или своего потомства. Эрих Фромм объявил «бессознательное» источником всех подлинных способностей и потребностей - таких, как потребность в любви, стремление к свободе, истине, счастью и др., -- то есть включающим те силы, с помощью которых человек наиболее целесообразно соединяет себя с окружающим миром и делает его подлинно своим. Фромм считает, что все эти стремления уже были при сущи человеку до того, как он нарушил гармонию с приро дой. «Бессознательное, - пишет Фромм, - представляет про шлое человека, зарю человеческого существования; оно пред ставляет также его будущее, поднимает нас к тому дню, когда человек станет подлинным человеком» (цит. по 318, стр.94-95). Потребности, которые имеет в виду Фромм, существуют, видимо, закономерно; они, значит, нужны человечеству.
Надо полагать, что логику их появления следует искать в развитии человеческих потребностей, обслуживающих не индивида, а род человеческий в целом. Когда потребности инди видуального физического существования, удовлетворяясь, обес печивают организму достаточную зрелость, возникают потреб ности размножения; половая потребность на какое-то время занимает главенствующее положение. Возникает и умножается потомство. Потребность размножения в форме «родительского инстинкта», развиваясь, расширяется до потребности в суще ствовании, благополучии, росте и развитии семьи; потом -рода, потом - нации, потом - человеческого общества в це лом.
В этом качестве она теряет сходство не только с половой потребностью, но и связь с «родительским инстинктом», и приобретает качественно новое содержание.
То, что в поддержании родственных связей было сред ством, превращается в цель. Как чрезвычайно трудно дости жимая, она приобретает все большую самостоятельность, вплоть до независимости и главенствующего положения. Дале кие и широкие родственные связи (родовые и даже нацио нальные), переросшие в связи еще более широкие, обществен ные, неосуществимы средствами, обслуживающими даже самую многочисленную семью.
Вместо потребностей в защите, заботе, помощи, опеке, с одной стороны, и повиновении, подчинении - с другой, воз никает потребность в справедливости в пределах рода, нации, общественного класса, человеческого общества в целом. Потребность эта, вероятно, близка к тем, какие имеет в виду Э. Фромм: «Человеческие побуждения, поскольку они выходят за рамки утилитарных, являются выражением фундаменталь ной и специфически человеческой необходимости: быть свя занным с другими людьми и утвердить себя в связи с приро дой» (цит. по 318.94)
Потребность «быть связанным с другими людьми» именно справедливостью обеспечивает организацию человеческого общества, а функционирование этой потребности ведет к из менениям форм и способов этой организации. На существова нии такой потребности указывает и эмоция. Л.Н. Толстой отметил в дневнике: «Как в организме боль указывает на нарушение закона - предупреждает, так и в обществе людс ком страдание от враждебности указывает на нарушение за кона единения, предупреждает» (277, т. 50, стр.121-122).
В упрощенном виде потребность эта существует и в жи вотном мире. Не раз описаны формы организации разного рода сообществ у насекомых, птиц и млекопитающих, кото рым свойственно обитание группами. Потребность в сохранении групп (стаи, стада и т.п.) слита с потребностями физичес кого существования особи, ее потомства и вида в инстинктах, автоматически действующих средствами первой сигнальной системы. Благодаря этому автоматизму на протяжении обо зримой истории объединения муравьев, пчел, ворон, волков, оленей, обезьян не претерпевают заметных изменений. В иерархической структуре подобных объединений основания определяются чем-то непосредственно ощутимо бесспорным: полом, возрастом, физической силой, ловкостью, выносливос тью. По таким непосредственно ощутимым признакам опреде ляются место особи в сообществе и основательность или бес почвенность («степень справедливости») ее притязаний. Лидер, вожак устанавливается так же ясно и просто, как победитель в соревновании самцов, претендующих на одну самку.
У человека теоретические силы несравнимо значительнее сил физических; поэтому лидерство и подчинение лишаются бесспорно ощутимых оснований. Вследствие способности тео ретического предвидения цели удаляются от средств, произ водство - от потребления и возникают представления о слож ных и отдаленных связях - правах и обязанностях - внутри семьи, рода, нации, общественного класса, человечества.
Еще Гегель указывал на то, что земледелие вынудило к стабильности в организации человеческого общества, в борьбе человека с природой. Наш современник историк и этнолог Л.Н. Гумилев отмечает большую зависимость от природы ко чевника сравнительно с земледельцем: «Последний приспосаб ливает природу к своим потребностям и привычкам, изменяет на возделанных участках флору и, имея избыточный продукт, воспитывает домашних животных, т.е. воздействует на фау-ну<...>. А кочевник связан со своими животными, приспособ ленными к тем или иным, но строго специализированным условиям» (82, стр.191-192).
Переход человека к земледелию со всем, чего оно требует - закономерный этап в овладении человека природой. Значит, овладение это требует и организации человеческого общества. Трудность этого средства сделала его самостоятельной, исход ной потребностью. Эту специфически человеческую потреб ность в определенной взаимосвязи людей, независимо от их родственных отношений, я и называю потребностью в спра ведливости.
Многослойность социальных потребностей
Группу потребностей, производных от потребности суще ствовать и размножаться - занимать физическое место в про странстве - можно условно назвать потребностями биологи ческими, поскольку они присущи всему живому. От них суще ственно отличаются потребности, связанные с местом человека в среде ему подобных: они могут быть названы потребностями социальными. По свидетельству Ж. Нюттена, на эти потребнос ти обратил особое внимание психолог Левин (1926), назвав их «квазипотребностями» (199, стр.107). Потребности эти будут предметом специального рассмотрения в дальнейшем, но их контурный обзор необходим сейчас для уяснения того, что относится не только к ним, но и к другим человеческим по требностям, а главное - к их взаимозависимостям.
Взаимосвязь разнородных потребностей обнаруживается, между прочим, в том, что существует, видимо, группа потреб ностей, промежуточных между биологическими и социальны ми. Обостряясь до главенствующего положения, они выступа ют либо как те, либо как другие, а занимая обычное, подчи ненное положение, они оказывают большее или меньшее дав ление на господствующую, чаще всего социальную. Эту группу потребностей можно назвать «этническими». Они об наружены Л.Н. Гумилевым, хотя слово «потребность» он не употребляет. Он пишет: «Греческое слово «этнос» имеет в словаре много значений, из которых мы выбрали одно «вид, порода», подразумевается - людей. Это свойство вида homo sapiens группироваться так, чтобы можно было противо поставлять себя и «своих» (иногда близких, а часто довольно далеких) всему остальному миру. Это выделение характерно для всех эпох и стран» (84, т.1, стр.47). И далее: «Внутренняя структура этноса - это строго определенная норма отношений между коллективом и индивидом и индивидов между собой. Эта норма негласно существует во всех областях жизни и быта, воспринимаясь в данном этносе и в каждую отдельную эпоху как единственно возможный способ общежития. Поэто му для членов этноса она не тягостна, так как она для них незаметна. И наоборот, соприкасаясь с иной нормой поведе ния в другом этносе, каждый член первого этноса удивляется, теряется и пытается рассказать своим соплеменникам о чуда чествах другого народа» (84, т.1, стр.49). Об этносе Л.Н.Гу милев пишет: «Это элементарное понятие, несводимое ни к социальным, ни к биологическим категориям. Этот вывод является эмпирическим обобщением историко-географических данных» (84, т.1, стр.32).
Ю.В. Бромлей указывает на главную особенность, опреде ляющую принадлежность к этносу: «В действительности сово купность людей, обладающих общностью культуры, выступает как единый этнос только в том случае, если ее члены в той или иной мере осознает эту общность, считая ее выражением общности исторических судеб, в том числе, как правило, об щности происхождения (фактической или иллюзорной -- это уж другой вопрос)» (39, стр.83). На эту же черту указывает и Л.Н. Гумилев: «Этнос является понятием релятивным, един ственный признак, который можно считать инвариантным -признание особи: «мы такие-то, а все прочие другие». По скольку это явление повсеместно и равно характерно для классовых и доклассовых обществ, то, следовательно, оно отражает некоторую физическую реальность, которую и над лежит обнаружить, потому что самосознание, как и самоощу щение, только опознавательный знак, а не сущность предме та» (83, стр.6).
Потребности этнического обособления, обостряясь, ведут к противпоставлению своего этноса всякому другому. Так они делаются потребностями явно социальными, того или другого содержания. В.И. Козлов пишет: «Зерна национализма питают ся прежде всего психологически естественной симпатией к людям того же языка, культуры, внешнего вида и т.д. и столь же естественной настороженностью по отношению к этнически чуждым людям» (129, стр.78). Так, националистические преду беждения и предрассудки мешают сотрудничеству. Но те же этнические потребности иногда служат сохранению социальной целостности, оказавшейся под угрозой. По Андрею Платоно ву: «Долг и честь, когда они действуют как живые чувства, подобны ветру, а человек подобен лепестку, увлекаемому этим ветром, потому что долг и честь есть любовь к своему наро ду и она сильнее жалости к самому себе» (218, стр.81).
Марксистское определение человека как совокупности об щественных отношений утверждает зависимость его дел, инте ресов, нужд и целей от окружающей социальной среды. Об щественное бытие человека, его принадлежность к себе подоб ным так или иначе (в разных случаях более или менее) неиз бежно сказывается на всем, что касается его природы и его деятельности, вплоть даже до его биологического существова ния.
Но зависимость каждого отдельного человека от обще ственных отношений отнюдь не лежит на поверхности его поведения. Зависимость эта чрезвычайно осложняется, а пото му - вуалируется, скрывается от глаз наблюдателя, принад лежностью каждого реального человека одновременно ко мно гим и разным человеческим сообществам - его связями с раз личными и многими группами людей. Поэтому сами соци альные потребности функционируют как конгломерат различ ных, переплетающихся потребностей, из которых каждая про диктована той, а не другой определенной связью с определен ным кругом социальной среды. Причем эти различные связи могут вступать в более или менее острые противоречия одна с другой.
Отличительная черта социальных потребностей, при всем их разнообразии, заключается в том, что все они являются требованиями к другим людям и являются принадлежностью не отдельного человека, а целой группы людей, так или иначе объединенных. Общая потребность определенной общественной группы не только слагается из потребностей отдельных людей, но и сама вызывает у отдельного человека соответствующую потребность ("...как само общество производит человека как человека, так и он производит общество", - писал К. Маркс; 179, стр.589), а в итоге - потребность любой группы не тож дественна потребности отдельного человека, всегда в чем-то и как-то отличаясь от нее. Человек, принадлежа к определенной группе, опирается на общие с ней потребности, но и группа вынуждает его подчиняться ее требованиям, а подчиняясь, он входит и в число диктующих. Так возникает сложная диалек тика интересов и потребностей отдельного человека, с одной стороны, и тех сообществ, с которыми он связан - с другой. Эти взаимоотношения постоянно ощущаются в жизненной практике и привлекают внимание художников. Размышлял о них, видимо, и А.С. Пушкин (это проявляется и в «Медном всаднике» и в «Борисе Годунове»). Их можно видеть и в ис торической живописи.
«Разумеется, без индивидов никакого коллектива быть не может, - читаем мы в сборнике «Социальная психология», -так же, как не может быть воды без составляющих ее атомов водорода и кислорода. Но ведь изучение водорода и кислоро да порознь не дает никакого представления о воде» (263, стр.224); «Как только взаимодействия между людьми склады ваются в относительно устойчивую систему совместной дея тельности, возникает новое качество: «Сила нападения эскад рона кавалерии или сила сопротивления полка пехоты суще ственно отличается от суммы тех сил нападения и сопротив ления, которые способны развить отдельные кавалеристы и пехотинцы». Этот пример К. Маркс использовал при исследо вании законов кооперации» (263, стр.229).
Как ни сложна «многослойность» социальных потребнос тей человека, все же в ней можно различать более или менее отчетливо выделяющиеся отдельные слои, горизонты или уровни - различные компоненты сложного целого. На каждом уровне (горизонте, слое) видна и его специфика и его иерар хические связи с ниже и вышестоящими. Причем уровни эти иногда меняются местами и ролями, практически постепенно переходят один в другой и часто находятся во взаимной борьбе и конкуренции, поскольку каждый возникает на свое образных и относительно автономных основаниях.
К числу таких уровней (слоев или горизонтов) можно от нести следующие:
1. Социальные потребности отдельного человека (как лич ности, индивидуальности). Здесь потребности выступают какготовый, хотя и изменяющийся продукт общественных отно шений; здесь многие и разные общественные отношения со здали и продолжают создавать данную структуру потребнос тей в справедливости, данное ее толкование, в данном содер жании и в данном сочетании с другими ее свойствами и дру гими потребностями.
Искусство (в частности, театральное) имеет дело преиму щественно с этим именно уровнем социальных потребностей, потому что общее (значит и социальное как таковое) оно воплощает посредством частного, индивидуального.
Социальные потребности семейно-родственные. В разных случаях они бывают более или менее широки, конкретны и сильны. На этом уровне социальные потребности наиболее тесно примыкают к потребностям биологическим в том их варианте, где последние выступают как забота о собственном потомстве. Но это все же потребности социальные, поскольку в них содержится потребность в справедливости, во-первых, окружающих людей по отношению к связанному родством кругу лиц и, во-вторых, в справедливости этого круга по отношению к окружающим и остальным людям вообще. Здесь имеется в виду не «сын», «дочь», «внук» и т.п. (как в биоло гических потребностях), а - «свой», «родной» в отличие от «чужого», «стороннего».
Социальные потребности этническо-национальные (может быть, вплоть до расовых). На этом уровне еще отчетливо видна связь социальных потребностей с биологическими, но вполне очевидна и их специфически социальная природа. В истории человечества потребности этого уровня выступают часто значительной, а иногда и решающей силой.
Историк А.З. Манфред пишет: «Партийной разделейности, размежеванию на «патриотов» и «аристократов» Бонапарт противопоставлял объединяющее знамя французов. «Франция», «французский флаг», «французы» - это и были те широкие надпартийные понятия, вокруг которых Бонапарт стремился объединить и сплотить большинство нации. И эти лозунги пришлись по вкусу большинству» (177, стр.297). Нацио нальные интересы вступают иногда в борьбу с социальными интересами более высокого порядка и даже побеждают их. «Уже со времени Бородина война стала национальной, - пи шет А.З. Манфред. - Это значило, что все слои русского об щества объединились, сплотились в борьбе против иноземного нашествия. Михаил Андреевич Милорадович и Павел Ивано вич Пестель плечом к плечу дрались против общего врага» (177, стр.648). «Именно этот народных дух и явился в конеч ном счете той великой силой, которая сокрушила и победила «великую армию» Наполеона. Народный дух, патриотизм, национальные чувства - то были категории, которые Наполе он, став императором, деспотическим повелителем огромной империи, пренебрежительно отказывался принимать во внима ние - он их «не признавал» (177, стр.650). Но они ярко про явились и в Испании. «Мадридские декреты Наполеона 4 де кабря 1808 года имели ярко выраженное антифеодальное со держание; их прогрессивный характер не вызывал ни малей ших сомнений. Недостаток этих декретов был не в их харак тере - в способе, которым они навязывались испанскому на роду. Мадридские декреты не сыграли и не могли сыграть той роли, на которую рассчитывал Наполеон. Испанский на род отверг их с порога; он их не принимал не потому, что они были плохи или могли быть лучше, а потому, что это были законы завоевателей» (177, стр.573-574).
Этническо-национальные потребности сыграли значитель ную роль во время Второй мировой войны; они ярко прояв ляются в современных событиях на Ближнем Востоке и на африканском континенте. На их роль в истории народов Цен тральной Азии указал профессор Л.Н. Гумилев.
4. Социальные потребности классовые. Они возникают, ве роятно, только на определенном, достаточно высоком уровне развития производительных сил, когда средства производства отчуждаются от непосредственных производителей, когда спо соб производства материальных благ делит человеческое об щество на эксплуатируемых и эксплуататоров. У тех и других на основе этого деления возникают противоположные пред ставления о справедливости со всеми многочисленными и да леко идущими последствиями. Потребности этого уровня, в пределах общества разделенного на антагонистические классы, закономерно господствуют над социальными потребностями всех других уровней; они то сливаются с ними, то сосуще ствуют, то конкурируют, то борются, но нередко и противо стоят им и бывают даже побеждаемы ими - как и было в Испании в 1808 г.
В статье «Потребности личности и общество» Г. Дилигенс-кий пишет: «Разумеется, в конечном счете, поскольку в основе социального прогресса лежит развитие производительных сил, динамика потребностей обусловлена динамикой производства; оно непосредственно определяет и материальные объекты по требностей. Однако это не исключает относительно самостоя тельной роли внепроизводственных и внеэкономических фак торов в генезисе и динамике потребностей» (93, стр.81).
Социальные потребности на уровне классовых установле ны, рассмотрены и изучались марксистской философией, эко номикой, историей и социологией; на переживаемом нами эта пе исторического развития они являются потребностями наи более актуальными, наиболее отчетливо выступающими в «классовой борьбе» как преимущественно социальные. В бес численных, отдаленных, разнообразных и сложных трансфор мациях именно они присутствуют обычно в многих и разных конкретных общественных нуждах и интересах современного человека.
5. Социальные потребности общечеловеческие. Г. Дилигенс-кий отметил: «Мысля и действуя индивидуально, человек в то же время включает свою деятельность в деятельность других людей, общества. Отсюда возникает объективная необходи мость в таких действиях и состояниях, которые одновременно обеспечивают индивиду и общность с другими людьми, и его самостоятельность, существование его в качестве особой лич ности. Под влиянием этой объективной необходимости и раз виваются потребности человека, направляющие и регулирую щие его поведение по отношению к самому себе и к другим людям, к своей социальной группе, к обществу в целом» (93, стр.78). Потребности в справедливости в масштабе «общества в целом» - человечества -- суть потребности в улучшении, «исправлении» общества, в преодолении антагонистических общественных отношений. «Любить все человечество - значит быть выше того, кто любит только свой народ», -- сказал Аветик Исаакян (ПО, стр.218). На этом уровне социальные потребности примыкают не посредственно к потребностям идеальным, о которых речь впереди.
Относительная определенность различия «уровней» (слоев или горизонтов) социальных потребностей и постепенность их переходов друг в друга может быть иллюстрирована суще ствованием социальных потребностей, не попавших в приве денный перечень. Практически ощутима, например, общность интересов и потребностей женских - ведь существовало и существует теперь «женское движение»; существует общность потребностей молодежных -- «молодежное движение» нашего времени. Т. Манн в романе «Волшебная гора» рассказывает об общности интересов больных - «туберкулезников». К какому уровню отнести эти трансформации социальных потребностей? Бесспорна общность потребностей и интересов профессиональ ных; чрезвычайно разнообразна по содержанию общность, объединяющая людей в разного рода политические партии; существовала и не совсем исчезла общность интересов сослов ных. Их близость к интересам классовым очевидна. Но ведь перечень можно и продолжить.
Вариации справедливости
Социальные потребности в справедливости присущи всем людям без исключения, но, конкретизируясь, они трансформи руются столь разнообразно, что практически выступают в самых неожиданных и причудливых формах. В том или ином виде эти трансформации входят чуть ли не в любую, сколько-нибудь сложную человеческую потребность в различных сте пенях и оттенках - то в гордости и самолюбии, то в скром ности, в предупредительности, то в «чувстве собственного достоинства», то в «непритязательности».
Если потребность в справедливости присуща каждому, зна чительна по силе, постоянно и повсеместно действует, то по чему же, спрашивается, справедливость не установлена раз и навсегда в человеческом обществе? Почему многие и многие люди вынуждены мириться с существующими несправедливос тями и только редкие решаются выступать в открытую и непримиримую борьбу за нее? Почему полная общественная справедливость остается недосягаемой и вечно манящей меч той человечества?
Ответ на все эти вопросы один, и он весьма прост. В по требностях человека искомая справедливость рисуется как представление субъективное. Поэтому каждый видит ее не совсем так, как любой другой, и не может видеть иначе.
Потребность эта в первой же трансформации выступает в двух противоположных и противонаправленных по содержа нию: одна - властвовать, повелевать, другая - служить, под чиняться.
Обе унаследованы у животных. Но у человека за той и другой всегда скрывается более или менее отвлеченное, обоб щенное и всегда субъективное представление о совершенно естественном и категорически должном как о справедливости, и в этом их качественное и принципиальное отличие от их зародыша в животном мире. Это отличие чрезвычайно ослож няет и потребность в лидировании, властвовании, и потреб ность в служении. Ведь и та и другая трансформируются дальше, и в конкретных делах могут быть практически неуз наваемы. Причем обе в бесконечно разнообразных степенях присутствуют в потребностях любого реального человека.
Речь идет далеко не всегда об очевидном властвовании или повиновении (как у животных), даже не о подверженнос ти человека либо властолюбию, либо услужливости. Одно и то же дело - скажем, командовать - может выполняться как для удовлетворения потребности «властвовать», так и для удовлетворения потребности «служить». Каждый человек мо жет делать любое дело, повинуясь как той, так и противопо ложной, в зависимости от того, что такое в его субъективных представлениях «справедливость». Эти представления суще ствуют в том или ином качестве у каждого как потребность, чаще всего не осознаваемая или осознаваемая отчасти - по мере ее обострения, ее неудовлетворенности. Простейшие ее проявления называют самолюбием, гордостью, достоинством или «чувством собственного достоинства», или «чувством дол га» и т.п., а иногда - скромностью, отзывчивостью, услужли востью.
Тот, кто командует служа, командует, потому что это нужно другим, потому что в этом его долг перед ними - он командует для других. Тот, кто, наоборот, служит, подчиняясь потребности властвовать, тот, служа, укрепляет свое положе ние с тем, чтобы потом властвовать, или хотя бы управлять -он работает для себя. Тот и другой ведут себя так только потому, что не могут иначе. Они даже не представляют себе иного и не видят иного. По словам Бальзака, «когда вы гор баты, - стройная фигура кажется уродством» (21, стр.457).
«Лошадь сказала, взглянув на верблюда:
«Какая гигантская лошадь-ублюдок».
Верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?!
Ты просто-напросто - верблюд недоразвитый».
(В, Маяковский)
При этом каждый может выполнять самые разные дела и оба могут делать одно и то же дело вместе, даже не подозре вая разности своих представлений о должном в отношении справедливости. Позиция «для себя» и «для других» у каждо го - единственная возможная, сама собою разумеющаяся. Та кова потребная каждому справедливость. Ее он и добивается в социальном окружении, а иной не представляет себе. Это служение справедливости, доведенное до чудовищного абсурда, ярко изображено в рассказе Ф. Кафки «В исправительной ко лонии», а у Достоевского - в повести «Село Степанчиково и его обитатели» в характерах Фомы Опискина и полковника Ростанева.
Справедливость состоит в равновесии прав и обязанностей в отношениях каждого человека с другими. Но практические представления каждого человека о содержании этого равнове сия отличаются от представлений любого другого. Больший или меньший крен - в сторону прав или в сторону обязанно стей своих и другого - как преимущественная тенденция неиз бежен. В «Селе Степанчикове» он очевиден. Но Достоевский показал, как, вопреки господствующему крену, иногда неожи данно и ярко выступает и потребность, ему противонаправ ленная.
В трансформациях субъективных представлений о справед ливости проявляется бесконечное разнообразие степеней этого крена, проявляются и поиски равновесия и разность представ лений о содержании подразумеваемых прав и обязанностей -все то, в чем конкретно выступают социальные потребности человека.
Их трансформации осложняются еще и тем, что представ ления о правах и обязанностях всегда связаны с представле ниями о возможностях - о силах, - а силы теоретические не поддаются объективному точному измерению и потому расце ниваются каждым по-своему.
Если представления о справедливости одного человека не могут совпадать с представлениями другого, то неизбежны столкновения при попытках любого реализовать свои представления; добиваясь справедливости по своему образцу, каж дый посягает (и не может не посягать!) на представления о ней другого и тем неизбежно мешает другому удовлетворить его потребность в ней. И действительно - такая борьба в человеческом обществе не прекращается. Но именно ее неиз бежность ведет не только к антагонистическим конфликтам, но и к взаимным уступкам, компромиссным соглашениям, а далее - к постепенной и медленной выработке путей к спра ведливости относительно объективной. Субъективные пред ставления о справедливости вызваны объективной необходи мостью, ею же они и корректируются.
Хотя практика вносит поправки в суждения каждого чело века о своих возможностях (а значит, и о правах), суждения о себе не могут полностью совпадать с суждениями других -каждый, не в том, так в другом, либо преувеличивает, либо преуменьшает свои возможности, как бы ни избегал этого. Поэтому потребность в справедливости не может быть удов летворена полностью и до конца.
Чрезвычайно озабоченный справедливостью индийский мыслитель и общественный деятель М. Ганди писал: «Победа над человеческими страстями представляется мне делом более трудным, чем завоевание мира с помощью оружия» (60, стр.431). Под победой над страстями он имел в виду преодо ление эгоизма: <«...> только тот, кто рассматривает свои соб ственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки дру гого - через уменьшительное, способен постичь относительное значение того и другого» (60, стр.405). Крен, предлагаемый Ганди, отождествляет справедливость с обязанностями по от ношению ко всем другим людям.
Нормы удовлетворения
В отличие от биологических потребностей, которые в од ной из своих ветвей могут быть удовлетворены полностью, все другие человеческие потребности могут быть удовлетворе ны лишь в некоторой степени. Если бы какая-то из них не удовлетворялась никогда и ни в какой мере, то она должна бы была исчезнуть как ненужная или трансформировалась бы в такую, которая, выполняя ее роль, была удовлетворима.
Мера удовлетворения потребности в справедливости в каждом отдельном случае зависит от силы этой потребности и от наличного состояния человеческих взаимоотношений, точ нее - от существующего распределения мест в человеческом обществе и от притязаний на место в данном случае. В том же примерно положении в отношении прав, обязанностей и их выполнения находятся многие люди, но одних это положение относительно удовлетворяет (или почти удовлетворяет), а дру гих не удовлетворяет в самых разных степенях.
Тут и дает себя знать территориальный императив в его специфически человеческом качестве и в разнообразии требо ваний к «месту» среди себе подобных. Оно - одновременно и физическое пространство (земля, дом, тираж, афиша и т.п.), и место в умах людей - общественная значимость места: долж ности, звания, чина, ученой степени и т.п. Есть почти доволь ные своим местом, есть категорически недовольные, остальные расположены между ними, приближаясь к тем или другим.
Во всем этом многообразии степеней неизбежно возникает некоторая средняя историческая норма удовлетворения - опре деленный уровень распределения мест, относительно удовлет воряющий статистическое большинство.
Понятие «средней исторической нормы удовлетворения» применимо, я полагаю, ко всем человеческим потребностям.
Отсутствие электричества, водопровода и канализации 100-150 лет тому назад не воспринималось как нарушение нормы удовлетворения потребности в бытовых удобствах. Потребнос ти в передвижении удовлетворяются транспортом, а нормами в разное время являются: почтовые лошади, паровоз, автомо биль, самолет.
Б. Бродский в популярной книге об архитектуре между прочим рассказывает и о «нормах» средневековой Европы: «Каждый шаг, каждое действие ремесленника расписано в особом уставе. Специальное предписание устанавливает, сколь ко блюд он может подавать к столу, сколько гостей звать, какого фасона носить одежду, а в некоторых городах цех даже устанавливал цвет и качество подкладки» (38, стр.84).
Поэт А.А. Фет вспоминает, как ярый враг крепостного права И.С.Тургенев за 1000 рублей купил себе повара Степа на, известного своим кулинарным мастерством (290, стр.181). Таковы были нормы тех лет в России.
Разные нормы действуют на всех широтах и континентах, и одна норма с точки зрения другой представляется явной нелепостью. «Нелепо иссушать горло жаждой, когда добрый мусульманин готов предложить чистой воды напиться, - сви детельствует М. Ганди. -- И тем не менее, тысячи индусов скорее умрут от жажды, чем выпьют воду, предложенную мусульманином» (60, стр.469).
В Центральной Африке есть племена, по сей день счита ющие какую бы то ни было одежду неприличной...
Г. Гачев говорит о нормах другого порядка: «Логическая истина, правило, сентенция - это затвердевший опыт обще ственного коллектива» (61, стр.122). В деятельности, продик тованной любой потребностью, норма есть, в сущности, «затвердевший опыт».
Революционные, прогрессивные, консервативные и реакци онные общественные деятели отличаются друг от друга своим отношением к нормам удовлетворения социальных потребнос тей, господствующим в данное время в окружающей их обще ственной среде: одни требуют резких и коренных изменений этих норм, требования других умереннее, третьи предпочитают не менять их, а четвертые хотели бы восстановить нормы более или менее далекого прошлого.
В неудовлетворенности господствующей нормой обнаружи вается повышенная сила соответствующей потребности в срав нении с наиболее распространенной ее силой в данное время в данной общественной среде. Ведь любая норма существует именно потому, что в данных исторических условиях она от носительно удовлетворяет большинство.
Философ И. Кон пишет: «Стереотип - неотъемлемый эле мент обыденного сознания. Ни один человек не в состоянии самостоятельно, творчески реагировать на все встречающиеся ему в жизни ситуации. Стереотип, аккумулирующий некий стандартизированный коллективный опыт и внушенный инди виду в процессе обучения и общения с другими, помогает ему ориентироваться в жизни и определенным образом направляет его поведение. <...> Его суть в том, что он выражает отноше ние, установку данной социальной группы к определенному явлению» (132, стр.188).
Одна средняя общая норма сменяется другой, либо когда повышается средний, наиболее распространенный уровень си лы потребности, удовлетворению которой она служит, либо когда получает распространение новый, более совершенный способ ее удовлетворения. Примеры можно заимствовать у Ст. Цвейга: диабет считался неизлечимой болезнью; потом было найдено средство лечения; нашлось средство и против сифилиса, «значит, Ницше, Шуман, Шуберт и многие другие умерли не от «неизлечимой» болезни, а от болезни, которую тогда еще не умели лечить» (302, стр.148-150).
В периоды разрух, стихийных бедствий, войн нормы удов летворения бытовых, житейских - биологических - потребнос тей обычно снижаются, а нормы удовлетворения потребностей социальных скорее склонны повышаться. В периоды относи тельного спокойствия развитие техники и расширение произ водства повышают средние нормы удовлетворения многих потребностей, как биологических, так и социальных.
Норма есть признаваемая в данной среде некоторая ^опти-мальная величина. Рядовой член этой среды стремится превы сить норму в чем-то конкретном на некоторую небольшую величину -- в пределах не слишком трудного, реально воз можного. Пока норма еще не обветшала и болынинстэу не ясна ее устарелость, это среднее большинство такую норму ревностно охраняет; иногда -- вопреки здравому смыслу и собственным интересам. «А. Мюллер, изобретши примерно в 1529 г. новый ткацкий станок, значительно превосходивший по своей производительности старые станки, был по распоря жению городских властей посажен в тюрьму, где его тайком умертвили, а станок уничтожили. Почти столь же трагической была судьба Д. Папина, одного из первых изобретателей па ровой машины», - пишет Т. ОЙзерман (202, стр.87).
Охрану норм можно видеть и в борьбе политической. Л.Н. Гу милев, говоря о монгольской истории XII в., отмечает: «В обстановке, когда враждующие стороны только-только сорга низовались в масштабе страны, когда силы врага еще неизве стны, наиболее агрессивной и рвущейся в бой должна быть та сторона, на традиционное господство которой покушалось уже одно существование другой» (82, стр.165). Здесь Л.Н.Гумилев сформулировал едва ли не общий закон: среднее большинство склонно превентивно уничтожать тех, кто всего лишь отрица ет господствующую норму - сам факт существования инако мыслящего, «скептика» ему нетерпим.
Смена и развитие норм
Нормы удовлетворения потребностей меняются, и смена их приводит к постепенному повышению любой, кроме разве самых элементарных. В человеческом обществе идет беспре рывное накопление средств и способов удовлетворения по требностей; принцип их отбора (отмирания одних и закрепле ния других в общую норму) подобен, вероятно, тому, кото рый лежит в основе всякого естественного отбора в эволюци онном развитии живых организмов. При всем разнообразии проявлений этого принципа на разных уровнях живого, прак тически он выступает в том, что постоянно появляется и все гда существуют люди, у которых та или другая потребность значительно превосходит по силе средний общий уровень. Такая повышенная сила потребности побуждает искать новые, более эффективные средства и способы ее удовлетворения. Ес ли их удается найти, продуктивно применить и достаточно распространить, то, рано или поздно, прежняя норма переста ет удовлетворять даже тех, кого ранее удовлетворяла, и воз никает новая. Ей на смену готовится всегда следующая.
Для повышения нормы необходимы, следовательно, новые, более совершенные средства удовлетворения данной потребно сти и условия их применения. Где и как повышенная потреб ность эти средства находит? - Очевидно, только в окружаю щей материальной действительности, включая в нее и сам человеческий организм, поскольку медицина, например, воз можности эти в нем находит.
Поэтому овладение силами природы, а для этого ее по знание - единственный путь повышения норм удовлетворения человеческих потребностей (любых и всегда). Истина отнюдь не новая. Научная организация труда (НОТ), повышение его производительности - иного пути к изобилию нет. Это обще известно.
Но даже в материальном производстве познание законов природы отдалено значительным расстоянием от техники и практики. Что же касается потребностей более высокого уров ня, в частности, справедливости, то дистанция эта столь вели ка, что сокращения ее легко ускользают от внимания. А вре мя не терпит. Потребность гонит.
Поэтому потребность в справедливости, превышающая по силе средний уровень, трансформируется обычно в потреб ность распространять собственные субъективные представления о ее содержании. Распространение это может идти путем либо принуждения, либо убеждения. В трансформации потребностей контрастность этих способов насаждения справедливости имеет большое значение, и к нему нам предстоит специально обра титься. Но пока речь идет об общем обзоре человеческих потребностей, достаточно того, что оба способа требуют си лы: один - физической, другой - теоретической. Теоретические силы - специфически человеческие. Так, потребность в спра ведливости, трансформированная в потребность распростране ния своих представлений о ней, опять же ведет к потребности в познании.
Дж. Бернал в своем фундаментальном труде «Наука в ис тории общества» приводит текст китайской классики, извест ной под названием «Великие учения»: «Неодушевленное имеет предшествовавшее и последующее, человеческие дела - свой конец и свое начало. А знание того, что происходит сначала и что - потом, подводит к Пути. Люди прежних времен, же лая блистать силой своего характера во всей Поднебесной, прежде всего должны были умело управлять государством. Желая этого, они должны были сначала установить порядок и согласие в своей собственной семье. Желая этого, они должны сначала воспитать самих себя. Желая этого, они должны были сначала упорядочить свой ум. Желая этого, они должны были быть сначала искренними в своих намерениях. А желая этого, они должны были сначала по возможности расширить свои знания. Такое расширение знаний состоит в понимании приро ды вещей. Ибо когда понимают природу вещей, знание стано вится полноценным. С искренними намерениями и разум ста новится упорядоченным. Когда же разум в порядке, то лич ность расцветает. Когда личность расцветает, и семья стано вится упорядоченно-гармоничной. А когда семья упорядочен-но-гармонична, то и государством управляют умело. А когда государством управляют умело, то и в Поднебесной царит мир.» Дж. Бернал добавляет: «Нечто по существу сходное мы видим у Платона и в его «Государстве» и в «Законах» (29, стр.540).
Мудрецы древности пришли к убеждению в необходимости познания «природы вещей». Тому же учит и каждого из нас повседневный опыт. Но когда речь идет о справедливости во взаимоотношениях между людьми (как вполне конкретно, так и в широком смысле), имеющихся у каждого знаний оказыва ется недостаточно.
Как убедить или принудить другого занять в человеческом обществе место, ему отведенное, вопреки его представлениям о том, какое место должно принадлежать ему по праву? Как объективно обосновать и доказать другому его права и обязанности по отношению ко всем остальным и их права и обязанности по отношению к нему? Ведь для этого нужно достоверно знать этого другого - знать его желания и воз можности - может ли убеждающий знать их лучше убеждае мого? По представлениям каждого, он знает свои желания и возможности лучше всякого другого.
Может быть, постоянная недостаточность имеющихся зна ний, особенно ясно выявляемая потребностями социальными, привела к независимости от других специфически человеческой потребности бескорыстного познания? Из средств познание превратилось в цель - в одну из «исходных» потребностей.
Произошла ли эта потребность от потребностей соци альных, как те - от биологических? - Едва ли. К потребности познания ведут все потребности - знания нужны для удовлет ворения любой. Но для удовлетворения биологических по требностей знаний бывает достаточно. Эмпирическое познание может оставаться средством, и потребность в нем остается потребностью в вооруженности * , а потребность в бескорыст ном познании как таковом, минуя потребности социальные, возникнуть, вероятно, не могла бы.
_________________________
* Вооруженность в способах и средствах удовлетворения потребности подразумевает знания, умения и практические навыки, включая и врожден ный компонент в виде способности к тому или иному виду деятельности (подробнее в гл.VIII, третий раздел).
Нужда в бескорыстном познании
Как потребность самостоятельная, потребность бескорыст ного познания «забыла» о своем происхождении. Может быть ее истоки лежат в «ориентировочном рефлексе» (рефлекс «что такое?»), по Павлову, подобно тому, как зачатки человеческой воли - в «рефлексе свободы» животных?
Потребность бескорыстного познания иногда конкурирует с самыми сильными биологическими и социальными потребнос тями. В редких случаях она побеждает даже саму потребность жить. Это и свидетельствует о ее самостоятельности.
«Исследовательский» рефлекс животных потребность в распознании появляющегося нового - не нужна особи для ее физического существования; она служит приспосабливанию вида к возможным изменениям в окружающей среде. Для осо би она бескорыстна.
Познавательные возможности человека, благодаря способ ности к теоретическому мышлению, несравнимо шире. Это перерождает и содержание исследовательской деятельности. Польский психолог К. Обуховский пишет: «Познавательная по требность есть свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без получения определенного количества информации в любой ситуации и без возможности проведения познаватель ной деятельности с помощью понятий в частично новых ситу ациях индивид не может нормально функционировать» (200, стр.148).
Опыт научает человека ценить знания, и он же показывает безграничность познания, вооруженного теоретическим мышле нием. В результате исследовательский рефлекс превратился у человека в обширную, самостоятельную и весьма значитель ную группу потребностей.
Гегель рассматривает эту потребность как в самом узком конкретном смысле, так и в самом широком. Он пишет: «Невежда несвободен, ибо ему противостоит чужой мир, нечто стоящее выше и вне его, от которого он зависите..)/ Любоз нательность, влечение к познанию <...> происходит лишь из стремления устранить это состояние несвободы и усвоить себе мир в представлении и мышлении» (64, т.1, стр.106). И даль ше: «Человек, опутанный со всех сторон конечными явления ми, ищет сферы высшей субстанциональной истины, в которой все противоположности и противоречия конечного могли бы найти свое последнее решение, а свобода могла бы найти свое полное удовлетворение. Таковой является сфера истины в са мой себе, а не сфера относительно истинного. Высшая истина, истина как таковая, есть решение высшей противоположности, высшего противоречия. В ней теряет свою значимость и силу противоположность между свободой и необходимостью, духом и природой, знанием и предметом, законом и влечением, теря ет свою силу вообще противоположность и противоречие как таковые, какую бы форму они ни приняли» (64, т.1, стр.107-108).
«Кто может отказать человеческой душе в ее извечной по требности узнавать неизвестное?» - пишет Рокуэлл Кент (122, стр.44).
Территориальный императив, не найдя себе полного удов летворения в общественной среде, устремляется к новому, су губо человеческому теоретическому применению - к бескорыс тному познанию. Оно служит человечеству в целом, даже когда идет во вред биологическим или социальным потребностям отдельного человека.
Разные его функции наиболее ярко обнаруживаются прак тически в одной: бескорыстное познание дает плоды, в неко торой степени возмещающие постоянную неудовлетворенность потребности в справедливости; благодаря этим плодам выпол няют свою функцию общественно-исторические нормы удов летворения социальных потребностей, как мы увидим дальше. Нормы эти меняются по мере накопления знаний, а они на капливаются вследствие противоречий, присущих самой по требности бескорыстного познания. Но потребность эта в сущности своей остается неизменной, как она определена Ге гелем.
Человеческое познание выясняет природу явлений и обо значает ее. Но практика, о чем речь уже шла, по сути своей не может полностью совпадать с теорией - со знанием как таковым. Ведь оно есть отражение в голове человека. Позна ние требует теории, а практика указывает на ее недостаточ ность: теория фиксирует неизменное, но на практике все на ходится в процессе изменения. В этой диалектике находят себе почву как вера в истинность, так и различные суеверия, хотя, казалось бы, познание не должно терпеть и не допускает суе верий.
Дважды два - всегда четыре, и это - истина точная и ка тегорически достоверная. Но так же достоверно и то, что не существует совершенно равных друг другу предметов, явлений, процессов, и, следовательно, любое равенство относительно. Между тем, все люди и постоянно пользуются с полным успе хом всякого рода равенствами. Значит, они принимают за окончательную истину и то, что таковой не является. Во мно гих случаях это вполне себя оправдывает. Но - в каких? и в какой степени? Тут открывается, в сущности, достаточно ши рокий простор для суеверий. В качестве истины долго могут фигурировать представления более или менее далекие от нее, в частности такие, которые не поддаются опытной проверке и потому не могут быть и опровергнуты.
Поэтому средней общей исторической нормой удовлетво рения потребности познания служат не только представления, адекватные реальной действительности, но и самые разнооб разные суеверия, а в значительной степени - и авторитеты, в частности авторитет силы.
Если человеку удалось тем или иным путем занять доста точно значительное место в круге себе подобных, то одно это служит иногда для окружающих подтверждением правильностиего суждений. Чем шире круг, тем выше авторитет; чем зна чительнее, выше место - тем авторитет универсальнее. По требность познания среднего уровня довольствуется авторите том в области широких обобщений, а в приближениях к практике - достоверностью проверенных прикладных знаний. Обществен но-историческая норма удовлетворения потребности познания этим сочетанием и создается: авторитетом даются широкие обобщения, практикой - их конкретное содержание.
Потребность познания, превышающая средний уровень, не довольствуется средней нормой. Она требует новой. И проти вопоставляет авторитету опытное знание, обнаруживая рас хождение между тем и другим. Теперь либо конкретные зна ния пересматриваются для согласования их с господствующи ми теоретическими обобщениями, либо эти обобщения подвер гаются пересмотру в соответствии с эмпирическими данными.
В этих противоречивых тенденциях проходит конкретиза ция и трансформация исходной потребности бескорыстного познания. Поэтому потребность эта существует в бесчисленном множестве производных трансформаций, разнообразных по содержанию и по остроте, силе. Всю эту группу потребностей человека, поскольку они отличаются в существе своем и от биологических и от социальных, можно назвать (столь же условно разумеется) потребностями идеальными.
Потребности бескорыстного познания присущи всякому нормальному человеку, поскольку всякий человек - «теоретик» в упомянутом выше смысле. Потребность эта входит в число тех «исходных», которые лежат в основе поведения каждого человека; производные от нее присутствуют во многих слож ных конкретных побуждениях, но они редко осознаются по тому, что часто бывают относительно скромны и удовлетво рение находят в скромной норме - какой-либо общедоступной идее. «Я не знаю общества, свободного от идей, - писал В.О. Клю чевский, - как бы мало оно ни было развито. Само общество уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они - общество» (125, т.1, стр.24).
Нормы охраняют
Можно полагать, что все необходимо присущие человеку потребности образуют единую, сложную, противоречивую, но в нормальных условиях продуктивно работающую структуру. Разнородные и даже конкурирующие потребности служат ее целостному существованию и развитию, и лишь при исключи тельных обстоятельствах они вступают в междоусобные не примиримые конфликты. Тогда выясняется, что у одного че ловека сильнее в данный момент одна из конкурирующих потребностей, у другого - другая.
Разнообразие это очевидно. Вероятно, оно необходимо для существования человечества в целом и для покорения им ок ружающей природы. Поэтому своеобразие индивидуальностей выступает на фоне общего - присущего всем людям. Выступа ет, как уже упоминалось, когда возникает необходимость вы бора и удовлетворение одной потребности может осуществ ляться только в ущерб другой. Чем ближе по значительности одна к другой и чем значительней обе, тем, соответственно, труднее выбор. По мере возрастания его трудности выходит на первый план сначала один комплекс производных потреб ностей (некоторая сложная потребность), заставляя другие комп лексы отступать, потом выступает та или другая потребность внутри комплекса, подавляя все другие, в него входящие.
Осознаются, занимают сознание субъекта главенствующая в данных обстоятельствах и конкурирующие с ней - близкие ей по силе. Потребность, ход удовлетворения которой идет «нормально», не ниже господствующей нормы, должна оста ваться незамеченной - сознание занято средствами удовлетво рения потребности, наиболее неудовлетворенной в данный момент.
Поэтому в трансформациях потребностей общественно-историческая норма удовлетворения каждой играет роль кон сервативную. Ее требования, если и привлекают к себе вни мание, то как нечто само собою разумеющееся. Здоровый не замечает функционирования своего организма и может даже не придавать ему значения; обеспеченный пищей уделяет ей минимум внимания (о гурманах речь будет идти дальше); человек относительно удовлетворенный своим жилищем, полу чаемой регулярно заработной платой, служебными или. семей ными взаимоотношениями, не имеет оснований обо всем этом заботиться и этим заниматься.
Но как только норма удовлетворения какой-то потребнос ти нарушена, так потребность эта выходит на первый план.
Это относится даже к тем случаям, когда норма повышается. Появление телевизоров, например, быстро сделало их чуть ли не предметом первой необходимости и вызвало новые транс формации потребностей, относящихся к программам телепере дач. Так возникают и требования моды. Но и ее нормы, по добно многим другим, уступают место новым не без сопро тивления. Первоначально мини-юбки у консервативно настро енных людей вызывали протест; многие теперешние усердные телезрители утверждали ранее, что в таковых ни в коем слу чае не превратятся. Так откликаются потребности на измене ние нормы, когда она повышается, совершенствуется.
Сокращение нормы всегда встречает упорное противодей ствие. Потребность, не получающая привычной меры удовлет ворения, иногда надолго овладевает господствующим положе нием, несмотря даже на то, что место ее было самым скром ным, пока удовлетворение шло нормально. С полной очевид ностью это обнаруживается при всевозможных заболеваниях: боль, недомогание привлекают внимание к их источнику, зас тавляют им заниматься и отвлекают от других забот даже того, кто был склонен своим здоровьем пренебрегать.
При этом показательно, что разной остроты заболевания отвлекают от других забот различных людей в самых разно образных степенях. Но это не меняет того, что ломка всякого прочно сложившегося динамического стереотипа, как показал И.П. Павлов, протекает болезненно, даже когда дело касается второстепенных, казалось бы, привычек. Дело в том, что об щая средняя норма удовлетворения потребностей слагается из множества норм удовлетворения этих потребностей отдельных людей, и у каждого существуют свои нормы удовлетворения его потребностей. Каждый знает свои достижения, по-своему ценит их и охраняет. Существование общих норм не только не отрицает норм индивидуальных, а требует их. Так дости жения современного человечества слагаются из достижений, накопившихся за всю его историю.
Поскольку потребность, удовлетворяемая в норме, не осоз нается, не мобилизует внимания и, значит, не занимает чело века, то он, следовательно, всегда занят удовлетворением той потребности, которая удовлетворяется ниже (а иногда - выше) нормы, присущей этому именно человеку, нормы, его характе ризующей.
Бодрствующий человек всегда чем-то занят. Он занят тем, чего ему недостает, или тем, что его влечет. Поэтому верно изречение римского императора Марка Аврелия: «Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет» (2, стр.300). Хлопочут разные люди по-разному: много, мало, энергично, умело, вяло, неумело, то об одном, то о другом. В этих хлопотах обнаруживается: какие нормы кого удовлетво ряют, какие - нет; в чем и насколько? Норма охраняет дос тигнутое. Ее функция консервативна.
Фрейд, психоанализ, исповедь
Фрейдовская триада «ОНО - Я - СВЕРХ-Я» (выступаю щая в терминологии оригинального французского исследовате ля Жака Лакана в триаде «РЕАЛЬНОЕ - ВООБРАЖАЕМОЕ - СИМВОЛИЧЕСКОЕ») чрезвычайно подкрепляет, как мне представляется, все изложенное выше, а в наибольшей степени - именно роль общественно-исторических норм удовлетворения потребностей человека в процессе их обслуживания.
Триада Фрейда призвана объяснить происхождение внут ренних конфликтов, лежащих в основе психических рас стройств и душевных болезней. Вслед за объяснением проис хождения, триада эта указывает принцип «психоанализа», по могающий такие расстройства преодолеть или смягчить. При чем «психоанализ» имеет объектом «бессознательное структу рирование желаний» (124, стр.271).
То, .что в триаде Фрейда называется оно (а у Лакана -реальное) есть, в сущности, совокупность потребностей, пове левающих человеку иметь нужды, стремиться к их удовлетво рению; оно - их неосознаваемая ненасытность. Такова изна чально присущая всему живому активность, взятая в ее самой обобщенной, темной, слепой сущности. Эта абстрактная нена сытная активность совершенно реальна, столь же неопределена («оно»!) и, как слепая, пагубна. Поэтому ее можно трактовать как «инстинкт смерти» - как стремление живого к итогу жиз ненного пути - к его концу, к смерти.
Сверх-я Фрейда (или символическое Лакана) противостоит слепой устремленности оно (реального) - ненасытности потреб ностей. Это - общественно-исторические нормы их удовлетво рения, но взятые преимущественно в их неосознаваемом каче стве, то есть нормы, прочно укоренившиеся с раннего младен чества: «табу», запреты, условно-рефлекторные автоматизмы, нарушить которые человек боится, сам не зная, почему.
Такая система запретов повелевает поведением столь же категорично как и оно, реальное - как сама потребность. В запретах же этих заключена зависимость индивида от соци ального окружения и социального воспитания с раннего мла денчества.
Это сверх-я символично, потому что существует не только в подсознании (как оно, реальность) и не только как автома тизм, но проникает и в сознание, может быть осознано, как осознаются символы, в которых до некоторой степени конкре тизируются или олицетворяются самые широкие обобщения, в частности- - запретные.
Я, по Фрейду (воображаемое - по Лакану), находится все гда между оно (реальным) – потребностями - и сверх-я (символическим), то есть общественно-историческими нормами их удовлетворения. Непримиримость этих противонаправлен ных сил - источник психических расстройств. Причем искомая примиренность - воображаемая удовлетворенность я - фигу рирует как влечение к женскому, к матери, к жизни, а отри цание нормативности (сверх-я, символического) - как ненависть к отцу, поскольку запреты, «табу», ограничения накладывают ся отцом до и после осознания их смысла (295, стр.334-349).
Может быть, так можно трактовать предложенную Фрей дом теорию «Эдипова комплекса»?..
Потребности практически существуют в виде вполне опре деленных желаний, направленных на определенные объекты. При нормальном, здоровом структурировании желаний связь между потребностью и объектом желания логически обоснова на и может быть осознана, хотя, конечно, далеко не всегда осознается и не всегда нуждается в осознании. Связь эта по мере надобности устанавливается мышлением, сопоставляющим потребность, заинтересованность с возможностями их осуще ствления в реальных окружающих условиях. Так здоровое мышление контролирует целесообразность трансформаций по требностей в структурировании желаний их объективную рен табельность и плодотворность.
При болезненном структурировании мышление либо не справляется с этой работой, либо вовсе в ней не участвует. Либо структурирования не может произойти вследствие столк новения («сшибки») противонаправленных нервных процессов, равных по силе, либо оно протекает стихийно, под влиянием всякого рода случайностей. Так возникают объективно нео боснованные, фантастически причудливые желания, неожидан ные для самого субъекта, противоречащие всей его сознательной сфере и его социальному окружению и потому - мучи тельно болезненные.
Подобного рода болезненные желания должны быть (и преимущественно бывают) причудливо предметными транс формациями потребностей биологических. Ведь именно эти потребности наименее нуждаются в обслуживании мышлением и наиболее нуждаются в ограничении нормами их удовлетво рения в человеческом обществе. Отсюда подсказанный меди цинской практикой повышенный интерес 3. Фрейда к сексу альной сфере человеческого поведения как источнику психи ческих расстройств и к причудливо фантастическим ассоциа циям, возникающим в результате.
Вследствие биологического происхождения трансформируе мая потребность, как и содержание структурируемого желания, проявляются не в словах человека, а в паузах, способах про изнесения слов, в оговорках, логических ошибках, метафорах и метонимиях.
Психоанализ заключается в разгадывании '•' по всем этим признакам в их контексте потребности, конкретизировавшейся в болезненно обостренном желании и в разгадывании той нормы, которая этому желанию противостоит и создает в итоге болезненный внутренний конфликт. Поэтому основа психоанализа заключается в осознании стихийно протекающе го процесса, то есть во вмешательстве мышления и сознания в трансформацию потребностей - в согласование потребности с возможностями и с объективными условиями. Сюда входит, значит, и осознание норм удовлетворения потребности как целесообразного ограничения ее ненасытности разумным пре делом.
Таков здоровый путь нормализации процесса структуриро вания желаний, предлагаемый психоанализом, - путь транс формаций потребностей. Он найден практикой психотерапии, и продуктивность его ею подтверждается. Она подтверждает, следовательно, и чрезвычайную роль норм удовлетворения потребностей человека в их обслуживании всеми функциями человеческого организма, в частности - мышлением и созна нием.
Не служит ли поддержанию норм, их укреплению и напо минанию о них и всякая молитва? Ведь молящийся о чем-то просит и обещает верность божеству. Молитва предостерегает от искушений и соблазнов нарушения наиболее значительных норм.
Можно предполагать, что роль психоанализа задолго до его введения в практику психотерапии играла исповедь. Осознание неправомерности своих поступков, намерений и желаний (грехов) в исповеди выступает в единстве с осознанием и ук реплением правомерности норм нравственности, вытекающих из норм религиозной догматики - из веры в «таинство отпу щения грехов». Максимально возможное согласование конк ретных побуждений индивида с общественно-историческими нормами удовлетворения его потребностей обеспечивает связь отдельного человека с его социальной средой, то есть - его нормальное, здоровое участие в общественном производстве. В этом, может быть, причина многовекового существования ис поведи.
Но творческое развитие человечества в целом и в любой отрасли человеческой деятельности нормами не обеспечивается. Их функция - охрана достигнутого в каждое данное время в данной общественной и природной среде.
Эта охранительно-тормозная роль тем больше, тем значи тельнее, чем выше вооруженность человечества и каждого данного человека. Поэтому нормативность в удовлетворении потребностей должна, в сущности, повышаться вместе с рос том -производительных сил. Чем они значительнее, тем более опасными последствиями грозит их использование при нару шении норм. Так, развитие науки, не уравновешенное укреп лением нравственности, угрожает общественному бытию чело вечества; существованию, человеческих потребностей грозит присущая им ненасытность.
Она вполне реальна. Практически, в быту она, эта нена сытность, выступает в том, что называют азартом, бесшабаш ностью, безудержными порывами, страстью к риску, к «игре со смертью». Все это много раз воспроизводилось в художе ственной литературе Ф.М. Достоевским, Ст. Цвейгом, Э. Хемин гуэем. Может быть, как раз в этом проявляется и то, что Фрейд называет «инстинктом смерти»?
В безудержности, в ненасытности потребностей безумие граничит с гением. Не появлялись бы в человеческом обще стве безумцы, не было бы и гениев. Может быть, безумием и «греховностью» многих человечество расплачивается за редких гениев? Ведь без нарушителей общественно-исторических норм остановилось бы его развитие, как без норм было бы невоз можно прогрессивное накопление человечеством средств удов летворения его умножающихся потребностей.
Нормы и культура
Рассматривая любую человеческую потребность, практичес ки всегда имеешь дело с некоторой нормой ее удовлетворе ния. Именно к ней во множестве своих желаний практически стремится человек, подчиняясь велениям своих потребностей. Поэтому культуру можно рассматривать как структуру обще ственно-исторических норм удовлетворения человеческих по требностей. Причем такое определение «культуры» универ сально: культура каждого отдельного человека есть структура норм удовлетворения его личных потребностей, а культура определенной семьи, нации, класса, эпохи, возрастной группы, общественной прослойки и т.д. это соответственно структуры норм удовлетворения общих потребностей данных семьи, на ции, класса, эпохи, возраста и т.д. на данном этапе их исто рического развития.
Слово «структура» здесь имеет тот смысл, что обществен но-историческая норма удовлетворения любой потребности связана с нормами чуть ли не всех других, и поэтому нару шение удовлетворения одной влечет за собой нарушение и других. Достаточно представить себе последствия таких, на пример, нарушений: исчезновение телефона, электрического освещения, асфальтового покрытия дорог и т.д. и т.п. Любое даже из таких нарушений потребовало бы перестройки всей системы практически действующих норм. Каждая задевает другие.
Общая норма удовлетворения потребностей есть средняя величина объективных возможностей удовлетворения потреб ностей разных людей, связанных той или другой общностью в данное время. Такая норма подытоживает возможности от дельных личностей, но, возникнув как общая для них, как явление общественное, норма эта диктует далее отдельным личностям меру удовлетворения индивидуальных потребностей каждого.
Разумеется, любой реальный человек может стремиться не в том, так в другом удовлетворять свои потребности, не за ботясь о норме, любой в ту или другую сторону, более или менее отклоняется от нее, но ему приходится иметь дело, счи таться и мириться с нормой, поскольку последняя продикто вана объективными обстоятельствами, не подвластными от дельным людям.
Культура регламентирует. Естественное, природное, сти хийное в удовлетворении потребностей людей она вводит в рамки средств и способов, выработанных коллективным опы
том общественного окружения. Опыт отбирает и закрепляет на практике то, что возникает в единичном случае, но оказы вается продуктивным сначала в круге, близком к этому слу чаю, а потом, в зависимости от меры и степени этой продук тивности - во все более широком общественном окружении. Случай забывается, а плоды его использования, усовершен ствованные, обогащенные и уточненные в общественной прак тике, делаются достоянием данной общественной группы.
В этом - прогрессивная роль культуры. Она осуществляет поступательное, преемственное развитие и распространение средств и способов удовлетворения потребностей в обществе в целом и всех его звеньях, вплоть до отдельного человека. Поэтому она характеризует ту степень, на которой в каждое данное время они находятся. Причем различие между этими звеньями и ступенями должны доходить и доходят до степе ней контрастных. Не будь этих контрастов, не видно бы было и развития. Новая норма, распространяясь в общественной среде, постепенно вытесняет старую - сначала в чем-то одном; потом она требует смены другой нормы - все больше и шире - заменяя всю их совокупность, ликвидируя старую культуру и воздвигая на ее месте новую. Новая все дальше отходит от старой, а старая представляется все более архаической и неле пой при сопоставлении с новой. Процесс этот протекает в разных концах земного шара и в разные эпохи с различными скоростями, и потому культуры, отдаленные одна от другой большими пространственными и временными расстояниями, выглядят лишенными всякого сходства. Хотя в пределах каж дой составляющие ее нормы представляются естественными и единственно возможными.
Нормы растут, развиваются, поскольку людям удается все же нарушать их - удовлетворять свои потребности с их пре вышением. Но прежде чем нарушить норму, человеку, прихо дится бороться с ней и в большинстве своих потребностей ограничиваться ее пределами.
Многообразие существующих в каждое данное время сред них норм, как следствие сложной структуры человеческого общества, и постепенность их развития скрывают их и делают неосознаваемой подчиненность им любого отдельного челове ка. Нормы эти в массе своей функционируют как нечто есте ственное в данной общественной среде, само собою разумею щееся для тех кто в нее входит и иначе не представляемое себе. Причем нормы семейные, возрастные, национальные, сословные, классовые и всякие другие связаны между собою -строят одна другую и вытекают одна из другой.
Вот несколько примеров в дополнение к приведенным вы ше. Гомер рассказывает, как на спортивном соревновании (по случаю похорон-сожжения Патрокла) Ахиллес
«Мздой победителю вынес сгонный треножник огромный,
Медный, - в двенадцать волов оценили его аргивяне;
Мздой побежденному он рукодельницу юную вывел,
Пленную деву, - в четыре вола и ее оценили»
(72, стр.391).
А вот М. Гершензон пишет о декабристе Кривцове: «Мой дальнейший рассказ удивит читателя. Я должен рассказать те перь о том, как Кривцов бил людей, и даже не своих крепос тных, а только подчиненных. Да, умный, просвещенный Крив цов, европеец и англоман, приятель Лагарпа и Бенжамина Констана, ведет себя, как любой исправник того времени, дерется собственноручно и других заставляет бить. Как это стало возможным? Или сам человек уже ничего не значит, и все в нем объясняется влиянием среды и положения?» (67, стр.186).
В путевом дневнике 1916 г. «Африканская охота» Н.С.Гу милев рассказывает об африканском племени шангалей, «у которых женщина в присутствии мужчин не смеет ходить иначе, чем на четвереньках» (85, стр.555).
Наш современник Фолько Куильчи пишет о народе кирди в Северном Камеруне в горах Африки: «Женщины и мужчины лишь тогда достойны уважения, если они ходят абсолютно нагими. В этом твердо убеждены все кирди» (142, стр.177-178).
Другой наш современник, Вс. Овчинников, отмечает раз ность привычек, которые так же можно назвать нормами, хотя они и определяют не уровень или ступень культуры, а лишь оттенки ее, сосуществующие одновременно в разных государствах Европы. Умывальник без пробки так же неудо бен англичанину, как ванна без душа русскому. Это - «лишь один из множества подобных примеров, - пишет он. - Все они иллюстрируют непреложную истину: если мы привыкли делать что-то именно так, другие иной раз предпочитают делать это совершенно иначе. Сталкиваясь за рубежом с чем-то необычным и непривычным, мы подчас превратно судим о нем из-за инстинктивной склонности мерить все на свой ар шин» (201, стр.13).
То, что вошло в привычку в одной общественной среде и представляется противоестественным (или ненужным, лишним) в другой, иногда лежит на поверхности, как в приведенных примерах от оценки девы в четыре вола у Гомера до пристрастия современных англичан к пробкам в умывальниках. Но более значительно то в нормах и в их совокупности - в культуре, - что не лежит на поверхности, а лишь выходит на нее по-разному, иногда в едва заметных оттенках поведений -средствах и способах удовлетворения потребностей.
Это - область сознания и мышления. Из индивидуального складывается общественное, а оно формирует и, вероятно, часто в решающей степени наполняет последующее индивиду альное, поскольку каждый человек с раннего младенчества воспитывается окружающей средой. Привычки автоматизиру ются, переходят в подсознание и наполняют его нормами самых малых и мельчайших объемов поведения. Они служат средним объемам, подчиняясь сознанию: сознание растет и совершенствуется по мере необходимости сверхсознанием, ко торого назначение - пробивать пути новому. Следовательно -ломать старую культуру, начиная с тех ее устаревающих зве ньев, которые могут быть заменены нормами, более отвечаю щими своему назначению. А такие звенья в любой культуре всегда существуют. Это те нормы знания, которые постепенно превращаются в суеверия и все яснее суевериями выступают на поверхность и даже осознаются. Еще А.С. Пушкин отметил в «Капитанской дочке»: «Как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассуд кам» (221, т.8/1, стр.289).
Культура как структура общественно-исторических норм неизбежно включает в себя и суеверия, причем разных, так сказать, «калибров» от норм, очевидно устаревших, до норм, едва начинающих устаревать. Суеверия одной обще ственной группы (нации, расы, сословия - вплоть до отдель ного человека) вступают иногда в непримиримые столкнове ния с суевериями другой группы. Это - столкновение много летних и прочно укоренившихся норм. Сперва защита своей нормы делается сильной актуальной потребностью определен ной общественной группы; потом потребностью этой группы может стать не только охрана, но и распространение той же нормы - принуждение других принять ее и подчиниться ей.
Примером тому могут служить религиозные войны и об щественные движения, вдохновляемые идеями справедливости, претендующими на всеобщую и универсальную норму.
Когда какие-либо общественные идеалы, претендующие на универсальность, упорно защищаются и настойчиво, насиль ственно распространяются, они выступают особенно ярко именно как нормы - в их охранительно консервативной сущ ности.
Иногда они выражены в самых широких обобщениях. Так, протопоп Аввакум цитирует Василия Великого: «Не пролагай пределы, яже положиша отцы!» (102, стр.128).
Так, А.С. Пушкин защищает нормы нравственности: «За метьте, что неуважение к предкам есть первый признак без нравственности» (222, т.5, стр.221).
Иногда требования нормативности предъявляются прямо человеческой душе. М. Гершензон уподобляет в этом декабри ста Кривцова императору Николаю I: «Он [Николай I - П.Е.] тоже всю жизнь негодовал на то, что люди и народы не хо дят всегда по прямой линии, что в человеческой душе мало порядка; вся его политика направлялась утопическим замыс лом насадить порядок в душах. Позднее Кривцов будет ма леньким Николаем на губернаторстве. То была общая черта их поколения» (67, стр.31).
Развитие человечества осуществляется путями культуры, но всегда в более или менее острой борьбе, потому что культура складывается из норм, а норма по природе своей консерва тивна- она без сопротивления не уступает. П.И. Мельников (Андр. Печерский) сформулировал это так: «Сам народ гово рит: «мужик умен, да мир дурак» (185, стр.510).
«Мир» -- это норма, поддерживаемая большинством. Но глупых людей больше, чем умных. Поэтому «мужик умен». Так ему самому всегда кажется... Любопытно, что почти то же пишет и Дж. Неру: «Невежество всегда страшится перемен. Оно боится неизвестности и цепляется за привычные условия, какими бы жалкими они ни были» (197, стр.23).
Юлий Цезарь говорит в романе Т. Уайддера: «Я окружен такими реформаторами, которые могут обеспечить порядок только законами, подавляющими личность, лишив ее радости и напора, - их я ненавижу. Катон и Брут мечтают о государ стве трудолюбивых мышей, а по бедности воображения обви няют в этом и меня. Я был бы счастлив, если бы обо мне могли сказать, что я, как Кифарида, могу объездить коня, не погасив огня в его глазах и буйства в его крови» (283, стр.170).
Противоречивая природа норм и культуры в целом прояв ляется, между прочим, в пословицах и поговорках. Для одних они - «народная мудрость», для других - ограниченность ума и пошлость. К последним принадлежала М.М. Цветаева. Она предпочитала свои переделки этих поговорок: «Где прочно, там и рвется»; «Тише воды, ниже травы - одни мертвецы»; «Ум-хорошо, а два - плохо»; «Тише едешь, никуда не при едешь»; «Лучше с волком жить, чем по-волчьи выть»
Диалектику нормы и ее нарушения объясняет академик А.А. Ухтомский: «Наша организация принципиально рассчита на на постоянное движение, на динамику, на постоянные про бы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. С этой тачки зрения можно сказать, что ошибка составляет вполне нормальное место именно в высшей нервной деятельности» (286, стр.93). «Разочарования и ошибки» - это отклонения от нормы или ее нарушения, ока завшиеся неплодотворными. Но по Ухтомскому, риск откло нения законен и необходим - «нормален».
В «Письмах» Т. Манна читаем: «Великий человек -- это общественное бедствие», - говорят китайцы. Особенно вели кий человек - немец. Разве не был Лютер общественным бед ствием? Разве не был им Гете? Приглядитесь к нему, сколько ницшеанского имморализма заключено уже в его природолю-бивом антиморализме!» (176, стр.236).
Мораль это - норма, антиморализм - ее отрицание. Вели кие люди строят культуру и совершенствуют ее, но сама она играет роль тормоза, обеспечивающего устойчивость обще ственному развитию.
Понятие общественно-исторической нормы удовлетворения потребностей помогает уяснить вопрос о естественной природе общественного бытия человека: как возникают общественные отношения людей, когда каждый человек сам есть совокуп ность этих же отношений? -- К ним ведут его социальные потребности. Современная научно-техническая революция не бывало ускорила развитие этих норм, и это ускорение касает ся вопроса о приоритете в его неизменной и постоянно дей ствующей основе.
Нормы и личность
Общественные отношения людей возникают между ними в процессе производства материальных благ - средств существо вания. Поэтому общественные отношения называют производ ственными отношениями. В зависимости от того, каковы они в каждую данную историческую эпоху, человечество делится на те или иные общественные классы: рабов и рабовладель цев, крестьян и землевладельцев, рабочих и капиталистов.
Изменения в производственных отношениях зависят от из менений характера производства средств существования: каче ство скотоводства, земледелия, кустарного, мелкотоварного, промышленного производства. А характер производства меня ется в зависимости от изменений производительных сил. По этому общественные отношения (и человек - «продукт» этих отношений), как и сама структура человеческого общества, являются следствием развития производительных сил через ряд посредствующих звеньев.
В эпоху научно-технической революции (НТР) со всей оче видностью обнаружилось: развитие производительных сил находится в сложной, но непреодолимой зависимости от раз вития науки во всем ее объеме - от уровня знаний объектив ной природы материального мира, окружающего человечество, и от знания человеком самого себя, поскольку сам он стал развивающейся производительной силой, что опять-таки ясно определялось в связи с НТР.
От объема и содержания знаний всегда, в сущности, зави сел уровень развития производительных сил. Знания эти пер воначально не назывались наукой и не походили на нее. Их накопление в течение многих столетий происходило чрезвы чайно медленно, а возрастающее ускорение тех же накоплений как раз и привело к НТР. Производительные силы человечес кого общества, можно сказать, «питаются» знаниями - они проверяют, отбирают и усваивают знания, приспосабливая их к производству средств удовлетворения и к обслуживанию всевозможных и разных потребностей все большего числа людей.
Но наука всегда развивается, начиная с открытия, совер шаемого отдельным человеком, и в основе ее развития лежат поэтому идеальные потребности индивида - личности. Тут мы возвращаемся к тому, о чем речь шла выше - к особенностям строения человеческого мозга, отмеченным И.М. Сеченовым и И.П. Павловым и обеспечившим человека возможностями гос подства над окружающим его миром.
Последовательность процесса представляется в схеме такой:
Освоенные отдельным человеком знания делают возмож ным более полное, более успешное удовлетворение той или иной человеческой потребности. Возможность эта проверяется некоторой группой людей, а потом при благоприятных усло виях входит в общественную практику. В данной обществен ной среде данная потребность находит новое, более успешное удовлетворение. Возникает новая общественно-историческая норма. В пределах этой среды подобные нормы определяют состав и содержание конкретных потребностей отдельных лю дей.
Так человек неизбежно оказывается продуктом обществен ных отношений, как бы он к этому ни относился, хотя сам он эти отношения строит и всегда более или менее активно участвует в их развитии.
В схеме этой производственные отношения людей их общественные отношения - выступают как борьба из-за обще ственно-исторических норм удовлетворения потребностей. Од ни - за их смену, другие - за их сохранение.
Общественные классы по-разному вооружены и коренные отличия в имущественной вооруженности ведут к контрастным отличиям и в нормах удовлетворения потребностей. Таковы отличия в нормах у раба и рабовладельца, крестьянина и землевладельца, рабочего и капиталиста. Эти отличия, воз никшие на основе отношений к средствам производства, обычно значительней различий, неизбежно существующих во многом другом - в нормах, например половых, возрастных, национальных, профессиональных и т.д.
Дело в том, что нормы, продиктованные производствен ными отношениями, неизбежно либо консервативны, либо прогрессивны, даже революционны по отношению именно к развитию производительных сил; нормы эти непосредственно связаны с уровнем их развития. Поэтому всегда один класс охраняет всю систему существующих норм, а значит, - струк туру наличных общественных отношений; другой нуждается в изменении норм и в смене общественных отношений.
Распространение все более высоких норм удовлетворения потребностей человека осуществляется в борьбе общественных классов: заинтересованного в смене норм с заинтересованным в их сохранении.
Борьба эта есть, в сущности, борьба за справедливость, т.е. столкновение социальных потребностей: одни охраняют достигнутый уровень справедливости, другие отрицают его, стремясь установить новый, более высокий. Таковы их классовые интересы. Но они отнюдь не исключают того, что в их пределах (а также вне их и даже вопреки им) в представлени ях об искомой справедливости неизбежно великое разнообра зие. В представлениях этих сливаются и переплетаются самые разнообразные нормы: ранговые семейные, национальные и т.д., вплоть до сугубо индивидуальных.
Сложность «человека» как объекта изучения заключается именно в том, что он является совокупностью всех обще ственных отношений: многих и разных, связанных между со бой, переходящих друг в друга - самых общих (как классо вые) и самых узких (как семейные и как личный, индивиду альный вкус), вплоть до того, что отличает каждого человека от всех других, как, например, его более или менее сильная та или другая доминанта, отрицающая нормативность в ка кой-то определенной сфере или даже всякую вообще зависи мость человека от социальной обусловленности.
Индивидуальные структуры потребностей и индивидуаль ные структуры норм их удовлетворения играют в смене обще ственных норм исключительно важную роль. На уровне сугу бо индивидуального - в доминанте идеальных потребностей -зарождается то зерно потенциальных возможностей, из кото рого при благоприятных условиях вырастает все, что ведет к развитию производительных сил со всеми вытекающими по следствиями.
На уровне индивидуальных структур зарождаются и те доминанты социальных потребностей, в которых созревают и консолидируются силы распространения в общественной среде представлений о новых нормах справедливости. Силы эти при надлежащих условиях ведут массовые революционные движе ния, приводящие к резким сменам устаревших норм новыми, а новые побеждают, когда и поскольку они отвечают достигну тому уровню непрерывно развивающихся производительных сил.
Главенствующая потребность
Потребность, удовлетворенная согласно общественно-исторической норме, не заявляет о себе. Она не актуальна и не замечается самим субъектом.
Есть люди, ревностно оберегающие существующие в дан ное время нормы удовлетворения всех своих потребностей; они всегда заняты той, удовлетворение которой идет, по их представлениям, хоть немного ниже нормы и в области наи более доступной ценой минимальных усилий (значит, превы шения самого скромного). Это - одна крайность. Другие так же дорожат нормами, но не всеми в равной мере, и таких, вероятно, большинство. А есть и такие, кто к многим общим нормам склонны относиться небрежно - их индивидуальные нормы удовлетворения многих потребностей ниже среднего уровня, зато какие-то другие их потребности этот средний уровень значительно превышают. Это другая крайность. Таких людей называют «замечательными», «необыкновен ными», а иногда «великими» или «общественным бедствием», по Т. Манну. Они потому и являются таковыми, что структу ры их потребностей резко отличаются от общей усредненной нормы.
Если все потребности данного человека удовлетворены в соответствии с его индивидуальными нормами, что этот чело век будет делать? Вопрос как будто бы риторический, но представить себе такое положение можно. Можно даже с уве ренностью сказать, что если этот человек здоров, бодр, силен, - то он что-то будет делать. Значит, какая-то из его потреб ностей все же не вполне удовлетворена, что-то его влечет к себе и чего-то ему недостает. Если это так, то остается пред положить, что у него (то есть у каждого человека) какая-то потребность ненасытна.
Какая именно? Вероятно у каждого человека своя, чем-то отличная от всех других, но едва ли это может быть потреб ность из числа биологических, поскольку они могут быть и бывают удовлетворены полностью. «Кто истинно думает, -писал А.П. Чехов А.С. Суворину, - что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука» (310, т. 11, стр.603).
В неисчислимом множестве потребностей каждого человека какая-то одна является главной. Она не осознается самим субъектом или осознается как нечто совершенно естественное, привычное, не допускающее ни малейших сомнений в своей правомерности. ( В ней, может быть, и коренится главная сила фрейдовского «оно»?)
В существовании такой «главенствующей» потребности можно видеть проявление закономерностей, открытых акаде миком А.А. Ухтомским. Во вступительной статье к публикации его писем Е. Бронштейн-Шур пишет: «По Ухтомскому, доми нанта - это временно господствующий рефлекс, который в текущий момент трансформирует и направляет другие рефлек сы и работу рефлекторного аппарата в целом. При этом раз дражения из самых различных источников уже не вызывают обычных реакций, а лишь усиливают деятельность главен ствующего, доминирующего в данный момент центра» (288, стр.251-252). «Человек подходит к миру и к людям, - пишет сам А.А. Ухтомский, - всегда через посредство своих доми нант, своей деятельности. Старинная мысль, что мы пассивно отпечатлеваем на себе реальность, какова она есть, совершенно не соответствует действительности. Наши доминанты, наше поведение стоят между нами и миром, между нашими мысля ми и действительностью»; «Каковы доминанты человека, та ков и его интегральный образ мира, а каков интегральный образ мира, таково поведение, таковы счастье и несчастье, таково и лицо его для других людей»; <«...> доминанта являет ся формирователем «интегрального образа» о действительнос ти» (288, стр.253-264).
Главенствующая потребность человека есть характеризую щая его доминанта; устойчивость ее относительна, но и пере стройка сложна и мучительна - «это очень больно и трудно», пишет сам А.А.Ухтомский.
Устойчивость и сила главенствующей потребности опреде ляют целеустремленность человека.
Вслед за концентрацией интересов на том, что связано с главенствующей потребностью, «сохраняет силу старая истина, как сказал Гете, - что мы имеем, в сущности, глаза и уши только для того, что мы знаем. Профессиональный музыкант слышит в игре оркестра каждый инструмент и каждый от дельный тон, в то время как профан остается во власти мас сового действия целого» (330, стр.644).
Так главенствующая потребность в зависимости от ее со держания и силы трансформируется во множестве тех или других производных, все более и более конкретных, и высту пает практически в сложных потребностях в качестве их учас тника. В этом виде она может выглядеть как сходная с дру гими, имеющими с нею мало общего. Среди пассажиров одного вагона могут быть спешащие на свадьбу и на похороны, на отдых и на работу. Все они могут выполнять почти одни и те же действия, а их разные главенствующие потребности (или близкие к ним производные) могут оставаться почти незаметными.
При этом значительную роль играет степень главенствова ния, а далее и вследствие этого, то, какие места занимают другие важнейшие, хотя и подчиненные ей потребности дан ного человека. Здесь сказывается работа упомянутых выше «четырех мозговых структур». Одного человека главенствую щая потребность поглощает настолько, что вытесняет все дру гие, и он пренебрегает общими нормами их удовлетворения; другой, напротив, не забывает и о других, и они (время от времени, то более, то менее) отвлекают его от главенствую щей. Если в первом случае все, кроме главной, одинаково малозначительны, то во втором они могут выступать в слож ной иерархии. К первому можно отнести суждение Ст. Цвейга о Бальзаке: <«...> он бессознательно подтверждает стократно изложенный им самим закон, согласно которому человек -мастер в своей сфере - становится тупицей, когда пытается проникнуть в сферу, ему чуждую» (303, стр.167).
Что значит «тупицей»? И почему «тупицей»? - Можно предполагать, что причина в том, что «в чужой сфере» не используется сверхсознание - интуиция, которая служит гла венствующей потребности, и тем интенсивнее, чем сильнее она выделяется на фоне других.
А бывает и так, что главенствующая потребность находит ся в постоянной борьбе с другой, претендующей на ее место. Тогда и интуиция мечется между ними. Вся эта картина мно гообразия структур потребностей и их обслуживания осложня ется еще и тем, что речь может идти о разных уровнях трансформации потребностей о потребностях различных степеней конкретности; на каждом уровне картина имеет дру гой вид.
Вопроса о существовании главенствующей потребности у человека и о степени ее главенствования непосредственно ка сается теория, предложенная Л.Н. Гумилевым для решения специальных вопросов истории и этнологии. Он пишет: «Не равномерность распределения биохимической энергии живого вещества биосферы на поверхности Земли и за историческое время должна была отразиться как на поведении отдельных людей, так и целых коллективов в разные эпохи и в разных регионах, потому что человеческие организмы входят в био сферу. Эффект, производимый вариациями описанной энергии, открыт нами и описан как особое свойство характера, на званное нами пассионарность (от лат. Passio, ionis, f.)»; «Пассионарность - это характерологическая доминанта: это -непреоборимое внутреннее стремление (осознанное или чаще неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели, причем достижение этой цели, как правило иллюзорной, представляется данному лицу ценнее даже соб ственной жизни» (83, стр.13); «Пассионарность - это органи ческая способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в виде работы. У людей эта способность колеблется настолько сильно, что иногда ее импульсы ломают инстинкт самосохранения как индивидуального, так и видово го, вследствие чего некоторые люди, по нашей терминологии - пассионарии, совершают и не могут не совершить поступки, ведущие к изменениям их окружения» (84, т.2, стр.50); «Если мы примем за эталон импульс врожденного инстинкта само сохранения (I), индивидуального и видового, то импульс пас-сионарности (Р) будет иметь обратный знак. Величина им пульса пассионарности, соответственно, может быть либо больше, либо меньше, либо равна импульсу инстинкта само сохранения. Следовательно, правомочна классификация особей на пассионариев (Р > I), гармоничных (Р = I) и субпассиона риев (Р < I)» (83, стр.13).
Примеры «пассионариев», приводимые Л.Н. Гумилевым, говорят о том, что, по его терминологии, ими можно назы вать людей с чрезвычайно сильной главенствующей потребно стью, резко выделяющей их в среде. Он называет Наполеона, Александра Македонского, Яна Гуса, Жанну Д'Арк, протопо па Аввакума, Мухаммеда и других, им подобных в этом от ношении. Но понятие пассионарности, я полагаю, можно рас сматривать как переходное - относящееся не только к личнос тям, но и к энергетической характеристике определенных уча стков биосферы Земли в определенное время. Присутствие в одном термине двух столь далеко, казалось бы, отстоящих одно от другого явлений и понятий может служить дополни тельным подтверждением правомерности тех и других.
Самосохранение (нужда) и рост (развитие)
В различении «пассионариев» и «су б пасс и он ар и ев» можно ви деть доведенные до максимальной остроты различия, которые некоторые современные психологи (Олпорт, Маслоу - США) оп ределяют понятиями: «потребности нужды» (самосохранения) и «потребности роста» (развития). Те, кому свойственны пре имущественно те или другие, этих различий не замечают. Как всегда, исходные потребности каждого для него настолько привычны и естественны, что отсутствие их он не может себе представить. Такова его природа. Причем для одного челове ка «нуждой» может быть то самое, что для другого -«развитие». Понятия эти определяют не конкретное содержа ние потребности, а направление и тенденцию в поисках конк ретного содержания-представления о значимости искомого. Эти представления связаны, вероятно, с нормами, но не пря мой непосредственной связью, поскольку отношение к норме определяется силой потребности и содержанием нормы.
Потребности «нужды» вытекают из ощущения недостачи че го-то и .заключаются в стремлении эту недостачу восполнить. П.В. Симонов предпочитает называть их потребностями само сохранения.
В потребностях «роста» (развития) отсутствует ощущение недостачи. Их характеризуют возникающие представления о привлекательности и о преспективе овладения этим привлека тельным, влекущим к себе.
В каждой конкретной потребности есть и то и другое, но почти всегда с акцентом либо на том, либо на другом. В одном случае - влечет, потому что недостает, в другом -недостает, потому что влечет. Как в одной, вполне реальной потребности человека можно заметить тенденцию к тому или другому, так и в целостной структуре его потребностей мож но видеть ту или другую преимущественную склонность. При чем, разумеется, тот же человек иногда, в зависимости от внутренних и внешних обстоятельств, может в разных степе нях обнаруживать ту или другую.
Одно и то же дело в соответствии со своими потребностями один человек делает с увлечением, другой - вынужденно; среди множества своих дел одни человек делает по влечению, другие -без него; один увлекается мелочами, вынужденно чередуя их в большом деле с тем, что совершенно на увлекает его; другому свойственно увлеченно мечтать о далеком и значительном и без увлечения, вынужденно выполнять простое и конкретное, необхо димое для реализации влечений. Разнообразие потребностей, характеризуемых с этой их стороны, богато, и отличие потреб ностей «нужды» от потребностей «роста» значительно.
Поскольку человек есть вершина эволюционного развития живых организмов на земле, можно предполагать, что по требности «роста» больше характеризуют его, чем потребнос ти «нужды», характерные для всех животных, вплоть до выс ших. Это преимущество человека можно рассматривать как следствие его вооруженности, резко выделяющееся среди всех живых существ.
Смелость в процессе удовлетворения потребностей, способ ность к риску, размеры притязаний в их трансформациях - все это зависит от уровня вооруженности. Но связь здесь, разумеется, не прямая. Человек, привыкший считать гроши, едва ли станет рас точать сотни в момент разбогатения, а богатый мот с минуты обнищания не превратится в экономного скупца. Так же в прин ципе на потребностях сказывается и любая другая вооружен ность: здоровье, профессиональное мастерство, знания, обще ственное положение - вплоть до «связей» и знакомств. Но и во всех этих случаях связь между «нуждой» и «ростом», с одной стороны, и вооруженностью - с другой, не прямая.
Преобладание потребности «нужды» либо потребности «рос та» есть, следовательно определенная черта структуры потреб ностей, не полностью воспитываемая окружающей средой. Может быть, она в некоторой степени предопределена интен сивностью работы тех четырех структур, о которых речь шла выше как «об оперативном штабе желаний и побуждений»?
Может быть, повышенная интенсивность и производитель ность работы гипоталамуса и миндалины дают тенденцию к рос ту, развитию «пассионарности» - к склонности приспосабливать окружающую среду к потребностям, а интенсивность гиппо-кампа и неокортекса ведет к тенденции противоположной?
Если потребности «нужды» и потребности «роста» связаны с вооруженностью, то они связаны, далее, по-разному с различными потребностями, а вслед за тем и с возрастом. Минимальная воо руженность ребенка ведет к преобладанию потребностей «нужды». Для всякой здоровой молодости характерны потребности рос та, но для каждого молодого человека - не так как для лю бого другого. К среднему возрасту, вероятно, должна возник нуть некоторая стабилизация преимущественной тенденции, но и не без колебаний от «нужды» к «росту» и обратно в зави симости от опыта и наличных условий. Для возраста пре клонного и старости характерно опять, вероятно, преоблада ние потребностей «нужды» - вследствие слабости.
Проблема классификации потребностей
Как ни многоцветна поверхность неповторимых человечес ких целей, побуждений, желаний, пристрастий, с разнообраз ными оттенками осторожности и смелости - оборонительности и наступательности, бесспорна и общность глубинных и наи более существенных потребностей. Люди не только отличают ся друг от друга потребностями, но в них же и сходятся между собой.
На низшем уровне биологических потребностей они прак тически у всех людей одинаковы. Но именно поэтому они могут вести, и действительно иногда ведут, к самым резким столкновениям. Когда одно и то же вещественно-материальное нужно одновременно нескольким и когда его недостает всем нуждающимся, то из-за него возникают драки. При обостре нии этого рода эгоистические потребности ведут к разъедине нию людей. Но те же потребности при некоторых обстоятель ствах могут и объединять людей; тогда вместо драки возника ет потребность в справедливом распределении недостающего, и потребность биологическая вытесняется потребностью соци альной.
В «разрезе по вертикали» низшие уровни постепенно пере ходят к высшим. Социальные потребности всегда содержат нужду в других людях каждого человека - нужду в объедине нии людей, вопреки столкновениям их биологических потреб ностей. Но, достигнув значительной остроты, потребность в объединении опять же ведет к разъединению - теперь уже не индивидов, а групп, объединенных общими представлениями о справедливости. Общность эта, конечно, относительна. Поэто му в пределах потребностей социальных борьба между людь ми не прекращается: менее острая внутри объединенных групп и более острая - между группами; но когда одна груп па побеждает, то внутригрупповая борьба обостряется, иногда до степеней, превосходящих ту, на смену которой она пришла. Драка при дележе добычи бывает ожесточенней борьбы за саму эту добычу.
Так как в глубокой основе борьбы, продиктованной соци альными потребностями, лежит все же нужда в объединении (ведь, как известно, даже агрессор «миролюбив» - агрессии он предпочитает повиновение без сопротивления), потребности социальные постепенно переходят на более высоких уровнях к все большему использованию потребностей идеальных, о чем дальше речь будет специально. А идеальные потребности вновь обращены не к другому человеку, а к окружающему всех людей объективному миру. Диапазон этих обращений чрезвычайно широк - от наивных представлений первобытно го человека о божествах, управляющих миром и требующих, подобно жестокому вождю, жертв и причудливых форм по клонения, до современной науки, не претендующей на абсо лютную объективную достоверность знаний, но движущуюся к ней. Потребность познания в сути своей неизменна, но в про изводных трансформациях она видоизменяется наиболее при чудливо. Поэтому и нормы ее удовлетворения не только из меняются с возрастающей быстротой, но они и сосуществуют в различных качествах для разных кругов человеческого об щества в зависимости от множества обстоятельств: воспита ния, образования, социального окружения, профессии, а далее и в итоге - от силы самой этой потребности.
Идеальные потребности содействуют объединению людей, поскольку дают верные представления об объективном мире, полезные всем людям для удовлетворения их естественных потребностей; но они же ведут и к разъединению, когда и поскольку в представлениях этих содержится ложное, субъек тивное и поскольку суеверия используются для удовлетворения социальных потребностей или выступают навязываемой нор мой, о чем речь шла выше. Примерами я уже приводил рели гиозные войны.
На диапазоне разнообразия идеальных потребностей и норм их удовлетворения в разных общественных кругах и в разное время видна условность предлагаемого мною «вертикального разреза». Так же, впрочем, условны и наименования групп потребностей: «биологические», «социальные», «идеальные». Все они - «биологические» - и все - «социальные». Но ведь всякое название по природе своей условно. «Низшие» и «высшие» потребности могут быть на званы так лишь согласно логике их возникновения в развитии и борьбе живого с неживым, так, скажем, низшее животное выше причудливого растения, а млекопитающее - выше насе комого. Совершенно постепенный переход одного уровня по требностей к другому - выше и нижестоящему - означает:
- бесконечное множество уровней;
- чрезвычайное многообразие потребностей человека на каждом уровне конкретности;
- постоянную взаимосвязь между потребностями одного уровня и уровней разных;
комплексное строения конкретных потребностей;
осознаваемость производных потребностей и неосознаваемость исходных.
Все это, я полагаю, обрекает заранее на неудачу любую попытку перечислить, каталогизировать или как-то иначе ло гически обосновано рассортировать все возможные и действи тельно проявляющиеся потребности людей. Тем более, что многообразие их умножается еще и характеристикой по при знаку «нужды» (самосохранения) и «роста» (развития).
Существующие классификации (в частности, американского психолога Маслоу, польского - Обуховского), вероятно, пред ставляют практическую и описательную ценность, но они ли шены того, что называют «логическим основанием для деле ния», и потому представляются произвольными в той же мере как и 140 классификаций, упомянутых польским исследовате лем.
Излагая психологическую концепцию А. Маслоу, Л.И. Ан циферова пишет: «В качестве основных потребностей человека он выделяет физиологические побуждения, потребности в бе зопасности и защите, любви, уважении и самоактуализации или самореализации. Побуждение к самореализации Маслоу определяет так: «Человек должен быть тем, чем он может быть. Эту потребность мы можем назвать самоактуализацией» (13, стр.175).
Но могут ли быть рассматриваемы на одном уровне по степени конкретности потребности, составляющие этот пере чень, тем более, что он не исчерпывает классификации А. Маслоу? В сущности, названные в перечне потребности вполне уклады ваются в ту, которая заключает перечень - в самоактуализа цию. Не вернее ли всякую потребность понимать как потреб ность в самореализации - как самоактуализацию?
Не ближе ли к рациональной классификации рассмот ренные Гегелем (64, т.2, стр.52-54) «продукты индийского во ображения»? В состав трехликого божества Тримурти входят:
Брахма созидающий, рождающий деятельность, творец; 2) Вишну - сохраняющий и 3) Шива - разрушающий. Если эти божества олицетворяют жизнь, то в них заключена классификация потребностей, логическим основанием которой служит уровень силы. Уровень роста - Брахма; уровень равнове сия (гомеостаза) -- Вишну; уровень угасания -- Шива. Разве это не потребности самосохранения и развития с промежуточ ным звеном равновесия того и другого?
Может быть, именно человеческие потребности как жиз ненные силы, абстрагированные в метафизических понятиях и символах, содержатся в разнообразных дуалистических религи озных системах и верованиях, в которых «зло» противопос тавляется «добру»?
«Так, в зороастризме Ариман - равноправный соперник Ормузда, владыка полумира; в буддизме зло - это страсть, толкающая человека к действиям, а добро - полный покой и бесстрастие; в раннем христианстве Сатана - персона, «отец лжи и человекоубийства» ( 82, стр.288). Может быть, «зло» -это все, что противоречит потребностям нормального челове ка, а «добро» - их удовлетворение, и поэтому буддийский идеал - покой и бесстрастие - их полная удовлетворенность?
«Продукты индийского воображения», как и дуалистичес кие системы, вероятно, угадывают, смутно и в фантастических абстракциях, истинное положение вещей и даже рассматрива ют их на одном уровне, как и упомянутая выше эпикурова классификация потребностей. Все это любопытно, главным образом, как свидетельства многовековых попыток человече ства познать природу вещей и именно тех и таких, которые -как «добро» и «зло» - очевидно и непосредственно связаны с потребностями человека.
«До тех пор, пока вы не сможете расчленить вещь или процесс, вы ничего не сможете с ним сделать, кроме наблю дения его как нераздельного целого, - пишет Дж. Бернал. -Классификация сама по себе становится первым шагом к по ниманию» (29, стр.22).
П.В. Симонов предлагает делить потребности человека так, как разграничивали их Гегель и Достоевский, лишь с некото рыми уточнениями. Деление это отличается от множества су ществующих психологических классификаций разграничением потребностей не по их наличному содержанию, а по их про исхождению - по признаку зависимости наличной, производ ной, от диктующей ее исходной. Этот принцип приводит к трем исходным: биологическим, социальным и идеальным.
В этой триаде можно видеть, пусть отдаленное, сходство с тремя «жребиями», предназначенными сыновьям библейского Ноя после всемирного потопа. «Жребии» эти похожи на при звания (или профессии), закрепляющие обслуживание тех же трех потребностей: жребий Хама - «страх иметь» (обслужи вать биологические потребности); жребий Иафета - «власть держать» (управлять, судить, блюсти справедливость, то есть обслуживать потребности социальные); жребий Сима - «Богу служить» (имеется в виду вечная абсолютная истина, требую щая служения и почитания). Совершенно совпадают с тремя группами потребностей, вмещающих всю полноту их многооб разия и три «эмпирических я» Джемса: «материальное я», «социальное я» и «духовное я».
Потребности первой из трех групп Ф.М. Достоевский оп ределяет как потребности в материальных благах, необходи мых для поддержания жизни; на второе место он ставит по требности познания - не только жить, но и знать «для чего жить»; на третьем месте - потребность «всемирного соедине ния людей». У Гегеля порядок иной: «Обозревая все содержа ние нашего человеческого существования, мы уже в нашем обыденном сознании находим величайшее многообразие инте ресов и их удовлетворения. Мы находим обширную систему физических потребностей, на удовлетворение которых работает большая и разветвленная сеть промышленных предприятий, торговля, судоходство и технические искусства. Выше этой системы потребностей мы находим мир права, законов, жизни в семье, обособление сословий, всю многообъемлющую об ласть государства; затем идет религиозная потребность, кото рую мы встречаем в каждой душе и которая получает свое удовлетворение в церковной жизни. Наконец, мы находим бесконечно специализированную и сложную деятельность, со вершающуюся в науке, совокупность знаний и познаний, ох ватывающую все существующее. В пределах, образуемых всеми этими кругами деятельности, перед нами выступает также и художественная деятельность людей, интерес к красоте и ду ховное удовлетворение, доставляемое ее образами» (64, т.1, стр. 102-103).
Если религиозные потребности рассматривать как возмож ные трансформации потребности познания (а к этому мы специально обратимся), то можно утверждать: у любого нор мального человека существуют и функционируют потребности всех трех групп - биологические, социальные и идеальные -и, с другой стороны, нет такой человеческой потребности, которая не была бы так или иначе связана с одной из этих исходных и не могла бы быть, следовательно, отнесена к од ной из этих трех групп. При этом потребности каждой груп пы качественно своеобразны и несводимы к потребностям любой другой, хотя потребности разного происхождения по стоянно выступают в составе одного комплекса как одна сложная потребность. Это во многих случаях чрезвычайно затрудняет отнесение к одной из трех групп той или другой наличной сложной потребности человека. Но коль скоро в каждой сложной потребности какая-то главенствует, трудность эта в принципе преодолима.
Некоторый намек на триумвират исходных человеческих потребностей можно видеть в античной мифологии. Три героя - Иконой, Фаэтон и Икар - потерпели крушение при дерзновенных попытках подняться выше человеческой ограниченнос ти. Иконой -- на пути любви: он пытался обнять Геру, но обнял лишь облако, подставленное Зевсом вместо своей суп руги. Фаэтон - на пути славы: он возомнил, что может уп равлять небесными конями солнца, и разбился. Икар -- на пути исследовательского дерзания: он летел к Солнцу, пока оно не растопило воск, которым держались его крылья. Каж дый из трех героев поплатился за ненасытность одной из трех исходных потребностей, когда она не сдерживается другими членами триумвирата.
Тот же триумвират отмечает в образных выражениях и наш современник писатель Вл. Солоухин в «Письмах из Рус ского музея»:
«В человеке, кроме потребности есть, пить, спать и про должать род, с самого начала жили две великие потребности. Первая из них - общение с душой другого человека. А вто рая - общение с небом. Отчего возникла потребность духов ного общения с другими людьми? Оттого, вероятно, что на земле одинаковая, в общем-то, одна и та же душа раздробле на на множество как бы изолированных повторений с множе ством наслоившихся индивидуальных особенностей, но с тож дественной глубинной первоосновой. Как бы миллиарды отпе чатков либо с одного и того же, либо, в крайнем случае, с нескольких, не очень многих негативов.
Отчего происходит человеческая потребность духовного общения с небом, то есть с беспредельностью и во времени и в пространстве? Оттого, вероятно, что человек как некая вре менная протяженность есть частица, пусть миллионная, пусть мгновенная, пусть ничтожная, но все же частица той самой беспредельности и безграничности. Что же могло на земле служить самым ярким символом безграничности? Конечно, небо» (261, стр.727).
Потребности промежуточные и вспомогательные
В лекциях по эстетике Гегель рассказывает о происхожде нии в греческой мифологии титанов и богов, связывая эти мифы со становлением человеческих потребностей. Прометей научил людей эгоистической хитрости для удовлетворения биологических потребностей - знаниям чисто эмпирическим. Но люди стали оскорблять друг друга, враждовать и разбе гаться. Тогда Зевс через Гермеса послал им стыд и право, и Церера снабдила их знаниями, необходимыми для земледелия и разумной общественной жизни (64, т. 2, стр. 170-177).
Можно предположить, что каждая из трех групп потреб ностей существует вследствие развития нижестоящей по «вертикальному разрезу» нижестоящей недостаточно для продолжения и распространения жизни и для преодоления энтропии неживой природы, но вышестоящая не может суще ствовать без нижестоящей. Нижестоящие охраняют структуру живого в достигнутом качестве, вышестоящие стимулируют его дальнейшее совершенствование. Сталкиваясь в противоре чии, те и другие выполняют свои биологические функции -вышестоящая побеждает, если нижестоящая ослаблена, а вся кая потребность ослабевает по мере ее удовлетворения. В диалектике этой взаимосвязи можно видеть принцип дополни тельности, выдвинутый Нильсом Бором.
В повседневном обиходе можно видеть и открытую борьбу биологических потребностей с социальными, и тормозящую роль первых, когда их удовлетворение идет ниже нормы, а иногда и их победу - например у детей; постоянно сталкива ются также и потребности социальные с идеальными, но на современном уровне развития человека социальные столь обычно сильны, что тормозящую роль чаще играют потребно сти идеальные, а победа в большинстве случаев принадлежит социальным. Впрочем, в отдельных случаях и у отдельных людей идеальные главенствуют и поражение терпят соци альные; если бы этого не было, наука не могла бы разви ваться.
Столкновения различных потребностей уже были упомяну ты, когда шла речь об «этнических» потребностях. «Социаль ные и этнические процессы, - пишет Л.Н. Гумилев, - различ ны по своей природе. Теорией исторического материализма установлено, что спонтанное общественное развитие непре рывно, глобально, в целом - прогрессивно, тогда как этни ческое дискретно, волнообразно и локально» (84, т. 1, стр.50). Наиболее остро протекают и ощущаются столкновения по требностей, разных по происхождению, когда они переплета ются, борются одна с другой и выступают в единстве с пре обладанием то одной, то другой у разных людей и у того же человека в разное время.
Это дает основание выделить две группы наиболее рас пространенных и постоянно ощутимых «промежуточных» по требностей: где социальные накладываются на биологические и где идеальные накладываются на социальные. Тесное пере плетение двух граничащих одна с другой потребностей - ха рактерная черта этих групп.
К первой относятся потребности, которые были упомянуты как «этнические». Здесь биологические потребности служат основанием для социальных и выступают в качестве после дних. Люди объединяются по принадлежности к одной нацио нальности или образуют внутри нации подгруппу, подобную другим той же национальности, но и отличную от них. Так родственны друг другу великороссы, белорусы и украинцы; так существуют племенные отличия, отражающиеся более или менее и на оттенках потребностей среди грузин, азербайджан цев и дагестанцев. Определяющей этнической потребностью является потребность в существовании, благополучии данного этноса и в уважении к нему других. Отсюда характерные для него нормы удовлетворения потребностей с привязанностью к оттенкам в их содержании и к форме осуществления. Таковы обряды, обычаи, традиции и привычки людей определенной нации, определенных географических и климатических условий жизни.
Шире круга этнических потребностей национальности можно представить себе нечто объединяющее людей в принад лежности к определенной расе. Тогда роль национальных привязанностей переходит в привязанность к расе. Но после дние едва ли бывают так же сильны.
Этнические потребности обладают значительной устойчи востью и силой; они регулируются соответствующими норма ми их удовлетворения. А в тех случаях, когда нормы эти оказываются под угрозой, отрицаются или кто-то покушается заменить их другими, этнические потребности решительно обостряются, делаются актуальными и даже превращаются в доминирующие именно в своем этническом качестве.
Другой группой «промежуточных» потребностей можно считать те, в которых социальные выступают под видом иде альных или идеальные - в виде социальных. П.В. Симонов называет их «идеологическими», их можно назвать и «нравственными». Они непосредственно касаются социального окру жения. Но содержат в себе (или подразумевают) какую-либо категорическую и окончательную истину и свои требования справедливости ею обосновывают. Эта истина может быть позитивным утверждением - нормой безусловной истины, но бывает и негативным - отрицанием какой-либо другой истины - нормы удовлетворения идеальных потребностей.
Идеальные потребности сами по себе бескорыстны. Это их отличительная особенность. Но возникает множество текущих, более или менее значительных и сильных потребностей, в которых идеальные обоснования необходимы и подразумева ются как опора требований социальных.
Эта группа потребностей и является областью нравствен ности (морали, совести). Принадлежность потребностей этой группы к социальным бесспорна: они обращены к людям -определяются требованиями к ним субъекта и их к субъекту. Но они в то же время суть и требования субъекта к самому себе независимо от других людей, они содержат кантовский «категорический императив». Нравственная оценка - совесть -предполагает существование и признание не нуждающейся в доказательствах истины. Происхождение ее нельзя объяснить иначе, как следствием идеальных потребностей. Вслед за нрав ственностью к этой группе потребностей можно отнести и все, что связано с религией в любых ее вариантах.
Примером сочетания разнородных потребностей можно считать то, что называют любовью. Биологическое происхож дение ее вне сомнений и в случаях половой любви, и в любви «нисходящей» (родительской), и «восходящей» (сыновней), по терминологии Вл. Соловьева. Но человеческая любовь отнюдь не сводится ни к половому влечению, ни вообще к потребно сти размножения в любых ее трансформациях; в ней содер жатся требования справедливости, нужда в правах и ощуще ние обязанностей, долга, а вслед за тем в той или иной сте пени - то, что вытекает из потребностей идеальных, - совесть и категоричность оценок самого разнообразного содержания.
Все это хорошо выражено Т. Манном: <«...> проводить в любви совершенно четкую грань между благоговейным чув ством и страстным значило бы <...> выказать толстокожесть и даже враждебность жизни. Да и как понимать эту «четкость»? Что такое в данном случае «четкость»? Что такое зыбкость и двусмысленность? Нам просто становится смешно. Разве это не прекрасно и не возвышенно, что в языке существует одно слово для всего, что под ним разумеют, начиная с высшего молитвенного благоговения и кончая самым яростным желанием плоти? Тут только единство смысла и двусмысленности, ибо не может любовь быть бесплотной даже при высшем благоговении, и не быть благоговейной - предельно плотская страсть; любовь всегда верна себе и как лукавая жизнерадост ность, и как возвышенный пафос страсти, ибо она - влечение к органическому началу» (173, т.4, стр.363-364).
Большинство наиболее острых внутренних противоречий жизни человека (тех, например, что привлекают внимание искусства) протекают именно в сфере «промежуточных» и сложных потребностей. Это может служить косвенным под тверждением их сложнопротиворечивого происхождения, а также самостоятельности и силы потребностей, которые стал киваются в них, претендуя на безраздельное господство: иде альных, социальных и биологических. Но то, что называют «любовью», кроме того и в другом смысле выступает явлени ем более универсальным, чем половая любовь, родительская и сыновняя. Тогда она выполняет, вероятно, функции, касающи еся самых различных потребностей, если не любых вообще. (К этому мы еще вернемся.)
Также к потребностям любой из трех групп относятся и потребности, которые возникают одновременно с ними в ка честве одной из исходных, свойственных любому животному организму - потребности в средствах удовлетворения любых потребностей.
Речь идет о мускульной, физической силе, обеспечивающей возможность движения, необходимого для обслуживания лю бых потребностей движущегося живого существа. На уровне человека эту исходную потребность в средствах можно на звать потребностью в вооруженности. Она начинает функцио нировать в непроизвольных, хаотических движениях новорож денного младенца, тренирующих его мускулатуру. (У хищни ков она обнаруживается в беспрерывном движении по клетке.) Далее у детей (как и животных) она трансформируется в иг рах и в потребности подражания, которые подготавливают к предстоящей жизненной борьбе.
У человека трансформации этой исходной потребности чрезвычайно разнообразны, и у разных людей они занимают то или другое -- более или менее значительное - место в структуре и иерархии потребностей. Ее можно видеть не только в самых разнообразных играх, вплоть до спортивных и карточных, но и в стремлении к образованию - в любом накоплении прикладных знаний. Во многих случаях потреб ность в вооруженности выступает в составе сложного комп лекса - слитая с трансформациями других - биологических, социальных и идеальных. При этом средства удовлетворения одной потребности могут быть непригодны для удовлетворе ния другой. Кроме того, средства меняются, так как они не посредственно связаны с общественно-историческими нормами удовлетворения потребностей.
Средства диктуются объективной природой цели, но, служа потребностям, они принадлежат субъекту и, следовательно, в некоторой степени характеризуют его. Поэтому они сказыва ются обратной связью на ходе трансформаций потребностей, стимулируя, например, потребности «роста», а не «нужды».
Борьба за существование и развитие живого существа на уровне человека требует и действительно обеспечивается не большим числом исходных потребностей. Все они были пред метом нашего предварительного беглого обзора.
Две из них - воля и потребность в вооруженности -вспомогательные. Они служат продуктивности трансформаций трех других исходных - главных. Воля, противостоя соблаз нам, направляет трансформацию к отдаленным целям; потреб ность в вооруженности готовит средства их достижения.
Потребности биологические, социальные, идеальные и «промежуточные» - этнические и идеологические - нравствен ные - определяют содержание жизнедеятельности человека. Любая из них практически существует в самых разнообразных трансформациях самосохранения или развития («нужды» и «роста») и степенях силы, причем эти трансформации и изме нения силы постоянны - они не прекращаются. Также не пре кращается и постоянное комбинирование разных трансформи рующихся потребностей во все новые и новые цели - слож ные комплексы - объединения в одном предмете различных нужд.
Весь этот сложнейший процесс трансформации и интегра ции потребностей, может быть, следует назвать «структуриро ванием человеческих желаний». Через эмоцию, волю и мыш ление осуществляется он четырьмя структурами, обнаружен ными П.В. Симоновым, как об этом уже шла речь.
Состав желаний часто объясняют любовью и нравственно стью. Причем, если нравственность можно назвать потребнос тью «промежуточной», то в том, что зовут любовью (в самом широком смысле этого слова), можно видеть такую трансфор мацию и силу любой потребности, при которой негативная сила нужды превращается в позитивную силу влечения, страс ти.
Конкретное содержание желаний - трансформированных исходных потребностей - в большинстве случаев и в большой степени определяется общественно-историческими нормами их удовлетворения. Значение их так велико, что конкретные же лания именно и только нормами часто и определяются, а далее через нормы осознаются по распространенной житейс кой формуле: «как у людей...» Так сама норма выступает как нужда. И это относится к биологическим, к социальным, но, может быть, в наибольшей степени - к идеальным потребнос тям.
Я полагаю, что могуществом норм удовлетворения идеаль ных потребностей объясняется факт существования выделенных Гегелем в отдельную группу специфических религиозных по требностей, которые как раз и являются потребностью в нор ме истины. Но потребность в норме не может быть исходной, поскольку норма удовлетворения потребности не может ей предшествовать. Потребность в пределах нормы характерна не только для потребностей идеальных, но и для любых других. «Как у людей» может быть требованием к пище, жилищу, семейным отношениям, служебному положению, образованию и т.п.
Итак, бесконечное многообразие текущих человеческих по буждений, устойчивых пристрастий и неудержимых страстей возникает из небольшого числа исходных слагаемых. Это мо жет показаться парадоксальным.
«На первый взгляд отрадно, - пишет Г. Селье, - что зако ны, управляющие жизненными реакциями на столь разных уровнях, как клетка, личность и даже нация, оказываются в существенных чертах сходными. Но такая простота и едино образие характерны для всех великих законов природы <...>. Почему каждый объект в этом мире состоит из различных сочетаний одних и тех же, числом около ста, химических эле ментов? Сходство наблюдается и в законах, управляющих жи вой материей» (236, стр.46).
Убедительной аналогией представляется мне музыка. Л. Берн-стайн в книге «Музыка всем» пишет: «Из устрашающей мате матической формулы вытекает, что максимальное количество мелодических комбинаций из двенадцати нот составляет сле дующее астрономическое число: один миллиард триста два миллиона шестьсот одна тысяча триста сорок четыре, без единого повторения какой бы то ни было ноты в каждом примере. Невероятно!» Дальнейшие расчеты количества аккор дов он завершает словами: «Здесь уже повеяло бесконечнос тью» (30, стр.22 и 23).
Та же бесконечность и в числе возможных человеческих потребностей.
Глава V ПОТРЕБНОСТИ «БИОЛОГИЧЕСКИЕ»
(Место в физическом пространстве)
Растительное и животное
В усваивании кислорода легкими человека, а органами пищеварения - питательных веществ, в процессах роста чело веческого тела, его волосяного покрова и других подобного рода процессах проявляются «растительные» потребности че ловеческого организма.
Вероятно, это все, что осталось в человеке от растения. Без удовлетворения некоторых потребностей этого уровня он очевидно существовать не может, а отмирание некоторых дру гих не облегчает его жизни (как, скажем, облысение).
В безусловных рефлексах, включающих в себя мускульные движения, можно видеть существование потребностей «живот ных». Таковы рефлексы оборонительный, ориентировочный, таковы механизмы, при помощи которых осуществляются сложные действия, например хватания, перемещения в рот и пережевывания пищи, выделения, размножения и т.п. Без этих остатков «животного» жизнь человека, очевидно, также не возможна. Но большинству даже самых сложных «животных» умений он обучается в раннем детстве. В поведении же нор мального взрослого человека чисто животными остаются, ве роятно, только механизмы непосредственного потребления и моменты автоматизированных реакций на разного рода ост рые внешние и внутренние раздражения.
Состав биологических потребностей человека, их зависи мость от состояния организма и от внешних условий, ход и нормы их удовлетворения - все это, в сущности, область ме дицины. Медицина, рассматривая их, расчленяет и изолирует для этого от всех других, отдавая себе, впрочем, отчет в том, что практически их полная изоляция невозможна.
Но биологические потребности интересуют, разумеется, не только врачей и физиологов. Болезни занимают многие стра ницы художественных произведений. Достаточно вспомнить «Чуму» Альбера Камю или «Волшебную гору» Томаса Манна. «Душа без тела, - приходит Т.Манн к выводу, - нечто на столько же нечеловеческое и ужасное, как тело без души, впрочем, первое - редкое исключение, второе - правило. Какправило, тело берет верх над душой, захватывает власть, зах ватывает все, что есть жизнь, и отвратительно эмансипирует ся. Человек, ведущий жизнь больного, - только тело, в этом и состоит античеловеческая, унизительная особенность болезни <...>. В большинстве случаев такое тело ничем не лучше трупа» (173, т. 3, стр.140).
Поэтому в человеческих потребностях главный интерес представляют не биологические потребности сами по себе, а мера их участия в сложных потребностях - их давление на другие потребности человека, их осложняющая роль и прояв ления этого давления. Разнообразные трансформации биологи ческих потребностей, то более, то менее осознаваемые, иногда значительно влияют на содержание, силу и ход трансформа ции других потребностей. В результате могут возникнуть фор мы поведения, продиктованные целями, в которых трудно вы делить биологическое, хотя роль его и значительна. Любовь -не единственный тому пример.
Другим примером может служить голод. Наиболее простой, но относительно редкий случай - острая потребность в пище. На какой-то срок она может совершенно вытеснить все дру гие потребности человека. Каковы вытесненные? Этим опреде ляется сила потребности в пище данного человека в данный момент, а может быть, и свойственная ему сила биологичес кого эгоизма вообще.
Так, в «Анне Карениной» Л.Н.Толстого Стива Облонский любит самый процесс еды, а Левин однажды был готов пла кать от острого голода...
Более острый случай - голодание - систематическое недо едание при господствующей в данное время объективно недо статочной норме удовлетворения потребности в пище. Миро вая война дала множество примеров разнообразия последствий такого постоянного давления биологических потребностей на все остальные - от крайнего обострения индивидуального или семейного эгоизма до полной самоотверженности. Оказалось, что голодание влияет на социальные потребности разных лю дей по-разному: одни совершенно забывают о справедливости; другие делаются менее требовательны к ней, менее щепетиль ны; причем у тех и у других вытеснять или ослаблять по требность в справедливости может и забота о собственной персоне, и забота о своих близких - детях, родителях; биоло гические потребности (в том или другом варианте) могут вы теснять социальные потребности (совершенно отвлекать от них) или подчинять их себе; в последнем случае человек до бивается, например, определенного места в обществе (должности, работы) как будто бы в интересах общества или из честолюбия, а в действительности - чтобы успешнее «выжить»; этому же может быть подчинена и вся последую щая служебная деятельность.
Но обычно у человека социальные потребности бывают сильнее голода. Поэтому возможны и пренебрежение к по требности в пище и, парадоксальные на первый взгляд, слу чаи, когда систематическое недоедание обостряет потребность в справедливости - делает человека бескомпромиссным, может быть, даже жестоким в крайнем субъективизме. Таким бывает аскетизм верующих фанатиков любой веры - они «умерщ вляют плоть для укрепления духа».
Страх - характерное проявление давления биологических потребностей. К нему относится все то, что относится к опас ности, физическому самосохранению, как и к голоду и в тех же вариантах: страх за себя, страх за своих близких и полное бесстрашие самопожертвования. Совпадают обычно и сравни тельные оценки первых двух вариантов: заботы о пропитании и безопасности близких и страх за них воспринимаются как более высокий уровень потребностей, чем забота о себе самом и страх за себя.
Но, в отличие от голода, страх едва ли способен обо стрять социальные потребности, хотя часто он маскируется ими и с ними как будто бы сливается. Так, скажем, интере сами общественного благополучия оправдывают иногда пытки, казни и террор вообще.
Страх следует за представлениями об опасности; это мо жет быть и непосредственная опасность жизни - физическому существованию (так люди боятся боли, инфекции, стихийных бедствий, огня, воды, высоты и т.п.), но чаще - опасность месту, занимаемому в обществе. В этих случаях само «место» выступает в своеобразной роли: не как «место в умах людей», а как место материальное, даже - физическое. Поэтому в бес страшии проявляется либо пренебрежение к месту, либо пред ставление о месте именно в умах людей, которое героической смертью не теряется, а упрочивается или приобретается.
Трусость, наоборот, свидетельствует о силе биологических потребностей и о давлении их на социальные. Поэтому во всяком терроре налицо воздействие на социальные потребнос ти через биологические - использование их силы и страха для захвата власти и для господства над людьми, которые при этом, правда, уподобляются существам скорее биологическим, чем социальным.
Такое представление об управляемых свойственно тем, кто сам находится под давлением страха. Поэтому террор и жес токость вообще - это не только злоупотребление биологичес кими потребностями других людей, но и следствие их силы в самом субъекте. Как бы ни были сильны его социальные по требности господствовать над людьми (его «пассионарность»), само, это господство близко к биологическому примитиву вла сти вожака в стаде животных.
В условиях террора человек может все свое поведение подчи нять одной потребности - физически выжить. Так, Ст. Цвейг, объясняя крайнюю жестокость Жозефа Фуше в Лионе в годы французской революции, пишет: «К сожалению, мировая исто рия - история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но и история человеческой трусости, и по литика - не руководство общественным мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское преклонение вождей перед инстанцией, которую они сами создали и воспитали своим влиянием. Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из возбуждения национальных страстей; так возни кают и политические преступления. Ни один порок, ни одна жестокость не вызвали столько кровопролитий, сколько чело веческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе стано вится массовым палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным» (304, т.2, стр. 182-183).
В.О.Ключевский рассказывает об Иване Грозном: «Столкнувшись с боярами, потеряв к ним всякое доверие пос ле болезни 1553 г. и особенно после побега князя Курбского, царь преувеличил опасность, испугался: «за себя семи стал». Тогда вопрос о государственном порядке превратился для не го в вопрос о личной безопасности, и он, как не в меру ис пугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и на лево, не разбирая друзей и врагов» (125, т.2, стр.198). Устра шать целесообразно только опасного: <«...> он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колена» (125, т.2, стр.238). Это должно было устра шить всех гордых.
Жестокость, рожденная страхом, характерна и для обста новки при дворе многих римских и византийских императо ров. Но во всех подобных случаях страх возникает у тех, кто претендует или претендовал не только на физическое суще ствование, но и на относительно значительное место в чело веческом обществе.
Между тем испуг перед лицом неожиданной физической угрозы (скажем, при стихийном бедствии) и ответный оборо нительный рефлекс, ясно вызванные биологическими потреб ностями, четко противостоят потребностям социальным. В дальнейшей конкуренции побеждают либо те, либо - другие, и обнаруживается их противонаправленность. Но страх как таковой всегда начинается с испуга, а испугать может и появ ление убийцы, и статья в газете, и собственное умозаключе ние. Отсюда напрашивается даже общий вывод: чем больше в страхе социального, тем более устойчиво его влияние на по ведение субъекта. Если же страх остается следствием только биологических потребностей (как, например, при острых забо леваниях), то он либо вытесняет все другие потребности (так бывает в различных случаях паники), либо какая-то потреб ность подавляет его. Биологическое не терпит отлагательства; социальное, наоборот, всегда стремится заглянуть вперед.
Паника - одно из ярких проявлений господства биологи ческих потребностей. «Человек под влиянием толпы находится в состоянии, подобном истерическому, - пишет И.Мечников, -и обнаруживает душевные свойства наших предков. Одним тем, что человек является составной частью организованной толпы, он опускается на несколько ступеней по лестнице культурности. В изолированном состоянии он, может быть, был достаточно цивилизован; в толпе же он стал варваром, способным лишь следовать диким инстинктам» (187, стр.194).
Биологическое в социальном
Животные осуществляют свое «право» на место в физичес ком пространстве физической силой: зубами, когтями, клыка ми, копытами. Может быть, • во всех и всяческих драках меж ду людьми главным стимулом являются потребности биологи ческие? Исключая, разумеется, спорт, дуэли по правилам и боевые операции дистанционным оружием. Может быть, вме шательство в биологические потребности социальных, роль и давление последних наиболее ярко выступают в отличиях, су ществующих между дуэлью по правилам и дракой без правил? Показательным примером представляется мне дуэль Базарова с П.ГГ. Кирсановым в романе Тургенева «Отцы и дети».
Если в борьбе за справедливое решение какого-то вопроса или за определенное место в человеческом обществе дело дошло до физической драки, то это значит, что некоторая сложная социальная потребность предельно конкретизирова лась - упростилась, при этом скрывавшаяся в ней биологи ческая потребность в овладении новым физическим простран ством (или охрана освоенного ранее пространства) вышла на первый план. Может быть, субъект и сам не подозревал ее присутствия, а теперь не отдает себе отчета в том, что имен но она довела его до драки.
Физическая драка есть отказ от логической аргументации, которая подразумевает всегда существование обобщенных представлений о праве и справедливости. В драке обнажается пренебрежение к любой аргументации вообще. Достаточным основанием служит ей ощущаемая биологическая потребность, средством ее удовлетворения - наличная физическая сила.
Поэтому чем больше в данное время в данной обществен ной среде драк - за предметы потребления и производства, за место в пространстве, за удовлетворение своих половых по требностей, за охрану родственных или этнических связей, тем, значит, большую роль в нем играют потребности биоло гические. Они занимают тем больше места среди других чело веческих потребностей, чем труднее идет процесс их удовлет ворения.
Поэтому постоянная нужда, бедность, страх за жизнь свою и своих близких - все это повышает цену средствам физичес кого существования, обостряет биологические потребности и оттесняет потребности социальные. И наоборот: по мере роста материального благосостояния и обеспеченности удовлетворе ния биологических потребностей они все яснее постепенно от ходят, уступая место потребностям вышестоящим.
Но, достигнув чрезвычайной остроты, биологические по требности трансформируются практически в самую беспощад ную социальную борьбу: люди, лишенные возможности физи чески существовать, объединяются на борьбу с теми, кто эти ми возможностями располагает в избытке. Ее острота, жесто кость, беспощадность, пренебрежение в ней к логической ар гументации объясняются давлением неудовлетворенных биоло гических потребностей. По мере их удовлетворения борьба упорядочивается, очеловечивается - делается все более борь бой «по правилам». «Война - порождение нищеты и тщесла вия», - сказал Ле Корбюзье (цит. по 97, стр.301). Чем больше «нищеты», тем более она - драка, чем больше «тщеславия», тем более - «по правилам».
Удовлетворение биологических потребностей ведет к уси лению социальных. Поэтому повышенная против господству ющей нормы потребность в справедливости чаще встречается в среде людей материально обеспеченных, и из этой среды ча сто выходят вожди массовых социальных движений, даже ког да в самих этих движениях значительно давление потребнос тей биологических. Так возникают иногда и противоречия между вождями и ведомыми с последующей борьбой в среде победителей.
Хотя в отдельных случаях и при некоторых стечениях об стоятельств биологические потребности человека берут верх над социальными, общая тенденция исторического развития человечества склоняется к победе потребностей социальных: если биологические потребности усилены до предела, то они делаются орудием в столкновении потребностей социальных, если же они ослаблены, то и это ведет к усилению последних.
Развитие производительных сил постепенно, медленно и ценой великих затрат ведет к повышению общей нормы удов летворения биологических потребностей. Это и вынуждает их отступать на все более и более скромное место, обостряя по требности социальные.
Противоречия между потребностями биологическими и вышестоящими в самом человеке известны давно и каждым, вероятно, ощущаются, а их последствия толкуются по-разному. Апостол Павел в послании к галатам писал: «Плоть желает противного духу, а дух - противного плоти: они.друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал.5,17). С древнейших времен одно из направлений челове ческой мысли опиралось на приоритет «духа» со всеми выте кающими отсюда последствиями, другое - на приоритет «плоти». К первому тяготеют цивилизации Востока. Философские, моральные и политические взгляды М. Ганди ярко это выражают. «Указав, что мудрость пришла на Запад с Восто ка, Гандиджа сказал: «Первым из этих мудрецов был Зоро-астр. Он принадлежал Востоку. За ним последовал Будда, ко торый принадлежал Востоку, Индии. Кто последовал за Буд дой? Иисус, который пришел с Востока. До Иисуса был Мои сей, который принадлежал Палестине, хотя был рожден в Египте. После Иисуса явился Мухаммед. Я не буду говорить здесь о Кришне, Раме и других святых. Я не считаю их менее великими, но они менее известны образованному миру. Все равно, я не знаю ни одного человека в мире, кто бы мог сравниться с этими людьми из Азии. А что произошло по том? Христианство было искажено, когда оно перешло на За пад» (60, стр.552). «Человека отличает от животного созна тельное стремление осуществить пребывающее в нем духовное начало» (60, стр.564). «Человек является человеком потому, что способен к самоограничению, и остается человеком лишь постольку, поскольку на практике осуществляет его» (60, стр.284-285).
Взглядов, близких Ганди, держался и Дж. Неру: «Проблема человеческих взаимоотношений - какая это важная проблема и как часто мы забываем о ней в наших горячих спорах о политике и экономике! Ее не игнорировали подобным обра зом старые и мудрые цивилизации Индии и Китая. Они вы работали кодекс социального поведения, который, при всех его недостатках, несомненно, давал человеку равновесие» (198, стр.41).
Для западной цивилизации характерно обратное - пре имущественный интерес к материальным потребностям и к средствам производства материальных благ. В покорении че ловеку сил природы подход этот оказался более продуктивен. Но его односторонность, противоположная не менее односто роннему восточному спиритуализму, оборачивается нередко пессимизмом и мизантропией: на смену материальным лише ниям часто приходит сытая пустота. Биологическое, животное нередко утверждается как единственно прочное, непреодолимое и во всех случаях решающее. К этой позиции близки «Ардри, Херренштейн и им подобные, организовавшие массовый об стрел гуманизма псевдонаучной шрапнелью», - как выразился о них А. Галки (57, стр.254).
В отличие от них, «по Фромму, источник подлинной мо рали находится в природе человека, в совокупности опреде ленных психологических потребностей. Такие потребности че ловека, как стремление к счастью, к любви и свободе, к истине, заложены в его природе» (318, стр.91). Основной тезис Маслоу также гласит, что социальность заключена в самой природе человека, что люди обладают настоятельными, име ющими природную основу потребностями в сопринадлежности, любви симпатии, уважении. «В работах Маслоу изначальная социальность индивида выступает как чисто биологическая и биологически обусловленное свойство вида «человек» (13, стр.174).
Так формируется третье направление. Оно, видимо, ближе к истине чем первые два - спиритуалистическое и вульгарно-материалистическое. Но пока оно, в сущности, ограничивает ся, главным образом постановкой вопроса, констатацией его важности и описаниями явлений в психологических терминах, которые сами лишены достаточной ясности, определенности, конкретности содержания.
Диапазон биологических потребностей
Биологические потребности человека могут быть на какое-то время подавлены, вытеснены или погашены полным удов летворением, хотя они не могут быть совершенно ликвидиро ваны, как призывают к тому аскеты-спиритуалисты. Но мечты об их уничтожении не умирают; они основаны, вероятно, на том, что у различных людей и в разное время они занимают то большее, то меньшее место, и чем место их значительней, тем больше вражды, драк и убийств в человеческом обществе.
У новорожденного ребенка никаких потребностей, кроме биологических, нет, а среди биологических главенствуют «ра стительные»; к ним быстро добавляются «животные».
Дети часто дерутся и потому нуждаются в надзоре; но драки их безобидны потому, что силы ребенка малы и деру щийся малыш не может причинить серьезного вреда своему врагу. Детская вражда легко гаснет и быстро переходит в дружбу, пока социальные мотивы играют в том и другом ничтожную роль - пока во вражде и дружбе отсутствуют планы на будущее и далекие прогнозы, то есть осознанные и устойчивые интересы, продиктованные социальными потребно стями. В раннем детстве появляются их зачатки; они растут, крепнут и множатся.
По мере формирования и роста социальных потребностей, биологические постепенно уступают им главенствующее место. Но половое созревание организма ведет к их новому усиле нию в связи с возникновением половой потребности: но она первоначально не осознается, так как возникает сразу же как весьма сложная; ее давление на все другие потребности чело века бывает, как известно, весьма значительно. Половая по требность, разветвляясь, трансформируется, в частности, в по требности в благополучии детей и потомков вообще. Круг за бот о них бывает широк, и давление биологических потребно стей этого рода бывает сильным и длительным - вплоть до угасания всех потребностей человека в старости. Угасание происходит, вероятно, постепенно и, может быть, в обратном порядке - последними прекращают свое существование по требности биологические, а из них - «растительные». Такой представляется грубая схема возрастной динамики развития человеческих потребностей.
Она, конечно, не может служить доказательством проис хождения и состава человеческих потребностей. Как известно, «биогенетический закон Геккеля («онтогенез есть сжатое и со кращенное повторение филогенеза») имеет относительное значение: он отражает лишь единую последовательность основных событий в индивидуальном (преимущественно раннем) и исто рическом развитии живых организмов, а не любые частности» (76, стр.80). Но эта последовательность «основных событий» в процессе развития и умирания человеческих потребностей, ве роятно, все-таки существует. Она не раз и многими отмеча лась.
Р. Кент пишет: «Ребенок способен превратить землю в райскую обитель. Жизнь его так проста! Он безошибочно следует своим желаниям, сначала отбирая главные из них, а затем продвигается по сужающемуся пути, пока не достигнет настоящей цели» (122, стр.61). Один из героев Василия Шук шина характеризует преклонный возраст:«Мужик, он ведь как: достиг возраста - и смяк телом. А башка ишо ясная - какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на ви но напирает - башку туманит, другой историю колхоза стал писать. Кто куды, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, ишь, в бога ударился» (326, стр.9). Таковы трансформа ции потребностей, связанные с возрастом. Связь с возрастом есть, вероятно, большее или меньшее давление различных биологических потребностей на социальные и идеальные. На каждом этапе жизни каждого человека их давление варьирует ся по-своему. Вкусная пища особенно привлекательна для де тей, но и некоторые люди зрелого и преклонного возрастов идут на значительные жертвы ради всяких деликатесов, хотя различия между этими пристрастиями, очевидны и сами при страстия эти свойственны далеко не всем. Так же и половое влечение присуще разным людям в различных степенях и не всегда в соответствии с возрастом. И все же не без оснований Полоний в «Гамлете» говорит: <«...> видит Бог, излишняя за бота такое же проклятье стариков, как и беззаботность - горе молодежи». А.П.Чехов писал: «Только ту молодость можно признать здоровою, которая не мирится со старыми порядка ми и глупо или умно борется с ними - так хочет природа и на этом зиждится прогресс» (310, т.И, стр.426). Нормы удов летворения потребностей охраняются стариками, а преодоле вать их свойственно молодым.
Пока речь идет о биологических потребностях человека, касающихся его лично, размеры этих потребностей ясно огра ничены физическими возможностями его организма. Поэтому, хотя давление их разнообразно, оно не переходит границ об щеизвестных, и во всяком их нарушении видна ненормаль ность, болезнь. Биологические потребности, связанные с про должением рода и трансформированные в заботы о родственниках, наоборот, не имеют четких, объективно обусловленных границ. Их влияние может быть менее заметно, но более су щественно и более длительно; оно может сказываться на по требностях, казалось бы, не имеющих никакого отношения к физическому существованию субъекта или его родни.
Сложность и разнообразие этих влияний начинаются с разнообразия в широте и прочности родственных связей, ощущаемых субъектом. Один едва признает своих собственных детей; другой ощущает родство не только в далеком свойстве (скажем, племянники бывшей жены двоюродного брата...), но и дружеские отношения его родственников для него почти равносильны связям близкого кровного родства (не распрост раняется ли это и на привязанность и нежную любовь к сво им животным?..)
. При этом биологические потребности в трансформациях, самых разнообразных по силе и степени обоснованности, мо гут тесно переплетаться с потребностями социальными и выг лядеть как последние.
Я хочу, например, «устроить» сына (или дочь, племянника, внука) в .определенное высшее учебное заведение, куда посту пить трудно. Желание это может быть вызвано потребностью биологической, социальной или обеими, хотя какой-то из них преимущественно. «Мой сын (дочь, внук) имеет право учиться в этом вузе. Я заслужил это право», «Окончив это учебное заведение он (она) будет нужным человеком и займет достой ное место в обществе» - обе эти мотивировки - трансформа ции социальных потребностей. «Ему (ей) так хочется попасть в этот вуз! Такие страдания последуют за неудачей, и такая радость в случае поступления!» - это мотивировки, вытекаю щие из потребностей биологических.
«Кто любит, тот не рассуждает», - сказал Ф.М.Достоевс кий Вс.С. Соловьеву. Биологические потребности родственной связи превращают боль, страдание, радость и удовольствие близкого человека в собственные переживания. Старинная рус ская поговорка называет подобные случаи: «не по-хорошу мил, а по-милу хорош». Не нуждающаяся в объяснении, ощу щаемая близость возникает не вследствие достоинств, а сама эта близость выискивает достоинства и обязательно находит. По народному представлению, не разум диктует сердцу, а сердце - разуму; а сердце - подразумеваемые потребности биологические. Они не рассуждают, не рассчитывают.
Среди биологических потребностей родственные резко от личаются от эгоистических. Когда вторые превышают обще распространенную силу, они легко обнаруживаются и обычно вызывают осуждение и противодействие. Поэтому они скры ваются и маскируются. Первые, распространяясь, доходят до своеобразной «биологической доброты» - всеобщей доброже лательности, и здесь теряется четкая граница между биологи ческими потребностями и социальными - разновидности слу жить «для других».
Как показали опыты П.В. Симонова, «сочувствие» свой ственно и животным (феномен «эмоционального резонанса»), причем разным особям одного вида в различных степенях. Те же опыты показали, что степени эти можно в лабораторных условиях повышать (см.: 250, стр.43-55). Тем более разнооб разны должны быть степени человеческого сочувствия и со страдания даже в пределах потребностей биологических.
Может быть, это - тот самый росток биологического, из которого выросла специфически человеческая сфера потребно стей в справедливости?
Семейный эгоизм
Если родственное сочувствие разрастается не вширь, захва тывая все новых людей, а идет вглубь - к упрочнению опре деленных родственных связей и их противопоставлению инте ресам всех других людей, то вместо всеобщего доброжелатель ства и «биологического альтруизма» получается то, что мож но назвать «семейным эгоизмом».
Драка - одно проявление силы биологических потребнос тей; семейный эгоизм - прочность, безусловность родственных связей - другое их проявление, противоположное и в то же время близкое, « дополнительное».
Диапазон «семейного эгоизма» чрезвычайно широк: от ра совых теорий национализма и упомянутых выше этнических предпочтений и потребностей, которые переходят в соци альные, до совершенно безобидной симпатии вследствие род ственного чувства - «по-милу хорош». В каждом из этих яв лений содержится (разумеется, неосознаваемая) биологическая потребность поддержания собственного рода. Причем - имен но в той степени, в какой потребность эта не мотивируема, в какой она - ощущаемая надобность в физическом существо вании, благополучии и наилучшем самочувствии ради них самих. Кто потребует от матери объяснений и обоснований ее заботы о здоровье своего ребенка?
Таково и всякое «сочувствие» (например, соотечественни ку). Биологические потребности слепы. Это их главный при знак. Они «прозревают» за счет тех, в единстве с которыми выступают в сложных комплексах.
Сочувствие, сострадание (даже слепые и руководимые ра совыми или национальными привязанностями) свойственны в различных степенях едва ли не всем людям. Поэтому сами по себе они вызывают понимание и уважение, а не осуждение окружающих, и уважение даже большее, чем привязанность к собственному ребенку. По Пушкину:
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Но биологические привязанности, недостаточно сдерживае мые потребностями вышестоящими, охраняют, оберегают и защищают, чтобы нападать и захватывать. Эти притязания возрастают вместе с расширением круга тех, кто связан таким родственным эгоизмом. Каждый как бы заражает другого и укрепляет его позиции; притязания индивида, когда он один, скромнее его же притязаний, поддержанных семьей; притяза ния семьи так же возрастают, поддержанные родом. Притяза ния сплоченной народности, этноса, еще больше; расы - еще больше. Вплоть до претензий безграничных, согласно терри ториальному императиву живого вещества низшего уровня. Здесь мы имеем дело уже с потребностями этническими или их уродливыми трансформациями, каков, например, «нацизм».
Но так возрастает и биологическая агрессивность. Она до ходит до крайних степеней жестокости, непримиримой беспо щадности - до «зверств». Но звери не бывают жестоки и то, что люди называют «зверством», им совершенно чуждо. Чело веческую жестокость роднит с агрессивностью хищников толь ко подчиненность того и другого биологическим потребнос тям. Но главенствование их у животных - явление вполне нормальное, а их непомерно возросшая роль в структуре по требностей человека есть отклонение от нормы к биологичес кому прошлому. Причиной тому может быть либо неожидан ное и резкое нарушение нормы, либо появление перспективы значительного ее повышения, вследствие чего эта биологичес кая потребность резко возросла в силе; так бывает, если у данного человека и в его окружении оказались понижены в силе потребности вышестоящие. Разные причины могут, ко нечно, дополнять одна другую, и в человеческом обществе значительная агрессивность со всеми ее последствиями не мо жет быть вызвана только биологическими потребностями. Но последние могут резко обостряться под давлением потребнос тей этнических - национальных.
«Здоровая нация не ощущает своей национальности, - пи шет Б.Шоу, - как здоровый человек не ощущает, что у него есть кости. Но если вы подорвете ее национальное достоин ство, нация не будет думать ни о чем другом, кроме того, чтобы восстановить его. Она не станет слушать никаких ре форматоров, никаких философов, никаких проповедников, по ка не будут удовлетворены требования националистов» (цит. по 301, стр.155).
Биологические потребности проявляются в той мере, в ка кой поведение слепо подчинено инстинкту, но на службе у этих потребностей, в средствах их удовлетворения, вполне мо гут находиться разум и мышление, самое изощренное и хоро шо вооруженное знаниями. Так возникают сложные производ ные потребности, в которых социальное осознается как наци ональное или этническое, а давление биологических играет решающую роль, но в этой роли не осознается - маскируется. Разум выискивает социальные обоснования (соображения справедливости) и к ним идеальные подкрепления, которые делаются, таким образом, средствами удовлетворения биологи ческой агрессивности. Средства играют роль причины, когда подлинная причина в мотивировках не нуждается.
Так, в поведении человека биологическое и социальное иногда меняются местами: человек оказывается на службе у животного. Возникают те «зверства», в которых человечески ми возможностями вооружены побуждения хищника, доведен ные до широких обобщений, доступных только человеку. В истории человечества примеры тому: императорский Рим, средневековье, фашизм, китайская «культурная революция»...
Оттеснение биологического
После относительно гуманного XIX в. события века XX переполнены свидетельствами устойчивости давления биологи ческих потребностей, трансформированных в эпидемии агрес сивности; потребности эти, вместе с некоторыми близкими ей социальными потребностями человека - главная опасность нашего времени.
Истоки таких угрожающих явлений, как расизм и шови низм любого образца, лежат в невинной и даже обаятельной ситуации: «не по-хорошу мил, а по-милу хорош». Уже в ней подразумевается, что кто-то безвинно плохой...
Пока и поскольку биологические потребности человека не вытеснены с главенствующих позиций его социальными по требностями, определенной ветвью их трансформации (о чем речь будет дальше), на всех командных постах человеческого поведения, до тех пор нет гарантии в том, что при некотором стечении обстоятельств, может быть даже случайном, они не захватят неподобающее им место и не наступит вновь период «озверения» людей.
Можно предполагать, что медленно и с рецидивами на обозримой истории человечества происходит все же процесс оттеснения биологических потребностей и ослабления их дав ления на другие потребности человека. Процесс этот обуслов лен развитием производительных сил, повышением производи тельности человеческого труда и повышением нормы удовлет ворения биологических потребностей человечества.
Все более умелое владение силами природы - единствен ный источник их удовлетворения. Человеческое общество воз никло в борьбе с природой; ее силы, превосходящие возмож ности любого индивида, привели к появлению социальных по требностей и к их преобладающей роли.
Но, продвигаясь вперед - к все большему овладению при родой, - человечество вынуждено иногда и уступать ей. Ведь борясь с природой, человек принадлежит к ней. Об этом по стоянно напоминают ему биологические потребности. <«...> Именно потому, что он знает, что он животное, он перестает быть животным и дает себе знание себя как духа», - писал Гегель (64, т.1, стр.85).
Экономия сил
Биологической потребностью человека, одной из самых значительных по своим последствиям, потребностью, постоян но входящей в состав чуть ли не всех его потребностей, явля ется потребность в экономии сил. Она свойственна животным, и поэтому принадлежность ее к числу биологических не вы зывает сомнений. Но сфера деятельности, а значит, и поведе ние человека несравненно шире; потому и потребность в эко номии сил проявляется в его поведении намного разнообраз нее и в трансформациях, казалось бы ничего общего не име ющих с поведением животных.
Потребность эта вытекает из известного принципа Ле Ша-телье. Академик А.А. Ухтомский говорил о нем: «Очевидно, что в общем и целом принцип Ле Шателье, принцип наи меньшего действия, сам по себе вел бы организм к редукции, но не к развитию и экспансии». Поэтому принцип неизбежно нарушается. <«...> именно гениальные деятели в своем индивиду альном поведении для себя чаще всего идут по пути' наиболь шего сопротивления, для того <...> чтобы достичь намеченного предмета наилучшим способом и открыть другим это дости жение с наименьшими затратами сил. Нервная система отнюдь не начинает с наименьшего действиям как заданного даром, она приходит к нему как к достижению, в конце» (286, стр.87).
Вследствие потребности в экономии сил - стремления к наименьшему действию - человек (в каждом конкретном слу чае и при обслуживании любой своей потребности) пытается достичь результата наименьшими необходимыми, по его пред ставлениям, усилиями. За достижение любой цели человек расплачивается прежде всего затратой сил. Он расходует их в меру привлекательности цели и соответственно своим умениям, своему опыту, то есть «в конце», как говорил А.А. Ухтомский. Одна цель требует больших усилий, другая - меньших. Один выше ценит одно, другой - другое; один щедрее, другой -скупее; у одного больше сил, у другого - меньше. Так прояв ляются представления человека о ценностях, об его интересах к потребностям, потому что потребность в экономии сил свойственна всем людям, но каждый экономит их по-своему. (Об этом см. 98.) Но необходимо, конечно, учитывать, что значительность любых затрат относительна: то, что для боль ного, слабого, старого - чрезвычайная затрата, то же самое для здорового, сильного, молодого может быть затратой нич тожно малой.
В состав сил человека входит вся его наличная вооружен ность. Это, конечно, не только мускульная, физическая сила. Потребность экономить ее лежит на поверхности человеческо го поведения и видна на каждом шагу. Вооруженность знани ями, умениями, навыками тоже составляет силы; расходование денег - это тоже расходование сил; пользование властью, об щественным положением, связями, знакомствами, самой при надлежностью к определенной общественной прослойке - все это есть использование силы, той, которой приходится «расплачиваться» за достижение целей, за приобретение, за удовлетворение своих потребностей.
Таким образом, хотя вооруженность ценится вследствие биологической потребности в экономии сил, сама она оказы вается значительным фактором социального бытия человека. Силу уважают. Высокий уровень вооруженности обеспечивает человеку выгодное место в общественной среде. (Не начинает ся ли с накопления сил формирование социальных потребнос тей в онтогенезе человека?) «Право сильного» обеспечивает животному место вожака в стаде животных. Дети, начиная с 5-6-летнего возраста ценят силу, ловкость, проворство. Иерар хия в среде подростков строится также по признаку силы, хо тя постепенно физическую, мускульную силу в этой среде все больше вытесняет ценность сил человеческих чтобы в зрелом человеческом обществе накопление сил стало одной из ярко выраженных трансформаций потребностей социальных.
Поскольку сила вызывает уважение, те, кто обладают ею, склонны ее демонстрировать как широту своих возможностей, как свою смелость, щедрость, независимость. Вероятно, в ис токах пляски, подвижных игр и всякого рода соревнований лежит хвастовство своей силой, коренящееся в свою очередь в потребности экономии сил. Но всякую вооруженность иногда и берегут, избегая всяких затрат, кроме самых необходимых. Тут мы уже совершенно покидаем сферу потребностей биоло гических и переходим в область специфических потребностей в вооруженности и потребностей социальных как таковых.
Но начинается накопление сил с бережного к ним отно шения: с осторожного расходования сил физических и мус кульных. Эту бережливость называют ленью, и именно в ней проявляется связь этой бережливости с потребностями биоло гическими. Расходование сил связано с временем; социальные потребности учат: «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Лень как потребность биологическая влечет к обратному: «не делай сегодня то, что можно сделать и зав тра».
Лень освобождает время и дорожит досугом. «Свободное время» - это часы, не занятые затратой сил. Г.Бёлль так смотрит на это: «Сон - это тоже нечто вроде свободного времени, он прекрасен тем, что, уравнивает и человека и жи вотное; но свободные часы только тогда становятся часами свободы, когда человек переживает их сознательно. Даже у врачей есть часы, когда их нельзя тревожить, духовных лиц в последнее время тоже щадят. Это меня злит, попы не должны иметь свободных часов, тогда они могли бы по крайней мере понять художника. Им совсем не обязательно понимать искус ство, разбираться в творческой миссии, в специфике творче ства и в прочей ерундистике, но они обязаны понять душу художника. Мы всегда спорили с Марией, есть ли свободное время у Бога, в которого она верует. Мария утверждала, что есть, брала Ветхий Завет и читала мне из книги Бытия: «И почил в день седьмой от всех дел своих, которые делал». Я опровергал ее, ссылаясь на Евангелие, и говорил, что хоть по Ветхому Завету у Бога было свободное время, представить се бе праздно фланирующего Христа просто-таки выше моих сил» (26, стр.105).
Значит, по Беллю, есть люди и есть дела, не допускающие досуга и экономии сил. Вероятно они максимально удалены от биологических потребностей. Но сон, очевидно, нужен всем без исключений.
Впрочем, экономия сил это не только сон, лень, досуг и свободное время. Экономия сил это также и стимул развития техники - двигатель технического прогресса. Это - мастер ство, это - профессиональная квалификация.
Все машины и механизмы (в том числе в транспорте, в связи - от лифта до самолета и телефона) служат экономии сил. Специалист, профессионал в любом труде - от грузчика и лесоруба до дирижера, ювелира, радиотехника и мыслителя - отличаются от профана тем, что последний тратит больше сил и расходует лишние усилия, без которых обходятся масте ра своего дела.
Пианист Г.Коган пишет: «Вопреки распространенному представлению, пианистическая техника состоит не столько в выработке каких-то особенных, необычайных «сверх-движе-ний», сколько в тщательной очистке обычных движений (та ких, какие сделал бы тут всякий человек) от лишнего в них. Точно так же человек, научившийся ходить, делает гораздо меньше движений (и меньшие движения), чем ребенок, кото рый, совершая свои первые шаги, «ходит» не только ногами, но и руками, губами, глазами и т.д. Не плюс новое, а минус лишнее» (128, стр.57).
Альбер Камю о труде писателя говорит: <«...> самое мучи тельное для автора - это добиться совершенства. <...> Целые вечера, целые недели над одним каким-нибудь словом <...>, а то и просто над согласованием. - Поймите меня, доктор. На худой конец не так уж сложно сделать выбор между «и» и «но». Уж много труднее" отдать предпочтение «и» или «по том». Трудность возрастает, когда речь идет о «потом» и «за тем». Но конечно, самое трудное определить, надо ли вообще ставить «и» или не надо» (114, стр.215).
Все это трудности в стремлении к экономии слов в сло весном искусстве. Но так как это искусство - созидание ново го, - то на пути к результату, «к концу», как говорит Ухтом ский о художнике, который идет «по пути наибольшего со противления»,- он ищет максимальной экономии, а в поисках с экономией не считается.
А.П.Чехов в письме А.М.Горькому дал общее определение грации: «<...> когда на какое-нибудь определенное действие че ловек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация» (310, т.12, стр.271).
В самом деле, трудно себе представить танец мастера, в котором присутствовали бы лишние мускульные движения. Так же не может быть лишних действий в игре квалифициро ванного актера, лишних цветовых пятен на полотне живопис ца, да и в любом деле, выполняемом на высоком уровне мас терства. Таков общий закон. Он вытекает из потребности в экономии сил.
«Законы природы, - цитирует В.Я. Френкель Э. Маха, -суть ограничения, которые мы под влиянием опыта предписы ваем своему ожиданию» (297, стр.54). Экономии сил учит опыт, поскольку силы живого ограничены.
Средства экономии сил в мышлении
Экономия сил побуждает человека всякое сколько-нибудь сложное дело сперва совершать в воображении. Так мышлени ем предусматриваются (более или менее успешно) возможные столкновения потребностей, чтобы при реальном осуществле нии дела избежать их и проверить наиболее экономный поря док его выполнения.
Академик А.А. Ухтомский утверждает: «Энергетические траты в нервных путях, взятых в отдельности от исполни тельных органов, ничтожны; энергетическое хозяйство орга низма в целом заинтересовано преимущественно в экономном расходе потенциалов станции назначения - мышц. По-видимому, некоторая неэкономность работы допускается в не рвной сети ради того, чтобы оградить мускулатуру от неэко номной траты» (286, стр.117).
Мышление (энергетические «траты в нервных путях») пра вильное, продуктивное более экономно чем мышление непра вильное. Поэтому люди предпочитают, где этот только воз можно, думать, пользуясь стереотипами, выработанными опы том, а не строить ход мышления (установления связей) каж дый раз заново. Так функционирует потребность экономии сил в мышлении. Выработанным стереотипом мышления явля ется логика.
Соблюдение трех законов формальной логики - тождества, противоречия и исключенного третьего - предохраняет фор мирование понятий, суждений и умозаключений от неопреде ленности, противоречивости и непоследовательности. Так ло гика облегчает работу мышления в простейших (ближайших) трансформациях потребностей. Формальная логика есть, в сущности, то, что называют рассудком, здравым смыслом. Это - простейшие навыки экономии умственных сил:, они приобре таются опытом чуть ли не в младенческом возрасте, как не что само собой разумеющееся, не требующее умственных уси лий, и потому осуществляются преимущественно подсознанием. Сознание включается лишь в случаях резких нарушений той экономии сил, которую они дают. В остальном же это - опе рирование представлениями об очевидном, бесспорном и бли жайшем. Поэтому область экономии сил средствами рассудка и формальной логики - потребности биологические. Челове ческое в этой экономии содержится в использовании отвле ченных, теоретических построений воображения.
Рассудочное мышление, как указывал Гегель (64, т.4, стр.385), ценно тем, что обеспечивает определенность, предметность в представлениях; тем самым оно концентрирует усилия в мышлении, а затем и в делах практики. По Гегелю, рассу док вносит, кроме того, определенность в работу разума -следующей за рассудком ступени мышления, упорядоченного экономией сил. Эту ступень можно назвать логикой диалекти ческой.
Ее законы уже не поддаются автоматизации. Более того -она противонаправлена затвердевшим стереотипам определен ности формальной логики. Она «отрицает» формальную логи ку, как социальные потребности «отрицают» биологические. Но диалектическая логика все же выполняет функцию эконо мии сил, и в ней, следовательно, осуществляется давление этой биологической потребности на социальные, которые в основном ею обслуживаются.
Диалектическая логика экономит силы, не разгружая мыш ления автоматизмами определенности суждений и умозаключе ний, а упорядочивая и рационализируя наиболее продуктивно его работу направлением в расходовании умственных усилий. Направления эти нормативны. Но нормативность их отнюдь не формальна. Она касается метода, но не плодов его приме нения. Поэтому применение диалектической логики может быть только сознательным и она по природе своей социальна. Она - плод социального опыта, оформленный сознанием как предостережение от опасности, связанной с расходованием сил по примитивным велениям рассудка.
В этом качестве диалектическая логика нормативна. Она «охраняет» известную из опыта противоречивость всех и вся ческих процессов, как формальная логика «охраняет» опреде ленность фактов и явлений. Как «охранительная», диалекти ческая логика консервативна, но, поскольку она охраняет от рицание нормативности, она не только сознательна, но и от крывает путь сверхсознанию - интуиции и вдохновению -специфическому вооружению творческого мышления, обслужи вающего идеальные потребности, о чем речь будет дальше.
«Интуиция, вдохновение , - писал В.И. Вернадский, - ос нова величайших научных открытий, в дальнейшем опираю щихся и идущих строго логическим путем, - не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе» (48, т.2, стр.111).
Сверхсознание (интуиция, вдохновение) вносят новое в че ловеческие знания, в практику, в представления, в сознание. Поэтому вносимое им, как пишет В.И.Вернадский, не может содержаться в прошлом опыте, не может быть существующим понятием, имеющим наименование. Сверхсознанием осуществляется развитие самого сознания, начиная с индивидуального и до общего, социального.
Внося новое, вполне конкретное - в практику, в умения и обобщенное - в отвлеченные понятия и их обозначения, сверхсознание совершенствует саму диалектическую логику, подтверждая ее универсальность и ее могущество - примени мость ее в тех областях безграничного мира, где она еще не была употреблена.
Такова творческая работа мышления в познании - в об служивании идеальных потребностей. Экономия сил выступает здесь в неожиданном новом качестве. Это хорошо выражено в приведенной выше цитате из «Чумы» Альбера Камю: создаю щий новое не жалеет усилий, расточительно расходует их, стремясь к идеалу краткости и точности, но он знает, что он ищет и, следовательно, где нужно искать. Экономия заключена только в последнем, и она отрицается в процессе поисков. Так и Г.Бёлль сомневается в возможности досуга «свободного времени» в созидательной деятельности. Так балерина и пиа нист часами неустанно тренируются, чтобы на концерте не допустить лишних усилий. Так ученый не жалеет времени и труда, чтоб открытое им выразить в предельно простой и краткой формуле. К экономии все они приходят «в конце», как отметил А.А. Ухтомский. На пути к нему они не жалеют усилий, и это часто вызывает недоумение и насмешки сторон них наблюдателей, которым непонятна расточительность в затратах усилий как уклонение от общечеловеческой потреб ности в экономии сил.
Но экономия сил в мышлении, в умственной работе, про является не только в ее рационализаци средствами логики. Обстоятельства иногда складываются так неблагоприятно для субъекта, что ее средствами он не может найти способов удовлетворения своих непримиримо противоречащих одна дру гой потребностей. Постоянно ощущая невозможность удовлет ворить ту и другую, субъект не может от них избавиться. Не удовлетворенные, они все обостряются и создают нетерпимую перегрузку в работе тех «четырех структур», назначение кото рых - нахождение трансформаций, интегрирующих наличные потребности для удовлетворения их в сложных наличных вне шних условиях. Дефицит информации о возможности их удов летворения возрастает, воли для преодоления отрицательной эмоции недостает.
Так дефицит информации о возможности удовлетворить потребность в экономии сил средствами рассудка и разума может трансформировать эту потребность в поиски облегчения иными путями. А именно - облегчением работы этих четырех структур за счет выключения из работы тех или других из их числа. Если «выключить», например, миндалину и гиппокамп, то в представлениях и побуждениях субъекта исчезнут (или ослабеют) сомнения и колебания, пропадет и нужда в комп ромиссах. Если ослабнет работа неокортекса и гиппоталамуса, то должно ослабеть и преобладание господствующей потреб ности над сопровождающими ее, ослабеет и значимость свя занной с нею информации от внешней среды. Так можно себе представить действие на мозговые структуры наркотиков -алкоголя, морфия и т.п., а может быть и таких, как никотин.
Ведь пьяный человек похож на того, у которого гиппо камп и миндалина выключены из работы четырех структур или сильно ослаблены. «Для смелости» (например, в военных действиях, перед атакой) люди нередко взбадривают себя ал коголем, чтоб «не думать». А когда нужно сообразить, поду мать, прикинуть, не спеша взвесить сложную ситуацию (на пример, в шахматной партии) многим свойственно тянуться к папиросе...
Может быть, наркомания - одна из возможных болезнен ных трансформаций биологической потребности в экономии сил? Потребность эта сопровождает человека всю его жизнь в самых разнообразных трансформациях, диапазон которых - от виртуозного мастерства и грации до алкоголизма и наркома нии...
Глава VI ПОТРЕБНОСТИ «СОЦИАЛЬНЫЕ»
(Место в обществе - «в умах людей»)
Параметры социальных потребностей
Если настаивать на упомянутом выше вопросе: «что будет человек делать, если все его потребности будут удовлетворе ны?» - или иначе: «какова по содержанию его ненасытная -главенствующая - потребность?» - то, я полагаю, можно сме ло утверждать, что для подавляющего большинства рода че ловеческого такой потребностью является какая-то из транс формаций потребностей социальных. Но потребность эта в то же время должна быть совершенно своеобразна - каждый по-своему претендует на улучшение своего места в человеческом обществе и по-своему видит искомое положение в умах лю дей, тем более, что представление о собственном положении есть в то же время и представление о положении всех других членов человеческого общества и о состоянии их умов.
Чтобы осознать себя как человека, «человек сначала смот рится, как в зеркало, в другого человека, - писал К. Маркс. -Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, чело век Петр начинает относиться к себе как к человеку» (178, т.23, стр.62). В жизненном обиходе это выглядит в изложении М. Булгакова так: «Как можно понравиться человеку, если он тебе не нравится сам? Что же ты думаешь? Что ты проведешь какого-нибудь человека? Сам против него будешь что-то иметь, а ему попытаешься внушить симпатию к тебе? Да ни когда это не удастся, сколько бы ты ни ломался перед зерка лом» (40, стр.634). А в исключительных ситуациях, как пишет Л. Лиходеев, «каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать» (156, стр.157). Разумеется, категоричность суждений героя романа М. Булгакова, как и Л. Лиходеева, чрезмерна - люди умеют обманывать и других и самих себя. Но к обману они только для того и прибегают, чтобы обойти общую закономерность - скрыть зависимость от нее. А закон заключается в том, что привлекательность и ценность любого места в человеческом обществе определяются распределением мест в нем, в частности - в непосредственном социальном окружении.
Биологические, социальные и идеальные потребности при сущи всем людям без исключения и факт их существования у каждого не отличает его от любого другого; более того -главенствование социальных потребностей присуще почти всем людям, и практически в большинстве своем люди и этим, следовательно, не отличаются один от другого. Отличия на чинаются с трансформаций этой главенствующей потребности и со степени ее преобладания над другими. То и другое мо жет быть характеризовано по трем основным параметрам: содержание, сила и широта распространения.
О первом из них речь уже шла. По содержанию любая социальная потребность в ее реальном трансформированном качестве определяется тем, на какое именно место в челове ческом обществе притязание в ней заключено: «для себя» или «для других»; притязания эти разнообразны, а градации едва ли объективно измеримы, изменчивы и постепенны. На полю сах: на одном все и всегда только для себя, на другом - для других; между полюсами - более или менее близко к тому или другому - преимущественно, предпочтительно более или менее то или другое, хотя не только то и не только другое. Тут возможно бесконечное разнообразие: в чем, когда, в от ношении с кем и что именно больше «для себя» и больше «для других?» Это - первый параметр.
Примерами чрезвычайной силы доминирующей потребнос ти «для себя». представляются мне Наполеон (как пишет о нем А.З. Манфред; см.: 177) и Мао Цзэдун. О нем очевидец П.П. Вла димиров рассказывает: «Революцию он не представляет себе иначе, как свою собственность. Вне сферы личных интересов для него ничего не имеет смысла. В том числе и революция <...>. Это особенное честолюбие. Он довольно равнодушен к жизненным удобствам. Все воплощает власть <...>. По Мао Цзэдуну, власть - единственный стоящий смысл жизни, это оправдание всего, это праздник, это всё'-всё"» (51, стр.342).
Любая из социальных потребностей, даже главенствуя над другими - биологическими и идеальными, может быть более или менее сильной в сравнении с ними; от поглощающей че ловека целиком и подавляющей все другие его потребности до едва их превосходящей; эти другие потребности, следователь но, могут быть разной, иногда весьма значительной силы; разнообразно поэтому и их давление на главенствующую, социальную, и по содержанию и по силе. Их борьба с главен ствующей может обостряться и затухать в зависимости и от обстоятельств и от силы главенствующей; ее удовлетворение протекает обычно с переменным успехом. Это - второй пара метр.
С силой связана степень концентрированности, но связь эта не прямолинейна. В социальных потребностях неизбежно присутствует некоторое представление о том, более или менее определенном, обществе, в котором человек хочет занимать надлежащее место. Это может быть самое близкое окружения, а может быть и человечество в целом, и не только живущее в настоящее время, но и грядущие поколения. Есть люди, оза боченные местом только в ближайшем окружении, есть озабо ченные будущими поколениями, есть озабоченные тем и дру гим. Во всех случаях озабоченность эта может быть той или иной силы. Встречаются чрезвычайно занятые ближайшим и пренебрегающие отдаленным (таких большинство); но встреча ется и, наоборот, пренебрежение ближайшим вследствие по вышенной озабоченности отдаленным, поглощенности далеки ми перспективами. Это - третий параметр.
Ю. Тынянов употреблял выражение «диаметр сознания». Это, может быть, как раз «третий параметр» - широта рас пространения социальных потребностей: склонность к целям далеким или близким - озабоченность теми или другими, а значит и внимание преимущественно к тому или другому. Солдату (и вообще исполнителю) не так нужен большой диа метр сознания, как генералу (и вообще руководителю). Одно му необходим малый, другому - большой. А может ли один человек совмещать то и другое в равной мере? Согласно ле гендам о великих людях, они умели. Таковы были: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон, Леонардо да Винчи.
Практически характер социальных потребностей выступает в том, что обычно называют альтруизмом, добротой, услуж ливостью, жалостливостью, отзывчивостью, скромностью, с од ной стороны, и эгоизмом, самолюбием, честолюбием, гордос тью, властолюбием - с другой. Таких слов существует много, может быть, именно потому, что каждое акцентирует что-то одно в том, что характеризуется не только этим. Так, альтру изм и эгоизм касаются только содержания; услужливость и гордость, отзывчивость и черствость - круга распространения; скромность и честолюбие - силы. Впрочем, смысл всех этих слов каждый понимает несколько по-своему.
Крайняя степень доброты едва ли совместима с властолю бием, а крайнее властолюбие - с добротой; можно быть очень добрым к непосредственно окружающим и равнодушным к страданиям человечества, а можно ли сострадать человеку и быть черствым в ближайшем окружении? Здесь все взаимосвя зано, но в обычных житейских дозах доброта и отзывчивость вполне совместимы с самолюбием и честолюбием. Так социальные потребности противоположных направлений сосуще ствуют в одном человеке и выступают в самых разнообразных сочетаниях и связях. Вот несколько иллюстраций:
С т . Ц в е и г : <«...> всякий, кто принимает участие в чу жой судьбе, уже не может с полной свободой распоряжаться своей собственной» (302, стр.68). А есть ли такой, кто не принимает участия ни в чьей судьбе, кроме своей?..
И.С.Тургенев: <«...> сущность власти: повелевать с смирением - и повиноваться с гордостью» (280, т. 10, стр.274). Не чаще ли встречаются не умеющие повелевать, либо лишен ные смирения?
Т . М а н н - об одном из героев романа «Иосиф и его бра тья»: «У него было сердце, наделенное справедливостью, то есть чувством права других; но сердце в то же время ранимое, надею щееся на бережную, привязанность этих других, даже на их лю бовь, и обреченное горько страдать от измены» (174, т.2, стр.333).
Ю . О л е ш а , инсценируя «Идиота», писал о Ф.М. Дос тоевском: «Основная линия обработки им человеческих харак теров - это линия, проходящая по чувству самолюбия. Он не представляет себе более значительной силы в душе человека, чем самолюбие. Это личное, мучившее его качество он внес в человека вообще, да еще и в человека - героя его произведе ний» (203, стр.215). Но Ю. Олеша, разумеется, не отрицал (да и кто бы мог отрицать?) у Достоевского сильнейшего состра дания ко всем униженным и оскорбленным.
Устойчивость альтруизма
Социальные потребности «для других» отличаются удиви тельной устойчивостью. Противостоя потребности «для себя», они должны были бы уступать, и действительно в мелочах и большинстве случаев уступают, но в итоге остаются все же неистребимы. Роду человеческому альтруизм оказывается не менее необходим, чем индивиду - эгоизм. Альтруизм не угаса ет - он то едва тлеет, то разгорается, хотя, на первый взгляд, в повседневном обиходе эгоизм встречается чаще и обладает большими силами.
Свидетельств надобности и неистребимости, казалось бы, не рентабельной потребности «для других» множество. Л.Н. Толс той записал в дневнике: «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят; и самые худшие пороки с ней проща ются» (277, т.52, стр.57). Ст. Цвейг утверждает: <«.,.> человек ощущает смысл и цель собственной жизни, лишь когда созна ет, что нужен другим» (302, стр.53). М. Ганди: «Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью» (60, стр.137). По требность «для других» такой силы и определенности, как это выражено Ганди, связаны с представлениями И.С. Тургенева: <«...> счастье каждого человека основано на несчастьи другого, <...> даже его выгода и удобство требуют, как статуя - пьедес тала, невыгоды и неудобства других»; «Каждый из нас вино ват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им принесенной, мог бы надеяться на то, что имеет право жить» (280, т.З, стр.154). О героине романа «Новь» Марианне Турге нев пишет: «Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедлен ной - вот чем она томилась» (280, т.4, стр.286).
Примером потребности «для других» может служить и герой рассказа Ю. Нагибина «Иван»: «Если определить его главную устремленность - он всегда кому-то помогал <...>. Помогать бы ло его призванием. При этом он не выгадывал пользы для себя, кроме, очевидно, некоторого душевного комфорта, но в этом смысле любой добрый, даже самоотверженный поступок эгои стичен <...»>; «Ему доставляло куда больше удовольствия стараться для кого-то, нежели для самого себя. Наверное, это и есть любовь к людям. <...> Но признательность не била из нас фонтаном. Ивана безбожно эксплуатировали, обманывали, обирали»; «- А он правда дурачок! - обрадовано сказала тонконогая эстонка Лайма. - Иванушка-дурачок <...»>; «Впрочем, не следует так уж преувеличивать обидность клички. Ведь в русских сказках Иванушка-дурачок вовсе не глуп, да и собой парень ражий, но с некоторым отклонением от той самоуверенной дюжинно-сти, что считается нормой» (193, стр.124-127).
А не был ли отклонением от нормы в ту же сторону и император Петр Первый, начертавший в приказе перед Пол тавской битвой: «А о Петре ведали бы известно, что ему жи тие свое недорого, только бы жила Россия и российское бла гочестие, слава и благостояние» (273, стр.375-376).
В неистребимости альтруизма в социальных потребностях человека и в разнообразии его трансформаций (по «второму» и «третьему» параметрам - от Иванушки-дурачка до Петра Великого) сказываются, во-первых, его происхождение - необ ходимость справедливости для индивидуального существования, надобность в других людях, существующая у каждого, и, во-вторых, специфически человеческая форма территориально го императива: стремление занимать как можно больше места в сознании людей - в их памяти и в мыслях, в представлени ях, которыми люди дорожат, которые берегут; поэтому - не только в пространстве физическом и не в страхе, от которого всякий стремится избавиться. Эти два фактора, надо полагать, и обеспечили социальной потребности «для других» устойчи вость существования, вопреки социальным потребностям «для себя» и биологическому эгоизму.
И все же, когда человек оказывается перед необходимос тью выбора: предпочесть ли свои интересы интересам другого или его интересы - своим, в большинстве случаев предпочте ние отдается собственным интересам, и тем более решитель ное, чем значительнее потребность, лежащая в основе этих интересов. Поэтому потребности «для других» сами избегают, если можно так выразиться, конкуренции с потребностями «для себя» и лобовых с ними столкновений; они ищут обход ных путей и мирного сосуществования с последними.
Возникают рекомендации сдержанности, компромиссов. Ю. Нагибин утверждает: «Чуть меньше самолюбия, потребнос ти ежеминутно утверждать себя, чуть больше доверия к себе и к другим - и жизнь божественно упростится» (193, стр.205). В результате - альтруизм и эгоизм приходят даже как будто бы к сотрудничеству; их сосуществование может длиться значи тельное время, в течение которого и окружающие человека, да и сам он, не в состоянии определенно ответить: эгоист он или альтруист? Ответ был бы: «смотря в чем», «как когда...»
Движущая потребность, следовательно, выглядит так, что представляется неправомерным поставленный вопрос - как будто дилеммы нет: потребность «для себя» не противоречит потребности «для других», они мирно уживаются, места хва тает всем и в выборе нет надобности. Практически так оно и бывает, пока и поскольку социальные потребности, хотя и преобладают над другими, но не в большой степени, - пока они скромны, их много и искомое «место в обществе» (то ли, другое ли) не настолько значительно, чтобы возбуждать по вышенный аппетит.
Но вместе с обострением социальных потребностей неиз бежно обнаруживается и их содержание - хлопоты «о себе» или «о других»; выясняется противоположность представлений о правах и обязанностях в акцентировке либо тех, либо дру гих; преимущество оказывается у того, кто настаивает на своих правах уже по одному тому, что озабоченный обязанностями уступает без сопротивления: он либо остается вовсе не замечаемым, либо воспринимается как побежденный, а не как удовлетворяющий свою потребность. Поэтому видны хло почущие о себе, им и окружающие представляются такими же, они и не представляют себе иного...
Сосуществование и даже сотрудничество в одном человеке противоположных тенденций «для себя» и «для других» воз можно, пока речь идет не об отдаленных и не о глубинных потребностях, а о средствах удовлетворения тех либо других - о потребностях служебных и производных. Притязания даже на самое значительное место «для себя» легче реализовать, если при этом по возможности не задевать притязаний других людей; наиболее продуктивными средствами достижения эгоис тических целей являются такие, в которых содержится некото рая компенсация «для других» - тех, кто претендует на то же место, но может довольствоваться и меньшим; или не претен дует на него, но может претендовать; не мешает, но может мешать; не помогает, но может помочь.
В итоге те, в ком сильнее потребность «для других», де лаются орудиями в руках добивающихся места «для себя». Борьба за места идет между последними, а альтруисты служат им ступенями восхождения, и потребность «для других» дела ется почвой, на которой вырастают и сталкиваются потребно сти «для себя». В таких условиях альтруизм должен бы быть обречен на вымирание как нежизнеспособный. Тем не менее путь и средства к существованию он находит.
История человечества полна печальных примеров того, как призывы к любви, милосердию, справедливости и праву дела ются орудиями ненависти, грубого попрания прав и насилия. Но, несмотря на победы эгоистического толкования справед ливости и, казалось бы, полное подавление потребности «для других», несмотря на то, что ее вечные неудачи подрывают даже и доверие к ней, она все же не только не умирает, но постоянно возникает с новой и даже возрастающей силой. Причина, видимо, - во внутренней слабости потребностей «для себя».
Ранги общественного положения
Социальные потребности «для себя», вследствие естествен ного отбора, действительно получили наибольшее распростра нение в человеческом обществе. Поэтому чуть ли не каждый поступок человека так или иначе связан со столкновением его социальных потребностей с социальными потребностями дру гих людей. Забота о самолюбии, о репутации, об уважении окружающих в отношении себя и своих близких (или хотя бы о признаках уважения - о повиновении) - есть ли хоть один человеческий поступок, связанный с другими людьми, лишен ный этого? Неистребимая забота о впечатлении, производи мом на окружающих, преследует человека. до гроба и порой доходит до степеней абсурдных.
Так, по словам Ст. Цвейга, «абсурдная нелогичность присуща всем самоубийцам - тот, кто через десять минут станет обезобра женным трупом, испытывает тщеславное желание уйти из жизни непременно красиво» (302, стр.325). В другом месте он пишет: «Ведь что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со сторо ны выглядит как проявление силы, мужества и решительнос ти» (302, стр.251). Д. Мережковский цитирует письмо Флобера к другу: «Я дошел теперь до твердого убеждения, что тщесла вие - основа всего, и даже то, что называют совестью, на самом деле есть только внутреннее тщеславие. Ты подаешь милостыню, может быть, отчасти из симпатии, из жалости, из отвращения к страданию и безобразию, даже из эгоизма, но главный мотив твоего поступка - желание приобрести право сказать самому себе: я сделал доброе; таких как я, немного; я уважаю себя больше других» (186, стр.162). Если Флобер и преувеличивает, то, вероятно, права М.С. Тагинян: «Это же лание - всем и всегда быть по вкусу, быть приятной - есть самый вредный вид тщеславия, создающий слабые характеры» (315, стр.79). Связывает тщеславие со слабостью характера и Цвейг. Так, в сущности, и должно быть.
Социальные потребности «для себя» могут быть наиболее распространенными и обнажаться в тщеславии, только пока они обладают некоторой средней силой - это и есть «слабые характеры». Слишком слабая потребность останется неудов летворенной, побежденная противонаправленной средней по силе; слишком сильная встретит сопротивление многих и рис кует быть побежденной единым фронтом, вызванным ею к жизни. Но много приблизительно равных одна другой сил находятся в постоянной взаимной борьбе - не уступают и не побеждают, и этим поддерживается их некоторое динамичес кое равновесие, обеспечивающее существование каждой. По этому мелкое тщеславие «всегда в работе», но - в ближайшем окружении.
Так возникают нормы удовлетворения социальных потреб ностей «для себя», которые можно назвать «рангами» обще ственного положения.
Если один из приблизительно равных начинает претендо вать на большее, чем все остальные его ранга, то они объе диняются против него, отложив на время борьбу между со бою. Ст. Цвейг это отметил так: «Нет зависти более низкой, чем та, которую испытывают плебейские натуры к своему собрату, когда тому удается, словно по волшебству, вознес тись над ними, сбросив ярмо подневольного существования; мелкие души скорее простят несметные богатства своему по велителю, чем малейшую независимость товарищу по несчаст ной судьбе» (202, стр. 127). Едва ли нужно доказывать, что «мел кие души» - это средний, дюжинный состав любого ранга.
Если человеку удается повыситься в ранге, то он перехо дит в круг других - опять относительно равных друг другу. Но на борьбу за повышение в ранге рискуют те, кто наделен социальной потребностью «для себя» повышенной силы; ос тальные заняты местами - улучшением своих мест - внутри своего ранга, и победа здесь достается обычно тому, кто, вследствие каких-либо причин, располагает преимущественны ми возможностями, врожденными, приобретенными или слу чайно возникшими.
Средней силы потребность «для себя» обеспечивает суще ствование рангов, их относительную стабильность и наполняет окружающую нас жизнь борьбой за «места», но в то же вре мя делает борьбу эту не слишком острой - не антагонисти ческой. Потребность «для себя» средней силы вполне совмес тима с добротой, сочувствием, благотворительностью. Она побуждает человека держаться за место, занимаемое им в данном общественном окружении, стремиться к упрочению и даже улучшению его, но - в пределах своего «ранга». Только когда в этих пределах достигнуто все возможное, силы на правляются на проникновение в «ранг» вышестоящий, и пер воначально - на относительно скромное место в нем.
Вся эта картина борьбы за «места» чрезвычайно усложня ется множеством существующих в человеческом обществе «рангов». Петровская «табель о рангах», сословия дореволю ционной России, классы чиновничества, современные ученые степени и почетные звания - все это лишь примитивные и грубые проявления структуры, намного более сложной. Суще ствующие в действительности разграничения по «рангам» оп ределяются множеством факторов, не равнозначных и даже пересекающихся. К ним относятся: место проживания (дере венский житель, городской, житель какого города), образова ние, значимость занимаемой должности и профессии, ум, род ственные связи и знакомства, происхождение и воспитание, уровень материальной обеспеченности и т.д. и т.п.
Ю. Нагибин так описывает эти «ранги» в современной мальчишеской жизни: «Вспоминая дворовую жизнь, я обнару живаю в ней такую сложную иерархию, что это под стать царскому, а не городскому двору. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню табель о рангах наших геркулесов. За Вовкой Ковбоем шел Сенька Захаров, за ним - Слава Зубков, затем - Сережа Лепковский, внук народного артиста, и так до Борьки Соломатина. А кто шел за Борькой Соломатиным? Надо бы считать - Сахароза, а после того, как я осилил его в могучем единоборстве на глазах всего двора, место по пра ву принадлежало мне. Но в том-то вся тонкость, что на Борьке Соломатине кончался один ряд, а с меня после побе ды над Сахарозой начинался другой. Никому не приходило в голову сказать, что Юрка, мол, идет за Соломатиным. Там одна компания, здесь другая, а была еще третья, начинавшаяся с Мерлана и кончавшаяся драчливо-плаксивым Мулей, осталь ное - безучетная мелюзга. В основе деления лежал возрастной принцип. Ни сила, ни рост, ни развитие - телесное и ум ственное - не играли никакой роли. Внутри группы можно было перейти с одного места на другое, хотя и с громадными трудностями - в дворовых порядках царил удручающий кон серватизм, - а вот вклиниться в высший разряд вообще ис ключалось. Самый паршивенький герцог все равно титулован нее самого распрекрасного графа, и никуда от этого не де нешься» (193, стр.135-136).
Свидетельства о рангах многочисленны и разнообразны. И.С. Кон пишет: «Для средневекового человека «знать самого себя» значило прежде всего «знать свое место», иерархия индивидуальных способностей и возможностей здесь совпадает с социальной иерархией» (131, стр.63).
А вот слова героя современной повести И. Грековой «Кафедра»: «Я не раз думал о слоистом строении общества: отдельные слои живут, почти не смешиваясь. Активное обще ние происходит внутри слоя, соприкосновения с другими эпи зодичны» (78, стр.138).
Подразумевает некоторую шкалу служебных рангов и из вестный «закон Питера»: «В своей написанной с юмором кни ге профессор Питер установил, что некомпетентность, иначе говоря, неумение делать свою работу, является мощным дви гателем на пути подъема по служебной лестнице. Тщательный анализ шкалы зарплат и порядка назначения служащих позво лил ему вывести следующий закон: Всякий служащий в много ступенчатой иерархии стремится подняться до уровня своей некомпетентности. «Что может быть критерием компетентнос ти? Только решение, принятое служащим в порядке инициати вы. И наоборот: точное исполнение инструкции свидетельству ет о «профессиональном автоматизме». Тщательно следуя бук ве инструкции, автомат будет продвигаться по служебной лестнице все выше и выше, пока, наконец, ему не придется принять какое-нибудь решение. Тут-то он и достигнет уровня своей некомпетентности» (24, стр.12). Эту цитату хочется про должить другой - из писем Т. Манна: «Юмор, думается мне, -это выражение дружелюбия к людям и доброго земного това рищества, короче - симпатии, стремящейся сделать людям добро, научить их чувству прелестного и распространить сре ди них освобождающую веселость» (176, стр.301). Юмор -трансформация социальной потребности «для других».
В разных кругах человеческого общества «ранги» суще ствуют, видимо, не случайно. Они предохраняют от непроиз водительных, недостаточно объективно обоснованных притяза ний на «места» и выполняют тем функцию нормы. О Боярс кой думе XVI в. В.О.Ключевский пишет: «Бывали споры, но не о власти, а о деле <...>. Здесь, по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену по до родству разума, по голове» (125, т. 2, стр.372).
Множество и разнообразие фактически существующих «рангов» можно объяснить тем, что социальная потребность «для себя» выражается, между прочим, и в том, что искомое место оценивается в зависимости от его значимости для дру гих, а значимости эти соразмеряются искателем места, даже если они несоизмеримы и у каждого своя «табель о рангах». У каждого она существует, хотя «местами» отнюдь не все озабочены в равной мере. Из множества таких индивидуаль ных представлений и слагается общая средняя норма; она поэтому сложна, постоянно строится и перестраивается. А отношение человека к «рангам» есть частный случай его от ношения к общим нормам удовлетворения социальных по требностей.
Некоторые места в человеческом обществе заманчивы тем, что они значимы для широкого круга людей различных ран гов. Таковы посты административной власти. Специалист, занимающий в своем «ранге» видное место, может не обла дать такой властью, а человек, не имеющий ни специальнос ти, ни квалификации, может занимать высокий пост и распо ряжаться людьми квалифицированными. Потребность занимать место «для себя», превышающая по силе средний уровень, ярче всего проявляется в стремлении к таким постам - к власти. В этом качестве она достигает иногда чрезвычайной силы и бы вает ограничена только реальными возможностями субъекта, которые он при этом обычно преувеличивает. Таковы, в сущ ности, все претенденты на мировое господство. Е.В. Тарле пи шет: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гете: для Наполео на власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста. Он немедленно пустил в ход этот инст румент, едва только успел завладеть им» (272, стр.80). Но возможности любого инструмента объективно ограничены, и человек не может быть сильнее человечества.
Принадлежность к определенному рангу и занимаемое в нем место сами по себе не говорят о силе социальной по требности, но и наследственный монарх должен обладать хотя бы самолюбием, чтобы, не лишиться трона, полученного без всяких хлопот. «Карл ХИ, - пишет Е.В. Тарле, - всю жизнь прожил в спокойной уверенности, что «все для короля и по средством короля», функция которого - приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело - исправно вы полнять приказы» (273, стр.453).
Власть, авторитет, право
Среди тех, кто материально обеспечен, должно быть больше людей с повышенной в силе потребностью занимать командные посты, чем среди тех, чьи биологические потребно сти не удовлетворены или удовлетворяются минимально; мате риально обеспеченный располагает и большими возможностя ми удовлетворять свои социальные потребности. Сытый и сильный повелевает голодным и слабым и легко занимает среди них место повелителя. Он может отнимать у них сред ства удовлетворения биологических потребностей, сам распре делять среди них эти средства как сочтет нужным и этим еще увеличивать свое преимущество в силе, свой авторитет и круг своей власти. Поддерживая на минимальном уровне норму удовлетворения биологических потребностей подвластных ему, он не дает развиваться их потребностям в справедливости и выходить за пределы указанных им рангов - безусловного повиновения.
Но другой, такой же сытый и сильный, делает то же. В стремлении распространить свою власть один наталкивается на другого. Каждый посылает драться своих подвластных. Побеждают те, кто многочисленнее, сытее и сильнее - кто, следовательно, лучше обеспечен удовлетворением биологичес ких потребностей. Но, вслед за ростом богатства, благососто яния, повышается и сила социальных потребностей. Так воз никает сложная иерархия противоречивых, прямых и обратных зависимостей. Она создает самые разнообразные и сложно взаимосвязанные ранги. В частности, те средневековые вас сальные отношения, которые привели к образованию абсо лютных монархий, а монархии эти превратились потом в буржуазные демократии и диктаторские режимы. Не так ли возникают и современные «сверхдержавы»? Меняются условия удовлетворения потребностей - меняются и средства, и спосо бы, и представления о рангах.
Старые способы овладевать местом в обществе - грубая сила оружия - оказываются сперва не единственными, потом - недостаточными. Все более влиятельной силой делаются деньги, а потом - умение добывать их. Оказалось, что это умение связано со знаниями. Они приобрели цену как одно из средств занимать место в человеческом обществе.
«Все мое», сказало злато;
«Все мое», сказал булат.
«Все куплю», сказало злато;
«Все возьму», сказал булат.
Пушкин отдает предпочтение как будто бы «булату» - ос тавляет ему последнее слово. Но похоже, что в человеческой истории постепенно все большую роль играет «злато», хотя и «булат» продолжает оставаться силой.
Впрочем, соревнование этих сил шло с переменным успе хом еще в начале XIII в. Л.Н. Гумилев рассказывает: «Основной проблемой, ставшей перед Чингисханом накануне его смерти, было отношение к побежденным. Одна тенденция заключалась в том, чтобы удержать их в покорности силой, вторая - что бы привязать их милостью. Вторую линию пытался провести Джучи [старший сын Чингисхана - П.Е.] и заплатил за это жизнью. <...> Но подлинная власть в стране принадлежала уже не ханам и царевичам, а иноземцу, чиновнику Елюй Чуцаю» (82, стр. 194-195). Елюй Чуцай был канцлером у Чингисхана, а потом и у его сына и преемника Угедея. «Согласно монгольс кому закону, - продолжает Л.Н. Гумилев, - город, не сдав шийся до того, как были пущены в ход осадные орудия, должен быть вырезан до последнего человека». Но «Елюй доказал, что истребление жителей города нанесет ущерб казне, и представил цифру дохода, который можно получить, поща див жителей. Угедей согласился с ним» (82, стр.196). Это бы ло уже после смерти Чингисхана. «Злато» победило.
Обширность завоеваний чингисидов (от Китая до Адриа тического моря) историк объясняет, между прочим, и тем, что они включали в свое войско покоренные племена и умели привязать их к себе.
Вместе с ростом социальных потребностей и изменением способов их удовлетворения уточняется и развивается пред ставление о самом «месте» в человеческом обществе - повы шается требовательность к этому «месту». Можно предпола гать, что одно повиновение, даже самое рабски безусловное, перестает удовлетворять потребность в «месте» среди людей, как не удовлетворяет ее абсолютная власть пастуха в стаде.
Искомым «местом» становится не только фактическая власть, но и признание ее правомерности, уважение и даже любовь к ней возможно более широкого окружения. Атрибу ты власти иногда делаются чуть ли не дороже ее самой. Ав торитетность, всеобщее признание становятся для многих «местом» более привлекательным, чем право распоряжаться, не подкрепленное уважением окружающих.
Но и сама авторитетность выглядит в разных условиях раз лично. Когда господствует физическая сила оружия - она и авто ритетна еще до ее практического применения. Поскольку набира ют силу знания, делаются авторитетны и они. В. Шкловский приводит любопытное в этом смысле признание Ч. Чаплина: «В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знанию. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руко водила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды» (см.: 324, стр.187).
Между крайностями - физической силой и знаниями -расположены авторитеты промежуточные: причастность к вла сти - чины, звания, титулы и причастность к знанию - уче ные степени и звания, популярность. Сама авторитетность знаний изменяется с их накоплением и дифференциацией. Ав торитетность одних норм (например, Библии) сменяется авто ритетностью других, а нормы вообще оспариваются опытом.
Во всем этом безграничном разнообразии содержания, си лы и широты притязаний социальных потребностей «для себя» существенна некоторая общая тенденция, вытекающая из при роды самой этой потребности. Во всяком человеческом стрем лении к власти содержится потребность в ее признании. Если не современниками, то хотя бы потомками; если не всеми, то хотя бы некоторыми; если не врагами, то хотя бы друзьями. Даже в грубом принуждении скрыта нужда в согласии при нуждаемого на то, к чему он принуждается. Казнимому огла шается приговор; экзекуция сопровождается ритуалом.
Эта тенденция постепенно формирует новый способ. Он зак лючается в том, что место в человеческом обществе можно занять «для себя», заработав согласие на это других - окружающих.
Способ этот с некоторой долей условности можно назвать приобретенным правом. О возникновении Русского государ ства В.О. Ключевский писал: «Фактически государства основы ваются различным способом, но юридическим моментом их возникновения считается общественное признание властвующей силы властью по праву»; «Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридическая постройка нача ла русского государства» (125, т. 1, стр.139).
«Для дела»
Согласия других, признаваемые ими права как способ удовлетворения потребностей «для себя», разумеется, не заме нили, не вытеснили совершенно других способов - физическо го принуждения, денег, авторитета, но способ этот оказался наиболее продуктивной трансформацией потребностей «для себя», до известной степени совместимой с трансформациями потребностей «для других». Хотя исходные социальные по требности, а следовательно, и позиции субъекта в том и дру гом вариантах остались противоположны, несмотря на это их трансформации стали так сходны, будто совершенно исчезла их противонаправленность.
Так, помимо двух основных трансформаций социальных потребностей - наиболее распространенной и главенствующей «для себя» и оппозиционной ей «для других» - можно выде лить третью трансформацию, как бы промежуточное направ ление трансформаций: потребности «для дела».
Вся трудовая деятельность чуть ли не каждого современ ного человека служит удовлетворению этих потребностей. Их так же много, как много человеческих дел, и как дела, так и потребности эти трансформируются в разнообразные конкрет ные цели, а цели - в средства, о чем речь шла выше. Заня тый делом человек нередко забывает о цели, рассчитывая .на то, что дело само приведет его к цели. А делом может быть любая цель, даже такая, которую трудно назвать «делом» в обычном смысле. Андрей Платонов пишет, что «в бою надо быть неутомимо занятым своим делом - истреблением про тивника; тогда робость не войдет в твое сердце, а смерть будет идти от тебя к врагу, но не к тебе» (218, стр.80).
Выполнение дела обычно бывает трудом - затратой уси лий для преодоления препятствий. Поэтому удовлетворение потребностей человека через дело трансформируется в труд, и труд иногда отождествляют с потребностями - как будто бы существует общественно полезная «потребность в труде». Распро страненность этого недоразумения дала повод Л.Н. Толстому записать в дневнике: «Какое страшное заблуждение нашего мира, по которому работа, труд есть добродетель. Ни то, ни другое, но скорее уж порок» (277, т.50, стр.144). Вывод Л.Н.Толстого основан на том, что труд чаще всего служит достижению целей корыстных, эгоистических.
Между тем, всякий труд всегда есть лишь средство, и средство это может служить различным целям, а в абстракт ном понятии «труд» не может быть ни плохим, ни хорошим.
Так же, скажем, «ходьба» есть средство передвижения; но так как все нормальные люди ходят - из этого можно бы заклю чит, что существует общечеловеческая «потребность в ходьбе»...
Потребность в деньгах часто осознается именно как по требность - где бы и как бы заработать, или хотя бы занять? Но деньги - очевидное средство удовлетворения многих и разных потребностей в условиях современной цивилизации, и столь же очевидно, что не существует общечеловеческой по требности в кредитных билетах или в звонкой монете, хотя потребность занимать достойное место в человеческом обще стве или потребность в вооружении часто трансформируется в производную потребность - копить и беречь деньги.
Дела человека характеризуют его. О каждом судят по то му, что он делает (по его целям) и как он это делает (по применяемым им средствам). Но, в сущности, это характерис тика недостаточная, поверхностная. Ее хватает в пределах непосредственной практики - ближайших человеческих нужд; за ними скрываются отдаленные цели, интересы и исходные потребности; их можно не заметить в составе ближайших дел и в характере их выполнения.
Преступники свои дела скрывают, и их умелость заключа ется в сокрытии своих истинных целей; такая умелость увели чивает преступность. Умение раскрывать преступления харак теризует работника уголовного розыска. От врача требуется, чтобы он умел лечить, от строителя - чтобы умел строить. Каждый из них, делая хорошо свое дело, тем самым завоевы вает уважение, авторитет и продвигается по рангам обще ственного положения. Какая потребность скрывается за этими делами и движет ими? Это может представляться вопросом праздным. Так, Петр Великий, внедряя уважение к квалифи кации как таковой, игнорируя всякие другие критерии оценки людей, получал свою заработную плату строго по расценке, установленной тарифом для мастеров, «изучившихся во окрес тных государствах корабельному художеству» (273, стр.98).
Для людей, самоотверженно занятых наукой или искусст вом, характерна склонность ставить свое дело выше взаимо отношений с людьми.
Ф.И. Шаляпин писал: «Конечно, человек - творец всякого дела, но дело ценнее человека, и он должен поступиться сво им самолюбием, должен в интересах дела! Да, да, - нехорошо кричать на маленького человека - кто этого не знает? - хотя все кричат на него. Однако если человек не хочет работать? Не хочет понять важность роли, исполяемой им? В этих слу чаях - я кричу. Не потому кричу, что не уважаю личность человека, нет, уважать людей я умею, и было бы ужасно уродливо, если б именно я не уважал их, я, которому при шлось видеть трудную человеческую жизнь снизу доверху, на всех ступенях. Я кричу на людей и буду кричать, потому что люблю их дело и знаю, что всего лучше они тогда, когда сами относятся к работе с любовью, сами понимают красоту и ценность деяния!» (316, т.1, стр.185).
Таковы трансформации потребностей идеальных; дела, продиктованные ими, представляются самоцелью (к этому мы еще вернемся). Что же касается потребностей социальных, то, в какое бы дело они ни трансформировались, - в нем транс формирована либо потребность «для себя», либо потребность «для других», хотя это может оставаться незаметным в тече ние некоторого времени - пока обстоятельства не вынудят исходную потребность обнаружить себя.
В США издается специальная литература по типу книг Д. Карнеги, название одной из которых предельно ясно харак теризует весь этот тип: «Как влиять на людей». Автор нуме рует способы, подводя итоги каждой главы: «Шесть способов понравиться людям», «Двенадцать способов заставить людей думать так же, как вы», «Девять способов изменить поведение людей, не оскорбляя их и не вызывая у них чувства обиды», «Семь правил для того, чтобы сделать вашу семейную жизнь счастливой». Во всех этих рекомендациях заключен чисто де ловой подход к человеческим взаимоотношениям, и каждая исходит из требований объективной справедливости - из того, что субъекту продуктивно, выгодно заботиться «о других». Пользоваться любым из рекомендуемых способов и правил естественно и легко тому, у кого действительно потребность «для других» сильнее потребности «для себя». Ему достаточно только не уклоняться от разумных трансформаций своей пре обладающей потребности. Но если он действительно будет неукоснительно держаться их, то и рекомендации ему едва ли понадобятся... Они, вероятно, полезнее тому, у кого преобла дает потребность «для себя», и им, вероятно, адресуются в основном такие книги. Они учат искать компромиссы, ограни чивать свои потребности «для себя» и вести себя так, как если бы они подчинялись потребностям «для других». В известных пределах и во многих случаях это вполне возмож но. В сущности, автор призывает, советует и учит эту воз можность не забывать, пользоваться ею.
То же утверждает другой автор, Г. Селье, не прибегая к рецептурным рекомендациям. Он отмечает, что, побуждая дру гих людей желать нам добра за то, что мы для них сделали и, вероятно, можем сделать еще, мы вызываем положительные чувства к себе. Это, возможно, самый человечный способ обеспечения общественной безопасности и устойчивости. Он устраняет пропасть между себялюбивыми и самоотверженными порывами. По Селье, есть два способа выживания: борьба и адаптация. И чаще всего именно адаптация оказывается веду щей к успеху (236, стр.53-55).
И все же любое дело и во всех случаях, если оно продик товано потребностями социальными, подчинено либо потреб ности «для себя», либо «для других», потребности эти проти вонаправлены одна другой, и обе неистребимы. Но когда очевидно, что само дело нужно, полезно другим (как в при мерах с врачом, строителем), то представляется безразличным, какая потребность за таким делом скрывается, лишь бы оно выполнялось хорошо. Тем более, что может случиться, как часто и бывает, - движимый потребностью «для других» ра ботает хуже того, кто трудится «для себя».
Так потребность «для дела» как будто бы даже вытеснила противоречие потребностей «для других» и «для себя». Оно действительно теряет практический смысл, когда наилучшее выполнение дела, полезного другим, служит удовлетворению потребности «для себя» - когда места в обществе распределя ются в соответствии с качеством выполнения дел, полезных этому обществу. Этим обходным путем потребность «для дру гих» подчиняет себе более распространенную и сильную по требность «для себя».
Но победа эта обходится дорогой ценой. Во-первых, она требует такого уровня социальных потребностей, такой сред ней нормы их удовлетворения, при которых подчинение силе, принуждению эту норму не удовлетворяет, и она требует доб ровольности подчинения. Во-вторых, победа эта, обесценив добрые намерения и выдвинув на первый план квалификацию, чрезвычайно запутала и затруднила распознавание действи тельных побудительных истоков каждого данного «дела». В-третьих, наконец, сама квалификация предстала величиной, далеко не всегда определимой с необходимой ясностью и объек тивной точностью. Поэтому вопрос о побудительных потреб ностях («для себя» или «для других») окончательно квалифи кацией не снимается.
Ведь «дело» во всех случаях остается средством удовлетво рения потребностей либо «для других», либо «для себя», хотя подчиненность его той или другой обнаруживается достаточно ясно, только когда неожиданно открывается его полная бесполезность для того, кто это дело делает. В одном случае это дело бросят или будут делать плохо одни, во втором-другие.
Обе контрастные трансформации социальных потребностей свойственны всем людям, хотя и в бесконечно разнообразных степенях и в разных по содержанию трансформациях. Это отме чалось многими авторами, причем показательно, что контрас тность эту они и называют по-разному. Например, Т. Уайлдер: <«...> все наши главные побуждения приносят одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убежде ние, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, и это чувство неизменно сопровождается другим -паническим страхом перед последствиями такой свободы» (283, стр.173). А. Крон: <«...> у натур деспотических время от времени возникает потребность кому-то подчиниться, в каж дом деспоте непременно сидит глубоко запрятанный раб» (138, стр.31).
«Дело» для карьеры
Качество выполнения дела (квалификация) тем яснее выхо дит на первый план и тем больше обесценивает и оттесняет вопрос о потребностях того, кто его выполняет («для себя» или «для других»), чем более доступно объективному измере нию это качество и чем шире круг людей, которым дело это должно быть полезно - чем меньше дело касается личных особенностей потребителя.
Степень доброкачественности предметов ширпотреба оче видна, и потому совершенно безразлично, кто и вследствие каких потребностей создавал их. Рабочий на конвейере лишен возможности в чем бы то ни было проявить заботу о личнос ти потребителя производимого им товара. Такая работа впол не может быть полезна для других, хотя она может выпол няться только «для себя» - ради денег, независимо от того, что заработная плата бывает нужна человеку для удовлетво рения потребностей самых разных.
По мере удаления от конвейера и от стандарта вообще, в качествах выполняемого дела возрастает роль ведущей по требности. Обслуживание, например, по природе своей требует заботы об обслуживаемом и внимания к его личным вкусам. Но высококвалифицированная прислуга (в гостинице, в ресторане), как известно, наилучшим образом обслуживает клиен тов «для себя» - в расчете, например, на чаевые; только при возникновении какого-либо затруднительного положения и в едва уловимых мелочах поведения может проявиться ее рав нодушие к обслуживаемому: в степени внимания, в озабочен ности тем, а не другим.
На качестве работы, которая заключается в руководстве людьми, ведущая потребность отражается неизбежно и значи тельно. Тут почти всегда видно: «для себя» это руководство осуществляется руководителем или «для других». Тут возмож ны самые сложные и неожиданные переплетения различных факторов: квалификации руководителя и руководимых, веду щих потребностей тех и других, а также и тех, для кого они работают, причем декларируемые и осознаваемые потребности могут быть далеки от действительных, неосознаваемых. Быва ет, что руководитель озабочен теми, кому должно быть по лезно дело, выполняемое его подчиненными, но не обладает в этом деле квалификацией, и его наилучшие намерения остают ся неосуществленными, а он этого даже не видит; бывает, что он трудится «для других», но для него «другие» - это руко водимые им люди, а они, работая «для себя», не видят нужды утруждать себя для тех, кому предназначены плоды их труда; такая забота руководителя «о других» может быть самой ис кренней добротой, но может быть и трансформацией потреб ности «для себя», если в данных обстоятельствах карьера ру ководителя зависит от подчиненных. Бывает и так, что карье ра - продвижение по рангам общественного положения -главная и определяющая потребность руководителя, но он умело маскирует ее (как скрывают свою деятельность, напри мер, преступники); такой руководитель ценит, в сущности, только повиновение; он поэтому неизбежно дорожит малоква лифицированными подчиненными - неумение работать они возмещают умением угождать. Дело от этого, разумеется, страдает, но неудачи в нем руководитель более , или менее успешно возмещает, угождая собственному начальству и, есте ственно, исходя из представлений, что и оно ценит повинове ние выше чем квалификацию.
Таким образом, в непосредственном изготовлении матери альных предметов безразлично происхождение потребности «для дела» - «для себя» ли оно делается или «для других». Но в делах, связанных с руководством людьми, которые не поддаются стандартизации и продуктивность которых трудно измерима, вновь дает о себе знать противонаправленность этих двух вариантов социальных потребностей.
Чем шире круг руководимых, тем больше сказывается на содержании руководства ведущая потребность руководителя, но одновременно тем дальше отстоят от руководства резуль таты его деятельности - на производстве, в школе, в учреж дении культуры - в любом деле. Поэтому ведущая потреб ность руководителя может лишь медленно и постепенно про являться в подведомственных ему делах. Далеко не всякий и не всегда эти проявления заметит, да не всякий и заинтересо ван в том, чтобы замечать их.
Подмена интересов дела интересами карьеры (что именует ся «бюрократизмом») ясно обнаруживается только в моменты выбора, когда одно несовместимо с другим. (Так всегда об нажается истинная главенствующая потребность человека.) Но выбор, продиктованный потребностью «для себя», может быть мотивирован как подчиненный делу, если речь не идет о чем-то бесспорно объективно измеримом и очевидном по назначе нию. Так, к примеру, «для себя» подбираются кадры по фор мальным анкетным данным и бюрократической документации.
Если большинство людей подчиняется социальной потреб ности «для себя», то из всего изложенного, казалось бы, вы текает, что руководство всегда работает «для себя» и что, следовательно, только вопреки ему потребности «для других» удается функционировать в производной трансформации «для дела». Я полагаю, что это не так, или не всегда так.
Потребность «для других», проигрывая в мелких лобовых столкновениях с потребностью «для себя», не только находит обходной путь для увеличения своей роли потребностями «для дела», но, кроме того, отличается еще и тем, что тот, в ком потребность «для других» сильна и ярко преобладает над другими, неизбежно завоевывает горячие симпатии окружаю щих. Если же такой человек вооружен значительными знания ми и конкретными умениями, то - вопреки его пренебреже нию к карьере и славе, к захвату постов и командных мест -его популярность ведет его если не к руководству, то к роли авторитета, наставника, примера для подражаний, пророка. Он главенствует, служа людям, и ему приходится бороться с теми, кто, служа ему или его идеям, делают это «для себя» и командуют и управляют, например, чтобы командовать и управлять. Но ведь им приходится также и подражать само отверженному руководителю, чтобы ему нравиться, а значит -сдерживать и скрывать свой эгоизм...
Здесь следует вспомнить о том, что главенствующая по требность человека обычно не осознается им. Та или другая из потребностей «для себя» и «для других», присущая данному человеку как преобладающая над другой, входит в его естественную природу - он не может не повиноваться ей, даже если бы захотел того, и он не может представить себе другого нормального человека без этой потребности той си лы, какая свойственна ему самому. В социальных потребнос тях средней силы это весьма затрудняет выяснение их объек тивного происхождения от той или другой.
Так, например, вопреки обычным поверхностным суждени ям, «гордость и смирение - почти одно и то же <...> пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности», - утверждает Р.-М. Рильке (228, стр.169). Может быть, он прав? Вероятно, удовлетворен ность скромным местом в человеческом обществе есть скром ность и эта же удовлетворенность - источник гордости.
Сострадание, казалось бы, вытекает из потребности помо гать, служить - «для других». Но Ст. Цвейг убедительно за мечает: <«...> есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпе ние сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страда ний ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, ко торое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже выше их» (304, стр.5). Такое сострадание неизбежно трансформируется в дела конкретной помощи, а малодушное - в дела, отвлекающие от неприятного и успокаивающие собственную совесть. Впрочем, встречается ведь и полное отсутствие всякого сострадания...
Достоевский считал, что «сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человечества» (цит. по 80, стр.434). Сэлинджер связывает его с деловой зрелостью челове ка - «признак незрелости человека - то, что он хочет благо родно умереть за правое дело, а признак зрелости - то, что он хочет смиренно жить ради правого дела» (270, стр.132).
Ярким примером того, что Ст. Цвейг называет «нетерпением сердца», представляется мне доброта царя Алексея Михайловича, как его характеризует В.О. Ключевский; боярин Ф.М. Ртищев в его описании может служить примером доминирования по требности «для других» - т.е. сострадания подлинного.
Профессия и дело
В руководимой им «лаборатории эмоций» П.В. Симонов исследовал на специально поставленных экспериментах силу сопереживания боли «другого» у животных и человека. Отка зывается ли животное и человек от потребности «для себя» (в свойственной им привычке, в некотором «комфорте» обста новки) для того, чтобы избавить от боли «другого»? Оказа лось; одни отказываются, другие - нет. В результате проверки этого вопроса разными исследователями и в разных вариациях эксперимента П.В. Симонов пришел к выводу, который он называет «законом два к одному». На каждых двух, не склон ных отказываться от собственного комфорта, приходится один отказывающийся; из первых двух один сравнительно легко поддается «перевоспитанию» - и делается также «отказываю щимся». Следовательно, в градациях силы потребности «для себя» при столкновении ее с потребностью «для других» из трех у каждых двух потребность «для себя» настолько силь нее, что при альтернативных обстоятельствах потребность «для других» ею ликвидируется, и она, значит, уж никак не может быть главенствующей, руководящей поведением.
Впрочем, и без этого известно, что людей, озабоченных собою и ставящих свои интересы выше чужих, больше чем всяких иных. А.М. Горький даже с преувеличением выразил это в письме к Ф.И. Шаляпину: «Все живут напоказ, и каж дому ужасно хочется показать себя честным человеком. - Это верный признак внутренней бесчестности» (316, т.1, стр.383).
Вероятно, на деле все же не одна «бесчестность» господствует в человеческом обществе и «закон два к одному» ближе к истине, чем категоричность А.М. Горького. Добросовестная деловая дея тельность людей и многочисленные случаи компромиссов, сдер живающих человеческий эгоизм, амортизируют распространен ность и силу потребностей «для себя» - об этом речь уже была, и мы остановились на том, что плодотворность (значит, и целесооб разность) компромисса определяется квалификацией.
Во многих делах и профессиях высокий уровень умения делает безразличной побудительную причину - «исходную» социальную потребность, скрытую за данным случаем ее трансформации. Отличительный признак таких дел и профес сий - достаточность сознания и подсознания для успешного владения ими. Более того, в некоторых профессиях вторжения в работу сверхсознания (творческой интуиции, импровизаций) вредны и опасны. Таковы, например, профессии водителя го родского транспорта, пилота.
Но есть профессии, настоятельно требующие участия в ра боте не только сознания и подсознания, но обязательно также и сверхсознания. Таковы в первую очередь все профессии «открывателей нового», непосредственно вытекающие из сущ ности идеальных потребностей, и в той мере, в какой они держатся своего содержания. Это - профессии художников и ученых, когда и поскольку они действительно создают новое. К идеальным потребностям мы специально об ратимся в следующей главе, но при рассмотрении потребнос тей социальных можно отметить, что если художник и ученый в своей работе обходятся без сверхсознания и уклоняются от обязанности открывать новое, одним этим они вреда никому не приносят, кроме самих себя. Художественная и научная продукция, лишенная нового, может служить удовлетворению потребностей социальных, а ее художественная или научная бесполезность безвредна.
Серьезнее обстоит дело в профессиях, связанных непосред ственно с людьми и с сугубо индивидуальным в человеке, а потому также требующих работы сверхсознания, интуиции. В профессиях этих автоматизм, шаблон и всякое игнорирование неповторимого в человеке может вести к пагубным последствиям.
Профессия врача в этом смысле как бы переходная: в простейших случаях медицинской практики достаточно стерео типных знаний и навыков, а интуиция и сверхзнание не нуж ны; практикой этой продуктивно могут заниматься люди с главен ствующей социальной потребностью «для себя». Но в случаях тяжелых заболеваний, во всяких редких сложных болезнях, когда требуется врачебное искусство, - самые лучшие стандарты и шаблоны сознания не могут привести к успеху. Врача нельзя, разумеется, винить в отсутствии творческой интуиции, но ведь это положения не облегчает. Облегчает то, что высококвали фицированный, знающий врач, обладающий доминирующей социальной потребностью «для себя» и работающий поэтому без интуиции, то есть в пределах только сознания - «для себя» может избегать трудных случаев, может помогать дру гим, может популяризировать достижения медицины.
Деятельность воспитателя и учителя с главенствующей по требностью «для себя» на любом этапе воспитания и обучения представляется вредной принципиально и неизбежно. Форми рование человека - его знаний, навыков, умений, характера -все то, как протекают трансформации его потребностей, - все это процессы, очевидно, чрезвычайно сложные, во всех случа ях неповторимо индивидуальные. Всякий шаблон, стандарт, всякий формализм во вмешательствах в этот процесс неизбежно дают отрицательный результат. В сущности, все, что назы вают злом, происходит от болезней и уродств в трансформа циях естественных потребностей и возникает именно на пер вых этапах воспитания и обучения как следствие шаблонов и стандартов. Эти пагубные стандарты чаще всего суть испор ченные плоды обобщений плодотворного опыта и подлинных знаний. В их применении подразумевается потреб ность «для других» с внесением интуиции и находок сверхсоз нания. Они превратились в шаблоны и штампы чисто созна тельным и «разумным» применением даже как добросовестным делом, но с превалирующей потребностью «для себя», т.е. применением без участия сверхсознания.
Гл. Борисов в статье «Толстой - педагог» пишет: «По скольку, - говорил Л.Н. Толстой, - «дело преподавания есть искусство», то любые достижения в нем являются лишь ступе нью к новым высотам. Но все усилия учителя окажутся тщет ными, если не будет он беззаветно любить детей. Совершен ный учитель - тот, кто соединяет в себе любовь к делу и ученикам» (36, стр.214-215).
«Беззаветная любовь» - это, в сущности, сильная господ ствующая потребность в том ее качестве, в котором она -потребность роста и развития, а не нужды, не обязанности. Такая потребность мобилизует все наличное вооружение чело века; значит - и сверхсознание. А воспитание и обучение -педагогическая деятельность вообще - без него не может быть плодотворной, как и любая деятельность, в которой не все может быть рационально в буквальном смысле - т.е. провере но логикой разума и прошлым опытом.
Это все те профессии и специальности, которые включают в себя учет, организацию, обработку конкретных взаимодей ствий реальных людей - каковы они есть со всеми их общими и индивидуальными качествами, свойствами, способностями.
Сверхсознание (интуиция) является индикатором устойчи вой доминанты - главенствующей потребности, характеризу ющей человека. В чем и когда он бывает наиболее н а х о д ч и в ? Чем преимущественно интересуется? Что любит? Чем упорнее всего увлекается? Это - его главенствующая потребность, в ней пробуждается и присущее ему сверхсознание. В ней он талантлив - в меру отпущенного ему природой. Если речь идет о работнике театра, то уместен и следующий вопрос: где пробуждается его интуиция - на сцене или за кулисами - в коридорах и кабинетах? Там он и талантлив.
Перерождение добрых начинаний
В приведенной ранее цитате М. Ганди перечисляет имена проповедников бескорыстной любви, справедливости, служения людям; они могут быть примерами потребности «для других», достигшей чрезвычайной силы; сам М. Ганди - яркий тому пример. Без таких людей едва ли могут обойтись сколько-нибудь значительные реформы общественного строя, револю ции и массовые движения. Их идеи находят многочисленных и горячих приверженцев и получают широкое распространение.
При этом знаменательно, что альтруистические идеи, овла дев массами и поступив в распоряжение людей господствую щих - обладающих властью, - всегда более или менее видо изменяются. Обнаруживается, что они могут быть использова ны с целями, весьма далекими от тех, благодаря которым они приобрели популярность. Писатель В. Розанов в начале наше го века обратил внимание на то, что «в порядке истории начала всех вещей хороши» (230, стр.251). Таковы, например, «начала» христианства, различных реформации и революций -в их первых шагах заключались отрицания устаревших норм удовлетворения социальных потребностей и провозглашение новых, для введения их в общественную жизнь. Но норма, действительно вошедшая в жизнь, бывает если и выше той, на смену которой приходит, но все же значительно ниже той, которая вводилась и идея которой была движущей силой и знаменем реформации или революции. Не это ли дало осно вание М.Ганди для печального вывода: «Осуществить реформу жаждет всегда сам реформатор, а не общество, от которого нельзя ожидать ничего, кроме противодействия, недовольства и даже суровых гонений. В самом деле, почему бы обществу не считать регрессом то, что для реформатора дороже жиз ни?» (60, стр.205). Не более оптимистичен и Б. Шоу: «Револю ции еще никогда не облегчали бремени тирании: они только перекладывали его с одних плеч на другие» (цит. по 301, стр.157). Основанием для этих чрезмерно категоричных, веро ятно, утверждений служит, надо думать, то, что рожденное потребностью «для других» превращается в дела, выполняемые большей частью людьми, подчиненными главенствующей по требности «для себя», поскольку последние, во-первых, более распространены (согласно «закону два к одному») и, во-вторых, располагают большими возможностями для захвата значительных командных постов в человеческом обществе.
Последствия немедленно сказываются. Еще А.Н. Радищев заметил, что «все начинаемое для себя, все, что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. На против того, все то, на что несвободно подвизаемся, все то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво» (225, стр.101).
Норма удовлетворения социальных потребностей одновре менно есть и представления о справедливости, и вполне ре альная практика пользования правами и исполнения обязанно стей в конкретных делах. А как мы видели, одно и то же дело можно выполнять почти так же, удовлетворяя про тивоположные потребности. Поэтому те же идеальные лозун ги, доктрины, программы и принципы не только толкуются разными людьми различно, но даже одно и то же толкование по-разному внедряется в практику и может быть по-разному реализовано. А само различие это бывает таким, что его не удается ни измерить, ни определить, ни даже (иногда) конста тировать как непреложный объективный факт. Различие это заключается в цели, в далеком назначении, и обнаруживается оно не раньше их достижения, в непосредственной близости к цели и в последующем поведении. Да еще в том, участвует ли в выполнении дела интуиция, сверхсознание, или нет? Но ведь и это не поддается измерению, а недостаток интуиции в вину не вменяем.
Я уже приводил в качестве примера пассажиров одного вагона, в поведении которых трудно увидеть, что едут они в один пункт, но с целями прямо противоположными - может быть, каждый - чтобы уничтожить другого. Так же бывает и с управлением и учреждением, со следованием каким-либо принципам или идеям, да и с любым другим делом.
Евангелие, проповедующее любовь и всепрощение, остава лось образцом и идеальной нормой справедливости в средне вековом обществе, а реализовались эти нормы с ужасающей жестокостью ревнителями веры Рима и Византии. Лютер пред ложил новые нормы, опять-таки диктуемые потребностью «для других», но и они были использованы «для себя» новыми борцами за справедливость. Французская революция XVIII в. была вдохновлена идеалами «свободы, равенства и братства»; осуществлялись они гильотиной и привели к беспощадной власти денег. По свидетельству Цвейга, «первым откровенно коммунистическим манифестом нового времени» была инст рукция, сочиненная Жозефом Фуше, хотя он всегда и все делал только «для себя», умея приспосабливаться к любым политическим режимам (304, стр. 171). Г. Бёлль заметил: <«...> кто не выносит несправедливости, тот обязательно впутается в политику» (цит. по 229, стр.85). Как понять это - несправедливость по отношению к себе или по отношению к другим? Не чаще ли всего одно с другим смешивается и одно подме няется другим?
Т. Манн рассказывает о средневековье: «Отцы церкви на зывали слова «мое» и «твое» пагубными, а частную собствен ность - узурпацией и кражей. Они отвергали частное земле владение, ибо согласно божескому естественному праву земля есть общее достояние людей и потому плоды свои приносит для всех. Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество, что считали коммерческую деятельность гибель ной для души, то есть для человечности. Они ненавидели деньги и денежные операции и говорили, что капитал под держивает жар адского пламени <...> под понятие лихоимства они подводили любые ростовщические махинации, заявляя, что всякий богач либо вор, либо наследник вора. Они шли дальше. Подобно Фоме Аквинскому, они считали постыдным занятием торговлю вообще, торговлю в чистом виде - то есть куплю и продажу с извлечением барыша, но без обработки и улучшения продукта. Сам по себе труд они ставили не очень высоко, ибо он дело этическое, а не религиозное и служит жизни, а не Богу. Но постольку, поскольку речь шла о жизни и экономике, они требовали, чтобы условием экономической выгоды и мерилом общественного уважения служила продук тивная деятельность. Они уважали землепашца, ремесленника, но никак не торговца, не мануфактуриста. Ибо они хотели, чтобы производство исходило из потребностей, и порицали массовое изготовление товаров. И вот все эти погребенные было в веках экономические принципы и мерила воскрешены в современном движении коммунизма. Совпадение полное, вплоть до внутреннего смысла требования диктатуры, выдви гаемого против интернационала торгашей и спекулянтов ин тернационалом труда, мировым пролетариатом, который в наше время противопоставляет буржуазно-капиталистическому загниванию гуманность и критерии Града Божьего» (173, т.4, стр.86-87). Эту речь Т. Манн не случайно дал властолюбивому иезуиту.
А вот вывод Вл. Солоухина: «Так всегда у человека и по лучается: сперва красота, очарование, сказка, поэзия, душев ный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг - ко рысть. И уж если появилась и заговорила корысть, то ни красоты природы, ни разум, ни даже чувство самосохранения не властны остановить и заглушить ее». И на следующей странице: «Бывает, даже отдают другим людям последний рубль. Бессребреники в любых областях человеческой деятельности помогают нам оставаться людьми, это так. Но не толь ко они, к сожалению, определяли движение человечества по пути цивилизации» (262, т.Ю, стр.100-101).
Множество недоразумений и конфликтов в окружающей нас жизни - от самых мелких и мимолетных до самых значи тельных - возникает только из-за того, что в поступках лю дей н е видно разности потребностей, для удовлетворения которых они совершаются, и каждому свойственно подразуме вать в мотивах другого ту потребность, какая присуща ему самому как главная, ведущая.
Постоянная занятость человека делом отвлекает и его са мого и тем более других, связанных с ним, от того обстоя тельства, что, в сущности, любое «дело» каждого человека - а он всегда занят каким-то делом - это процесс удов летворения им своих потребностей, и они могут быть и бы вают разными, даже если почти наверняка относятся к числу социальных - во всяком случае, социальные занимают в них значительное место. Когда эта разность между предполагае мыми или. подразумеваемыми намерениями другого и его об наруживающимися неожиданно иными целями проявляется, то сперва возникает недоразумение, согласно поговорке «сытый голодного не разумеет», - происходит «разговор на разных языках». Потом, если эти разные потребности противонаправ лены и удовлетворение одного грозит ущербом другого, воз никает борьба, в которой каждый чувствует себя правым, борющимся за справедливость.
«Почему всегда так бывает, что чем человек глупее, тем он доброжелательнее?» - спрашивает Ст. Цвейг (302, стр.238). Не потому ли, что умнее всегда представляется победитель? А победа достается либо тому, кому противник уступает, дви жимый потребностью «для других» (добротой), либо тому, у кого сильнее потребность, либо, наконец, тому, кто распола гает лучшими средствами борьбы с противником - конкурен том. А лучше вооружен обычно тот, кто склонен беречь на копленное.
Все исходные потребности одного человека присущи и всем другим. .Различия начинаются с преобладания одних над другими в последующих трансформациях и с содержания этих трансформаций. А доминирование одной - заложено ли оно генетически в природу каждого человека, или оно - результат воздействия среды, плод воспитания с раннего младенчества? Ответить на этот вопрос с достаточной определенностью сей час, видимо, нельзя.
Чем ниже уровень живого вещества, тем проще его функ ции, тем меньше отличий между экземплярами одного вида и тем уже его возможности за короткий срок его индивидуаль ного существования. Человек - живое существо высшего уровня на лестнице биологической эволюции; он наиболее удален от низшего уровня и, следовательно, обладает наи большими возможностями адаптации. В так называемом «стадном чувстве» он опускается на низший из возможных для него уровней. Речь об этом уже была. «Чувство» это сво дит к нулю его индивидуальные отличия, уподобляет его дру-. гим экземплярам «стада» и превращает в частицу, полностью подчиненную целому, частицу, слепо увлекаемую этим целым. Причем «чувство» это сказывается на всех сторонах и звеньях поведения. Л.А. Фирсов изучил его на «антропоидах в при родных условиях». В его книге читаем: «Нам представляется, что стадное существование животных в любых условиях не разрывно связано с комплексом таких качеств, как доминиро вание, подражательность, коммуникабельность, орудийная дея тельность, память и др.» (293, стр.46).
«Стадное чувство» заражает. Если, например, страхом -возникает паника; ненавистью - возникает погром; восторгом - подъем общего воодушевления, манифестация. Такая зараза может случиться чуть ли не с каждым человеком. Но зараза проходит и, возвращаясь к своему нормальному состоянию, человек удивляется тому, что с ним произошло - как и поче му он потерял свою индивидуальность, превратившись в без личную принадлежность какой-то массовой сторонней силы.
Биолог И. Акимушкин в книге «Куда и как?» рассказывает об ужасных опустошениях и бедствиях, приносимых грандиоз ными массами саранчи. «Кто она, - спрашивает он, - эта казнь египетская, о которой легенды Востока и Запада гово рят со страхом и ненавистью? Кузнечик! Обыкновенный, каза лось бы, кузнечик! Только специалист сможет отличить его от других кобылок и кузнечиков, которые скачут по нашим лу гам». И дальше: <«...> все пожирающие стаи саранчи можно обезвредить, расселяя их по степям и пустыням мелкими от рядами. Саранча не сможет тогда откладывать яйца вплотную кубышка к кубышке. Личинки не будут жить в тесноте, поте ряют стадные инстинкты и превратятся в кобылок, вред от которых куда меньше, чем от саранчи <...>. От родных своих сестер и братьев-саранчуков будут отличаться они не только склонностью к оседлости, но и окраской (нежно-зеленой, а саранча бурая), более короткими крыльями и несколько иными пропорциями в длине ног, головы и брюшка» (5, стр.120-121).
Итак, «стадное чувство» происходит от тесноты, а далее сказывается на внешности и на вооруженности, обеспечиваю щей инстинкты поведения, пагубные для окружающей Среды.
Если биолог видит возможность коренной перестройки ин стинкта насекомого путем простого «расселения», то можно полагать, что и доминирование той или другой потребности человека не является чем-то не поддающимся никаким измене ниям. Тем более, что речь может идти не о создании отсут ствующей и не о ликвидации наличной потребности, а всего лишь об усилении одной из имеющихся до уровня доминанты и об ослаблении другой от господствующего до подчиненного положения в данной структуре потребностей...
Может быть, важно, чтобы проблема и задача эта возник ла в современной науке?
Дружба и любовь
Вероятно, большую часть жизни каждый из нас тратит на удовлетворение социальных потребностей, трансформирован ных в конкретные дела. Потребности «для дела» практически заполняют область социальных потребностей обеих разновид ностей. Но область эта граничит, с одной стороны, с потреб ностями биологическими, с другой - с потребностями идеаль ными. В сложных потребностях «пограничных» зон «деловая» сторона социальных потребностей более или менее отходит в тень.
Все, что связано с любовью, согласно очевидной природе этого явления, должно быть связано также и с потребностью «для других». Но в этом неделовом варианте потребность эта выглядит своеобразно: во-первых, справедливость как таковая занимает в ней какое-то подчиненное место - любимому дол жно быть хорошо, он ни в коем случае не должен страдать -в этом только и заключается в данном варианте «справедли вость». Во-вторых, «для других» сконцентрировано только на любимом; в половой любви - это одно лицо; в других случа ях любви - ограниченный круг лиц. На этом своеобразном варианте потребности «для других» заметно давление биоло гической немотивированности - ощутимость, не нуждающаяся в обоснованиях. Если же обоснования возникают или применяются, то преимущественно из области идеальной - в пред ставлениях бескорыстных и обобщениях категорических.
Биологическая немотивированность характерна и для вне запных переходов от нежности и услужливости к придирчивой требовательности, в которых тоже иногда проявляется любовь. Теперь логические обоснования делаются педантичными, а требо вания взаимности мелочными; в справедливости акцентируют ся собственные права. Ревность доводит эту охрану прав до край них степеней. В ее проявлениях любовь выглядит требователь ным эгоизмом - потребностью «для себя». Но в ревности помимо, если можно так выразиться, превентивной зоркости присутствует и биологическая слепота; логика применяется к логически абсур дному стремлению: принудить к ответному чувству, влечению, как если бы их не существовало, но какими-то принудитель ными мерами они могли бы быть созданы. Бальзак утвержда ет: «Ревность - страсть в высшей степени легковерная, подо зрительная и дает простор фантазии, но разума от нее не прибавляется, наоборот, она отнимает его» (21, стр.86).
Противоречивые крайности любви примиряются или сгла живаются дружбой. Поскольку в дружбу проникает любовь, в ней часто присутствуют и потребности биологические с их пренебрежением к мотивировкам. Но сама по себе она больше подчиняется потребностям социальным. Дружба возникает и возможна только как следствие совпадения интересов. Мера ее глубины и прочности зависит от их значительности и степени их совпадения или близости. Она, в сущности, требует общего дела и возникает в нем; если же дело кончается, то и она сходит на нет.
А дело может быть каким угодно; им могут быть, напри мер, обслуживание и воспитание собственных детей. При об щности, единстве деловой цели, дружба заключается во взаи мопомощи при изыскании и использовании средств ее дости жения. Логические обоснования в выборе средств и все с ни ми связанное делаются совершенно необходимыми, а крутые повороты от жертвенности к придирчивости, наоборот, невоз можны. Правда, как пишет Ю. Нагибин, «даже у детей нетер пимость к союзнику, делающему что-то не так, куда сильнее ненависти к врагу» (193, стр.206). Но нетерпимость эта указы вает на важность общего дела и недопустимость мысли об измене или недостаточном внимании к его выполнению.
Самая требовательная дружба может связывать людей вопреки разности их ведущих потребностей, пока общность дела и конкретных интересов (например, на войне) эту раз ность скрывают. Если же она обнаружится, то дружбе как таковой наступает конец - делается ясно, что она была недо разумением. Но если дружба связана с любовью, то любовь в мотивировках не нуждается, поэтому она может требовать сохранения дружбы любой ценой.
Тогда дружба делается односторонней; такою же, вслед за ней, может сделаться и любовь. Полное и длительное равно весие в том и другом едва ли вообще возможно. Поэтому дружеские и любовные связи эгоистов не отличаются прочнос тью, и чем сильнее потребности человека «для себя», тем ве роятнее, что он идет к одиночеству. Привязанности растут вместе с жертвами - чем больше вы дали человеку, тем до роже связь с ним и тем мучительнее разрыв.
Нужда в идеале
И.И. Мечников в «Этюдах оптимизма» писал: «Если бы была возможность знать внутренние побуждения людей, мож но было бы руководствоваться ими для классификации их поступков. К нравственным поступкам относили бы (поступ ки), внушенные любовью к ближнему, а к безнравственным -вызванные эгоистическими мотивами. Но внутренние побужде ния только в редких случаях могут быть точно определены. Гораздо чаще они кроются так глубоко в душе, что иногда сам человек не способен отдать себе отчета в них. Почти всегда находит он возможность согласовать свои поступки с голосом совести и оправдать приносимое ближнему зло. Ис ключительные же натуры имеют, наоборот, такую утонченную совесть, что терзаются даже тогда, когда делают одно добро вокруг себя» (187, стр.272).
Как отмечает Эрих Фромм, в современную эпоху перед человеком практически стоит дилемма выбора между продук тивной и непродуктивной, или рыночной, ориентациями. В мо ральном смысле это есть выбор между добром и злом. Про дуктивная - видеть вещи такими, какие они есть; цель не в личных интересах, а в других людях. Важнейший элемент -любовь к жизни. Ее объект - человек как таковой. Непродук тивная, рыночная ориентация - цель: выгодная продажа своих сил, боязнь самовыражения, авторитарная совесть - требова ния, исходящие извне, воспринимаются как собственные (318, стр.95-97).
Оба названных автора связывают мораль, нравственность с любовью, но сама любовь берется ими с ее идеальной сто роны - в ее социальной функции. В отличие от упомянутой выше «пограничной зоны», здесь - в связях социальных по требностей с идеальными - значительную роль играет разум. Здесь все осознано и обосновано, кроме факта существования самих потребностей этого рода - они ощущаются, и потому их правомерность не может подвергаться сомнению.
Если сущность идеальных потребностей -в процесс е познания, то для социальных потребностей, граничащих с ними, характерна надобность в плодах познания для внедрения определенных норм справедливости в людские вза имоотношения. Потребность в справедливости, приближаясь к потребностям идеальным, трансформируется в потребность упорядоченности человеческих взаимосвязей - в потребность существования законности в человеческом обществе. В дальнейших конкретизациях потребность эта образует об ласть права гражданского и уголовного, область юридических форм, договорных обязательств, кредита и т.п.
Без законности общество существовать не может; нормы удовлетворения потребности в ней всегда существуют, и лю бой человек этими общими нормами пользуется, даже если они представляются ему неудовлетворительными. Закон конк ретизирует право, как право конкретизирует справедливость. А нужда в прочности ее норм противостоит их совершенство ванию. Неудовлетворенность господствующими нормами, их обветшание развязывают социальные потребности, превышаю щие норму, и ведут к новым представлениям о законе, праве, морали и нравственности.
«Право, - писал Р.П. Уоррен, - это узкое одеяло на дву спальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати трое. Одеяла не хватает, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы - это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда нынешний год, и штаны лопаются по шву - и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для под растающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон, но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый» (285, т. 8, стр.84).
Чтобы избежать этой неотвратимой неудовлетворенности собою, закон и право ищут и находят опору в плодах по требностей идеальных - в истинах, достигнутых познанием и представляющихся в данное время в данной среде не нуждающимися в доказательствах. Благодаря им право и нравствен ность обретают устойчивость, нужда в которой - потребность социальная. Потребность в законности (сама по себе) не уг лубляется в происхождение правомерности того или иного закона; она имеет в виду законность близкую, конкретную. Эту законность и эту справедливость можно назвать «деловыми»; они регламентируют и упорядочивают практичес кие, деловые взаимосвязи между людьми. Эта «деловая» нрав ственность есть, в сущности, квалификация в сфере взаимоот ношений. Может быть ее имел в виду Наполеон, утверждая, что «наибольшая из всех безнравственностей - это браться за дело, которое не умеешь делать» (цит. по 272, стр.196). Так толкуемая нравственность подчиняет всего человека делу, по добно тому как социальные потребности подчиняют и любовь дружбе, а дружбу - опять-таки делу. В общественной жизни человека, по словам Гете, «am Anfang war die That» («в нача ле было дело»).
Нравственность по природе своей социальна - она норми рует общественные отношения и выступает в деловой форме, поскольку люди связаны друг с другом конкретными делами. Но она выступает и в форме сугубо индивидуальной, где ее зави симость от идеальных потребностей яснее. Таково, вероятно, происхождение понятия «совесть». Л.Н.Толстой писал, что совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом.
Квалификация
Социальные потребности начинаются с потребности в справедливости; внутренние противоречия дают ее развитие и трансформации; они приводят в итоге к некоторому колеб лющемуся равновесию и компромиссам в конкретной деловой практике. «Дело» превращается в основной специфический признак удовлетворения и проявления социальных потребнос тей человека. Поэтому человек, в отличие от животных, все гда обладает какой-то профессией и поэтому все происходя щее в человеческом обществе связано с трудовой деятельнос тью людей. В той мере, в какой в поведение человека вклю чены деловые основания, деловая заинтересованность, - в той же его поступки служат удовлетворению его социальных по требностей. При этом сами дела человеческие нужно пони мать, разумеется, достаточно широко - как сознательное пре одоление препятствий на пути к относительно отдаленной цели, как работу, осуществляемую по некоторому плану. Та ковы дела домашние, семейные, родительские.
Еще Лермонтов, противопоставляя поэзию делу, ироничес ки заметил:
В нашем веке зрелом,
Известно вам, все заняты мы делом.
Если внимательно вглядеться в причины огорчений, непри ятностей и неудовлетворенности людей, окружающих каждого из нас, минуя болезни и смерти и не касаясь людей исключи тельных, то в причинах этих можно обнаружить две основ ные: либо человек занят делом, которое не отвечает его по требностям, либо он не умеет делать то, что делает, хотя дело это его потребностям соответствует. <«...> Чтоб быть сча стливым в жизни, - говорил Б. Шоу, - нужно просто все время делать то, что тебе нравится, так чтоб не оставалось времени для того, чтобы размышлять счастлив ты или нет» (цит. по 301, стр.282).
Первый случай. Вследствие многих и сложных причин, ко торые едва ли могут быть точно установлены - в их число входят и наследственность, и природные задатки (вплоть до черт лица, фигуры и голоса), и воспитание, и социальное окружение - у данного человека потребность занимать дос тойное место в человеческом обществе трансформировалась в какую-то определенную - ту, а не другую - в стремление к определенному делу, определенной профессии. Вопреки этому, он вынужден заниматься другим делом или осваивать другую профессию. Как бы хорошо ни овладел он ею, она не даст ему удовлетворения. Впрочем, едва ли он может освоить ее действительно хорошо.
Примеров сколько угодно: наукой занимается тот, кого влечет к практике, и наоборот; руководит людьми тот, кому следовало бы работать с машинами, и наоборот; медик не любит медицину; технику не любит инженер и т.п. Отсюда -работники, отбывающие дело как неприятную повинность и потому плохо его делающие. (Радищев отметил это в приве денной ранее цитате.)
Второй случай проще. Человек занят делом в соответствии со своими потребностями, но с этим делом не справляется. Точнее - выполняет его хуже, чем нужно, и менее успешно, чем другие, занятые таким же делом или делами ему подоб ными. Это может быть следствием недостатков самого челове ка - отсутствия у него задатков, необходимых для данной деятельности, - и следствием недостаточной квалификации.
Примеров множество. Родители хотят добра своему ребен ку - их воспитательная деятельность вполне отвечает их по требностям. Но они не умеют воспитывать, и на горе им растет преступник... Артист работает в театре и любит искус ство, но не располагает в достаточной мере ни природными данными, ни мастерством, которое могло бы возместить их недостаток; его преследуют неудачи...
Полное отсутствие природных данных не может быть вос полнено знаниями и умением. Но практически в этом и не возникает нужды: хромой от рождения не может стремиться в балет, а слепой - к живописи. Что же касается не полного отсутствия природных данных, а их недостатка, то он, как известно, вполне восполняется знаниями и умением, даже в искусстве. К тому же едва ли возможны природные данные без единого недостатка...
Поэтому, по словам Бальзака, «добродетель, говоря в смысле социальном, идет рука об руку с довольством, а на чинается с образования» (21, стр.283).
Знания и умения можно совершенствовать бесконечно, но поскольку поведение человека во всем диктуется его потреб ностями, - им подчинено и их усвоение и накопление. Поэто му невозможно научиться делу, к которому испытываешь от вращение - оно может быть освоено лишь в той минималь ной степени, к какой вынуждают обстоятельства. Например -чтоб избежать наказания. Такое минимальное освоение свиде тельствует о несоответствии данных знаний действительным потребностям того, кто таким минимумом стремится ограни читься.
Знание есть сила, а «в самом худшем, что случается на свете, повинны не зло и жестокость, а почти всегда лишь слабость» (302, стр.192). Это утверждение Ст. Цвейга справед ливо, поскольку трансформация потребностей не может проис ходить, минуя поступающую информацию - независимо от знаний.
Знания, помогающие удовлетворению главенствующей по требности человека, всегда кажутся ему недостаточными, и он стремится умножить их. Поэтому тот, кто занят делом в со ответствии со своей ведущей потребностью, практически все гда занят повышением своей квалификации. Он удовлетворяет свою потребность, и она всегда остается неудовлетворенной, но ему' некогда размышлять, счастлив ли он. Такова природа потребности. Она есть процесс - процесс, жизни.
Использованию знаний для удовлетворения потребностей мешают незнания, заблуждения, иллюзия и суеверия. Они не избежны на любом уровне знаний. На уровне современном они касаются места и роли потребностей в жизни человека вообще и каждого конкретного человека - в частности.
Глава VII ПОТРЕБНОСТИ «ИДЕАЛЬНЫЕ»
(Место в мироздании)
Потребность в знаниях
Когда растение поворачивается к свету и лепестки цветка сворачиваются на ночь, то это не называют следствием их знаний. Таковы же в основе своей все безусловные рефлексы животных, вплоть до самых сложных. На их фундаменте строится сложнейшая система условных рефлексов, а далее -динамические стереотипы - относительно устойчивые, строя щиеся и перестраивающиеся взаимосвязи условных рефлексов. Связи, формирующиеся в динамических стереотипах и между ними, уже можно называть знаниями. В тканях человеческого мозга они воспроизводят - «отражают» явления и процессы окружающего мира.
И.П. Павлов писал: «Движение растений к свету и отыски вание истины путем математического анализа не есть ли, в сущности, явления одного и того же ряда?» (204, стр. 150). На одной из «сред» он говорил: «Нужно считать, что образова ние временных связей, т.е. этих «ассоциаций», как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний. Когда образуется связь, т.е. то, что называется «ассоциацией», это и есть несомненное зна ние дела, знание определенных отношений внешнего мира, а когда вы в следующий раз пользуетесь ими, то это называет ся «пониманием», т.е. пользование знаниями, приобретенными связями, - есть понимание» (207, т.2, стр.579).
Животные отличают съедобное от несъедобного, полезное от бесполезного, опасного врага от существа безвредного. Собаки, лошади узнают хозяина. То, чему животное обучает ся, можно назвать его знанием. Подобные знания приобрета ются и человеком в раннем младенчестве, но потом они зна ниями уже не называются. Но ведь есть взрослые люди, кото рые не знают того, что знают малые дети и даже животные. О перемене погоды животные узнают раньше людей. Как из вестно, гуси спасли Рим, узнав об опасности прежде людей. Современный ребенок знает то, чего не знали мудрецы древ ности; взрослый горожанин знает природу хуже деревенского ребенка. Во всех подобных знаниях обобщен практический опыт.
Г. Бонди в книге «Относительность и здравый смысл» пи шет: «Здравый смысл - это то чудовищное количество опыта, которое мы приобретаем в наши юные годы и из которого мы извлекаем великое множество сведений о мире, в котором живем, и об окружающих нас предметах. Хотя, возможно, в нем содержится кое-что от инстинкта, но в основном здравый смысл - это концентрат опыта» (35, стр.64).
Знания, как первоначально и информация вообще, - обя зательное условие, а потом и способ удовлетворения потреб ностей, начиная с простейших биологических. Необходимость в знаниях возрастает вместе с усложнением способа: собира ние плодов требует меньше знаний, чем охота и рыбная лов ля; охота - меньше, чем земледелие; чем хуже для земледелия природные условия, чем труднее дело, тем больше нужно зна ний. Объективная природа цели определяет их необходимый объем. Историк Египта М.З. Гонейм рассказывает: «Через огромный промежуток времени первобытные египтяне научи лись управлять своей рекой или во всяком случае предугады вает ее поведение. <...> Наблюдения необходимо было записы вать, и это, вероятно, послужило одной из основных причин изобретения письменности. Ежегодные разливы уничтожали большое количество межевых знаков. Чтобы затем восстанав ливать границы полей, понадобилась точная система измере ний, а это в свою очередь вызвало развитие геометрии, кото рая впоследствии пригодилась при сооружении зданий» (73, стр. 12);
Эмпирические знания первоначально не идут дальше конк ретной практики: охотник может не иметь понятия о зооло гии, земледелец - не подозревать о существовании агрономии. Но эмпирические знания человека могут обобщать связи меж ду явлениями, отстоящими одно от другого на значительных пространственных и временных расстояниях. Расстояния эти могут быть самыми разными, и пока знания остаются приклад ными, практическое их назначение предопределяет расстояние от причины до следствия. Масштаб обобщений в таких зна ниях в большинстве случаев бывает меньше осуществимого -доступного человеческому мозгу.
Мозг человека, обслуживающий удовлетворение потребнос тей, потребности эти трансформирует, развивает и усложняет именно потому, что располагает резервами, не используемыми в обычных условиях, - возможностями строить обобщения и понятия, далеко отходящие от непосредственно воспринимае мого и ощущаемого и практически в данный момент необхо димого.
Обобщение, отвлекаясь от ощутимого факта, может совер шенно порвать связь с ним; так возникают понятия и связи между ними, сконструированные мозгом и отражающие не столько реальную действительность, сколько некоторую мо дель, отвлеченную от действительности, сконструированную понятиями и продиктованную потребностью. В модели этой реальное может быть вытеснено или искажено до неузнавае мости экстраполяциями - желаемым или вытекающим из же ланий, воображаемым.
Подобного рода мечты, фантазии, теоретические выкладки и построения дедукции могут мешать, отвлекая от реальных способов, ходу удовлетворения конкретных потребностей. Эм пирические знания предостерегают от такой роскоши; в этом, вероятно, назначение здравого смысла - рассудка, формальной логики - в обычной повседневной практике.
Но обстоятельства складываются иногда так, что эмпири ческих знаний оказывается катастрофически недостаточно. Таковы стихийные бедствия, превратности войн, нашествий, превратности необыкновенных человеческих характеров и по ступков - преступлений и подвигов. Подобного рода обстоя тельства возникают без видимой причины; они нарушают норму удовлетворения потребностей, обостряют эти потребно сти и требуют знаний, которых нет среди прикладных, эмпи рических.
Последствия экстраполяции и дедукции
Возникает надобность в знаниях, которых непосредствен ный опыт не дает. Они создаются резервными возможностями человеческого мозга - самыми широкими обобщениями, де дукциями и экстраполяциями: на неизвестное переносится то, что известно.
Если земледелец распоряжается животными и некоторыми природными явлениями, а этим земледельцем распоряжается могущественный повелитель, то еще более могущественное су щество должно распоряжаться всеми явлениями природы и всеми людьми. Если поступку предшествует желание, а жела нию - мысль, то мысль есть причина желаний и последующих поступков. Некоторые люди мешают жить, другие - помога ют; значит, должны существовать силы злые и добрые, и тогда их вмешательство проявляется во внезапных несчастьях и удачах. Если злого можно, задобрив, нейтрализовать, то злая сила требует жертв. Если доброго можно обидеть неблагодар ностью, то всякую удачу нужно отблагодарить. Так на первое место в создаваемых экстраполяциях и дедукциях выходят вместо объективных фактов их значимость для человека в связи с его потребностями.
Разнообразные представления подобного рода, по извест ному выражению Ф.Энгельса, суть «фантастические отражения в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, отражения, в которых земные силы принимают форму неземных» (332, стр.299). Назначение таких представлений - восполнить недостаток нужных знаний. По мысли Л.Н. Толстого, «понятие о Боге проистекает от со знания слабости человека» (277, т.46, стр.135).
Так создаются широчайшие обобщения. Они не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Своего прямого назна чения они не выполняют, поскольку не соответствуют реаль ности, поэтому нужда в них заставляет создавать их вновь и вновь. Практика с ними несоизмерима, а поддерживаются они авторитетом, как об этом было сказано выше. Значимость авторитета опять-таки экстраполируется: одни умения перено сятся на другие, и силе оружия нередко приписывается сила ума и знания. Во всем этом обнаруживается недостаточность знаний, которыми располагает человечество для удовлетворе ния своих потребностей, преимущественно социальных, как тоже было уже упомянуто.
Возникает потребность все в новых и новых знаниях. Окончательного знания найти не удается, но, с другой сторо ны, выясняется, что неизвестное поддается познанию и что знания могут накапливаться. Познание из средства превраща ется в цель. Французский психолог Ж. Нюттен пишет: «Вуд-вортс (1947) привлек внимание к изучению потребности, о которой до тех пор мало говорили: потребности в восприятии (УЙ1 Ю регаеуе). Он совершенно справедливо отмечает, что взаимоотношения человека со средой определяются такими факторами, как желание «видеть, слышать, отчетливо видеть и отчетливо слышать, стремиться к ясности или понимать то, что видишь или слышишь в каждое мгновение». Ниссен (1951) изучал этот вопрос на животных. Он отметил наличие у жи вотных «почти постоянной активности, функция которой со стоит в прослеживании происходящих в среде изменений» (199, стр.55).
Упомянутые здесь конкретные потребности едва ли можно считать исходными. Вероятнее, что они производны и служат средствами удовлетворения одной исходной потребности по знания. Исследовательский рефлекс животных интересен его бескорыстностью.
Специфически человеческая потребность бескорыстного те оретического познания играет в качестве самостоятельной силы соответственно роль более значительную. Бескорыстное познание выступает одной из трансформаций территориально го императива и, вопреки его бескорыстию, служит не только сохранению рода человеческого, но его все возрастающему господству над окружающей природой. Ж. Нюттен утверждает: <«...> по-видимому, является неопровержимым факт, что между гомеостатическими и физиологическими потребностями вообще и познавательными тенденциями (тенденции к исследованию, к восприятию и познанию) существует довольно глубокое раз личие» (199, стр.66).
Связанная с прикладным знанием общностью объекта -реальной действительностью, потребность бескорыстного по знания не довольствуется выполнением заказов биологических и социальных потребностей. Она побуждает человека искать знаний как таковых - искать соответствия человеческих пред ставлений объективной действительности, какова бы она ни была и независимо от потребностей биологических и соци альных, даже вопреки им и с ущербом для их удовлетворения.
Вот несколько свидетельств противонаправленности теоре тического познания эмпирическому здравому смыслу. Историк науки Б.Г. Кузнецов пишет: «Уже в XVIII в. в развитии науч ной мысли наблюдается на первый взгляд противоречивая особенность. Чем меньше наука ограничивается непосредст венными субъективными наблюдениями, чем глубже она про никает в объективные закономерности природы, тем ближе она людям, тем она человечнее». И дальше: «Сейчас разрыв с «очевидностью» должен быть еще более радикальным, чем в первой половине века. Недавно Нильс Бор при обсуждении выдвинутой Гейзенбергом единой теории элементарных частиц сказал: «Нет никакого сомнения, что перед нами безумная теория. Вопрос состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной» (141, стр.42 и 43). Так творческая логика вступает в противоречие с логикой здравого смысла и сверхсознание - с сознанием.
Другой историк науки, Дж. Бернал, подчеркивает значи тельность ее «логической части»: «Прежде чем результаты экспериментов могут стать сколько-нибудь полезными, а во многих случаях и даже до их получения, необходимо увязать их, так сказать, в узел, сгруппировать, соотнести друг с дру гом, что является функцией логической части науки» (29, стр.23).
За «круглым столом» журнала «Вопросы философии» М.К. Мамардашвили сказал: «Что же касается отношения нау ки к ее применениям, то мне кажется, что наука производит только знания и что не существует прикладных наук, суще ствует лишь наука и ее применение <...>. И там, где знание не находится в состоянии производства другого знания, мы вне науки, вне познания. В науке речь идет лишь об одном: на основе одних имеющихся знаний и наблюдения производить другие знания» (167, стр.100).
Так современный философ формулирует специфически че ловеческое познание как таковое; если оно существует, то существует и потребность бескорыстного познания, которая не может быть сведена ни к потребностям биологическим, ни к потребностям социальным - в справедливости.
Сущностью этой потребности является познание неизвест ных причин по известным последствиям, каковы бы ни были эти причины и эти последствия.
Своеобразие бескорыстного познания
Г. Гачев пишет: «Обращая внимание на камень, сосну, во ду, первобытный человек видит не объективные качества этих вещей, а их полезное или вредное действие по отношению к себе, когда он соприкасается с ними» (61, стр.8). У первобыт ного человека такое восприятие, вероятно, обнажено вслед ствие его непосредственной зависимости от окружающей при роды и остроты его биологических потребностей. Но, в сущ ности, это относится и к современному человеку, только связи его с природой несравненно сложнее и многообразнее транс формированы его потребности. Сложность этих связей опреде ляется «биологической двухмерностью информации», отмечен ной А. Иваницким и Н. Шубиной: «Как восприятие отдельно го раздражителя, так и оценка сложной ситуации основаны на сумме специфической (о физических свойствах) и неспецифи ческой (о биологическом значении раздражений) информации. Вернее, речь идет не о сумме, а о сложном синтезе двух качественно различных оценок, дополняющих, но никак не заме няющих друг друга» (108, стр.99).
Проторенные пути процесса раздражения в материи чело веческого мозга, образующие отражение внешнего мира, со гласно своему назначению, отражают, следовательно, «двух мерно», но лишь то, что связано с потребностями человека. Значит, отражение это не может быть тождественно отражае мому. В «двухмерности» отражаемое приспособлено к потреб ностям, ибо им служит, но отражение остается отражением объективным. Может быть, «двухмерность» информации опре деляет два пути и в ее использовании? Прикладное, обслужи вающее потребности средствами, и бескорыстное - «специфи ческое», - обслуживающее познание как таковое. Далее эта двусторонность знаний дает себя знать на разных этапах по знания и в разных вариантах оценки его плодов, но ведет она к единому результату.
Агенты внешнего мира, связанные между собой и дей ствующие одновременно, отражаются как стороны, качества, свойства одного предмета; среди этих сторон, качеств и свойств есть наиболее характеризующие данное явление или предмет - те, которые чаще всего совпадают во времени; а есть стороны, свойства и качества, наиболее значительные для воспринимающего, - те, которые наиболее касаются его по требностей.
Из наиболее характеризующих и наиболее значительных строится субъективное представление об объективной сущнос ти данного явления, предмета, процесса. Но у разных людей совпадают в некоторой степени и потребности и опыт; поэто му из их субъективных представлений путем отбора постепен но формируются обобщенные представления, все более при ближающиеся к тому, что действительно является объективной сущностью отражаемой реальности. Так общественная практи ка вносит все новые и новые поправки в субъективные пред ставления. В результате, очищаясь от частного и субъектив ных пристрастий, представления человека делаются все более отвлеченными, абстрактными - далекими и от конкретных потребностей и от единичных ощущений, с которых началось их образование.
Такие представления теряют прикладной смысл, как если бы к человеческим потребностям они никакого отношения не имели. Повседневная практика легко обходится без них, до вольствуясь знаниями прикладными, а там, где прикладных недостаточно, там и абстрактные неприменимы, вследствие их абстрактности - ведь всякая нужда всегда конкретна.
Ф. Энгельс писал: «Как понятие числа, так и понятие фи гуры заимствованы исключительно из внешнего мира, а не возникли в голове из чистого мышления. Должны были суще ствовать вещи, имеющие определенную форму, и эти формы должны были подвергнуться сравнению, прежде чем можно было прийти к понятию фигуры <...>. Но чтобы быть в состо янии исследовать эти формы и отношения в чистом виде, необходимо совершенно отделить их от их содержания, оста вив это последнее в стороне как нечто безразличное; таким путем мы получаем точки, лишенные измерений, линии, ли шенные толщины и ширины, разные а и б, х и у, постоянные и переменные величины» (178, т.З, стр.37).
Иллюстрирует применимость таких абстракций Д. Данин: «Рыжеволосый мальчик в две секунды выпил три океана, сколько океанов выпьет он за полчаса?» - математик только улыбнется, услышав эту бессмысленную задачу («почему ры жеволосый?»), но тотчас решит ее безошибочно.
Возможно ли это, - спрашивает Данин, - безошибочно решить бессмыслицу? Возможно, потому что бессмыслица тут физическая, но как раз об этом-то математику и не спраши вают, ее спрашивают лишь о связи количеств, а числам нет дела до того, что стоит за ними. Как рыжеволосый мальчик умудрился выхлебать Атлантику за две трети секунды и зачем это ему понадобилось, математик не знает и знать не обязан! Не его это забота и не для ответов на такие вопросы созда вался могучий аппарат его науки» (87, стр.177).
Человеческая потребность в бескорыстном познании выг лядит на первый взгляд лишней, как праздными кажутся детс кое любопытство и назойливая любознательность.
«Греческое слово «схолэ» означает прежде всего досуг, праздность, отдых, но вместе с тем и ученую беседу на досу ге, умственный труд, учебные занятия. Схолиями мы по сей день называем толкования, комментарии. От слова «схолэ» произошло и слово «школа», и адекватные слова в латинском и новых языках (scoo, schue, ecoe)» (113, стр.43).
Так не только логика, теория познания, но и история, в частности история слова, подтверждают существование беско рыстного познания в человеческой практике. Обнаженная у детей, потребность в нем столь же присуща человеку и харак теризует его, как и потребности социальные. Правда, эта об щечеловеческая потребность в большинстве случаев, в отличие от потребностей социальных, не занимает главенствующего положения, проявляясь по-разному у разных людей в разное время, как более или менее сильная и в большинстве случаев трансформированная.
Артист и режиссер С.М. Михоэлс писал: «Страсть позна ния самая сильная; ибо даже любовь есть, собственно говоря, разновидность этой страсти познания. И когда ты видишь вопиющее нарушение элементарной справедливости, видишь страшные преступления, совершающиеся в мире, ты должен объяснить, познать, занять позицию в отношении всего этого» (190, стр.72). Категоричность этого утверждения свидетельству ет и о существовании «страсти познания», и о присутствии ее в самых различных сложных потребностях человека, и о том, что разным людям она присуща в различных степенях.
Потребность эта действительно отличается особо причуд ливыми трансформациями, которые и дают основание все ее разновидности называть потребностями идеальными, чтобы отличать их от познания прикладного и охватить в то же время те ее производные трансформации, которые на позна ние не похожи и, происходя от него, с ним, в сущности, рас стаются.
Трансформации идеальных потребностей начинаются с внутренних противоречий, присущих бескорыстному познанию. Пока познание - средство, границы его ясны: достаточно, удовлетворительно, верно то, что практически продуктивно, что приложимо к делу с очевидными и ощутимыми положи тельными результатами; неудовлетворительно, ложно то, что достижению цели не помогает, что поэтому не нужно.
В бескорыстном познании эти критерии отпадают. Остает ся другой: истинность - соответствие субъективных представ лений, возникающих у познающего, объективной действитель ности. Но что такое это «соответствие»? Критерием истиннос ти остается практика, но теперь она выступает в другой роли - не как приспосабливание природы к нуждам человека, а наоборот - как приспосабливание человеком своего сознания, своих субъективных представлений к независимой от него природе - к тому, что она такое объективно.
Действительность безгранична, и бескорыстное познание обращается прежде всего к многообразию окружающего мира -ко всему новому. Это то самое детское любопытство, которое родственно стремлению животных искать новое, знакомиться с ним и движению растений к свету - по Павлову. Но человек поверхностным знакомством - знанием непосредственно ощу тимого, наличного - не ограничивается. У детей за вопросами «что это?» следуют вопросы: «почему?» и «зачем?» Человек ищет понимания - уяснения скрытых и все более далеких причинных связей существующего. Прикладное знание довольству ется тем, что проверено практическими нуждами; бескорыст ное познание устремлено к новому как таковому - и в соста ве явлений и в связях между ними - к тому, что может быть проверено только специально поставленным экспериментом.
Воспринимаемые явления, с одной стороны, и причинно-следственные связи между ними, с другой стороны, находятся в противоречии: воспринимаемое явление налицо - о нем свидетельствует ощущение; причинные связи и зависимости ощущению не даны: они устанавливаются в представлениях человека памятью и логикой, которая оперирует прошлым опытом - используется и применяется приобретенное ранее. Но, как писал В.И. Ленин, «не надо забывать, что критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или отвергнуть полностью какого бы то ни было человеческо го представления» (148, т.14, стр.130).
Так образуется разрыв между тем, что дано ощущению и потому бесспорно, налично, и тем, что ощущению не дано, что лишь угадываемо, что касается связей. Но именно в свя зях - сущность человеческого познания. Противоречие это известно в гносеологии. В.И. Ленин, выражая своё согласие, подчеркнул у Лейбница: «В чем же в таком случае заключает ся различие между разумом и чувствами, или способностью к ощущению? Чувственное восприятие дает предмет, разум -название для него. В разуме нет того, чего бы не было в чув ственном восприятии, но то, что в чувственном восприятии находится фактически, то в разуме находится лишь номиналь но, по названию. Разум есть высшее существо, правитель ми ра; но лишь по названию, а не в действительности» (148, т.38, стр.384-385). Читая Гегеля, он конспектирует: «Закон берет спокойное - и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен» (148, т.38, стр.140). И в другом месте: «Чувст ва показывают реальность; мысль и слово - общее» (148, т.38, стр.269).
Потребность бескорыстного познания заключается в стрем лении преодолеть это противоречие, в стремлении к полной достоверности и к выяснению единого порядка в многообразии явлений. По этому признаку оно одновременно и родственно и противонаправлено прикладному познанию. По определению М. Планка, «закон природы выражается тем проще, чем более общим он является» (цит. по 323, стр.142). Искомое представ ление о простоте и всеобщности лежит, вероятно, в основе всякого познания.
Количество и качество в поисках знаний
Противоречия в познании между ощутимым и мыслимым, между множественностью и единством, между неповторимос тью и повторяемостью могут быть сведены к противоречиям между количеством и качеством.
Это противоречие дает два основных направления трансфор маций потребности бескорыстного познания и ведет к разделению всей области идеальных потребностей на два рода деятельности.
Разумеется, «качество» и «количество» присутствуют в любом познании - в нем всегда что-то определенное познается более или менее достоверно. Что именно по знается - это количество; степень достоверности - качество позна ния. Без объекта познание немыслимо; немыслимо оно и без дос товерности; качество само по себе существовать не может.
Но - «разве ответить на вопрос «как?» менее достойное, менее важное в жизни дело, чем рассказать что же произош ло? И разве сама жизнь не есть прежде всего ответ на вопрос «как?» - ставит риторический вопрос Т. Манн (174, т.2, стр.167).
В любом процессе познания устанавливаются свойства по знаваемого и отношения, связи между этими свойствами. Че ловеческое познание умножает число познаваемых объектов, их свойств и уточняет их количественные отношения. Так до стигается полнота представлений об объективной дейст вительности. Это - количество в познании.
Но любое человеческое представление (поскольку оно -представление) остается лишь более или менее дос товерным знанием реальности. Это - качество в познании.
Но мироздание безгранично, а человеческие возможности ограничены. Поэтому искомый идеал полного и абсолютного познания практически недостижим ни в количественном, ни в качественном отношениях.
«Самая простая истина, - конспектирует Ленин труд Геге ля, - самым простым, индуктивным путем получения, всегда неполна, ибо опыт всегда незакончен» (148, т.38, стр.171). Р. Гамзатов выразил эту мысль в стихах:
Нам страсть познания сладка,
Ее подвластны интересу,
Приподнимаем лишь слегка
Таинственности мы завесу.
Но в мире следствий и причин,
Спускаясь в тайные глубины,
Не смог достигнуть ни один
До истины, до сердцевины
(59, стр.10).
В трансформациях потребности бескорыстного познания на первом месте стоит либо количество, либо качество. В первом случае увеличивается объем знаний, расширяется круг познавае мого, умножаются связи между познанным и выясняются про белы в них; они заполняются, обнажая новые и новые «белые пятна». Это познание идет главным образом к все более пол ному охвату явлений безграничной действительности - вширь. Оно не мирится с задержками в расширении и заполнении пробелов.
Это «количественное» направление познания хорошо опре делено М. Планком: <«...> философ, оценивающий новую науч ную идею только постольку, поскольку ее смысл может быть ясно понят, задерживает стремление науки к дальнейшему прогрессу» (216, стр.198). Следовательно, невозможность окон чательной ясности и полной достоверности предусматривают ся, и стремление к ним не должно сдерживать количественных накоплений.
Во втором случае ищется преимущественно достоверность. Исследуется и устанавливается непреложность существования -истинность как таковая - данного явления, предмета, процес са, данной связи, зависимости. Категория количества присут ствует в том, достоверная непреложность чего именно ищется и, найденная, утверждается. Познание идет «в глубину» - к существованию истины как таковой и доступности познания как такового.
Этот вариант потребности познания можно иллюстриро вать словами Р.П.Уоррена: «Я не добился успеха потому, что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, - а если и можно, то я ее все равно не пойму, - мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов» (285, т.8, стр.108).
Что в каждом данном случае важнее в бескорыстном по знании - факт или истина? Очевидно, одно без другого не возможно и не может быть названо познанием - служить удовлетворению потребности в нем, но так как предел в том и другом недостижим, то возможны и необходимы два на правления трансформации: широта знаний, умножение числа познаваемых фактов достигаются ценой их относительной достоверности; достоверность субъективных представлений дается ценой их объективности.
«Мы можем исходить всегда только из относительного, -пишет М. Планк. - Все наши измерения имеют относительный характер. Материал инструмента, которым мы работаем, обусловлен месторождением, из которого он происходит, его конструкция обусловлена умением техника, который его при думал, обращение с ним обусловлено теми конкретными целя ми, которых хочет достигнуть экспериментатор с его помо щью. Речь идет о том, чтобы во всех этих данных обнару жить то абсолютное, общезначимое, инвариантное, что в них заложено» (216, стр.20).
Борьба за качество достоверности продолжается даже в условиях непреодолимой - относительности, но неизбежный не достаток этого качества в максимально возможной степени компенсируется количеством - вплоть до данных статистичес ких.
Даже бескорыстное накопление относительных объектив ных знаний дает реальные плоды в овладении человеком при родой. Но оно невозможно без потребности в качестве позна ния, без достоверности хотя бы относительной и без свиде тельств возможности полной достоверности. Г.Д. Гачев выразил это так: <«...> вера, что все-таки может истина быть найдена сразу и высказана в одном слове, есть энергетический импульс познания, благодаря которому оно возобновляется вновь и вновь после всех самых прекрасных или неудачных своих опытов» (62, стр.13). «Не следует думать, - писал М. Планк, -что можно даже в самой точной из всех естественных наук продвинуться вперед без всякого миросозерцания, т.е. без не доказуемых гипотез. Для физика также имеет силу изречение, что нет спасения без веры, по крайней мере без веры в неко торую реальность» (216, стр.82).
Философ Б. Кедров утверждает, что «философия не только не ставит в упрек научным концепциям их первоначальную незрелость и несовершенство, но считает это неизбежным, без чего не было бы прогресса науки» (120, стр.227).
Поэтому потребность познания сосуществует в двух транс формациях у каждого человека, и часто практически они не мешают одна другой; каждый более или менее удовлетворяет ся той или другой нормой количества и качества знаний в данное время в данной общественной среде. Норм этих много, они сменяются в разных слоях человеческого общества с раз личными скоростями. Расширение объема знаний, их накопле ние идет с очевидным ускорением. По Сеченову, «прогресс знаний заключается вообще в почти бесконечном разрастании их суммы из сравнительно небольшого числа исходных кор ней, т.е. в большем расчленении форм, бывших на каждой предшествующей ступени более слитными, чем на каждой последующей. Как назвать это разрастание, как не дифферен цированием знаний? Рядом с этим идет собирание и обособление расчлененных фактов в группы с нарастающей специ альностью (специализация знаний) и групп - с нарастающей общностью. По мере того, как знание дробится, умножается и число точек соприкосновения между фактами, остававшимися доселе удаленными друг от друга» (237, стр.418).
Нобелевский лауреат биолог П. Медавар пишет так: «На любом уровне научное понимание начинается с образной, предвзятой идеи о том, что может быть истиной. Это -изобретение возможного Мира или крохотного его осколка. Затем догадку подвергают сомнению, дабы выяснить, похож ли хоть сколько-нибудь этот вымышленный мир на действи тельный. Поэтому на любом уровне научные рассуждения представляют собой взаимодействие двух аспектов мысли, диалог двух голосов - фантазирующего и критикующего, -диалог, если хотите, возможного и действительного» (183, стр.12). Поэтому в познании всегда содержится узнавание.
Накопление знаний ведет к их уточнению, и в результате прежние прикладные знания постепенно вытесняются знания ми, достигнутыми бескорыстным познанием - его плодами, доведенными до конкретности, нужной практике. Со сменой норм в количестве знаний современный студент технического вуза знает, вероятно, больше академика прошлого века...
Нормы удовлетворения потребности качества познания сменяются несравнимо медленнее; но и они отличаются значи тельным разнообразием соответственно различным кругам человеческого общества. Нормы эти можно назвать «господст вующими суевериями». Они замещают недостающую достовер ность знаний в той мере, в какой нужда эта существует в тех случаях, когда нужда в достоверности обостряется.
Суеверия заполняют пробелы в познании; неизбежны про белы - неизбежны и суеверия. Такова их функция. Поэтому они необходимы и, следовательно, должны совершенствовать ся; они уступают место знаниям, но относительное знание не может вытеснить их вполне, не превратившись при этом само в суеверие.
Поэтому люди, у которых потребность в качестве позна ния не превращает общую, среднюю норму ее удовлетворения, довольствуются господствующими в данное время суевериями, даже если их потребность в количестве познания современную норму ее удовлетворения превышает. Подобно этому человек может, наоборот, быть удовлетворен нормой количества по знания - конкретными знаниями, а его потребность в качестве познания может господствующую норму превышать. Тогда он борется с суевериями (точнее - с каким-то определенным суе верием) как если бы они были уничтожимы.
«Не может быть более выдающегося открытия, чем то, о котором через много лет с недоумением скажут: да разве это вообще могло считаться открытием? Лишь то действительно ценно, что стало очевидным, ибо лишь абсолютная истина так глубоко влияет на наше сознание и таким коренным об разом изменяет наш взгляд на вещи, что мы даже не можем себе представить, чтобы она с самого начала не была ясна человеку», - пишет Г. Бонди (35, стр.62). Так возникают наибо лее продуктивные суеверия. Они подтверждаются очевиднос тью и отличаются чрезвычайной устойчивостью, держась сто летиями и тысячелетиями, пока новая очевидность не заменит их.
Но очевидность заменяется и авторитетом. У Фазиля Искан дера Сандро из Чегема рассказывает: «Один человек из нашей деревни вбил кол у себя в огороде, а потом всем говорил, что это середина земли. Попробуй проверь!» (111, стр.169-170). Проверить нельзя, но поверить можно; как только дело ка сается абстракций, так доверие основывается преимущественно или только на авторитете. А без него, пожалуй, познание вообще практически невозможно. Ведь самый требовательный ученый доверяет «источникам», приборам, сотрудникам.
Наука и искусство
Все, что в идеальных потребностях связано с количеством в познании, - область науки; качеством познания занято искусство.
Наука не занимается суевериями, но, добывая знания, она тем самым сокращает и совершенствует суеверия. Искусство борется с суевериями, но тем самым оно, в сущности, под держивает то единственное суеверие, которое всегда плодо творно, - уверенность в окончательной познаваемости мира, в возможности полной достоверности человеческого познания
Различие между «верой» и «суеверием» можно видеть в том, что «вера» есть уверенность в истинности того, что не известно, но все же косвенно обосновано уже известным; вера стремится к истине вполне доказанной. «Суеверие» не стремится к истине - оно уже есть ложная «истина». В книге «Борьба с безумием» Поль де Крюи приводит библейское изречение:
«Вера есть сущность того, на что мы надеемся, очевидность того, чего мы не можем видеть» (139, стр.90). А.М. Горький вспоминает слова академика Павлова: «Я могу верить в бога, но, разумеется, предпочитаю знать» (74, стр.464). А о себе Горький говорит: «Лично я причиной неверия считаю отсут ствие страсти к познанию и недостаток знаний. Но, разумеется, я не утверждаю, что знание требует веры в него, знание -непрерывный процесс изучения, исследования, и, если оно ста новится верованием, значит-оно остановилось» (75, стр.596).
Но потребность познания обычно не главенствует - страс ти к нему нет, - а недостаток знаний всегда налицо. Поэто му, как пишет Э. Ренан, «нет ни одного великого учреждения, которое не покоилось бы на какой-нибудь легенде. Един ственный виновник в этом случае - это человечество, которое желает быть обманутым» (227, стр.201).
Так в вере, суеверии и знаниях вообще количество и каче ство познания выступают в сложных переплетениях и взаимо связях. Невозможность практически выделить и даже предста вить себе отдельно (в «чистом виде») количество и качество -главная трудность теоретического разграничения науки и ис кусства. Трудность эта усугубляется тем, что обе эти транс формации единой исходной потребности бескорыстного позна ния не только противонаправлены одна другой, но и допол няют одна другую; выражается это в том, что в искусство с полной очевидностью входит, например, деятельность, не по хожая на познавательную (плоды которой представляются совершенно бесполезными); так и наука в технологии и тех нике очевидно лишается бескорыстия. Так обе трансформации выходят за пределы идеальных потребностей. Эта общая им черта свидетельствует о практически постепенном переходе от прикладного познания к бескорыстному и от внехудожествен-ной деятельности - к искусству. Постепенность эта затрудняет теоретическое расчленение.
Оно выступает как мера того и другого - количества и качества - в том, что есть не только то и не только другое. Если же речь идет о мере в потребностях субъекта, то вопрос переходит в область личных, вкусовых оценок и пристрастий. Отсюда - неизбежная, закономерная дистанция между отвле ченно теоретическим разграничением областей науки и искус ства и практическим различением конкретных потребностей и способов их удовлетворения. Ближайшие родственники не узнают друг друга. В производных трансформациях забыта исходная потребность. Но и родство, и независимость друг от друга науки и ис кусства подчеркивались многими авторами, и весьма настой чиво.
В.Г.Белинский. «Политико-эконом, вооружаясь статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей или слушателей, что положение такого-то класса общества много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображе нием действительности, показывает в верной картине, действуя на фантазию своих читателей, что положение такого-то класса в обществе действительно много улучшилось или ухудшилось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой по казывает, и оба убеждают: только один - логическими дово дами, другой - картинами» (25, стр.798).
Л.Н.Толстой. «Наука и искусство так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце, так что если один орган извращен, то и другой не может правильно действо вать» (278, стр.475).
Д.Данин. «Рассказывают, что когда Ньютона спроси ли, как открыл он закон тяготения, он ответил: «И думал об этом». И во что бы ни отлилось позже озарение ищущего - в художественный образ, формулу или конструкцию, оно, это озарение, имеет еще и предысторию. Оно возникает на уже возделанном поле. <...> Его почва - глубокое чувство реально сти. И право же, не видно, чем тут отличается исследователь от художника» (87, стр.299-300).
И.С.Тургенев подчеркивает это отличие: <«...> вы едва ли поверите, что правдиво и просто рассказать, как, на пример, пьяный мужик забил свою жену, - не в пример муд ренее, чем составить целый трактат о «женском вопросе». Это две совсем отличные сферы» (280, т.11, стр.338).
Архитектор А.К.Буров приводит убедительное до казательство разности этих сфер: «Величайшим оскорблением для ученого будет обвинение: «Вы получили невоспроизводи мый результат»; эти же слова, обращенные к художнику, яв ляются похвалой» (43, стр.52).
Сент-Экзюпери возвращает нас к родству: «Тео ретик верит в логику. Он убежден, что пренебрегает мечтой, интуицией и поэзией. Он не замечает того, что эти три феи нарядились в маскарадный костюм, чтобы соблазнить его как пятнадцатилетнего влюбленного. Он не ведает, что им он обя зан" своими лучшими открытиями. Они являлись к нему в об лике «рабочей гипотезы», «произвольных условий», «анало гии». Как мог он, «теоретик», подозревать, что, прислушиваясь к ним, он обманывает суровую логику . и наслаждается пением муз!» (Цит. по 189, стр.273).
Постоянно и многими подчеркиваемое родство науки и искусства при очевидном различии между ними побуждает искать причину этого различия не в объекте познания и не в остроте потребности в нем, а в самой его природе - в том, что относится к любому познанию любого объекта при лю бой силе потребности познания и в зависимости от этой силы лишь проявляется более или менее ярко. Всякое иное разгра ничение сфер науки и искусства упускает либо родство, либо различие и ведет либо к представлению о ненужности двух трансформаций единой потребности познания, либо сокращает, суживает сферу каждой - сводит ее к норме. Но преодоление достигнутой и господствующей нормы - характерная черта как искусства, так и науки именно потому, что они произ-водны от потребности познания. А преодоление норм позна ния, его расширение и углубление, неизбежно заключается либо в увеличении количества знаний (наука), либо в дости жении более совершенного качества (искусство).
Добиваясь качества познания и стремясь к утверждению окончательной познаваемости мира, искусство добивается в познаваемом объекте максимальной, категорической достовер ности ради нее самой. Ему важна достоверность как таковая. Но тем самым оно вводит в заблуждение, так как что-то определенное выдается им за вполне и окончательно досто верное. Поэтому всяческие нормы суеверий стремятся исполь зовать искусство, и для тех, кого какое-то определенное суе верие удовлетворяет как истина, определенное произведение искусства может служить утверждением этого суеверия - ох раняемой ими нормы. Другой, чья потребность в истине (в качестве познания) выше среднего уровня, в том же самом явлении искусства может видеть удар по суевериям - видеть, что искусство ищет и даже находит истину, превышающую данную общую норму; что искусству данный объект познания служит, в сущности, только поводом и что говорит оно не о том, о чем кажется, будто оно говорит, что смысл его не в данной «истине», а в существовании и познаваемости истины как таковой.
Это и дает право А.С. Пушкину утверждать: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Античная скульптура изображает богов Олимпа, но не нужно доказы вать, что в течение многих последующих веков скульптура эта ценится совсем не этим, а тем, что изображено в ней помимо и сверх того. Это же в полной мере относится к искусству средневековья, и особенно ясно - к живописи Возрождения на религиозные сюжеты. Помимо и сверх объекта познания в искусстве воспроизводится возможность достоверного познания - познаваемость мира как таковая. Она-то и ценится. Она и есть «нас возвышающий обман».
Без веры в познаваемость действительности познание не возможно и бессмысленно, на каком бы уровне оно ни нахо дилось. В этом древний грек не отличается от современного ученого. Н. Винер утверждает; <«...> наука невозможна без ве ры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зави сит наука, является по своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки». И дальше: «Наука есть спо соб жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном итоге обре чено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки» (50, стр.195 и 196). Мысль эта близка и Т. Манну: «Вера в абсолютные ценности, пусть, как всегда, иллюзорные, мне лично кажется необходимейшим ус ловием жизни» (173, т.5, стр.61).
Свидетельства познаваемости - полной достоверности че ловеческих представлений или «абсолютной ценности», по выражению Т. Манна, - нельзя найти в понятиях. В конспек тах Ленина по философии записано, что «понятие не есть нечто непосредственное - непосредственно только ощущение. «Чувства показывают реальность; мысль и слово - общее» (148, т.38, стр.276 и 269). «Истинна и действительна лишь конкретная единичность, а не абстрактная всеобщность и осо бенность», - утверждает Гегель (64, т.1, стр.53). Поэтому на ука не может доказать познаваемость, без которой она теряет смысл. Она требует веры потому, что знает относительность всякой достоверности и всегда занята сомнениями, вопросами, проблемами, «белыми пятнами». Ими она живет.
О достоверности человеческих представлений с полной яс ностью и неоспоримой категоричностью свидетельствуют толь ко ощущения - показания органов чувств. Их никакими логи ческими построениями обмануть или подменить нельзя, и они в объяснениях не нуждаются: глаза видят, уши слышат (речь идет, конечно, не о случаях болезненных). Те же представле ния, обозначаемые понятиями, не столь конкретно достоверны потому, что понятия по природе своей не однозначны - они обобщают разное, имеющее отличия.
Поэтому искусство, озабоченное максимальной достоверно стью, опирается на чувственное восприятие, начало которому - в ощущениях. Поэтому, по Гегелю, «форма чувственного созерцания свойственна искусству» (64, т. 1, стр. 109). Это же выражено и Л.Н. Толстым: «Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. А он сказал своим искусством, потому что другим способом нельзя было передать то чувство, которое он испы тал» (278, стр.413). Об этом писал и художник И.Н.Крамской: «Всякий неглупый человек <...> очень хорошо знает, что есть вещи, которые слово выразить решительно не может <...>. Если бы все можно было сказать словом, то зачем тогда искусство, зачем музыка?» (137, стр.136-137).
Искусство избегает понятий, а если и пользуется словом, то не по прямому его назначению; не как знаком, обобщаю щим определенный круг явлений, процессов, предметов, а как знаком - возбудителем единичных неповторимых ассоциаций. Природа такого знака сложна и своеобразна; ее изучение -предмет семиотики.
Знаком, очевидно, может стать то, что доступно ощуще нию, с чем связана реальная повседневная жизнь тех, кто этим знаком пользуется, и что, следовательно, способно вызы вать ассоциации. Именно - те и такие, какие в совокупности дают воспринимающему знания, найденные выражающим. Знания эти - обобщенные представления о связях явлений и процессов, отражающие действительно существующее. Мы вернулись к обобщениям, но они своеобразны и решительно отличаются от понятий - абстракций, из которых удалено все чувственно конкретное. Обобщения, к которым приходит и которые воплощают искусство, даны непосредственно чув ственному восприятию в единичных ассоциациях. Поэтому они непереводимы на язык понятий - словами они могут быть выражены лишь грубо, приблизительно; но зато они обладают убедительностью ощутимого факта, точнее - могут обладать такой убедительностью. Назначение их не в этом факте, и даже не в том, что с ним ассоциируется - в нем заключено и им выражено; их назначение - достоверность обобщения как таковая, неоспоримое свидетельство возможности чувственного восприятия обобщения - единого смысла многих и разных явлений.
Уильям Голдинг назвал «насущнейшей человеческой по требностью - искать связующие звенья между отдельными явлениями». «Ни одно произведение искусства не может быть мотивировано безнадежностью, самый факт, что люди задают вопросы о безнадежности, указывает на существование надеж ды. <-..> Мне кажется, что вся ваша жизнь прошла попусту, если вы не в состоянии как-то сочетать, связать утренний выход за молоком с квазером и прочим, с новейшими дости жениями астрономии и с самыми глубочайшими человечески ми переживаниями. Все это обязательно должно составлять некое единство. Если я исповедую какую-то веру, то лишь веру в единство. Мне кажется, что главное «дело» человека -назвать ли это «делом», или инстинктом, или вот так: «насущнейшей потребностью», - мне кажется, что главное назначение его жизни вот в чем: он должен стараться, тем или иным способом, привести весь этот непостижимый хаоти ческий мир к единству. <...> Это похоже на то, как некоторые - нет, большинство растений тянутся к свету, несмотря ни на что. Может быть, никогда не доберутся, но все равно - тя нутся, ползут» (71, стр.219).
Можно допустить, что Голдинг ошибается, предполагая существование у всех людей в равной мере этой «насущней шей», по его выражению, потребности, но факт ее существо вания, я полагаю, можно считать бесспорным. Более того -она, вероятно, всем людям свойственна. Но не всем и не все гда - в равной мере.
Виды искусства и отрасли науки
Найти истину всеобщую и в то же время вполне реаль ную, непосредственно ощутимую и потому непреложно, абсо лютно достоверную - такова в сути своей потребность, удов летворению которой служит искусство. «Никаким словесным объяснением никогда не заменить созерцания предмета, - пи сал Сент-Экзюпери. - Единство сущего не передать словами» (Цит. по 189, стр.319)
Истина, доступная созерцанию, содержится во всем, что окружает каждого из нас: в человеческих переживаниях каж дого мгновения жизни, в солнечном луче и в пылинке - во всем, что существует, поскольку оно существует. Искусство ищет то неоспоримо существующее частное, что ассоциируется с общим, многообразным и повторяющимся, и убирает, отбрасывает все лишнее - все, что скрывает связь данного част ного с всеобщим обилием случайного частного. Из отбора ощутимых частностей возникает новая частность, имеющая всеобщий смысл, - такой, по выражению Ю.М.Лотмана, «текст», структура которого, как единичное сцепление знаков, вызывает ассоциации, связывающие в единство широчайший круг явлений.
По Гегелю, «искусство и его идея представляют собой всеобщее, которое в своем формировании раскрывается для созерцания и потому находится в непосредственном единстве с частными явлениями во всей их жизненности» (64, т. 1, стр.194). Поэтому «чувственное в искусстве одухотворяется, так как духовное получает в нем чувственную форму» (64, т.1, стр.45).
Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это» (277, т.48, стр.52-53). Все это, отмеченное разными авторами, имеет место, я полагаю, пото му, что «богаче всего самое конкретное и самое субъективное», ~ как записано у Ленина в конспекте «Науки логики» Гегеля (148, т.38, стр.224).
Чтобы структура знаков свою сложную функцию в искус стве выполняла, знаки должны принадлежать к одной знако вой системе - быть знаками одного упорядоченного кода, адресоваться к одной сфере восприятий и идти по одному каналу притока информации.
Поэтому искусства разграничиваются на различные роды по «материалу» - по средствам выражения или обозначения. Ими являются: цвет, звук, слово, объем, формы человеческого тела, движение, действие, борьба. Границы между материала ми, как, соответственно, и между родами искусства, не всегда могут быть резко проведены. Некоторые искусства пользуются разными средствами выражения, например театр, опера; такие искусства называют обычно «синтетическими».
Каждый род искусства все более самоопределяется как са мостоятельный, независимый от других по мере выяснения свойств его знаковой системы - его «языка» или «материала». Так на смену первоначальному синкретизму идет профессио нализация в искусстве. Поэтому в истории искусств, наряду с появлением новых искусств (например, кино, фотография), можно видеть тенденцию к дифференциации искусств. Возвра ты к синкретизму, правда, периодически возникают в случаях недостаточного профессионализма при обостренном стремле нии либо расширить и яснее обозначить обобщение, либо увеличить его чувственную достоверность. Если для того или для другого художнику средств своего искусства не хватает, он, торопясь, бывает склонен прибегать к чужим.
Наука делится на различные отрасли знаний, потому что разные объекты познания требуют разных методов и способов исследования. Но М. Планк пишет: «Наука представляет собой внутренне единое целое. Ее разделение на отдельные области обусловлено не столько природой вещей, сколько ограничен ностью способности человеческого познания. В действительно сти существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, кото рая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу» (216, стр.183). И еще: «Если же- спросить, ка кой внешний признак может дать лучшую характеристику данной стадии развития какой-нибудь науки, то я не могу указать более общего признака, чем тот способ, по которому наука определяет свои основные понятия и подразделяет свои различные области» (216, стр.24-25).
В охвате явлений действительности возможности науки в целом ограничены только имеющимися в ее распоряжении способами познания. Но накапливая знания, она вырабатыва ет все новые и новые способы, и их число беспрерывно рас тет; вслед за тем умножается число наук и число отраслей внутри каждой. Это общеизвестно, и поэтому наука не может отличаться от искусства объектом познания.
Поскольку наука познает действительность с количествен ной стороны преимущественно, всякая конкретная наука в наибольшей степени характеризуется чертами, присущими ма тематике, которая, по определению Ф. Энгельса, «имеет своим объектом пространственные формы и количественные отноше ния действительного мира» (178, т.20, стр.37). Отношения и связи, находимые математикой, играют роль истин абсолютно достоверных и совершенно абстрактных; совершенно бескоры стно устанавливая законы количественных отношений, матема тика не допускает вещественных описаний и не нуждается в них. Все это делает математику наукой образцовой, любая отрасль научного познания в той мере приближается к идеалу науки, в какой она близка к математике.
Следовательно, многие науки, и прежде всего науки гума нитарные, еще весьма далеки от этого идеала. Таковы науки описательные и спекулятивные. Первые снабжают знанием фактов, не имея возможности выяснить закономерные причи ны их возникновения; в уяснении причин все более отдален ных - их совершенствование. Поэтому все же «описательное естествознание, - как пишет академик В.И. Вернадский, - реальная основа научного мышления и понимания природы, та область научных исканий, которая одна раздвигает пределы, где затем идут дедукция разума и опытное искание <...»> (47, стр.124).
Но сам по себе описательный подход Л.Н. Гумилев упо добляет спортивному коллекционированию, а его накопления - антиквариату. Он пишет: «Само собрание материала бывает полезно только до какой-то черты, за которой накопленная информация становится необозримой и, следовательно, теряет смысл для познания.
Простые способы систематизации: по алфавиту, по векам, по странам и т.п. - не дают ничего в смысле понимания, так же как простое арифметическое сложение столбиком не заме няет интеграла. Но если поискать, то выход есть - это со-подчиненность сведений и иерархичность информации. В ре зультате такой работы возникает эмпирическое обобщение, которое В.И. Вернадский приравнивал по достоверности к реально наблюденному факту» (82, стр.347).
В отличие от описательных наук, злоупотребляющих реги страцией фактов, «спекулятивными» можно считать те, кото рые, наоборот, признав некоторые широкие обобщения исти нами вполне достоверными, оперируют чистой дедукцией и конструируют взаимосвязи, мало считаясь с фактами, или вов се игнорируя их. Такова всякая теология, такими бывают учения этические, эстетические, философские; их отличитель ный и характерный признак употребление понятий, лишенных ясного смысла, и построение определений из таких именно понятий.
Известно, что «всякая наука есть прикладная логика» (148, т.38, стр.193) - логика, приложенная к фактам. Описательным наукам угрожает пренебрежение логикой, спекулятивным -пренебрежение к фактам, замена их словами, вновь изобрета емыми терминами. Первые готовят почву для расширения знаний, вторые охраняют норму, достигнутую в данное время в данной среде, и потому враждебны развитию и накоплению знаний.
Историк Византии А.П. Каждан рассказывает: «Один из знаменитейших византийских ученых и писателей Иоанн Да-маскин в VIII в. прямо провозгласил, что задача науки - не создание новых воззрений, новых взглядов, а систематизация уже достигнутого. Высшая мудрость открыта человеку, его цель - понять ее, повторить, усвоить» (113, стр.72-73). Совре менные нормы удовлетворения потребности познания ушли далеко вперед. Но М.В. Волькенштейн отмечает «догматизм некоторых философов, пугающих ученых жупелом несводимости: упаси вас боже сводить химию к физике или биологию к химии - станете еретиком! Психологически понятна эта боязнь объединения наук - всякая ломка традиций воспринимается болезненно» (53, стр.203).
За «жупелом несводимости» скрывается привычка к фор мулировкам и боязнь фактов, которые могут эти формулиров ки поколебать. Поэтому, как пишет Дж. Бернал, «споры, не последовательность и непонятность суждений ученых, специа лизирующихся в области общественных наук, создали в широ кой публике малоутешительное мнение о том, что обществен ная наука совершенно отлична от естественной науки. Попыт ка представить дело таким образом опрометчива; это в луч шем случае заблуждение, а подчас и злонамеренный обман» (29, стр.537).
Вопреки этому заблуждению, И.П. Павлов утверждал: «Все современное естествознание в целом есть только длинная цепь этапных приближений к механистическому объяснению, объе диненных на всем их протяжении верховным принципом при чинности, детерминизма. Нет действия без причины» (204, стр.469). Позиция М. Планка: «Важнейшая задача каждой на уки определяется стремлением найти порядок и взаимную связь в многообразии известных опытов и фактов и, заполнив неисследованные области, заключить их в единую цельную картину» (216, стр.100).
Пока и поскольку неисследованные области существуют (а они всегда будут существовать) и действующие в их пределах законы неизвестны, - умозрительные, отвлеченно-теоретические «заменители» знаний удовлетворяют потребность в них в виде норм, господствующих в данное время 'в данной среде.
Социальные потребности требуют таких норм. В предыду щей главе об этом шла речь - право, нравственность, какая бы то ни было упорядоченность человеческого общежития без них невозможны, и спекулятивные науки такие нормы разра батывают, дают и охраняют (в толкованиях, например, свя щенного писания: Талмуда, Евангелия, Корана). В этом -функция и право на существования спекулятивных наук. Впрочем, к вопросам нравственности и права еще придется вернуться.
Сила идеальных потребностей
Разнообразие существующих норм удовлетворения идеаль ных потребностей объясняется тем, что, хотя потребности эти свойственны всем людям, но в любое время - в степенях раз личных.
Практически каждый современный человек окружен на каж дом шагу предметами и процессами, появление которых связано с идеальными потребностями. Чуть ли не любой предмет до машнего обихода создан на производстве, а современное про изводство не обходится без науки и без специалистов, про шедших общую теоретическую подготовку; кроме того, чтобы производить приятное впечатление, предметы эти обработаны рисунком, орнаментом, окраской; присутствует искусство и в том, что мы читаем, слышим и видим. Все это создается с расчетом на определенную норму любознательности и вкуса.
Есть люди с идеальными потребностями минимальной силы. В науке они ценят только немедленную и ощутимую пользу, искусство для них - вид бесполезного развлечения. Но и им развлечение не чуждо, а развлечь их могут разного рода но вости, не дающие никаких выгод. При минимальной силе идеальных потребностей ничто им в жертву не приносится, хотя они все же дают о себе знать. Они проявляются, когда биологические и социальные потребности человека удовлетво рены в норме, когда он не видит условий для конкретной деятельности по упрочению и расширению своего места в человеческом обществе и когда, следовательно, ничто его се рьезно не занимает и он может себе позволить пустяковые развлечения. Тут обнаруживаются и любопытство, если не любоз нательность, и способность получать удовольствие от искусст ва, свидетельствующие о существовании потребности, им удов летворяемой. Правда, при ее минимальной силе ее может удовлетворять искусство, которое, вероятно, не назовет этим словом человек с более высокой нормой ее удовлетворения.
Как легкое развлечение наука выступает, например, в мод ных популярных изданиях, в кинохронике, в телепередачах. Также в предметах обихода - в посуде, мебели, одежде - из многих равноценных и однородных изделий выбирается тот, который более других приятен по художественной обработке. В какой мере и чем именно? - это диктуется чаще всего мо дой, господствующей в данное время в данной среде, а в ней всегда сказывается давление социальных потребностей на иде альные. Присутствие последних дает себя знать в удоволь ствии, возникающем не только от соответствия моде.
Значит, и на уровне минимальной силы возможно разно образие идеальных потребностей. Те, кто удовлетворяют их только в развлечениях, т.е. избегая всякого труда, каким явля ется, например, процесс чтения, выбирают различные развле чения: одни идут в кино, другие - на футбол, третьи - на танцы. Институт статистических исследований Франции провел опрос, как французы проводят свой досуг. Было опрошено свыше шести тысяч человек, принадлежащих к различным социальным и профессиональным группам. Оказалось, что в среднем 37% французов во время своего досуга не берутся за чтение книг или других публикаций.
Но самые скромные идеальные потребности, обычно усту пающие социальным и биологическим, в случаях нарушения нормы их удовлетворения обостряются, а иногда и выходят на первый план, занимая господствующее положение в пове дении человека. Это относится, впрочем, в большинстве слу чаев не к науке и не к искусству как таковым, а к тем иде альным потребностям, которые выступают вместе с потребно стями социальными, подчиняясь им или подчиняя их себе.
Идеальные потребности большинства людей, вероятно, сильнее рассмотренного минимального уровня. На среднем, наиболее распространенном уровне находятся идеальные по требности, если можно так выразиться, относительно квали фицированных потребителей плодов науки и искусства. Теперь проявляются интерес к науке не только утилитарной и отно шение к искусству не только как к развлечению. На этом уровне видно, что то и другое служит удовлетворению беско рыстной любознательности. Происхождение ее субъект чаще всего не осознает, а потому для него могут быть непонятны и различия трансформаций этой любознательности, как и при чины удовольствия от получаемых знаний и от искусства.
Отличительная черта этого уровня силы идеальных по требностей в том, что для их удовлетворения человек готов теперь трудиться и им он жертвует силы, время, деньги, ко торые мог бы отдать удовлетворению биологических или со циальных потребностей. Человек покупает и читает книги, иногда с трудом достает билеты на выставки, концерты и спектакли, участвует в экскурсиях, посещает лекции и выпи сывает научно-популярную литературу. Хотя сам он ни наукой, ни искусством не занимается (или не занимается профессиональ но), приобретаемые знания радуют его, а от искусства он способен испытывать истинное и бескорыстное наслаждение.
К этому уровню идеальных потребностей адресуются на учно-популярная литература, художественная критика и сами художники всех специальностей. Его обслуживает наиболее распространенная в данное время средняя норма удовлетворе ния идеальных потребностей обоих ее видов. Впрочем, норм этих опять же много, поскольку существуют любители раз личных родов искусства и люди, интересующиеся различными науками в разных степенях.
Диапазон среднего уровня силы идеальных потребностей обнаруживается в том, чем именно человек жертвует для их удовлетворения. Цена жертв определяется возможностями че ловека, а привлекательность того, что его удовлетворяет, -его опытом. Ю. Нагибин пишет в рассказе «Меломаны»: «В детстве, точнее на подступах к юности, вовсе не первокласс ное, тонкое искусство формирует наши души. На заре жизни нас лепят не Достоевский и Флобер, а Дюма и Жюль Берн, не Серов и Врубель, а Шишкин, не Бах и Бетховен, а Верди и Пуччини» (193, стр. 174)..Но как раз «на заре жизни» чело век бывает повышенно любознателен. Так вкус зреет.
«Бедствие безвкусицы» - это, по Цвейгу, те случаи, когда «все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормально го кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми» (302, стр.268). Они охраняют норму. Более вы сокую норму англичане называют «estabishment»; близкое к этому понятие французы называют «comme if faut».
На среднем уровне потребители трудятся, чтобы по лучить удовлетворение от науки и искусства. Трудясь все больше, они иногда по уровню знаний приближаются к тем, кто не только потребляет плоды науки и искусства, но и создает их. Из этого круга квалифицированных потребителей выходят профессионалы, производящие то и другое.
Идеальное как средство
Идеальные потребности, превышающие по силе средний уровень, свойственны тем, кто практически занят наукой и искусством. Это - профессионалы, специалисты в той или иной отрасли науки и искусства. Их, так же как потребите лей, можно разделить на две категории в зависимости от силы идеальных потребностей. У большинства они, хотя и значительны, но не занимают все же прочного главенствую щего положения, уступая в силе потребностям социальным, которые часто бывают при этом особенно сильными. И лишь у людей исключительных, весьма редко встречающихся, в иерархии потребностей устойчиво главенствуют потребности идеальные.
Вероятно, большинство работников науки и искусства за нимаются тем и другим вполне добросовестно и более или менее продуктивно, как общественно полезным делом. Дело это, подобно множеству других самых разнообразных дел, служит средством удовлетворения потребностей соци альных и чаще всего - их разновидности, уже рассмотренной и наиболее распространенной, то есть для себя».
Главенствование социальных потребностей над идеальными в профессиональной научной и художественной деятельности обнаруживается двояко.
Во-первых - отношением к норме; хотя в этом случае имеется в виду одна из норм высоких, но все же она охраня ется, и охраняется она особенно настойчиво, твердо, последо вательно. Стремление нарушить, превысить ее, даже сомнение в ее незыблемой прочности преследуются и «делает злыми» ее охранителей, по выражению Цвейга. И это понятно. Накоп ленное таким профессионалом в науке или искусстве обеспе чило ему «место» в обществе, которым он дорожит, а сомне ние в высокой ценности того, что вообще достигнуто к дан ному моменту в данной отрасли науки или искусства, заста вит сомневаться и в праве его на занимаемое «место». Ведь ниспровергатели старых норм тоже претендуют на «место».
В театре так некоторые корифеи Малого театра и про винции встретили появление МХТ; так «передвижники» отри цали тех, кого называли «декадентами» - Врубеля, Коровина, Нестерова, Серова, Левитана. В науке это, по выражению А.А. Ухтомского, «профессионалы науки», обыкновенно люди гордые, самолюбивые, завистливые, претенциозные, стало быть, по существу, маленькие и индивидуалистически настро енные» (288, стр.256). Это - консерватизм; он скрыт тем, что охраняет норму для данного времени высокую, которая для многих (например - учеников) еще не вполне утратила про грессивное значение.
Второе проявление использования науки или искусства как способов в борьбе за «места» заключается в том, что дело, научное или художественное, теряет интерес для субъекта с того момента, как перестает быть эффективным средством для улучшения своего положения в ранговой структуре общества. В искусстве такое, в сущности, равнодушие к делу, при зна чительной заинтересованности в «месте», с успехом маскирует ся заботой о потребителе (читателе, слушателе, зрителе). Если профессионал-художник действительно в первую очередь забо тится о потребителе, стремясь учить, развлекать, воспитывать его, то это как раз и доказывает, что главенствующая его потребность - социальная.
Бывает, впрочем, и так, что художник уверяет, что он оза бочен воспитанием своих читателей, слушателей, зрителей только потому, что ему неловко, неудобно признаться в том, что интересует его искусство само по себе, или потому, что его научили: ты, мол, должен учить, воспитывать, просвещать и т.п. Если же художник действительно всем этим занят, а искусство служит ему средством, то чаще всего, забо тясь о потребителе, он, в сущности, работает «для себя», до биваясь успеха, он «зарабатывает» у потребителя свое поло жение в обществе, угождая ему. Если же он работает «для других», то он - проповедник и им движет потребность про межуточно-гибридная, где социальное смешано с идеальным (так, вероятно, начал свою деятельность в Буринаже в 1878 г. В. Ван-Гог).
Присущая всем людям потребность познания может быть использована (и действительно используется для ее удовлетво рения у массовой публики) специалистами в науке и искусст ве, поскольку они имеют возможность именно так добиваться искомых мест. Возникает научная и художественная «продук ция», отвечающая господствующей норме удовлетворения иде альных потребностей в данное время в данной среде. Возни кают, следовательно, и специалисты такого обслуживания. Так создается то, что можно назвать научным и художественным «ширпотребом» - массовым производством в науке (например, в подготовке специалистов) и в искусстве. В.Каверин приво дит отзыв о парижских выставках: <«...> среди тысяч полотен - почти ни одного, перед которым остановился бы с востор гом, с изумлением. Пишут для денег, для славы, заглядываясь на других и не заглядывая в себя, - верный путь к скорому и неизбежному забвению» (112, стр.46). Вероятно, это относится не только к Парижу и не только к живописи.
Если такой «ширпотреб» существует, то он, видимо, в со временном обществе нужен для удовлетворения идеальных потребностей миллионов людей в многочисленных и разнооб разных нормах. Он поддерживает достигнутый уровень позна ния в количественном отношении в науке, в качественном - в искусстве. «Ширпотреб» этот дает даже, вероятно, некоторый прирост познания - он ведет к накоплению фактического материала, к сопоставлению различных отраслей знаний и направлений в искусстве и к выяснению участков отстающих и передовых. Он входит в состав данной культуры.
Превращение идеальных потребностей бескорыстного по знания в средство удовлетворения потребностей социальных практически происходит обычно вследствие ослабления первых и усиления последних. Идеальные потребности человека чаще всего достигают максимальной силы в юношеском возрасте -тогда чуть ли не каждый мечтает что-то открыть, исследо вать, сотворить, написать, сыграть. С годами эти увлечения проходят, и структура потребностей стабилизируется с преоб ладанием социальных. Но давление идеальных может остаться и быть значительным. Именно оно иногда определяет выбор профессии, а далее - содержание научной или художественной деятельности. Приобретенные в ранней молодости навыки и умения могут в производстве «ширпотреба» находить себе полное применение, а других умений у субъекта может не быть. В зависимости от силы давления идеальных потребнос тей и от условий, благоприятствующих этому давлению или противодействующих ему, в «ширпотребе» может появляться и превышение нормы и ее снижение. Поэтому, даже служа соци альным потребностям, идеальные иногда не теряют некоторой, большей или меньшей, самостоятельности. Она-то, в сущности, и дает прирост.
Если в иерархии потребностей человека идеальные прочно занимают главенствующее положение, то, вероятно, человек этот - либо неудачник, либо принадлежит к числу редких «замечательных» людей в буквальном смысле слова. Неудач ник безраздельно предан науке или искусству; он все подчи нил им, но он не располагает реальными возможностями про дуктивно удовлетворять эту свою главенствующую потреб ность. Причин тому может быть много, разных - и в нем самом и в окружающих условиях.
Главенствование идеальных потребностей, подкрепленное возможностями удовлетворять их, в частности знаниями и умениями, заключается прежде всего в отрицании всех суще ствующих норм удовлетворения в той отрасли науки или том роде искусства, в которых эта главенствующая потребность трансформировалась и конкретизировалась. Категорическая неудовлетворенность нормой при этом не декларируется, а ощущается, как ощущаются все вообще исходные потребности. Это хорошо выражено в стихах Б.Л.Пастернака:
Поэт, не принимай на веру
Примеров Дантов и Торкват.
Искусство - дерзость глазомера,
Влеченье, сила и захват.
Невозможность мириться с господствующей нормой (как с очевидным заблуждением или суеверием в той или иной кон кретной науке, так и с очевидной фальшью, ложью в искусст ве) побуждает искать новое, решительно и значительно более совершенное. Возникает тот редкий случай, когда в потребно сти «для дела» дело это является самоцелью, а не средством: в искусстве - это создаваемое вполне конкретное произведе ние; в науке - процесс исследования действительности, какова она есть, т.е. - опять же вполне конкретной проблемы.
«Истинное искусство, - излагает мысли Р.-М.Рильке его переводчик В.Микушевич, - рождено нуждой, изначальной потребностью создавать «полнокровные невозмутимые вещи» по образу (а не по образцу) «наличных естественных вещей» (228, стр.442).
М.Ю.Лермонтов на совет А.Шан-Гирея брать гонорар за публикацию стихов отвечал стихами Гете - «Певец»:
Das Lied, das aus der Kehe dringt
Ist Lohn, der reichich ohnet..
(Песня, льющаяся из уст, сама есть лучшая награда) .
Главенствование идеальных потребностей
Так как у подавляющего большинства людей главенствуют потребности социальные, то человек с преобладающей идеаль ной потребностью неизбежно резко от этого большинства отличается. Но поскольку главенствующая потребность не осознается, причины этого отличия ни он сам, ни окружаю щие обычно не видят, не понимают; когда оно проявляется в пренебрежении к господствующим нормам удовлетворения социальных потребностей, то представляется чем-то противоес тественным, нелепым, чуть ли не преступным. Но отличие это постоянно выступает на поверхность в столкновениях с боль шинством из-за удовлетворения в норме какой-то определен ной идеальной или социальной потребности, в предпочтитель ном внимании к той или другой. Все это можно иллюстриро вать множеством примеров и суждений.
Б.Л.Пастернак пишет о Л.Толстом: «Он всю жизнь, во всякое время обладал способностью видеть явления в ото рванной окончательности отдельного мгновения, в исчерпыва юще выпуклом очерке, как глядим мы только в редких случа ях, в детстве, или на гребне всеобновляющего счастья, или в торжестве большой душевной победы.
Для того, чтобы так видеть, глаз наш должна направлять страсть. Она-то именно и озаряет своей вспышкой предмет, усиливая его видимость. Такую страсть, страсть творческого созерцания, Толстой постоянно носил в себе. Это в ее именно свете он видел все в первоначальной свежести, по-новому и как бы впервые. Подлинность виденного им так расходится с нашими привычками, что может показаться нам странным» (212, стр.221).
О Ф.М.Достоевском вспоминает В.В.Тимофеева: «И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или -враги и чужие! И тогда сейчас уже злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и на смешливые ледяные слова» (274, стр.441). О нем же ЕА.Шта-кеншнейдер: «Вообще, великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо» (325, стр.314). «Плохо» - т.е. не так, как принято, как «угадывают» другие.
В.Каверин о живописи К.Моне: «<...> когда Моне стоял подле умирающей жены, он, к своему ужасу, заметил, что ма шинально следит, как меняется цвет ее лица, голубые тона сменяются желтыми, потом серыми... Это страшно...» (112, стр.46).
С.Моэм: «Писатель испокон веков утверждает, <...> что он не таков, как другие люди, а стало быть не обязан подчи няться их правилам. «Другие люди» встречают подобные за явления руганью, насмешками и презрением». И дальше: «Но художник и другие люди стремятся к разным целям: цель художника - творчество, цель других людей - непосредствен ное действие. Поэтому и взгляд на жизнь у художника осо бый» (192, стр.170 и 171).
Ю.Ф.Самарин пишет в письме И.С.Гагарину в 1840 г. о Лермонтове: «Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неукротимой наблюдательности и большой глубине индифферентизма» (232, стр.305).
С.Т.Аксаков в письме сыновьям - о Гоголе: «Всякому бы ло очевидно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела; ко нечно, бывали исключительные мгновения, но весьма редкие и весьма для немногих» (7, стр.222).
Н.В.Гоголь в письме С.Т.Аксакову: «Верь, что я употреб ляю все силы производить успешно свою работу, что вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений» (7, стр.106).
Ш.Бодлер: «Жребий поэзии - великий жребий. Радостная или грустная, она [поэзия - П.Е.] всегда отмечена божествен ным знаком утопичности. Ей грозит гибель, если она без устали не восстает против окружающего» (34, стр.236).
Д.В.Григорович о И.С.Тургеневе: «Но слабость характера отличала Тургенева только в делах житейских. <...> Такие на туры как бы вмещают в себя два отдельные существа, не только не сходные между собою, но большею частью совер шенно противоположного характера: одно выражается вне шним образом и принадлежит жизни; другое скрывается в тайниках души и служит только творчеству; последнее чаще всего лучше первого. Пушкин превосходно выразил эту двой ственность, сказав:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел... и т.д.
Но это не вполне можно отнести к Тургеневу. Когда усыплялось его творчество и сам он малодушно погружался «в заботы суетного света», он и тогда не казался ничтожным; его большой ум и образование нигде и никогда не допустили бы его до такой роли» (79, стр.262-263).
А.М.Горький в «Литературных портретах» в главе «В.И.Ленин» пишет: «У меня же [в противоположность Лени ну - П.Е.] органическое отвращение к политике, и я плохо верю в разум масс вообще, в разум же крестьянской массы -в особенности» (74, стр.26).
В науке средняя норма удовлетворения потребности позна ния практически касается узкого круга коллег - специалистов. С ними и возникают неизбежные конфликты у того, кто нор мой этой не удовлетворен. Для всех остальных, кто не знает ни нормы, ни смысла стремлений опровергнуть ее, человек, страстно занятый этими опровержениями, - просто чудак с неуживчивым характером.
В искусстве же неудовлетворенность господствующей нор мой задевает не только коллег, охраняющих ее, но и широкие круги квалифицированных потребителей - всех, кто доволен нормой и для кого, следовательно, искусство - одно из средств удовлетворения социальных потребностей. Они ведут борьбу поэтому преимущественно как социальную: того, кто посягнул на норму, они стремятся лишить места в обществе, как если бы он только о месте и хлопотал (как озабочены им сами консерваторы). Но для новатора «место» - средство, и он часто не умеет ни добиваться его, ни удерживать, если ему оно даже достанется; он недостаточно ценит «места» сами по себе, а лишенный места, не может доказать или показать пре имущества предлагаемой им новации... Его интуиция занята другим...
В результате - современники в большинстве своем не мо гут оценить значительные вклады в науку и в искусство, вклады, требующие решительной смены средней нормы удов летворения идеальных потребностей. Современники находятся во власти старой нормы (поэтому она и норма!), зато они ясно видят нарушения норм общественного поведения, и эта необходимая черта открывателя нового неизбежно ставится современниками ему в упрек - в лучшем случае как его не умение или легкомыслие. Так, В.А.Жуковский упрекал Пуш кина: «Я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть все зреющее поколение) при плохом воспитании, которое не дает им ника кой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестью поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый - это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное отличие нравственное» (цит. по 329, стр.241).
Потомки судят иначе: они видят преимущество новой нормы в науке и искусстве (поскольку она стала нормой!), испытывают благодарность к тому, кто когда-то ее открыл и предложил; видят и то, что устарели нормы общественного поведения, которые он нарушал («величие нравственное» - по Жуковскому), и потому их нарушение склонны вменять в вину не нарушителю, а тому обществу, в котором они гос подствовали.
Вот, что пишет Пушкин: «Поэзия выше нравственности -или по крайней мере совсем иное дело. Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтичес кая сторона» (221, т.12, стр.229).
Человек с главенствующей идеальной потребностью перво начально оказывается как бы в стороне от окружающей его общественной жизни. Мало интересуясь ею, пренебрегая тем, чем заняты все, он сам занимается чем-то, по мнению окру жающих, бесполезным. Если эти его занятия ни к чему обще ственно значимому не приводят, то он так и остается чуда ком, отщепенцем или неудачником.
Равнодушие художников к тому, что живо интересует .ок ружающих, можно подтвердить примерами. А.Я.Панаева вспо минает, что Островский не принимал никакого участия в жарких спорах о предстоящей Крымской войне, и когда Тур генев заметил ему, неужели его не интересует такой животре пещущий вопрос, как война, то Островский отвечал: «В дан ный момент меня более всего интересует - дозволит ли здеш няя дирекция поставить мне на сцене мою комедию». Все ахнули...» (см.: 219, стр.145).
К.А.Коровин рассказывал, как А.П.Чехов в споре со сту дентами сказал, что у него нет убеждений, и даже добавил: нет ни идей, ни убеждений (см.: 136).
Кордовский отмечал неустойчивость убеждений И.Е.Репи на, который с одинаковым увлечением днем поносил террори стов, а вечером восхищался их юношеским героизмом и чут костью. К.И.Чуковский в своих воспоминаниях писал, что иногда для перемены мнений Репину бывало достаточно двух-трех минут.
В.Теляковский рассказывает о Ф.И.Шаляпине: «Шаляпин всегда стоял вне политики, в том смысле, что никогда ею не занимался, а всегда оказывался вовлеченным в нее стараниями тех или других, правых или левых. У него не было деления на политические партии, просто одни люди были ему симпатичны, а другие антипатичны, и он одновременно и притом очень искренне дружил с Максимом Горьким, находившимся в то время на крайне левом крыле, и с бароном Стюартом, убежденным крайне правым монархистом» (316, т.2, стр.238).
И.Стоун в книге о Ван-Гоге рассказывает о Рубенсе: «Ру бенс был голландским послом в Испании <...>. Придворный говорит: «Я вижу, что наш дипломат иногда балуется живо писью». А Рубенс ему в ответ: «Нет, это живописец иногда балуется дипломатией» (268, стр.99). Кто теперь, кроме исто риков искусства, помнит, что Рубенс был дипломатом?
Но и современники иногда обнаруживают, что непонятные и как будто праздные дела - искусство - вдруг дают ощути мый результат - находятся люди, которым нужны плоды та ких «забав», они кем-то высоко ценятся, вокруг них возникает ожесточенная борьба. Значит, и место в обществе при помо щи искусства уже завоевано.
В.Шкловский отмечает место, завоеванное художником К.Брюлловым: «Портреты членов императорской семьи Брюл лов уже делал и бросил, начав превосходно. Он рисовал так же и Николая, но прервал работу, так как император опоздал на двадцать минут на сеанс. Все это ему прощалось, потому что художник имел право на странности, так же как кавале рийская лошадь могла горячиться, но, горячась, подчинялась удилам и шпорам, что придает особую красоту посадке всад ника» (322, стр.373).
Когда «место» завоевано, окружающие, начиная с друзей и знакомых, проявляют иногда повышенное внимание к худож нику. Ф.М.Достоевский рассказывал Вс.С.Соловьеву: <«...> я узнавал о степени успеха новой своей работы по количеству навещающих меня друзей, по степени их внимания, по числу их визитов. Расчет никогда не обманывал. О, у людей чутье, тонкое чутье!» (257, стр.209).
Но за вниманием и даже уважением следует обычно тре бовательность: художник должен соблюдать нормы поведения соответственно занятому им «рангу». Но как раз в этом он часто отказывает, без всякого уважения относясь чуть ли не ко всем нормам и не желая отвлекаться от своего главного дела тем, что кажется ему пустяками. (К.Брюллов, впрочем, принял нормы придворного художника, подобные нормам кавалерийской лошади, достаточно ему удобные).
Столкновения, более или менее острые, с господствующи ми нормами удовлетворения социальных потребностей ведут к тому, что значительные превышения нормы удовлетворения идеальных потребностей можно увидеть только на значительном расстоянии. Открытия в науке и искусстве видны, в сущ ности, только потомкам. В науке, вместе с накоплением и дифференциацией знаний, это делается все более и более уде лом специалистов.
Хорошей иллюстрацией потери общего языка, с окружаю щими вследствие главен ствования идеальных потребностей представляется мне роман Г.Бёлля «Глазами клоуна». Вот его вывод: <«...> человек творческий просто не в состоянии не делать то, что он делает: либо писать картины, либо высту пать по городам и весям как клоун, либо петь, либо высекать из мрамора и гранита «непреходящие ценности». Художник похож на женщину, которая не в силах отказаться от любви и становится добычей первой встречной обезьяны мужского пола» (26, стр.113).
Накопление знаний, истина и красота
Накопление и совершенствование знаний в науке не под лежат сомнению. Правда, процесс этот в разных отраслях знаний не идет равномерно, но некоторое поступательное движение все же происходит даже в науках отстающих.
В искусстве дело обстоит иначе.
Утверждать, что произведения искусства позднейшие со вершеннее произведений, созданных ранее, нельзя уже по од ному тому, что в произведении искусства всегда ценится его своеобразие, неповторимость. Произведения, заслужившие вы сокую оценку, несоизмеримы одно с другим, а при попытках сравнения преимущество должно быть у более ранних - они не могут быть подражаниями, а в позднейших почти всегда можно обнаружить если не заимствование, то влияние...
К.Маркс так сформулировал общеизвестное: «Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета не стоят ни в каком соответствии с общим развитием общества, а следовательно, также и развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации. Например, греки в сравнении с современными народами илитот же Шекспир» (180, т.1, стр. 134). Это же утверждал и А.С.Пушкин в предисловии к «Евгению Онегину» * :
«Век может идти вперед, и науки, философия и граждан ственность могут усовершенствоваться и изменяться, но поэзия остается на одном месте: цель ее одна, средства те же. Поэти ческое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно: виновато уж верно дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед. Произведения великих поэтов остаются свежи и вечно юны; и между тем, как великие представители ста ринной астрономии, физики, медицины и философии один за другим стареют и один другому уступают место, одна поэзия остается на своем неподвижно и никогда не теряет своей мла дости».
Во введении к «Всеобщей истории искусств» М.В.Алпатов пишет: «Истинное искусство, говорит старинная поговорка, всегда у своей цели. Все то, что в жизни имеет лишь относи тельное историческое значение, претворяется в искусстве в ценности, которые переживают их создателей, нередко живут века. <...> Ни один из великих мастеров, ни одно из художе ственных направлений прошлых веков не может быть призна но абсолютной нормой художественного, но каждая ступень в развитии искусства, каждая вековая эпоха художественного расцвета открывала новые стороны этого абсолютного худо жественного идеала и поэтому представляет непроходящую ценность для всего человечества» (8, стр.27-28). И далее: «Одним из решающих критериев оценки художественных явле ний в истории искусства служит степень их плодотворности, степень их исторического воздействия. Несомненно, в истории искусства почетного места заслуживают художественные явле ния, оказавшие непосредственнее влияние на современников. (Правда, многие шедевры были по достоинству оценены лишь в новейшее время; таковы мемуары Сен-Симона, пролежавшие под спудом двести лет; искусство Жоржа де ла Тура, «откры тое» лишь в недавнее время; в некоторой степени это отно сится и к Рембрандту). На следующей, более высокой ступени ценностей лежат явления, оказавшие глубокое воздействие не только на современников, но и на ближайшее потомство. Наивысшей оценке подлежат такие художественные явления, которые оказали влияние не только в окружении, но и стали достоянием всего человечества» (8, стр.30-31).
* В виду имеется неосуществленное пушкинское предисловие (датирован ное 1830.Х1.21) к отдельному изданию двух последних глав «Евгения Онеги на». - Прим. ред.
Непосредственные впечатления говорят о том же. Произве дения, созданные в разные тысячелетия человеческой истории, не уступают друг другу в совершенстве. При этом даже в реалистическом правдоподобии некоторые произведения скуль птуры ХУ1П-Х1Х вв. предстают близкими реализму египетско го мастера четвертого тысячелетия до нашей эры. «Бюст Не фертити, - пишет Н.П.Акимов, - возрастом в тридцать четы ре века в гораздо большей степени является для нас совре менным произведением, чем салонная живопись XIX в.
Еще разительнее судьба произведений, которые уже в мо мент своего создания являются сильно устаревшими. Так об стоит дело в тех случаях, когда художник руководствуется принципами и методами, извлеченными из плохого и устарев шего искусства. Пример. Если современный живописец начнет слепо подражать работам прошлых веков, его картины уста реют уже в тот момент, когда он грунтует для них холсты» (4, стр.326).
А вот заметка из дневников М.Пришвина: «Тайная совре менность рассказа о несовременных вещах является, может быть, пробным камнем истинного творчества» (220, стр.8).
Произведения искусства могут обладать, следовательно, ни с чем не сравнимым долголетием и служить удовлетворению потребностей множества людей в течение тысячелетий. Они, значит, вызывают богатые ассоциации у воспринимающих, хотя эти воспринимающие отстоят один от другого на таких расстояниях, что, казалось бы, у них не должно быть ничего общего. Общее, следовательно, есть. Оно должно заключаться в неизменяющейся потребности, если она удовлетворяется тем же неизменным средством чуть ли не всю историю человече ства. Но ведь и вода утоляет жажду всех людей и во все времена во всевозможных разновидностях (от ключевой до пива и кока-колы), потому что неизменна потребность в ней, как в кислороде, белках, жирах, углеводах...
Поэты и живописцы воспроизводят «закаты медно-крас ные, восходы янтарные», звездные ночи, лунные и солнечные ландшафты, море, леса, луга, всевозможные человеческие пе реживания - разнообразные проявления действительности. Всем этим люди любуются и всегда, надо полагать, любова лись. Прекрасное воспроизведение природы и самого человека доставляет радость - следовательно, служит удовлетворению потребности. Какой? - Вероятно, той же самой, вследствие которой человека радует красота вообще - где бы она ни встречалась.
Гегель утверждал: <«...> рассудку невозможно постигнуть красоту» (64, т. 1, стр.120). Тем не менее существует множество ее определений. Как раз это множество, в сущности, подтвер ждает правоту Гегеля - <«...> красота в искусстве выступает в форме, которая явно противоположна мысли, и, чтобы дей ствовать на свой лад, мысль вынуждена разрушить эту фор му» (64, т.1, стр.18). По определению Т.Манна, «красота -впечатляющее качество; особый род легкого страха она не пременно вызывает даже в самой спокойной, вообще-то не склонной к страхам душе» (174, т.2, стр.442). Если эти опре деления сопоставить с мыслью, подчеркнутой Ю.М.Лотманом: «красота есть информация» (164, стр.178) - то, я полагаю, неизбежен вывод: «красота» есть, в сущности, оценка полу ченной информации, а точнее - положительная эмоция, выз ванная избытком информации, связанной с возможностью удовлетворения одной из самых глубоко спрятанных, неизмен ных и вечных человеческих потребностей - потребности чрез вычайно капризной, непостоянной, одновременно и скромной и настойчивой - потребности достоверности познания, той, удовлетворению которой служит искусство.
«Я смеюсь, - говорил Гете, - над теми эстетиками, кото рые мучаются, стараясь выразить в абстрактном слове и воп лотить в понятии то невыразимое, что мы обозначаем словом красота. Красота есть первофеномен и сама по себе никогда не дана в явлении, но отблеск ее виден в тысячах различных созданий творческого духа, она так же многообразна, как сама природа. <...> Красота есть обнаружение тайных законов природы в понимающем. Без понимания не может быть кра соты» (330, стр.698-699). «Прекрасное есть проявление потаен ных законов природы, которые без его явления остались бы навсегда скрытыми от нас» (68, стр.324). По Вёльфлину, при рода есть космос, а красота - открывающийся взору худож ника закон (46, стр.77).
Вызванная к жизни потребностью, которая обычно не осознается, и обслуживающая эту потребность, красота высту пает в сознании как некая таинственная, но объективная сила. Отсюда многочисленные попытки определить ее, над которы ми смеется Гете, отсюда и поклонение ей, выраженное Ш.Бодлером;
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовоние, и звуки, и цвета!
(перевод Элдиса, 34, стр.41).
Б.Бурсов, излагая взгляды Достоевского, пишет: «А что такое, собственно, красота? То, что нетленно и вечно. Яснее: в чем нашли свое воплощение высшие, я бы сказал, неоспо римые стремления человека. Как следует из всего, красоту ставил Достоевский выше истины, ибо во всякой истине на ходил он то, что можно оспорить. Красота неоспорима, и неоспоримость ее в том, что она материализует порыв к бес конечной истине, где забыто все, кроме этого порыва. «Кра сота спасет мир», - провозглашает князь Мышкин в «Идио те». Любимейший герой Достоевского делает девизом жизни любимейшую мысль своего создателя, ставшую для него путе водной звездой при самом выходе на литературный путь» (44, т.7, стр.101).
Красота столь же многообразна, как неисчислимы транс формации потребности, которую она обнаруживает. Осознает ся она в этих трансформациях - потому разнообразны и суж дения о ней. Для Бодлера она - «Бог или Сатана», для Дос тоевского - «путеводная звезда». Для Р.Кента ею определяется ценность жизни: «Мы живем ради тех фантастических и нере альных мгновений ощущения красоты, которые мозг выхваты вает из сменяющейся панорамы нашего жизненного опыта» (122, стр.44).
Мгновения эти бывают вполне реальны и даже прозаичны «отчего москвичи платят по рублю, по два и по три за один цветочек? И отчего люди платят за цветы деньги? - спраши вает Вл.Солоухин и отвечает: - Наверное оттого, что суще ствует потребность в красоте» (262, т.10, стр.104).
«Моей главной, единственной, непрестанно преследующей целью в искусстве живописи всегда служила красота», - вспо минает К.Коровин (136, стр.30).
Эти суждения на первый взгляд противоречат утверждению Л.С.Выготского: «Несостоятельность теории, говорящей, что задачей искусства является создание красивых вещей и ожив ление их восприятия, обнаружена в психологии с достовернос тью естественно-научной и даже математической истины» (56, стр.86). Но противоречия здесь нет, если в поисках красоты и в создании красивых вещей видеть скрывающуюся за тем и другим потребность в познании, и именно - в его ощутимо вещественной достоверности, потребность, выступающую в самых разнообразных трансформациях.
Потребность эта скромна - человеку часто бывает «не до красоты» и «не до искусства» - и она без сопротивления от ходит в тень. Она настойчива - при первой же возможности она напоминает о себе. Она капризна - ее бывает легко удовлетворить, и она никогда не удовлетворяется полностью и окончательно и потому всегда требует нового и не любит повторений. Всем этим она несколько напоминает рассмотрен ную выше социальную потребность «для других» - она так же уступчива и неистребима.
Потребность эту можно понимать как потребность в при мирении непримиримых противоречий, из которых соткана жизнь. Она реализуется в желании видеть, слышать - так или иначе непосредственно воспринимать - возможность оконча тельного примирения противоречий.
Созерцаемое единство противоположностей
В приведенной выше цитате Б.Бурсов, определяя девиз До стоевского, назвал, в сущности, конечный предел, идеал или логическое завершение, которые роднят красоту и искусство в единой питающей их потребности.
По Гегелю, «искусство происходит из самой абсолютной идеи и <...> его целью является чувственное изображение абсо лютного» (64, т.1, стр.75). Это можно понять так, что речь идет об абсолютном познании, об абсолютной его достовер ности. Таков идеал, таков предел. Он, следовательно, отдален от познающего субъекта бесконечностью. Поэтому самое стремительное и эффективное приближение к нему не сокра щает расстояния до него, и потому искусство, по выражению М.В.Алпатова, «всегда у своей цели» и всегда бесконечно удалено от нее. Занимаясь абсолютным вечным, оно обретает независимость от времени. «У вечности ворует каждый, а вечность как морской песок», - сказано О.Э.Мандельштамом; «вечности заложником» назвал художника Б.Л.Пастернак.
В.Шкловский пишет: <«...> искусство может пережить время, которое его создало, потому что через сопоставление оно выявляет истинную сущность предмета, как бы превосходит время, находит абсолют правды и нравственности. И потому актер, играющий тоже актера из маленькой бродячей труппы, плачет, говоря о Гекубе, хотя «что ему Гекуба»? (324, стр.126). Это хорошо объяснено Г.Д.Гачевым: <«...> «извечные» вопросы и проблемы есть, и каждая эпоха должна вскрыть, «узнать» их в своем обличий (ибо их нет, если их не узнали). В этом узнавании люди каждый миг с трепетом и волнением ощущают и подтверждают свое родство с человечеством, людьми всех эпох, обществ и поколений, примыкание ко все му ими пройденному пути, к этой великой традиции, которая и сквозь нас также уйдет вперед и в будущее» (62, стр.27).
Так за поисками истины скрывается одна из специфически человеческих трансформаций территориального императива...
Бесспорную, абсолютную достоверность единства мирового порядка можно молча созерцать в «равнодушной природе, сияющей вечной красотой». Но поэзия все же переполнена словесными метафорическими выражениями этой красоты; она же обозначена на множестве полотен, в музыкальных и иных произведениях искусства. Зачем нужны.эти воспроизведения и обозначения? Зачем Ф.И.Тютчев написал: «Молчи, скрывайся и таи»? Зачем вообще художник выражает достигнутое им зна ние и убежденность в возможности абсолютного познания?
В природе стройность и гармоничное единство мира вос принимаются как чуждые человеку, «.равнодушные» к нему и ему неподвластные. А территориальный императив требует подчинения. Для человека это - теоретическое освоение: по нимание, познание, а оно, чтобы существовать, должно быть обозначено. Люди, как и животные, обозначают гра ницы своих владений.
Не обозначенное границей не освоено - не есть владение. Для этого искусству и нужна знаковая система - обозначать познанные достоверности. В тексте знаков возникает то со зданное, что Рильке называет «вещью»: «Так вещи снова вступают в вашу жизнь. Ибо ни одна из них не может Вас тронуть, если вы не позволите ей ошеломить Вас внезапной красотой. <...> сама вещь не прекрасна, но вся она - любовь к прекрасному, вся она томление по красоте» (228, стр. 138-139).
Потребность в особой системе обозначений, в материали зации достоверности познания, в его качестве, вновь вступает в противоречие с его количественной стороной. Академик Д.Прянишников говорил так: «На практическую работу надо отбирать людей, которые любят разрубать узлы <...> Смелые и четкие люди незаменимы как практики. Но есть люди, кото рые любят не разрубать, а развязывать, распутывать узелки. Вот их-то и нужно привлекать к научной деятельности» (86, стр.4). Художники в этом отношении практики; им свойствен но разрубать узлы. Гете говорил, что «в каждом художнике заложен росток отваги, без которого невозможен никакой талант» (68, стр.330). А К.С.Станиславский придумал для этой отваги наименование - он называл ее «нахалином».
Идеальные потребности минимальной силы довольствуются созерцанием на досуге и пониманием. По Гегелю: «Всякое понимание есть уже отождествление «я» и объекта, некое примирение тех сторон, которые остаются разлученными вне этого понимания» (64, т.2, стр.46). Те же потребности боль шей силы выражаются в поисках, более или менее настойчи вых, того, что потребности эти удовлетворяет и в поисках понимания; дальше - поиски переходят в отвагу художествен ной практики. Теперь художник занят пониманием единства миропорядка и обозначением его - то есть конкретным про изведением. В понимании - подчинение мировому порядку, в обозначении - господство над ним.
«Все происходящее в природе, - пишет Гегель, - закрепля ется в искусстве в нечто пребывающее <...>. Нам доставляет удовольствие явление, производящее впечатление природы, тогда как на самом деле оно является произведением духа. Предметы пленяют нас не потому, что они так естественны, а потому, что они так естественно сделаны» (64, т.1, стр.172-173). Надобность в отваге возрастает по мере роста требова тельности и точности обозначения полной достоверности. Об наруживается эта мера в отрицании норм, в непримиримости к фальши, к ремеслу, к трафаретам - к «ширпотребу». Степе ни тут, разумеется, возможны самые разнообразные. Но, как пишет Ю.М.Лотман, «научный спор - это доказательство того, что точка зрения противника не имеет ценности. Худо жественный спор возможен только с оппонентом, абсолютная победа над которым невозможна» (164, стр.300).
Из всего сказанного вытекает, что основная определяющая черта произведения искусства, согласно потребности, для удовлетворения которой искусство существует, заключается в примирении непримиримых противоречий. Эта парадоксаль ная, логически невозможная черта тем не менее присутствует в произведении, и не в самих знаках, его составляющих, а точнее - в ассоциациях, ими вызываемых. Произведение само по себе как будто бы не содержит ничего противоестественно го - никакого примирения непримиримого. Наоборот, оно даже впечатляет преимущественно стройностью, целостностью. Но оно в то же время намекает на скрывающиеся за впечат ляющей стройностью противоречия, которые не могут быть логически примирены, причем намекает фактами, бесспорно достоверными и минуя логику абстрактных понятий.
Л.Н.Толстой записал в дневнике: «Зачем несогласуемые противоречия во всех стремлениях человека? - думал я, чув ствуя в то же время какое-то сладкое чувство красоты, наподнявшее мне душу. И в себе я чувствовал противоречие. Впрочем, все эти кажущиеся несогласуемьши стремления жизнь как-то странно по-своему соединяет их. И из всего этого выходит что-то такое неконченное, не то дурное, не то хорошее, за которое человек сам не знает, благодарить или жаловаться» (277, т.5, стр.198-199).
По главному своему назначению искусство занимается примирением именно этих противоречий. По выражению Геге ля, оно «смягчает грозную трагическую судьбу и превращает ее в предмет наслаждения» (64, т.З, стр.283). А Рильке считал, «что тема и намерение всякого искусства заключаются в при мирении индивидуума со Вселенной» (228, стр.56).
На противоречивость, всегда свойственную искусству, на стойчиво указывает Ю.М.Лотман. В книге «Семиотика кино» он, в частности, пишет: «Итак, стремление кинематографа без остатка слиться с жизнью и желание выявить свою кинема тографическую специфику, условность языка, утвердить суве ренитет искусства в его собственной сфере - это враги, кото рые постоянно нуждаются друг в друге. Как северный и юж ный полюсы магнита, они не существуют друг без друга и составляют то поле структурного напряжения, в котором дви жется реальная история кинематографа» (163, стр.28).
В примирении противоречий искусством обнаруживается универсальный принцип, который Нильс Бор записал в книге почетных посетителей в Дубне: «Противоположности не про тиворечивы, а дополнительны» (12, стр.89).
Все в искусстве в целом, как в обширной области челове ческой деятельности, в каждом его роде и в каждом произве дении вытекает из этой основной черхы. Из нее же вытекают своеобразные взаимоотношения художника с потребителями его искусства.
Ассоциации всегда субъективны и даже - интимно субъек тивны. Поэтому художник, создав произведение на основе собственных ассоциаций, не может быть уверен в том, что он обозначил убедительно для других (понятно, ясно) то и в такой мере, что и в какой мере он обозначил для себя. От сюда - настойчивая необходимость проверить впечатление, производимое тем, что он создал. Но впечатление - это ассо циации, возникшие у потребителей, которые не могут быть однозначно выражены и поэтому не могут стать известны художнику с той полнотой и точностью, какие ему нужны. Он, значит, не может быть совершенно, до конца, доволен своим произведением, точнее - его объективной значимостью, тем как выражен его субъективный смысл. Он берется за следующее. И так без конца. Предела нет в поисках соответствия объективного субъективному.
Отсюда - развитие искусства в целом и история каждого его рода и вида, совершенствование способов и средств вы ражения: вечные поиски новых способов, стремление улучшить старые и жажда сегодня выразить современным языком то самое, что ощутил и познал создатель произведения - автор данного «художественного текста».
Примирение непримиримого можно представить себе как компромисс; но тогда - это лишь временное перемирие; оно означает, что противоречия вовсе не категорически неприми римы. В компромиссе либо нет примирения, либо нет непри миримости в противоречиях. А в идеале искусства - то и другое доведено до предела и вполне уравновешено в пред ставлениях, возникающих в ассоциациях и в непосредственном впечатлении. От компромиссов к такому идеалу и стремится искусство, но достигает его редко, а мера приближения к нему даже не поддается объективному измерению.
Искусствовед Ю.Колпинский пишет: «Древние греки во всем достигали не просто равновесия и гармонии. Гармони ческая мера, взятая сама по себе, может быть бесстрастно нейтральной, немного напоминая что-то связанное со стремле нием обойти острые углы, найти счастливое спокойное равно весие между «ненужными» крайностями, то есть свести чув ство меры к умеренности. Мера в искусстве древних греков была иная. Она достигалась трудной победой человеческой воли и разума над стихийной игрой смутных сил, над бурнос тью страстных аффектов. Гармония мира достигалась не через избегание контрастов, столкновений, а через победу над ними, путем разумно властного подчинения их целостному взгляду на мир» (130, стр.82-83). С этой характеристикой искусства древних греков интересно сопоставить слова академика П.Л.Капицы: «Чем крупнее человек, тем больше противоречий в нем самом и тем больше противоречий в тех задачах, кото рые ставит перед ним жизнь. Диапазон противоречий и явля ется мерой гениальности человека» (117).
В реальном произведении искусства, точнее - в том, ка кую работу вызывает оно у воспринимающего, бывает обычно так: либо примирение выступает всего лишь как перемирие, как компромисс примиримых противоречий, либо примирение представляется слабее противоречий, либо, наконец, противо речия - слабее примирения. Но то, другое и третье, в сущно сти, всегда спорно, ибо происходит в субъективных ассоциа циях; недоказуема и мера приближений к идеалу. Поэтому спорна и вся область, где проявляется требовательность ху дожника к себе и к другим и где все решает вкус читателя, зрителя, слушателя. Тут и возникает неизбежно многообразие норм удовлетворения потребности, присущей всем людям без исключений, - потребности познания, трансформированной в потребность красивого, стройного, гармоничного. Каждый человек видит все эти достоинства по-своему, но для каждого - это достоинства.
Чем острее противоречия и чем категоричнее их примире ние, тем больше произведение искусства отвечает своему на значению, тем более спорно его содержание - тем оно зага дочнее. Эта загадочность подобна чуду - не может быть! невероятно! но - факт, очевидно, бесспорно! Загадочно, непос тижимо для абстрактного мышления, недоступно выражению в понятиях, но непреложно для живого созерцания, для воспри ятия через зрение или слух.
Та же загадочность таится и во всем том, что красиво, прекрасно; но в искусстве она предстает как найденная, обо значенная и закрепленная человеком, и потому она свидетель ствует не только о существовании единой истины, но и о до ступности ее познанию человека.
Когда загадочность дает знания, и именно такие - пара доксальные, которые не могут быть выражены обиходными понятиями и требуют художественных средств воплощения в искусстве и нового термина (или формулы) в науке, то можно утверждать: здесь не обходится без сверхсознания, интуиции и творческой логики. Далее - что сверхсознание и вдохновение наиболее отчетливо проявляются как раз в создании того, что информативно своей парадоксальностью, загадочностью. В науке •- неожиданностью.
Потребитель видит, слышит новую истину - новое в изве стном и известное в новом. Художнику мастерство (сознание и подсознание) указывают знак и путь воплощения этой ис тины; ученого она вынуждает предлагать новый термин, а эрудиция помогает его найти. Обозначенное делается фактом, вещью, творением. Оно сочетает в себе ясность, определен ность для ученого - с перспективой новых проблем и исследо ваний, для художника - с загадочностью границ смысла этой ясности и определенности, загадочностью многозначной уни версальности.
Для художника и для потребителя искусства такова правда, как определил ее драматург А.Крон: «Правда - это истина в нашем субъективном преломлении. Большинство конфликтов основано на том, что у каждой стороны есть своя правда. А истина - одна, и ученый, который не стремится к истине, не достоин имени ученого» (138, стр.77).
«Художнику подобает загадку любить, - утверждает Риль ке. Это и есть искусство: любовь, излитая на загадки; в этом - все художественные произведения; загадки, окруженные, украшенные, осыпанные любовью» (228, стр.71). Может быть, Рильке усвоил эту мысль в общении с Роденом: «Каждый шедевр несет в себе нечто таинственное. В нем есть всегда что-то, что заставляет вас испытывать легкое головокружение» (224, стр.124). Загадочность заключается и в том, что столь же верно и утверждение, как будто бы противоположное, выраженное А.А.Ухтомским: «Однозначно - определенная ис тина - это то, что мыслится без противоречий. Сравнительно легко было признать без противоречий, что существуют соба ки, кошки, львы, сосны, пальмы и проч. Возникла аристоте левская «естественная . наука», соответствующая нашим «систематикам» в ботанике и зоологии. 'Но уже бесконечно труднее было сговориться о силах и законах, владеющих со бытиями» (288, стр.261). Без противоречий мыслятся обобще ния, оторвавшиеся от восприятия - от реальности, - совер шенно абстрактные, умозрительные построения. А из проти воречий возникает перспектива исследований и новых откры тий ученого.
«Дело» в искусстве
Диалектическое единство противоположностей нигде так ярко не обнаруживается, как в том, что связано с искусством, начиная с судеб художников. Человек занят чем-то, казалось бы, совершенно бесполезным, но в течение последующих веков его чуть ли не боготворят люди разных рас, национальностей, возрастов и даже противоположных убеждений.
Бывает выбросят, не напечатав, не издав,
Но слово мчится, подтянув подпруги.
Пройдут века и подползают поезда
Лизать поэзии мозолистые руки <...>.
(В.Маяковский)
Поклонение художнику - это поклонение чуду и признание чуда, а сам он превращается в легенду. Она способна надолго пережить его самого и даже его творения. К создателям ху дожественных шедевров, которые оценить могут только после дующие поколения, не зарастает «народная тропа», по словам Пушкина.
Характеризуя поэзию, И.Ф.Анненский писал: «Ни одно ве ликое произведение поэзии не остается досказанным при жиз ни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль. <...> Поэт не создает образов, но он бросает векам проблемы» (10, стр.205).
Эту мысль можно продолжить словами М.М.Бахтина: «Жизнь великих произведений в будущих, далеких от нас эпохах <...> кажется парадоксом. В процессе своей жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами; эти про изведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху сво его создания. Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того «великого Шекспира», кото рого мы теперь знаем» (23, стр.331). В этом проявляется чрез вычайная устойчивость соответствующей потребности - без нее эмоция благодарности поколений была бы невозможна. По словам М.Цветаевой, даровитость - то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что всегда прощаешь все.
Поэтому художник пользуется благодарностью миллионов людей, хотя он не только не заботится о них, но и не разде ляет их интересов и даже не знает их. Ведь он и не может знать интересов своих отдаленных потомков.
«Зависеть от властей, зависеть от народа
Не все ли нам равно? Бог с ними <...»>, -
писал тот же А.С.Пушкин *
_________________________________
* Принято цитировать более раннюю редакцию стихотворения Пушкина «Из Пиндемонта», так как считается, что приведенный вариант, хотя и является авторским, но был вызван цензурными соображениями. - Прим. ред.
Искусство выступает человеческой деятельностью, в кото рой выполняемое «дело» наиболее наглядно может быть, и действительно бывает, конечной, самодовлеющей целью.
Другими словами то же пишет Н.Винер: «По правде гово ря, артистом, писателем и ученым должен руководить такой непреодолимый импульс к творчеству, что даже если бы их работа не оплачивалась, то они должны были бы быть гото вы сами платить за то, чтобы иметь возможность заниматься своей работой» (50, стр.139).
Окружающим это представляется обычно противоесте ственным. «Вот где именно и высказывается, - заметил И.С.Тургенев, - слабая сторона самых умных людей нехудож ников: привыкнув всю жизнь свою устраивать сообразно с собственной волей, они никак не могут понять, что художник часто неволен в собственном детище» (280, т. 12, стр.353). Иначе говоря - не художник управляет своим творением, а художником управляет его творение: он делает то, чего оно требует. Чем более оно выполняется ради него самого без примесей каких-либо иных целей, назначений, соображений -тем вероятнее, что оно окажется, может быть неожиданно для самого художника, нужным другим людям, иногда - милли онам.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотами
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья, Вот счастье! вот права...
В этих стихах Пушкина можно бы предполагать утвержде ние социальной потребности «для себя», если бы из предше ствующих строк не было ясно, что власть, возможность уп равлять людьми не представляются ему привлекательными:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
В искусстве «дело» может быть самоцелью потому, что здесь оно чрезвычайно трудно и не поддается автоматизации. Поэтому тот, кто действительно занят искусством неизбежно уделяет недостаточное внимание удовлетворению социальных потребностей, и они у него ниже нормы по своей силе.
С другой стороны, появление шаблона, стандартов в про изведениях искусства свидетельствует о том, что произведения эти не являются целью, а служат средством удовлетворения
социальных потребностей. Черта, характерная для «ширпотре ба» в художественном производстве. В театре это - штампы, более или менее точно изображающие действие.
Но любая человеческая деятельность - и искусство в том числе - невозможна без всякого автоматизма. Новое противо речие. На него указывает Ю.М.Лотман: <«...> в структуре ху дожественного текста одновременно работают два противопо ложных механизма: один стремится все элементы текста под чинить системе, превратить их в автоматизированную грамма тику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой -разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру но сителем информации.
В связи с этим механизм нарушения системности получает в художественном тексте особый вид. Противопоставленный данной художественной системе как «индивидуальный», «внесистемный», факт на самом деле вполне системен, но принадлежит другой структуре» (164, стр.95). В другом месте Ю.М.Лотман более конкретен: «Хорошие стихи, стихи, несу щие поэтическую информацию, - это стихи, в которых все элементы ожидаемы и неожиданны одновременно. Нарушение первого принципа сделает текст бессмысленным, второго -тривиальным» (162, стр.128). Отсюда, по выражению того же автора, - «отношение «поэт - читатель» - всегда напряжение и борьба. Чем напряженнее конфликт, тем более выигрывает читатель от своего поражения» (162, стр.127).
Так возникает противоречие между техникой, мастерством в искусстве и искусством как таковым - применением этой техники и этого мастерства. Чем труднее дело, тем больших умений оно требует; дело-самоцель требует, соответственно, высокого мастерства и наиболее совершенной техники, но - и обязательной дистанции между ними и целью: своеобразного, неавтоматизированного применения техники, доведенной до легкости, как бы автоматической. Это, в сущности, и достига ется сверхсознанием и творческой логикой, обслуживающими главенствующую потребность.
Ценность техники - в ее универсальной применимости, по-вторимости; ценность произведения искусства - в его непов торимости, уникальности; а процесс («дело») искусства - в неповторимом использовании повторимого, универсального. Трудность такого дела превращает его в самоцель.
В .пределах данной знаковой системы (материала и техни ки каждого данного рода искусства), бесспорны преемствен ность, накопление знаний и умений; возможно поэтому обуче ние, и в нем происходит историческое развитие.
Овладение материалом, знаковой системой данного рода искусства не есть поэтому обучение искусству как таковому; а безнадежные попытки научить искусству, отвлекая от того, что действительно может быть изучено и освоено, ведут, в сущности, только к автоматизации приемов художественного производства. Поэтому обучение искусству непосред ственно всегда консервативно, что и дало основание Л.Н.Толстому для резко отрицательного отношения к «заведе нию, где делают художника».
Осваивание материала, знаковой системы, наоборот, ведет не только к совершенствованию мастерства, но, косвенным путем, и к развитию самого искусства - в любом его роде и виде. Г.Вельфлин писал: «Разумеется, искусство в течение сво его развития изображает самые различные содержания, но это обстоятельство является не единственной причиной наблюда ющихся изменений: изменяется сам язык со стороны грамма тики и синтаксиса. Язык искусства не только звучит по-разному в разных местах - констатировать этот факт не трудно, - но ему вообще свойственно известное развитие, и самое сильное индивидуальное дарование способно придать ему в определенную эпоху только определенную, не слишком выходящую за пределы всем доступных возможностей форму выражения» (46, стр.266). В стихосложении на это указывает А.Коваленков: «Претворение идеи в образ, мысли - в емкие, выразительные словообороты шло в соответствии с соци альным и научно-техническим прогрессом человечества, а ста ло быть, и с прогрессом в области усовершенствования форм языка. То, о чем говорили два века назад несколькими фра зами, получило возможность выражения* несколькими словами и даже одним словом. Обстоятельные разъяснительно-дидактические сравнения заменились новыми - более краткими и выразительными» (127, стр.86-87).
О.Чайковская пишет о языке изобразительного искусства: «Уже давно отвергнуто представление об иконе как о чем-то темном и мрачном. Но все же и теперь не всегда понимаем мы ее живописную красоту.
Происходит это потому, что мы требуем от иконы того, чего в ней нет и быть не может, задаем ей вопросы, на ко торые она не в силах, да и не должна отвечать» (308, стр.82).
М.Копшицер связывает технику и мастерство с профессио нализацией в искусстве и касается разных его родов: «Снача ла мирискусники заказывали репродукции за границей, но потом сумели организовать издательское дело в России. Это было, собственно, отказом от дилетанства в издательском деле
в России, подобно тому как отказом от дилетанства в опере стала мамонтовская Частная опера, в драме - Художествен ный театр, а несколько позже в балете - «русские сезоны» Дягилева» (135, стр.184). Тот же автор пишет о хореографи ческом искусстве: «Начало новому подходу к танцу было сделано <...> Айседорой Дункан. Это она начала превращать танец в нечто осмысленное, освободила его от условностей, 'соединила с мимикой. Танец заговорил. Он слился с музыкой и каждым своим движением рассказывал о душевных движе ниях, о переживаниях актрисы. <...> Но Запад воспринял Дун кан как нечто совершенно индивидуальное и неповторимое, даже экзотическое. Никому не пришло в голову, что ее искус ство закономерно. Никто не подумал, что принципы танца Айседоры Дункан нужно сделать основой балета. Первым сделал это Фокин, самый выдающийся балетмейстер своего времени, и его единомышленники Нижинский и Карсавина. Фокин обогатил танец Дункан классическими народным и характерным танцами и создал из этого нечто единое и со вершенно новое» (135, стр.335-336).
Если «язык» любого искусства и овладение им не разви ваются, то наступает его омертвление; за ним следуют потери в самом искусстве, его снижение и гибель. Искусство превра щается в производство ненужных вещей. Так, в театре к гибе ли искусства ведут штампы, с которыми упорно всю жизнь боролся К.С.Станиславский. О них же писал и С.Т.Аксаков в письме к Гоголю об игре Щепкина в роли Подколесина в «Женитьбе»: «Щепкин, ничуть меня не удовлетворяя в стро гом смысле, особенно был дурен в сцене с невестой один на один. Его робость беспрестанно напоминала Городничего; и всего хуже в последней сцене. Переходы от восторга, что он женится, вспыхнувшего на минуту, появление сомнения и по том непреодолимого страха от женитьбы даже в то еще вре мя, когда слова, по-видимому, выражают радость, - все это совершенно пропало и было выражено пошлыми театральны ми приемами ...» (7, стр.95).
В развитии языка искусства - в отмирании одних средств и формировании новых - Ю.М.Лотман отмечает общую зако номерность: «Все художественные бунты против исходного типа протекали под лозунгом борьбы за «естественность» и «простоту», против стеснительных и «искусственных» ограни чений предшествующего периода. Однако со структурной точ ки зрения происходит усложнение конструкции текста <...>. Эффект упрощения достигается ценой резкого усложнения структуры текста» (164, стр.325-326).
Так происходит процесс исторического развития искусства, и на этих путях возникает его современность. Она заключает ся в своей сущности в применении современных средств -языка, знаковой системы, материала - для возбуждения ассо циаций, способных связать в максимальные обобщения множе ство частных явлений, воспринимаемых обычно порознь. Вла дение языком и совершенствование в мастерстве нужны ху дожнику для максимально точного обозначения этих обобще ний и для взаимопонимания с потребителями его искусства. Благодаря современности языка неизменное и вечное может предстать современным и даже актуальным, злободневным. И наоборот - отсталость техники делает архаичными любые претензии на современность, как на это указал Н.П.Акимов в приведенной выше цитате.
Техника и мастерство играют в искусстве роль служебную, и они тем успешнее эту роль выполняют, чем более они скрыты в конкретном произведении. Но искусству, как реаль ному процессу человеческой деятельности, только они дают вполне живое содержание и развитие, а значит - и существо вание. Ничего нельзя обозначить, не владея знаком.
Присутствие неискусства в искусстве
Диалектика единства противоположностей и принцип до полнительности во взаимосвязи техники искусства с самим искусством наиболее ощутимо проявляются в потерях. Одни пытаются знанием знаков заменить обозначаемое; другие -обозначить что-то весьма значительное, минуя знаковую сис тему. Те и другие остаются за порогом искусства. По выра жению И.С.Тургенева, «один мог выразить все, что хотел, да сказать ему было нечего, а другой мог бы сказать многое -да язык его коснел <...>. Один, если можно так выразиться, правдиво представлял нам ложь; другой - ложно, т.е. слабо и неверно, представлял нам правду» (280, т.10, стр.258). Еще больше недоразумений, а вслед за ними и потерь, связано с диалектикой строения и состава самого продукта художе ственной деятельности. Поскольку качество невозможно без количества, в составе любого произведения искусства всегда есть и должно существовать то, что искусством не является. Каждое конкретное произведение есть единство искусства и
неискусства. В этом, может быть, содержится главная, реша ющая связь искусства с окружающей жизнью - со всем тем, что, наполняя человеческую жизнь, искусством не является и как будто бы даже никакого отношения к нему не имеет.
В записной книжке А.Блок записал: «Во всяком произве дении искусства (даже в маленьком стихотворении) - больше неискусства, чем искусства»; «Искусство - радий (очень малые количества). Оно способно радио актировать все - самое тяже лое, самое грубое, самое натуральное: смысл, тенденции, «переживания», чувства, быт» (32, стр.213-214).
Ю.М.Лотман объясняет то, на что указал Блок: «Соеди нение художественной функции с магической, юридической, нравственной, философской, политической составляет неотъем лемую черту социального функционирования того или другого художественного текста. При этом здесь чаще всего налицо двусторонняя связь: для того чтобы выполнить определенную художественную задачу, текст должен одновременно нести и нравственную, политическую, философскую, публицистическую функцию. И наоборот: для того чтобы выполнить определен ную, например, политическую роль, текст должен реализовать и эстетическую функцию. Конечно, в ряде случаев реализуется только одна функция» (162, стр.7-8). Не та же ли по сути мысль выражена в краткой формуле Г.Нейгаузом - «что оп ределяет как, хотя в последнем счете как определяет что (диалектический закон)» (195, стр.14) ?
Обязательное присутствие искусства обнаруживается в раз личных родах искусства с разными степенями ясности. С наи большей - в архитектуре, с наименьшей - в инструментальной музыке.
Любое произведение архитектуры есть здание. Здание -это место, выделенное в пространстве для какой-то, более или менее определенной, деятельности людей - для молитвы, для зрелищ, для торговли, для спорта, для жилья. Сооружение, предназначенное быть таким местом, может не быть произве дением архитектурного искусства или быть им в той или дру гой степени. Но произведение архитектуры не может быть только таковым и не иметь назначения, не имеющего к искус ству прямого отношения. Оперируя плоскостями, ограничива ющими объем, архитектура осваивает пространство, овладева ет им, но ни само пространство, ни место определенной дея тельности не являются искусством: ни храм, ни дворец, ни театр.
Внехудожественное, имеющее то или иное назначение, в случаях надлежащего исполнения делается явлением искусства.
Вероятно, таков общий закон для всех родов искусства. Но, так выраженный, он неудовлетворителен своей абстрактнос тью.
Что значит «надлежащее исполнение»? В каждом роде ис кусства могут быть названы свои признаки совершенства ис полнения - уровни полноты перехода (или превращения) не искусства в искусство. Наиболее элементарный уровень во всех родах искусства это, вероятно, соответствие качества исполнения прямому внехудожественному назначению, смыслу, реальности, какова она есть. Высший уровень, опять же во всех родах искусства, - исполнение, свидетельствующее о на значении, очевидно превосходящем какие бы то ни было час тные в нехудожественные цели, и, следовательно, даже как бы пренебрегающее этими целями как чем-то второстепенным, незначительным. Такое специально художественное (самоцель ное) исполнение подменяет назначение - переадресовывает ис полняемое познавательным потребностям человека. Оно ори ентировано вызывать у воспринимающего субъекта по ассоци ациям самые широкие обобщения. В этой ориентации - худо жественность, и в ней же, по выражению Ю.М.Лотмана, «ис кусство осознает свою специфику в стремлении к максималь ному несходству с неискусством (поэтическая речь, фантасти ческие сюжеты, «красивые» герои)» (164, стр.372).
Произведение архитектуры соткано из знаков, сигнализи рующих о победе, одержанной человеком над пространством - об овладении им. Аналогично этому произведения музыки сигнализируют о победе над временем, о подвластности его человеку. Архитектура организует пространство; музыка орга низует время. Первое видно в ансамблях площадей и усадеб; второе слышно в маршах и танцах. Марши бывают походные, торжественно-церемониальные, траурные; танцы - бальные, народные, национальные. Но время может быть занято и раз мышлениями о жизни, воспоминаниями о пережитом, созерца нием и т.п. Все это - внехудожественное содержание времени, организуемого, «упорядочиваемого» музыкой, подобно тому как в нехудожественным содержанием пространства, организуе мого архитектурой, является назначение зданий.
Один из героев Т.Манна говорит, что музыка «с помощью своеобразного живого биения, меры, придает бегу времени подлинность, одухотворенность и ценность. Музыка пробужда ет в нас чувство времени, пробуждает способность утонченно наслаждаться временем» (173, т.З, стр.159). О самом времени тот же автор пишет: «То, что мы определяем словом «скука», «время тянется», - это скорее болезненная краткость времени
в результате однообразия; большие периоды времени при не прерывном однообразии съеживаются до вызывающих смерт ный ужас малых размеров: если один день как все, то и все как один; а при полном однообразии самая долгая жизнь ощущалась бы как совсем короткая и пролетела бы незамет но» (173, т.З, стр.146).
«Настоящего» в музыке нет, - записал А.Блок, - она всего яснее доказывает, что настоящее вообще есть только условный термин для определения границы (не существующей, фиктив ной) между прошедшим и будущим. Музыкальный атом есть самый совершенный - и единственный реально существующий, ибо - творческий. Музыка творит мир» (32, стр.150).
Один из крупнейших современных этнологов Клод Леви-Стросс касается того же вопроса: <«...> кажется, что музыка и мифология нуждаются во времени, - но только для того, что бы его отвергнуть. Собственно говоря, и музыка и мифология суть инструменты для уничтожения времени. Вне уровня зву ков и ритмов музыка действует на невозделанной почве, ко торой является физиологическое время слушателя; это время безусловно диахроническое, потому что оно необратимо; му зыка, однако, превращает отрезок времени, потраченного на прослушивание, в синхронную и замкнутую в себе целост ность. Прослушивание музыкального произведения в силу его внутренней организации останавливает текучее время; как покрывало, разрываемое ветром, оно его обволакивает и свер тывает. Только слушая музыку и только в то время, когда мы ее слушаем, мы приближаемся к чему-то похожему на бессмертие» (147, стр.27-28).
'И.Стравинский, пожалуй, более точен и конкретен: «Музы ка - единственная область, в которой человек реализует на стоящее. Несовершенство природы его таково, что он обречен испытывать на себе текучесть времени, • воспринимая его в категориях прошедшего и будущего и не будучи никогда в состоянии ощутить, как нечто реальное, а следовательно, и устойчивое, настоящее.
Феномен музыки дан нам единственно для того, чтобы внести порядок во все существующее, включая сюда прежде всего отношение между человеком и временем»; «Нельзя лучше определить ощущения, производимые музыкой, как отожде ствив их с тем впечатлением, которое вызывает в нас созер цание архитектурных форм. Гете хорошо это понимал, он говорил, что архитектура - это окаменевшая музыка» (269, стр.99-100).
Величественный памятник архитектуры можно назвать сви детельством познания пространственной протяженности мира -освоением этой стороны действительности. Величественная музыкальная симфония так же свидетельствует о познании временной протяженности и о ее подчинении. Конкретное со держание и значимость этих побед, разумеется, совершенно субъективны. Они - в сцеплениях ассоциаций, вызываемых непосредственно воспринимаемой структурой данного произве дения.
Но представления о пространстве и времени меняются, а борьба за покорение того и другого не прекращается. Поэто му возникают новые взаимоотношения с тем и другим.
Овладевая пространством, архитектура всегда оперировала объемами, а их ограничение требовало плоскостей. Ле Корбю зье писал, что допускает фреску не для того, чтобы увеличить ценность стены, а, наоборот, как средство ее уничтожения, отнятия у нее всякого представления о стабильности, весе и т.д. Он признавал «Страшный суд» Микельанджело в Сик стинской капелле, уничтожающий стену, признавал и потолок в той же капелле, уничтожающий самого себя.
История, рассказанная Микельанджело, оказалась сильнее архитектуры. Архитектура обычно дорожила плоскостью, сте ной, уступая ее лишь в исключительных случаях.
Современная архитектура идет иным путем. Пространство покорено техникой. В современных сооружениях величайших размеров объем не впечатляет; они больше похожи на гигант ские листы, поставленные вертикально, на башню, на штык, вонзенный в землю. Стена из металлического каркаса и стек ла разрушает впечатление сплошной плоскости, ограничиваю щей объем по вертикали; многоэтажная высота и опоры на столбах скрывают плоскости горизонтальные. Без трех изме рений объема нет. Как будто архитектура стремится не поко рить пространство, а уничтожить его, и это ей удается. Она демонстрирует пренебрежение к нему. Может быть, так отра жается на ней та доступность расстояний, при которой можно в три дня побывать в Вашингтоне, Москве, Каире и Лондоне?
Но человек, победивший техникой расстояния, оказался в небывалом подчинении у времени. Оно все больше переполня ется событиями, и ему недостает сил и способностей, чтобы не отставать от его бега и с этими событиями считаться, как они того требуют. «Не чувствуете ли вы, - пишет Рильке, -как все вокруг вас движется? Люди в погоне за днями так обессиливают, что если и настигнут какой-нибудь из них, то, запыхавшись, не могут даже побеседовать с ним» (228, стр.407).
«Чтобы вовремя поспеть, все мчатся недоев-недопив»
(Б.Пастернак).
Может быть, на современной музыке это отражается в решительном отходе от мелодии и подчинении ее ритму? А.Вертинский более четверти века тому назад заметил: «От Америки остается только ритм, вечный счет какого-то одного и того же музыкального шума, мелодию которого вы никак не можете запомнить» (49, т.6, стр.216). Ритм, подвластный мелодии - это время, подчиненное человеку в музыке; господ ствующий ритм, а далее - и метр (размер, счет) подчиняют человека времени, обесценивая мелодию.
Но познание бега времени и властное обозначение его -разве не воплощают идеальное овладение временем? Ведь и катарсис заключается в постижении закона трагичес кого.
Разные неискусства в искусстве
В искусстве хореографическом неизбежно присутствующим неискусством является тело артиста - его «инструмент», при посредстве которого он создает произведение, состоящее из движений этого тела. Тело не есть искусство, но все в балете от него неотделимо, и оно само по себе может быть более или менее гармоничным, стройным, впечатляющим явлением природы, идеальное тело - не танец, но обладатель уродливо го тела едва ли может быть артистом балета.
Если в балете тело привлекает к себе внимание как при родное явление, то это значит, что недостаточно впечатляет искусство; если же впечатляет оно, то само тело приобретает как бы новый смысл - структура его движений делается мно гозначной, через ассоциации вызывающей субъективные обоб щения.
В искусствах изобразительных и словесных обязательное и постоянное присутствие неискусства в каждом произведении яснее, чем в музыке и танце; яснее бывает и присутствие ис кусства. Г.Д.Гачев замечает: «Все единичные мысли, пережива ния и настроения подаются в лирике в ореоле абсолюта, в превосходной степени («никогда не было так хорошо», - говорит проживший 37 лет Маяковский, выйдя один раз на улицу)» (62, стр.194). Ореол, создаваемый поэтом, - искусство; то, что в ореоле - не искусство.
Все в искусстве, относящееся к неискусству (даже, напри мер, - к технике данного рода искусства), может быть опре делено, описано, объяснено; все, относящееся к искусству, -.ощутимо, видимо, слышимо, впечатляюще, но ни описано, ни измерено быть не может, хотя искусство может присутство вать в каждом атоме структуры целого произведения.
В портрете, скажем, не только лицо портретируемого, но и каждая морщинка на нем, каждый отблеск света сами по себе неискусство, присутствующее в искусстве и ему необхо димое.
Так же в пейзаже, жанре, натюрморте. В словесных искус ствах не только описываемые события, картины природы, переживания - неискусство, но и само слово - его общий для всех смысл - неискусство.
Знаковая система каждого рода искусства - «материал», определяющий этот род (слово, звук, цвет, движение, действие и т.д.), -- это тот «перевал», на котором совершается превра щение неискусства в искусство.
Все эти «материалы» сами по себе, в их природном состо янии - неискусство. Поэтому они и материал. Но, вступая в определенные структурные отношения, знаки этого «материа ла» в контексте с другими знаками той же системы делаются элементами искусства. Так, слово, став метафорой, становится элементом художественной литературы, словесного искусства.
Слово может звучать, и словесное искусство проникает в музыку; слово может изображать, и художественная литерату ра воспроизводит зримое; изобразительное искусство в орна менте имеет дело с временем, а изобразительная музыка вос производит явления пространственные. На связь литературы с музыкой указывает Т.Манн: «Время одна из необходимых стихий рассказа, так же как оно является одной из стихий жизни, ведь жизнь неразрывно связана с временем и с телами в пространстве. И оно также стихия музыки, которая отмеря ет его, делит, делает быстролетным, драгоценным и тем са мым роднит музыку с рассказом» (173, т.4, стр.278).
Говоря о романе Фолкнера «Шум и ярость», Г.Злобин ка сается и новых взаимоотношений человека со временем: «Структура романа отражает стоическую тяжбу со временем, которую вел Фолкнер на всех, так сказать, уровнях - фило софском, историческом, языковом.
Категория времени вообще неразрывно связана с природой художественного творчества. Нет, пожалуй, ни одного крупно го писателя, который не пытался бы «остановить мгновение», уловить в преходящем что-то неподвластное времени, и Фолк нер не составляет исключение <...>. Двадцатый век особенно обострил чувство времени и распространил даже среди боль ших талантов представление о человеческом существовании как об «утраченном времени», нашедшее наглядное выражение в цикле романов Пруста» (105, стр.124).
Всеобщая, универсальная, взаимосвязь явлений действи тельности выступает в сложной картине проникновения в ис кусство и постоянного присутствия в нем, в каждом конкрет ном его произведении, неискусства. Но общее для всех ис кусств может быть сформулировано так: начиная от идеи, задания, темы, предмета изображения, сюжета и до средств воплощения («материала», знаковой системы, языка) включи тельно - все в произведении искусства пронизано неискусст-вом и, так сказать, держится на неискусстве, но, с другой стороны, все это неискусство может быть, а иногда и бывает, пропитано, пронизано и одухотворено искусством.
Поэтому, как писал Н.В.Гоголь, «немногие знают, на ка кие сильные мысли и глубокие явления может навести незна чительный сюжет» (7, стр.47). Об этом же пишет и Рильке: «Сюжет у Родена никогда не привязан к художественному предмету, как животное к дереву. Он живет неподалеку от предмета, он живет им и при нем, словно хранитель коллек ции. Позвав его, узнаешь кое-что; если сумеешь, однако, обойтись без него - один, без помех, узнаешь еще больше» (228, стр.115). Ту же мысль иначе формулирует Г.Гачев: <«...> там, где писатель на поверхностный взгляд исходит из обоб щения факта, <...> на самом деле исторический факт выступает в роли лишь повода, и ему предшествует непосредственное ощущение сущностного потока жизни» (61, стр.73). Э.Фроман-тен определяет это же так: «Искусство живописи есть, в сущ ности, искусство выражать невидимое посредством видимого» (298, стр.15).
Так в искусстве трансформируется и конкретизируется та общая исходная потребность, удовлетворению которой оно служит. А именно: искусство как таковое занято только и исключительно качеством воспроизведения, или еще точнее -качеством обозначения, качеством информации. Но коль скоро качеством всегда обладает что-то - это «что-то» есть неискус ство в искусстве. Присутствие искусства сказывается на нем прежде всего в том, что оно - неискусство - выступает чем-то непосредственно связанным с бескорыстным познанием и в той же мере теряет какой бы то ни было утилитарный смысл.
Неискусство необходимо в искусстве для того, чтобы быть осуществленным в том наиболее совершенном качестве, в ко тором оно убеждает в категорической очевидной истинности. Таковы в принципе: изображения предмета - в живописи, графике, скульптуре; некоторая история - в эпосе, в прозе; некоторые переживания - в лирике; наполнения времени - в музыке; полнота пространства - в архитектуре; движения че ловеческого тела - в хореографии; поведение человека - в актерском искусстве.
Возникает ситуация на первый взгляд парадоксальная: ху дожник создает произведения искусства, занимаясь как будто бы даже неискусством, добиваясь в нем наивысшего качества.
С.Моэм так это определил: «Как ни странно, - я не могу объяснить это явление, но, видимо, оно в природе вещей, -художник достигает нужного результата лишь тогда, когда не добивается этого <...>. Пчела делает воск для собственных нужд и понятия не имеет, что человек найдет для него много различных применений» (192, стр.222-223). «Большая часть знаменитых портретов, - пишет тот же автор, - была написа ла потому, что живописцам за них платили. А когда работа начата, она так захватывает художника - и живописца и пи сателя, - что он уже думает только о том, как бы выполнить ее возможно лучше» (192, стр. 133).
«Нужда в деньгах» побудила И.А.Бунина написать рассказ «Баллада», как и многие другие, любимые им (см.: 41, т.9, стр.371-372).
И.Э.Грабарь пишет о В.А.Серове: «Ставши первым порт ретистом России, он был завален заказами, и наряду с наме ренно будничными портретами писал немало парадных и об становочных. Одного только он не делал никогда - не отно сился к ним как к скучной «заказной работе», делаемой толь ко для того, чтобы ее сбыть поскорее. Шутя, он любил гово рить, что не умеет писать «не на заказ». Как известно, так же относился к «заказам» и П.И.Чайковский, любивший пи сать «на заказ» и ссылавшийся обыкновенно на Моцарта, написавшего большинство своих пьес по заказу» (77, стр.134).
А.Блок выписал в дневник слова Родена: «Гениальности можно достигнуть не мгновенными вспышками и преувеличен ной чувствительностью, а упорным проникновением и любо вью к натуре. Таковы были средневековые строители» (31 стр.219).
Этого же требовал Э.Хемингуэй: «Сначала надо изучить то, о чем пишешь, потом надо научиться писать. На то и другое уходит вся жизнь», - говорил он (299, т.1, стр.24).
Характерное для искусства стремление к бесконечному со вершенствованию качества начинается с исключительного внимания к некоторому реальному явлению неискусства - к необходимости, непреложности, достоверности его существова ния. Такое внимание ведет к уяснению структурности данного явления и к моделированию его структуры как таковой -связей, ей присущих и освобожденных от случайного, лишне го. Тут проступает родственность искусства и науки в их единой познавательной сущности. Г.В.Плеханов писал: «Фло бер считал своей обязанностью относиться к изображаемой им общественной среде так же объективно, как естествоиспыта тель относится к природе. «Надо обращаться с людьми, как с мастодонтами или крокодилами, - говорил он. - Разве можно горячиться из-за рогов одних и из-за челюстей других? Пока зывайте их, делайте из них чучела, кладите их в банки со спиртом, - вот и все» (219, стр.183). Но внимание художника к натуре не есть подчинение ей; оно больше похоже на гос подство: в нем смелость и сила проникновения непосредствен но к сущности явления. Ст.Цвейг утверждает: «Бальзак всегда особенно величествен, когда он стоит над своим временем, когда он не простирается ниц перед своей эпохой и создает вещи, имеющие абсолютное значение. Действие «Кузины Бет-ты» и «Кузена Понса» лишь случайно разыгрывается в Пари же и лишь случайно - в первой половине девятнадцатого столетия. Его можно было бы перенести в Англию, в Герма нию, во Францию и в Америку наших дней, в любую страну, в любое время, ибо здесь описаны страсти стихийные» (303, стр. 443-444).
Модель, создаваемая искусством, служит удовлетворению потребности качества познания, когда она одновременно и многозначна и жизненно достоверна своей неповторимой еди ничностью. Пределов совершенства в том и в другом нет, а в единстве они выступают как целостность, композиционная уравновешенность частей и ритм противоречий, пульсирующих во всех звеньях структуры от целого до самой малой его части. Из этих признаков художественности главным, решаю щим и увенчивающим все другие является единство, целост ность. В нем - искомая категорическая достоверность и сви детельство возможности полного примирения противоречий, питающих ритм. И.П.Павлов писал: «Жизнь отчетливо указывает на две категории людей: художников и мыслителей. Между ними резкая разница. Одни - художники - во всех их родах: писа телей, музыкантов, живописцев и т.д - захватывают действи тельность целиком, сплошь, сполна, живую действительность, без всякого дробления, без всякого разъединения. Другие - мыслители - именно дробят ее и тем как бы умерщвляют ее, делая из нее какой-то временный скелет и затем только по степенно как бы снова собирают ее части и стараются их, таким образом, оживить, что вполне им все-таки не удается» (204, стр.459). У первых можно видеть предпочтительный ин терес к «качеству», у вторых - к «количеству» в познании. Без интуиции не обходятся, конечно, ни те, ни другие.
Смысл завершенности
Целостность, композиция и ритм - понятия, постоянно применяемые во всех родах искусства. Все они касаются раз ных уровней единства - примирения противоречий, - хотя это их значение легко ускользает от внимания.
«С целостностью мира, с его единством человек имеет де ло всегда и на каждом шагу, знает он о том или нет», -пишет Т.Манн (173, т.5, стр.502). И в другом месте: «Произве дение искусства всегда вынашивается как единое целое, и хотя философия эстетики утверждает, что произведение литератур ное и музыкальное, в отличие от произведений изобразитель ного искусства, связано определенной временной последова тельностью, тем не менее оно тоже стремится к тому, чтобы в каждый данный момент предстать целиком перед читателем или слушателем. В начале уже живут середина и конец, про шлое пропитывает настоящее, и даже предельная сосредото ченность на настоящем не мешает заранее заботиться о буду щем» (173, т.9, стр.354-355).
М.М.Бахтин объясняет это так: «Автор не только видит и знает все то, что видит и знает каждый герой в отдельности и все герои вместе, но и больше их, причем он видит и знает нечто такое, что им принципиально недоступно, и в этом всегда определенном и устойчивом избытке видения и знания автора по отношению к каждому герою и находятся все моменты завершения целого - как героев, так и совместного события их жизни, то есть целого произведения» (23, стр.14).
«Целостность», казалось бы, относится к произведению во всем его объеме, поскольку оно завершено, закончено. Но что значит «закончено» и что именно «завершено»? - Во всех случаях завершено некоторое многообразие - закончены раз ные тенденции и направления развития, они не оборваны, не прерваны чем-то внешним по отношению к ним, а доведены до логического конца и в этом завершении образуют единое целое, объединяющее разные, возможности, тенденции, на правления.
В понятие целостности включена последовательность про цесса восприятия: многообразие ассоциаций, возникающих по ходу восприятия, завершается новой обобщающей ассоциацией - некоторым как бы «прозрением». Увидев или услышав все, посмотрев или послушав в последовательном порядке многое и разное, связав это многое с еще большим множеством в своем личном опыте, воспринимающий вдруг видит, что все с ним происшедшее сводится к одному, и это единое непосред ственно созерцаемо, потому - достоверно, хотя и не поддается точному словесному определению. Так же, в сущности, досто верно, например, всякое движение, хотя оно - единство про тивоположностей ...
Но единство произведения искусства в разных его родах и в разных случаях выступает по-разному. Оно бывает обнаже но более или менее и отнюдь не всегда лежит на поверхнос ти. «Круг, Шар, - пишет Г.Д.Гачев, - как издревле уже отме чалось человеческой мыслью, есть самая совершенная фигура, ибо она закончена, замкнута, довлеет себе и ни в чем не нуждается. А какие зрительные ассоциации вызывают у нас художественное произведение и научная мысль? Я скажу о себе (но этот образ, конечно, не мною рожден, а внедрен в меня традицией), что вижу научную мысль как однонаправ ленную прямую линию, исходящую из точки и уходящую в бесконечность, а художественную мысль, произведение как округлость (шар, круг, кольцо) - словом, нечто единое, цель ное, законченное». Далее Г.Д.Гачев ссылается на П.Н.Медведе ва и цитирует его: «Возможен прием недосказанности. Но эта внешняя незаконченность еще сильнее оттеняет глубинную тематическую законченность. Завершение нельзя путать с окончанием» (62, стр.59-60).
Суждения Рильке уточняют эту мысль: <«...> художествен ному целому не обязательно совпадать с обычной веществен ной цельностью, <...> независимо от нее, в самой картине возникают новые единства, сочетания, отношения, равновесия <...>. Художник волен превратить много вещей в одну и сотворить мир из малейшей частицы какой-нибудь вещи <...>. Рука, ле жащая на плече или на бедре другого, не принадлежит более исходному телу: из нее и из предмета, который она трогает или хватает, возникает новая вещь, еще одна вещь, безымян ная, никому не принадлежащая, и теперь все дело в ней, в этой вещи с ее определенными границами» (228, стр.106-107).
Понятие «границы» здесь весьма существенно. Она отделя ет то, что не есть искусство или в чем преобладает неискус ство, от того, что есть искусство или в чем оно должно пре обладать. Граница по назначению своему указывает на преоб ладание. Рама картины может быть, и часто бывает, произве дением прикладного искусства, но, поскольку она - только рама, в ней преобладает неискусство, и она - граница между неискусством вне ее и искусством внутри ее.
Ю.М.Лотман пишет: «Рама картины, рампа в театре, на чало и конец литературного или музыкального произведения, поверхности, ограничивающие скульптуру или архитектурное сооружение от художественно выключенного из него про странства, - все это различные формы общей закономерности искусства: произведение искусства представляет собой конеч ную модель бесконечного мира. Уже потому, что произведе ние искусства в принципе является отображением бесконечного в конечном, целого - в эпизоде, оно не может строиться как копирование объекта в присущих ему формах. Оно есть ото бражение одной реальности в другую, то есть всегда перевод» (164, стр.256). И далее: «В художественном произведении ход событий останавливается в тот момент, когда обрывается повествование. Дальше уже ничего не происходит, и подразу мевается, что герой, который к этому моменту жив, уже во обще не умрет, тот, кто добился любви, уже ее не потеряет, победивший не будет в дальнейшем побежден, ибо всякое дальнейшее действие исключается.
Этим раскрывается двойная природа художественной моде ли: отображая отдельное событие, она одновременно отобра жает и всю картину мира, рассказывая о трагической судьбе героини - повествует о трагичности мира в целом. Поэтому для нас так значим хороший или плохой конец: он свидетель ствует не только о завершении того или иного сюжета, но и о конструкции мира в целом» (164, стр.264).
Э.Фромантен пишет о живописи: «Тот, кто говорит о ка ком-нибудь одном уголке северной страны с водою, лесами, морскими горизонтами, тем самым говорит о вселенной в миниатюре» (298, стр.120).
Р.Гамзатов делает широкие обобщения: «В одной капле дождя спит потоп. Разница между великим человеком и нич тожным в том, что ничтожество умеет видеть только большие предметы и явления, не замечая ничего у себя под носом, а великий человек умеет видеть и большое в малом и даже в самом малом умеет найти и показать людям самое большое» (58, стр.68).
Я думаю, что целостность - единство - художественного произведения, как примирение всех составляющих его и вхо дящих в его состав противоречий, есть, по сути своей, то самое, что Аристотель назвал катарсисом. Впрочем, может быть, точнее катарсис есть эмоциональная реакция, свидетель-ствущая о воспринятой целостности.
Противоречив катарсис, противоречива и рамка, ограничи вающая единство целого. Можно «выделить в сюжете (и шире во всяком повествовании), - пишет Ю.М.Лотман, - два аспек та. Один из них, при котором текст моделирует весь универ сум, .можно назвать мифологическим, второй, отображающий какой-либо эпизод действительности, - фабульным»; «Мифоло гический аспект текста связан в первую очередь с рамкой, в то время как фабульный стремится к ее разрушению. Совре менный художественный текст строится, как правило, на кон фликте между этими тенденциями, на структурном напряжении между ними» (164, стр.258 и 259).
Несколько по-другому то же утверждает и Г.Д.Гачев: <«...> не категория прекрасного, как для античности, а возвышенного является для нового времени специфической эстетической кате горией. Единство поэтому достигается не как закругленность, согласованность образа, не в сведении концов с концами, не по краям, не в развязке, а в зерне, в исходном пункте - как единство художественной проблемы, внутреннего противоре чия. Единство и цельность «Дон-Кихота» не в том, что в его двух томах ровно столько художественного материала, сколь ко нужно: там могло быть и меньше и больше вставных но велл, эпизодов, а в единстве противоречия, художественной проблемы, ситуации, через которую просматривается жизнь: Дон-Кихота - Санчо Панса, иллюзорность и действительность и действительность иллюзии. То же можно сказать и о двух частях «Фауста» (61, стр.120).
Близки к этим утверждениям и соображения Г.Вельфлина: «Подлинная неясность всегда нехудожественна. Но - как это ни парадоксально - существует также ясность неясного. Искусство остается искусством и в тех случаях, когда отказыва ется от идеала полной предметной ясности. XVI в. открыл красоту в темноте, поглощающей формы. Стиль, передающий движение, импрессионизм, с самого начала «установлен» на некоторую неясность» (46, стр.232). На этом основании Вель-флин вводит в число «основных понятий истории искусств» альтернативную пару: «ясность» и «неясность». Другая подоб ная пара понятий: «замкнутая и открытая форма» в живопи си, пластике и архитектуре - тоже непосредственно касается проблемы «рамки» в произведении искусства (см.: 46, стр.145-181). Композиция произведения - это то же единство, но рас сматриваемое преимущественно не как итог восприятия всей его структуры, а как соотношение немногих основных его частей, из которых оно состоит или может состоять. Компо зиция - это как бы стратегия, подготавливающая катарсис -основные этапы маршрута, обеспечивающего его достижение. Но каждая часть композиции - это в принципе не только этап пути, но и автономная художественная величина со своей целостностью, своим катарсисом и своим маршрутом к нему. Композиция устанавливает состав частей, образующих целое, и их места, а потом - каждую часть как целостное единство в соответствии с ее местом. Каждая часть имеет свою компо зицию, и так - на каждом уровне, до мельчайших звеньев структуры произведения искусства любого рода и вида.
На уровне этих мельчайших звеньев - элементов материа ла, знаковой системы - единство противоположностей высту пает как ритм. (По Гачеву: «Единство, если взять его стати чески, в пространстве, есть порядок, мера, космос. Если же взять его во времени, как процесс, то оно есть гармоническое движение - ритм» (61, стр.39)).
Очевидность ритма в искусствах временных (музыке, танце, актерском искусстве) и применимость его в пространственных (живописи, архитектуре и особенно ясно - в орнаменте) гово рит о его единой природе во всех родах искусства.
Ритм свидетельствует, если можно так выразиться, о дос тигнутом «соглашении с природой». Равнодушие природы к человеку, ее власть над ним воспринимаются в безличном, монотонном повторе течения времени и распространения про странства. Делимость времени, плоскости или объема на рав ные и равнозначные части эту власть выражает. Во времен ных искусствах ее называют «счетом», «тактом», «метром»; в пространственных - названия для нее, кажется, нет. Нечто близкое обозначает, может быть, понятие симметрии. Искусст во принимает это деление, не нарушает данных природой
законов; но, как будто бы подчиняясь полученной «сетке» деления, оно наполняет ее такими значениями, что сама эта сетка превращается из принуждающего господина в исполни тельного слугу. Искусство (художник) успевает в отпущенные ему природой секунды времени и сантиметры или кубометры пространства выполнить то, что в эти объемы, казалось бы, не вмещается, не может вместиться, что по значению своему выходит далеко за их пределы.
Если однообразную повторяемость - метр, счет, такт, симметрию - назвать «порядком», то ритм есть беспорядок в порядке, или упорядоченный беспорядок. Ритм требует бес прерывного порядка, чтобы демонстрировать свою власть и возможность по произволу беспрерывно нарушать его. Метр, счет, такт, повторяемость порядка в произведении искусства -это неискусство; ритм - элемент искусства и признак его при сутствия. Дела утилитарные нередко диктуют темпы и разме ры - разные дела требуют различных скоростей; дела эти диктуют и членение используемого пространства. Искусство подчиняется такому диктату, поскольку в нем всегда присут ствует неискусство. Но, подчиняясь, оно в то же время и на рушает его: сверх программы, «контрабандой», оно выполняет большее и служит удовлетворению потребности бескорыстной.
Такое понимание ритма представляется мне близким к мысли И. Стравинского: «Необходимость ограничения, добро вольно принятой выдержки берет свое начало в глубинах самой нашей природы и относится не только к области ис кусства, но и ко всем сознательным проявлениям человеческой деятельности. Это потребность порядка, без которого ничего не может быть создано и с исчезновением которого все рас падается на части. А всякий порядок требует принуждения. Только напрасно было бы видеть в этом помеху свободе. Напротив, сдержанность, ограничение способствуют расцвету этой свободы и только не дают ей перерождаться в откровен ную распущенность. Точно так же, заимствуя уже готовую, освященную форму, художник-творец нисколько этим не стес нен в проявлении своей индивидуальности. Скажу больше: индивидуальность ярче выделяется и приобретает большую рельефность, когда ей приходится творить в условиях и резко очерченных границах» (269, стр.194).
По Ю.М. Лотману, «всякая упорядоченность художественно активна, если она проведена не до конца и оставляет опреде ленный резерв неупорядоченности» (164, стр.140). А Л.С. Вы готский в главе, посвященной катарсису, утверждает и под черкивает: <«...> от басни и до трагедии закон эстетической реакции один: она заключает в себе аффект, развивающийся в двух противоположных направлениях, который в завершитель ной точке, как бы в коротком замыкании, находит свое унич тожение» (56, стр.272). Это «замыкание», я полагаю, начина ется с ритма и достигает максимальной силы в завершающем восприятии единства композиции и произведения в целом.
Ритмы разнообразны, как и значения, заполняющие и пе реполняющие сетку членения времени или пространства. Но само появление ритма есть первый признак, намек, говорящий о приближении искусства. Ритм всегда связан с некоторой легкостью, с независимостью причуды, с бездумной вольно стью и смелостью. Все это появляется мгновениями в бытовых танцах, в народной песне, в пляске, в узоре, это же можно видеть в старинных постройках и предметах быта. И это не возможно в работе автомата, как бы ни была усложнена его работа.
Сочетание повторяемости с неповторимостью в произведе ниях искусства выступает, разумеется, в самых разнообразных пропорциях и соотношениях того и другого. Иногда почти господствует повторяемость (ампир), иногда - неповторимость (барокко), но присутствие того и другого необходимо - оно служит удовлетворению потребности в восприятии единства общего и частного, свидетельствующем о достоверности по знания.
Л.Н. Толстой называл его «сцеплением»: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится» (278, стр.155).
Рильке в письме о Сезанне выразил это единство иначе: «Кажется, что каждая точка картины знает обо всех осталь ных» (228, стр.236).
Живописец и педагог П.И. Чистяков называл себя «посред ником между учеником и натурой», пренебрежение к натуре он считал величайшим грехом. Ученикам говорил: «Когда рисуешь ухо, смотри в пятку. Все сразу надо видеть. Всю натуру. И чтобы, когда рисуешь нос, представлял себе заты лок. И чтобы зритель его видел, этот отсутствующий заты лок» (цит. по 135, стр.35).
В самой общей форме мысль о единстве общего и частно го выражена кратко Гегелем: «В художественном произведении нет ничего такого, что не имело бы существенного отношения к содержанию и не выражало бы его» (64, т.1, стр.103).
Пренебрежение к искусству в искусстве
Обязательное присутствие неискусства в искусстве делает возможными совершенно постепенные переходы от одного к другому и вносит в восприятие и оценку этих переходов мно го субъективного. Присутствие искусства во множестве пред метов повседневного обихода (в одежде, в убранстве жилищ и мест общего пользования и пр.) не может быть случайным. Оно говорит о том, что идеальная потребность в далеких своих трансформациях, потерявших с нею всякое сходство, представлена во многих и разных потребностях человека. Осознается она обычно как предпочтение приятного на вид или на слух неприятному или безразличному. И только. По чему одно приятно, а другое безразлично - об этом вопроса не возникает. Но эмоция свидетельствует о существовании потребности; а если приятно нечто утилитарно безразличное, то, вероятно, тут замешана и потребность бескорыстная, то есть идеальная.
Часто, впрочем, за предпочтением приятного на вид, или на слух - «эстетически» - скрывается стремление не отставать от моды, то есть потребность социальная. Но это не меняет сути дела. Стать модным могло только то, что, до того как стать модным, было вызвано какой-то потребностью. Произ ведениями искусства торгуют, и они, следовательно, бывают товаром; но они могут стать товаром, как и цветы, например, только потому, что пользуются спросом, то есть служат удов летворению человеческих потребностей.
Модным обычно делается то, что первоначально является предметом роскоши. Пока актуальны биологические и соци альные потребности, удовлетворение идеальных потребностей как раз и есть роскошь. Поэтому искусством и предметами обихода, содержащими его, склонны окружать себя люди, чьи биологические потребности вполне, а социальные - с некото рым превышением средней нормы удовлетворены. Это легко увидеть во дворцах царей и вельмож.
Посуда, мебель, ковры, вазы, хрусталь, содержащие в себе искусство, часто используются не по прямому их назначению, а как предметы, украшающие жизнь, - тем самым они служат удовлетворению идеальных потребностей. Но склонность ок ружать себя ими часто служит удовлетворению потребностей социальных; это обнажается в демонстрировании своего при страстия к предметам искусства. Но так как потребность, вследствие которой искусство ценится, обычно не сознается, большинству людей даже не приходит в голову, что своеобразная потребность эта проявляется прежде всего в пренебре жении к другим потребностям. Поэтому хвастовство любовью к искусству свидетельствует, в сущности, о равнодушии в нему. Людям, которые действительно ценят искусство, в част ности - в предметах утилитарных, бывает свойственно искать сочувствующих себе, но от других это свое пристрастие они обычно таят.
Главенствование социальных потребностей в человеческом обществе обнаруживается в том, что чаще встречаются люди, которые, наоборот, даже в произведениях искусства ценят только присутствующее в них неискусство. Часто они считают свои суждения обязательными и для других, а свои оценки они объясняют и обосновывают иногда вполне убедительно. Ведь они судят о том, что, в отличие от искусства, вполне поддается определениям и обоснованиям.
И. Стоун в «Повести о Ван-Гоге» рассказывает, что Ван-Гог часто повторял слова художника Мауве о том, что «можно либо заниматься живописью, либо разглагольствовать о ней, совместить же то и другое нельзя» (268, стр.134).
Л.С. Выготский заметил, что если прав Гете, говоря, что «чем недоступнее рассудку произведение, тем оно выше», то разъяснять произведение - делать его доступным рассудку -значит унижать его. После чего привел слова О. Уайльда: «Есть два способа не любить искусство. Один - это просто его не любить. Другой - любить его рационалистически» (56, стр.255). Вероятно, точнее было бы сказать: любить в нем неискусство. А это всегда возможно - в любом произведении оно есть.
Так, в 20-ые и 30-ые годы разрушали в Москве храмы («Спас на бору», «Чудов монастырь», «Храм Христа Спасителя») только потому, что они -храмы; так, в октябре 1917 г. в Зимнем дворце были испорчены портреты кисти Серова и Репина потому, что это были портреты Николая II. В наше время храмы менее значительные охраняются и реставрируют ся как памятники русской истории и русского искусства, а за порчу работ Серова и Репина осудили бы по уголовному кодексу. Иконы уничтожали в целях антирелигиозной пропа ганды, теперь их хранят и выставляют.
Нечто сходное происходило и в древнем Египте: по воле фараона Харемхеба был уничтожен город Ахетатон и творе ния скульптора Тутмеса, чтобы уничтожить память о религи озных реформах Эхнатона (182, стр.98-99).
'В творениях высочайшего искусства само искусство игно рировалось.
Менее обнаженно, не в столь ярких степенях недоразуме ние с неискусством в искусстве проявляется постоянно. Его можно видеть даже в искусствоведении, не говоря уже о кри тике и публицистике. В картине, романе, пьесе, спектакле, кинофильме ценится, разбирается, изучается и критикуется идея, сюжет, образы (изображенные характеры) - то, что в них есть неискусство. И все это именуется анализом, критикой искусства и суждением об искусстве.
Впрочем, такое использование искусства не по прямому его назначению обычно воспринимается как вполне правомер ное? Например, у многих не вызывали удивления хорошо известные слова К. Маркса: «Современная блестящая школа романистов в Англии, наглядные и красноречивые описания которой разоблачили миру больше политических и соци альных истин, чем это сделали все политики, публицисты и моралисты вместе взятые, изобразили все слои буржуазии, начиная «достопочтенным» рантье и обладателем государ ственных процентных бумаг, который сверху вниз смотрит на все виды «дела» как на нечто вульгарное, и кончая мелким лавочником и подручным адвоката» (180, т.1, стр.529). Пре небрежение к искусству в искусстве характерно для многих профессионалов и иногда оно даже продуктивно. «По словам видного французского психопатолога Леже, «Достоевский од ной силой своего гения и своей интуиции дал в своих произ ведениях целую галерею психопатических типов, описанных с точностью клинических наблюдений». Своими художественны ми достижениями он ушел далеко вперед по сравнению с нау кой своего времени. Такого же мнения придерживался и рус ский психиатр В. Чиж», - отметил Б. Бурсов (44, т. 12, стр.122).
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о Муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно.
И не оспаривай глупца.
Пушкин, видимо, знал, что будет «любезен народу» не только своим искусством. Но, мирясь с этим, не хотел «оспаривать глупца».
Ясно видел неискусство в искусстве и И.С. Тургенев: «в деле поэзии живуча только одна поэзия и <...> в белыми нит ками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях «скорбной» музы г. Некрасова - ее-то, поэзии-то, и нет на грош, как нет ее, например, в стихот ворениях всеми уважаемого и почтенного А.С. Хомякова, с которым, спешу прибавить, г.Некрасов не имеет ничего обще го» (280, т.П, стр.198). Доказать это, конечно, Тургенев не может потому, что это недоказуемо, а только ощутимо.
С. Моэм это положение формулирует так: «Тому, кто чи тает книгу или смотрит на картину, нет дела до чувств ху дожника. Художник искал облегчения, но потребитель искус ства хочет, чтобы ему что-то сообщили, и только он может судить о том, насколько это сообщение для него ценно. Для художника то, что он может сообщить публике, - побочный продукт. Я сейчас не говорю о тех, кто занимается искусст вом с целью поучать других; это - проповедники, и для них искусство - дело второстепенное. Творчество - особый вид деятельности, оно в себе самом несет удовлетворение. То, что создано художником, может быть хорошим искусством или плохим искусством. Это уже решать потребителю» (192, стр.140).
Содержание произведения искусства понятиями выразить нельзя - только поэтому оно и существует, и в этом смысл искусства вообще; но стремление понять его - до конца ра зобраться в нем - видимо, неистребимо. Отсюда - непрекра щавшиеся попытки «добраться» до него и - неизбежно - ра зобраться в том, что в нем неискусство. Последним занима ются поэтому не только те, кто неискусством только и инте ресуются, но и те, кто полагает, что заняты искусством как таковым. Другого пути и у них нет. Его вообще не существу ет. Путь этот бесконечен как путь к истине или к знаку, мо гущему обозначить ее с исчерпывающей полнотой.
Недоразумение, вследствие которого в искусстве особым и чрезвычайным вниманием пользуется содержащееся в нем не искусство, проникает далее в суждения самих художников в виде вопросов и утверждений по типу: «я хочу этим ска зать...», «что хотел сказать автор?», «это произведение гово рит...» Л.С. Выготский цитирует А. Горнфельда: «Когда гово рят: «что выражает это произведение, что хотел им сказать автор?», то явно предполагают, что, во-первых, может быть дана формула, логически, рационально выражающая собою основную мысль художественного произведения, и, во-вторых, что эта формула лучше, чем кому-нибудь, известна самому автору... Можно ли спорить о едином смысле художественного произведения и его единой идее?» Отрицательный ответ на
это будет, конечно, всем известным трюизмом» (56, стр.343). Последняя фраза принадлежит Л.С. Выготскому.
На бесплодность попыток объяснить искусство указывал еще Л.Н. Толстой, который видел назначение искусства в вы ражении художником своих чувств и в возбуждении у читате ля, слушателя, зрителя подобных чувств. Он писал: «Как только зрители - слушатели заражаются тем же чувством, какое испытывал сочинитель, это и есть искусство <.,.>. Искус ство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними законами передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их» (278, стр.357). Л.Н. Толстой не дал определения чувству, да, вероятно, и не считал нужным определять то, что каждому известно по соб ственному опыту. Но неопределенность понятия «чувство» делает столь же неопределенным и все то, что им обосновы вается.
Может быть, именно поэтому Гегель в лекциях по эстети ке не склонен был опираться на эмоциональность искусства. Он говорил, что «чувства представляют собой неопределен ную, смутную область духа», что «чувство как таковое есть совершенно пустая форма субъективной аффектации». Из это го вытекает предостережение: <«...> размышления о чувствах ограничиваются наблюдением субъективных эмоциональных состояний и их особенностей, вместо того, чтобы погрузиться в подлинный предмет исследования, в художественное произ ведение, и оставить в стороне голую субъективность и ее со стояния» (64, т.1, стр.36-39).
Л. Толстой видит в чувстве основу искусства, Гегель счи тает эту основу совершенно неудовлетворительной. Оба пра вы. Положение безвыходно, пока объективная природа чув ства неизвестна - без него невозможно и с ним нельзя... В элегии Рильке намек на выход:
Нам неизвестны очертанья чувства,
Лишь обусловленность его извне
(228, стр.339).
Эта «обусловленность извне» устанавливается упомянутой выше информационной теорией эмоций, предложенной акаде миком П.В. Симоновым.
Чувства могут возникнуть и возникают только при по ступлении новой информации о возможности удовлетворения потребностей. Раз искусство вызывает чувство (по Л. Толсто му), то значит существует и потребность, удовлетворению которой оно служит; бескорыстность этой потребности видна в том, что искусство дает радость, з если ее не дает, то без него легко обходятся. Но катарсис включает в себя и состра дание - значит, в искусстве присутствует и неискусство. А когда произведение искусства вызывает гнев, раздражение, досаду - любые отрицательные чувства без катарсиса, без всякой радости - это значит, для данного лица данное произ ведение значительно не искусством, в нем содержащимся. Это характерно для тех, кому искусство служит средством удов летворения социальных потребностей.
Но нет человека, совершенно лишенного потребности, удовлетворению которой служит искусство, как нет совершен но лишенных любознательности и совершенно равнодушных к красоте, хотя каждый понимает и чувствует ее по-своему.
Привлекательность красоты, достигнув известной силы, ве дет к желанию создавать ее, а дальше - и к своеобразному умению. Впечатление красивого производит то, в чем видно преодоление сложности (52) - примирение противоречий. Уме нье обозначить такое преодоление лучше, чем это представля ется в данное время в данной среде возможным, есть уменье в искусстве - мастерство.
Уменье иногда понимается даже как синоним искусству. Поэтому говорят об искусстве врачевания, о спортивном ис кусстве, а Л.Н. Гумилев говорит и об искусстве историка (82, стр.346). Надо полагать, что во всех подобных случаях речь идет, в сущности, об участии сверхсознания, интуиции, твор ческой логики в той или иной деятельности. Они обеспечива ют умелость высшего уровня, которая высоко оценивается чуть ли не в любом деле, на этом высоком уровне качества выполнения дело уподобляется искусству. Так, не только ис кусство нуждается в неискусстве, но и неискусство, совершен ствуясь, приближается к искусству. Принципиальное отличие и демаркационную линию между тем и другим, я думаю, можно видеть в исходной потребности: если дело - средство, то оно служит потребности социальной, если дело - самоцель, то потребности идеальной. Гегель утверждает: <«...> искусство есть мастерство в изображении всех тайн углубляющейся в себя видимости внешних явлений» (64, т.З, стр.310). По Б. Брехту: «В основе искусства лежит уменье - уменье трудиться. Кто наслаждается искусством, тот наслаждается трудом, очень ис кусным и удавшимся трудом. И хотя бы кое-что знать об этом труде необходимо, чтобы можно было восхищаться им и его результатом, наслаждаться произведением искусства» (37, т.5/1, стр.175). У Достоевского предостережение: «Важное качестно таланта - уменье. Но как всякое человеческое уменье, оно как бы замкнуто в самом себе, обладает некоторой авто номностью. Кроме того, раз человек что-то умеет, он хочет довести до совершенства свое умение. А тут, как ни странно, есть и свои подводные рифы. Чрезмерное увлечение умением способно и опустошить само умение. Для художника особенно опасно обожествление умения, так как это умение редко кому доступно, потому и может внушить мысль, что в нем все дело.
Творчество не исчерпывается умением, хотя если нет уме ния, то нет и творчества. И тот еще не художник, кто, обла дая умением, не умеет встать выше умения» (44, т.7, стр.100). Происхождение умений в искусстве объясняет Г. Нейгауз: «Что такое пианист, большой пианист? Не могу не напомнить здесь простые и прекрасные слова А. Блока: «Кто такой поэт? Че ловек, который пишет стихи? Нет, конечно, он пишет стихи потому, что он поэт, потому, что он приводит в гармонию слова и звуки...» Перефразируя эту мысль, можно сказать: кто такой пианист? Он пианист потому, что обладает техникой? Нет, конечно, он обладает техникой потому, что он пианист, потому что он в звуках раскрывает смысл, поэтическое со держание музыки, ее закономерность и гармонию» (195, стр.79).
Достоевский, Блок и Нейгауз говорят, в сущности, о раз личиях в умениях, в зависимости от того, удовлетворению какой потребности они служат, и о возможном перерождении этих умений - переходе их на службу не той потребности, служить которой - их назначение.
Недоразумение с «искусством для искусства»
Как слепорожденному недоступна зримая красота, как близорукий не может оценить широкие горизонты и как сы тый не разумеет голодного, так человек, одержимый соци альными потребностями настолько, что все другие сведены у него к минимуму, не может себе представить, чтобы идеаль ные потребности были у человека господствующими или за нимали значительное место. Таковы бывают увлеченные поли тические деятели.
Такими были и русские революционные демократы. Для них все служило средством удовлетворения социальных по требностей; норма удовлетворения всех других была ниже общей, и они не могли не заключить, что если искусство не служит политической борьбе с правительством, то оно беспо лезно или вредно. По выражению Э. Ренана, «человек, всецело занятый гражданскими обязанностями, не прощает другим, если они что-либо ставят выше его партийных пререканий» (227, стр.127).
Показательно, что представитель противоположных поли тических взглядов поэт граф А.К. Толстой так же «искусство для искусства равнял с птичьим свистом». Этим он как будто бы ратует за «гражданскую» поэзию - за неискусство в искус стве. Интересно, что в действительности наоборот: неискусст вом в своих стихах он борется с вульгарно-утилитарным под ходом к искусству, за право его на независимость от чуждых ему интересов. Но, независимо от позиции Ал. Толстого, как отметил Плеханов, «утилитарный взгляд на искусство так же хорошо уживается с консервативным настроением, как и с революционным. Склонность к такому взгляду необходимо предполагает только одно условие: живой и деятельный инте рес к известному - все равно какому именно - общественному порядку или общественному идеалу, и она пропадает всюду, где этот интерес исчезает по той или другой причине» (219, стр.174).
При обострении социальных потребностей идеальные дол жны сокращаться, даже в своем обычном подчиненном поло жении. Возникает соблазн узаконить эту скромность в обоб щающем выводе о неизменно служебной роли искусства - во всех случаях и всегда, согласно его якобы природе. На этом основании к искусству предъявляются требования выполнять определенную служебную роль - пропагандировать и абсолю тизировать какое-либо суеверие, за этим следуют требования ясности, однозначности мысли, темы, идеи. Сперва регламен тируется в нем неискусство; потом, во избежание возможных недоразумений, все более настойчиво из него изгоняется все остальное - то есть само искусство. Примером может служить А. Гитлер. Он обещал, что «отныне и навсегда будет закрыта дорога тем «произведениям искусства», которые сами по себе непонятны и нуждаются для оправдывания своего существова ния в высокопарных комментариях» (81, стр.229).
Так, безобидное на первый взгляд, преимущественное вни мание к неискусству в искусстве в логическом завершении ведет к отрицанию искусства как такового.
«Искусство должно служить...» А как быть с тем, которое не служит? Не выкинуть ли из искусства лирику Фета и Тют чева? Как быть с искусством, которое служит то тем, то дру гим противоположным борющимся общественным силам, как было с произведениями Тургенева, скажем с романом «Отцы и дети»? Каким современным общественным силам могут слу жить творения Софокла, Праксителя, Рафаэля, Рублева? «И какая польза в Тициановской Венере и Аполлоне Бельведерс-ком?» - спрашивает А.С. Пушкин, утверждая независимость искусства от внехудожественных целей. Почему шедевры ис кусства высоко оцениваются людьми не только разных, но и противоположных общественных позиций? Как, скажем, цени ли Бетховена Ленин и Бисмарк, причем сам Бетховен одно и то же произведение посвящал то Наполеону, то Александру I-му...
В 1905 г. во время всеобщей забастовки на Шаляпина претендовали чуть ли не в равной степени противоположные политические силы. К. Коровин рассказывает: «Шаляпин по звал меня в кабинет и показал на большой письменный стол. На столе лежали две большие кучи писем.
- Прочти.
Я вынул одно письмо и прочел. Там была грубая ругань, письмо кончалось угрозой: «Если ты будешь петь «Жизнь за царя», тебе не жить».
- А возьми-ка отсюда, - показал он другую кучу. Я взял письмо. Тоже безобразная ругань: «Если вы не будете петь, Шаляпин, «Жизнь за царя», то будете убиты».
- Вот видишь, - сказал Шаляпин, - как же мне быть? Я же певец. Это же Глинка! В чем дело? Знаешь ли что? Я уез жаю!» (136, стр.325-326).
Старое идеалистическое представление, согласно которому искусство не зависит от политической борьбы и общественных интересов, вообще ошибочно: искусство создается человеком, а он всегда находится в зависимости от общественной среды. У большинства людей социальные потребности занимают главен ствующее положение в структуре их потребностей. Следова тельно, искусство может служить средством удовлетворения этих именно потребностей и бывает средством в борьбе об щественных сил. Бывает, что служит им, а бывает, что не служит? Два разных искусства? А почему одно и то же про изведение то служит, то не служит? - ответ на эти вопросы в рассмотренной двойной природе самого искусства.
Ошибка как идеалистической концепции «искусства для искусства», так и позиции революционных демократов (Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Стасова) заключает ся в игнорировании этой двойственной природы - диалектики противоречий, характеризующей искусство.
О критике В. Стасова биограф В. Серова пишет: «Он ругатель ски ругает всех. «Гниль», «безобразие», «мерзость», «хлам», «безу мие» - эти слова то и дело вылетают из-под его пера по адресу Нестерова, Сомова, Бакста, Малютина, Головина. Го лубкина - это «поклонница француза Родена», «всех его от вратительных кривляний и корчей», «фанатичка юродствующе го Родена» (135, стр.168). А Константин Коровин вспоминает: «Репин был подлинным живописцем, художником-артистом <...). Но у Репина был и враг: тенденциозность, литературщи на. На него имел влияние Стасов, из рук Стасова чистый сердцем Репин, художник прямодушный, принял чашу нашей российской гражданской скорби, и в нем, внутри душевных его переживаний, мук и запросов, началась борьба <,..> Ему казалось, как стольким русским «идейным» художникам, что главное в живописи не «как», а «что», и в этом «что» долж на быть помощь «страдающему брату», гражданский протест» (136, стр.202).
Обычно присутствующее в искусстве неискусство всегда имеет то или иное, большее или меньшее значение примени тельно к социальным потребностям человека и человеческого общества в целом. Изгнать это неискусство из творений ис кусства невозможно, но какое место ему надлежит занимать? Гете говорил: «Я ничего не имею против того, чтобы драма тический поэт стремился к нравственному воздействию; одна ко, когда речь идет о том, чтобы ясно и ярко изобразить предмет перед глазами слушателя, то его конечные нравствен ные цели мало могут ему в этом помочь, и он должен прежде всего обладать большим искусством изображения и знанием, сцены, чтобы понять, что надо и чего не надо делать. Если в самом предмете заключено нравственное воздействие, то оно проявится, хотя бы сам поэт не думал ни об чем другом, кроме наиболее яркой художественной обработки предмета» (330, стр.690).
По Гете, следовательно, художник осуществляет «нравст венное воздействие», занимаясь не им, а искусством как тако вым.
В одном и том же произведении и в искусстве вообще че ловека может интересовать как искусство, так и неискусство. Поскольку интересует неискусство - его позиция близка Пи сареву, Стасову и им подобным, поскольку интересует искус ство - он приближается к взглядам Гете, Пушкина, Тургенева,
Достоевского. Приближения к той и другой позициям воз можны большие или меньшие, и речь идет, в сущности, о степенях преимущественного внимания к тому или другому в искусстве и о теоретических обобщениях, вытекающих из пре имущественного внимания и потому субъективно односторон них.
В современном произведении искусства неискусство взято из окружающей действительности, близко касающейся соци альных потребностей настоящего времени и господствующих норм их удовлетворения, поэтому в нем неискусство больше задевает эти потребности и привлекает больше внимания. Но с течением времени нормы изменяются, и это неискусство де лается все менее актуально. Ф. Энгельс писал: «Вообще поэзия прошлых революций (постоянно исключая Марсельезу) редко имеет революционное влияние в позднейшие времена, ибо чтобы действовать на массы, она должна отражать также и предрассудки масс» (180, стр.194).
Если бы неискусством определялась ценность художествен ного произведения, то оно лишалось бы со временем своей главной ценности. И действительно, судьба «ширпотреба» в искусстве такова - проходит мода, меняются условия обще ственной жизни и искусство «ширпотреба» умирает. Его недо лговечность свидетельствует о художественной неполноценнос ти - несоответствии главному назначению искусства.
С течением времени в произведении искусства содержащее ся в нем неискусство неизбежно и настолько теряет значение, что уже практически не касается непосредственно социальных потребностей тех, кто его воспринимает. Содержавшееся в нем искусство, наоборот, все яснее выходит на первый план. Тут и выясняется, что оно - главная ценность произведения, что именно оно - искусство как таковое - нужно людям. Отрица ние этой нужды есть, в сущности, отрицание самого искусст ва. Но как бы ни были логически обоснованы доказательства его ненужности, оно существует и всегда существовало. Зна чит, оно нужно. Доказательством его необходимости служат эмоции, им вызываемые; они обнажают потребность. Силой соответствующей потребности субъекта определяется и его отношение к искусству. Отсюда и разность эстетических взглядов с выводами и теоретическими обоснованиями. Вот, например, возражения Ф.М. Достоевского Н.А. Добролюбову: <«...> Вы не отвергаете художественности, но требуете, чтоб художник говорил о деле, служил общей пользе, был верен современной действительности, ее потребностям, ее идеалам. Желание прекрасное. Но такое желание, переходящее в требование, по-нашему, есть уже непонимание основных законов искусства и его главной сущности - свободы вдохновения. Это значит просто не признавать искусства как органического целого. <...> Вы как будто думаете, что искусство не имеет само по себе никакой нормы, никаких своих законов, что им можно помыкать по произволу, что вдохновение у всякого в кармане по первому требованию, что оно может служить то му-то и тому-то и пойти по такой дороге, по которой вы захотите. А мы верим, что у искусства собственная, цельная, органическая жизнь и, следовательно, основные и неизменные законы для этой жизни. Искусство есть такая же потребность человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества, воплощающего ее, неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете. Человек жаждет ее, находит и принимает красоту без всяких условий, а так, пото му только, что она красота, и с благоговением преклоняется перед нею, не спрашивая, к чему она полезна и что можно на нее купить? И, может быть, в этом-то и заключается вели чайшая тайна художественного творчества, что образ красоты, созданный им, становится тотчас кумиром, без всяких условий. А почему он становится Кумиром? Потому что потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе, т.е. когда наи более живет, потому что человек наиболее живет именно в то время, когда чего-нибудь ищет и добивается; тогда в нем и проявляется наиболее ответственное желание всего гармони ческого, спокойствия, а в красоте есть и гармония и спокой ствие» (95, т. 10, стр.63-64).
Интересно, что так непохожий на Достоевского Л. Толстой любил повторять пушкинский афоризм: «Слова поэта суть уже его дела». «Писание мое есть весь я», - говорил Толстой (279, стр.37). Наиболее категоричен, пожалуй, Гегель: <«...> мы ут верждаем, что искусство призвано раскрывать истину в чув ственной форме <...) и что оно имеет свою конечную цель в самом себе, в этом изображении и раскрытии. Ибо другие цели, как, например, назидание, очищение, исправление, зара батывание денег, стремление к славе и почестям, не имеют никакого отношения к художественному произведению как таковому и не определяют его понятия» (64, т.1, стр.61).
Цена бескорыстного познания
Потребность бескорыстного познания по природе своей не может быть удовлетворена полностью; но в степени возмож ного относительного ее удовлетворения одна ее ветвь - по требность в качестве познания - трагически отличается от другой ветви - потребности в его количестве. Обе бывают ненасытны, но одна в некоторой степени удовлетворяется тем, что все же поддается объективной проверке, что может быть повторно воспроизведено, что измеримо и сравнимо; другая же, наоборот, удовлетворяется только чем-то, в сущности, иллюзорным, что удовлетворяет, пока «нравится» и поскольку «нравится», что неповторимо и неизмеримо и представляется чуть ли не игрой каприза. «От повторения художественной вещи, - писал архитектор А.К. Буров, - повышается ее куль турно-просветительное значение и теряется ее ценность худо жественной неповторимости, происходит художественная инф ляция - стирается грань между оригиналом, копией и репро дукцией» (43, стр.97).
Человек, занимающийся искусством, имеет дело с тем, что даже ему самому то нравится и его удовлетворяет, то не нра вится; что кажется то достижением и победой, то чем-то ни кому не нужным и бессмысленным. Чтобы в какой-то мере укрепить и объективировать свою уверенность и удовлетво ренность, он ищет подтверждения достигнутого им у зрителя, читателя, слушателя. Но их восприятие не может совпадать с его собственным - ведь оно состоит из сугубо индивидуаль ных ассоциаций. Так что и здесь его ждут большие и мень шие разочарования.
Но если для художника искусство не самоцель, а средство удовлетворения потребностей социальных, то дело принимает другой оборот, и все это его мало тревожит. Появляется объективный критерий производительности его труда - успех. Художник делается слугой успеха.
Это особенно ярко проявляется в искусствах, которые не поддаются проверке временем и в которых нельзя поэтому рассчитывать на оценку потомками. Таковы искусства испол нительские, в частности - театр.
М.С. Нароков в мемуарах пишет: <«...> ни влияние общей культуры, ни высокое сознание передовых актеров не могли уменьшить у большинства актеров стремления к личному ус пеху <...>. Хроническим, неистребимым, глубоко въевшимся в тгушу актера злом была борьба за успех» (194, стр.211). А.П.Чехов «убеждал писателя И.Л. Щеглова: Бросьте вы театр и кулисы.
Ведь это же, в сущности, лазарет самолюбий. За исключением, может быть, дюжины настоящих, все страдают mania grandioza» (311, стр.245). В исполнительских искусствах так идет, вероятно, производство «ширпотреба». Но это не меня ет, разумеется, общих закономерностей искусства, относящихся ко всем его родам.
Семидесятилетний К.С. Станиславский писал: «Долго жил. Много видел. Был богат. Потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести, был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите меня: в чем счастье на земле? В познава нии. В искусстве и в работе, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жиз ни, познаешь душу - талант! Выше этого счастья нет.
А успех?
Бренность» (264, т.8, стр.324-325).
А вот слова балерины Анны Павловой: «Преследовать бе зостановочно одну и ту же цель - в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от при ближения к совершенству» (206, стр.153).
Если главенствующей потребностью художника является «совершенство» - потребность идеальная, - то ход ее относи тельного удовлетворения неизбежно подвержен резким и слу чайным контрастам - от восторженного довольства до отча янной неудовлетворенности; нуждаясь в успехе, он в то же время не верит ему, в хвале подозревает лесть, в хуле - за висть. И действительно - суждения даже доброжелательных современников время опровергает иногда с полной категорич ностью.
С.Карамзина писала брату Андрею 24 июля 1836 г.: «Вы шел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угас шее. Тяжко осознавать, что какой-то Булгарин, стремясь из лить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!)» (17, стр. 199). «Разве в искусстве можно когда-нибудь знать наверняка, кто безумец?» - спрашивает Э. Золя (106, стр.311). Ответ дает только время, история. Но художник не может предвидеть его суда. Тот же Золя в романе «Творчест во» описал последствия: «О, эти творческие муки, кипение крови, нечеловеческое напряжение доводили его до агонии, и все ради того, чтобы создать плоть, вдохнуть в нее жизнь!
Эта вечная борьба с реальностью и вечное поражение! Клод изнемогал от непосильной задачи вместить всю природу в одно полотно: его напрягавшиеся мышцы обессилели в бес плодных схватках, которые не помогали разрешиться от бре мени его гениальности. То, что удовлетворяло других - при близительное воплощение, неизбежные сделки с самим собой, - вызывало в нем угрызения совести, возмущало, как трусли вая слабость. И он начинал сызнова, портил хорошее для достижения лучшего, считая, что картина «не говорит», недо вольный своими «бабенками», потому что, как шутили его товарищи, они еще не могли сойти с полотен, чтобы с ним переспать. В чем же было дело, что мешало вдохнуть в них жизнь? Наверное, какой-нибудь пустяк! Может быть, чего-то не хватало, а возможно, в них было что-то лишнее... на ка кие-то несколько граммов субстанции больше или меньше, и ты уже не великий человек, а жалкий безумец» (106, стр.296).
В. Серов признавался в письмах жене: «Каждый портрет для меня целая болезнь». Или: «Кончаю портрет, что для меня всегда мучительно» (135, стр.265). В то же время худож ники - это те, кто, по словам психолога Маслоу, «живут по своим собственным законам и ищут самоодобрения, а не одобрения извне» (13, стр.178).
Но познание требует подтверждения. Знание не подтверж денное есть не более как впечатление о возможном, вероят ном. Если категорическая достоверность не может быть под тверждена вещественным опытом, практикой, то необходимо подтверждение хотя бы во впечатлениях, оценках, суждениях других людей. В какой мере художник нуждается в таких подтверждениях? «Л.Н.Толстой, - вспоминает П.В. Анненков,-был очень оригинальный ум, с которым надо было осторож но обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни теоретических, и по лагая, что они выдуманы нарочно людьми для самообольще ния или для обольщения других <...>. То был сектантский ум по преимуществу, очень логический, когда касалось выводов, но покорявшийся только вдохновенному слову, сказавшемуся, неизвестно как, в глубине его души» (9, стр.116). Такой ум едва ли может избежать конфликтов со средой. Алчущий но вого, бунтарь - «никто не оправдывает эту характеристику лучше, чем художник, - пишет Т. Манн. - Смелость вопреки скованности, наполнение традиции волнующей новизной - вот в чем видит он свою цель и свою первейшую задачу, и мысль о том, что «этого еще никто и никогда не делал», неизменно служит двигателем всех его творческих усилий» (174, т.2, стр.905).
Но кто, на каком основании, в какой мере и по какому праву может судить об этом? Если речь идет об успехе любой ценой, то вопрос этот решается просто. Но нужда в призна нии ставит его, не давая ответа. Отсюда ~ мнительность, за носчивость, вспыльчивость и придирчивость, свойственные многим художникам разных специальностей - все то, что на зывают дурным характером и что делает человека неудобным в бытовом общении. Вот, например, что можно узнать о ха рактере Ф.И. Шаляпина из воспоминаний доброжелательного по отношению к нему его друга К. Коровина, который ни о ком в своей книге не отзывался плохо: «Со встречными людьми никогда не был прост - всегда играл»; «Раздражите лен по пустякам <...»>; «несмотря на большую самоуверенность, в Шаляпине, как во многих русских людях, была боязнь и даже трусость»; <«...> плохо тому, кто не соглашался с его мнением. Отрицая самовластье, он сам был одержим самовла-стьем»; «Не терпел неудач ни в чем»; «любил ссориться, изде ваться над людьми, завидовал богатству - страсти стихийно владели его послушной душой»; «Жаден, неблагодарен и т.д.» (136, стр.287-387). Все это неприятные черты характера в жи тейском обиходе при непосредственном общении. Но этого мало.
Пренебрежение к социальным потребностям окружающих и к господствующим нормам их удовлетворения приводит к поступкам, предосудительным по представлениям большинства. Писатель, художник, артист вдруг выражает, например, при верженность общественному движению, в которое не верит, или чужую идею выдает за свою, или начинает угрожать то му, кого презирает. Во всем этом окружающие видят фальшь, лицемерие, беспринципность и даже предательство; между тем в поведении художника подобное возможно всего лишь вслед ствие равнодушия к социальным потребностям и отношения к «месту в обществе» только как к средству заниматься своим художественным делом.
Поэтому, как пишет А.К. Дживилегов, «тирания не мешала культурным взлетам в литературе, искусстве, философии. Культура украшала столицу тирана и давала повод иным гуманистам и поэтам петь панегирики носителям власти. Под властью тирании итальянская буржуазия дала миру величай шие достижения Ренессанса» (91, стр.150). Но итальянское Возрождение не единственный пример - в Китае при танской династии УП1-1Х вв. также отмечают расцвет литературы, а имена Ду-Фу, Бо-цзюй-и служат тому подтверждением. Из этого, разумеется, нельзя делать вывода об обязательной не благовидности общественной позиции художника - речь идет о ее возможности, а возможность эта коренится в безразли чии к социальным потребностям, от которых отвлекают гла венствующие идеальные. Отвлекать они, конечно, могут более или менее в зависимости от силы тех и других и от реальных условий жизни художника.
И.А. Бунин пишет о себе: «Так всю жизнь не понимал я никогда, как можно находить смысл жизни в службе, в хозяй стве, в политике, в наживе, в семье <...>. Я с истинным стра хом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а изли шество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть» (41, т.9, стр.352). К.Леонтьев приходит к вы воду: <«...> практичен поэт, когда он живет поэтично и вдохно венно, удобно и возбудительно для творчества. Разве Байрон был бы Байроном, если бы он остался благополучно в Анг лии с miss Miank? »,— напоминая, что она не раз спрашивала мужа: «Скоро ли он оставит скверную привычку писать сти хи?» (151, стр.461). На примере Байрона, как и на многих других, можно видеть, что преимущественная заинтересованность искусством отнюдь не обязательно ведет к служению деспоти ческой власти и к реакционным общественным позициям.
Работая «на заказ», как работали многие великие живо писцы, архитекторы, скульпторы, композиторы, художник лю бой профессии может быть более или менее неразборчив в выборе того, что именно будет неискусством в его искусстве. Этим неискусством он может увлечься, что бы оно собою ни представляло и кем бы ни было заказано. Ведь для художни ка оно - только повод; а дело его - совершенное использова ние любого повода. Такой социальной «всеядности» потомки могут не замечать или ею пренебрегать; современники ее обычно не прощают.
С.Т. Аксаков писал о Гоголе: «Во всем круге моих старых товарищей и друзей, во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и кто ценил бы его вполне!» (7, стр.25). И.И. Панаев о Лермонтове: <«...> у него не было ни малейшего добродушия, и ему непре менно нужна была жертва, без этого он не мог быть покоен, -и, выбрав ее, он уж беспощадно преследовал ее. Он непре менно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его». И дальше вопрос: «Отчего же большинству своих знакомых он казался пустым и чуть не дюжинным человеком, да еще со злым сердцем?» (208, стр.239 и 244). Мысль Рильке может служить ответом: «Постоянно забывается, что философы, как и поэты, являются среди нас носителями будущего и потому меньше, чем кто бы то ни было, имеют право рассчитывать на сочувствие времени, в которое они живут» (228, стр.177). Гонения времени вместе с постоянной собственной неудовлетворенностью могут быть непосильной нагрузкой на организм, и если он недостаточно прочен, он этой нагрузки не выдерживает. Поэтому жизнь значительного художника редко бывает длинной и благопо лучной. Одних убивают, другие убивают сами себя или уга сают преждевременно, как Достоевский, Ван-Гог, Врубель, Блок и многие другие.
М. Зощенко в «Голубой книге» приводит внушительный перечень трагических фактов из судеб ученых, художников и мыслителей - тех, кто жил для бескорыстного познания. Ю. Олеша пишет: «Набил оскомину тот факт, что Моцарт был похоронен в могиле для нищих. Так и любое известие о том,'что тот или иной гений в области искусства умер в ни щете, не удивляет нас - наоборот, кажется в порядке вещей. Рембрандт, Бетховен, Эдгар По, Верлен, Ван-Гог, многие, многие. Странно, гений тотчас же вступает в разлад с имуще ственной стороной жизни. Почему? По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника - у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые бы он посвятил на службу житейскому» (203, стр.169).
Художник расплачивается благополучием в жизни и ее длительностью за преобладание идеальных потребностей над социальными в структуре его потребностей, если же в ней главенствуют социальные, то за это он платит уступками в своем искусстве. Само их давление художник склонен рас сматривать как помеху; отсюда и ненависть к ним.
Преобладание идеальных потребностей бывает не настоль ко большим, чтобы подавить социальные или вызвать пренеб режение к ним. Одни могут конкурировать с другими с пере менным успехом даже при главенствовании идеальных. Тогда художник время от времени пытается подавить в себе стрем ление к искусству, чтобы удовлетворить социальную потреб ность, а ею бывает потребность «для других». Так было с Ван-Гогом, может быть, и с Гоголем. В болезненном аскетиз ме, сведшем его в могилу в 43-летнем возрасте, можно видеть результат столкновения сильнейших противонаправленных потребностей. С.Т. Аксаков, сообщая о смерти Гоголя, так и писал: «Нельзя служить двум владыкам; нельзя исповедывать двух религий: христианства и художества» (7, стр.223).
Религиозные проповеди Л.Н. Толстого не похожи на мис тицизм Гоголя, но сущность его ухода из дома та же - стол кновение непримиримых потребностей, каждая из которых пре тендовала на безраздельное господство над другой. А.М. Горь кий так пишет об этом: «Не думаю, чтобы Льва Толстого удовлетворяла та истина, которую он проповедовал людям. В нем противоречиво и, должно быть, очень мучительно совме щались два основных типа разума: созидающий разум творца и скептический разум исследователя» (74, стр.155). А.М. Горь кий называет «типом разума» то, в чем, я полагаю, можно видеть главенствующую потребность и обслуживание ее разу мом. Но Л.Н. Толстой прожил на 40 лет больше Гоголя. Ве роятно, организм его был крепче, и его социальные потребно сти стали претендовать на господство, когда он, благодаря своему искусству, уже занял прочное общественное положение, поэтому его неудовлетворенная и сильнейшая социальная по требность «для других» была все же ослаблена внутренней борьбой - неудовлетворенным потребностям «для других» противостояла удовлетворенная и не чуждая ему потребность «для себя».
Жертвой столкновения потребностей идеальных с соци альными был, вероятно, и Маяковский, пытавшийся подчи нить свое искусство целям сугубо утилитарным и потому про тивонаправленным искусству.
Абсолютизация относительного
В науке и искусстве конкретизируются идеальные потреб ности, когда они достигают значительной силы и когда их носитель располагает реальными возможностями тем или дру гим заниматься. Продуктивность его деятельности определяет ся этими двумя факторами, силой потребности и его возмож ностями, а в число последних входят и объективные условия и его субъективные природные данные. Эта сложная зависи мость скрывает решающую роль потребности. Человек, обла дающий исключительными субъективными данными и находя щийся в самых благоприятных внешних обстоятельствах, может в науке и в искусстве, даже при небольшой потребности, достичь большего, чем тот, чья потребность сильнее, но воз можности значительно меньше.
И все же можно утверждать решающую роль потребнос тей. Идеальная потребность надлежащей силы, подкрепленная «антипотребностью» - волей, преодолевает самые трудные препятствия и использует самые скудные возможности, а по требность слабая не использует возможности самые широкие и не преодолевает преград легких. Из истории науки и искусст ва известно множество тому примеров. Тут уместно вспом нить, что живое - грибы и корни деревьев - пробивают даже асфальт.
Сила господствующей потребности определяется решитель ностью отрицания существующей общей нормы ее удовлетво рения и преодолением препятствий на пути к новому, повы шенному ее удовлетворению. Поэтому развитие в науке и искусстве начинают именно те, чья потребность не позволяет мириться с достигнутым и побуждает преодолевать препят ствия. Часто это бывают «аутсайдеры» - люди, идущие не проторенными путями, а минуя их, и повинующиеся потреб ностям - вопреки среде, воспитанию, школе, чуждые традици онным представлениям.
Чешский ученый М. Керам пишет: «Недоверие «специалис та» к удачливому аутсайдеру - это недоверие мещанина к гению. Человек, идущий по колее обеспеченного образа жиз ни, презирает того, кто бредет по ненадежным зонам, кто «поставил на ничто». Далее М. Керам приводит перечень имен: «Отто фон Герике, величайший немецкий физик XVII века -юрист, Дени Папен - медик; В. Франклин не получил ни гим назического, ни университетского образования - великий ученый. Гальвани, открывший электричество, - медик; М. Фарадей -сын кузнеца и начал переплетчиком; Юлиус Роберт Майер, от крывший закон сохранения энергии, - врач, Гельмгольц опуб ликовал работу на ту же тему 26-ти лет - врач». М. Керам заключает: «Этот список бесконечен. Если убрать этих людей и их творения из истории науки, ее здание обрушится. И тем не менее каждого из них преследовали насмешки и издева тельства» (123, стр.63-64).
Но наука и искусство вовсе не являются единственными сферами, в которых проявляются и реализуются идеальные потребности человека. У большинства людей они занимают подчиненное положение и удовлетворяются, следовательно, средней общественной нормой, а потому остаются незаметны ми. Они выходят на первый план и приобретают актуальность при нарушениях этой нормы. Тут обнаруживается и их содержание. Чаще всего оно выступает в сложном комплексе, где идеальное переплетается с социальным и даже биологичес ким, где сам субъект не определит, что к чему относится, и где в идеальном можно лишь условно (или, скорее, формально логически) усмотреть категории качества и количества.
Идеальные представления - о содержании той или иной истины или о степени ее достоверности - в качестве господ-ствущих выступают как нормы удовлетворения потребностей социальных, и действительно такими нормами делаются. Пока норма идеальных потребностей не нарушена, люди обычно даже не замечают того, что им дороги определенные идеаль ные ценности, - что известные идеи, комбинации идей и представлений и связи между ними имеют для них категори ческую значимость и что такого рода ценности каждому ре альному человеку совершенно необходимы.
Такие идеи, их комбинации и взаимосвязи должны быть достаточно многозначны, чтобы норма удовлетворения иде альных потребностей обладала гибкостью и не слишком часто вступала в противоречия с социальными потребностями. По тому что, как записал в дневнике Л.Н. Толстой, «человек во обще стремится к жизни духовной, и для достижения целей духовных нужно такое положение, в котором удовлетворение плотских стремлений не противоречит или совпадает с удов летворением стремлений духовных» (277, т.47, стр.39).
Если норме не достает гибкости, то социальные потребно сти исправляют ее; но это не мешает ей и в таких случаях заявлять о себе. Поэтому любой, даже самый неблаговидный, поступок человеку бывает нужно оправдать не только в гла зах и умах других людей, но и в своих собственных какими-либо идеальными основаниями - тем, что того требует исти на, что «мир так устроен» и т.п. «Когда один человек бывает несправедлив к другому, - пишет Ст. Цвейг, - он из необъяс нимого побуждения пытается доказать или внушить себе, буд то пострадавший в какой-то мере поступил дурно или неспра ведливо; обидчик облегчает свою совесть, если ему удастся приписать обиженному хоть какую-нибудь пустячную вину» (302, стр.133). «Необъяснимое побуждение» - это, я полагаю, и есть идеальная потребность, а точнее - норма ее удовлетво рения. Таково давление идеальных потребностей на поведение человека, продиктованное преимущественно потребностями социальными и биологическими. Это давление значительно и неизбежно во всем, что касается морали, нравственности, эти ки, права..Но, оказывая давление и присутствуя чуть ли не в любой сложной потребности человека, потребности эти меньше всего похожи на потребность познания. В качестве господствующей, наиболее распространенной, средней нормы удовлетворения они выступают теперь как знание не искомое, а уже дос тигнутое - как некая истина, общепринятая и не нуж дающаяся поэтому в обоснованиях, проверке, доказательствах. Норма эта есть господствующее суеверие, а ее происхождение от идеальных потребностей познания подтверждается тем, что она оценивается как истина, и в качестве таковой может на ходиться в резком противоречии с потребностями биологичес кими и социальными и даже побеждать их. Примеров могу щества суеверий множество.
В самой гибкой и многозначной норме удовлетворения идеальных потребностей существует некоторый наиболее ус тойчивый центр, некая наиболее прочная сердцевина, обычно не вполне осознаваемая (что и делает норму гибкой), но тща тельно и ревностно охраняемая при малейшем на нее посяга тельстве. Мне кажется, что центр этот или «сердцевина» близ ки к тому, что И.А. Бунин определяет как «то высокое чув ство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки, -чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и пре дельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается» (42, стр.232).
Если норма нарушена в этой своей сердцевине, то идеаль ные потребности, до момента ее восстановления, господствуют и подчиняют себе все другие потребности человека. Тут они и приобретают очевидное и решающее общественное значение, тут обнаруживается и их самодовлеющая ценность в суще ствовании рода человеческого.
Выше речь уже шла о том, что все начала религиозных войн и социальных революций могут служить этому иллюст рациями. Война вообще едва ли может быть народной, массо вой, а значит и победной, если она является борьбой только за общественные интересы, продиктованные социальными по требностями, если она не защищает категорические, абсолют ные, идеальные ценности.
Поэтому всевозможные правители и правительства всегда стремятся использовать искусство для пропаганды этих ценно стей и укрепления веры в их абсолютную достоверность. Ис кусство действительно абсолютизирует истинность неискусства, в нем содержащегося, поскольку обращается к воспринимавшему непосредственно через ощущения и утверждает нечто общее через единичное.
В.И. Ленин, конспектируя книгу Л. Фейербаха о философии Лейбница, одобрил мысль последнего: «Индивидуальное со держит в себе как бы в зародыше бесконечное» (148, т.38, стр.380). В искусстве в том и смысл индивидуального, что оно свидетельствует о достоверности и намекает на бесконечное как на истину. «Истина не существовала бы, - утверждает Гегель, - если бы она не становилась видимой и не являлась бы нам <...»> (64, т.1, стр.14).
Но, стремясь утверждать истину как бесконечную досто верность, искусство в то же время содержит некоторое безраз личие к каждой данной утверждаемой истине, воплощаемой произведением, поскольку она есть неискусство в искусстве. В этом - двойственность, противоречивость искусства, наиболее ярко выступающее в наивысших его творениях. Двойствен ность эта отмечалась неоднократно.
Т. Манн пишет: «Если бог все, то он тем самым и дьявол, и ясно, что нельзя приблизиться к божеству, не приблизив шись к дьяволу; можно даже сказать, что из одного глаза у него глядит небо и любовь, из другого - ад ледяного отри цания и уничтожающего равнодушия. Но у двух глаз, <...> безразлично дальше или ближе они посажены, один только взор <...> Что это, собственно, за взор, в котором исчезает разлад между столь разными глазами? <...> Это взгляд искусст ва, абсолютного искусства, одновременно являющийся любо вью и абсолютным уничтожением или равнодушием и озна чающий то страшное приближение к божественно-дьявольско му которое мы зовем «величием» (175, стр.88).
Вл. Немирович-Данченко подходит с другой стороны и проще: «Истинное искусство всегда революционно. Оно толь ко обладает величайшей хитростью проникать в сердца людей такими путями, которые кажутся, по счастью, недальновидным чиновникам нисколько не нарушающими уложения о наказа ниях. Но зерно революции кроется во всяком истинном та ланте» (196, стр.361).
Ю. Олеша: «Шелли говорит, что удивительное свойство греков состоит в том, что они все превращали в красоту -преступление, убийство, неверие, любое дурное свойство или деяние <...>. Тут напрашивается мысль, что искусство, - если художник все превращает в красоту, - где-то в глубине без нравственно» (203, стр.188-189).
Таким образом, искусство, появляясь в неискусстве, под вергает последнее сложной переработке - относительное в нем абсолютизируется, но в нем проявляется также и безразличие ко всему относительному, то есть ко всякой норме. Глаза его «взора» говорят разное...
Но «глаза» эти можно увидеть в разном и по-разному. По Гегелю, «искусство каждое свое творение делает тысячеглазым Аргусом, чтобы мы могли видеть в каждой точке этого тво рения внутреннюю душу и духовность. Оно превращает в глаз не только телесную форму, выражение лица, жесты и манеру держаться, но точно так же поступки и события, модуляции голоса, речи и звука на всем их протяжении и при всех усло виях их проявления, и в этом познается свободная душа в ее внутренней бесконечности» (64, т.1, стр.163).
Внутренняя противоречивость и многозначность, свой ственные искусству, делают его оружием столь же противоре чивым при использовании для пропаганды и абсолютизации каких бы то ни было норм и любой догматики. Искусство низкого уровня не достигает цели, высокое - всегда таит в себе некоторую «крамолу» - вольность, не предусмотренную нормой и противостоящую ей.
Поэтому деспотические режимы, прибегая к помощи искус ства, либо убивают его, либо подвергаются его разрушитель ному действию.
Посредственных произведений «ширпотреба» это, впрочем, не касается.
Смех, стыд, благоговение
В идеальных потребностях средней силы и ниже ее на первом месте стоит, вероятно, потребность в качестве позна ния. Это отражается в часто употребляемых выражениях: «должен же человек во что-нибудь верить», «нельзя ни во что не верить» и т.п. Достоверность чего-то нужна как опора для каких бы то ни было обобщенных суждений. Нужна всем, и, может быть, даже больше тем, кто в количестве усвоенных знаний отличается особым невежеством.
Поэтому искусство существует на всех уровнях развития человеческого общества; поэтому разнообразны нормы удов летворения потребности в нем, и поэтому оно занимается, между прочим, и тем, что считается существенным на всех ступенях человеческой культуры. Сюда, например, относится
превосходство человека над животными - превосходство чело веческих социальных потребностей над потребностями живот ных; далее - превосходство исключительных, «замечательных» людей над всеми прочими, «обыкновенными», а это превос ходство связано с возможностями - знаниями, пониманием, умениями.
Давно было отмечено, что человек обладает некоторыми элементарными и в то же время универсальными способностя ми, которые не проявляются у животных и без которых жи вотные легко обходятся, это - стыд, смех и благоговение. Стыд имеется в виду самый примитивный - в том его содер жании, в каком он очевидно отсутствует даже у детей, не говоря уже о высших животных - они не нуждаются в одежде и не стесняются окружением себе подобных при отправлении своих биологических нужд.
Стыд и смех - своеобразные эмоции: чувство неловкости -отрицательная эмоция, чувство смешного (юмор) - положи тельная эмоция. В основе их, следовательно, должны лежать столь же своеобразные потребности, и возникать они должны в зависимости от получаемой информации о ходе и прогнозе их , удовлетворения. Можно предположить, что потребности эти принадлежат к группе идеальных, но касаются самых эле ментарных истин в специфически человеческой иерархии по знавательных ценностей.
Смешно биологическое прошлое, когда неоправданно и необоснованно оно проявляется как якобы человеческое на стоящее - социальное или идеальное, ненужное и преодолен ное, но несознаваемое таковым, смешно явно нелогичное, но претендующее на логическую убедительность. Все это - раз ные случаи и разные уровни смешного.
С. Моэм пишет: «Порой закрываешь глаза на истину, доб ро и красоту, потому что они дают мало пищи чувству смешного. Юморист незамедлительно приметит шарлатана, но не всегда распознает святого. Но если односторонний взгляд на людей - дорогая плата за чувство юмора, зато в нем есть и ценная сторона. Когда смеешься над людьми, на них не сердишься. Юмор учит терпимости, и юморист - когда с улыбкой, а когда и со вздохом - скорее пожмет плечами, чем осудит. Он не читает морали, ему достаточно понять» (192, стр.58-59). Так С. Моэм отмечает в юморе, в смешном, беско рыстное превосходство понимающего над созерцаемым. По этому в смехе человека, в том, что именно ему смешно, и в его чувстве юмора вообще в значительной мере проявляются уровень его развития и его умственные способности.
Стыдно проявление человеком его подвластности некото рым животным биологическим потребностям, проявления эти напоминают о том, что он не только - человек, но и живот ное. Стыд - следствие потребности охранять свое человеческое достоинство. Эта социальная потребность восходит до идеаль ных: стыд, начинается с нужды в одежде при других людях и в уединении при удовлетворении некоторых животных по требностей; но далее стыдно в присутствии уважаемых людей есть, спать, чесаться, переодеваться удовлетворять любые био логические потребности; и наконец - стыдно в данной обще ственной среде чего-то не знать, чего-то бояться, во что-то не верить - не обладать известным уровнем потребностей и зна ний.
В смехе и стыде проявляется существование у человека по требности в том, чтобы социальное преобладало в нем и для него над биологическим - чтобы у него существовали потреб ности идеальные.
В благоговении обнаруживается потребность в том, чтобы идеальные потребности главенствовали над социальными -чтобы происходил рост и развитие структуры человеческих потребностей.
Стыд и смех говорят о превосходстве человека над живот ными; благоговение говорит о том, что достигнутое человеком ниже того, что может быть им достигнуто, что существует в нем потенциально и нереализовано. В благоговении содержит ся ощущение своего несовершенства в сравнении с возмож ным, существующим и предстоящим совершенством. В каче стве эмоции благоговение противоречиво: информация о воз можном совершенстве дает положительную, информация о наличном собственном несовершенстве - отрицательную. В каждом конкретном случае та или другая преобладает, восхи щение и стыд слиты - здесь и застенчивость, и радость, и гордость.
Созерцаемое возможное совершенство представляется в благоговении освобожденностью от господства социальных потребностей и торжеством идеальных. Поэтому благоговение не допускает не только драк, но и торговли, даже спора и вообще озабоченности какими бы то ни было практическими делами. Благоговением бывают окружены идеализированные биологические законы в их абсолютном значении. Например -смерть. Поэтому на похоронах нельзя суетиться.
Так можно толковать «Антигону» Софокла. В трагедии этой абсолютизируется долг погребения брата, вопреки соци альным нормам справедливости. Ануй, переделав трагедию, подчеркнул самодовлеющую значимость этой абсолютизации, обесценив значимость объекта-повода - конкретного содержа ния нормы: изуродованные трупы братьев неразличимы, и перед лицом смерти предатель и герой равны. Узы кровного родства и абсолютная значимость смерти несоизмеримы с политическими распрями.
В стихотворении С.А. Есенина, посвященном Пушкину, я вижу благоговейное почитание; может быть, восприятие шедевров искусства - наиболее простое проявление благоговения - про явление идеальных потребностей.
Глава VIII ПРОМЕЖУТОЧНО-СЛИТНЫЕ И ВСПОМОГА ТЕЛЬНЫЕ ПОТРЕБНОСТИ
Идеологические и этнические потребности
Нормы, подкрепляющие одна другую
В многовековой истории человечества, да и в окружающем нас повседневном обиходе, можно видеть поступки, продикто ванные религиозными верованиями людей. Выделение, вслед за Гегелем, религиозных потребностей в особую группу можно обосновать тем, что, хотя они бывают производными и от потребностей социальных и от потребностей идеальных, но настолько своеобразны, что практически чаще всего не ясно, от каких именно они в каждом данном случае происходят, впрочем, всегда видно их родство с теми и другими. Родство это наиболее отчетливо проявляется во всем, что касается нравственности.
Со сменой и отмиранием религиозных культов, актуаль ность нравственности и нужда в ней не только не уменьша ются, но скорее даже возрастают. Религиозные потребности и нравственность нельзя, следовательно, отождествлять. Но в представлениях о нравственности присутствует категоричность абсолютной обязательности, характерная для потребностей идеальных; ясно видна в ней и нормативность, диктуемая потребностями социальными. А поскольку потребности эти тяготеют к делу, эта сторона нравственности выглядит конк ретно-деловой. Характерным примером может служить Мишна - «свод законов еврейского права, служащий ядром и основой Талмуда» (215, стр.4.). Но нравственность не выполняет своего назначения в чисто деловом подходе к нормам поведения. При таком подходе она теряет категорическую и всеобщую императивность и превращается в способ делового оправдания эгоистической безнравственности. Христианство возникло именно как отрицание формального нравственного «закона» иудейской религии. Э. Ренан пишет: «Талмуд выставляет судопроизводство, веденное против Иисуса, как пример, как надо вести процесс против соблазнителей, старающихся ниспровергнуть Моисеев закон» (227, стр.191).
Нравственность имеет другую - идеальную сторону, и только благодаря ей выполняет свою социальную функцию. Она проявляется двояко: то преимущественно как конкретные деловые требования социального порядка, то преимущественно как абсолютные обобщенные требования религиозного харак тера. Так же двояко выступают и сами религиозные требова ния: то требованиями преимущественно нравственными - об ращенными к человеку, то относящимися к истине как тако вой и накладывающими обязательства перед божеством. Это их содружество вызывается недостаточностью средств удовлет ворения той и другой и надобностью каждой в другой. Так и религия выступает то в большем, то в меньшем родстве с нравственностью и моралью. И едва ли может существовать религиозное учение, не касающееся морали. Такое учение бы ло бы чистой абстракцией.
Э. Ренан свидетельствует: «За исключением Сакиа-Муни, великие основатели религий не были метафизиками. Даже буддизм, происшедший от чистой мысли, завоевал половину Азии по причинам политического и морального свойства. Что касается семитических религий, то они сколь возможно менее философские. Ни Моисей, ни Магомет не были умозритель ными философами: это были люди дела. Только предлагая своим соотечественникам и своим современникам действие, они покорили человечество. Иисус тоже не был теологом или философом, имеющим более или менее хорошо сочиненную систему» (227, стр.84-85). Может быть, недолговечность рели гии, которую основал в Египте Аменхотеп IV - Эхнатон, объясняется ее чрезвычайной абстрактностью?
«Естествознание нужно человеку для знания, религия нуж на ему для действия», - писал М. Планк (216, стр.262). «Бог промежи нами будет» или «нас Бог рассудит», - таковы, по Ключевскому, были обычные формулы объявления междоусоб ной войны в Киевской Руси (125, т.1, стр.181). М.Ганди пи шет: <«...> сущностью религии является мораль»; <«...> я покло няюсь богу только как истине, Я еще не нашел его, но ищу»; «Мораль есть основа всех вещей, а истина - сущность мора ли. Истина стала моей единственной целью. Я укреплялся в этой мысли с каждым днем, и мое понимание истины все ширилось» (60, стр.36-37 и 63).
Кто из всех этих авторов прав? В их суждениях есть об щее, но видны и различия. Надо полагать, правы все. Речь идет о сложных потребностях, и в каждом случае в их составе та или другая занимает большее или меньшее место. Может быть, нет двух людей, у которых понимание нравственности было бы тождественным, так же как и представления о рели гии (кроме, разумеется, представлений самых примитивных).
Нравственность - это конкретная социальная практика ре лигии, религия - это обобщенно теоретические основания нравственности.
Когда религия выступает как связь с абстрактным боже ством, она есть утверждение определенной, известной истины и служение ей. Это «служение» может не нуждаться в людях, оно может осуществляться молитвой в полном уединении и даже требовать уединения или полного отрешения от мира с его суетой конкретных дел и социальных потребностей. Но когда и поскольку служение истине касается других людей, оно предъявляет к ним требования, и в них входят представ ления об обязанностях каждого не только по отношению к богу, но и к себе самому и к другим людям. Такие обяза тельства не выполнялись бы, если бы они были социально нерентабельны в данное время в данных условиях. Они, в сущности, продиктованы социальными потребностями, но ре лигия придает им значимость абсолютной ценности, как если бы они вытекали из предписаний божества или Истины.
Такие предписания должны быть общепонятны и катего рически общезначимы, чтобы противостоять социальным по требностям, разъединяющим людей. В основе последних лежат субъективные представления о справедливости, и потому они не могут обеспечить единства и общности интересов рода человеческого. Чтобы придать тому или другому представле нию об этом всеединстве объективность и общеобязательность, социальные потребности и вынуждают обращаться к религии.
Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Единению людей слу жит, кроме любви, еще истина. Приходя к единой для всех истине, люди соединяются между собой (от этого суеверия вредны - они разъединяют людей). И потому наука истинная ведет к единению; но для того, чтобы она была таковою, она должна действительно вести всех к истине. Выражения истины должны быть ясны, понятны и истинны, несомненны» (277, т.50, стр.176). Но наука всегда ищет и ни одной истиной не удовлетворяется, имея дело только с истинами относительны ми, не только допускающими, но и требующими сомнения в их окончательной достоверности.
Религия - истина в последней инстанции, то есть - обяза тельная для всех без исключений. Она призвана обеспечить единство рода человеческого, хотя обращена к Богу и к Ис тине, а не к людским взаимоотношениям.
Утверждаемая религией, истина выполняет в некоторой степени свою функцию в нравственности, пока опыт не вы нуждает признать эту истину суеверием. Тогда находится но вая истина, опять выступающая как окончательная и временно удовлетворяющая потребность в санкционировании нравствен ности. Эти разные «истины» борются между собою, и «Царство Божие» установить не удается, но и поиски оконча тельной истины не прекращаются.
Поэтому каждая религия есть определенная норма удов летворения идеальных потребностей - попытка прекратить поиски как ересь, вольнодумство, неверие и т.п. Поэтому ре лигий, в сущности, столько же числом, сколько таких норм. Поэтому главные различия в религиозных потребностях людей можно видеть не в содержании дорогих для них догматов, а в степени приверженности либо к каким бы то ни было догма там, либо к поискам истины (как это особенно характерно для Л.Н. Толстого, М. Ганди), хотя поиски эти, в сущности, отрицают догматику как таковую, и на религию в обычном смысле мало похожи. Впрочем, поиски эти не похожи и на неверие, на скептицизм - поиски невозможны без представле ний о том, что искомое существует.
И.Ф. Анненский писал: «Никому из нас не дано уйти от тех идей, которые, как очередное наследие и долг перед про шлым, оказываются частью нашей души при самом вступле нии нашем в сознательную жизнь. И чем живее ум человека, тем беззаветнее отдается он чему-то Общему и Нужному, хотя ему кажется, что он свободен и сам выбирает свою задачу» (10, стр.411).
Нужда в норме
Чем больше идеального в потребностях, тем сложнее и причудливее нормы их удовлетворения. Религия, как одна из наиболее сложных норм, своеобразна тем, что практически выступает не только как норма, но и как особая потребность.
Пока идеальные потребности не функционируют как нена сытные, главенствующие, а у большинства людей они как раз и не являются главенствующими, они удовлетворяются нор мой. Эта норма делается некоторым обязательным условием существования. Ее сложность в том, что она требует многого и разного для сохранения, если можно так выразиться, позна вательного комфорта и спокойствия (подобно тому, как, ска жем, избалованный человек в бытовых условиях тоже требует много и разного). Всякая «недодача» нормы, всякое «голодание» в том, что ее составляет, побуждает к деятельности. Эта деятельность и является удовлетворением религиозных потреб ностей; осознается она как нужда в вере, в боге, в общении с ним, в правде.
Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» писал: «Никаким развратом, никаким давлением и никаким унижением не ис требишь, не замертвишь и не искоренишь в сердце народа нашего жажду правды, ибо эта жажда ему дороже всего» (95, т". 10, стр.66). Вероятно, эта «жажда» присуща не только наше му народу, но в разных степенях - всем людям. Дж. Неру размышляет: <«...> у всех у нас есть некая сознательная или подсознательная философия жизни, если и не созданная на шим умом, то унаследованная или заимствованная у других и считающаяся очевидной. Либо мы ищем прибежища от опас ностей мышления в вере, в каком-либо религиозном кредо или догме, либо в вере в национальное предназначение, либо в расплывчатом и утешительном гуманизме. Часто налицо имеется все это и многое другое, хотя их трудно бывает свя зать, и тогда наблюдается раздвоение личности, причем каж дая часть действует в собственных рамках» (198, стр.187).
Перечень верований, приведенный Дж. Неру, можно про должить словами историка Л.Н. Гумилева: <«...> разнообразие атеистических концепций столь же велико, как и теистических. Даосизм, буддизм, конфуцианство, джайнизм, подобно шама низму, обладают всеми качествами религиозных доктрин, ис ключая признание Бога-существа» (82, стр.289).
Потребность в данной норме истины - как бы эта истина ни понималась - со всеми вытекающими трансформациями дает обширную группу производных потребностей, поскольку идеальные потребности большинства людей удовлетворяются именно нормой. Это - потребности познания в той их силе, при которой человек не может чувствовать себя хорошо без знаний, но не склонен углубляться в то, что именно и на сколько достоверно он знает. Ему нужно знать нечто не под лежащее сомнению - то, что помогает ориентироваться в представлениях о мире, в законности всего в нем происходя щего. Понимание ему нужно более или менее простое, но обязательно - ясное, окончательное, то или другое, но не требующее значительных усилий.
Нужда в твердой незыблемости бескорыстных представле ний и избегание всяких сомнений и колебаний в их истиннос ти - нужда в «познавательном комфорте» - все это свидетель ствует об относительной слабости идеальных потребностей, о том, что не они главенствуют в иерархии потребностей субъекта. Догматические представления его удовлетворяют, но комфорта веры (точнее - суеверий) он все же требует. Такая требовательность проявляется в настойчивой, а иногда даже агрессивной охране этого комфорта и в сложности содержания самих догматических представлений. Состав этих представле ний и настойчивость их охраны проявляются в следовании с большей или меньшей пунктуальностью тому, к чему данная норма обязывает. А обязывает она, между прочим, к выпол нению определенного ритуала, который выступает - как «служение истине». При этом он постоянно подменяет саму истину. Она трансформируется в ритуал. Он и делается часто нормой.
Охрана нормативных представлений о категорической дос товерности самых разнообразных истин - таковы, вероятно, самые распространенные трансформации идеальных потребнос тей большинства людей. В охрану эту входят потребности религиозные (в частности, ритуал), а также связанные или сливающиеся с ними нормы нравственности. Так как в рели гии подразумевается связь человека с божеством, то в этой связи акцент может быть на том или другом; для одних до роже божество, а оно жестоко и требовательно; для других -человек, тогда бог милостив и человеколюбив.
Историк Византии А.П. Каждан сопоставляет два эпизода XII в., переданные Анной Комнин и Никитой Хониатом; в том и в другом речь идет о сожжении на костре еретика; Анну интересует только строгое выполнение предписаний ве ры, Никита сочувствует страдающему человеку (113, стр.102). В.О. Ключевский рассказывает о споре Нила Сорского с Иоси фом Волоцким на церковном соборе 1503 г.; Нил озабочен внутренней работой духа и охраной ее от житейских помыс лов и страстей; Иосиф - упорядочением дел человеческих со гласно Божеским законам (125, т.2, стр.300).
Во всех подобных случаях речь идет о соблюдении норм удовлетворения идеальных потребностей, а выступают они как потребности религиозные. Но двойственная природа норм дает два крена и в представлениях о должном, то есть содер жании нормы, и в охране ее, то есть деятельности для ее точного выполнения и распространения.
Потребность в сохранении нормы («потребность в норме») подобна узде или тормозу. Ее назначение - стабилизация на том фронте размножающихся потребностей, который не акту ален для живого на данном этапе его развития или в данных условиях существования. Подтверждение этому можно видеть в некоторых тенденциях возрастной эволюции структуры че ловеческих потребностей.
Если нарушение нормы актуализирует потребность, то ревностная охрана нормы сама делается действующей потреб ностью, иногда весьма энергичной. Такими бывают религиоз ные потребности всякого рода аскетов. Возникает парадок сальная ситуация: норма не сдерживает, согласно ее назначе нию, а наоборот, активизирует; религия из потребности по знавательного комфорта превращается в ненасытное беспокой ство и требует нарушения норм удовлетворения потребностей социальных и биологических. Такое превращение, захватив не одного человека, а группу людей, обнажает иногда соци альную потребность, скрывающуюся в форме религиозного движения.
Д.Б. Зильберман рассказывает о работах антрополога Поля Радина: «Для разъяснения того, как достигается групповое взаимодействие в сфере религии, Радин вводит вторичную дихотомию типов в структуре сознания, а именно: различает людей религиозного и нерелигиозного склада. Согласно Ради-ну, в реализации религиозного чувства огромную роль играет переживание психической неуравновешенности. Если дихотомия «деятель» - «мыслитель» в общих чертах в психологическом своем аспекте соответствует различаемым Юнгам экстраверт-ному и интравертному типам поведения, то оппозиция рели гиозного и нерелигиозного человека строится на различении между невротической и нормальной структурами психики» (104, стр.169). Вероятно, с Полем Радиным можно согласиться: парадоксальное превращение нормы в ненасытную потреб ность - следствие невротической структуры психики. Парадок сальность эту подтверждает и Э. Ренан: «Религиозное рвение, - пишет он, - всегда является новатором, даже и тогда, когда оно в высшей степени консервативно» (227, стр.242).
Но религиозное рвение чаще бывало и бывает все же трансформацией социальных потребностей «для себя». Тогда под видом борьбы за торжество и распространение истины происходит осознаваемая и неосознаваемая борьба за власть, за насаждение справедливости по своему образцу.
Может быть, это и дало основание Уайдлеру утверждать, что «религия только платье истинной веры, и платье это за частую прескверно сшито» (282, стр.194). Но практиков и политиков покрой платья мало интересует. Дж. Неру цитирует императора Наполеона: «Религия имеет ту же ценность, что и прививка. Она удовлетворяет нашу склонность к сверхъесте ственному и предохраняет нас от шарлатанов <...>. Общество не может существовать без имущественного неравенства, а это последнее не может существовать без религии» (197, стр.170). Но религия, как подчиненность истине и как высокая норма удовлетворения идеальных потребностей, противостоит всем эгоистическим потребностям. Так определил ее М. Ганди: «Сторонник ненасилия не может действовать иначе, как с помощью божией. Без этого у него не будет мужества умереть без гнева, без страха, без отмщения. Такое мужество рождает ся верой, что бог - в сердцах всех и что там, где бог, не должно быть страха»; «Это предполагаемое присутствие бога усмиряет гнев в человеке, когда в нем берет верх звериное начало» (60, стр.533-534).
Религиозные учения вырабатываются потребностью позна ния, а санкционируются через авторитет потребностями соци альными; они по существу своему идеальны, по форме - со циальны. Нравственность, наоборот, возникает вследствие социальных потребностей, а идеальные ее узаконивают; она по существу социальна, по форме - идеальна.
Вероятно, так можно объяснить универсальность многих норм нравственности - их санкционируют чуть ли не все су ществующие религии. Практика человеческих взаимоотноше ний постоянно и настойчиво требует нравственности и указы вает ей назначение, а удовлетворить не слишком сильную потребность в познавательном комфорте, в том, что не подда ется опытной проверке, могут самые разнообразные авторите ты и даже фантастические обобщения. От обобщений этих, в сущности, только и требуется, чтобы они не слишком расхо дились со средними, наиболее распространенными представле ниями об истине, и чтобы из них вытекали приемлемые в данное время в данной среде нормы нравственности. И.Ф. Ан-ненский пишет о «Власти тьмы» Л. Толстого: «Акиму подо зрительно всякое улучшение даже в наиболее знакомой ему области. <...> Бог Акима не рассуждает, он живет даже не ми фами, а пошлостью поговорок» (10, стр.440).
Диапазон идеологических норм
Стыд, совесть и долг - понятия, родственные нравственно сти. Стыд и совесть запрещают; стыд - преимущественно био логическое с позиций социальных, совесть - социальное с позиций идеальных. Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Людям необходимо чувствовать себя правыми перед самим собой; без этого им нельзя жить» (277, т.50, стр.178-179). Совесть заявля ет о своем существовании в сугубо личном ощущении соответствия или несоответствия того или иного поступка некой категорической истине - существующим у каждого человека представлениям о ней. Но эти личные представления являются более или менее сложной и оригинальной вариацией общей нормы данного времени в данной среде.
В стыде и совести - эмоциональные реакции; они регист рируют поступление информации об отклонениях от нормаль ного, ожидаемого, привычного хода удовлетворения потребно стей - низшей под давлением и контролем вышестоящей. Чем больше давление и строже контроль, тем более стыдно и со вестно человеку не только перед другими, но и перед самим собой. Стыд и совесть ограждают человека от забвения нрав ственных норм.
Но нравственность не только запрещает; она и повелевает в качестве «чувства долга». Поскольку под «долгом» подразу мевается обязательство перед людьми, «чувство» это возвра щает совесть к социальным потребностям (вероятно, «для других»), но «долг» выступает иногда и обязательством перед истиной безличной, истиной как таковой. Тогда нравствен ность реализуется в потребности утверждать господство исти ны, добиваться ее признания и повиновения ей. Все это хо рошо изложено в лекции В.О. Ключевского: «Вероучение сла гается из верований двух порядков: одни - суть истины, ко торые устанавливают миросозерцание верующего, разрешая ему высшие вопросы мироздания; другие - суть требования, которые направляют нравственные поступки верующего, ука зывая ему задачи его бытия. Эти истины и эти требования выше познавательных средств логически мыслящего разума и выше естественных влечений человеческой воли [они - нормы -П.Е.; потому те и другие и почитаются свыше откровенны ми. Мыслимые, т.е. доступные пониманию, формулы религи озных истин суть догматы; мыслимые формулы религиозных требований суть заповеди <...>. Усвояя догматы и заповеди, верующий усвояет себе известные религиозные идеи и нрав ственные побуждения, которые так же мало поддаются логи ческому разбору, как и идеи художественные» (125, т.З, стр.370-371). Поэтому они функционируют в качестве потреб ности, или «чувства долга».
Долг велит Антигоне предать погребению тело брата; Креонту - казнить ее; Гемону - защищать. Каждый из этих героев трагедии Софокла разъясняет другим содержание свое го долга перед истиной, как он ее понимает. Тут обнаружива ется двойственная природа долга и нравственности вообще: когда веления долга обосновываются, то видно, преобладали в нем потребность социальная или идеальная. В трагедии Со фокла можно увидеть и их противонаправленность: для Кре-онта долг - потребность преимущественно социальная, для Антигоны и Гемона - идеальная, в которой идеализирована до абсолютной ценности биологическая привязанность у Ан тигоны к брату, у Гемона - к любимой невесте.
А.Ф. Кони говорил: «В практической жизни общие поло жения, принципы нравственности осуществляются в правовых нормах; эти нормы выражаются законом, который путем от рицательным, путем определения, чего нельзя делать, указыва ет границы, за пределами которых начинается область без нравственности» (133, стр.187). Далее можно сказать; общие положения, принципы - идеальны; нормы, законы - соци альны. Но социальные потребности всегда конкретизируются в деле либо «для себя», либо «для других». Поэтому и в кате гориях нравственности более или менее ощутимо подразуме ваются и идеально обосновываются либо те, либо другие.
Отсюда - многозначность всех нравственных понятий, не доразумения и конфликты из нее вытекающие. При их выяс нении люди обычно идут от частного, конкретного повода к все более общим принципам, то есть идеальным обоснованиям - к норме удовлетворения идеальных потребностей, которая представляется каждому обязательной для всех.
Подобно этому в других гибридных потребностях - этни ческих - преобладают то побуждения биологической, род ственной связи, то требования справедливости как таковой -независимо от кровной близости. В национально-освободи тельных движениях, в народных войнах обычно выступает то одно, то другое - то компонент специфически национальный, то преимущественно социальный. Свою личную веру - убеж денность в категорической достоверности того или иного обобщения - человеку свойственно стремиться обозначить, выразить сначала для себя; потом - ждать от других сочув ствия, согласия, подтверждения; далее - добиваться признания и распространения. Здесь норма удовлетворения идеальных потребностей перерождается: ее обозначения, а значит и сама она, делаются средствами подчинения себе людей («для себя») или служения им («для других»). Так возникает общая норма удовлетворения идеальных потребностей. В ней представления об истине переходят в более или менее стройную систему догматов; догматика - в ритуал и символические обозначения. Поэтому норма удовлетворяет достаточно широкие слои чело веческого общества с идеальными потребностями разной силы. Самую слабую удовлетворяет формальное выполнение ритуала и грубые символические обозначения; более сильную - логи ческая система принципов; еще более сильную '- самые абст рактные и многозначные представления об истине. Сила по требности сказывается и на достаточности подкрепляющего норму авторитета - от низшего служителя культа до высшего авторитета какого-либо классического труда - Библии, Арис тотеля...
«Почти на все мировоззренческие вопросы, - пишет А.П. Каж-дан, - византиец искал ответ в богословских книгах: здесь обнаруживал он и этический идеал, и учение о космосе, и сведения по антропологии - науке о человеке, и политико-экономические максимы, и прежде всего систему взглядов на Бога и бесконечность, на смерть и бессмертие. Христианство было «всеобщим языком» Византии, как и всей средневековой Европы, и на этом языке говорили и официальная церковь, поддерживавшая государство, и еретическая антицерковная и антигосударственная оппозиция» (ИЗ, стр.131).
Так создавались многочисленные нормы удовлетворения идеальных потребностей в различных толкованиях того же христианства. «Но вместе с тем, - как пишет тот же автор, -практическая деятельность византийцев предлагала искусное использование физических законов. Строительство храмов ос новывалось на совершенном владении навыками механики и акустики» (113, стр.79). В развитии и совершенствовании практи ческой деятельности, вопреки нормативности в толковании вопросов мировоззрения, можно видеть главенствование соци альных потребностей. (Отсюда и обслуживание их конкретны ми «деловыми» знаниями).
Но многообразны также и комбинированные нормы удов летворения этнических потребностей. В них преобладают то жестокие границы национальной принадлежности и пренебре-гается социальная справедливость, то, наоборот - именно она охраняется, а национальные связи отступают на второй план.
Тенденции в смене норм
Выше уже шла речь о том, что между истиной и суевери ем нельзя провести незыблемую границу, что суеверия совер шенствуются, что среди них есть полезные человеческому об ществу, а есть и совершенно необходимые. Все это относится и к нормам удовлетворения потребностей идеологических и этнических. В их рационально-рассудочной стороне обнаружи вается их зависимость от социальных потребностей, со сторо ны идеальной они обосновываются верой в непреложную истину, а со стороны биологической обходятся без обоснований -обоснования подразумеваются.
100-150 лет тому назад на Руси существовали нормы нрав ственности, многие из которых современному человеку пред ставляются предрассудками. После революции эти нормы под верглись полному пересмотру, и пока он длился, была пора падения всякой нравственности; она сменилась новыми нор мами; процесс их становления был длительным и трудным. Им на смену готовятся, вероятно, опять новые, которым при надлежит будущее.
В разнообразии этих норм можно видеть, во-первых, их полную необходимость - предпочтительность чуть ли не лю бой нормы отсутствию всякой - и, во-вторых, - две главные тенденции в замене одних норм другими, или два типа по очередно сменяющихся тенденций.
Одна - рационалистическая - делает норму все более гиб кой, по-разному толкуемой в разных социальных кругах и разными людьми, поэтому все менее общеобязательной; такова тенденция к освобождению от идеальных потребностей, от абсолютных истин, от суеверий, а также от биологических и этических привязанностей. Релятивизм этой тенденции ведет к безнравственности и к разрушению родственных связей, хотя сама тенденция эта в логических обоснованиях гуманистична в буквальном смысле слова и характерна для периодов отно сительного демократизма достаточно развитой общественной жизни.
Другую тенденцию можно назвать авторитарной; она опи рается преимущественно не на разум, а на авторитет, на не мотивируемые кровные и национальные связи и находится в непосредственной зависимости от нормы удовлетворения иде альных потребностей - от суеверия, господствующего в дан ное время в данных условиях и насаждаемого диктатурой для укрепления своей власти. Эта тенденция укрепляет нравствен ность, но делает ее все более безличной, жесткой, антигумани стической - все более подчиняет ее содержание догмату той или другой веры или примитиву родства - этносу как тако вому.
Историческое развитие норм идеологических и этнических потребностей идет, вероятно, по равнодействующей этих про тивонаправленных тенденций - различных исходных потребно стей - социальной и идеальной, биологической и социальной, с преобладанием то одной, то другой в каждой паре. Соци альные потребности, трансформированные в конкретные «де ла», вызывают прилив рационализма, и он расшатывает как категоричность норм нравственности, так и родственные свя зи, подчиняя то и другое «делу» и пользуясь относительнос тью принципов и недоказуемостью истин, лежащих в их осно ве. Но расшатывание это ведет к дезорганизации человеческо го общества, начиная с семьи, к инфляции всех моральных ценностей. Норма удовлетворения идеальных потребностей оказывается нарушенной, они. выходят на командное положе ние, и все это проявляется в тоске по идеалам, в стремлениях к верованиям - к возникновению и укреплению новых суеве рий. А одновременно и к усилению неудовлетворенных биоло гических потребностей - семейных и родственных.
Потребность в вере, в авторитете делается на какое-то время господствующей; она обеспечивает успех очередному суеверию. Фанатические приверженцы распространяют его либо как усовершенствованную веру - новую религию, либо как новое средство удовлетворения социальных потребностей «для других». Здесь опять социальное сливается с идеальным с акцентом на том или другом. На этой двойственной основе возникает новая нравственность, поначалу преимущественно как норма удовлетворения идеальных потребностей.
Так же - если возникает в общественных отношениях уг нетение какой-либо группы или прослойки по национальному или расовому признаку, то среди угнетенных обостряются этнические потребности. Искомое «место в обществе» и по требность в справедливости выступают окрашенными биоло гической категоричностью родственных привязанностей. Гос подствующая норма корректируется или сменяется новой.
Как охранители старых норм, так в ответ и распространи тели новых, влекут неподчиняющихся, оппозиционеров и ина комыслящих на кол, на костер, на виселицу, гильотину или под топор, «к стенке», в лагеря или газовые камеры - в зави симости от норм технической вооруженности данного времени.
Весь этот ассортимент способов распространять справедли вость вначале служит обычно удовлетворению социальной потребности «для других». Его применяют борцы за права человека, за свободу, меньше всего заботящиеся о собственной выгоде. Но их самоотверженная деятельность достаточно быс тро и незаметно переходит в руки тех, кто этими же сред ствами удовлетворяет свою социальную потребность «для се бя» - ведь таких всегда численно больше. Подмена происхо дит постепенно и незаметно потому, что осуществляется она в конкретной деловой практике, в которой более или менее умело и глубоко скрыта. Впрочем, подмена эта может и не осознаваться - ведь исходные потребности обычно неотдели мы от их обладателя, и он их просто не замечает.
Дж. Неру отметил это: «Не вызывает никаких сомнений, что основатели великих религий принадлежали к числу самых великих и благородных людей, которых знал мир. Но их уче ники и те, кто их сменил, часто были весьма далеки от вели кого и доброго» (197, стр.83).
Когда человеческое общество стабилизируется новой нор мой истины и основанной на ней нравственностью - идеаль ные потребности выполнили свою роль на командном посту общественной жизни. Они отходят. На первый план выступа ют опять, как им положено, потребности социальные; они требуют разумной организации дела. Нормы нравственности все больше переходят в сферу потребностей социальных и посте пенно расшатываются. Идеалы бледнеют, линяют и все более цинично и откровенно делаются средствами укрепления и улучшения занимаемых мест «для себя», места все больше классифицируются по рангам деловым, служебным. Вместе с развитием производительных сил повышается норма удовлет ворения биологических потребностей, обостряются потребности социальные и нужда в их идеальных обоснованиях. Весь цикл подлежит повторению на новом уровне - по спирали.
Развитие производительных сил обеспечивает повышение уровня цикла потому, что в идеалах, овладевающих массами после разложения и дискредитации старых норм, всегда функ ционирует неистребимая социальная потребность «для других» (затем, правда, перерождающаяся, но вначале очевидная), а идеальная сторона новой нравственности опирается на веру в конечное торжество добра и веру в существование абсолютной истины. Как ни искажается то и другое в нравственности, подчиненной эгоизму, воспоминание о них остается. Поэтому новая норма суеверий и нравственности оживляет эти воспо минания и стремится их превысить и. в совершенствовании представлений о справедливости, и в догматике веры, с ис пользованием в том и другом достижений науки.
Вероятно, «идеологические» потребности существуют у каждого нормального человека, и они всегда занимают доста точно значительное место в иерархии его потребностей. Но весьма разнообразны не только силы этих потребностей у разных людей, но и их состав - удельный вес в них потреб ностей идеальных или социальных. Главенствуют либо те, либо другие; чем более преобладание одних, тем яснее слу жебная, подчиненная роль других. Они выступают то как нормы социального поведения, то как нормы представлений о истине. В том и другом виде они функционируют как гиб ридные «идеологические» потребности.
В этнических потребностях, вероятно, наиболее устойчиво и прочно преобладание потребностей социальных. Расовые и национальные вспыхивают лишь в условиях острой неудовлет воренности; но в этих условиях они выступают иногда и с подавляющей силой.
Доброта и добро, истина и красота
Роль идеальных потребностей можно назвать «резервно-аварийной» и одновременно «разведывательно-авангардной»; поэтому они связаны преимущественно с теми трансформаци ями социальных и биологических потребностей, в которых каждая из них достигает своей высшей ступени. В биологи ческих - это потребности рода, в социальных - потребности «для других». Отсюда - родственность понятий: доброта, доб ро, красота и истина. Она отмечалась многократно и по-разному.
С. Моэм объясняет эту родственность так: «Люди, будучи эгоистами, не могут легко примириться с отсутствием в жизни всякого смысла, и когда они с грустью убеждались, что уже не способны верить в высшее существо и льстить себя мыс лью, что служат его целям, они попытались осмыслить жизнь, создав известные ценности, помимо тех, которые непосред ственно содействуют удовлетворению их насущных потребнос тей. Из этих ценностей мудрость веков выделила три как наиболее достойные. Стремление к ним как к самоцели, каза лось, придавало жизни какой-то смысл. Хотя в них, по всей вероятности, тоже заключена непосредственная польза, но на поверхностный взгляд их отличает отрешенность от всего земного, которая и создает у человека иллюзию, будто с их помощью он избавится от человеческого рабства»; «Эти три ценности - Истина, Красота и Добро»; «Мне представляется, что Истина попала в этот список по риторическим причинам» (192, стр.215-216).
Л.Н. Толстой утверждает как будто бы обратное: «<...> гру бая философская ошибка - это признание трех духовных на чал: 1) истина, 2) добро, 3) красота. Таких никаких начал нет. Есть только то, что если деятельность человека освящена Истиной, то последствия такой деятельности - добро (добро и себе и другим); проявление же добра всегда прекрасно. Так что добро есть последствие истины, красота же - последствие добра» (277, т.50, стр.195). Если для Л.Н. Толстого триада иерархична и на вершине ее - истина, то, по Достоевскому, на вершине - красота. Того же мнения и Э. Фромантен: «В сущности же, мы любим только то, что красиво, и к нему обращается наше воображение; им взволнованы наши чувства, оно покоряет наши сердца. Если внимательно посмотреть, за чем охотнее всего идет человечество в своей массе, то мы увидим, что оно идет не за тем, что его трогает, что убежда ет или что его воспитывает, а за тем, что его чарует и вос хищает» ( 298, стр.128).
Вероятно, эти расхождения можно объяснить происхожде нием добра, истины и красоты от различных исходных по требностей. Их близость при несоизмеримости вытекает из взаимосвязанности человеческих потребностей, несводимых одна к другой; различия в толковании их иерархического строя, как и в толкованиях самих понятий, вытекает тогда из строя потребностей самого толкователя.
Доброту можно понимать как синоним социальной по требности «для других», но она начинается, в сущности, в сфере потребностей биологических с родительского инстинкта. Добро - обобщенное название всего, что отвечает нормаль ным человеческим потребностям, какими они должны быть у всех людей; значит, добро отвечает социальным потребностям «для других» более или менее широкого круга - до человече ства в целом. Но, поскольку в добро входит представление о долженствовании, понятие о нем переходит в понятие истины и в сферу потребностей идеальных. Истинно действительно существующее - каково бы оно ни было, а оно всегда проти воречиво. Понимание необходимости, закономерности суще ствующего и восприятие единства формирующих его противо речий роднит истину с красотой.
Пользуясь аналогией, употребленной Л.Н. Толстым в при веденной выше цитате, взаимосвязь понятий - добро, истина и красота - можно уподобить взаимосвязи функций челове ческого организма и взаимосвязи человеческих потребностей. Все человеческие потребности законны, как необходимы чело веку и дыхание, и кровообращение, и нервная система. В род ственности рассматриваемых понятий - удовлетворение чело веческих потребностей с восхождением от индивидуальных биологических к социальным и к идеальным - общечеловечес ким, имеющим ценность абсолютной истины.
Разумеется, то, что претендует на значимость абсолютной истины, в лучшем случае лишь приближается к ней, и в раз витии «по спирали» новая норма удовлетворения идеальных потребностей ближе к ней, чем старая. Это значит – новое суеверие лучше старого. А наилучшее из суеверий, суеверие, необходимое человечеству в целом и каждому человеку в от дельности, суеверие, без которого нельзя прожить и которое поэтому не осознается, заключается в том, что истина, добро и красота практически достижимы во всей их полноте и что они объективно - вне сознания субъекта - существуют. В чисто умозрительной абстракции суеверие это неизменно, нео провержимо и недоказуемо, но реально, практически, напол ненное тем или другим содержанием, оно является нормой удовлетворения идеальных потребностей данных людей в дан ное время.
Бескорыстное познание посредством науки ведет к совер шенствованию конкретных суеверий и к все более продуктив ному удовлетворению биологических и социальных потребнос тей человека. Идеальные потребности, следовательно, объек тивно полезны, хотя они и не расстаются с суевериями - нормами, временно их удовлетворяющими. В их смене все отчетливее выявляется и «наилучшее суеверие» как практичес ки необходимое развитию науки.
В наиболее абстрактном виде оно подразумевается в на уке, в наиболее конкретном - демонстрируется в искусстве, а во всех прочих человеческих делах оно присутствует более или менее конкретно, грубо, как признанная и не подвергае мая сомнению истина - норма, удовлетворяющая потребность познания и позволяющая поэтому отвлекаться от него.
Для множества людей в течение тысячелетий ее олицетво рением был Бог. Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Тот чело век, которого цель есть собственное счастье, дурак; тот, кото рого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастье других, добродетелен; тот, которого цель - Бог, ве лик» (277, т,49, стр.123). В связи со сменой и совершенствова нием суеверий, вытеснением одних норм другими, изменяется и Бог. В наиболее распространенных представлениях он дела ется все менее конкретным и наконец достигает такой степени абстрактности, при которой, в сущности, неотделим от «наи лучшего суеверия», без которого не может обойтись ни беско рыстное накопление знаний, ни нравственность как продук тивное их использование в человеческом обществе.
Бог делается абстрактным наименованием, условным обозна чением веры в истину и в добро. В этом качестве его можно, разумеется, и не называть «богом». Что, например, обозначает слово «Бог» в представлениях Бердяева: «Бог есть Тайна, и познание Бога есть приобщение к Тайне, которая от этого становится еще более таинственной»?
Т. Манн сказал: «Мне не хотелось бы, чтобы <...> меня со чли человеком, вовсе чуждым религиозности. Это было бы неверно, я скорее держусь мнения Шлейермахера, галльского богослова, который определил религию как «интерес и вкус к бесконечности», как заложенную в человеке склонность. Отсю да следует, что наука понимает религию не как философский догмат, а как психологический факт» (173, т.5, стр.177).
Но евангельское определение (первое послание Иоанна Бо гослова) «Бог есть любовь и пребывающий в любви пребыва ет в Боге», в сущности, весьма близко к этому. По Э.Ренану, «Иисус презирал все, что не было религией сердца <...>. Он не заботится о посте и предпочитает прощение обид - жертвоп риношению. Любовь к Богу, милостыня, взаимное прощение -вот весь его закон» (227, стр.184). Любовь, в самом широком смысле этого понятия, есть прагматическое содержание добро ты, добра, истины и красоты в человеческой жизни.
М. Ганди так объединяет эти понятия: «<...> абсолютное видение истины может проистекать только из полного позна ния ахимсы. [Ахимса - буквально отрицание «химсы», насилия - П.Е.] Ахимса есть самая последняя степень смирения» (60, стр.430-431). Поэтому, как пишет М. Ганди в другом месте, «для меня защита коровы - самое удивительное явление человечес кой эволюции. Она возвышает человека над своим родом. Корова означает для меня весь мир, стоящий в своем разви тии ниже человека. Человеку предписано через корову осоз нать свое единство со всем живущим.»; «Корова - это норма сострадания» (60, стр.478).
Историк Византии утверждает: «Известно, что «тапиносис», смирение - краеугольный камень византийской аскетической этики» (ИЗ, стр.105). Индуизм в понятиях любви и ее прояв лениях в сострадании, в смирении неожиданно смыкается с Византией. Искусствовед Н.А. Демина пишет: «Наделенный всеобъемлющим умом и любящим сердцем, Андрей Рублев дышал воздухом вечности. Как подлинный поэт, он воспел в «Троице» любовь к жизни и любовь в любви»; <«...> Рублев воплотил свое представление о той любви, которой Данте посвящает последние строки «Рая»: «Любовь, что движет сол нце и светила» (90, стр.57 и 89).
В «Легенде о Вэне Клайберне» А. Чэйснис и В. Стайлз ут верждают: «Игра на рояле стала для Клайберна публичным выражением его любви к людям и представления о лучшем мире» (314, стр.220). «Вэн по складу своего характера более дорожит тем, чтобы его любили как человека, чем восхища лись как музыкантом; способность любить открывает перед ним прямой путь не только к богу и искусству, но и к чело веческому сердцу» (314, стр.169).
В приведенных иллюстрациях, я полагаю, религия обнару живается как «факт психологический», по выражению Т. Ман на, то есть - способ обслуживания человеческих потребностей. Но похоже ли утверждение любви верховной властью мира, обязывающей к деятельности, на догмат, на норму удовлетво рения идеальных потребностей данного времени в данной общественной среде? - Нет. Утверждение это более походит на признание любви не нормой, а самой действующей по требностью, потребностью идеальной, но слитой воедино с социальными и даже биологическими, - потребностью, кото рая, трансформируясь, присутствует во множестве различных привязанностей человека и прежде всего - в привязанностях каждого к другим людям.
«Привязанность» привязывает, удерживает, не отпускает; но эта сдерживающая и ограничивающая сила присуща живо му как необходимое ему свойство. Вероятно, привязанность человека к человеческому, выступающая в нравственности, сильнее соперничества и конкуренции, лежащих на поверхнос ти поведения большинства людей. Может быть, именно она в конечном итоге обеспечила человеку центральное место в ми ре живых существ и неживой природы - в биосфере планеты «Земля».
Любовь
Многозначность понятия
И море,.и Гомер - все движется любовью
(О.Э. Мандельштам).
То, что называют любовью,-чрезвычайно многообразно -Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
-Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином,
И женщину люблю... Когда глаза
Ее потупленные я целую <...>
(Н.С. Гумилев).
Любовь - это, в сущности, чувственно ощутимое влечение к чему-то определенному - любимому. Ощутимо - значит категорически достоверно и бесспорно; влечь к себе может как материально предметное, так и непосредственно ощути мое, но в то же время физически бесплотное.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо *
_______________________________________________________________* Эта и предыдущая цитата взяты из сборника Н.С. Гумилева «Огнен ный столп» (стихотворения «Душа и тело» и «Шестое чувство»), - Прим. ред.
Разнообразие влекущего к себе определяет разнообразие влечений, называемых любовью. Словом этим называют и соответствие субъективному вкусу - привлекательность. Пуш кин любил «дни поздней осени». Лермонтов «странною любо вью» любил отчизну. Любовью называют и предпочтение одного другому - одни отдыхают на юге, другие «больше любят» среднюю полосу; одни «любят» молочный стол, другие «больше любят» мясной или овощной... Одно слово и одно
понятие обозначают и неудержимое влечение - страсть, и легкое предпочтение; причем и в тем и в другом может под разумеваться и что-то вполне вещественное (например, еда) и что-то неосязаемое (например, «холодеющие небеса», музыка) со всеми переходами от страсти до легкой симпатии и от чувственного вожделения до бескорыстного созерцания. Таков диапазон явлений, обозначаемых словом любовь; переходы в этом диапазоне совершенно постепенны, и потому за словом этим нельзя признать несколько четко различимых значений. Вот несколько иллюстраций.
К. Коровин в очерке о путешествии на Север рассказыва ет: «Из чума вышел молодой самоед. На его открытой груди висел медный крест. Он пристально посмотрел на нас боль шими глазами и внезапно завыл, как собака. И ужас - у его сыромятного пояса была подвешена за волосы голова челове ка. Вытекшие глаза и оскаленные зубы сверкали от костра <...>. Это была голова его отца. Он отрезал ее у умершего, не желая расстаться. Он так любил отца, что оставил себе голо ву, которую целовал и клал на ночь рядом с собой» (136, стр.438).
А вот нечто прямо противоположное. Н.В. Гоголь пишет С.Т. Аксакову: «Я был в состоянии всегда (сколько мне ка жется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. Но любить кого-либо особенно, предпочтительно, я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и через него обогатилась моя голова, если он натолкнул меня на новые наблюдения или над самим, над его собственной душой, или над другими людьми, словом, если через него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уже того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит. Что же делать, вы видите, какое творение человек, у него прежде всего свой собственный интерес» (7, стр.187).
В центре разнообразных значений «любви», вероятно, мо жет быть поставлено ее наиболее распространенное значение -любовь половая, которая, как уже было упомянуто, соединяет в себе, в каждом случае в той или иной пропорции, половое влечение и потребности социальные с большим или меньшим давлением на них потребностей идеальных. Половая любовь концентрирует в себе те влечения, которые порознь определя ют и все другие случаи любви; в ней влечения биологические, социальные и идеальные слиты в одно и превосходят по силе пассивное созерцание и легкое предпочтение. Это можно ви деть в стихотворении Пушкина «Желание славы». «Полнота наслаждения», даже при «стесненном молчании» вытесняет все желания и мысли; это - мгновения счастья. За его утратой следует «желание славы» - господствующего места в умах окружающих («чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне»). Слава - средство напоминания и отмще ния. Какая потребность над какой здесь преобладает? Может быть, слава нужна для возвращения любви, а может быть, она, слава, призвана вознаградить уязвленное самолюбие? Обычно в любви влечение к ее предмету сдерживается и как бы урав новешивается самолюбием. Тридцатитрехлетний Л.Н. Толстой записал: «Для меня главный признак любви есть страх оскор бить или не понравиться любимому предмету, просто страх» (277, т.46, стр.237).
Этим страхом, осторожностью, противоречивостью любовь отличается от того, что называют обычно «страстью» - когда одна из составляющих ее потребностей подавляет и вытесняет все другие. Но и страсти бывают самыми разнообразными и по содержанию и по силе.
Может быть, рассеянная во множестве разнообразных вле чений, любовь или страсть есть попросту не что иное, как сама функционирующая потребность как таковая? Ощущение потребности как наполнение жизни и как синоним ее полно ты? Тогда смысл понятия «любовь» тот же, что и понятие «потребность», но в варианте не «нужды», а в варианте рос та, развития, о чем речь уже была, - с акцентом на позитив ное содержание потребности. Любить можно только что-то или кого-то, а потребность может быть и бывает избеганием ущерба, вреда, недостачи. Это - «потребность нужды».
Есть нехватка и в любви; любовь влечет к тому, без чего неизбежно ощущение недостаточности. Поэтому половая чело веческая любовь без мучений, без отрицательных эмоций, в ее настоящем значении едва ли возможна. Но сами мучения любви, в сущности, радостны, пока и поскольку они дают избыточную информацию о ее, любви, существовании - о полноте ощущения жизни. Если же мучения любви лишены радости, то, вероятно, речь идет либо о чем-то вынужденном, об обязательствах, а не о влечении; либо - привычке, привя занности, ставшей необходимостью.
Так, любовь можно рассматривать как потребность, уси ленную положительной эмоцией, вызванной обратной связью, - потребность с ощущением ее благотворности, с предвкуше нием ее удовлетворения.
Потребности как любовь
Потребность можно уподобить бичу, вечно подгоняющему живое, или, по выражению Ф.И. Тютчева, «могучему вихрю», который «людей метет» к зрелости, размножению, старости и смерти. Потребность, будь она только нуждой, недостаточнос тью - делала бы жизнь человека, от первого вздоха до пос леднего, сизифовым трудом вечного восполнения вечных недо стач. Информация, постоянно напоминающая об этой перспек тиве, должна бы обрекать человека на неизбывное страдание, и он должен бы тогда завидовать растениям, лишенным со знания. С больными так и бывает, но в большинстве своем люди, как известно, дорожат жизнью, и она радует их, вопре ки тому, что конец каждому известен и что движут ее по требности, а они - ощущения недостач.
Но это - одна сторона потребностей, негативная; другая сторона, и, может быть, более значительная - позитивная. Потребность - сила; сила практически имеет направление, а оно определяется, с одной стороны, тем, чего недостает, с другой - тем, что привлекает. Негативная сторона обеспечи вает уравновешивание в среде, самосохранение; позитивная сторона - дает рост и развитие. Такова функция всякой люб ви - от самой слабой (привлекательности) до самой сильной (страсти), и к чему бы слабая или сильная ни были бы на правлены.
Такое расширительное толкование любви, начиная с ее полового варианта, можно обосновать тем, что главное, ос новное свойство живого - преодоление гомеостаза, равновесия - развитие. А кульминация его - размножение, продолжение рода, т.е. жизни.
Академик В.И. Вернадский рассматривает жизнь как явле ние космическое в точном смысле этого понятия, а размноже ние - как основную функцию живого. Он пишет: «Растекание размножением в биосфере зеленого вещества является одним из характернейших и важнейших проявлений механизма зем ной коры. Оно обще всем живым веществам, лишенным хло рофилла или им обладающим, оно - характернейшее и важнейшее выявление в биосфере всей жизни, коренное отличие живого от мертвого, форма охвата энергией жизни всего про странства биосферы. Оно выражается нам в окружающей при роде во всюдности жизни, в захвате ею, если этому не пре пятствуют непреодолимые препятствия, всякого свободного пространства биосферы. Область жизни - вся поверхность планеты» (47, стр.24).
Территориальный императив требует размножения, а оно (в сложнейших трансформациях человеческих потребностей) содержит в себе любовь. Поэтому, вероятно, с древнейших времен «любовь» понималась не только в узком, конкретном смысле, но и в самом широком. В статье для энциклопедичес кого словаря философ Вл. Соловьев писал: «Для Эмпедокла любовь была одним из двух начал вселенной, именно началом всемирного единства и целости (интеграции), метафизическим законом тяготения и центростремительного движения. У Пла тона любовь есть демоническое (связывающее земной мир с божественным) стремление конечного существа к совершенной полноте бытия и вытекающее отсюда «творчество в красоте» (259, стр.237).
Б.Л. Пастернак утверждает: «Любовь так же проста и бе зусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состоя ние души, а первооснова мира. Поэтому, как нечто краеу гольное и первичное, любовь равнозначительна творчеству» (211, стр.798). Стихотворение в прозе «Воробей» И.С.Тургенев кончает словами: «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» (280, т.8, стр.474).
Любовью можно называть привлекательность того, к чему влечет потребность. Поэтому с любовью связаны надежды, мечты, вера и, в частности, - вера в добро и справедливость.
А не связано ли с любовью и понятие, известное как «рефлекс цели»? Академик В.А. Энгельгардт пишет: «Рефлекс цели, - говорит Павлов, - есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никог да не достижимой цели. <...> Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делаются людьми, стремящимися к той или дру гой поставленной ими себе в жизни цели». «Прекрасные сло ва! - продолжает В.А. Энгельгардт. - Они от начала до конца приложимы к деятельности ученого. Рефлекс цели и творчес кий инстинкт - это почти одно и то же, они почти полнос тью составляют одно целое» (331, стр.55).
«Продуктивность - это уменье человека использовать свои силы и реализовать способности, заложенные в нем», - ут верждает Э. Фромм. «Наиболее важным элементом продуктив ной ориентации является любовь, которая играет роль веду щей категории в этической концепции Фромма» (318, стр.95). Поэтому любовь в принципе отрицает равнодушие, пассив ность, опасения и даже осторожность, а далее - ограничения и нормы. Поэтому она противонаправлена догматике и внешним обязательствам, всему вынужденному - всей негативной стороне человеческого бытия.
Поэт Гарсиа Лорка сказал: «Равнодушие - престол Сата ны, а между тем именно оно разглагольствует на всех пере крестках в шутовском наряде самодовольства и культуры» (160, стр.5). Наряд этот свидетельствует об удовлетворенности господствующей средней нормой.
Таким образом, в формуле «бог есть любовь» содержится отрицание равнодушия, скептицизма и всякой догматики; «наилучшее суеверие» - та норма удовлетворения идеальных потребностей, которой отрицается сама нормативность. По этому провозглашение «закона любви» - характерная черта начала чуть ли не всех религиозных и политических револю ций и реформации. Так ниспровергаются старые нормы. Но любовь, декларируемая обязательным общим законом и навя зываемая, превращается в средство удовлетворения социальных потребностей (преимущественно «для себя») и неизбежно дела ется нормой, вступая в противоречие с собою.
Одним из наглядных примеров представляется мне учение Л.Н. Толстого. Отрицая нормы и догматику - ортодоксальное православие - Л.Н. Толстой призывал к человеколюбию как таковому; но как только его учение претворилось в «толстовство», оно закрепилось в нормах и новой догматике, вступив в противоречие со своим исходным принципом.
Любовь - одна сторона потребностей; но они не могут существовать без другой ее стороны. Без этой другой стороны они могут лишь мыслиться умозрительно, существовать в меч тах и реализоваться на самые короткие мгновения, когда эта другая сторона забывается. Любовь - это светлая сторона сама по себе - свет без тени (по Ин. Анненскому - «Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир...»). Поэтому отрицание нор мы ведет к новой норме, отказ от одного суеверия ведет к другому и потребность «для других» невозможна без потреб ностей «для себя». Герман Гессе в «Степном волке» утвержда ет, что без любви к себе невозможна и любовь к ближнему.
Для каждого человека привлекательность чего-то опреде ленного есть в то же время непривлекательность обратного, влечение к одному есть отвращение к другому, и сильная лю бовь невозможна без ненависти. А тот, кто пытается любить всех, тот едва ли любит кого-то определенного. Так же, впрочем, и ненависть к одному говорит о любви к противо положному.
Это не исключает, разумеется, того, что есть люди, кото рые многих любят и лишь некоторых ненавидят. Их называют добрыми. Тех, кто многих ненавидит, а некоторых любит, называют злыми. Люди непритязательные многое любят - в их потребностях преобладает позитивное влечение, и они лю бят жизнь. У других, наоборот, преобладает негативная сто рона потребностей; они чаще недовольны жизнью, и их дела носят характер вынужденно оборонительный. Они боятся поте рять приобретенное, охраняют норму, предпочитают не риско вать и берегут свой покой. И они не обходятся без любви, но любовь их близка к привязанностям. (Такова, может быть, при вязанность Понтия Пилата к своей собаке в романе М.А. Бул гакова).
Чрезвычайная, может быть, решающая роль любви в ре альном поведении человека и в человеческой жизни вообще, маскируется тем обстоятельством, что сама любовь разнообра зится не только предметами влечений, но и многообразием степеней их привлекательности. Почти безразличное приобре тает некоторую привлекательность по соседству с отврати тельным, с неприятным; нужда в том, что обычно безразлич но, делает его привлекательным. Предмет сильнейшего влече ния, наоборот, превращается иногда всего лишь в привычную привязанность; привычки и привязанности выступают равно душием рядом с возникающей страстью.
От силы влечения - от позитивной стороны потребности -не менее, чем от негативной ее стороны, зависит обслужива ние ее памятью, воображением, мышлением и интуицией. Они вовлекаются в обслуживание силой влечения, но страсть ос лепляет и дезорганизует их работу; она вытесняет не только представление о нормах, но и другие потребности, ощущав шиеся с их негативной стороны. Это свойство страсти часто воспроизводится в искусстве; его можно видеть в библейской легенде о Самсоне и Далиле, в трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра». Примером человека злого может служить Иван Грозный. В.О. Ключевский пишет о нем: «Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть коз ней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон» (125, т.2, стр.200).
Любовь и нормы
Противопоставленность любви нормам ярко проявляется в конфликтах между «чувством и долгом». Такие конфликты постоянно изображаются в литературе и на сцене потому, вероятно, что часто они переживаются в жизни, не находят разрешения, ведут к компромиссам и остаются конфликтами «внутренними». Широкий интерес к ним может служить тому подтверждением, а их неизбежность вытекает из того, что наз начение «чувства» (любви, а значит - и ненависти) заключает ся в борьбе с нормой (долгом), а назначение долга (нормы) -в борьбе с «чувством» (любовью и ненавистью), в его сдер живании.
Половую любовь и брак, основанный на расчете, коммер ческой сделке и потому не нарушающий никаких норм, назы вать человеческой любовью, вероятно, не следовало бы. Такая «любовь», впрочем, чрезвычайно распространена. Очевидно, не случайно. М. Зощенко в «Голубой книге» приводит много истори ческих примеров уродливых браков по расчету. Но надо по лагать, что коль скоро они существуют чуть ли не в любое время и в любой среде, они - норма удовлетворения одновременно био логических и социальных потребностей. Поэтому такие браки бывают вполне продуктивными и счастливыми. Г. Штоль, био граф коммерсанта и археолога Г. Шлимана, открывшего Трою, рассказывая о двух его браках, отмечал, что оба были совер шены по трезвому расчету и второй оказался вполне счастли вым. Благополучные браки по расчету свидетельствуют о рен табельности этих норм, где биологическое и нравственное уравновешено и стабилизировано, а любовь выступает обяза тельством, долгом.
Но любовь в ее настоящем значении - как сила, противо стоящая нормам, - для того, вероятно, и нужна человечеству, чтобы ломать социальные ранговые преграды и чтобы, с дру гой стороны, естественный отбор не сводился к случайностям животного биологического влечения полов. В современной генетике целесообразность преодоления таких преград называ ют явлением гетерозии. Но если бы любовь слишком часто ломала установленные в данной среде нормы и побеждала долг, то это нарушило бы стабилизацию семьи как первого звена организации человеческого общества и угрожало бы повышению, росту культуры - структуры общественно-истори ческих норм. Поэтому необходима не только любовь, ломаю щая преграды, но необходимы и нравственность, и долг, про тивостоящие влечению, чувству, страсти. Только исключитель но сильная любовь побеждает господствующую норму, но сама норма, даже и побеждая, в столкновениях с «чувством» эволюционирует. Эти столкновения являются как бы школой для борющихся сил - они учат и смелости влечений, и мо ральной ответственности. Примерами могут служить «Ромео и Джульетта», «Анна Каренина» и многие другие общеизвестные произведения.
Они всегда имеют успех потому, что любовь, преодолева ющая преграды, обычно вызывает сочувствием и у большин ства людей, может быть, несмотря на гибель героев, нечто вроде зависти. Смелость, свободу, независимость людям свой ственно уважать. Сочувствуют этим качествам, любуются ими и мечтают о них даже те, кто крепко держится за норму и готовы самым решительным образом защищать ее. В этом противоречии обеспечивается достаточная устойчивость норм и в то же время их развитие.
Стимулирует развитие норм не только половая любовь, но и все другие ее формы и направления. Так, человеколюбие в широком смысле требует совершенствования всех норм удов летворения социальных потребностей, например, в способах борьбы с преступностью, в средствах наказаний; любовь к детям ведет к усовершенствованию методов и практики воспи тания и обучения; любовь врача к пациентам стимулирует улучшение норм обслуживания больных. Можно даже сказать, что любовь к комфорту требует совершенствования службы быта, а гурманство стимулирует развитие кулинарии... Так получается, что человеческую культуру строит, в сущности, любовь.
Улучшение какого-либо дела чаще всего начинается с то го, что у того, кто дело это любит, возникает желание усо вершенствовать его выполнение. Любовь эта может входить лишь одним из слагаемых в сложную потребность, удовлетво рению которой это дело должно служить, но все же вовсе без нее какое бы то ни было дело едва ли может быть усовер шенствовано.
Удовлетворение всех человеческих потребностей осуществ ляется в делах. Дела, продиктованные идеальными потребнос тями, осознаются как самоцель; продиктованные биологичес кими - не осознаются или осознаются без мотивировок; выте кающие из потребностей социальных - осознаются как сред ства. Во всех этих делах может в той или иной степени при сутствовать и любовь к самому делу - как преобладание по зитивного над негативным в той вполне конкретной цели, которая в данном случае служит удовлетворению данной по требности.
Можно, например, любить есть, и есть с удовольствием, с аппетитом (это и есть гурманство), а можно есть с отвраще нием, по необходимости; можно спать с «аппетитом» и без него; можно с любовью умываться, одеваться, убирать комнату, готовить пищу (это: чистоплотность, франтовство, акку ратность) - делать все то, что явно служит средством и мо жет быть выполнено без всякой любви и, наверное; не будет выполнено вовсе, если окажется, что не ведет к цели. Но пока и поскольку дело это выполняется «с любовью», оно, в пределах возможного в данных условиях, выполняется лучше, чем выполнялось бы «без любви».
Л.Н. Толстой, по воспоминаниям сына, говорил: «Если ты что-нибудь делаешь, делай это хорошо. Если же ты не мо жешь или не хочешь делать хорошо, лучше совсем не делай» (279, стр.168).
Любовь и дело
И.С. Кон в книге «Открытие "Я"» эпиграфом к одной из глав взял слова Гегеля: «Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «Я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою» (131, стр.300).
Любовь заставляет быть внимательным - это содержится в самом слое «привлекательность». С внимания любовь начина ется и вместе с ним уходит. Такова природа потребностей -они связывают субъекта с внешним миром через внимание. За вниманием следуют обусловленные потребностью и продикто ванные качествами объекта все звенья человеческого поведе ния: определенный характер мобилизованности тела и созна ния, оценки, пристройки, воздействия.
При прочих равных условиях чем сильнее любовь, тем больше внимания. А дальше: тем точнее и полнее мобилиза ция, тем тщательнее пристройки, тем значительнее для любя щего все изменения, происходящие в объекте; тем, значит, больше оценок и тем они значительнее; тем, следовательно, точнее воздействия и подробнее (тщательнее, точнее в выпол нении) вся логика поведения в целом - полнее приспособлен ность ее к свойствам и качествам объекта. Таким путем -мобилизуя внимание - любовь совершенствует деятельность в максимальной степени, возможной в данных условиях для данного человека. Физиолог • В. Манассеин еще сто лет тому назад писал: <«.„> я кончаю словами Гельвеция, что гений есть не что иное, как настойчивое внимание» (168, стр.39). Гени альность в какой-либо деятельности едва ли возможна без любви к этой деятельности. Но одной любви, разумеется, недостаточно.
Внимание к одному отвлекает от другого. Так бывает и с любовью. Поэтому она может увлечь на гибельный путь, а страсть всегда рискованна, на что бы ни была она направлена.
В примечаниях к «Антонию и Клеопатре» А. Смирнов пи шет: «У Шекспира «любовь» редко выступает как сила ги бельная, фатальная. Трагическую трактовку любви, если не считать «Отелло», где следует скорее видеть драму оскорблен ной любви, чем драму ревности, надо искать только в «Ромео и Джульетте». Но это - уникальная трагедия Шекспира и по своему замыслу и по композиций. Вообще же любовь отно сится у Шекспира скорее к сфере комедии, чем трагедии. Другое дело - «страсть», часто выступающая в обличье похо ти. Обычно это начало темное и уродливое, оскорбляющее истинную человечность и тянущее человека ко дну в мораль ном смысле или в смысле его физической гибели (две старшие дочери Лира с их мерзкими любовными похождениями, Кло-тен в «Цимбелине», эротика «Меры за меру» или «Троила и Крессиды»). Но в «Антонии и Клеопатре» мы имеем совсем особый случай. Здесь «страсть» есть нечто дополнительное к «любви», отнюдь не отвергающее или профанирующее ее, а наоборот, как бы усиливающее и оживляющее ее силой своего вдохновенного экстаза. Итак, любовь плюс страсть! И этот «плюс» играет роль не острой приправы, воспламеняющей усталые чувства, но экстатического ухода в запредельное, из-под контроля логики и здоровых чувств» (255, стр.779).
«Экстатический уход в запредельное» в данных политичес ких обстоятельствах обернулся для героев трагически. Страсть отвлекла от социальных насущных нужд, и они отомстили за пренебрежение к ним. Но трагический исход воспринимается все же как торжество любви - силы, созидающей и подыма ющей человека выше среднего, общего уровня норм в область идеальных устремлений.
В «сфере комедии», по выражению А. Смирнова, можно видеть другой вариант любви - преобладание другого ее ком понента: биологическая потребность, похоть, претендующая на неподобающее ей место в человеке. Так вырисовывается два полюса любви: любовь, трагическая вследствие ее нежизнеспо собной идеальности, и любовь комическая - ее пройденный животно-биологический этап - рудиментарные остатки про шлого в структуре настоящего. Между этими полюсами -бесконечное разнообразие человеческих влечений.
Если «дело» в науке и искусстве, вследствие его трудности и в отличие от «дел», продиктованных потребностями соци альными и биологическими, превращается в самоцель, то оно, в сущности, не может осуществляться без любви к нему - без полной сосредоточенности внимания на его выполнении. Это проявляется парадоксально в любовной лирике. А.Блок выписал в дневник стихи Полонского:
Когда я люблю,
Мне тогда не до песен.
Когда мир любви мне становится тесен,
Тогда я пою! (31, стр.169).
К. Коровин передает слова Ф.И. Шаляпина: <«...> нужно любить и верить в то, что делаешь. В то нечто, что и есть искусство» (136, стр.386).
Любое дело по мере автоматизации его выполнения требу ет все меньше внимания. Поэтому автоматизация в выполне нии дела говорит о равнодушии к самому этому делу. Это относится ко всем делам - от приготовления обеда до управ ления людьми - но особенно ясно в науке и искусстве.
Значит, в том, чем занято внимание каждого данного че ловека, обнаруживается в некоторой степени иерархическая структура его потребностей. В некоторой степени - потому что наличные обстоятельства окружающей среды предлагают ему ограниченный выбор возможных объектов.
Внимание к делу, полезному для других, даже если оно выполняется «для себя», по объективным результатам равно вниманию к этим другим и любви к ним. Внимание к себе -самолюбие - в некоторых границах естественно и санкциони руется общественной нормой удовлетворения социальных по требностей; превышающее норму, оно расценивается как эго изм. Эгоизм, допустимый, скажем, для ребенка или больного, смешон или постыден в нормальном человеке. Он приобретает общественную значимость в делах, служащих удовлетворению потребностей эгоиста, во вред другим. Его приходится скры вать, но, в сущности, - только от тех, кому он непосред ственно вреден; потому что повышенный интерес и внимание к делам, бесполезным для окружающих, обычно не считается зазорным. Человек, например, выполняет некоторую работу, пока и поскольку знает, что будет иметь от нее пользу «для себя», и даже не интересуясь тем, нужна ли она кому бы то ни было, а вреда от нее окружающим нет. Но бывает, что в таком бесполезном деле для него преобладает не негативная сторона потребности, а сторона позитивная - само бесполез ное дело, качество его выполнения.
Такие дела могут быть весьма разнообразны: поддержание в порядке и хранение бесполезных бумаг, проведение никому не нужных собраний, обсуждений, учебных занятий, ритуаль ных мероприятий и т.п. Так возникает парадоксальное на первый взгляд положение: бескорыстно и с любовью выполня ется то, что никому - ни себе, ни другим - не нужно. Созда ется впечатление полной порядо.чности и добросовестности. Субъект занят охраной или даже улучшением занимаемого им места в человеческом обществе («для себя»), но он может быть при этом искренне убежден в том, что работает «для дела», а дело нужно «для других». Когда человек любит даже самое бесполезное дело, он умеет найти ему основание и оп равдание. Видя любовь к делу, а за этой любовью - бескоры стие, окружающие тоже, может быть, не найдут ему иного объяснения, кроме заботы «о других». Так любовь к делу путает карты, внося оправдания, удовольствие и радость в бесполезную деятельность, она украшает жизнь человека без достаточных на то объективных оснований.
Но если дело полезно другим, то выполненное со внима нием (то есть с любовью) даже «для себя», оно приравнивает ся к выполнению его «для других». В деле этом появляется самодовлеющая значимость - черты того, что характеризует искусство.
«...Все движется любовью»
То, что сопутствует человеку всю его жизнь, что присуще любому и без чего жизнь человеческая невозможна - все это не осознается и в нормальных условиях не должно осозна ваться. Сознание занято проблемами, вопросами, противоречи ями. Оно занято любовью, когда и она вступает в противоре чия с нормой или наталкивается на препятствия. Занятое средствами удовлетворения нескольких потребностей одновре менно, сознание обслуживает потребности преимущественно с их негативной стороны, поскольку в нем, в сознании, присут ствует мышление. Формирование представлений о позитивной стороне потребностей называют обычно мечтами, планами, фантазиями.
Психолог Ж. Нюттен пишет: «Понимание, мотивации как избегания неприятного, тревожности или страха, глубоко по влияло на теорию личности и поведения. Некоторые психоло ги истолковывают любую мотивацию в понятиях тревожности. Так, Браун (1953) поясняет, что желание иметь деньги не есть позитивный поиск чего-то, чем хотят обладать, но скорее приобретенное избегание тревожности, которую испытывает человек при отсутствии денег. Подобная точка зрения побудила Моурера (1952) считать, что тревожность является един ственной движущей силой поведения человека на уровне «эго» (199, стр.76).
Физиолог X. Дельгадо сожалеет о господстве такой точки зрения: «Центральная тема большинства романов - трагедия, тогда как книги о счастье найти трудно; были опубликованы великолепные монографии о боли, но аналогичных исследова ний о наслаждении не существует. Очень типично, что в мо нументальном руководстве по физиологии, изданном физиоло гическим обществом США, целая глава посвящена боли, а слова «удовольствие» нет даже в предметном указателе. Оче видно, поиски счастья никогда не порождали столь большого научного интереса, как страх перед болью» (89, стр.143).
Поэтому потребность интересует науку как ощущение не достатка; техника и практика занимаются сокращением недо стач; планы, программы и проекты человеческого благополу чия тоже сводятся к средствам максимального погашения нужд. Так, очевидно, должно быть: обеспечение необходимым - условие существования. Но рост и развитие тоже необходи мы живому. Все, чего достигло человечество в целом в овла дении окружающей средой, возникло в позитивных целях - не гонимое нуждой и не от ненависти к злу, а стремлением к привлекательному и любовью к добру. Так отрицательные эмоции предостерегают от потерь, а положительные сопут ствуют победам и достижениям. Автор книги о природе та ланта с точки зрения процессов, происходящих в мозгу чело века, нейрохирург из Лос-Анжелеса Хейфиц убежден, что «положительные эмоции у людей в основе своей связаны с сохранением вида, отрицательные - с сохранением индивида. И высшую радость людям, так сказать, пик радости, достав ляет то, что направлено на сохранение вида. Даже когда ради этого жертвуют собой» (20, стр.224).
Удовлетворение «авангардных» идеальных потребностей требует бескорыстной любви к истине и к процессу ее пости жения.
Хотя социальные потребности большинства людей, зани мающие обычно главенствующее положение, выступают как потребности «для себя», они, трансформируясь в дела, вынуж дены служить «другим»; во многих случаях к этому ведет и увлеченность делом - любовь к нему.
В биологических потребностях только низший их уровень вполне эгоистичен: но и этот эгоизм ведет к половой любви, к размножению и к родительской любви.
Любовь, как непосредственное ощущение привлекательнос ти чего-то определенного в окружающем мире, пронизывает, в сущности, все поведение чуть ли не каждого нормального человека. Поэтому она, вероятно, во множестве случаев не осознается как таковая. Но угасание жизни, умирание потреб ностей человека, начинается именно с того, что окружающее постепенно теряет для него привлекательность. Вместе с тем угасает и стимул бороться за жизнь; она еще охраняется, пока живы привязанности. Но отмирают и они.
По мере того как сил у человека делается все меньше, их расходование затрудняется; цена приобретаемого усилиями повышается, а привлекательность падает. Жизнь делается нео правданной затратой усилий, и человеку остается либо убить себя, либо с нетерпением ждать смерти. Ж.Нюттен утверждает: «Человек становится несчастным и может превратиться в не вротика, если ему больше «нечего делать» и у него нет плана, подлежащего реализации, когда больше никто и ничего от него не ожидает. Именно в этой бездеятельности часто следу ет искать причину жалоб невротика на то, что жизнь не име ет никакого смысла» (199, стр.128-129).
Если человек не любит то, что ему объективно нужно, полезно, или любит то, что вредно, то это - ненормальная, извращенная трансформация потребностей. Но он живет, по тому что что-то любит; и тем полнее живет, чем сильнее, интенсивнее его любовь. А.И. Герцен писал: «Всеобщее он понимает, а частное любит или ненавидит. <...> Привязывается человек к одному частному, личному, современному; в урав новешивании этих крайностей, в их согласном сочетании -высшая мудрость жизни» (65, т.1, стр.542). Понимание вто рично; потребности и привязанности первичны. Поэтому в «согласном сочетании» им принадлежит решающая роль.
Представить себе счастье без любви нельзя. Реальные мгновения, секунды или минуты счастья наступают вследствие овладения любимым, достижения любимого. Человек, избе жавший опасности, например поражения, может быть удовлет ворен, но счастлив - достигший победы. Если же к борьбе и победе вынуждают обстоятельства, вопреки желаниям, то и победа не принесет счастья. А если избежать поражения -трудно осуществимая мечта о благополучии, то его достиже ние будет воспринято как счастье.
Поскольку человек всегда находится под воздействием ок ружающего мира, единственная любовь, которая не может быть удовлетворена и не может принести счастья, это - лю бовь к своей собственной персоне.Демон Лермонтова признается:
О, если б ты могла понять,
Какое горькое томленье
Всю жизнь - века без разделенья
И наслаждаться и страдать,
За зло похвал не ожидать,
Ни за добро вознагражденья;
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества, без примиренья.
Разумеется, любовь к другим, к другому или к «остально му» далеко не всегда приносит удовлетворение, а тем более -счастье. Но без такой любви оно категорически невозможно. Оно, следовательно, тем более вероятно, чем шире круг того, что человек любит. Поэтому доброта, альтруизм - самый надежный путь удовлетворения специфических человеческих потребностей, если они должным образом вооружены для практического применения.
Академик А.А. Ухтомский утверждает: «Истинная радость, и счастье, и смысл бытия для человека только в любви; но она страшна, ибо страшно обязывает, как никакая другая из сил мира, и из трусости перед ее обязательствами, велящими умереть за любимых, люди придумывают себе приличные мо тивы, чтобы отойти на покой, а любовь заменить суррогатом, по возможности не обязывающим ни к чему.
<...> Тут более, чем где-либо, ясно и незыблемо, что физи ологическое и материальное обусловливает собою и определя ет то, что мы называем духовным. И тут в особенности ясно также, что половая любовь не может быть поставлена в один план с такими побуждениями, как голод, или искание удо вольствия, или искание успокоения» (288, стр.259-260).
Вооруженность
Потребности и возможности
В грубой схематической основе структурная схема исход ных человеческих потребностей представляется простой. Но распознавание их в конкретных проявлениях затруднено рядом обстоятельств. Потребность можно видеть, констатировать факт ее существования, пока и поскольку она действует, а действует она трансформируясь, и чем дальше производная от исходной, тем менее она узнаваема. Так же трудно разглядеть спицы вращающегося колеса: чем дальше от оси, тем быстрее их мелькание и тем труднее они различимы.
Распознавание и различение этих мелькающих спиц (произ водных потребностей) и их причудливых трансформаций ос ложнено, кроме того, давлением и вмешательством противо борствующих сил, рассмотренных выше. Одна из них - суеве рия, нужда в норме; другая - любовь во всех ее градациях от отрицательного полюса (слепящей ненависти) до полюса по ложительного (столь же ослепляющей страсти). Если суеверия, в качестве норм, сдерживают стремительность трансформаций, то любовь, наоборот, - стимулирует и торопит их возникно вение. Вмешиваясь в трансформации, любовь нарушает их логическую стройность, целесообразный, объективно обосно ванный порядок. В стихотворении Н.С. Гумилева «Душа и те ло» душа говорит:
Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
Помимо этих двух сил существуют и еще силы, влияющие на трансформации потребностей и затрудняющие распознава ние исходной под поверхностью производных. Это потребнос ти вспомогательные: потребность в вооруженности и воля.
На трансформации потребностей всегда сказывается на личная вооруженность субъекта средствами удовлетворения своих потребностей. Одна и та же потребность у более воо руженного трансформируется не так, как у менее вооруженно го. Этого мы уже касались в обзоре исходных потребностей. Сама же вооруженность каждого человека определяется множеством причин, а в их числе - одной из важнейших - био логической потребностью в экономии сил, которой мы также касались выше. Она противостоит потребности в вооруженно сти, как, впрочем, и всем другим, но на вооруженности ска зывается, может быть, больше, чем на других.
Состав наличных - конкретных и осознаваемых - потреб ностей человека определяется не только исходными нуждами, сдерживающими нормами и стимулирующими влечениями, но и его возможностями - доступностью для него того, что его привлекает или в чем он ощущает нужду. В магазине человек выбирает нужное или привлекательное, сообразуясь с тем, сколько у него денег, и помня другие предстоящие траты и поступления. Бас не возьмется петь теноровую партию; моло дой человек располагает возможностями, которых лишен по жилой, а тот может располагать отсутствующими у молодого и т.д. И во многом здесь сказывается экономия сил и ее ди намика.
Многие человеческие потребности не могут быть удовлет ворены без «орудий удовлетворения»; орудия эти должны, следовательно, отвечать свойствам как субъекта, так и того объекта, который может удовлетворить данную его потреб ность. Значит, таких орудий может существовать множество, они видоизменяются, и человек бывает вооружен больше или меньше, а сама вооруженность может быть самой разнообраз ной и в количественном и в качественном отношениях.
Вооруженность средствами (орудиями) удовлетворения по требностей начинается со способности двигаться и с нужды тренировать эту способность - нужды, свойственной всем млекопитающим, вопреки потребности в экономии сил, вопре ки лени у человека. У людей эту врожденную вспомогатель ную потребность в мускульном движении обнаружил А.И. Ме щеряков в работе со слепо-глухими детьми. Он воспользовал ся ею с поразительными результатами: развивая ее, он откры вал возможность роста и развития всех других человеческих потребностей у существ, казалось бы, обреченных на расти тельно-животное существование из-за отсутствия контактов с внешней средой через зрение и слух.
Он пришел к выводу: «Видимо, можно говорить <...> о на личии у ребенка с самого начала его появления на свет нуж ды в движениях, поскольку, родившись, ребенок с первого же дня двигает ручками и ножками» (188, стр.122). Эта «нужда в движениях» есть, видимо, зародыш тех потребностей, которые в дальнейшем вырастают в значительную и обширную группу «вспомогательных» потребностей в вооруженности. Их возникновение у человека, вероятно, подобно тому, как «рефлекс свободы» превращается в волю, а «ориентировочный рефлекс» - в потребность познания и в потребности идеальные.
Врожденная, исходная потребность в движении, в трени ровке своей мускулатуры потом трансформируется и обнару живается как потребность в игре и потребность в подражании, казалось бы практически в каждом отдельном случае совер шенно бесполезных. Не случайно эти потребности присущи всегда и всем детям. Ребенок не может не играть, а в играх не подражать взрослым, животным. Но это - только первые шаги в постепенном приобретении, накоплении и хранении вооруженности.
Накопление идет дальше в направлениях: к освоению все большего числа разных средств и способов, какие могут при годиться, и к все более совершенному владению каждым. Сре ди них возникают универсальные: деньги и власть. Потреб ность в том и другом трансформируется и конкретизируется самым причудливым образом, в зависимости от обстоятельств, в которых в каждом данном случае можно то или другое приобрести.
Обе эти потребности чрезвычайно распространены, часто занимают значительное место в структуре потребностей чело века, но едва ли их можно считать «здоровыми» трансформа циями исходной, нормальной потребности в вооруженности. Деньги и власть вооружают для принуждения, для подчинения - «для себя». Таково их назначение и происхождение, хотя они могут быть использованы и «для других».
Нормальными, «здоровыми» трансформациями потребности в вооруженности можно считать потребности в приобретении деловой квалификации - в умениях, нужных для выполнения таких дел, осуществление которых служит удовлетворению любых потребностей - не только «для себя», но и «для дру гих». Вооруженность такими знаниями и умениями обеспечи вает человеку «место в обществе». То самое, или подобное тому, которое дают, без достаточных на то оснований, деньги или власть. Такие контрастные источники общественного ува жения свидетельствуют о многообразии трансформаций исход ной потребности в вооруженности.
Чтобы разобраться во всем этом многообразии, вооружен ность каждого человека можно характеризовать по трем из мерениям (направлениям, осям).
Первое. По происхождению вооруженность может быть врожденной: сюда входят природные физические данные, умственные и всякие иные способности; унаследованной - по лученной без труда - и приобретенной.
Так как всякий живущий человек чем-то и как-то воору жен, то степень вооруженности каждого определяется сравни тельно с вооруженностью окружающих.
Поэтому вторым измерением может служить сравнение: вооруженность может быть близкой к средней вооруженности других, выше и ниже ее, и это может касаться вооруженности врожденной, унаследованной и приобретенной. При таком сравнении обычно обнаруживается третье измерение -конкретный состав возможностей: для удовлетворения каких именно потребностей данный человек более вооружен и для каких менее, сравнительно с вооруженностью окружающих, в пределах своих собственных возможностей, во врожденном, унаследованном и приобретенном? По этому измерению воо руженность можно различать соответственно трем исходным потребностям с дальнейшей специализацией. Начинается такое различение с того, что для овладения пространством физичес ким, для завоевания места в умах людей и для познания мира нужны принципиально разные виды оружия.
В общей, итоговой вооруженности каждого качество его оружия, степень вооруженности и происхождение вооруженно сти выступают в разных отношениях и взаимосвязях; в одних условиях проявляется одно, в других - другое, то больше, то меньше.
С некоторой вооруженностью каждое живое существо ро дится.
Врожденное
Л.Н. Толстой записал в дневнике: <«...> способности всем животным даны сообразно с потребностями, которые они должны удовлетворять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность достигать: причину, вечность, бес конечность, всемогущество?» (277, т.46, стр.139). Толстой этой способностью обосновывает существование Бога.
Если к такой экстраполяции не прибегать, то отмеченная им способность есть способность к теоретическому мышлению, на которую указывал и И.М. Сеченов («вторая сигнальная система» - по И.П. Павлову). Эта способность действительно существует вместе и в соответствии со специфически челове ческими потребностями - социальными (в справедливости) и идеальными (в познании) - в их человеческих качествах.
В состав врожденной вооруженности человека входят по тенциальные возможности обслуживания этих потребностей. Такие возможности бывают весьма разнообразны по степени и по содержанию, а в общей вооруженности человека они играют значительную роль. Недостаток врожденных и перво начально скрытых способностей к абстрактному мышлению не компенсируется очевидной физической вооруженностью, при способленной для удовлетворения биологических потребностей. Если кто глуп, то от рождения, и ни мускульной силой, ни идеальным сложением глупость не возмещается.
Но многие и существенные недостатки этого вида врож денной вооруженности восполняются - иногда с лихвой -другим видом опять-таки врожденной вооруженности: талан том, одаренностью в определенном, том или ином роде прак тической деятельности.
Б. Сарнов приводит суждение Л.Н. Толстого о природе та ланта: «После до можно взять фа, но для того, чтобы на строить до и настроить фа на скрипке, надо поворотить ко лышек чуть-чуть, еще чуть-чуть, еще чуточку, чтобы это было совершенно фа и до, которые суть математические точки в пространстве звуков. Талант тем и отличается от неталанта, что он сразу берет одно единственно верное из бесчисленнос ти не совсем верных фа и тянет его ровно одну четверть секунды, ни на одну тысячную не больше и не меньше, и усиливает и уменьшает звук ровно, в каждую одну сотую секунды, по одной десятитысячной силы звука. Достигнуть этой точности человеку невозможно. Ее достигают только Бог и талант. И затем выдумано такое, кажущееся странным и неточным, название таланта» (277, т.13, стр.241-242).
О существовании способностей, дарования, таланта нет ос нований судить, если они ни в чем не проявляются. Значит, они - не только потенциальная возможность, но и некоторая действующая сила, причем сила, не совпадающая со способно стью к абстрактному мышлению. Абрагам Маслоу связывает ее непосредственно с потребностями. «Я полагаю, - пишет он, - что любой талант, любая способность является также моти вацией, потребностью, импульсом» (13, стр.175).
Если это так, то под врожденными способностями челове ка можно понимать соответствие его органических свойств его потребностям. В состав врожденной вооруженности входит тогда степень этого соответствия, а степени эти могут быть самыми разными.
К числу органических свойств таланта нужно, видимо, от нести соответствие вообще творческой деятельности как таковой, если речь идет об искусстве или о науке. А соответствие это требует прежде всего достаточной силы сверхсознания, которое, как об этом было сказано выше, служит индикато ром доминанты. В специфическую вооруженность, причем врожденную, входят, значит, не только мыслительные способ ности - гибкость и подвижность сознания - но и качества неосознаваемые: та самая точность, не поддающаяся расчету, о которой пишет Л.Н. Толстой.
Но природная вооруженность интуицией есть, в сущности, вооруженность творческой логикой и потому не противоречит разуму в обычном смысле. Профессор Г. Айзенк утверждает: «Исследования показали, что для людей искусства, музыкан тов, художников, артистов «коэффициент интеллектуальности» играет большую роль в работе. Оказалось, чем выше КИ, тем большего успеха добивается человек в своем искусстве: у всех исследованных нами известных деятелей искусства «коэффи циент интеллектуальности» был выше среднего, хотя и не такой высокий, как у известных ученых, для которых решение интеллектуальных проблем является самой сутью их профес сии» (3, стр.13).
А.Н. Вертинский пишет: «Актер - это вообще счастливое сочетание тех или иных данных и способностей. Актер - это аккорд. И если хоть одна нота в этом аккорде не звучит -аккорда нет и не может быть. Стало быть, нет и актера. Ес ли бы у Шаляпина, например, был бы толстый живот и ко роткие ноги, он никогда не достиг бы той вершины славы, которая у него была <...>» (49, т.5, стр.210).
То, что А.Н. Вертинский называет «аккордом», можно от нести и к любым другим способностям и дарованиям, но «ак корд» шахматного таланта или математического дарования, очевидно, имеют мало общего с «аккордом» актера. Впрочем, даже и состав актерских способностей чрезвычайно сложен -в него входят разного рода возможности, и недостатки «внешних данных» могут быть восполнены «данными внут ренними» - одаренностью сверхсознанием и творческой логи кой. Примеры тому: М.А. Чехов, В.О. Топорков.
От врожденных задатков - органической вооруженности «внешней» и «внутренней» - можно отличать возможности социально унаследованные. Практически они играют значи тельную роль в ходе удовлетворения потребностей человека, а значит - в их трансформации. Например - в выборе профес сии.
Унаследованное и приобретенное
К социально унаследованной вооруженности можно, отнес ти: деньги, разного рода имущество, родственные связи, при надлежность к определенному общественному рангу с вытека ющим отсюда воспитанием и образованием. Такая унаследо ванная вооруженность может весьма значительно и резко от личать одного человека от другого в их потенциальных воз можностях.
Но полученное по наследству достается даром и потому часто не ценится по достоинству наследником. Кроме того, вооруженность эта может не соответствовать его интересам -конкретным производным потребностям. Связи в чиновном мире, например, могут оказаться даже помехой художнику или ученому; связи артистические - бесполезны военному. В воо руженности каждый ценит ее соответствие своим потребнос тям, а так как сами трансформации потребностей едва ли наследуются, то в унаследованной вооруженности наиболее ценным воспринимается оружие самое универсальное - то, которое может служить удовлетворению различных потребнос тей.
Это как раз и относится к имущественному и обществен ному положению. То, что одним надо приобретать ценой значительных усилий, другому достаточно сохранить, не рас терять, не растратить.
Степенью вооруженности человека в значительной степени определяется его место в обществе, независимо от того, при лагал ли он специальные усилия и какие именно, чтобы этой вооруженностью обладать и это место занять. В этом сказы вается значение вооруженности, а далее - и потребность в нем. Потребность в вооруженности превращается таким путем в одну из самых распространенных и ярких трансформаций социальных потребностей человека. Люди тратят много уси лий и времени, чтобы «вооружиться» и тем самым утвердить себя в обществе.
Так деньги, власть, знания (квалификация) превращаются из средства удовлетворения потребностей - из вооруженности, искомой для их удовлетворения, - в цель, продиктованную социальными потребностями. Вооруженность как таковая выс тупает трансформацией социальных потребностей.
Высококвалифицированный специалист в любой области (врач, учитель, инженер, портной...), приобретая известность как знаток своего дела, тем самым завоевывает и место в человеческом обществе и в умах тех, кто в этом деле нуждается. Причем, чем значительнее такое дело, чем чаще возника ет нужда в нем, тем значительнее и место, им обеспечиваемое. Врач, например, может понадобиться любому; учитель - толь ко тому, у кого есть дети; портной - немногим, но только состоятельным, а значит влиятельным.
Деньги нужны практически всем, поэтому богатство обес печивает общественное положение в самом широком кругу. Но «место», предоставляемое им, страдает недостатком. День ги - сила, которая может быть употреблена не только с пользой для социального окружения, но и во вред ему. Богат ство выступает силой принуждения, поэтому соприкосновения с ней люди часто предпочитают избегать. Богатого боятся, но боятся и доверять ему. Его «место» обеспечено не уважением, не любовью, привязанностью или благодарностью, а больше -нуждой, опасениями, заботами и расчетами. К тому же владе ние деньгами бывает связано со скупостью, с жадностью и это влечет к враждебным отношениям с окружающими. «Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство небесное», - гласит Евангелие.
Все это относится к богатству, когда и поскольку именно оно обеспечивает «местом» в человеческом обществе.
Власть - «вооружение» еще более универсальное, чем день ги. Но она проявляется, в сущности, только как возможность принуждения. Многое из того, что относится к богатству, относится и к ней - она обеспечивает «местом», может быть, даже более привлекательным, но менее прочным и опять уяз вимым. Власти боятся, ее уважают, но ей завидуют и носите ля ее редко любят. (А.С. Пушкин: «Живая власть для черни ненавистна...») Место его делается привлекательным для окру жающих, когда власть, как и богатство, изменяет своей соб ственной природе: когда богатый жертвует деньги, когда об ладающий властью уступает ее, отказываясь от принуждения.
Отсюда могут быть сделаны некоторые выводы.
Знания, умения являются вооруженностью (средством) для удовлетворения разных потребностей, в том числе социальных: «для себя» и «для других». Но вооруженность эта не наследу ется. Она приобретается только собственным трудом с исполь зованием вооруженности врожденной.
Знания влекут к себе как цель и в трансформациях по требностей идеальных.
Деньги, как и власть, могут являться вооруженностью (средством) для удовлетворения любых потребностей, но они же выступают и в качестве целей, продиктованных соци альными потребностями «для себя». В этом случае цель - искомое место «в умах» - односторонне, «однобоко», даже обманчиво. Когда оно только вещественно-материально, то лишь формально обозначает достигнутое социальное положе ние.
Может быть, именно поэтому власть и богатство, каких бы размеров ни достигали, не дают подлинного удовольствия и чистой радости, а лишь некоторое удовлетворение, относи тельное и скорее «предвкушаемое». Погоня за тем и другим поэтому бесконечна. А радость богачу и властолюбцу дают те мгновения, когда тот и другой отказываются от пользования этим оружием, уступая справедливости.
Тем не менее, разнообразные трансформации погони за властью и особенно за деньгами чрезвычайно распространены. Потребности эти самым причудливым образом переплетаются с другими так, что далеко не всегда можно определить: под чинена ли в данном случае данная цель потребности в сред ствах, в вооруженности, или она - «самоцель». Тогда деньги или власть отождествлены в ней с «местом в обществе». ,
Любопытным примером взаимосвязи разных родов воору женности и разнообразия в использовании ее может служить биография Г. Шлимана. Он начал, казалось бы, с полной беспомощности. Изучив русский язык, он получил возмож ность заняться коммерческой деятельностью; способности к ней дали ему миллионное состояние. После этого он присту пил к изучению археологии. Здесь нашла полное применение его вооруженность интуицией, и в итоге он совершил свои знаменитые открытия. Шлиман умело пользовался и «оружием» денег, и «оружием» знания, применяя то и другое по назначению, творчески и с равным успехом. Так прояви лась его разносторонняя одаренность. Какова же была его главенствующая потребность - социальная (место в обществе) или идеальная (наука)? Его биограф Г. Штоль ясного ответа на этот вопрос не дает.
О Бальзаке Ст. Цвейг пишет: «Но человеку не дано ус кользнуть от собственной природы. Думать о деньгах для Бальзака - настоятельная потребность. Точно так же как у композитора все чувства и настроения изливаются в музыке, так у Бальзака каждое впечатление находит выражение в под счетах. Он остается неисправимым коммерсантом» (303, стр.451).
По Цвейгу, главенствующей потребностью О.Бальзака бы ла потребность социальная - занять видное место в обществе - и деньги, как прямой к этому путь. Но он не располагал соответствующей вооруженностью. Его идеальные потребности не занимали командного положения (хотя, вероятно, были выше среднего уровня), но в этой области он обладал исклю чительной врожденной вооруженностью, а упорная тренировка эти его возможности умножила. Может быть, Бальзак был «вооружен» односторонне? В отличие от Шлимана и, скажем, русского поэта Некрасова, которые по-разному, но оба были «вооружены» разносторонне?
М. Зощенко значительный раздел «Голубой книги» посвя тил деньгам. Точнее - уродствам, к которым ведет погоня за ними. Вот несколько примеров:
«Римский консул Марк Антоний после убийства Юлия Це заря предназначил к смерти триста сенаторов и две тысячи всадников. И, идя по стопам господина Суллы, объявил, что будет платить высокую плату с тем, чтобы объявленных в списках уничтожили в короткий срок. Цена за голову, дей ствительно, назначена была поразительно высокая - двадцать пять тысяч динариев (около восьми тысяч рублей). Рабам же, чтоб понимали свое низкое положение при убийстве господ, полагалось меньше - тысяча динариев.
Тут страшно представить, что произошло. История гово рит, что сыновья убивали своих отцов. Жены отрубали голо вы спящим мужьям. Должники ловили и убивали на улице своих кредиторов. Рабы подкарауливали своих хозяев. И все улицы были буквально залиты кровью.
Цена, действительно, была слишком уж высокая».
«Однако история знает еще более высокую цену. Так, на пример, за голову знаменитого Цицерона, величайшего из римских ораторов, было назначено пятьдесят тысяч динариев. Эта отрубленная голова была торжественно поставлена на стол»;
«Но самая высокая цена была назначена однажды за го лову английского короля Карла I <...>. И Шотландия, куда бежал Карл, выдала его Англии, поступившись своими хрис тианскими взглядами за четыре миллиона»;
«Наполеон за голову знаменитого тирольца Гофера, под нявшего народное восстание за независимость страны, посулил заплатить всего что-то около двух тысяч рублей. Тем не ме нее, Гофер, укрывшийся в горах, уже через два дня был пой ман своими же тирольцами. Он был выдан французам и ими расстрелян (1810)» (107, стр.34-35).
На примерах этих видна и значительность денег как «вооружения», и погоня за ними, и сложность вопроса о цели и средствах как у покупателей голов, так и у тех, кто ради денег нарушал все нормы нравственности.
Поскольку высокая вооруженность обеспечивает «местом» в социальном окружении, сама причастность к 'тому, кто об ладает им, приближает к значительному положению. А. Крон называет его «самоутверждением через сопричастность». «Всякий раз, когда мы создаем себе идола, мы самоутвержда емся. Мы как бы входим в долю и становимся пайщиком его славы и авторитета, будучи профанами, мы приобретаем пра во судить да рядить о вещах, нам ранее недоступных» (138, стр.60).
Но значение вооруженности проявляется и в другом. Воо руженность обеспечивает «местом» потому, что расширяет возможности, дает свободу. В частности - от обязанностей подчиняться нормам и экономить силы. Поэтому демонстра ция свободы, щедрость, размах в расходах и пренебрежение к нормам в затратах - все это способы самоутверждения и ис пользования вооруженности: «Страсть Пушкина к игре хоро шо объяснил его приятель по Кишиневу В.П. Горчаков: «Игру Пушкин любил как удальство, заключая в ней что-то особен но привлекательное и тем самым как бы оправдывая полноту свойств русского, для которого удальство вообще есть лучший элемент существования» (306, стр.298-299).
Яркой иллюстрацией силы - как вооруженности с нега тивной ее стороны, как пренебрежения к нормам и как отри цания их - может служить Николай Ставрогин в «Бесах» Достоевского. Сила отрицания и вооруженность презрением в итоге должны были привести его - и привели - к самоубий ству. Вооруженность презрением к силе в комическом вариан те изображена И.А. Крыловым в басне «Слон и Моська»: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!». В сущ ности, это - вооруженность нахальством, которое, следова тельно, бывает «оружием».
Специализация
Потребности в той или иной конкретной вооруженности производны, а сила их зависит и от силы исходной потребно сти в вооруженности, и от наличных обстоятельств момента. Нет нужды продавать чужую голову, если за нее не платят и если не нужны деньги. Но в любых данных обстоятельствах решающую роль играет сила исходной потребности и давле ний на нее, усиливающих и сдерживающих ее. Любой из две надцати апостолов мог продать Христа, а предал его за тридцать сребреников один Иуда.
Сила потребности в вооруженности (как и всякой другой) определяется размерами усилий, прилагаемых для ее удовлет ворения, и жертв, ей приносимых. Значит, по жертвам и зат ратам усилий можно различать потребности в «вооружении» средней, наиболее распространенной силы, силы повышенной и пониженной в сравнении с ней. А сила потребности в воо руженности каждого данного человека в значительной степени характеризует его. Во-первых, и главным образом, она выра жает - сколь реальной, конкретной представляется ему отда ленная перспектива его будущей деятельности; в какой мере он озабочен ее успехом: предполагает ли он вести борьбу, сколь трудную и какими средствами? Во-вторых, следователь но, - потребность в том или другом, определенном, «вооруже нии» говорит о структуре его потребностей в данное время. Проще говоря: во-первых, один копит силы, другой - нет; во-вторых, копят силы те или иные.
Разумеется, такая характеристика ориентировочна и схема тична. Она может быть повернута и со стороны негативной: человек, не интересующийся приобретением знаний, не ждет от них пользы для себя; человек, интересующийся главным образом связями и знакомствами, не верит в другие пути к успеху; пренебрегающий возможностью «хорошо заработать», не ощущает нужды в этом «оружии» и т.д.
В ориентации на средний уровень вооруженности, может быть, ярче всего проявляется мода. Это - вооруженность де коративная и декларативная. В следовании моде «оружие» приобретается (иногда с большими усилиями и затратами) для употребления его напоказ - чтобы быть «не хуже других». В том, что должно бы быть вооруженностью, средством борьбы, ценится соответствие норме и только. Нужно не оно само, а доказательства принадлежности к рангу людей, так именно «вооруженных». Значит, повышенный интерес к моде говорит о структуре потребностей, близкой к среднему уровню и по составу своему и по силе.
Пониженная (против средней нормы) потребность в воо руженности какого-то определенного рода чаще всего говорит о повышенной потребности в экономии сил (лени) или в воо руженности другого рода. Так, скажем, человек, постоянно болеющий, теряет иногда интерес ко всему, что прежде зани мало его, вследствие повышенного интереса к способам под держания своего здоровья - он бережет силы и ищет «оружие» для борьбы с болезнью.
Потребность в вооруженности играет значительную роль в жизни каждого человека, и с ее общего ослабления, может быть, начинается угасание человеческих потребностей. Именно поэтому потребность эта первоначально совершенно не осоз нается. Она начинается с желания не отставать от сверстников и побеждать их во всякого рода соревнованиях; потом высту пает обычно как круг тех или других специальных интересов; вначале он бывает широк и поверхностен; потом - сужается и углубляется; это ведет к профессионализации и к потребности повышать свою квалификацию, расширять и углублять ее.
В начале жизненного пути потребность в «вооружении» возрастает, вопреки экономии сил, а силы растут; но на ка ком-то этапе жизни потребность в «вооружении» обычно на чинает постепенно ослабевать. Человек, экономя силы, делает ся все менее склонен расходовать их на приобретение или обновление своего «оружия», ему все чаще представляется достаточным то, каким он уже владеет. Это - консерватизм, удовлетворенность нормой, чаще всего устаревшей или устаре вающей. В следовании моде и отставании от нее консерватизм этот особенно заметен, потому что нормы моды меняются чаще других и поспевание за ней требует расторопности.
А.А. Ухтомский выписал слова Л.Н. Толстого: «Человек всегда недоволен своим положением и всегда очень доволен своим умом и пониманием» (288, стр.259). Это те распростра ненные случаи, когда недовольство своим положением (по требность занимать место в обществе) не столько велико, чтобы расходовать усилия на совершенствование вооруженнос ти для улучшения этого положения, когда представляется дос таточной вооруженность, приобретенная ранее.
Возможности минимально вооруженных людей (например, детей) уравнивают их. Высокий уровень вооруженности под черкивает качественные отличия одного от другого: скрипач и генерал, ученый и мастер спорта - каждый «вооружен» хоро шо в своей области. На уровнях относительно высокой воо руженности проявляется, между прочим, и то, что разные потребности требуют разного «оружия», и чем выше квалифи кация и уже специализация, тем строже и дифференциация в «вооружении». И. Забелин писал: «В наш век, когда знания множатся буквально на глазах, ничем не ограниченный про цесс узнавания может повести лишь к творческому бесплодию ученого, к «эрудиции», за которой не сыщешь и грана само стоятельности в мышлении. Истина эта не нова. Более двух тысячелетий назад великий философ древности Гераклит гово рил, что «многознание не научает уму», и противопоставлял многознанию - познание, проникновение в скрытую суть ве щей, то есть активное творчество» (103, стр.159).
Специализация в вооруженности приводит к различным последствиям. Так, борющиеся и вооруженные по-разному стремятся использовать эту разность. Петр Первый говорил на военном совете перед Полтавской битвой: «Шведы очень стремительны, хорошо дисциплинированы, хорошо обучены и ловки; наши войска достаточно тверды, но у них нет этих преимуществ; поэтому следует постараться сделать ненужными для шведов эти их преимущества» (273, стр.422).
В «вооружение» Наполеона входило, между прочим, уме нье пользоваться различной вооруженностью своих подчинен ных. Ст. Цвейг пишет: «Ни одному художнику не придумать более разительных противоположностей, чем это сделала ис тория, поставив эти две фигуры - ленивого и гениального им провизатора Талейрана и тысячеглазого, бдительного кальку лятора Фуше - рядом с Наполеоном, совершенный гений ко торого соединял в себе дарования обоих: широкий кругозор и кропотливый анализ, страсть и трудолюбие, знание и пропор циональность» (304, стр.252-253).
Таковы вершины вооруженности. Здесь «врожденное» и «приобретенное» достигает наибольших размеров, дарования и знания сливаются в одно, а в универсальности «вооружения» (средств) стираются и грани специализации.
На уровнях, близких к среднему, отчетливо видны и сте пень вооруженности и степень специализации в «вооружении». Так, средством для удовлетворения биологических потребнос тей варианта эгоистического, индивидуального служит уменье использовать моду (значит - знание ее) в одежде, в косметике, прическе, приемах поведения врожденных, унаследованных и самостоятельно выработанных. Но этот арсенал средств не пригоден для удовлетворения биологических потребностей варианта семейного и родового. Тут «оружием» служат разно образные умения домоводства, знания и умения, поддержива ющие семейные, родовые и национальные традиции - быта, языка, культуры, морали, верований. Это «вооружение» нахо дит применение и для удовлетворения потребностей соци альных, поскольку они проникают в сферу биологических.
Но главное средство удовлетворения социальных потребно стей - деловая квалификация и деньги ее возмещающие, - на них можно купить труд того, кто надлежащей квалификацией обладает. А квалификация состоит из знаний и умений.
Универсальное «оружие»
Удовлетворению социальных потребностей варианта «для других» может служить квалификация только в делах, полез ных этим другим. В варианте противоположном - «для себя» - квалификация – в любом деле, но она должна быть тем выше, чем яснее дело, выполняемое «для себя», противонап равлено интересам других. Вор может занять самое почетное положение в обществе, только будучи вором высококвалифи цированным; деспот должен обладать высоким уменьем по давлять всякое инакомыслие, чтобы удерживать свою власть и не быть свергнутым конкурентом.
Уменье угождать сильному, не стесняясь средствами, не боясь жертв и унижений, - «оружие» эффективное, а потому и распространенное в борьбе за «места» «для себя». Высокая квалификация в этом деле при деспотическом общественном строе восполняет отсутствие квалификации в любых других делах. Она ведет к власти. А власть, как и богатство, дает возможность присваивать (как деньги - покупать) чуть ли не любую квалификацию в любом деле. («Все возьму, сказал булат...»).
Власть, подобно деньгам, - средство универсальное. По этому она привлекательна не менее денег. Средство это может служить удовлетворению даже такой потребности, как, напри мер, потребность в том, чтобы определенным образом проис ходила трансформация потребностей других людей; властью они могут быть окружены такими обстоятельствами, при ко торых желательная власти трансформация должна произойти -и во многих случаях она таким путем действительно происхо дит. Так осуществляется всякого рода «оболванивание» масс. Но оно все же удается не вполне, не всегда и не в отношении всех.
Причина в том, что единственное недоступное власти и деньгам - это ликвидировать существующие у человека исход ные потребности или создать новую исходную потребность. Всякого рода деспоты такие попытки все же предпринимают, но они по сути своей не отличаются от попыток сконструи ровать вечный двигатель. Можно задушить человека, но нельзя уничтожить его потребность в кислороде; можно умо рить голодом, но нельзя уничтожить потребность в пище...
Ограниченность возможностей власти и денег обнаружива ется в том, что, хотя они и могут успешно содействовать или противодействовать удовлетворению идеальных потребностей людей, но они не в состоянии создавать науку и искусство; они не могут сделать господствующей ту человеческую по требность, которая вынуждает человека заниматься бескорыст ным познанием. Их область - потребности социальные. Но через посредство этих потребностей, их давлением, власть и деньги влияют на трансформации, а значит - и на ход удов летворения потребностей биологических и идеальных.
Это универсальное «оружие» может с успехом применяться, пока и поскольку речь идет о «ширпотребе» в науке и искус стве - о господствующих нормах в том и другом. Но как только дело касается создания нового, так власть может быть эффективно применена только отказом от ее прямого назна чения - предоставлением свободы от пут сознания для рас крепощения сверхсознания.
«Вооружением» в науке служит все, что необходимо для расширения, умножения знаний - в первую очередь знание того, что уже познано в данной, определенной отрасли знания в данное время; в искусстве - все, что совершенствует воз можность обозначить достигнутую достоверность знания. В каждом конкретном роде искусства - это владение присущей этому роду в данное время знаковой системой («материалом», «языком») и инструментами пользования ее знаками. Чтоб преодолеть нормы, нужно знать их.
Так как в основе идеальных потребностей любого вариан та лежит субъективная убежденность (вера) в существовании истины, в ее достижимости для познания и в ее независимос ти от человеческих потребностей, бескорыстному познанию не может служить вооруженность, пригодная для удовлетворения других потребностей человека. Сама же вооруженность в на уке и искусстве - знаниями как таковыми и умениями как таковыми - выглядит поэтому вооруженностью совершенно своеобразной; с точки зрения других потребностей, она пред ставляется полной безоружностью.
Свобода - своеобразная вооруженность идеальных потреб ностей. Но само понятие «свободы» толкуется по-разному и часто - противоречиво.
М. Горький излагает мысли Л. Толстого: «Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей делает нас людьми, и не будь этих чувствований - жили бы мы как звери». И дальше: «Свобода - это когда все и все согласны со мной, но тогда я не суще ствую, потому что все мы ощущаем себя только в столкнове ниях, противоречиях» (74, стр.99-100). Так абстрактно-стати ческая свобода выглядит злом.
Потребность, не обеспеченная средствами и путями ее удовлетворения и не замещенная другой потребностью, - это пустота незанятости и, в сущности - свобода бессилия. Неза висимость и простор человека, свобода, к которой людям свойственно стремиться, в которой существует потребность, это - вооруженность и только. Полная, абсолютная свобода так же недостижима, как вооруженность, достаточная для удовлетворения всех потребностей человека в любых условиях.
Вооруженность логикой
Поскольку человек, в отличие от других живых существ, обладает способностью к теоретическому мышлению, эта спо собность является его «вооружением». Оно, в сущности, и сделало его человеком. Поэтому с этой вооруженностью мы имели дело, рассматривая все его потребности, начиная с биологической - в экономии сил. Экономия сил привела к умению продуктивно думать - к логике.
Логика имеет, следовательно, как бы двух предков: биоло гическую потребность в экономии сил (которая начинается с того, что новорожденный младенец много спит) и вспомога тельную потребность в «вооружении» (которая начинается с того, что, просыпаясь, новорожденный двигается - тренирует свою мускулатуру). Трансформируется способность к мышле нию как специфически человеческое «вооружение» - умение устанавливать связи, ассоциации - в логику формальную («рас судок»), потом в логику диалектическую («разум») и логику творческую («вдохновение»). Эти трансформации были рас смотрены как плоды экономии сил в мышлении, обслужива ющем потребности. Но поскольку, в отличие от рассудка и разума, обслуживающих потребности биологические и соци альные, творческая логика служит потребностям идеальным, вернуться к ней целесообразно сейчас - после рассмотрения идеальных потребностей.
Творческая логика оперирует знаниями, впервые вводимы ми в обиход; она характеризуется вторжениями сверхсознания в процессы логического мышления, с последующими: подчине нием сознания сверхсознанию, борьбой между ними, их при мирениями и, наконец, обогащением сознания новым материа лом и опытом для последующей логической работы мышления - разума. В багаж (сумму, структуру, систему) знаний обиход ных, апробированных, продуктивных и привычных сверхсоз нание вводит новые.
Они производят впечатление прозрения, открытия, неожи данной и непредвиденной находки (существование таких зна ний не предполагалось, ибо все существующие были испробо ваны и не оправдали себя). Такое впечатление может оказать ся ложным: вторгшееся новое может не выдержать борьбы с сознанием, и будет им изгнано как несуразность, как глу пость, как попытка узурпации или забвение прав разума. Так бывает. Но вдохновение заключается именно в том, что сверхсознание не успокаивается - оно вновь и вновь пытается включить в мышление то одно, то другое новое, пока созна ние не примет его, уступив ему более или менее значительное место.
Такая работа мышления возможна, потому что область сверхсознания, в отличие от ограниченного сознания, не мо жет иметь известных границ. В «Мартовских идах» Уайдлера Ю. Цезарь пишет, что человек «не знает, что он знает или хотя бы желает знать, пока ему не брошен вызов, и не при шла пора рискнуть всем, что у него есть» (283, стр.136).
«Каждую минуту нашей деятельности, - пишет академик А.А. Ухтомский, - огромные области живой и неповторимой реальности проскакивают мимо нас только потому, что доми нанты наши направлены в другую сторону» (287, стр.90).
«Неосознанным умозаключением» называют интуицию ис следователи целеустремленных систем Р. Акофф и Ф. Эмери. Интуиция подчинена, следовательно, доминанте - ведущей, главенствующей потребности. «Интуиция не оценивает, а пред лагает. Мышление же доказывает»', «Мышление осознано и программируемо, интуиция не осознана, но программируема», - пишут те же авторы (6, стр.121).
То же утверждал А. Эйнштейн: интуиция есть «прямое ус мотрение истины, то есть усмотрение объективной связи ве щей, не опирающееся на доказательство» (цит. по 335, стр.147).
Ф.М. Достоевский писал брату из Семипалатинска в 1858 г.: «Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое мгновение создания картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, например, сцену тотчас и записываю, так, как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год отрабатываю ее, вдохновляясь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше. Было бы вдох новение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет» (95, т.1, стр.113 - по особой нумерации страниц раздела писем).
Интересно, что почти то же пишет и наш современник -драматург В.С. Розов: «Как это ни парадоксально, но худож ник в момент творческого акта как бы не мыслит, мысль убьет творчество. В лучшем случае мысль играет роль той воды, в которой растворяется акварельная краска. Повторяю: творческий акт непроизволен. Разумеется, огромная работа, которая может предшествовать творческому акту, никем не сбрасывается со счета» (231, стр.152).
В результате, как отмечал Ф. Кафка, «Я пишу иначе, чем говорю, говорю иначе, чем думаю, думаю иначе, чем должен думать, - и так далее до самой темной глубины» (цит. по 335, стр. 147).
Вооруженность и воля
Потребность в вооруженности, так же как другая вспомо гательная потребность - воля, любопытны тем, что сами по себе они живому существу не нужны, и когда, вследствие ка ких-либо причин, овладевают человеком (становятся его гла венствующей потребностью), то ведут его к тупику разочаро ваний. «Скупой рыцарь» Пушкина, «Венецианский купец» Шекспира, «Скупой» Мольера - тому иллюстрации.
Чем больше усилий, времени, труда человек тратит на приобретение вооруженности, тем более значительно для него применение этой вооруженности. Если же применения нет, то в итоге все затраты осознаются как бессмысленные, напрасные... В этом же заключается по сути своей и трагедия властолю бия: длительные и упорные усилия для расширения власти требуют надлежащего ее употребления. Но властолюбец копит «оружие», не применяя его по назначению социальных по требностей. Справедливость он все откладывает во имя средств ее установления, которые превратились в его главную цель. Осознание этой подмены вызывает более или менее бо лезненное разочарование. Не в этом ли и трагедия царя Бо риса в трагедии А.С. Пушкина?
Трагедия власти, как и трагедия скупости, возникает, ког да к одной сильной вспомогательной потребности одаренного и умного человека - потребности в вооруженности - прирас тает другая, тоже вспомогательная и тоже сильная потреб ность - воля. Это объединение неизбежно работает вхолостую. Но потребности, составляющие его, не осознаются - власть или деньги фигурируют как ценности самодовлеющие. Их действительная природа, их подлинное назначение как средств - и только - проявляются с полной ясностью, когда цель, казалось бы, достигнута, а радости ее достижение не прино сит. Вместо нее - сознание роковой ошибки, бесплодности жертв и усилий всей прожитой жизни.
Нечто похожее, но в смягченном и скромном варианте, происходит в тех случаях, когда человек, располагающий над лежащими врожденными способностями, посвящает свою жизнь спорту и сильная воля помогает ему добиться значи тельных результатов. Здесь опять содружество вспомогатель ных потребностей, занявших положение, близкое к доминанте. Трагедии не получается только потому, что главенствующая потребность - устойчивая доминанта всей жизни - все же не в спорте. Такая доминанта была бы очевидной психической болезнью. Главенствующая потребность социальна и, видимо, не слишком сильна; спорт остается средством «занять место» и средством вполне продуктивным, а искомое место не боль ше того, какое может дать высшее достижение в спорте. Не больше.
Вооруженность знаниями отличается тем, что она тоже обеспечивает место в обществе, но место это отнюдь не фор мально, не вещественно-материально, а сугубо социально. Человека уважают за знания, полагая, что они - ценность, нужная обществу в целом. Поэтому знания устаревшие или набор суеверий, выдаваемый за знания, уважением не обеспе чивают, а если «место» и дают, то как раз вещественно-материальное, формальное.
А подлинными знаниями можно вооружаться бесконечно. Соответственно может расширяться и упрочиваться и место в обществе, ими доставляемое, хотя, разумеется, это - место среди тех, кто имеет хоть какое-то представление о ценности таких знаний.
Когда деньги или власть превращаются в самоцель - это грозит катастрофой; когда вооруженность знаниями делается самоцелью, то это значит, что давление идеальных потребнос тей превратило их в потребность господствующую. Теперь знания могут не находить себе никакого применения - они будут приносить радость бескорыстную.
Вторая исходная вспомогательная потребность - воля - потребность в преодолении препятствий. А отсюда и парадок сальная потребность в самих препятствиях. Академик П.В. Си монов обнаружил зародыш воли в «рефлексе свободы» у со баки и в детском упрямстве. Упрямство есть воля не по на значению, вернее, без ее подлинного назначения, потому что оно - в содействии другим потребностям. Воля собственного позитивного содержания не имеет; она сопровождает ту или другую трансформацию той или другой исходной потребности - в спорте, например, потребность в вооруженности. Воля как бы усиливает ту потребность, к которой присоединяется.
Еще одно назначение и проявление воли как специфичес кой потребности - преодоление одной из сильнейших виталь-ных потребностей - потребности в экономии сил. Удовлетво рение всех потребностей требует энергетических затрат; по требность в экономии сил требует их сокращения. Воля пре одолевает это препятствие. Сначала она попросту преодолева ет лень, но этого мало. Вооруженность сокращает энергети ческие затраты, поэтому экономия сил оказывается союзницей потребности в вооруженности, а если они обе получают мощ ную поддержку воли, то вооруженность стремительно растет.
Как потребность вспомогательная, воля является воору женностью. Но она - вооруженность врожденная; поэтому носителем ее она не замечается, хотя и значительно облегчает ему удовлетворение социальных и идеальных потребностей.
Воля помогает приобретать вооруженность и овладевать ею, служа преодолению потребности в экономии сил - лени -и окрашивая преодоление любых препятствий на путях к це лям положительной эмоцией удовлетворения, даже когда пре одоление это носит характер спортивного успеха. Эта поло жительная эмоция стимулирует дальнейшие трансформации потребностей в сторону развития.
Нравственность обращается к сознанию и воле человека, якобы руководящими его поступками. Между тем в действи тельности его поведением и всеми поступками управляют его потребности и им же подчиняются, их обслуживают и созна ние, и мышление, и воля, которая, как показал П.В. Симонов, сама является вспомогательной по отношению к другим по требностью - парадоксальной «антипотребностью»; ее природа
- преодоление препятствий как таковых, она сопутствует дру гим потребностям, содействуя их удовлетворению, вопреки преградам, трудностям - именно ими она «питается»...
Человеку кажется, что он, пользуясь своей волей, может строить свое поведение. Расстаться с этой иллюзией человек не может, и она оказывается не только плодотворной, но и необходимой. В основе этой иллюзии лежит экстраполяция: воля и сознание участвуют в трансформациях потребностей, исходным потребностям это придает конкретное содержание. Так связываются нужды человека с реальной окружающей средой и строится взаимодействие между тем и другим, и оно, более или менее успешно, ведет к подчинению этой среды исходным потребностям человека, трансформированным при участии сознания и воли. Это действительно объективное по ложение - предшествование сознания и воли поступку в трансформации потребностей - экстраполируется в широкое обобщение: в представление о воле и сознании как о причинах поступка, как о силах, управляющих поведением человека.
Игра и вооруженность
Одна из наиболее распространенных трансформаций по требностей в «вооружении» - это игра. Интересные мысли и наблюдения излагает нобелевский лауреат К. Лоренц: «Что такое «игра»? Это один из труднейших вопросов психологии как человека, так и животных. Мы совершенно точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что котенок, щенок или ребенок играет, но дать настоящее определение этому крайне важному виду деятельности чрезвычайно трудно. Все формы игры обладают одним общим свойством: они коренным обра зом отличаются от «серьезной» деятельности, но в то же вре мя в них прослеживается явное сходство с конкретными, вполне серьезными ситуациями - и не просто сходство, а имитация. Это справедливо даже в отношений абстрактных игр взрослых людей - ведь покер или шахматы позволяют им дать выход определенным интеллектуальным способностям. Однако, несмотря на лежащие в ее основе уподобления, «игра» - понятие чрезвычайно широкое. Оно охватывает и чопорный церемониал старинного менуэта и чурки столярни чающего мальчугана. Когда крольчонок от избытка энергии скрадывает след, хотя за ним не гонится никакой хищник, это «игра», и ребенок, который изображает машиниста, тоже иг рает.
Для игры характерно, что в ней сугубо специфическое по ведение не опирается на соответствующее эмоциональное со стояние. Всякая игра - родственная театральному искусству в том смысле, что играющий «делает вид», будто им владеют эмоции, которых на самом деле он не испытывает. <...> Дви жения драки выполняются без злобы, бегства - без страха, а охота - без желания утолить голод. И неверно, будто в игре реальные эмоции все же присутствуют, хотя и в смягченной форме. Нет, в игре они отсутствуют полностью, но если ка кая-нибудь из них действительно проснется в одном из участ ников, игра немедленно прерывается. Потребность играть воз никает из другого источника, более общего по характеру, чем те частые побуждения, которые в определенных ситуациях
обеспечивают необходимой энергией каждое из описанных выше движений.
Игра отличается от серьезных действий не только нега тивно, но и позитивно. В игре - особенно у молодых живот ных - всегда присутствует элемент открытия. Игра типична для развивающегося организма. У сложившегося животного потребность в ней затухает» (159, стр.133-136).
К этому прекрасному описанию игры добавим, что игра всегда остается одной из трансформаций потребности в воо руженности. Она вооружает тем, чем не вооружают знания.
Игрой люди занимаются на досуге - в порядке времяпреп ровождения; она оказывается следствием потребности в прак тической доминанте. А эта производная потребность возника ет от биологической потребности в экономии сил. Экономия сил побуждает чем-то заняться, когда угрожает растрата сил на поиски дела, на выбор занятия, на колебания между раз личными намерениями - побуждениями разных потребностей. Так случается, если все значительные потребности человека в равной мере в пределах нормы удовлетворены, а доминирую щая потребность не слишком выделяется среди них и ею субъект в данных условиях не может заняться. Таковы быва ют ожидания на вокзалах, в вагонах, на отдыхе, в перерывах между делами и т.п. В подобных ситуациях разные люди за нимают свое время разными занятиями, в том числе чтением книг, журналов, газет, спортом, развлечениями (кино, телеви дение и игра).
Пока и поскольку человек занят своими конкретными нуждами, он расходует силы, применяя имеющуюся у него вооруженность. В том, как человек занимает свой досуг, мож но видеть и то, к чему он себя готовит. Использование досу га для игры может служить подтверждением тому, что игра служит именно вооруженности, хотя это ее объективное на значение не осознается самими играющими. Им свойственно думать, что они играют только для развлечения, для удоволь ствия. Впрочем, это естественно - прогноз приобретения по вышенной вооруженности неизбежно вызывает положительную эмоцию. Спорт вооружает силой и ловкостью, а чтение и всевозможные зрелища служат самообразованию. Так же и игра служит вооруженности.
Но к игре обычно относятся как к занятию легкомыслен ному: ее противопоставляют делу - начинанию серьезному. В ее беззаботности проявляется автономность потребности в вооруженности - независимость от потребностей биологичес ких и социальных. Так обнаруживается объективное, особое и специальное назначение игры. Отсюда же и чрезвычайная устой чивость игры в потребностях человека и разнообразие того, что называется игрой. Детские игры «в прятки», «в пятнаш ки», футбол, теннис, лото, игра в карты, в шашки, в шахма ты, игра на рулетке, на бегах, на баяне, на скрипке, на сцене и т.д. и т.п. Игры, близкие к играм животных, - на одном конце этого перечня, на другом - с игрой сочетается борьба за место в человеческом обществе, за власть над людьми (азартные денежные игры) или в игре осуществляются поиски и воплощение истины («игры» в искусстве). Игра превращает ся иногда и в болезненную, неудержимую страсть. Теперь ни с социальными потребностями, ни с потребностью познания она уже как будто не связана, но связана с потребностью в вооруженности. Ведь даже погоня за деньгами в азартной игре есть погоня за вооруженностью так же, как борьба за место в человеческом обществе. Так потребность в вооружен ности вытесняет иногда все другие и становится самоцелью. Таково болезненное извращение потребности, по природе сво ей вспомогательной, какой она всегда остается у животных и у детей. Теперь она уже не похожа на развлечение для удо вольствия.
За многообразием и ненасытностью человеческих потреб ностей следует многообразие вооруженности, необходимой человеку. Поэтому игра сближается иногда с искусством. Мо жет быть, это дало основание Томасу Манну утверждать: «Было время, когда один великан Шиллер мог сказать: чело век лишь тогда человек, когда он играет. В такие серьезные и трудные времена, как наше, это звучит фривольно, и все-таки я уверен, что та священная и освобождающая игра, которую называют искусством, всегда будет необходима человеку, что бы он чувствовал себя действительно человеком» (176, стр.49).
Многообразие вооруженности человека можно представить в таких контурных очертаниях.
Вооруженность, присущая не только человеку, но и жи вотным:
1. Мускульное движение - физическая сила;
2. Умение пользоваться этими движениями в повседневной жизни,
3. То же умение в обстановке новой, неожиданной.
Вооруженность специфически человеческая:
1. Умение пользоваться понятиями и теоретическими пред ставлениями в обычном жизненном обиходе;
2. Применение того же умения для совершенствования зна ний и умений и для познания в целом.
Таковы пять ступеней вооруженности. Ни одна последу ющая невозможна без предыдущей, но предыдущая логически ведет к последующей, а в основании каждой лежат врожден ные способности (органические свойства) - вооруженность, генетически унаследованная.
На первой ступени дети людей и животных тренируют фи зическую силу мускулатуры: начинают с простейших движе ний, потом бегают, прыгают, кувыркаются, возятся и т.п. Здесь приобретаемая и тренируемая вооруженность - движение как таковое. А.И. Мещеряков пишет: «Видимо, можно гово рить о наличии у ребенка с самого начала его появления на свет нужды в движениях, поскольку, родившись, ребенок с первого же дня двигает ручонками и ножками» (188, стр.122).
Когда механизмы движения освоены и физическая сила налицо, возникает, точнее добавляется, цель. Первоначально -ближайшая. Подчиненность движений цели, наблюдаемая в поведении окружающих, переводит потребность в вооруженно сти на следующую, вторую ступень. Это - потребность под ражания. Здесь осваиваются умения в пределах стереотипов, бытующих в окружающей среде. Это умение совершенствуется, варьируется и переводит потребность в вооруженности на третью ступень. Возникает (опять добавляется) потребность играть. Цели играющих фиктивны: назначение игры не в них, а в умении их достигать - в вооруженности как таковой. Животные возятся и как бы дерутся, дети играют в «догонял ки», в «пятнашки», «прятки» и т.п. Но уже и на этой ступени возникают различия: у животных нет «ролевых» игр, они по чти не пользуются или мало пользуются игрушками, а дети играют в «дочки и матери», в «командиров и солдат», играют в обслуживание кукол, в управление самолетом и т.п. Игруш ки им необходимы. Андрей Платонов в повести «Одухотво ренные люди» рассказывает, как дети играют в «кладбище» и в «похороны». Дети «играют в смерть». Так в подражании возникает освоение норм. В самых разнообразных детских играх еще много подражания, но его предметом являются уже не только механизмы действий, но и нормы поведения разных людей в различных условиях.
На четвертой (уже чисто человеческой) ступени существу ющий у животных «исследовательский рефлекс» превращается в детское любопытство и любознательность, затем выступает в обучении - в освоении норм теоретических представлений и мышления. Эта вооруженность приобретается главным образом в образовании и самообразовании; ступень эту проходят все люди; выступает она и в человеческих играх, тренирующих сообразительность («смекалку») - умственные силы. Таковы карточные игры - от простейших до «коммерческих». Это -шашки, домино, шахматы. Область освоения норм знания и тренировки мышления обширна. Это - область формирования и развития сознания. Свою роль и здесь выполняет игра.
Но в освоении норм знаний и в тренировке мышления, как ни значительно то и другое, неизбежно обнаруживается принципиальное отставание от ненасытности человеческих подребностей. Эта недостаточность сознания ведет к нужде в сверхсознании. Таково содержание пятой ступени вооруженнос ти. Эта вооруженность, необходимая для создания нового, не бывшего в обиходе в окружающей среде, реализуется в твор честве - техническом, художественном, научном.
Тренируется она преимущественно не обучением, а игрой. Теперь она, казалось бы, не имеет ничего общего с детскими играми и игрой животных. Впрочем, переход с четвертой сту пени на пятую опять постепенен. Это видно в детском твор честве. Оно не бывает продуктивно в технике и науке как раз потому, что не обосновано четвертой ступенью - достаточным знанием норм. Редко оно бывает продуктивно и в искусстве (но все же бывает, например, в детских рисунках), потому что пренебрежение к культуре (к знаниям и умениям) и у детей не проходит безнаказанно. Ведь так бывает и с профессионалами, претендующими на творчество, минуя профессиональную гра мотность.
Но художественному, как и научному, творчеству во всех родах и видах противостоит не только профессиональное не вежество (недостаточное знание норм), но и высота ремеслен ной осведомленности - неукоснительное следствие тем или иным нормам (боязнь расстаться с четвертой ступенью!). Именно на пятой ступени вооруженности (в творчестве) игра сближается (или даже роднится!) с искусством, как это отме тил Томас Манн. Любое искусство требует как знания, освое ния, так и преодоления норм; игра учит этому преодолению и тренирует его.
Таким образом, игра сопровождает развитие человека, на чиная чуть ли не с первых его шагов, когда он отличается от высших животных только своими нереализованными задатка ми, до вершин его сугубо человеческой деятельности. Но, сопровождая человека на всем его пути, игра не всегда зани мает то же место в его потребностях. Роль игры увеличивает ся от раннего детства до молодости и зрелости. Здесь потреб ность в вооруженности бывает обычно доминантой. Далее игра постепенно уступает другим трансформациям той же потребности в вооруженности, иногда некоторое время конку рируя с ними более или менее успешно. Но когда эти другие трансформации с успехом выполняют свою роль, игра опять набирает силу - у человека возникает досуг! Именно теперь выступает родство игры с художественным творчеством. Ху дожник во всеоружии мастерства творит, играя; высокое ак терское искусство не только условно называют игрой, но оно в своей импровизационной сущности действительно подобно игре. Станиславский уподоблял его даже детской игре.
Что же содержит в себе игра, чтобы выполнять свои зна чительные функции? Начинать с какой-либо конкретной игры, далее перечислять и классифицировать все возможные игры едва ли есть смысл - так их много, так они разнообразны и так много всего в каждой. Целесообразнее присмотреться к тому, что присуще всем играм и что необходимо каждой.
Первое. Всякая игра требует признания каких-то пра вил. Их множество так же неисчислимо, как разнообразие игр - от игры в лото, в шашки и в «пятнашки» до игры в тен нис, игры на бегах, на скрипке, на сцене. Это - принятые и обязательные для каждого играющего нормы. В некоторых играх они крайне просты, в других, наоборот, сложны.
Второе. Игра заключается в точном знании, соблюде нии этих норм и в умелом, изобретательном их использовании для выигрыша. Изобретательность эта зависит в некоторой степени от сложности правил-норм. Поэтому научиться играть в одни игры легко, в другие - трудно. Так, скажем, в шашки
- легче, в шахматы - труднее, а играть на скрипке еще не сравнимо труднее, да игра эта и не всем доступна. Но умение использовать правила - изобретательность, мастерство, искус ство в игре - не предопределяется сложностью правил. Игра в шашки проще игры в шахматы, но мастерство игры в шашки бывает несравнимо выше умения играть в шахматы. В этом доказательство того, что игра не исчерпывается не только знанием норм (правил), но и умением пользоваться ими.
Третье. Игра возможна, если ее исход нельзя безоши бочно рассчитать и предвидеть. Игра перестает быть игрой и уподобляется условному ритуалу, если сама она и ее итог могут быть выполнены по точному, ненарушаемому расчету. В игре всегда большее или меньшее место занимает случай. Ее итог должен быть непредвидим. (В этом, между прочим, от личие самой простой детской «ролевой игры» от подражания как способа приобретения какого-либо навыка - вооруженнос ти навыком). В различных играх случай занимает то или иное место. В карточных играх с него обычно начинается игра: при сдаче карт та или другая карта случайно попадает к каждому играющему. В игре «в очко», как и в рулетке, слу чайны финалы. В играх спортивных случайность подстерегает играющего в процессе игры - в поведении противника-партнера. Так шахматист строит на доске неожиданные со-блазны-«ловушки» противнику. Впрочем, в таких играх каж дый ход партнера может быть, а может и не быть случайнос тью, подлежащей преодолению.
Каждое из трех обязательных условий игры в разных иг рах выступает по-своему - занимает в ней большее или меньшее место. Если в игре на первом месте знания норм и их соблюдение, то игра эта приближается к подражанию (к «чопорному церемониалу менуэта», упомянутому К.Лоренцом). Эта игра «ролевая». Но чтобы быть игрой, в ней подражание должно быть изобретательно использовано и в ней должен быть случай - нечто непредвидимое.
Таковы всегда бывают «ролевые» детские игры. Игра на сцене, совершенно лишенная импровизации, уподобляется чо порному ритуалу, и ее не следовало бы называть игрой. Это относится ко всем «исполнительским» искусствам: игре на скрипке, игре на рояле, игре на гитаре и т.п. Если в игре на первом месте умелое, изобретательное использование норм, то это игра «интеллектуальная» (как, скажем, шахматы, пасьянс) или «коммерческая» (преферанс, вист). Но и в этих играх необходимы и правила, и соблюдение норм (правил), и в них итог непредсказуем и зависит от случая (как «лягут» или рас пределятся карты). В зависимости итога от случая заключен риск. Если в игре на первом месте именно он, риск, случай, то в ней минимальное место занимают нормы; они предельно просты, и умение пользоваться ими примитивно. Но как бы ни были они просты и примитивны (как, скажем, в «орлян ке», в «очко», в рулетке), и они все же необходимы.
Изобретательность умений и случай выступают в игре взаимно противонаправленными и дополнительными по отно шению друг к другу началами: случай стимулирует изобрета тельность, дает основание для мобилизации умений; изобрета тельность и умения направлены на нейтрализацию, на ликви дацию роли случая. В этом столкновении противоположностей заключена самая сущность игры как таковой - как одной из трансформаций потребности в вооруженности. Так как в игре случайность часто представлена поведением партнера, то в основе большинства игр лежит борьба - преодоление каждым играющим умений своего партнера, выступающего противни ком. Если же в игре нет партнера-противника, то преодолеваемая случайность либо создается самим играющим (как, на пример, перетасовкой колоды карт перед раскладыванием па сьянса), либо подготовляется объективным стечением обстоя тельств (рулетка, бега и т.п.). Случайность-препятствие может быть более или менее трудным - партнер в игре может быть противником более или менее сильным. Интерес к игре возра стает вместе с ростом умений, необходимых для преодоления препятствия-случайности. Так в игре возникают острые ситуа ции, и так игра увлекает и самих играющих, и зрителей -болельщиков. А. Крон назвал это явление «самоутверждением через сопричастность». «Мы как бы входим в долю и стано вимся пайщиками его [играющего. - П.Е.] славы и авторитета, будучи профанами, мы приобретаем право судить да рядить о вещах, нам ранее недоступных» (138, стр.60).
Чем же и как конкретно игра служит вооруженности? Чем именно она вооружает? Вернемся к составу любой игры.
Правила каждой данной игры (ее нормы) вполне условны. Они ни в чем, кроме данного рода игры, никакого значения не имеют и иметь не могут. (В чем, кроме шахматной игры, могут пригодится знания ходов шахматных фигур?). Поэтому знания правил игры вооружают человека только для этой игры. Значит, и владение ими вне игры также бесполезно (полезно лишь в той мере, в какой полезна игра...). Игра не вооружает, следовательно, ни знанием норм, ни владением ими.
Игра требует владения средствами, в сущности, бесполез ными; но она требует подчинения нормам и изобретательнос ти в их применении. Игра приучает к следованию заданным нормам и вооружает преимущественно изобретательностью, причем изобретательностью не в том или ином конкретном деле, а изобретательностью как таковой. Любая игра только повод для проявления изобретательности в рамках норм и для ее тренировки. Изобретательность - следствие увлеченности, а увлеченность усиливается волей - специальной, своеобразной, парадоксальной и вспомогательной потребностью человека в преодолении препятствий и преград (и даже в их нахожде нии!).
Игра тренирует не только изобретательность как следствие увлеченности, но и дисциплину и волю; в спортивной игре воля - необходимое условие успеха. Поэтому в практической доминанте, побуждающей человека играть, всегда большее или меньшее место занимает воля.
Изобретательность невозможна без мобилизованности сил, в частности тех, что составляют содержание сознания. Когда оно поглощено целью и его возможности оказываются недо статочными, на помощь приходит сверхсознание. Поглощен ность целью в игре обеспечивается увлеченностью и волей; недостаточность сознания - непредвиденностью случайностей.
Обслуживанием потребностей человека заняты его подсоз нание, его сознание, а в случаях надобности - и его сверхсоз нание. Каждый из этих трех «этажей» высшей нервной дея тельности вооружается своим путем: подсознание - преимуще ственно подражанием; сознание - обучением и самообразова нием; сверхсознание - искусством (виртуозностью), и еще до этого и кроме этого - игрой. Но главное назначение искусст ва - идеальная потребность познания, игра же служит воору женности специально. Всем трем путям вооруженности необ ходимы резервы наличной силы - энергии. В сознании она выступает процессом формирования представлений, умозаклю чений, образования понятий; в сверхсознании - вспышками, толчками, внезапными озарениями.
Вооружая сверхсознание человека, игра делает это соглас но природе самого сверхсознания, то есть через напряженную работу сознания, путем его максимальной нагрузки, путем мобилизации всех наличных его средств. Поэтому игра вклю чает в себя обязательными звеньями знание, умение, изобрета тельность. Если в игре любое из этих звеньев выпадает, то и игра превращается в нечто противоположное ей по содержа нию и назначению.
Так бывает с азартными играми, такими, как орлянка, оч ко, рулетка, бега и т.п. В них - не обращение к сверхсозна нию через сознание, а, наоборот, отказ от сознания, от зна ний и умений вообще, а значит, в сущности, и от сверхсозна ния. В них - разочарованность в силах сознания, усталость от бесплодности его применения, признание его бессилия перед властью случая.
В азартных играх содержится либо расчет на благосклон ность случая, либо фатализм покорности судьбе. В том и в другом - демобилизация сил сознания. Здесь находит себе применение жульничество в игре, специальная подтасовка слу чая.
Отказ от сознания в азартных играх можно рассматривать как проявление «негативного» сверхсознания. (В нем выражает ся превосходство, отказ, отрицание по мотивам, не поддаю щимся сознанию - превосходящим сознание субъекта). В по требностях идеальных, познавательных, оно проявляется в смехе - от беззаботной улыбки до хохота; в потребностях социальных - от иронии до циничного сарказма; в потребностях биологических - во всевозможных видах и оттенках пре небрежения к своему здоровью - от употребления наркотиков до самоубийства. Подобно этому в потребности в вооружен ности негативное сверхсознание начинает проявляться в недо верии к сознанию, в пренебрежении к вооруженности вообще, в склонности к риску, в потребности в риске, отмеченной Достоевским в «Игроке», в удали, в отваге. Оно же видно и в азарте. Это такая степень увлеченности, при которой пре небрегают выбором средств, разумностью, рациональностью способов и, наконец, сознанием в целом. Здесь увлеченность превышает границы возможностей, обеспеченных реальной вооруженностью.
Так, в игре ликвидируется ее объективная продуктивность, и она превращается в болезненную и пагубную страсть. Та кою она и описана в рассказе Ст. Цвейга «Двадцать четыре часа в жизни женщины». Но сама смелость отваги, пренебре жение к реальным возможностям выглядят привлекательно. И это закономерно. В ней - притязание на власть над будущим, на подчинение себе будущего вопреки всему. Такова природа всякой страсти, начинающейся с азарта. В ней - ненасытность потребностей, свойственная человеку.
Ту же страсть отмечает Э. Хемингуэй в бое быков. Бой этот есть, в сущности, игра - игра со смертью. «Любой чело век может иной раз без страха встретиться со смертью, но умышленно приближать ее к себе, показывая классические приемы, и повторять это снова и снова, а потом самому на носить смертельный удар животному, которое весит полтонны и которое к тому же любишь, - это посложнее; чем просто встретиться со смертью. Это значит быть на арене художни ком, сознающим необходимость ежедневно превращать смерть в высокое искусство» (300, т.1У, стр.352).
Если корриду рассматривать как игру - игру со смертью, а это не менее основательно, чем сближать ее с искусством, как делает Хемингуэй, то со всей очевидностью обнажается связь ее с потребностью в вооруженности. Но в азартных играх (в отваге риска) потребность эта извращена. В этом можно видеть подтверждение вспомогательной роли вооружен ности среди основных исходных потребностей человека. Так же, как в упрямстве извращена другая вспомогательная по требность - воля.
Глава IX РЕАБИЛИТАЦИЯ ДУШИ
(«Жизнь человеческого духа»)
Психология без психеи
Не менее пятидесяти столетий люди не сомневались в су-цествовании души. Древние египтяне считали ее явлением пространственно протяженным, и в гробницах для нее отводи лось специальное место. М. Керам пишет, что «при условии полнейшей сохранности тела, душа умершего (по-египетски «Ба»), которая покидала тело после смерти, могла, свободно передвигаясь в пространстве, в любое время соединиться с телом вновь, точно так же как дух - хранитель «Ка» - оли цетворение жизненной силы, которая появлялась на свет с человеком, но не умирала, подобно телу, а продолжала жить» (123, стр.142).
<«...> Если мы будем исходить из того, что одна усыпаль ница предназначалась для мумии фараона, а другая - для его Ка, существование этих двух погребальных покоев станет вполне понятным», - приходит к заключению арабский архео лог М.З. Гонейм (см.73).
В течение последнего столетия душа была взята под со мнение или сомнение в ее существовании чрезвычайно распро странилось. Наступила пора ее теоретического отрицания. В органах человеческого тела души не обнаружено, и на этом основании она объявлена не существуюдцей, хотя органы эти далеко не изучены, а в строении мозга, например, по мнению специалистов, до сих пор больше неизвестного, чем исследо ванного.
Вот несколько пародийных иллюстраций теоретического отрицания души. Андрей Платонов писал в статье «Револю ция духа»: «Мы - глубокие материалисты, мы - откровенные язычники. Вне материи для нас нет ценности. «Дух» мы счи таем заблуждением и орудием капиталистической обороны. Ничего нет гаже, безумнее и ненавистнее для нас, как понятие духовности <...»> (217, стр.136).
М. Цветаева:
«Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа,
Христианская немочь бледная!
Пар. Припарками обложить!
Да ее никогда и не было!
Было тело, хотело жить» (305, стр.467).
Н. Тихонов:
«Обиды все и неудачи
Сложить в один мешок большой
И написать углем горячим:
«Все это звалося душой!»
И бросить в пруд не размышляя,
Но над прудом висит печать
И надпись грозная, глухая:
«Прошу прудов не засорять!» (275, стр.499-500).
Теоретическая психология, между прочим, продолжает су ществовать, и слово «психическое» не вышло из употребления. Выяснилось, что и практически игнорировать «психику» - а значит, казалось бы, и «психею» - невозможно. Великая Оте чественная война показала со всей очевидностью, что «психи ка» в жизни человеческого общества играет иногда решаю щую роль. Существуют обширные области практической дея тельности и отрасли знаний, которые полностью заняты «пси хикой». Таковы, например, педагогика, психиатрия, искусство. Ситуация парадоксальная: «психика», «психология» и «психиа трия» существуют и нужны, а души - предмета того, другого и третьего не существует; предмет этот - идеалистическое заблуждение...
Можно предположить, что «проблему души» нельзя счи тать решенной простым отрицанием, и что ее нерешенность -следствие необоснованной смелости вульгарного материализма и столь же необоснованной робости научного естествознания. По выражению А.П. Чехова, «для ленивого мозга легче отри цать, чем утверждать» (310, т.И, стр.404). «Ленивый мозг» -это низкий уровень потребности познания или воли; он до вольствуется самой простой нормой. Отрицание души стало такой нормой - суеверием широко распространенным.
Но явление не может быть обоснованно отрицаемо только потому, что его объективная природа не установлена и дли тельное время оно толковалось при помощи спекулятивных экстраполяции. Наука, в сущности, именно такие явления и изучает, только ими и интересуется. А спекулятивные умозри тельные толкования неизбежны, а бывают даже практически полезны, пока и поскольку не достигнуто знание более осно вательное.
Духовная субстанция души есть следствие недоразумения в буквальном смысле этого слова. Душа человеческая понимает ся, как явление пространственно не протяженное. И пока сама пространственная протяженность понимается примитивно, то и среди так понимаемых материальных явлений ее не удается обнаружить. Если явление налицо, а материи этого явления нет, то остается считать его нематериальным - «духовным». Но такое заблуждение в понимании явления все же ближе к истине, чем заблуждение, отрицающее само наличное явление, вопреки его очевидным проявлениям. Отрицание не допускает поисков - нелепо искать то, что не существует. Заблуждения при толковании, проявляясь, наоборот, требуют поисков. Впрочем, вероятно, всему свое время.
Из ведомства духовного душа человеческая была передана естествознанию усилиями академика И.П. Павлова. Но она оказа лась столь трудным предметом для объективного изучения, что только треть века спустя, в работах академика П.В. Симо нова наметились реально ощутимые плоды перехода ее в «ведомство» объективного естествознания. Так, до П.В. Симо нова объективному исследованию не поддавались эмоции (чувство) и воля. Но когда психологические «исследования» ограничиваются описанием явлений, не объясняя выполняемой ими функции и не уясняя их назначения, то исследования эти, при всей их добросовестности, не многим ближе к науке, чем спекулятивные умозрения допавловской психологии. Историк науки Дж. Бернал дал этой психологии такую убийственную характеристику: «К концу XIX века стало ясно, что абстракт ная, факультетская психология различных школ непригодна ни для чего, кроме преподавания» (29, стр.572). То же писал и А.П. Чехов о «книжной, ученой психологии»: «Знать ее все равно, что не знать, так как она не наука, а фикция, нечто вроде алхимии, которую пора уже сдать в архив» (310, т.И, стр.357). А ведь Чехов был медиком...
Положение едва ли может быть другим, пока психологи ческие «исследования» сводятся к все более подробному и скрупулезному описанию всем известных явлений при помощи все усложняющейся терминологии, но без уяснения законов их возникновения - необходимости их существования,
С выяснением объективной природы и функции мышления, чувства и воли отпадают основания отрицать явления, имено вавшиеся «душой». Нет оснований держаться и старых пред ставлений о существовании особой духовной субстанции, или «особой природы» психических явлений, которые не могут быть «сведены» к явлениям физиологическим. Отныне эти суеверия могут считаться вытесненными наукой. Вопрос о том, что такое «душа», стал очередным. Выяснилось, что он может быть решен средствами объективной науки. Так сбы ваются предвидения И.П. Павлова на путях, им намеченных.
Природа души
Первое из явлений, которые входят в то, что называли, да и теперь называют «душой», это - факт существования потребно стей - силы, лежащей в основе всего живого, поддерживающей жизнь на Земле переходом от одного отдельного организма к его потомкам и противопоставляющей все живое всему неживому. Хотя, по мнению академика В.И. Вернадского, «загадкой в общей схеме наших явлений является и сама жизнь» (47, стр.50). Он утверждает: «В чем бы явления жизни ни состояли, энергия, выделяемая организмами, есть в главной своей части, а может быть и целиком, лучистая энергия Солнца». И в другом мес те: «Древние интуиции великих религиозных созданий челове чества о тварях Земли, в частности о людях как детях Солнца, гораздо ближе к истине, чем думают те, которые видят в тварях Земли только эфимерные создания слепых и случайных изменений земного вещества, земных сил» (47, стр. И и 20).
Не имел ли в виду В.И.Вернадский египетского фараона Эхна-тона-Аменхотепа IV, провозгласившего Солнце богом и пы тавшегося создать новый религиозный культ поклонения ему?
Может быть, на основании загадочности происхождения жизни некоторые древнейшие цивилизации обожествляли жизнь как таковую, и в их религиях она символизировалась или олицетворялась разными видами живого. М. Керам рас сказывает: «Египетские боги сравнительно поздно воплотились в образах людей. Первоначально древние египтяне обожеств ляли растения, животных, <...> так возникли кладбища, достой ные памяти богов и царей»; к числу таких кладбищ животных принадлежат кладбища кошек в Бубастисе и Бени-Хасане, кладбище крокодилов в Омбосе, ибисов в Ашмунене, баранов в Элефантине (123, стр.131-132). М.Ганди пишет о себе: «Для меня жизнь ягненка не менее драгоценна, чем жизнь челове ческого существа. И я не согласился бы отнять жизнь у яг ненка ради человеческого тела» (60, стр.220).
Второе обстоятельство, или явление, послужившее бо лее конкретным основанием для представлений о душе: по требности не только существуют и отличают живое от нежи вого, но разумным существом - человеком - они, кроме того, еще и осознаются. Разум, осознающий жизнь, оценивающий ее, в своих суждениях о живом и мертвом - второе основание утверждать существование души, которой на этом основании обладает только человек, что и отличает его от животных.
По существу душой именуется определенный уровень струк туры потребностей и определенный уровень обслуживания их процессами высшей нервной деятельности - когда процессы эти протекают с использованием второй сигнальной системы. Появление понятия в обслуживании потребностей, их форми рование в сознании человека и отвлечение сознания от еди ничного, ощущаемого - все это послужило основанием счи тать душу субстанцией нематериальной, духовной - лишенной пространственной протяженности и поэтому не подчиненной закономерностям материального мира. Так душа порвала с наивным реализмом и поступила в область метафизики и спекулятивной философии - область, «несводимую» к есте ствознанию. Эта ее духовность дала, в свою очередь, основа ние сперва сомневаться, а потом и отрицать ее существование, которое стало поэтому предметом веры - того или другого суеверия.
Третье обстоятельство, или явление, послужило основа нием для уточнения и укрепления метафизических представле ний о душе и ее значительной роли в жизни человека. Оно же вызвало и обратную реакцию - еще более решительное отрицание души со стороны упрощенного опытного знания. Обстоятельство это - факт существования идеальных потреб ностей, их рассмотренное выше своеобразие, их капризная противоречивость и хаотическое, на первый взгляд, вмеша тельство в человеческие поступки (то руководство ими, то полное невмешательство) и их бескорыстие.
Потребность человека в истине, существование у него сты да, совести и благоговения, постоянное влияние этих эмоций на его поведение и способность человека жертвовать жизнью, защищая свои идеалы и служа им, вопреки своим очевидным и осознаваемым материальным интересам, - все это дало ос нование четко разграничивать материальный мир, подчинен ный законам причинности, и мир явлений духовных, свобод ных от закономерностей природы, к которому и принадлежит душа человека.
М. Гершензон так описывает начало этого процесса: «Ранний опыт научил человека признавать дыхание важней шим признаком жизни, следовательно, тождественным с самой одушевленностью; более поздний опыт привел к убеждению, что душа, или, что то же, жизнь, есть неустанное движение; и, наконец, обе эти мысли слились в одну: что душа есть движение газообразной массы. Действительно, в идее «душа -дыхание» содержатся оба понятия - газообразности и под вижности. Сравнительное языкознание показывает, что во всех индо-европейских языках названия души произведены от кор ней, обозначающих движение, в частности движение воздуха» (66, стр.145-146). Далее, субстанция души из мира газообраз ной подвижности переходит в область чисто духовных челове ческих чувствований. Но человек не может почувствовать свое отсутствие, свое небытие. Так душа логически стройно в умозрении приобретает бессмертие. Оно не только отвечает исходной потребности живого - жить и потребности в иде альных обоснованиях нравственности, но представляется и необходимым, должным, как то, отсутствие чего невозможно, ибо не может быть ощутимо, чувствуемо.
Поэтому бессмертная душа связана с человеческим телом не более, чем квартирант с занимаемой им жилплощадью. Он связан с последней чисто внешним, почти случайным образом; он нахо дится в некоторой зависимости от нее, но все же, пока он ее занимает, он остается распоряжающимся хозяином. От такого представления мало отличается и то, согласно которому тело - темница, а душа - заключенный в ней узник. Но если тело даже и враждебно душе и угнетает ее, она не утрачивает са мостоятельности, так как обладает волей, чувствами, желани ями и мыслями, произвольно направляемыми в мир матери альный, в частности - органам своего тела, рукам, ногам...
Такое представление о душе и ее роли распространено и по сей день, а в скрытом виде оно присутствует даже в науч ных работах современной психологии. Но слово «душа» при этом заменяется понятиями более современными, хотя имею щими то же значение: «личность», «индивидуальность», «спе цифические психические закономерности» и т.п. (не так же ли, впрочем, и слово «бог» заменяется иногда какой-нибудь соци альной ценностью, возведенной до уровня абсолюта?).
Главная причина того, что перечисленные выше явления служат основанием относить душу к особой духовной суб станции, заключена, вероятно, в бескорыстности идеальных потребностей человека и в причудливости, а поэтому и неуло вимости, их трансформаций. Способность человека жертвовать своими материальными интересами ради разнообразных идеа лов, их внезапное появление и различные степени подчинения им разных людей, находящихся в одних и тех же условиях, -все это на первый взгляд противоречит материальной обус ловленности человеческого поведения и говорит и независимо сти души человеческой от законов материального мира. И это действительно так, пока обусловленность эта понимается уп рощенно - пока в ней игнорируются внутренние закономерно сти функционирования самих человеческих потребностей.
Идеальные потребности человека отнюдь не нарушают за кона борьбы за физическое существование всего живого. Их субъективное бескорыстие - следствие их объективной надоб ности человечеству в целом для его дальнейшего развития, для развития и распространения жизни на земле.
Свобода воли
Как признание, так и отрицание «души» суть разные нор мы удовлетворения идеальных потребностей. Слово «душа» именует некоторый объем представлений о явлениях, которым не удалось найти других объяснений. «Душа» удовлетворяет потребности познания, поскольку потребность эта бескорыст на, умеренно сильна, а представления о бессмертии души от вечают человеческой - теоретической - форме территориаль ного императива. В этом - одна из причин долговечности, прочности человеческих представлений о душе и ее бессмер тии.
Другая причина представляется еще более основательной. Человечеству настоятельно необходимо обеспечить нормы удов летворения социальных потребностей категорической значимо стью. Душа эту функцию выполняет; своим происхождением она связана с божеством. Всемогущий Бог диктует ей долг и вознаграждает его выполнение за гробом. Законы, установ ленные им, несоизмеримы с законами материального мира, поэтому не подлежат обсуждению и не нуждаются в логичес ких обоснованиях. Нравственности именно такие законы нуж ны. Они обеспечивают относительную устойчивость общечело веческим нормам - тому в нормах удовлетворения социальных потребностях, что присуще многим и разным нормам, что объединяет их.
Но двойственность норм нравственности, рассмотренная в предыдущей главе, сказывается и на представлениях о душе: на возможности противоположных выводов из этих представ лений. Ответственность перед божеством не только укрепляет нормы нравственности, но представления о всемогуществе бо жества ведут и к оправданию безнравственности - к подкупу божества жертвами, к покаянию, оправдывающему грехопаде ния, к оправданию несправедливости загробным вознагражде нием. Тут, может быть, с наибольшей ясностью обнаруживает ся то, как одни и те же понятия и идеальные представления могут служить противоположным социальным потребностям: «для других» и «для себя». Использование «души» для удов летворения эгоистических социальных потребностей постоянно дает основание отрицать правомерность этой нормы - веры в духовную субстанцию и божественное происхождение души. Вследствие этого само представление о душе совершенствуется. Отрицание души нередко ведет либо к полной безответствен ности поведения, либо к отрицанию всякой свободы выбора в поведении, то есть опять-таки - к безответственности, к без нравственности. Тогда возникает новая норма, а в ней - в том или ином виде - представление о душе.
Недостаточность любых подобного рода нормативных представлений обнаруживается в проблеме, которой не удается найти теоретического разрешения на протяжении всей истории человечества. Это - проблема свободы воли.
По известному определению, свобода есть «осознанная необ ходимость»; «необходимость» - это соответствие потребности; «осознанность» - выбор по усмотрению дубъекта способа, сред ства, пути ее удовлетворения из числа различных возможных.
Так как эта свобода зависит от вооруженности человека и всякий от рождения в некоторой степени вооружен, хотя и не отдает себе с том отчета, любому свойственно представлять себе всякого другого и себя самого, имеющими возможность выбора действий по собственному произволу. Хотя выбор этот и ограничен более или менее в каждом конкретном слу чае внешними обстоятельствами, человек чувствует и осознает себя свободным. Только в тех случаях, когда он'не видит вы бора - возможности поступать так или иначе по собственно му усмотрению - он осознает себя несвободным. В. Шкловский приводит слова Толстого: «Что такое поступки, освещенные сознанием? Поступки, освещенные сознанием, это такие по ступки, которые мы совершаем свободно, то есть, совершая их, знаем, что мы могли бы поступать иначе. Так что сознание есть свобода. Без сознания нет свободы, и без свободы не может быть сознания» (323, т.2, стр.304).
Неизбежное и всегда присущее человеку представление о том, что как он, так и всякий другой могут поступить и так, и по-другому, делает нужными нормы, ограничивающие сво боду поведения личности и категорическую императивность этих норм. Причем исторический опыт говорит, что когда ка тегоричность эта ослабевает, то падает и уровень нравствен ности. Впрочем, речь об этом уже была.
Любые нормы нравственности предполагают и подразуме вают свободу воли - существующую у человека возможность свободного выбора своих поступков по собственному усмот рению. Но если существуют свобода воли и человек в какой бы то ни было степени произволен в своем поведении, то детерминизм несостоятелен, а вслед за тем несостоятельна и вся наука. Отказ от детерминизма есть отказ от причинной зависимости, от логики, от какого бы то ни было познания как процесса.
Если же считать человеческое познание, хотя бы и относи тельное, возможным, а науку продуктивной - а практика под тверждает и то и другое - то никакой свободы воли суще ствовать не может, как не может быть исключений из всеоб щего закона причинной связи всех существующих в мирозда нии явлений. Значит, свобода воли - фикция, иллюзия, и лю бой человек ни при каких обстоятельствах, никогда и ни в чем не может поступать иначе чем он поступает. Вор не мог не украсть, убийца не мог не убить, судья не мог не осудить, палач не мог не казнить. Винить никого ни в чем нельзя. Нет правых и виноватых, преступлений и подвигов, заслуг и гре хов. Таков должен быть последовательный детерминизм.
Когда сорняки вырастают на грядке, их в том не обвиня ют. Их выпалывают. Если орудие изнашивается или ломается, ему не делают выговора. Его ремонтируют или выбрасывают и заменяют. В нечто подобное превращается тогда и нрав ственность.
Преступление и вина
. Человеческое сознание не может примириться с отрицани ем добра и зла в поведении людей, с отрицанием ответствен ности человека за свои поступки и с отрицанием нравствен ных оценок вообще, как того, казалось бы, требует логика. Но если все в мире закономерно и происходит по необходи мости, то это относится и ко всем суждениям любого челове ка. Значит, представления о свободе воли и представления о неправомерности этих представлений столь же закономерно необходимы. А можно ли заблуждение необходимое и неиз бежное называть «заблуждением»? Ведь «заблуждение» предпо лагает возможность перехода от ложного к истинному.
Вл. Соловьев цитирует Блаженного Августина (354-430 г. н.э.): «<...> когда защищаешь свободу воли, то кажется, что отрица ешь благодать Божию, а когда утверждаешь благодать, то кажется, что упраздняешь свободу» (259, стр.277). Гамлет го ворит: «Надо быть выше суеверий. На все господня воля. Даже в жизни и смерти воробья». Свобода воли так же про тиворечит всемогуществу Божию, как и детерминизму, на ко тором строится всякая материалистическая наука. Но и без свобо ды воли невозможно... Л.Н. Толстой записал: «Очень важно: свобода воли есть сознание своей жизни. Свободен тот, кто сознает себя живущим» (277, т.52, стр.47).
Отказ от представлений о свободе воли труден, кажется противоестественным; отказ от детерминизма практически невозможен - это был бы отказ от всех знаний, приобретен ных каждым человеком с начала его сознательной жизни. Значит, первый отказ, в сущности, неизбежен. Он подобен происшедшему в XVI в. отказу от представлений о движении Солнца вокруг Земли.
Для большинства людей подобные смены представлений (норм познания) не имеют практического значения, поскольку речь идет о познании бескорыстном. Не все ли равно челове ку, что его поступки не могут быть иными, чем они есть, если все и всегда так же детерминировано в полной мере? Ведь закономерные связи, вследствие которых происходит все, что происходит, столь сложны, многочисленны и многообраз ны, что существуют они или нет, они все равно не могут быть никому до конца известны. Поэтому отказ от индетер минизма практически не должен и не может отразиться на неожиданности возникающих у человека побуждений и на непосредственности его восприятий. Число случайностей не уменьшается от знания того, что любая из них возникает только на пересечениях закономерностей. Никому не приносят ущерба и выражения благодарности за поступок, который не мог не быть совершен, так же как не могло не произойти это проявление благодарности.
Единственная область, где проблема свободы воли имеет практическое значение, это область правонарушений, преступ лений, вообще - всевозможные случаи нарушения обществен но-исторических норм удовлетворения социальных потребнос тей. Логически безукоризненное отрицание моральной ответ ственности человека за свои поступки, как бы ни было оно убедительно обосновано, рано или поздно искореняется в че ловеческом обществе как препятствие к удовлетворению его нормальных потребностей. Видимо, у человека есть потреб ность в признании свободы воли, и свобода эта есть одна из тех норм-суеверий, которые нужны, полезны роду человечес кому.
У каждого человека есть идеальные потребности и каждый что-то любит; защищая истину и любимое, он вынужден об винять (в сущности, невинного), нарушая истину. Но, не об виняя, он равнодушен к истине, к любимому, чего практичес ки быть не может, поэтому самые строгие последователи де терминизма - как материалисты, так и идеалисты - когда дело доходит до социальных потребностей, ищут и обычно находят способ сохранить представления о свободе воли. Без нее нельзя со спокойной совестью устанавливать степень ви новности, отличать предумышленное от непреднамеренного, злостное - от совершенного по недомыслию. Она помогает и в нахождении компромиссных решений, рассчитанных на пре достережения, на результаты всяких воспитательных усилий. Может быть, вообще какое бы то ни было удовлетворение социальных потребностей было бы невозможно без иллюзии свободы воли.
При существующем в наше время положении с нарушени ем норм удовлетворения социальных потребностей отказ от представлений о свободе воли со всеми вытекающими послед ствиями привел бы к самым неблагоприятным результатам. Нормы эти потеряли бы всякую гибкость. Нравственность, доведенная до механической точности и полного автоматизма, сделала бы невозможными любые нарушения существующих норм удовлетворения социальных потребностей. Временная норма превратилась бы в незыблемый вечный закон, и разви тие, совершенствование норм общественной справедливости прекратилось бы...
Поскольку всякая норма удовлетворения потребности по знания есть суеверие, более или менее продуктивное, логичес ки безукоризненное следование любой норме противоречит принципу развития и самой природе потребностей живого как таковой.
Значит, детерминизм правомерен везде, кроме одной, отно сительно узкой, но достаточно значительной области, где он пагубен. Но он не может быть то верен, то не верен. Проблема представляется неразрешимой. Да и трудно предположить воз можность ее решения, если более двух тысячелетий человече ство не могло это решение найти.
В будущем можно предполагать не решение этой пробле мы, а снятие ее за ненадобностью. Вина есть эгоистический поступок, совершенный без всяких прав на него, не по болез ни и не по неведению, а вследствие желания совершить его, вопреки тому, что он приносит вред другим людям. Но жела ние не может возникнуть иначе, как в трансформации опреде ленной потребности, а трансформация эта протекает по опре деленным закономерностям. Преступных исходных потребнос тей нет и быть не может. Значит, вина и преступления могут возникнуть только на пути трансформаций, как отклонение от курса - от их естественной продуктивности - и вследствие неуправляемой стихийности процесса трансформации.
Вина и преступления суть уродства, болезни потребностей, возникающие по «слепой необходимости», вследствие многове ковой истории неуправляемых форм общественного развития, а представления о свободе воли есть современный способ борьбы с ними, за неимением лучших.
Зло
Л.Н. Толстой записал: «Влечение плоти и души человека к счастью есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх <...>. Пороки души суть благород ные стремления» (277, т.46, стр.167). А.Ф. Кони передает такие слова Л. Толстого: «Человек обязан быть счастлив, как обязан быть чистоплотным. Несчастье же состоит прежде всего в невозможности удовлетворять своим потребностям».
Биологические потребности человека объективно определи мы, и современной наукой многие из них изучены. Поэтому их заболевания так же относительно легко определимы. Ими занимаются медицина и гигиена. Некоторые из этих болезней сравнительно безобидны (курение, например), а наиболее зна чительные (такие как алкоголизм и наркомания вообще) воз никают чаще всего от неудовлетворенности потребностей со циальных. Поэтому даже те болезни потребностей, которые легко увидеть и установить, бывает трудно устранить. Для борьбы с ними средств медицины и гигиены недостаточно. В рассказе Ф. Абрамова «Собачья гордость» говорится: <«...> ученые люди до всего додумались, и к звездам лететь соби раются, а такого не придумают, чтобы мужика на водку не тянуло» (1, стр.179).
Извращения и болезни в трансформациях потребностей идеальных обычно не играют большой роли, потому что сами потребности эти у большинства людей не занимают ведущего положения. Серьезными заболеваниями их можно считать раз ные случаи массового фанатизма со всеми его последствиями, но эти эпидемические заболевания проявляются, поскольку овладевают массами, то есть подчиняют себе на какое-то вре мя потребности социальные. Что же касается идеальных по требностей самих по себе, то, как бы необычно они не транс формировались, они касаются только субъекта и его идеалов и потому опасности для других представлять не могут.
Таким образом, то, что проникает в потребности человека при их трансформациях вопреки их здравому содержанию и назначению, что мешает их удовлетворению и нормальному функционированию, что противоречит общественной природе человека, - все это относится к его социальным потребностям. Их главенствующее положение у большинства людей, их субъективность и ненасытность, отсутствие способов объек тивного их измерения и удовлетворения - все это делает их полем столь разнообразных и причудливых трансформаций, что среди них появляется большое число более или менее болезненных и уродливых. К тем же последствиям ведет и давление их на потребности биологические и идеальные. При мерами тому могут служить жестокость, сознательная ложь и лицемерие в любой деятельности.
Болезненные трансформации социальных потребностей, проникая всего лишь одной из составляющих в сложные по требности человека, где на первом месте - биологические или идеальные потребности, способны извратить те и другие и сделать весь данный комплекс уродливым. Так, скажем, биологическая ревность ведет к преступлениям под давлением уязвленного самолюбия, оскорбленной гордости и жажды мще ния; так давление тщеславия или задетой гордости может извратить деятельность ученого или художника до полной неузнаваемости, может даже совершенно увести их от цели, незаметно для них самих...
Человек стремится занимать определенное место в челове ческом обществе - в умах людей. Это - его главенствующая потребность. Во множестве разнообразных производных транс формаций потребность эта присутствует в подавляющем боль шинстве его побуждений и осознаваемых целей. А имеет ли этот человек достаточные основания занимать то место, на ко торое притязает? Есть ли способ объективно определить это и может ли он сам знать об этом? Если бы даже существовал такой способ и с его помощью он получил бы подтверждение правомерности своих притязаний, то каким путем будет он реализовывать их? Достижение всякой сколько-нибудь отда ленной цели возможно различными способами - какой из них доступнее, короче, проще? Какой более и какой менее задева ет потребности других людей? Может ли субъект - кто бы он ни был - дать обоснованный и квалифицированный ответ на все эти, вопросы? - Едва ли.
Пока идет борьба за теплые места и изыскиваются спосо бы овладения ими, до тех пор строго держаться общей нормы удовлетворения социальных потребностей - это значит отка заться от победы; а добиваться ее - значит норму эту нару шать. На то она и норма, чтоб стабилизировать положение, которое не удовлетворяет субъекта, стремящегося расширить занимаемое им место. Но нарушение нормы «для себя» расце нивается окружающим именно как более или менее значитель ная вина или преступление. Здесь чаще всего и начинаются ложь, лицемерие, маскировка.
Болезни потребностей могут возникнуть, следовательно, чуть ли не в зародыше социальных потребностей - как толь ко начинается насаждение справедливости по собственному усмотрению субъекта, хотя бы в самом скромном объеме - в ближайшем общественном окружении. Такие попытки насаж дать свое наталкиваются на сопротивление тех, кто тоже хо чет насаждать свое или не желает усваивать чужие представ ления о должном. Возникают трансформация и потребность «вооружить» себя, с тем чтобы обеспечить плацдарм - авто ритет, послушание, уважение, власть, богатство. Нормальная, здоровая (исходная) потребность в справедливости забыта -она превратилась в потребности, для удовлетворения которых приходится прибегать к нравственно недозволенному, посколь ку выясняется недостаточность дозволенного.
Но, допустим, цель достигнута - место захвачено; автори тет, право, власть, деньги приобретены. Казалось бы, пришла пора заняться справедливостью уже не «для себя», а «для других». Но нет. Если хорошее место досталось дорого, то нужно закрепиться на нем; если же оно недостаточно хорошо, то надо добиваться лучшего. Главенствующая потребность по природе своей ненасытна.
Нарушение общей нормы данного общественного ранга -условие улучшения места внутри этого ранга и перехода в ранг вышестоящий. С повышением ранга повышается норма, и нарушения ее делаются все более значительны. Недозволен ное подчиненному дозволительно начальствующему. Не с это го ли начинаются самые опасные болезни потребностей?
Болезни потребностей
В истории человечества не видно, чтобы проблема зла теряла актуальность. Правда, норма удовлетворения социальных по требностей повышается - не существует работорговли, за воров ство не отрубают рук, не отрезают языков и на кол никого не сажают; может быть, драк вообще стало меньше - биологи ческие потребности удовлетворяются, значит, полнее. Но бо лезни социальных потребностей, вооруженные современной техникой, представляют зло, несравнимое по широте примене ния с извращениями прошлых веков.
Такое умножение зла в XX в. можно объяснить как след ствие двух взаимосвязанных процессов. Оба они относятся к развитию науки.
К началу XIX в. наука, движимая бескорыстной потребно стью познания, дала множество знаний, весьма продуктивных. Из бескорыстной причуды познание превратилось в первое звено деятельности отнюдь не бескорыстной. Промышленная эксплуатация науки шла с ускорением, которое и привело к научно-технической революции наших дней. Историк науки Дж. Бернал в заключение своего исследования пишет: «С раз витием человеческого общества роль техники и науки, как мы уже видели, постоянно возрастает. Также возрастает и роль сознательной и логической науки в технике <...>. Эта тенденция не только не обнаруживает никаких признаков ослабле ния, а напротив, усиливается, идет по пути роста сознания человеческой деятельности, неся с собой больший контроль над окружающей средой благодаря пониманию ее законов» (29, стр.662).
Накапливая знания для решения все более трудных техни ческих задач, наука «вооружает» социальные потребности - в том числе больные, извращенные - все более мощными сред ствами их удовлетворения. Теперь один человек может насаж дать какие-нибудь суеверия в сознании сотен миллионов, пользуясь небывалыми ранее средствами массовой информа ции, дезинформации и контроля над мыслями, и может унич тожать десятки миллионов сопротивляющихся или недостаточ но послушных. Но техническая вооруженность повысила в то же время нормы удовлетворения всех человеческих потребнос тей в их вещественно материальном содержании. Материаль ная обеспеченность людей за последнее столетие небывало возросла: увеличилось население планеты, увеличились средняя продолжительность жизни человека и его средний рост; удов летворение многих практических нужд чрезвычайно упрости лось - тепло, свет, связь, транспорт - во всем этом и подоб ном бесспорен небывалый в истории прогресс.
Все это техническое вооружение, применимое для удовлет ворения социальных потребностей любого содержания, достиг нуто благодаря наукам объективным, точным. Умозрительные спекуляции, касающиеся духовной субстанции и души, оказа лись при этом совершенно не нужны. Так наука, не занимаясь суевериями, тем не менее подводит к отрицанию души. Вслед идут отмеченные выше последствия: рушатся идеальные обо снования нравственности, а далее - разрушается и она сама. Это - второй из двух процессов, умножающих зло.
Дж. Стейнбек так характеризует сложившееся положение: «Все мы, или большинство из нас, вскормлены наукой девят надцатого столетия, которая объявила несуществующими все, чего не могла объяснить или измерить. От этого необъясни мое не перестало существовать, но без нашей, так сказать, санкции. Мы упорно не желаем замечать то, чему не можем найти объяснение, и таким образом многое в мире остается уделом детей, безумцев, дураков и мистиков, больше заинтере сованных в явлении, чем в его причинах. У мира есть свой чердак, куда убрано множество старинных прелестных вещей, которые мы не хотим иметь перед глазами, но не решаемся выбросить» (267, стр.79).
Социальные потребности, овладевшие оружием небывалой силы, .побуждают искать замену того, что объявлено несуще ствующим. Поэтому делаются настойчивые попытки довести до уровня абсолютных истин и догматов разные деловые ло гические построения. Таковы декларации об абсолютной цен ности какой-либо научной доктрины, теории или философской концепции, об абсолютных правах какой-либо расы или на ции, какого-либо общественного класса, исторического прин ципа и т.д. Общий признак подобных построений тот, что в скрытом или обнаженном виде они строятся на принципе: категорическая по ценности социальная цель оправдывает лю бые средства ее достижения. Такая цель, по сути, равнозначна божеству или велению Бога, как бы она ни называлась.
Эти заменители идеальных обоснований нравственности не в состоянии долго заменять их, так как они ниже нормы удовлетворения идеальных потребностей, которую призваны сменить как устаревшую. Поэтому они внедряются насиль ственно с использованием страха - давлением на биологичес кие потребности. Но они не совершенствуют суеверий потому, что ведут не к «наилучшему суеверию» - вере в торжество добра и истины, - а опираются преимущественно на нужду или на ненависть, возникающую в борьбе конкурентов за места «для себя».
Абсолютизация любых социальных потребностей и в лю бой форме консервативна - она отрицает идеальные потреб ности, пытаясь взять на себя их функции. Такие попытки игнорировать их («не иметь их перед глазами» - по выраже нию Стейнбека) есть скрытая охрана некоторой нормы в по знании - попытка остановить процесс его накопления.
Э. Ренан писал: «<...> «лучше погибель одного человека, чем погибель целого народа». Рассуждение это кажется нам отвра тительным. Но оно было всегдашним рассуждением консерва тивных партий, от начала возникновения человеческих об ществ. Партия «порядка» (я употребляю это выражение в узком и ограниченном смысле) всегда была одинаковой. По лагая, что наилучшим делом управления служит препятствова-ние народным движениям, она считает себя обязанной пре дупреждать посредством юридического убийства кровопролит ные смуты и думает, что совершает этим патриотическое де ло» (227, стр.261-262).
Науку и познание вообще нельзя, разумеется, «обвинять» в том, что в XX в. они привели к умножению зла. Потребность познания как таковая не касается практического применения его плодов, как математика не входит в то, что с ее помощью может быть вычислено. Зло - все, «то препятствует жиз ни, функционированию потребностей - не только их удовлет ворению в норме, но и их развитию, усложнению их структуры в целом. Так можно понять и определение, даваемое Вл. Со ловьевым: «Зло выражается не в одном отсутствии добра, а в положительном сопротивлении и перевесе низших качеств над высшими во всех областях бытия. Есть зло индивидуальное, -оно выражается в том, что низшая сторона человека, скотские и зверские страсти противятся лучшим стремлениям души и осиливают их в огромном большинстве людей. Есть зло обще ственное, - оно в том, что людская толпа, индивидуально порабощенная злу, противится спасительным усилиям немно гих лучших людей и одолевает их. Есть, наконец, зло физи ческое в человеке - в том, что низшие материальные элемен ты его тела сопротивляются живой и светлой силе, связываю щей их в прекрасную форму организма, сопротивляются и расторгают эту форму, уничтожая реальную подкладку всего высшего. Это и есть крайнее зло, называемое смертью» (259, стр.183).
С этим определением, я полагаю, можно согласиться, если перевести его в область человеческих потребностей. Тогда зло в потребностях человеческих заключается в таких их транс формациях, при которых низшие делаются сильнее высших, подавляют их или препятствуют их удовлетворению, в частно сти - когда ослабевает естественное давление потребностей идеальных.
Здоровье потребностей
Наука подорвала доверие к старым идеалистическим пред ставлениям о человеческой душе, она же обеспечила человече ство небывалыми материальными благами, и она же постави ла его на грань катастрофы.
Гибель угрожает человечеству от неупорядоченности его собственных потребностей. Господство случайностей в их транс формациях, усиленное и обостренное в среде, насыщенной техникой, создает такие их структуры, которые не приспособ лены к средствам, находящимся в их распоряжении. Это про тиворечие достигло максимальной остроты и актуальности, хотя само по себе оно известно с древнейших времен.
В. Лакшин пишет по этому поводу: «Наблюдая окружаю щий его мир, Арнольд Тойнби приходит к мысли, что чело вечеству необходимо заполнить некую образовавшуюся «мо ральную брешь». И в назидание современным философам при водит в своем несколько модернизированном изложении слова Сократа, переданные нам Платоном в одном из его вообра жаемых диалогах с учителем: «Когда я был молод, я увлекал ся модной современной философией, в которую включались естественные науки, физика, астрономия и геология. Но потом я понял, что самое главное во вселенной - человек, а не при рода вокруг человека, не движение звезд и не природа хими ческих элементов. Важнее всего дух человеческий, и потому я решил, что перестану заниматься изучением неживой природы и постараюсь понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо» (146, стр.248).
Современный человек больше чем когда-либо склонен со мневаться в том, что хорошо, но сделать он может несравни мо больше, в частности - самого плохого. Острота проблемы зла до сих пор служит ярким доказательством того, что из давна называлось «греховностью», «порочностью», «несовер шенством» человеческой природы.
По мнению С. Моэма, «одна из самых жгучих проблем, стоящих перед обыкновенным человеком, это проблема зла» (192, стр.192). Проблема эта все обостряется. «Американский фи зик и литератор Ральф Лэпп, анализируя современную ситуа цию в капиталистическом мире, писал: «Никто, даже самые блестящие умы среди ученых нашего времени, по-настоящему не знает, куда ведет нас наука. Мы мчимся в поезде, который все набирает скорость и летит вперед по железнодорожной колее с множеством ответвлений, ведущих неизвестно куда» (134, стр.81). То же пишет Р.П. Уоррен: «Конец человека- знание, но одного он не может узнать: он не может узнать, спасет его знание или погубит. Он погибнет - будьте уверены, - но так и не узнает, что его погубило: знание, которым он овладел, или то, которое от него ускользнуло и спасло бы его, если бы он овладел им». На следующей странице Уоррен категоричес ки утверждает: «Удел человека - знание» (285, т.7, стр.86-87),
Предположения о близкой и неизбежной гибели человече ства едва ли все же основательны. История не повторяется -эта очевидность делает невозможными прогнозы, а их отсут ствие часто наводит на мысль о «конце света». Так было не раз (конца света, например, ждали точно в 1836 г.), и всегда «конец света» отменялся, а история продолжалась. Так будет, вероятно, и с проблемой зла - уродливыми извращениями человеческих потребностей. Исторический опыт, в самом широ ком смысле взятый, говорит, что решение ее можно ждать только от науки, и науки не спекулятивной или описательной, которая толкует о зле несколько тысячелетий, а от естествоз нания, стремящегося приблизиться к физике и математике, и пренебрегающей барьерами, огораживающими «общественные» науки нормами современных суеверий, при помощи которых ревнители этих суеверий охраняют свои места в общественной жизни. И.П. Павлов писал: «Здесь и сейчас я <...> отстаиваю и утверждаю абсолютные, непререкаемые права естественнонауч ной мысли всюду и до тех пор, где и покуда она может проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта воз можность!» (204, стр.196).
Количество зла в мире не уменьшилось, несмотря на раз витие науки, не потому, что зло ей свойственно или борьба с ним ей недоступна, а потому, вероятно, что не злом она зани малась. А занимается наука тем или другим не по собствен ной прихоти и не по заказу со стороны, а только согласно логике собственного развития.
Наука, устремленная во внешний по отношению к челове ку мир как область, более доступную объективному познанию, обнаруживает закономерности, которые могут быть использо ваны и используются в первую очередью для удовлетворения его биологических потребностей. Ее интерес распространяется далее в области, касающиеся социальных потребностей, но первоначально - с их физической, материальной стороны; так, скажем, в освоении космоса территориальный императив про является в его буквальном, вещественном смысле; так осваи ваются сверхскоростные средства сообщения и сверхдальние, все более совершенные, средства связи. До таких степеней покорение физического пространства дошло на наших глазах.
К. Лоренц пишет: «<...> человек занял положение господства над землей, если же говорить о нем собирательно как о био логическом виде, то он не совершил ни малейшего прогресса в деле овладения самим собой» (158, стр.13). Это «овладение самим собой» стоит на очереди. Может быть, логика развития науки определяется уровнем ее вооруженности? Тогда перво начально объектами изучения должны быть и являются вели чины, измеряемые средними, обычными мерами; потом и по степенно наука переходит к явлениям, не поддающимся таким измерениям и этим мерам - величинам космическим в одном направлении и внутриатомным - в другом. Может быть, так? Может быть, мозг человеческий и его работа относятся к явлениям того же порядка?
Пока наука занимается выяснением стоящего на очереди вопроса и устанавливает связанные с ним закономерности, в ее недрах назревает новый вопрос (или новая область изуче ния и новое оружие. В этой преемственности - логика ее развития, обусловленная вооруженностью. Можно предпола гать, что в настоящее время так вызревает в различных от раслях современной науки проблема изучения человеческих потребностей. Об этом свидетельствуют многие приведенные выше суждения разных авторов, вплоть до историка, этнолога и географа Л.Н. Гумилева.
Открытия академика П.В. Симонова поставили проблему потребностей во всей ее чрезвычайной значительности и акту альности, и в то же время с той конкретностью, какой требу ет объективная наука.
И.П. Павлов сказал 16-го мая 1934 г.: <«...> душу можно взять в руки, взять в лабораторию, на собаках разъяснить законы ее деятельности» (204, стр.478). П.В. Симонов, если можно так выразиться, «добрался» до души человеческой этим именно путем. Ее сложность предстала во всем разнообразии ее причудливых богатств; оказалось, что много старых идеа листических и увековеченных традицией представлений не лишено оснований, но чуть ли не все они могут быть пере вернуты «с головы на ноги», выиграв при этом в ясности и обоснованности.
Так наметились контуры (правда, пока не вполне отчетли вые) решения некоторых актуальных вопросов и выяснения закономерностей, ранее не поддававшихся решению.
Душа человеческая это, в сущности, - в каждом случае своеобразной вариант, «букет» или «набор» потребностей, ко торый может быть понят как определенная структура. Структура эта вооружена органическими средствами удовлет ворения составляющих ее потребностей. Человеческая жизнь есть одновременно удовлетворение, производство и обслужи вание потребностей; эти три процесса осуществляются всем, что составляет человеческий организм, в меру средств, спо собностей, возможностей каждого; обслуживание происходит через трансформацию потребностей наличной вооруженностью каждого, а трансформация приспосабливает потребности к окружающей среде и среду - к потребностям. В этом трой ственном процессе удовлетворения, производства и обслужива ния всегда содержится и общее, присущее всем людям, и ин дивидуальное, характеризующее каждого данного человека, его личность, его душу.
Вот несколько подтверждений такому пониманию души человеческой.
Н. Винер: «Физическое постоянство личности не состоит из материала, из которого она сделана. Современные методы мечения элементов, участвующих в обмене веществ, показыва ют гораздо более быстрый, чем долгое время считали воз можным, цикл обновления не только тела в целом, но и каж дой составляющей его части. Биологическая индивидуальность организма, по-видимому, заключается в известном постоянстве процесса и в запоминании организмом последствий своего прошлого развития. Это, по-видимому, также имеет силу и для его духовного развития» (50, стр.109). Процесс, о котором идет речь, можно понять как производство и обслуживание потребностей. По мысли Гегеля, <«...> что человек делает, та ков он и есть» (63, стр.235).
Так как исходные потребности трансформируются по-разному - разные люди делают разное и с разными степенями страстности; поэтому за поверхностью видимых дел скрывают ся те или другие потребности; и потому всегда (более или менее) «чужая душа - потемки». Нет и не может быть двух тождественных душ - «наборов» потребностей, сформировав шихся и формирующихся при трансформации всеобщих исход ных, даже при сходных способностях и прочем вооружении. «Наборы» эти бесконечно разнообразны, хотя в основе струк туры каждого действуют три исходные потребности в шести вариантах и соединяющиеся с ними две промежуточные («гиб ридные») и две вспомогательные. Причины разнообразия тоже уже были рассмотрены: сила давления биологических и иде альных, соотношение силы со сдерживающей общей нормой удовлетворения, преобладание негативной («нужды») или по зитивной («роста», «развития») стороны в той или иной сте пени в каждой потребности и бесконечное разнообразие в их вооруженности.
Проще говоря, в «наборы» потребностей, составляющие душу человека, разнообразие вносится не только их составом и строем, но сверх того - сдержанностью, волей, привязанно стями и воодушевленностью; еще проще - нравственностью (чувством долга), любовью и одаренностью.
Но разнообразие душ человеческих не исключает возмож ности и обобщенных, суммарных характеристик. Бывают души «низкие», а бывают и «возвышенные»; душевная «узость» и «великодушие» не выдуманы - они реально существуют. При этом - чем лучше душа вооружена и чем больше в ней страс ти и воли, тем яснее то или другое ее качество.
В человеке нельзя игнорировать душу; именно она отлича ет одного человека от всех других. В ней - личность и инди видуальность как таковые. Забота о ней на современном уровне развития человечества есть дело первостепенной важ ности. Душа человека является деятельностью его физического тела, но пока практически единственным способом воздействия на нее, в частности и прежде всего, на ход трансформаций потреб ностей, то есть на развитие и формирование души, является информация. Это не исключает, конечно, того, что в принци пе и в перспективе можно себе представить успешное вмеша тельство в трансформации потребностей и других средств, вплоть до нейрохирургии... Ведь удалось же П.В. Симонову обнаружить у животных участки мозга - «четыре структуры», осуществляющие трансформации потребностей, - где происхо дит их столкновение и формируются конкретные побуждения (см.: 45, 243. 244. 245, 250, 252).
Поскольку воздействия на трансформацию потребностей, а значит, на их наличную структуру - возможны, в принципе, открывается перспектива научно обоснованного «лечения» и воспитания человеческой души - преодоления всяческих забо леваний потребностей и явлений «малодушия». К возвышен ному «великодушию» и к преодолению зла в принципе воз можны, следовательно, объективно обоснованные пути.
На этих путях приобретает настоящее значение диагности ка и тренировка способностей - врожденных средств удовлет ворения потребностей. Может быть, в итоговой продуктивнос ти вооруженности каждого реального человека решающую роль играет соответствие вооруженности, приобретаемой им (иногда дорогой ценой), той, которая получена им от рождения? Во всяком случае, обратное - несоответствие приобретаемого врожденному - часто бывает источником многих огорчений у многих людей.
Расширение и размножение - естественные свойства живой материи. Поэтому путь к максимальной содержательности человеческой жизни заключается, вероятно, не в подавлении потребностей, как думал Л.Н. Толстой, следуя древней восточ ной философии, а в их оздоровлении и рациональном «воору жении», за которыми следует субъективная свобода и все бо лее полное подчинение мертвой природы живому веществу и совершенствование самого этого вещества.
Проблема человековедения
Обязательным звеном в трансформациях потребностей яв ляется поступление информации. Человеку нужно срочно быть на Дальнем Востоке, потому что он как-то узнал об этом; он едет по определенному адресу и достает билет на определен ный рейс, потому что знает этот путь достижения своей цели. Больной записывается на прием к определенному врачу в определенном месте, потому что знает этот путь к здоровью.
Так происходит естественная, «здоровая» трансформация потребностей. Так же происходят и их извращения. Человек узнает, что украсть легче, чем заработать; что соврать вы годнее, чем сказать правду. Человек знает, что заглушить потребность в справедливости алкоголем легче, чем добиться самой справедливости; знает, что «у сильного всегда бессиль ный виноват», и молчит, чтоб избежать обвинений. Человек поверил кому-то, что ни совести, ни души не существует, что цель оправдывает средства, что вождь всегда прав и т.д. и т.п. Так возникают уродства потребностей. Они бывают более или менее значительны и распространены.
Заблуждения и ложь в поступающей информации лежат в основе всех болезненных извращений в трансформациях по требностей. Но так как между заблуждением и ложью, с од ной стороны, и истиной, с другой, нет незыблемой границы, то практически ее заменяет (может быть, точнее сказать -корректирует) разграничение трансформаций на консерватив ные (служащие индивиду) и прогрессивные (служащие роду) или - на эгоистические и альтруистические, «для себя» и «для других». Правда, разграничение это касается потребностей биологических и социальных и не касается идеальных. Но добросовестные бескорыстные заблуждения, возникающие в ходе удовлетворения идеальных потребностей, не только не являются болезнью, но без них поиски истины невозможны. Такие заблуждения делаются болезнью, став суеверием - нор мой удовлетворения социальных потребностей. Она охраняется теми, кто используют ее «для себя». Далее заблуждение легко превращается в ложь при низкой норме удовлетворения иде альных потребностей и при ослаблении их давления - при малой требовательности к истине и при забвении ее.
Значит, преодолению заблуждений и лжи должны служить именно идеальные потребности. В частности - объективные науки, максимально свободные от давления социальных по требностей «для себя». А так как плоды познания всегда со держат в себе некоторое суеверие, то значительным делается его содержание. Поэтому наиболее продуктивны для здоровой трансформации потребностей те истины и та информация, относительность и неполнота которых возмещена любовью к человеку, добротой.
Проникновение объективного физиологического исследова ния в область, которая была для естествознания «запретной» и шла по ведомству гуманитарному, было начато П.В. Симо новым с «информационной теории эмоций». Это та область, о которой Л.С. Выготский писал, что «нет в психологии глав бо лее темных». Такой вывод обоснован ссылками. «Психология чувства, - говорит Титчинер, - пока еще в широких размерах есть психология личного мнения и убеждения» (56, стр.250).
Выяснив структуру и роль чувства (эмоции) в обслужива нии потребностей, П.В. Симонов открывает перспективу науч ного проникновения в область неосознаваемых, а потому час то извращаемых или игнорируемых способностей человеческо го организма, благодаря которым эгоизм не одерживает окон чательной победы над альтруизмом в человеческом обществе, вопреки биологическим потребностям индивида.
А.С. Пушкин писал, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» (221, т.8/1, стр.319). Надежда поэта на улучшение нравов находит подкрепление в выводах, к ко торым приходит создатель современной этологии - нобелевс кий лауреат К. Лоренц: «Именно потому, что опаснейшие про тивники рационального человеческого общества черпают силу в инстинктивном, то есть на уровне, который нельзя признать специфически человеческим, самая большая наша надежда в том, чтобы научиться понимать причинную структуру челове ческого поведения» (158, стр.13).
Знание «причинной структуры» нужно практически для предохранения потребностей от заболевания и для лечения извращенных. К этому и ведет знание человеческой природы и тех ее свойств и способностей, которые до последнего вре мени не поддавались объективному изучению. Впрочем, оздо ровлением потребностей всегда, в сущности, занимались все талантливые и добросовестные педагоги и воспитатели «по призванию». Причем они руководствовались не только интуи цией, чутьем, но, главным образом, - верой в возможность добра и любовью к нему и к воспитуемым. Поэтому речь идет, в сущности, не о создании или проектировании какого-то нового вида деятельности, а о новом вооружении деятель ности, древней как само человечество, о новом масштабе этой деятельности и о ее чрезвычайной актуальности в эпоху науч но-технической революции.
Вслед за оздоровлением трансформаций должно, вероятно, происходить и совершенствование структур потребностей. Гос подствующая потребность в справедливости в ее субъективно пристрастной интерпретации должна и может функциониро вать под большим, чем в настоящее время, и все возрастаю щим давлением потребностей идеальных - с учетом достигну тых объективных знаний и с верой в существование истины, в познаваемость мира.
Можно полагать, что знание людьми их собственных субъективных потребностей с их позитивной стороны, совер шенствование путей к справедливости в конкретных обще ственно полезных делах, знание способов их наилучшего вы полнения - вся эта информированность в совокупности повы сит роль и значение идеальных потребностей и их давление на социальные потребности большинства людей.
Любовь к делу объективно полезному и беспрерывное со вершенствование в умении искусно выполнять его могут сокра тить и ослабить борьбу за места в человеческом обществе -трансформировать в соревнование в любимом деле.
Как бы ни были впечатляющи технические достижения нашего времени, научно-техническую революцию нельзя счи тать происшедшей, пока не улучшена человеческая «порода». Ее неупорядоченность и неизученность обесценивают все иные достижения, и потому пробел этот должен быть восполнен. Многовековые попытки (насильственно или проповедями) принудить человеческую природу быть не такою, какова она есть, не привели к положительным результатам. Они свиде тельствуют лишь о давней нужде в искомых усовершенствова ниях, о законности этой нужды.
«Логикой страсти обуздать нельзя, - писал А.И. Герцен, -так как судом нельзя их оправдать. Страсти - факты, а не догматы» (65, т.2, стр.64).
Во всех тех направлениях человеческой деятельности, где человек вмешивается в естественные природные процессы, единственный обнадеживающий путь - выращивание, воспита ние. Так созданы культурные сорта растений и породы жи вотных. Продуктивность выращивания всегда обусловлена уровнем знаний, вооруженностью. Выращиванию человеческих потребностей должно, вероятно, предшествовать накопление знаний, еще не достигнутых человечеством - они только еще появляются...
С. Моэм пишет: «Аристотель, пытаясь определить, какая фун кция свойственна только человеку, решил, что поскольку он способен к росту, как растения, и к чувствованию, как жи вотное, но, кроме того, наделен разумом, значит, его специ фическая функция - деятельность разума. Из этого он заклю чил, что человеку следует развивать не все эти три формы деятельности (что было бы логично), но лишь ту, которая присуща ему одному» (192, стр.45). Может быть, с Аристотеля и начались попытки опираться только на разум и игнориро вать потребности.
Односторонность другого рода не менее стара и традиционна. Дж. Неру рассказывает: «И греки, и индийцы, и китай цы, и иранцы всегда искали такую религию и философию жизни, которые охватывали бы всю их деятельность и созда вали бы равновесие и чувство гармонии» (198, стр.154). В этом «чувстве гармонии» - односторонность абстрактности, и опять - игнорирование реальных потребностей.
Вероятно, многие и разные подходы к «полноте», к «гармонии» и вообще к душе человеческой страдают общим недостатком: сам «человек» рассматривается либо абстрактно, либо так или иначе упрощенно - берется одна какая-то его сторона, качество, свойство, а другие игнорируются как неза конные, низкие, греховные и т.п.
Преодоление этого недостатка - в признании решающей роли потребностей и в широком взгляде на их естественное разнообразие и на их всевозможные трансформации.
Воспитание человеческих потребностей требует знаний, ис ключительных по сложности - знаний объективных законо мерностей разносторонней деятельности человеческой души. Они были невозможны, пока душа находилась в ведении умозрительных спекуляций, а объективное опытное знание душу отрицало как заблуждение, суеверие, невежество. Павлов начал естественно-научное изучение души. У А.П. Чехова можно видеть предчувствие плодотворности такого подхода. Он писал в 1889 г. А.С.Суворину: «Все, что живет на земле, материалистично по необходимости. В животных, в дикарях, в московских купцах все высшее, неживотное обусловлено бес сознательным инстинктом, все же остальное материалистично в них и, конечно, не по своей воле. Существа высшего поряд ка, мыслящие люди - материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину там, где пригод ны их микроскопы, зонды, ножи <...>. Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины <...>. Психические явления поразительно похожи на физические, <...> не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые» (310, т.11, стр.357).
Едва ли можно ясно представить себе возможные и отда ленные последствия проникновения науки в упорядочение трансформаций человеческих потребностей. Последствия эти должны быть грандиозны. Даже первый непосредственный результат их относительного оздоровления представляется осуществлением давней мечты человечества: конец преступле ниям, лжи, равнодушию к делу, бюрократизму, карьеризму, лести, зависти и пр. и пр. В неразрывной связи с этим - за нятость каждого тем делом, которое он любит, умеет делать и стремится усовершенствовать.
Может быть, именно в этом заключается перспектива НТР? Вероятно, В.И. Вернадский считал возможным совершен ствование породы людей. Он писал: «Ното зар1епз не есть завершение создания, он не является обладателем совершенно го мыслительного аппарата. Он служит промежуточным зве ном в длинной цепи существ, которые имеют прошлое и, не сомненно, будут иметь будущее. И если его предки имели менее совершенный мыслительный аппарат, то его потомки будут иметь более совершенный, чем он имеет» (48, т.2, стр.55).
Любопытно сопоставить эти «размышления натуралиста» с мыслями нашего современника - писателя Т. Уайлдера: «Может быть, теперь, спустя сотни миллионов лет, природа вступила в новую эру. Глупцы будут вырождаться, мудрые развиваться и крепнуть <...»>; <«...> доктор Гиллиз говорил об истории все ленной. Он утверждал, что сейчас рождается новый тип людей - дети Дня Восьмого» (282, стр.387 и 456).
Контуры перспектив
Развитие производительных сил - это та область, где пло ды бескорыстного познания одиночек превращаются в накоп ление прикладных знаний многими и где эти знания делаются явлением общественным - средством удовлетворения потребностей, уровнем технической вооруженности, принадлежащим и человеческому обществу на данном этапе его развития.
Развиваясь, производительные силы должны претерпевать значительные изменения в широком диапазоне в зависимости от того, какими качествами они обогащаются, какие теряют и какие общечеловеческие потребности обслуживают. Они долж ны быть, следовательно, разными на разных этапах истории человечества. Ведущая роль принадлежит, видимо, тем произ водительным силам, которые служат наиболее актуальным человеческим потребностям в данное время и которые наибо лее производительны.
Вслед за изменениями в характере, объеме и содержании производительных сил должны происходить изменения и в классовой структуре общества.
Так, скажем, в первобытном обществе решающую роль играли силы, которые могли обеспечить удовлетворение самых основных биологических потребностей - борьбу за существо вание в самом ближайшем окружении - с голодом, жаждой, холодом, с хищными животными, со стихийными силами при роды. Здесь и силы нужны самые примитивные и грубые -физическая вооруженность, немногим превосходящая ту, кото рой обладают хищные животные, и вооруженность простей шими умственными способностями.
Далее, по мере накопления человеческих знаний, произво дительные силы все усложняются и отдаляются от непосред ственного применения их в процессе удовлетворения потребно стей. Вместе с повышением общего уровня жизни людей и все большей обеспеченности самым биологически необходимым потребностей у них делается все больше - те же исходные потребности все шире и разнообразнее трансформируются, - и среди них все большее место занимают потребности соци альные, а потом - идеальные.
Вместе с ростом и умножением конкретных потребностей обогащается и вооруженность человеческого общества - ум ножаются средства и возможности удовлетворения этих по требностей. Сперва к собственной мускульной силе добавля ются физические силы домашних животных, потом силы ветра и воды, потом - пара, газа и взрыва, потом - электричества; так - вплоть до атомной энергии. К естественным материалам камня, дерева, кожи и шерсти добавляются металлы и сплавы - вплоть до материалов синтетических; и даже к силам интел лектуальным добавляется ЭВМ...
Увеличивается дистанция между бескорыстным познанием и техникой, обслуживающей удовлетворение потребностей (то есть вооруженностью). Но вместе с тем техника делается все могущественнее. Она позволяет человеку выходить в космос и проникать внутрь атомного ядра.
На достигнутом уровне вооруженности решающей произ водительной силой общества делается наука и создающий именно ее человек - его реализуемая возможность управлять колоссальными силами природы и овладевать своей собствен ной природой. Но и сам человек делается иным. Развитие современной науки немыслимо без согласованных усилий и, следовательно, без участия множества высококвалифицирован ных специалистов. Как своеобразная, не оформленная и не осознающая сама себя корпорация, армия специалистов пре вращается в общественный класс, в руки которого все отчет ливее переходят все процессы производства и развития произ водительных сил общества.
Все это не может не отразиться на основах деления обще ства на классы. Решающим фактором накопления средств и способов удовлетворения потребностей все более ясно делается не сама по себе рабочая сила, создающая прибавочный про дукт, а оснащенность этой силы знаниями и умениями. При чем роль и объем необходимых знаний возрастает в небыва лом темпе. Прогрессивным общественным классом все яснее выступает не класс неимущих, которых гонит на борьбу нуж да, а класс созидателей, которых влекут к борьбе новые, дос таточно созревшие, но не реализованные возможности. Это непосредственно сказывается на составе и содержании соци альных потребностей; а именно - в давлениях на них потреб ностей биологических и идеальных: в ослаблении первых и усилении вторых.
Если первоначально «мир голодных и рабов» противосто ял классу сытых и довольных, то далее для тех, кто недово лен господствующей нормой удовлетворения социальных по требностей, все меньшую роль в искомой справедливости иг рает сытость и материальная обеспеченность сами по себе. По мере ослабления давления биологических потребностей и возрас тания давления идеальных, общественная справедливость все яснее выступает как категория нравственная по преимуществу.
На смену антагонистической борьбе за средства физичес кого существования идет борьба за и против прогрессивного развития. В этом можно видеть результат многовекового раз вития производительных сил и завоевание человечества в борьбе с противостоящими ему силами природы.
Вероятно, признаком принадлежности к тому или другому из новых общественных классов опять должно быть отношение к средствам производства. Но теперь производительные силы - это владение знаниями: современная профессиональная квалификация в любой области, противостоящая консерватив ным притязаниям на власть и господствующее положение в обществе, вопреки отсутствию квалификации, тех, кто не вла деет знаниями современного уровня. Таковы всякого рода «чиновники» - администраторы, владеющие законами и нор мами. Их знания - квалификация в торможении процесса развития производительных сил. Пока торможение это не переходит границ и не превращается в господствующую силу бюрократизма, оно выполняет целесообразную функцию охра ны достигнутого в общественном развитии.
В уменье не переходить границ целесообразного в этом торможении, в уменье держаться своей сферы, а следователь но, знать пределы своей компетенции - профессиональная квалификация этого консервативного общественного класса. Такова его надобность в диалектике общественного развития на данном этапе развития производительных сил человеческо го общества.
Дело как таковое - его назначение в удовлетворении воз растающих потребностей человеческого общества и произво дительность труда - это та область, в которой опять находит себе диалектическое «примирение» (по принципу дополнитель ности) противоречие между справедливостью «для себя» и «для других» как противоречие между общественными класса ми созидателей и охранителей - производителей и потребите лей.
Можно предполагать, что в дальнейшем, по мере все большего распространения справедливости формальной (алоги ческой, нормативной) и ее совершенствования, в ней все больше должны будут проявляться и играть все большую роль идеальные основания - идеалы как таковые.
Так, на смену антагонистической борьбе за кусок хлеба вместе с ростом благосостояния идет борьба между тем, кто считает достигнутое достаточным, и тем, кто достигнутым не удовлетворен, как недостаточно полным, универсальным в удовлетворении социальных потребностей в справедливости.
Борьба эта должна быть, в сущности, борьбой за позна ние того, что дает основание существовать в умах людей то му или другому идеалу; борьба за расширение и углубление познания человека и окружающего его мира. Такое познание, вероятно, может быть использовано как прикладное для упо рядочения трансформаций человеческих потребностей. Если же они могут быть и будут упорядочены, то может быть найден путь и к полной ликвидации антагонистической борьбы между людьми. Принуждение и насилие тогда могут окончательно уступить место воспитанию и лечению - т.е. борьбе с приро дой за здоровое, нормальное функционирование потребностей.
Совершенствование воспитания и обучения можно себе представить процессом бесконечным. В его развитии стреми тельность должна, вероятно, уравновешиваться тенденциями консервативными, охранительными, оберегающими достигнутое прежде. Так, на смену антагонистической борьбе придет целе сообразное разделение труда на широком фронте наступления человечества на окружающую его природу.
Здесь вспоминается «спор двух утопистов» - Л.Н. Толстого и библиотекаря Румянцевского музея Н.Ф. Федорова, утверж давшего «философию общего дела». «Кто наш общий враг единый, всегда и везде присутствующий, в нас и вне нас жи вущий, но тем не менее, враг лишь временный? - спрашивал Федоров и отвечал: - Этот враг - природа. Она - сила, пока мы бессильны, пока мы не стали ее волею. Сила эта слепа, пока мы неразумны, пока мы не составляем ее разума» (253, стр. 179).
Жизнь человеческого духа на сцене
Так же как Гете был прав, утверждая началом человечес кой жизни дело, которое одно, согласно общественной приро де человека, может наполнить его жизнь значительным содер жанием, так же прав и К.С. Станиславский, утверждающий, что дело искусства - воплощение жизни человеческого духа.
Современная наука настойчиво выдвигает на первый план проблемы «человековедения»; в современном искусстве повы шается интерес к сложным и сложнейшим процессам жизни человеческого духа. Надо полагать, что с этим связано и по вышение роли режиссуры в синтетическом искусстве театра.
Искусство всегда занято человеком, к нему обращается оно за подтверждением находимых им истин. К театру это относится вдвойне. Без живого, вполне реального и конкрет ного человека, как предмета изображения, инструмента и но сителя материала - действия театр существовать не может. Так было всегда - неискусством в искусстве театра был ре альный человек. В современном театральном искусстве это уточняется - не человек вообще, а более конкретно - течение жизни человеческого духа должно превращаться на сцене в искусство. Искусно понятая, построенная и вогыощенная дей ствительная жизнь человеческого духа делается искусством актера и режиссера - искусством театра.
Хотя содержание режиссерского искусства, как и всякого другого, - качество познания, категорию количества занимает человеческая душа - структура человеческих потребностей. А более конкретно: наличный состав и строй производных по требностей (нужд, влечений, желаний, целей, страстей, привя занностей) действующих лиц драмы, происхождение каждой производной от той или другой, исходной (в тех или других вариантах каждой), изменения, происходящие в потребностях каждого (процесс их трансформаций), и - проявления всего этого, обусловленные борьбой, в которой реализуется конф ликт драмы.
Общие закономерности формирования и строения челове ческих потребностей сами по себе никакого отношения к ис кусству не имеют. Частный случай своеобразных проявлений этих закономерностей - данная человеческая душа - может быть предметом изображения и неискусством в искусстве режиссуры. Этот «частный случай» есть, в сущности, продукт воображения и плод ассоциаций, возникших у режиссера под впечатлением от драмы и в результате ее изучения. Наилуч шее, неповторимо своеобразное осуществление этого частного случая, осуществление, в котором присутствует только то, что через ассоциации выражает обобщающий смысл данного слу чая, и в котором все, не имеющее этого смысла, устранено как лишнее, - такое осуществление есть искусство воплощения человеческой души - жизни человеческого духа.
Это искусство, помимо его основного художественного на значения, может иметь и должно иметь значение познаватель ное. Во-первых, оно заинтересовывает жизнью человеческого духа как таковой - показывает человеческую душу как явле ние бесконечно интересное; во-вторых, удовлетворяя эту заин тересованность, дразня ею, подводит к обобщениям, касаю щимся логики формирования потребностей, их структуры, их значений. Так, моделируя душу человеческую и обнажая ее как истинную, должную, театр утверждает познаваемость ду ши и тем активизирует стремление к познаванию ее зрителем.
При восприятии искусства познание происходит как узна вание знакомого - то, что знакомо поверхностно, узнается в его сущности. Такой сущностью каждого действующего лица драмы и спектакля является его душа, лишь в малой степени осознаваемая им самим в реальной жизни. В искусстве ее сложность обнажена и очищена от случайностей, и чем боль ше (полнее, разностороннее) обнажена и строже очищена -тем выше искусство. Красота искусства - в преодолении этой сложности.
Л.Н. Толстой писал: «Обыкновенно, получая истинно ху дожественное впечатление, получающему кажется, что он это знал и прежде, но только не умел показать» (278, стр.400). И в другом месте: «Произведение искусства только тогда насто ящее, когда воспринимающий не может себе представить ни чего иного, как именно то самое, что он видит, или слышит, или понимает. Когда воспринимающий испытывает чувство, подобное воспоминанию - что это, мол, уже было, и много раз, что он знает это давно, только не умел сказать, а вот это ему и высказали его самого. Главное, когда он чувствует, что это, что он слышит, видит, понимает, не может быть иначе, а должно быть именно такое, как он его воспринима ет» (278, стр.604).
Я думаю, что так же, или подобно тому, обстоит дело и с потребностями. Каждый человек, в сущности, знает, что его душа есть сложное переплетение и взаимосвязь его разнооб разных влечений, привязанностей, пристрастий, отвращений и потенциальных возможностей, готовых проявиться и реализо вать себя. А все это есть не что иное, как функционирование его потребностей. Они - и на поверхности и в глубине, и глубина бездонна, а сознание то углубляется, то скользит по поверхности. В глубине - сущность.
Согласно некоторым распространенным психологическим теориям, находящим себе продуктивное применение и на практике, человеку свойственно выполнение в своем повсед невном поведении определенной, той или иной, роли. Эта роль представляет собою стереотип поведения, характеризуемый определенными чертами, которые логически взаимообусловле ны; роль строится на основе склонностей, способностей само го ее носителя и одновременно под влиянием окружающих людей, навязывающих ему ту, а не другую роль. Она оказы вается удобна субъекту, поскольку соответствует его наклон ностям и отвечает предъявляемым к нему требованиям. По этому она облегчает ему жизнь - вносит порядок и экономию сил в его поведение.
Подобного рода роль есть, в сущности, определенная структура норм удовлетворения потребностей. А поскольку -норм, постольку и определенной культуры.
Роли различны потому, что различны эти нормы, как и культуры. То, что для одной роли достаточно, для другой недостаточно, для третьей - избыточно. Одна роль состоит из одних обязанностей, другая - из других; одна требует владе ния одним оружием, другая - другим. Человек, выполняя роль, должен, следовательно, обладать известными возможнос тями, влечениями, привязанностями, отвращениями, правами и обязанностями - определенным набором трансформаций всех исходных общечеловеческих потребностей. Другой, выполняя другую роль, одолжен обладать другим их набором. К каж дому правомерны требования в пределах его роли.
Всякого рода конфликты, внутренние и между людьми, воз никают, когда человек уклоняется от исполнения своей роли, путает свою роль с чужой, или когда к нему предъявляются требования, не соответствующие его роли. Человек, например, путает роль наставника с ролью ученика или мечется между ролями вождя и пророка - администратора и проповедника и т.д. и т.п. Или: к исполнительнице роли матери предъявляют ся требованиям как к поэту, ученому или ученице, а к одной из них - как к любовнице или матери и т.д.
Подобного рода конфликты весьма распространены. Они свидетельствуют в пользу «теории ролей». Теорию эту можно рассматривать поэтому как некоторый вывод из того факта, что индивидуальные структуры норм удовлетворения потреб ностей действительно существуют, что они поддаются даже систематизации, что существуют, следовательно, некоторые повторяющиеся стереотипы, наборы норм и что считаться с фактом их существования целесообразно. В структурах этих видно и то, что человек - это не только «букет» или «набор» потребностей внутреннего происхождения, но и комбинация границ, пределов, налагаемых на эти потребности его соци альным окружением, его культурой, а в широком смысле -общественными отношениями, в которые он включен своей социальной природой.
Речь о «человеке» может идти, значит, в разных аспектах: как о личности, участвующей в строительстве общественных отношений, и как об индивидуальности, возникающей вслед ствие этих отношений. Тот и другой в той или другой степе ни присутствует в любом.
Устойчивая доминанта - главенствующая потребность -строит общественные отношения - в том или другом, непосред ственно или через ряд посредствующих звеньев, более или менее активно и успешно в зависимости от ее силы, вооруженности и наличных окружающих обстоятельств. Все другие его потребности, удовлетворяющиеся общественно-исторической нор мой среды, к которой он принадлежит, составляют в нем то, что делает его же продуктом общественных отношений.
Осуществляется эта сложная работа «четырьмя структура ми», открытыми академиком П.В. Симоновым, о которых речь уже была. Они практически реализуют и приспосабливание чело века к среде, и приспосабливание человеком среды к своим мно гочисленным нуждам. Они же строят в определенный иерар хический порядок и сами эти нужды. В сущности, в том, как именно все это взаимоприспособление протекает в каждом отдельном случае, обнаруживается и неповторимый характер каждого данного человека, и характер его как определенного типа, и его принадлежность - приспособленность или неприс пособленность - к роли.
Глава X ПРОЯВЛЕНИЕ ПОТРЕБНОСТЕЙ В ПОВЕДЕНИИ
(Тенденции и давления)
Качество действий
Наблюдатель видит или не видит души наблюдаемого в зависимости от того, существует ли у него потребность ее увидеть, а если она существует, то еще и от того, насколько потребность эта вооружена знаниями и умениями. Так и ре жиссер увидит или не увидит жизнь в пьесе в зависимости от того, насколько ему это действительно нужно и насколько он «вооружен».
Как в жизни, так и в режиссерской профессии, в этой об ласти, сила потребности может в значительной степени вос полнить недостаток умений (знаний, опыта) и наоборот -вооруженность значительно повышает возможности удовлетво рения наличной потребности и стимулирует ее рост. Но уме ния, знания и опыт не могут, разумеется, создать или заме нить потребность, если она отсутствует. Их функция - так трансформировать наличную потребность, чтобы она наиболее успешно удовлетворялась в данных конкретных условиях. При этом исходные потребности выступают во взаимосвязи с врожденной и унаследованной вооруженностями - с органи ческими задатками и способностями и тем, что приобретается в детстве. В процессе трансформаций и конкретизации врож денные способности обогащаются «вооружением», а оно, об служивая потребность, ведет к новым конкретным трансфор мациям.
Одна сторона работы режиссера связана с актерами - с построением взаимодействий персонажей в спектакле. Это -«режиссура как практическая психология». Другая - с возник новением у самого режиссера представлений о том, какую именно борьбу, какие взаимодействия нужно ему построить с актерами. Эту сторону процесса я называю искусством толко вания, или «режиссурой как художественной критикой», в смысле рассмотренном выше (в первых двух главах). Своеоб разие этой критики побудило обратиться к проблеме мотиви ровок. Ориентировка в их природе нужна в данном случае как профессиональное «вооружение». Впрочем, «вооружение» это, я полагаю, может пригодиться не только в режиссуре.
В. Катаев записал совет ИЛ .Бунина: «Будьте в искусстве независимы. Этому можно научиться. И тогда перед вами откроется неисчерпаемый мир подлинной поэзии. Вам станет легче дышать» (119, стр.16). Вероятно, сказанное И.А. Буни ным относится к любому искусству.
Так и в режиссуре из сугубо личных представлений возни кают задания самому себе,, когда режиссер изучает пьесу как ее художественный критик-толкователь. Содержание такого задания постепенно строится и уточняется в представлениях о взаимосвязях и взаимозависимостях мотивировок действующих лиц драмы - в понимании их сталкивающихся потребностей. Причем, именно тех и таких, следствием которых могут и должны быть их высказывания, зафиксированные текстом пьесы. Значит, пока речь идет о формировании задания, ко торое режиссер сам себе дает, оно связано с тем, как по его представлениям в высказываниях (в их содержании, способе его выражения, в характере формулировок, в контексте диало га - во всем, что зафиксировано текстом пьесы) обнаружива ются (или могут обнаружиться) потребности действующих лиц - исходные или хотя бы близкие к ним.
Каким-то путем каждый современный режиссер пришел к своей профессии и находится он точно там, куда привел его пройденный им путь. А определяется жизненный путь любого человека структурой его исходных потребностей и их транс формациями, которые протекают под противоречивыми влия ниями внешних условий, природных задатков, приобретаемого вооружения, привязанностей, увлечений и сдерживающих норм.
Причем образование, культура сказываются преимуще ственно в последнем члене этого перечня, а любовь к своей профессии - в предпоследнем.
Если чужую душу можно увидеть в поведении при доста точном внимании и проницательности, значит душа как-то обнаруживается. В непосредственно наблюдаемых делах чело века конкретизируются чаще всего сложные производные по требности, в каждой из которых участвуют обычно все три исходные. Поэтому и проявляются эти исходные не столько в резко выраженных определенных чертах поведения, сколько в тенденциях к тем, а не другим чертам. Мера участия каждой исходной обнаруживается в мере присутствия соответствующей тенденции.
Поэтому своеобразие структуры исходных потребностей реального человека проявляется преимущественно в оттенках поведения, и без достаточного внимания к ним увидеть это своеобразие нельзя. Тут и нужна упомянутая выше чуткость.
Бывают люди, плохо осведомленные, малообразованные и обладающие повышенной душевной чуткостью; а бывают, наоборот, высокообразованные, но лишенные такой чуткости. Режиссерская профессия требует этой чуткости.
В «Театральном романе» М.А. Булгакова ее проявляет ге рой в таком, например, диалоге. Он говорит: <«...> так вот, не может ваша Людмила Сильвестровна играть.
- Позвольте! Москвичи утверждают, что она играла пре красно в свое время...
- Врут ваши москвичи! - вскричал я. - Она изображает плач и горе, а глаза у нее злятся! Она подтанцовывает и кричит «бабье лето!», а глаза у нее беспокойные! Она смеется, а у слушателя мурашки по спине, как будто ему нарзану за рубашку налили!» (40, стр.615).
Герой Булгакова говорит не о том, что делает актриса, а о том, как она выполняет действия. В содержании дела, в его назначении обнаруживается конкретная, главенствующая в каждый данный момент потребность - та, которая занимает центральное место в данном сложном комплексе. А вот то, какие потребности и в какой мере давят на нее, с нею бо рются или конкурируют, - это обнаруживается в том, как выполняется диктат главенствующей потребности. Разница между человеком чутким и нечутким тут и дает себя знать. Одному важно только что, другому - кроме того, как, а за «как» скрывается и «зачем», ибо именно в качестве выполне ния дел проступает сложность структуры потребностей, ее состав. Один видит только дело - его интересуют ближайшие результаты; другой - кроме того, и душу - ему интересны далекие цели - а, может быть, только душу, или преимуще ственно душу. Так бывает, например, с влюбленными, да и при любом специальном интересе к душе как таковой.
Цели и средства
Практически, наблюдая поведение любого человека, мы видим применение средств. Поскольку средства эти нам знако мы, по их составу и характеру их применения мы догадыва емся о целях, а далее - по порядку целей - об интересах, мотивах.
Цели человека сложны вследствие многообразия и сложно сти его потребностей. Применение средств не менее сложно. В нем отражены не только сложность влечений человека, слож ность объектов, ставших целями, но также и природные спо собности и жизненный опыт - вооруженность, достигнутая человеком к данному моменту его жизни. Сложная обуслов ленность применения средств чрезвычайно затрудняет их рас шифровку - различение в их потоке тех целей, достижению которых они служат.
Объективная граница между целью и средством неуловима. Понятия эти именуют явления субъективные, хотя субъективно и весьма простые. В пределах повседневного обихода человек отличает цель от средства, поскольку представляет себе раз нообразие средств достижения той же цели. Транспорт есть средство, потому что можно воспользоваться разными его видами, чтоб достичь одной и той же цели; пища, одежда относятся к средствам, пока представляется возможность на сытиться и одеться по-разному. Но являются ли подобные различения средств и целей объективными и достаточно проч но обоснованными? Ведь по-разному питаясь, одеваясь и пе редвигаясь с места на место, люди делают все это для чего-то во всех случаях и всегда, а это «что-то» опять-таки служит чему-то, т.е. является по отношению к «чему-то» средством.
Академик А.А. Ухтомский заметил: «Единство противопо ложностей получается лишь в последовательности. Такова, на пример, последовательность перехода объективного в субъек тивное и обратно - этих двух ходячих противоположностей физиолога и психолога» (283, стр.33). «Взаимодействие осозна ваемых и не контролируемых сознанием этапов пронизывает всю работу мышления», - утверждает академик П.В. Симонов (238, стр.73). И в другом месте: «Люди только по той причи не считают себя свободными, что свои действия они сознают, а причины, которыми они определяются, не знают...», - писал Спиноза. Действительно, выяснить подлинные мотивы поступ ков бывает исключительно трудно. При изучении потребнос тей одновременно отказали оба испытанных метода классичес кой психологии: наблюдение за поведением другого человека и анализ собственного духовного мира» (248, стр.51).
Это «выяснение подлинных мотивов» начинается с уста новления целей как таковых на основе объективно обоснован ного разграничения целей и средств.
Достижение цели всегда требует некоторых усилий; затра тами усилий измеряется значительность цели; в них же прояв ляется уровень знаний, умений и опыта. А сами эти затраты очевидно относятся к средствам. Наблюдая поведение челове ка, мы видим только средства и потому видим затраты уси лий. В беспрерывном потоке усилий действующего человека -в расходовании им сил-средств - скрываются и обнаружива ются его цели. Общая цель всех усилий живого существа оп ределяется нередко как «уравновешивание со средой». Отно сится ли это также и к человеку?
М.Г. Ярошевский в статье, посвященной А.А. Ухтомскому, пишет: «Ухтомский трактует доминанту как рефлекс, направ ленный на нарушение равновесия со средой, как антигомеос-татичный по своей сути. <...> «Экспансия», устремленность на ов ладение средой - таково, по Ухтомскому, главное «кредо» живого» (336, стр.127). Г. Дилигенский .формулирует обобща ющие выводы: «В научной литературе общее определение потребности нередко связывается с понятиями необходимости и недостатка. Конечно, люди нуждаются во всем том, что необ ходимо для их существования и развития, но их потребности, в принципе, не ограничены этими рамками» (93, стр.72).
Но А.А. Ухтомский, утверждая роль доминанты, не просто отрицает «принцип наименьшего действия». Он отрицает его всеобщее значение и, в сущности, указывает на его место в диалектике функционирования потребностей человека: «закон экономии сил» распространяется на средства достижения це лей и не распространяется на целеполагание как таковое - на потребности, интересы и увлечения, на цели.
Экономия сил, можно сказать, лежит на поверхности -она видна каждому на каждом шагу именно потому, что в человеческом поведении наблюдатель всегда видит процесс применения средств. Да и сам действующий субъект, как заме тил еще Спиноза и как на это указывает академик Симонов, осознает только свои действия, т.е. ближайшие цели - сред ства и способы, - а не причины их возникновения в потреб ностях.
Вл. Солоухин взял эпиграфом к своему произведению «Трава» слова Дж.Рескина: «Ньютон объяснил, - по крайней мере так думают, - почему яблоко упало на землю. Но он не задумался над другим, бесконечно более трудным вопросом: а как оно туда поднялось?» (262). «Мы не задумываемся», по тому что «оно туда поднялось» так же незаметно, как проис ходит всякий рост всего живого. Рост живого ставит нас пе ред фактом, как очевидным результатом процесса невидимого.
Так же мы повседневно видим экономию сил в процессе применения способов и так же невидимы цели, побуждающие человека применять средства и расходовать силы, вопреки склонности их экономить. А в сущности, отрицание экономии сил так же очевидно, как их экономия: ведь экономя силы, человек их все же беспрерывно расходует и, стремясь к наи меньшему действию, он действует.
ЦЕЛЕПОЛАГАНИЕ требует действий и вынуждает к расходованию сил; ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ требу ет логики действий и вынуждает экономить силы. Поэтому целесообразность и экономия сил по сути своей неотделимы одна от другой. В экономии сил реализуется уровень умений, квалификация. Так целеСООБРАЗНОСТЬ расширяет возмож ности целеПОЛАГАНИЯ, и ЭКОНОМИЯ сил обслуживает затраты усилий.
Здесь проявляется и установленная П.В. Симоновым функ ция подсознания. Его работа - прямое следствие экономии сил. Пока пользование способом достижения цели не вполне освоено, пока не найден достаточно экономный (целесообраз ный) механизм применения данного способа (например, в мышечных движениях) - сознание занято его освоением. В этом и заключается его главное назначение и его постоянная работа. Работа эта излишня, когда и поскольку способ усво ен, не нуждается в совершенствовании и достаточно продук тивен. Теперь применение способа автоматизируется и осуще ствляется подсознанием. Так работает, к примеру, мускулатура речевого аппарата во время произнесения слов.
П.В. Симонов напоминает: «И.П. Павлов оставил нам об разное описание своих представлений о физиологической ос нове сознания как о «светлом пятне максимальной работоспо собности, оптимальной возбудимости нервных клеток», кото рое непрерывно перемещается по коре больших полушарий» (248, стр.45).
Под диктовку потребностей и информации, поступающей как из внешней среды, так и от самого организма, формиру ются мотивы и цели; в «четырех структурах» происходит вы работка средств и способов их достижения; выработанные уменья, в качестве навыков, передаются подсознанию - «млад шему командному составу» поведения. Сознание при помощи памяти, воображения и мышления связывает прошлый опыт (знания) с наличными условиями (с их пониманием) и с целью как искомым, должным - этим контролирует и направляет по ведение, с тем, чтобы это должное стало наличным и чтобы осуществляемое дело вело к следующему, используя при этом достигнутое прежде.
Такая согласованная работа есть в то же время соревно вание, конкуренция, борьба противоречивых тенденций в оперировании энергетическими ресурсами организма - целепола-гания и целесообразности - затраты усилий и их экономии. Но противонаправленность эта есть также и взаимное стимулиро вание: трудно осваиваемое средство превращается в цель; легко достижимые цели выступают в качестве возможных средств; а средства после многократного продуктивного применения авто матизируются. Здесь средство превращается уже в механизм его осуществления или в процесс непосредственного потребления.
Все это можно увидеть в длящемся некоторое время пове дении человека. Что в его действиях автоматизировано -осуществляется подсознанием? Тут наиболее отчетливо видна отработанная экономия сил. Это - средства привычные, осво енные. Что относится к средствам осваиваемым? Здесь авто матизированное (выполняемое почти что механически) череду ется с решениями - с работой сознания, находящего средства и способы, учитывающие стремление к экономии сил. Сколь успешно это стремление? Легка или трудна работа сознания? Что, как часто и долго ли выполняется без экономии сил? Что, следовательно, связано непосредственно с целеполаганием и дает начало расходу сил?
Человек принял гостя, посетителя, просителя; человек на вестил кого-то, был на приеме; произошло знакомство такого-то с таким-то; объяснение по такому-то поводу; выяснение взаимоотношений; произошла ссора или примирение. Что каждый участвующий делал и как он действовал? Если внима тельно следить за применяемыми средствами, колебаниями в экономии сил, то в оценках, пристройках и воздействиях можно заметить проявление целей (это относится к «практи ческой психологии» - см. Первую настоящего издания часть и № 99 списка литературы Второй части).
Устойчивая доминанта
Устойчивая доминанта, как главенствующая потребность человека, направлена на нарушение равновесия со средой; она определяет главный остов, или стержень, характера. Наруше ние равновесия со средой - это нарушение (может быть, са мое скромное) некоторых бытующих общественно-историчес ких норм удовлетворения производных потребностей. Каких именно?
Доминанты в разное время и у разных людей могут быть и бывают самые разнообразные, но чаще всего и наиболее устойчивы среди них - доминанты социальные, причем не настолько сильные, чтобы претендовать на нарушение норм за пределами близкой среды и за пределами своего общественно го ранга (об этом речь шла в гл. VI).
Доминанта во всех случаях - область целеполагания, а не область средств и способов. Но цель, доминирующая над дру гими и претендующая на преодоление обычной нормы удов летворения потребности, может быть достигнута только при наличии соответствующих ей условий и средств. Тут и обна руживается роль «сверхсознания» и интуиции, как определяет их академик П.В. Симонов.
Они - специфическое вооружение доминанты, и в них она поэтому проявляется.
Пока та или иная потребность не достигла силы сколько-нибудь устойчивой доминанты, потребность эта обслуживается средствами подсознания и сознания. Их достаточно для об служивания такой потребности и для достижения целей, ею продиктованных. Распределение работы между сознанием и подсознанием зависит от ее силы. Чем менее значительна (ак туальна) данная потребность в данное время, чем более ло кальна цель в пространстве и времени, тем меньше роль мышления в средствах и тем больше роль подсознания - тем строже сознание ограничивается общим контролем осуществ ляемых подсознанием связей. Думать в подобных случаях че ловеку не нужно и не приходится.
Сила, актуальность данной потребности в данный момент вынуждает думать: вспоминать, воображать, строить в пред ставлениях связи и прогнозы, моделировать перспективы и проверять в представлениях проектируемое.
Устойчивой доминанте недостаточно и этого. Она мобили зует и концентрирует на поисках средств ее удовлетворения в с е унаследованные и приобретенные возможности человека. В их число входят те аварийные резервы знаний, которые редко применяются, давно забыты и не поддаются полному осозна нию. Их включение в работу выступает как внезапное «озаре ние». П.В. Симонов назвал такое формирование неосознавае мых умозаключений «психическим мутагенезом» по аналогии с биологическими закономерностями. Он возникает как итог срочной мобилизации всего предыдущего опыта и в с е х органических, психофизиологических возможностей данного человека в данное время.
В этом итоге обнаруживаются подлинные возможности че ловека в данный период его жизни и, что особенно важно, его действительная главенствующая потребность, его доминан та - не та, которую он, может быть, в себе предполагает или которую хотел бы иметь, а та, которая подлинно, объективно направляет всю его субъективную деятельность.
При этом сила доминанты, вероятно, обнаруживается в степени концентрированное™ и полноте мобилизации его реальных, в том числе неосознаваемых, возможностей.
Едва ли можно сомневаться в том, что психофизиологи ческие возможности разных людей различны в количественном и качественном отношениях. Но, вероятно, у любого человека существуют и неиспользуемые в обычных условиях, а потому неосознаваемые им, неподотчетные ему резервные возможности памяти, мышления, воображения и воли. Вот эти его возмож ности и мобилизует его доминанту с большей или меньшей полнотой в зависимости от ее устойчивости и силы.
Поэтому в проявлениях интуиции обнаруживается доми нанта, а в том, что именно в каждом данном случае интуиция и вдохновение подсказывают человеку, проявляются его ре альные возможности. Интуицию можно считать индикатором устойчивых доминант человека, а значит - самых существен ных основ его характера. Индикатор этот тем более ярок, чем большими знаниями и умениями данный человек вооружен и чем острее этой вооруженности недостает в данной ситуации.
Если правомерен афоризм: эмоция - индикатор потребности, то правомерен и новый: интуиция - индикатор главенствующей потребности. А в театральном искусстве: интуиция - индикатор сверхзадачи режиссера, трактующего пьесу, сверхзадачи актера, работающего над ролью, и образа, создаваемого актером.
Интуиция не только указывает на главенствующую по требность человека, но и «выдает» ее - ведь она не «осоз нается» как средство и потому не подчинена экономии сил.
В какой сфере у данного индивида наиболее интенсивно работает интуиция? В бытовом устройстве своих дел? В се мейных делах, в любовных похождениях? В работе над ро лью? - Где интуиция, там и главенствующая потребность.
Поэтому интуицию можно рассматривать как антипод квалифицированного ремесла, пусть даже самого высокого уровня, где ремесло почти неотличимо от искусства. Ремесло всегда опирается на знание норм, вплоть до новейших, и на уменье более или менее успешно применять их; оно может утверждать, охранять и даже распространять культуру, но не творить ее вновь.
Распределение внимания
Всякие умения начинаются с целесообразного распределения своего внимания. В младенческом возрасте оно неуправляемо и потому распределяется хаотически; потом достигается все более продуктивное и разумное, умелое его распределение. При этом особенности каждого сколько-нибудь сложного дела требуют соответствующего именно этому делу распределения внимания, а чем дальше его цель и чем труднее путь к ней, тем большую роль играет надлежащее уменье распределять внимание.
Профессор Г.М. Коган пишет: <«...> распределенность вни мания представляет результат сложного диалектического про цесса, отправной точкой которого является сосредоточение. Путь к распределению внимания лежит через воспитание куль туры сосредоточения: чтобы научиться видеть многое, нужно сначала научиться хорошо видеть одно. Теннисисты при тре нировке подолгу бьют мячом в один и тот же квадрат для того, чтобы при игре попадать в самые различные точки по ля» (128, стр.65-66).
Сосредоточенность, о которой здесь идет речь, заключается в такой концентрации внимания, которая побуждает не видеть, не замечать, игнорировать то, что не нужно для достижения цели. Сосредоточенность эта тем выше, чем сильнее потреб ность, трансформированная в данную цель. Если же потреб ность слаба, то слаба и сосредоточенность на цели, слаба и концентрация внимания.
Практически это значит: человек не имеет достаточно конкретной, определенной цели - в своей цели он не уверен и она то мгновенно возникает как принятое решение, то опять возвращается в ряд возможных, предполагаемых средств; зна чит, вышестоящая цель недостаточно значительна - слаба потребность, недостаточна для необходимых затрат усилий. Человек не ощущает нужды в принятии определенных и твер дых решений. При этом сильный человек принимает решения быстро и окончательно; слабому трудно принять любое реше ние - самые простые вопросы кажутся ему неразрешимыми.
Нерешительность, неуверенность в своих возможностях, неопределенность целей как малая их значительность, неуменье в применении средств - все это проявления несогласованности средств и целей. А следствием выступают погрешности в эко номии сил, в целесообразности поведения - в излишках дви жений и усилий, в частности - в недостаточной или избыточ ной телесной мобилизованности. Внимательному наблюдателю все эти погрешности, так же как и их отсутствие, видны.
Человек в течение какого-то времени совершил 1001 дело; из них 1000 без сосредоточенного внимания - небрежно, без твердых решений и потому без строгой экономии сил; но одно - с полной сосредоточенностью, а потому - с предельной, доступ ной ему экономией сил и целесообразностью. Есть основания утверждать: именно это единственное дело он выполнял со гласно своему наиболее сильному влечению; вероятно, это дело входит в число тех, какие он хотел бы делать. Все же остальные 1000 дел он выполнял только потому, что его по требности вынуждали его к тому, но он не хотел бы их вы полнять. Хотя число их больше, но они характеризуют струк туру его потребностей лишь с негативной стороны - они ука зывают на то, что не отвечает главенствующим или наиболее актуальным в данное время потребностям данного человека.
Так, скажем, продавщица в магазине многие часы обслу живает покупателей и считанные минуты беседует с подругой - продавщицей соседнего прилавка. Как в ее внимании и в каких ее делах проявятся ее потребности с негативной сторо ны? Как и в каких - с позитивной? Я полагаю, всякий на блюдатель может безошибочно это определить.
Если таких вынужденных дел у человека много, он ими постоянно занимается и ничего не предпринимает, чтоб изба виться от них, то, видимо, и то, к чему влечет его, привлека ет его не сильно. Значит, главенствующая потребность его слаба, и он не принадлежит к людям целеустремленным, увле кающимся - к пассионариям, по терминологии Л.Н. Гумилева.
Для человека увлеченного характерно обратное. И ему приходится делать то, что служит удовлетворению потребнос тей нужды, но он выполняет и эти дела так, чтобы высвобо дить силы, время и внимание для дел, продиктованных влече нием; значит, и выполнение дел, с ним не связанных, делается средством, ему подчиненным. Так, достаточно сильная доми нанта подчиняет себе все поведение, все дела. Ее эффек тивность определяется соответствием ей применяемых средств, уменьем применять их; а в уменье это входит распределение внимания.
Искусствовед Н.М. Тарабукин в монографии, посвященной М.А. Врубелю, пишет: ««Вдохновение-порыв» выражается фор мой, «выполнять которую приходится не дрожащими руками истерика, а спокойными ремесленника». И действительно, бла годаря усердию в работе, Врубель еще в Академии «чуть не вошел в пословицу», по собственному выражению»; «Он [Вру бель - П.Е.] постоянно ощущал в себе «натиск (Aufacshwung) восторга» (как он сам выразился в письме к жене), наличие которого он признавал необходимым для художника-артиста» (271, стр.52 и 51). Но «служенье муз не терпит суеты», по Пушкину. Поэтому восторг этот реализуется в спокойствии мастера, а оно - в целесообразности средств, в экономии сил.
«Вдохновение-порыв» - это, в сущности, сильная главен ствующая и вооруженная потребность роста, развития. В ис кусстве она, по мысли Н.М. Тарабукина, «выражается фор мой». Но и в любой другой деятельности ее реализация осу ществляется «не дрожащими руками истерика, а спокойными», - более или менее успешно, в зависимости от вооруженности. Причем решающую роль играет, вероятно, все же сила по требности. Г.М. Коган приводит множество примеров того, как вопреки очевидным недостаткам или дефектам в природ ных данных, различные деятели искусства достигали самых значительных результатов (128, стр.108-109).
Примеры эти свидетельствуют о том, что овладение спо собами удовлетворения потребностей поддается значительному совершенствованию, что оно ведет к все более полному и экономному достижению все более далеких целей, обслужива емых сверхсознанием.
А если так, то сверхсознание должно поддаваться созна тельному культивированию и уходу, и, следовательно, главен ствующую на определенном этапе жизни человека потреб ность, в принципе, можно растить, совершенствовать и разви вать, оберегая от болезненных деформаций и трансформаций. И это нисколько не отрицает ни детерминизма в человеческом поведении, ни решающей роли потребностей во всем, что связано с человеком вообще. Потребность, как и жизнь, нель зя искусственно создать, но она трансформируется под влия нием факторов, которые могут быть управляемыми.
Но рациональным влиянием на ход трансформаций по требностей логически должно предшествовать уменье видеть их в поведении человека - различать: в каких именно прояв лениях разные потребности реализуются.
Здесь опять уместно вспомнить «четыре структуры» транс формации потребностей и их зависимость от внешней среды. Они, видимо, обслуживают и доминанту. А значит, при их посредстве она трансформируется в конкретные цели, которые могут более или менее успешно служить ей. Она может нахо дить себе применение или не находить его. В первом случае она будет крепнуть и все более подчинять себе другие по требности, во втором - она будет только мешать или усту пать им.
Так, природные дарования человека и его стремления реа лизовать их остаются иногда бесплодными. Не находя приме нения, не встречая поддержки, они могут остаться незамечен ными окружающими. М.С. Шагинян рассказывает о С.В. Рахма нинове: <«...> он начал говорить о необходимости чувствовать успех, слышать похвалу: «Это как кислород для артиста, - на концерте похлопают, согреют душу овациями и хоть на пол часа чувствуешь себя творцом. Как же мне иначе справиться с собой? Вот ведь шучу, шучу, а в глубине души плачу над собой, а сейчас даже и слез нет - такая пустота. Вот Лев Николаевич Толстой это отлично понимал. Он мне сам много раз говорил на эту тему и об одном музыканте сказал, что он погиб от того, что его не хвалили» (55, т.2, стр.158).
«Типы человеческой породы»
И.С. Тургенев в 1860 г. в речи о Гамлете и Дон Кихоте сказал: «Нам показалось, что в этих двух типах воплощены две ко ренные, противоположные особенности человеческой природы - оба конца той оси, на которой она вертится. Нам показа лось, что все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; что почти каждый из нас сбивается либо на Дон Кихота, либо на Гамлета» (280, т.И, стр.169).
Тургенев так их характеризует: «Дон Кихоты находят -Гамлеты разрабатывают. Но как же, спросят нас, могут Гам леты что-нибудь разрабатывать, когда они во всем сомнева ются и ничему не верят? На это мы возразим, что, по муд рому распоряжению природы, полных Гамлетов, точно так же как и полных Дон Кихотов, нет: это только крайние выраже ния двух направлений, вехи, выставленные поэтами на двух различных путях. К ним стремится жизнь, никогда их не дос тигая. Не должно забывать, что как принцип анализа доведен в Гамлете до трагизма, так принцип энтузиазма - в Дон Ки хоте - до комизма, а в жизни вполне комическое и вполне трагическое встречается редко» (280.11.186).
«Принцип анализа», который Тургенев противопоставляет «принципу энтузиазма», воплощает поиски средств, стремление к средствам безошибочным, бесконечное исследование условий их применения; «принцип энтузиазма» - увлеченность целью, неудержимое стремление идти к ней напролом, пренебрегая ее иллюзорностью и несовершенством, недостаточностью средств. Тургенев говорил: «Эти две силы [одну из них^ выраженную Гамлетом, он называл центростремительной, другую, представ ленную Дон Кихотом, - центробежной. - П.Е.] косности и движе ния, консерватизма и прогресса - суть основные силы всего существующего. Они объясняют нам растение цветка и они же дают нам ключ к уразумению развития могущественнейших народов» (280, т.П, стр.180).
Этим же противонаправленным силам, я полагаю, можно уподобить целеполагание - расходование сил - и целесообраз ность - экономию тех же сил.
Наша современница историк литературы Л.М. Лотман по казывает различные вариации типов, указанных Тургеневым, и приходит к интересным выводам: «Неоднократно отмечалось, что во многих героях произведений Тургенева гамлетические черты соединяются с донкихотскими. В Инсарове современная писателю критика, а затем и историки литературы увидели наиболее цельное воплощение характера Дон Кихота, наибо лее чистую «культуру» этого типа. <...> Тургенев относит к числу донкихотов Христа и Фурье. <...>
Представление о Дон Кихоте как о фигуре, возглавляющей общественный прогресс, противоречило традиционному, утвер дившемуся в русской литературе взгляду, согласно которому Дон Кихот трактовался как архаист, отставший от развития общества. Именно в этом ключе воспринимал образ Дон Кихота Добролю бов. Подчеркивание Тургеневым стихийности и интуитивности энтузиастов-донкихотов, открывающих новые пути в истории, могло показаться Добролюбову недоверием к революционной теории» (161, стр.92-95). Но сам Тургенев утверждал, что «в отличие от донкихотов-деятелей революционного типа Гамле ты - консерваторы: изучение, анализ им всегда представляется незавершенным, а действие - преждевременным» (161, стр.52).
Далее литературовед обращается к законам физики и ра ботам физиологов: «Распространяя выводы статьи на психоло гию людей вообще и даже на законы природы, Тургенев, как можно сейчас предположить, не совершал романтического отрыва от реальности. Выводы его статьи действительно зат рагивают некоторые важные сферы природы познания, психо логии и даже физиологии человека. Напрашивается, например, аналогия между представлениями Тургенева о двух типах че ловеческой личности <...> и физическим законом, выраженным неравенством Гейзенберга. Согласно этому закону, невозможно одновременно получить полную информацию о положении и скорости физической системы. Физиологи находят возможным провести аналогию между «принципом неопределенности» Гей зенберга и конкурентностью двух видов информации - специ фической и неспецифической, - в результате чего возникает «парадокс восприятия»; чем больше человек знает об объек тивной характеристике стимула, тем менее точной является его субъективная оценка этого стимула» (161, стр.101).
Выводы Л.М. Лотман таковы: «Нетрудно заметить порази тельное совпадение двух основных психологических типов, которые устанавливают ученые-физиологи, с характерами Гам лета и Дон Кихота в интерпретации Тургенева, совпадение, доходящее до сходства деталей и частностей. <...> Ученые не ссылаются на «Гамлета и Дон Кихота» Тургенева. <...> Тем поразительнее и убедительнее эти совпадения, тем более стоит над ними задуматься. <...> Любопытно, что в качестве примера неспецифического восприятия информации они приводят изоб раженную в «Войне и мире» реакцию Пьера Безухова на рас сказ Наташи о смерти князя Андрея» (162, стр.103).
У самих физиологов А. Иваницкого и Н. Шубиной, на ко торых ссылается Лотман, мы читаем: «Человек с преобладани ем специфической информации характеризуется точным, «хо лодным» восприятием действительности. Он отчетливо видит все признаки воспринимаемого объекта, как главные, так и второстепенные <...>. Его мышление отличается строгостью и носит преимущественно логический характер <...>. Действия людей этого типа строятся в основном на рациональной ос нове. Однако они относятся к «людям мысли, а не действия». Отчетливая многоплановость воспринимаемой ими ситуации затрудняет оценку. Отсюда могут возникнуть колебания, кото рые иногда приводят к воздержанию от действий. <...> Совер шенно иными особенностями будет характеризоваться человек, у которого преобладает неспецифическая информация <...>. Мышление у них образное, эмоциональное <...>. Эмоциональ ность восприятий облегчает для них принятие решений: ведь смысл происходящего для них кажется достаточно ясным. Это люди не размышления, а действий.
<...> Оба образа, конечно, схематизированы.
<...> У большинства же людей можно говорить лишь об относительном преобладании того или иного типа восприятия, не исключающего использования противоположного типа в тех ситуациях, когда этого требует реальная обстановка» (108, стр.101). И далее: «Описанные характеры имеют известное сход ство с двумя человеческими типами нервной системы, описан ными И.П.Павловым, который обозначил их как мыслитель ный и художественный тип. Однако здесь есть и различие.
Павлов положил в основу разделения типов преобладание первой или второй сигнальных систем, то есть преобладание реакций на непосредственные (свет, звук и т.д.) или опосредо ванные (словесные) раздражители. В нашем же случае разли чие характеров основано на преобладании специфической или неспецифической проводящих систем, то есть на более элемен тарных механизмах нервной деятельности, общих для человека и животных. Вместе с тем понятно и сходство между этими двумя классификациями: ведь преобладание специфической системы будет соответствовать и преобладанию реакций на более аб страктные, эволюционно более поздние сигналы» (108, стр.101).
Цитируемая статья опубликована в январском номере «Науки и жизни» в 1970 г. под названием «Физиологическая двухмерность информации: механизмы и следствия» (108). А через пять лет в том же журнале вышла статья кандидата мед. наук В. Деглина «Функциональная асимметрия - уникальная особенность мозга человека», в которой автор приходит к той же классификации И.П. Павлова с другой стороны. Опять два типа. Каждый раз несколько по-иному, но все же и не без очевидных сходств.
Выводы В. Деглина, очевидно, близки к заключениям И. Ива-ницкого и Н. Шубиной, к мыслям Л.М. Лотман и к догадкам И.С. Тургенева. Все эти наблюдения человеческой природы, раз мышления о ней, физиологические и литературоведческие ис следования ее, убеждают в правомерности выводов академика П.В. Симонова о средствах и целях - об отнесении сознания к средствам, а целей - к неосознанным потребностям человека.
Удовлетворение потребностей и время
Можно предположить, что переходы целей в средст ва, а средств - в цели реализуются благодаря «функциональ ной асимметрии» - этой «уникальной особенности мозга чело века» - и «физиологической двухмерности информации», а взаимосвязь и единство целей и средств заключены в целост ности, единстве функций мозга. Далее представляется соблаз нительно вероятным предположение, что деятельность человека в ее целостности и в диалектических противоречиях, ей свой ственных, реализуется тем, что отличает работу одного полу шария от работы другого - что специализирует работу каж дого для наиболее продуктивного обслуживания целого.
Физиолог В. Деглин пишет: «Подведем итог тому, что мы узнали о «левополушарном» человеке, иначе говоря, суммируем факты, характеризующие психику человека с выключенным пра вым полушарием, когда деятельно только левое полушарие.
Что дефектно, что пострадало? А что сохранилось или усилилось? Пострадали те виды психической деятельности, которые лежат в основе образного мышления. Сохранились или даже усилились те виды психической деятельности, кото рые лежат в основе абстрактного теоретического мышления. Такое расслоение психики сопровождается положительным эмоциональным тонусом» (88, стр.110). И еще: «Подведем итог тому, что мы узнали о «правополушарном» человеке - чело веке с выключенным левым полушарием. Очевидно, что и здесь мы имеем дело с дезорганизованной психикой, но дезор ганизация эта иная, чем у «левополушарного» человека. У «правополушарного» пострадали те виды психической дея тельности, которые лежат в основе абстрактного теоретичес кого мышления, и сохранились или даже усилились те ее ви ды, которые связаны с образным мышлением. Такому типу расслоения психики соответствует отрицательный эмоциональ ный тонус» (88, стр.112).
В. Деглин не связывает функциональную асимметрию мозга с диалектикой целей и средств и не объясняет происхождения положительного и отрицательного тонусов, отмеченных им. Между тем, связь одного полушария с целями, а другого - со средствами как раз и должно вести к различиям эмоциональ ных тонусов. Ведь согласно информационной теории эмоций избыток информации о средствах дает положительные эмоции, а они характеризуют работу левого полушария; обострение же потребности (при той же вооруженности информацией) ведет к отрицательной эмоции, характерной для работы правого полушария.
Такое представление об отношениях полушарий мозга к целям и средствам хорошо согласуют выводы П.В. Симонова и с исследованиями психиатра-патолога Т.А. Доброхотовой и Н.Н. Брагиной, опубликованными в том же 1975 г. в журнале «Вопросы философии». Они пишут: «Отношение правого и ле вого полушарий к пространству и времени различно. Как было установлено на основе фактических данных, в процессах, обеспечиваемых правым полушарием, конкретное пространство и время принимали непосредственное участие, в связи с чем было высказано предположение, что правое полушарие, видимо, ответ ственно за формирование чувства времени и пространства. В процессах же, обеспечиваемых левым полушарием, пространство и время выступают лишь как понятия, значения». В примечаниях: <«...> каждое полушарие посылает получаемую им информацию другому, как только она поступает, и регистра ция следов дублируется в обоих полушариях» (94, стр.144).
«Следовательно, пространство и время приобретают значе ние для формирования сознания и самосознания: человек осознает себя и окружающий мир только в конкретном про странстве и времени. Такая организация процессов чувствен ного познания в конкретном пространстве и времени обеспе чивается, видимо, специальными механизмами правого полу шария. Последнее ответственно, по всей вероятности, и за формирование чувства или переживание пространства и вре мени как относительно самостоятельной формы восприятия или чувственного познания.
Можно предположить, что процессы абстрактного познания свободны от рамок конкретного пространства и времени. Условно можно допустить, что «единицами» процесса абстрактного позна ния (подобно чувственным образам в процессе чувственного по знания) являются мысли, идеи, программы деятельности человека на будущее, то есть элементы познания, которые основаны не на непосредственном чувствовании (посредством зрения, слуха, вку са, обоняния, осязания) познаваемых объектов, а на их символах - словах, позволяющих отвлечься от конкретного, поднимаясь на различные уровни абстракции» (94, стр.142).
«Форма абстрактного познания, по всей вероятности, мог ла развиться лишь в случае появления в мозгу особого меха низма, обеспечивающего актуальность реального пространства и времени для постоянно осуществляющейся у бодрствующего человека психомоторной деятельности, в то же время осво бождающего процессы речевого (абстрактного) познания от рамок того же реального пространства и времени, позволяя выйти за их пределы. Такой механизм, по-видимому, имеется в левом полушарии» (94, стр.143).
Приведенные данные существенно дополняют характерис тику В. Деглина. Отмеченные им «правополушарность» и «ле-вополушарность» выступают теперь в ясно ощутимом различ ном отношении к времени, а вследствие этого - к средствам и к цели. Вот пример из «Очарованного странника» Н.С. Леско ва, где «правополушарность» «художественного типа», по Пав лову, проявляется преимущественно именно во временном от ношении к цели - к предмету влечений:
«Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был ду ши доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи - иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем. Так у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец и все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него за нее невесть какую цену <...»>.
Князь говорит рассказчику - Ивану Северьянычу:
«А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я тебя вовсе и виноватым не считаю».
«Помилуйте, - говорю, - как же еще я не виноват, когда я этакую область денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца, за это повесить мало».
А он отвечает:
«А что, братец, делать, когда ты артист» (153, стр.480).
«Правополушарность» влечет к целям, не разбираясь в средствах, не считаясь с затратами усилий. Таковы крайности «художественного типа», таковы донкихоты. Таковы бывают и дети, не разграничивающие средства и цели.
Таким образом, каждая из трех основных исходных потребно стей по-своему связана с временем. Биологические стремятся вместить удовлетворение в текущее мгновение; идеальные, наобо рот, мало считаются с ним и стремятся к неизменному, вечному; социальные строят планы, пользуясь абстрактным, измеримым временем, сопоставляя и измеряя одни реальные процессы другими и обобщая сопоставления различных процессов.
Можно предположить, что, поскольку правое полушарие человека старше, оно занято преимущественно биологическими потребностями и не различает средств от целей; левое моложе, и его область та, где находят себе наибольшее применение отвлеченные понятия и логика, которая всегда видит расстоя ние до цели, заполненное возможными средствами ее достиже ния. Это - социальные потребности. Идеальные обслуживают ся, вероятно, тем и другим полушариями; одна их ветвь -абстрактное мышление и аналитическое познание в науке -должна обслуживаться левым, другая - образные представле ния и познание целостностей - правым полушарием. Здесь предположения И.П, Павлова о «мыслительном» и «художест венном» типах и мысли И.О. Тургенева, подкрепленные рабо тами физиологов, могут быть признаны наиболее уверенно.
Видимо, полноценная познавательная и творческая дея тельность любого вида все же невозможна без достаточно активной работы того полушария, которое данный вид не характеризует. Как в науке, так и в искусстве нужна, значит, не только «функциональная асимметрия», но и сама симмет рия как таковая.
А. Иваницкий и Н. Шубина пишут о «двухмерности» ин формации: «Творческая активность человека, в какую бы об ласть она ни была устремлена, является высшей формой от ражения действительности. Она может быть основана только на полном и гармоничном синтезе двух видов информации. Как целостный образ создается из совокупности специфичес кой и неспецифической информации об объекте, так и цепь образов или умозаключений состоит из звеньев, включающих оба типа информации, хотя акцент может делаться на одном из них <...>. Вспомним высказывание Альберта Эйнштейна: «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. На стоящая музыка, настоящая наука требуют однородного мыс лительного процесса». Чрезвычайно сходны с высказыванием замечательного физика и слова А.С. Пушкина: «Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии» (108, стр.102).
Программность в обслуживании потребностей
Можно предполагать существование связи между всеми упомянутыми «типами» (или, лучше сказать, парами «сверхти пов») людей: донкихоты и Гамлеты, ищущие и разрабатыва ющие, решительные и колеблющиеся, практики и теоретики, «художники» и «мыслители», «правоп олуш арные» и «левополу-шарные». И хотя каждая из этих «пар» не тождественна дру гой и, вероятно, ни один из «сверхтипов» не встречается в чистом виде, а в каждом реальном человеке присутствуют отдельные черты многих и разных «сверхтипов», все же, не смотря на это, каждый «сверхтип», в сущности, именует ту или другую структуру потребностей человека и отношение его к нормам их удовлетворения. Эта структура - «душа» или «жизнь человеческого духа» (дело не в названии!) - скрывает ся в потоке применяемых средств, но в нем же может быть и обнаружена.
Характер применения средств - время им уделяемое, зна чение им придаваемое, роль сознания в их выборе и примене нии - все это выражает характер цели, а вслед за тем - ин тересы, мотивы, потребности.
Может быть, нет еще достаточных оснований связывать впрямую цели и средства с асимметрией человеческого мозга. Но что касается расположения целей во времени и употребления речи как средства, то здесь можно считать, по-видимому, установленным зависимость того и другого от работы левого по лушария. Тогда и вообще все то в средствах, что связано с абст ракциями (с понятиями, логикой), что рассчитывается (планирует ся, проектируется), должно относиться к функциям левого полу шария и к потребностям социальным. Здесь на первом месте сознание, средства, и здесь торжествует экономия сил.
При удовлетворении биологических потребностей дистанция между целью и средствами минимальна. Биологические потребности как таковые (в «чистом», условно изолированном виде) удовлетворяются средствами преимущественно автомати зированными, осуществляемыми подсознанием и механизмами безусловных рефлексов. Здесь работают унаследованный ин стинкт (например, сосанья, дыханья), либ.о навыки, приобрета емые в раннем детстве (жевание, хождение и т.п.). Поэтому сам субъект средств как таковых обычно не видит, не замеча ет - он занят непосредственно целью; тут на первом плане видно расходование сил - непроизвольное и лишенное какого бы то ни было расчета. Чем острее биологическая нужда, тем это виднее. Так расходуют силы, спасаясь бегством, с жаднос тью насыщаясь, согреваясь, в нежной ласке, в грубой драке...
При удовлетворении идеальных потребностей соот ношение целей и средств, расхода и экономии сил иное. В усвоении знаний и потреблении искусства между целью и средствами как будто опять не видно дистанции - зритель смотрит, слушатель слушает, читатель читает; каждый расхо дует какие-то (правда, минимальные) силы, а то, что он по лучает - совершенно неощутимо, невидимо и неслышимо. Что именно он получает - неизвестно.
Расходование сил теми, кто создает науку и искусство, на оборот, как будто бесследно скрыто в продуктах их труда. Скольких усилий они стоили и какими средствами достигнуты - это, в сущности, остается неизвестно. Истина, открытие которой в науке явилось результатом многих десятилетий работы нескольких поколений, иногда выглядит столь элемен тарной, что кажется, будто она вообще не требовала усилий. Так же и в произведениях искусства скрытый труд и приме ненные средства остаются неизмеримы и даже трудно опреде лимы. Художник может многие годы готовиться к тому, что бы потом чуть ли не мгновенно и шутя создавать шедевры. Музыкальное исполнительское искусство тому пример.
В науке, как и в искусстве, самые совершенные средства могут не привести к цели и самые несовершенные привести к ней. Искус ство, как, вероятно, и наука, заключается, по известному афоризму, в «совершенном применении несовершенных средств», а несоответствие средств целям и затраты усилий для достиже ния целей, совершенно бескорыстных, - специфические черты хода удовлетворения идеальных потребностей. В этом - труд ность планирования научных и художественных открытий, как, впрочем, и вообще работы сверхсознания и интуиции.
В обслуживании социальных потребностей всегда функци онируют критерии оценки соответствия средств цели и эконо мии сил. Здесь господствуют абстрактная относительность и некоторая условность в признании той или другой цели дос таточным основанием для определенного набора средств и определенного расходования сил. Отсюда вытекает и расчет -план, перспектива, программа - предусмотрительность в раци ональном расходовании сил. Несоответствие средств цели выг лядит неосведомленностью, наивностью, глупостью, а непони мание этого несоответствия часто выглядит смешным. Биограф Наполеона пишет: «Больше всего на свете Наполеон всегда боялся быть смешным» (177, стр.544). «В Варшаве он произ нес фразу, ставшую знаменитой: «От великого до смешного -только шаг» (177, стр.654). Когда ничтожные средства дают большие плоды, то это - великое; когда большие средства дают ничтожные плоды, то это - смешное. Поэтому смешон Дон-Кихот. Но он и велик для тех, кто видит величие его целей и его беззаветную самоотверженность. Рядом с ним мелок и смешон расчетливый обыватель.
Поэтому: чем строже соблюдается экономия сил в применяе мых средствах и чем она поэтому ярче видна, тем с большей уверенностью можно утверждать, что средства эти в данном случае служат цели, в той же мере продиктованной соци альными потребностями.
Левое полушарие, специализируясь и развиваясь, обеспечи вает человека способностями к обобщениям, к речи и, следо вательно, уже не только к ощущению реального времени, но - как показали Т.А. Доброхотова и Н.Н. Брагина - и к пред ставлениям о нем как о будущем. Эти способности делают человека существом социальным, обладающим социальными потребностями. Благодаря работе левого полушария человек приобретает возможность строить прогнозы и планы удовлет ворения своих потребностей. Эта возможность совершенно необходима при обслуживании социальных потребностей; ис комая ими справедливость всегда есть некоторое обобщение, некоторый план и проект - связь настоящего с искомым, должным будущим. Вне представлений о правах и обязаннос тях, подлежащих реализации в будущем на основании настоящего, наличного, потребность в справедливости в человечес ком обществе едва ли практически возможна.
Поэтому потребность эта, трансформируясь, конкретизиру ется не в одну самодовлеющую цель, а в некоторую перспек тиву ряда целей - в программу деятельности, каждое звено которой необходимо и связано с предыдущими и последую щими. Программа предполагает и предусматривает некоторую длительность ее осуществления и некоторый порядок последо вательного применения средств. Причем допускает возмож ность их варьирования - большую или меньшую, в зависимо сти от обширности программы и длительности времени, от пускаемого на ее осуществление.
Своеобразие целей, продиктованных социальными потреб ностями - множественность их последовательного ряда, их перспективная взаимосвязь и предусматриваемая отдаленность во времени - все это резко отличает их от целей, продикто ванных потребностями биологическими и идеальными, если рассматривать те, другие и третьи по отдельности - в условно изолированном виде.
Такое выделение условно именно потому, что практически социальная природа человека проявляется как раз в присут ствии этой черты социальных потребностей - их программно сти - чуть ли не в любом действии или даже побуждении любого реального и хотя бы относительно здорового челове ка. Трудно представить себе человека, который действовал бы, совершенно не строя никаких планов на будущее, и кото рый не удовлетворял бы свои потребности и нужды по како му-то выработанному порядку, плану, стереотипу, принятому в данной социальной среде и воспитанному нормами этой среды у данного индивида.
При этом разные люди в различных степенях склонны планировать свое поведение, да и один и тот же человек в разных случаях и в разное время более или менее подчиняет свое поведение предварительным планам и расчетам. Может быть, можно даже утверждать: чем больше в каждом данном деле расчета и плана, чем яснее принадлежность его к сред ствам и чем меньше видна в нем цель, тем, соответственно, большую роль играют в нем социальные потребности.
Если же рассматривать биологические, потребности как таковые, то очевидно, что как неудовлетворенные (актуальные в данный момент), они всегда требуют немедленного удовлет ворения. После их удовлетворения они, наоборот, как бы уже и не существуют. Если человеку холодно, или он голоден, или задыхается, то ему нужно согреться, насытиться, дышать свободно сейчас, немедленно. И обратно - если ему не нужно что-то подобное немедленно, то нужды он не замечает, и оно ему, следовательно, как бы и вообще не нужно. Это относит ся не только к биологическим заботам человека о себе лично, но и к его заботам о детях, о близких, хотя в этих заботах обычно все же проявляется ярче его социальная природа, а вместе с нею - планирование, перспектива целей.
Трудно представить себе, чтобы человек хотел прекраще ния боли или болезни своего ребенка «послезавтра» или «к будущей пятнице», хотя он может знать, что раньше опреде ленного времени то или другое не произойдет, и может стро ить планы лечения с расчетом на отдаленный срок. При всем том хочет он удовлетворения биологической потребности немедленно. Таковы же и биологические потребности наступа тельного уровня (например, половое влечение) - они сдержи ваются нормами, но требуют удовлетворения немедленного. Здесь время ощущается как процесс необратимый, реальный, заключенный в убегающем мгновении, вместе с которым убе гает и цель, в отличие от времени абстрактного, обратимого и мыслимого отдельно от событий, наполняющих его.
Идеальные потребности - потребности познания - соглас но своей природе либо имеют дело именно с временем абст рактным, обратимым, либо время игнорируют. Наука изучает процессы как таковые, независимо от того, в какое реальное (необратимое) время (год, месяц, число) они протекают; искус ство же, занятое качеством познания, ищет достоверность, независимую от времени - не протекающую, уходящую или возникающую, а - пребывающую, вечную и неизменную. Ведь только в этом случае она, достоверность, истинна. Вот не сколько иллюстраций:
Академик В.И. Вернадский: «В 1686 г. кембриджский про фессор И. Ньютон определил время следующим образом: «Аб солютное, настоящее и математическое время само по себе и по своей природе равномерно течет безотносительно ко всему окружающему»; «С той поры время исчезло как предмет на учного изучения, ибо оно было поставлено вне явлений, по нималось как абсолютное» (48, т.1, стр.34 и 36).
Известно, что когда Микеланджело указывали на отсут ствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Ло-ренцо Медичи, он отвечал: «Кто это заметит через десять веков?» Впрочем, речь об этом уже была.
Сложный состав реальных целей и желаний нормального взрослого человека всю картину планирования поведения чрезвычайно усложняет. На поверхности причудливо протекающего процесса промелькнет то одна, то другая черта: то признак бездумной биологической природы человека, то проявление его идеальных, бескорыстных и вневременных устремлений, то педантизм, обусловленный его социальной средой, и его под чиненность ее нормам. На поверхности поведения видно соче тание таких тенденций, а иногда - их соревнование или жес токие столкновения между ними.
Картина представляется относительно простой, когда дело касается ребенка. Возникновение и созревание социальных по требностей наиболее отчетливо видно в появлении и развитии способности различать цели и средства, строить планы выбо ра и применения средств. А возникновение и функционирова ние идеальных потребностей ярко проявляется в бескорыстной радости, в любознательности, в способности самостоятельно строить целостные представления из разрозненных слагаемых.
Мобилизованность
Достаточно четкие представления о связях средств с целя ми и зависимость целей от лежащих за ними потребностей помогают видеть происхождение совершаемых человеком действий от той или иной исходной потребности в потоке его поведения: видеть их давление - долю их участия в сложной, более или менее отдаленной цели.
Непосредственно вслед за появлением цели, достаточно значительной, чтобы определять более или менее длительный отрезок поведения, возникает телесная мобилизованность, под готавливающая это именно поведение. Такая цель возникает в решении, за которым следуют воздействия - способы ее дос тижения, но сама цель относительно устойчива, в то время как способы сменяют друг друга. (О мобилизованности в при стройках см.: 99, гл. IV).
Если отдельное воздействие и предшествующую ему при стройку уподобить букве поведения, то мобилизованность и вытекающий из нее отрезок повеления будут подобны фразе: в букве не видно содержания, во фразе оно очевидно. Моби лизованность подготавливает к деятельности определенного характера (например: к «наступлению», «контрнаступлению», к «обороне»), а характер этот вытекает из того, какими по требностями данная деятельность мотивирована. В каждой
конкретной мобилизованности отражены характер относитель но значительной цели и возможность применения некоторого выбора различных средств достижения этой именно цели.
Разнообразных мобилизованностей можно себе представить бесконечное множество, более того - каждая мобилизован ность любого человека неповторимо своеобразна. Но суще ствуют и общие черты, присущие всякой мобилизованности, они касаются цели: ее значительности, ее сложно сти.И ее отдаленности во времени, по предваритель ным представлениям субъекта.
Значительность цели выражается в полноте мобилизованности - в готовности к большим или меньшим затратам усилий.
Сложность цели - в тщательности, точности мобилизации.
Отдаленность цели - в подготовке к большей или мень шей экономности, сдержанности предстоящих усилий.
Цель обычно сложна: в ней присутствуют разные потреб ности - социальные, биологические и идеальные одновремен но. Но в большинстве случаев более или менее ясно преобла дает одна, иногда настолько, что влияние других почти не сказывается на характере мобилизованности. Это позволяет рассматривать по отдельности (пусть с некоторой долей ус ловности, с упрощением) черты мобилизованности, выражаю щие ее происхождение от той, другой или третьей исходных потребностей - различных компонентов сложного целого.
Биологический компонент ведет к полноте мобилизованно сти за счет ее тщательности, точности; к минимальной эконо мии, или даже к расточительности сил; вследствие стремления к немедленному удовлетворению потребности, мобилизован ность эта груба, избыточна и обнажена. Она мгновенно воз никает и так же быстро гаснет или сменяется другой, подоб ной, характеризуемой теми же чертами. Такова бывает моби лизованность людей, остро нуждавшихся в элементарных ус ловиях физического существования (голодных, замерзающих и т.п.), а также в проявлениях половой любви, ревности, физи ческого отвращения и т.п.
Социальный компонент ведет к мобилизованности, рассчи танной на определенную длительность предстоящей деятельно сти - как работы, относительно сложной, которая должна быть и будет в нужный срок успешно завершена. Разнообра зие таких мобилизованностей чрезвычайно велико. Они пред ставляют собой мобилизованность в самом чистом и ярком виде. Тут налицо и готовность к значительной деятельности -к затратам усилий, и к сдержанности, к бережливости; налицо и сосредоточенность на ближайшем, конкретном способе, и четкость в смене способов, и учет успешности (или безуспеш ности) их применения. В мобилизованности все это проступает в том, на какую дистанцию рассчитано расходование ресур сов. Чем больше эта дистанция, тем точнее, тщательнее в мелочах мобилизованность, тем строже экономия, тем реже смена способов, тем полнее использование каждого, тем больше терпения и настойчивости в их применении, тем больше педантизма в поведении, начиная с телесной мобили зованности.
Идеальный компонент требует мобилизованности, соеди няющей в себе некоторые черты, характерные для двух пре дыдущих мобилизованностей. По полноте эта мобилизован ность близка к биологическим, по тщательности - к соци альным. По расчету времени в прогнозе она противоречива: тщательность сочетается с готовностью к немедленному ре зультату, а неуловимость результата - с терпением и с на стойчивостью в попытках достичь его. Отсюда: готовность к неожиданным и парадоксальным затратам усилий - то к крайней скупости, то к крайней расточительности. В мобили зованности этой есть нечто похожее на увлекательное подка-рауливание, в ней можно увидеть готовность 'немедленно «поймать» нечто трудно уловимое, но чрезвычайно ценное, нечто такое, в чем важен даже не столько сам результат, сколько процесс приближения к нему; перспектива достижения цели чуть ли не столь же привлекательна, как сама цель. Процесс открытия истины, ее созерцание и ее оформление дороже ее самой.
Но мобилизованность этого типа раздваивается соответст венно двум ветвям трансформации идеальных потребностей.
Познание количественных отношений невозможно без из мерений, без абстрактных понятий, без отчетливого владения способами, объединенными в метод. Все это проявляется в мобилизованности, характерной для научной работы. «Левопо-лушарность» ученых сказывается поэтому в склонности к ло гике, к методу, даже к педантизму в поведении, начиная с мобилизованности.
Потребность в ощущаемой полноте достоверности позна ния, наоборот, не нуждается в измерениях и абстрактных по нятиях. Отсюда характерное для «правополушарных» худож ников пренебрежение к логике, к методу, к точной термино логии, к познанию способов достижения целей вообще. Это пренебрежение подкрепляется тем, что затраты усилий в ху дожественной деятельности необычны: она требует то вели чайшей тупости и забот о таких мелочах, которые кажутся со стороны совершенно неважными, то, наоборот, - такой сме лой расточительности, таких больших затрат, какие опять же представляются излишними. Это выглядит следствием беспоря дочности, а истинная причина - в своеобразии цели, которая сугубо индивидуальна и в обычном житейском смысле совер шенно бескорыстна. Особенность такой целесообразности рез ко отличает ее от всякой другой. Поэтому «правополушар-ному» художнику кажется, что он не нуждается вообще в целесообразном методе, в знаниях законов, что он занят дале кой значительной целью непосредственно и одной увлеченнос ти ею достаточно для ее достижения. (Приведенный выше пример «правополушарности» из «Очарованного странника» Н. Лескова может служить иллюстрацией.)
Но типично «правополушарные» художники, как и «левополушарные» ученые, потому, в сущности, и типичны, что они - создатели «ширпотреба» в искусстве и в науке. Те и другие работают в пределах средней общественной нормы удовлетворения идеальных потребностей. Что же касается на рушителей нормы, чьими усилиями норма эта повышается и развивается: художников - открывателей школ, направлений и стилей в искусстве, и ученых - открывателей новых областей знания и новых путей познания, то у первых всегда ярко выражено не только сверхсознание, но и сознание, а значит -логика, метод, здравый смысл, технология средств и способов и т.д., а у вторых - не только метод, логика и сознание, но и сверхсознание. У тех и других интенсивная работа одного полушария поддерживается и стимулируется мощной работой другого.
Но когда средних («типичных») научных работников при зывают к смелости воображения, к вдохновению, к интуиции, к широким и категорическим обобщениям, а средних («типич ных») работников искусства - к точным знаниям и выражени ям, к логике и методу, к системе и сознательности труда (а такими призывами бесспорнейших авторитетов полны всякого рода сборники типа «Мастера искусств об искусстве»), то призывы эти потому постоянно и повторяются, что адресуют ся они к деятельности, адресату непривычной, - к тому, что, может быть, представляется ему даже противоестественным, что ему совершенно не свойственно... К тому полушарию, которое в данном случае «не работает»...
Давление на желание
В ряде действий, вытекающих из мобилизованности и свя занных между собой единой целью, можно увидеть и потреб ность, в данном случае главенствующую, и давления на нее других потребностей; проявляется то и другое в расстоянии до цели.
Чем ближе цель, тем больше давление биологических потребностей; чем дальше цель, тем больше давление идеальных, и чем определеннее временное расстояние до цели, тем яснее ее происхождение от потребностей социальных и ее связь с ними.
Практически эти давления можно выразить рядом про стейших вопросов о том, как много внимания привлекают к себе разные стороны цели при более или менее сосредоточен ном внимании к ней и к ее окружению. Это - вопросы о распределении внимания.
Человек всегда что-то делает. Что именно он делает? Это первый вопрос. Допустим, как это чаще всего и бывает, что он делает то, чего требуют его социальные потребности, - то, во что они, конкретизируясь, трансформировались. Это вопрос о главенствуещей потребности.
Второй вопрос: что немедленно, самое первое и простое, нужно сделать для выполнения дела? Не затрагивает ли это ближайшие биологические нужды, а если затрагивает, то как именно: благоприятно или неблагоприятно? Это вопрос о давлении биологических потребностей, которые, если можно так выразиться, «проверяют» сложное социальное простейшим биологическим - чтоб нужды биологические не ущемлялись, чтоб ход их удовлетворения не прекращался и не терпел ущерба в настоящая времени. Давление биологических по требностей «напоминает» о ближайшем и простейшем - о материальности, предметности, ощутимости того, что продик товано социальными потребностями и мыслится как искомая справедливость. (Таким давлением бывает, например, крайняя физическая усталость или болезнь.)
Третий вопрос: для чего это дело делается? Ближайшая цель его подразумевается или была указана в ответе на пер вый вопрос. Но вопрос «для чего?» может быть повторяем после любого ответа вновь и вновь без конца. Он постепенно ведет к все более отдаленному будущему и к все более широ ким обобщениям и абстрактным представлениям о должном -в представлениях человека о себе самом, о человеческом об ществе в целом, о мире. Первоначально речь будет идти, видимо, о некоторых моральных ценностях, о нравственных принципах, где социальное слито с идеальным и переходит в него, а далее - об истине как таковой, все более общей, бе зусловной и, конечно, несравнимой по своей значимости с данным конкретным делом и с данной целью, продиктованной наличными обстоятельствами. Сами обстоятельства эти могут потерять значимость в сопоставлении с идеальными ценностя ми, если потребность в них сильна.
Когда давление идеальных потребностей достигает такой силы, то это будет значить, что они подавили и вытеснили данную социальную потребность - заняли господствующее положение. Теперь на них будут давить более или менее сильно потребности социальные и биологические.
До этого доходит редко. Чаще давление идеальных по требностей ограничивается влиянием соображений нравствен ности, нормами знаний, верований и суеверий, а также веле ниями эстетического вкуса. Все эти идеальные давления на цель побуждают заглядывать в прогнозе дальше ее достиже ния, сопоставлять ее со все более отдаленным будущим, или даже смотреть на нее как на средство и оценивать пригод ность этого средствам (или его непригодность) для достиже ния цели вышестоящей в их мыслимой иерархии. Так давле ния идеальных потребностей отодвигают цели, привлекая внима ние к последующему, а давление биологических приближают их, привлекая внимание к немедленному, сиюминутному.
Поставленные три вопроса могут быть обращены субъек том и к самому себе - они будут выглядеть, пожалуй, еще проще.
Чего я, в сущности, добиваюсь? Вероятно, в добросовестном и вполне искреннем ответе в большинстве случаев будет содержать ся что-то, касающееся взаимоотношений с окружающими.
Второй вопрос: а первое, что для этого нужно сделать и что последует немедленно за попыткой добиться цели - бла гоприятно или неблагоприятно физическому благополучию моему или моих близких? Неблагоприятное может ослабить интерес к цели или подавить его, благоприятное повысит интерес к нему; но во всех случаях, чем значительнее это первое, бли жайшее, тем больше оно привлечет к себе внимания.
И третий вопрос: а к каким последствиям приведут эти мои хлопоты о взаимоотношениях? Согласуются ли они с совестью и с принятыми в моей среде представлениями о хо рошем и плохом, красивом и некрасивом? А служат ли эти вероятные последствия утверждению моих категорических убеждений, знаний, верований?
За постановкой этих трех вопросов скрывается, в сущнос ти, вопрос о распределении внимания. Вероятно, как бы ни был человек увлечен текущим делом, как бы ни было скон центрировано его внимание на этом деле, в некоторой мере и непроизвольно в нем присутствует и касающееся этого дела самое близкое, биологическое, и самое далекое, с ним связан ное, - идеальное. Назначение трех вопросов - уяснение этой меры, уяснение значимости давлений.
Ритм и эмоциональность
В распределении внимания представительствуют все три группы потребностей; они борются за внимание к себе - за место во внимании, за внимание к объектам внешнего мира, сулящим им удовлетворение. Конкуренция тенденций, претен дующих на господство в круге внимания, выражается в ритме поведения и в его эмоциональности.
В основе ускорения или обострения ритма всегда лежит стремление «поймать двух зайцев» - использовать одновре менно разные способы или удовлетворить разные потребности, достичь нескольких несовпадающих целей. Одна из них, ска жем, близкая, но относительно менее значительная, чем дру гая, далекая; или: одна влечет направо, другая - налево. Примирить такое противоречие можно только быстрой сменой способов - поочередным использованием тех и таких, какие служат той и другой. В торопливости их поисков и примене ния легко возникают неожиданные удачи и неудачи, за ними - надежды и разочарования. Чем сильнее эти эмоции, тем яснее и стремительнее реализуется их назначение - трансфор мация и конкретизация потребности. При отрицательной Эмо ции притязания уменьшаются и цели упрощаются; при поло жительной эмоции притязания увеличиваются и цели делаются все более значительными, приближаясь к исходной потребнос ти и к процессу ее непосредственного удовлетворения. Так страх, горе, печаль, а затем гнав, ярость, негодование вынуж дают ограничиваться меньшим, чем предполагалось, и выра жают сопротивление этой нужде. Удовольствие, радость, на слаждение, восторг, наоборот, открывают возможность повы шать притязания и выражают перспективность притязаний и целей человека.
В том и другом случаях трансформации делают поведение эмоциональным, а ритм - взволнованным, обостренным. Но успешность и быстрота этих трансформаций скрывают и по гашают эмоциональность - выполнив свою функцию в регу лировании поведения, эмоция исчезает за ненадобностью. По этому наиболее эмоциональными бывают те моменты или периоды поведения, когда эмоция требует трансформаций, а память, воображение, мышление, интуиция на успевают требо вание это выполнить. Практически это выглядит так: человек неожиданно оказался в обстоятельствах, которые требуют нового поведения, но он не находит, что именно нужно делать. При отри цательной эмоции это - тупик, отсутствие выхода и, следова тельно, поиски выхода, более или менее стремительные, энер гичные или лихорадочные - в зависимости от силы эмоции. Именно теперь горе и печаль превращаются в негодование, гнев и ярость. При положительной эмоции - опять тупик, но противоположного содержания. Теперь «глаза разбегаются» от неожиданно открывшейся перспективы возросших возможнос тей, и человек не знает, на какой из них остановиться. Пред вкушение и поиски пути сопровождаются эмоцией не от безвы ходности, а от обилия соблазнительных выходов. Эмоция, в сущ ности, длится, пока «выход» ищется или пока «выходы» ищут ся один за другим. Когда «выход» найден, эмоция гаснет.
Как уже говорилось, чаще всего в конкуренции потребнос тей биологические и идеальные давят на социальную, но воз можны, разумеется, и такие случаи, когда под давлением на ходится временно господствующая биологическая или идеаль ная. Так, удовлетворяя биологическую нужду (в случае, на пример, острого заболевания), человек заботится все же и о приличиях и не расстается ни с эстетическим вкусом, ни со своими верованиями, убеждениями; в этом сказывается при вычная заинтересованность в будущем.
Также при обострении идеальных потребностей, когда за деты какие-либо категорические верования человека, его идеа лы, он защищает их, уделяя некоторое внимание и своим биологическим нуждам и своей социальной репутации.
Наиболее ярко эмоционально окрашенными бывают столк новения потребностей, когда в столкновениях этих сильны потребности биологические; их удовлетворение не терпит от лагательств, а социальные и идеальные их требуют. Поэтому повышенная эмоциональность чаще всего выдает участие в конкуренции сил биологических, которые всегда торопят, под гоняют, даже и не главенствуя. (Это отчетливо видно в пове дении детей.)
Одно и то же дело может осуществляться для удовлетво рения различных потребностей - той или другой преимуще ственно или нескольких одновременно. Человек, например, ест. Как это примитивное дело осуществляется? Сытый или ли шенный аппетита ест не так, как голодный; гурман - не так, как равнодушный к пище; деловой педант - не так, как чело век беспорядочный и легкомысленный. Для одного процесс еды - чуть ли не самоцель; для другого - скучная обязан ность; для третьего - серьезное дело, требующее полной со средоточенности, выполняемое как необходимое средство.
Так же по-разному - иногда в противоречиях, а иногда и без них - люди лечатся, одеваются, укладывают чемодан в дорогу, располагаются в жилище и т.д. и т.п.
Особенно ярким примером может служить то, что назы вают «любовным объяснением». Чем больше в нем нетерпе ния, торопливости (чем ближе цель), чем небрежнее и полнее (яснее) пристройки, чем меньше расчета и экономии сил - тем сильнее давление биологических потребностей. Чем больше плана, расчета (чем определеннее перспектива), чем тщательнее пристройки и строже экономия сил - тем сильнее в нем по требности социальные (например, самолюбие). Чем больше бескорыстного любования или увлеченности самим процессом объяснения (чем искреннее клятвы в вечной верности) - тем более давление потребностей идеальных.
Здесь видно, что по мере усиления биологических побуж дений отпадает надобность в самом объяснении. При возрас тании роли социальных потребностей объяснение делается все менее любовным. Идеальные потребности свидетельствуют о силе любви, но она при этом делается идеальной, платоничес кой. Следовательно, в настоящем смысле любовное объяснение мотивировано всеми тремя исходными потребностями, но в разных конкретных случаях и в разные моменты его протека ния та, другая или третья выходят на первый план и прояв ляются наиболее ярко.
Поэтому для любовного объяснения характерна борьба различных тенденций, поэтому оно всегда трудно и невозмож но без обостренного ритма и его изменений в ходе объясне ния, без эмоциональности. При этом каждое любовное объяс нение может быть охарактеризовано присущим только ему соотношением сил движущих его потребностей. В одном слу чае в нем наиболее настойчивы биологические, в другом -социальные или идеальные. Превалирование тех, других или третьих ясно обнаруживается в том, какие слова фразы в объяснении произносятся, а особенно ясно - в том, как они произносятся. Об этом речь впереди.
Эмоции были названы индикатором потребностей. Это значит: если вы видите, что человек обрадовался или огор чился, получив определенные новые для него сведения, то вы видите также и соответствие или несоответствие этих сведений его потребностям и интересам по его собственным представ лениями; вы узнаете их содержание. Если же новая информа ция не вызвала у человека никакого эмоционального отклика, то можно быть уверенным - она не коснулась его интересов и потребностей, как он их себе представляет.
Но если появление эмоции обнажает существование по требности, то характер возникающей эмоции должен отражать характер потребности, которая ее вызвала, - от какой из трех исходных она произошла.
Действительно, каждая реальная эмоция обладает некото рыми качествами, продиктованными происхождением потреб ности, откликом на которую она является. Эти качественные отличия видны, хотя и не поддаются ни измерению, ни даже однозначным словесным определениям. Вы, например, видите, что человек обрадовался («стал легче») или огорчился («потя желел»), но доказать это невозможно - никакие весы не заре гистрируют и не измерят бесспорного, очевидного факта; кроме того, бытовые, всем понятные наименования эмоций, в сущно сти, многозначны, в значительной степени субъективны. К тому же содержание и характер любой реально протекающей эмоции зависит также и от предынформированности субъекта и от содержания самой новой информации. Поэтому исходная потребность определяет возникающую эмоцию лишь в некото рых основных чертах - отнюдь не полностью, не в оттенках, которые придают эмоциональному процессу всегда присут ствующее в нем своеобразие. Но основные черты эти все же видны в определенных тенденциях, которые могут быть уста новлены и в которых исходные потребности проявляются.
Вызванные биологическими потребностями эмоции поло жительные видны как та или иная степень удовлетворенности, довольства, успокоения и демобилизации; отрицательные - как физическая боль, угнетающий груз, мучение, требующее немед ленного прекращения любыми средствами; к предчувствиям такой боли и угнетающей тревожности относится по сути своей и страх.
Социальные потребности проявляются в положительной эмоции подъема сил, повышения активности и мобилизованно сти, в бодрости мыслительной деятельности и телесноп легкости; часто эмоция эта проявляется в смехе. «Смех не связыва ет человека, он освобождает его»; «Смех подымает шлагбаум, делает путь свободным», - отметил М.М.Бахтин (23, стр.339).
Отрицательная эмоция, вызванная социальными потребнос тями, тоже мобилизует, но как бы в обратном - активно оборонительном - направлении. Таковы разные степени доса ды, раздражения, гнева. Это - не боль, физически ощущаемая, а мучительное мышление, мышление, бесплодно мечущееся. Отсюда - избыточная мобилизованность, лихорадочность сосредоточен ного думанья в поисках отсутствующего средства при недо статочно конкретной цели. Поэтому злость, гнев, досада, раздра жение и т.п. часто побуждают хвататься за цель или способ, случайно подвернувшийся; поэтому сгоряча, в раздражении, люди совершают поступки, в которых после раскаиваются.
Идеальные потребности, согласно их сущности, «питаются» информацией и удовлетворяются ее новизной, какова бы ни была ее прикладная значимость. Поэтому потребности эти «в чистом виде» проявляются только в положительных эмоциях - в бескорыстной радости (которая ведь и доказывает факт их существования). Эта радость «окрыляет», «облегчает» челове ка, но не для практической деятельности, а для созерцания, для все более глубокого, полного и многостороннего понима ния полученного знания. Причем такая оценка знания возни кает только при превышении предынформированности данного субъекта о данном объекте в данный момент. Так бескорыст но радуются дети: удивление и понимание выступают тогда как эмоция восхищения тем, что превзошло ожидания. Эмоция эта свойственна, разумеется, и взрослым людям в самых раз нообразных степенях, но для малых ее степеней это название представляется неподходящим.
Идеальные потребности практически проявляются, конечно, и в отрицательных эмоциях, поскольку исходные потребности в «чистом виде» не выступают. Но это - отрицательная эмо ция не боли, раздражения, гнева, требующих активности, а - депрессия широком диапазоне: от апатии, томительной скуки, которая ощущается как беспричинная, до нетерпимого отчая ния. Таковы ощущения пустоты, отсутствия, взамен должно го, нормального, обычного присутствия. Это - все виды и оттенки отрицательных эмоций потери интереса, вплоть до потери интереса к жизни, к факту своего существования. Так возникает и обнаруживается нетерпимость для человека суще ствования без цели, без какой бы то ни было заинтересован ности, без функционирующих потребностей.
Эмоции, обслуживающие биологические и социальные по требности, как положительные, так и отрицательные, во всех их трансформациях, сочетаниях и оттенках по назначению своему конструктивны. Они участвуют в трансформациях по требностей - в структурировании желаний - с тем, чтобы возникающие цели и применяемые способы их достижения служили сохранению и развитию человека в наличных услови ях. Идеальные потребности конструктивны, потому что вызы вают положительные эмоции. Их роль тем больше, чем быст рее и успешнее идет накопление знаний. Поэтому они - пока затель нормального роста и развития человека преимуще ственно в детстве, юности и молодости. По мере накопления человеком знаний, он реже восхищается и приходит в восторг, а с утратой бескорыстной любознательности его положитель ные эмоции все больше перемещаются в сферу потребностей социальных и в рациональное планирование деятельности, а далее - в дряхлости - в сферу нужд биологических.
Новое всегда существует вокруг любого человека. Но обычно человек замечает в нем только то, что касается его социальных и биологических потребностей, поскольку он имен но их удовлетворением занят. Если же они удовлетворяются в соответствии с господствующей общественно-исторической нормой и его личные потребности по силе своей этих норм не превышают, то, казалось бы, должно наступить вполне благополучное существование. В действительности такая ситу ация граничит с катастрофой. Тут и возникает та самая поте ря интереса к окружающему, которая ведет к отчаянию.
Человек, не привыкший заботиться об удовлетворении своих идеальных потребностей, не знающий о их существова нии, вдруг оказывается перед лицом их актуализации без вся ких представлений о средствах и возможностях их удовлетво рения. Он наугад пробует что-то делать, терпит неудачи, не видит спасения и не понимает причины постигшей его беды.
Можно предполагать, что игнорирование бескорыстных идеальных потребностей, даже при успешном удовлетворении всех других, ведет к болезням самой структуры потребностей человека - к болезням в его интересах и желаниях. Легкая форма этой болезни - апатия и беспричинная скука; крайняя степень - отчаяние и самоубийстве; на промежуточных звеньях - алкоголизм, наркомания, преступность.
Пока и поскольку идеальные потребности не главенствуют, они остаются незамечаемыми. Но вот биологические и соци альные удовлетворены; обостряется неведомая и занимавшая скромное место идеальная. Прошлая норма делается недостаточной, новой нормы нет. Наступает болезнь - расплата за пресыщение биологическое и социальное - за спокойное бла гополучие как таковое, при забвении духовного начала в ес тественной природе человека.
В самой грубой схеме проявления потребностей человека в эмоциях можно охарактеризовать приблизительно так: эмоции самодовольства и самоуспокоения и, с другой стороны - эмо ции боли, сострадания и страха свидетельствуют о давлении биологических потребностей. Всякий оттенок злорадства и лю бая радость в соединении с любой озабоченностью и, с дру гой стороны - раздражение, гнев обнаруживают социальную потребность. Бескорыстие в радости и все степени и оттенки «беспричинной» депрессии указывают на давление потребнос тей идеальных. Самая характерная черта этого рода отрица тельных эмоций - их «беспричинность» - иногда скрывается за всевозможными кажущимися или выдуманными якобы при чинами. Так же, впрочем, и бескорыстной радости люди иногда придумывают обоснование в какой-нибудь корысти.
В зависимости от того, когда и чему человек радуется и огорчается, слагается и некоторое общее представление о нем и впечатление о его состоянии в данный момент. Во многих случаях особую роль играет то, как он радуется и как огор чается. При этом можно заметить, что характер эмоций, вы дающий лежащие за ними потребности, вызывает определен ную оценку у окружающих. Так, злорадство обычно воспри нимается как нечто неприятное, хотя бывает, конечно, и на оборот; радость бескорыстная часто радует и окружающих, но опять же, разумеется, не всех. Так же, и опять-таки с исклю чениями, раздражение и злость не вызывают сочувствия, а депрессия, разочарованность располагают к нему; физическая боль и страх за других вызывают сострадание, и успокоенное самодовольство и трусость в сопереживании не откликаются.
В эмоциональных откликах и оценках эмоций наблюдае мого, вероятно, проявляются потребности наблюдателя - его социальная потребность в господстве справедливости и его представлении о ней.
Речь (в быту и на сцене)
Структура потребностей человека проявляется в его зву чащей речи. На ней отражается все, что связано с характером цели: ее сложность или простота, расстояние до нее и все, о чем речь шла выше. В звучании речи проявляется и асиммет рия человеческого мозга.
В. Деглин пишет: <«...> словесная речь - и «создание» слов и их восприятие - целиком и полностью связана с деятельно стью левого полушария. И это понятно. Система слов - это система символов, обобщений, поднявшихся над непосред ственными индивидуальными явлениями. <...> Но в речи есть и несловесное средство связи, несловесный носитель информации - интонации и голос. Интонирование собственной речи и восприятие интонаций связаны с деятельностью правого по лушария <...>. «Правополушарная» речь по своему эволюцион ному возрасту старше, древнее «левопол у тарной» (88, стр. 112).
Отсюда уже ясно, что в звучащей речи тяготеет к целепо-лаганию и к расходованию сил и что - к средствам и к эко номии сил, в чем - влечения и нужды, в чем - разумность, логика и здравый смысл.
Художник и учитель живописи П.П. Чистяков писал: «По-моему, в солнечной системе (на Земле) существуют в основе три цвета - желтый, красный и синий» (313, стр.371). Три группы исходных человеческих потребностей можно уподобить этим трем основным цветам солнечного спектра. Ни один из них нельзя получить из двух других, но любой реальный цвет может быть из них составлен, и каждый из них в совершенно чистом виде практически не встречается. Так же, я полагаю, независимы одна от другой потребности биологические, соци альные и идеальные.
Несводимость каждой из трех групп потребностей к любой другой предопределяет и выбор средств ее удовлетворения. Значит, давление каждой должно выразиться в стремлении к определенным, тем, а не другим, средствам, из числа тех, ко торые применимы в данной ситуации и находятся в распоря жении субъекта.
Человек бывает более или менее вооружен, но некоторым минимумом обладает все. В минимум этот входит и речь: некото рый, больший или меньший, запас слов и голос, дающий возможность разнообразно использовать имеющийся словарь.
Употребляя слова, человек либо обозначает, либо обосно вывает то, что ему нужно, а обозначая нужное, он руковод ствуется и тем, для чего оно ему нужно. Значит, это «обозначение» есть аргументация или, во всяком случае, может быть понято как аргументация.
Литературный текст пьесы складывается из ремарок автора и «речей» персонажей, в которых отражаются их потребности. Но текст пьесы есть, кроме того, художественное произведение словесного искусства, и он, следовательно, есть результат осо бого отбора, а потому выражает потребности не только дей ствующих лиц, но и автора, создавшего их. Со словом в дра ме происходит то же самое, в принципе, что и в поэзии, где, как пишет Ю.М. Лотман, «уже простое включение слова в стихотворный текст решительно меняет его природу: из слова языка оно становится воспроизведением слова языка и отно сится к нему, как образ действительности в искусстве к вос производимой жизни. Оно становится знаковой моделью знако вой модели. По семантической насыщенности она резко отли чается от слов языка нехудожественного» (164, стр.174).
Подчеркнем, что отмеченная Ю.М. Лотманом особенность по этического слова служит иногда поводом игнорировать на сцене его исходную первоначальную функцию - служить аргументаци ей во взаимодействиях. Тогда театр теряет качество того рода искусства, средством выражения которому служит действие, а само поэтическое слово теряет отмеченную Ю.М. Лотманом семантическую насыщенность. Словесная аргументация делает ся как бы случайно подвернувшейся действующему лицу, и связь ее с целостной структурой его потребностей ослабевает.
Повышенная семантическая насыщенность слова в художе ственном тексте обязывает к повышенной ответственности в обращении с ним на сцене, в частности - в проникновении через текст высказываний к структуре потребностей и в воп лощении этой структуры характером использования данного текста. Драматург изображает борьбу не ради нее самой, а ради ее обобщающего, метафорического смысла, на который лишь более или менее ясно намекают события сюжета. Но, чтобы намекать на обобщающий смысл, события эти должны, прежде всего, состояться, а речи действующих лиц должны строить их.
Речь по природе и назначению своему может служить удовлетворению, только тех потребностей, которые так или иначе связаны с человеком - партнером, значит - с взаимо действием, с борьбой.
Из этого очевидного факта могут быть сделаны простые, но существенные выводы: во всех случаях и неизбежно драма тургия тяготеет к изображению борьбы специфически челове ческой - связанной с социальными потребностями людей; далее: вслед за разнообразием словесной аргументации и по мере усложнения борьбы разного рода оттенками, борьба эта может рассматриваться как жизнь человеческого духа -ду шевная жизнь борющихся; и наконец: последний вывод может быть выражен и в обратном порядке - не только борьба выявляет душевную жизнь через применяемую аргу ментацию, но и уяснение аргументации есть, в сущности, вы явление содержания взаимодействий - обнажение борьбы, происходящей между действующими лицами. В этих трех вы водах - основные начала профессиональности в работе совре менного режиссера, как они рассмотрены мною в «Режиссуре как практической психологии».
Давление потребностей биологических
Поступки, продиктованные биологическими потребностями как таковыми, не нуждаются в логических обоснованиях и, следовательно - в словесной аргументации вообще. Для удов летворения биологических потребностей слова не нужны и животные без них обходятся. Поэтому давление биологических потребностей влечет за собою большую или меньшую небреж ность в словесной аргументации: случайность, приблизитель ность, трафаретность формулировок, их безответственность, пренебрежение к логике, обилие логических погрешностей, пробелов, нелепостей.
Всякого рода пренебрежение к обоснованиям, представле ния о достаточности явно недостаточных аргументов, очевид но бессмысленные преувеличения и преуменьшения оснований, всевозможные словесные штампы в ругани, бранные и ласкатель ные слова и выражения, лишенные реального конкретного смыс ла, сквернословие - во всем этом более или менее ясно и ярко об наруживается давление биологических потребностей при удов летворении (или попытках удовлетворения) сложных производ ных потребностей. Это бывает давление, характерное для отдель ного человека или для определенной социальной среды, отра жающееся на навыках отдельного человека (его культуре).
Так, скажем, разумный логический спор иногда делается постепенно - сначала с одной из борющихся сторон, а потом и с другой стороны - все менее логичным; сперва проявляется недостаточность слова как такового - недостаточная яркость выражений; возникают преувеличения и аргументация нело гичная, случайная, безответственная; за нею следует ругань все более откровенная и к предмету спора отношения не имеющая («позиционная» - см. часть первая, гл.II); а за руганью вдет физическая драка, которая может сопровождаться криком и словами, совершенно бессмысленно произносимыми. Это зна чит, что давление биологических потребностей превратилось в их безраздельное господство. Человеческое уступило месту животному, чисто биологическому, и слова стали не нужны. Но даже и в таких случаях человек обычно все же остается человеком и потому какие-то слова произносит, пытаясь по мочь ими даже там, где они явно и очевидно помочь не мо гут. Так у Лермонтова Мцыри кричал в бою с барсом:
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я - и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык...
Не менее характерен и противоположный вариант выхода биологических потребностей на центральное место: от делово го, логически стройного обмена соображениями переход к многозначным и многозначительным намекам, потом - к пау зам, обменам взглядами, и улыбками, к невразумительным междометиям и жестам; наконец, к объятиям и поцелуям.
Как только в аргументации можно увидеть небрежность, безответственность, случайность, нелепость, нелогичность - так можно констатировать давление биологических потребностей, учитывая при этом, разумеется, общую вооруженность и на выки наблюдаемого.
М.М. Бахтин обратил внимание на самостоятельное суще ствование интонаций: «Наиболее существенные и устойчивые интонации образуют интонационный фонд определенной соци альной группы (нации, класса, профессионального коллектива, кружка и т.п.). В известной мере можно говорить одними интона циями, сделав словесно выраженную часть речи относительной и заменимой, почти безразличной. Как часто мы употребляем ненужные нам по своему значению слова или повторяем одно и то же слово или фразу только для того, чтобы иметь мате риального носителя для нужной нам интонации» (23, стр.369).
Значит, речь может идти не о фактическом, объективном значении аргументов - не о словесном составе текста, а о тенденции в пользовании им как «материальным носителем» интонации. Самый веский и объективно сильный, убедитель ный аргумент может быть использован небрежно, как случай но подвернувшийся и лишенный его действительного смысла. И наоборот, самый нелепый, нелогичный или неуместный в данных обстоятельствах аргумент может быть использован в стремлении к строгим и логически безукоризненным обосно ваниям. То и другое обнаруживается, следовательно, не столько в словесном составе аргументации, сколько в звуча щей речи - в способах употребления наличного «оружия».
Но на способах употребления словесной аргументации ска зываются не только давления потребностей, но и отношение к самой этой аргументации, обусловленное общей вооруженнос тью и выработанными привычками к тому или иному роду «оружия». И. Бабель в «Одесских рассказах» заметил: «Человеку, обладающему знанием, приличествует важность» (18, стр.165). Осознающий свою чрезвычайную осведомленность обычно бывает скуп на слова. Невразумительность его аргументации может быть следствием не давления биологических потребнос тей, а представлений о своей социальной значительности. По словам Ст. Цвейга, «решительный перед жерлами пушек, Бо напарт всегда теряется, когда ему приходится привлекать лю дей на свою сторону словами: много лет привыкший коман довать, он разучился уговаривать» (302, стр.230). Неуменье уговаривать в данном случае выражает не давление биологи ческих потребностей, а вошедшее в привычку пренебрежение к словесной аргументации.
Люди, привыкшие уделять много времени и труда удов летворению своих биологических потребностей - воспитанные в борьбе за физическое существование - склонны ценить фи зическую вооруженность выше интеллектуальной. Их пред ставления о значимости теоретических обоснований и вообще о логике и о формулировании аргументов в споре могут рез ко отличаться от представлений тех, кто не привык ценить физический труд и физическую силу. Этот вариант зависимос ти аргументации от вооруженности можно видеть в «Плодах просвещения» Л. Толстого в противопоставлении речей мужи ков речам образованных господ. Давление биологических по требностей на поведение мужиков может быть меньше, а на поведение господ больше, чем можно бы заключить, руководствуясь только словесным составом и строем речей тех и дру гих. Это давление проявляется здесь не в словаре, а главным образом - в тенденциях использования скудного словаря, а далее - в характере произнесения речей.
Тот, кто привык орудовать словами, часто употребляет их не по назначению; кто привык обходиться без слов, склонен избегать их, когда они необходимы.
Так, при значительной разности вооруженностей, воору женность взаимодействующих сказывается преимущественно на словарном составе и строе аргументации, а ее зависимость от исходных потребностей - на тенденциях в использовании сло варного состава.
Поэтому всякая пьеса оставляет, в сущности, значительную свободу видеть в авторском тексте то или другое давление той или другой исходной потребности, даже не упуская из вида, что все речи, произносимые действующими лицами, яв ляются аргументацией во взаимодействиях.
Вероятно, воображение читателя строит и конструирует это произнесение, не минуя намеков, обнаруженных в словар ном составе и грамматическом строе аргументации, употреб ленной данным лицом в данных обстоятельствах. Много хо роших примеров того, как давление биологических потребнос тей обнаруживается в нелепости, алогичности и небрежности аргументации, можно видеть в «Ревизоре» и «Женитьбе» Го голя. Юмор многих диалогов в этих комедиях заключается именно в наивной замаскированности примитивных биологи ческих потребностей и вытекающей отсюда нелепости выраже ний, претендующих на категорическую и самую простую ло гическую убедительность.
Давление потребностей социальных
Слово и речь - наиболее экономные средства удовлетворе ния социальных потребностей. Все, что связано с местом че ловека в обществе себе подобных, что связано со справедли востью, - все это связано и со словом, с речью. Таково ос новное и прямое назначение словесной аргументации как та ковой - употребление слов в их общепринятом смысле и та кая же общепринятая, правильная логика их сочетаний – все то, что делает речь максимально понятой в возможно более широком общественном окружении.
Социальные потребности современного человека конкрети зированы во множестве разнообразных практических дел; дела связывают людей друг с другом, а в их высказываниях эта связь осуществляется. Но эти высказывания по своему харак теру бывают более, а бывают и менее деловыми. Они тем более подчинены социальным потребностям и тем менее дав ление на них других исходных потребностей, чем яснее их деловой характер - чем больше конкретного делового содер жания человек стремится вложить в свою речь, чем меньше он отвлекается от конкретного содержания чем бы то ни бы ло другим. Чем больше в аргументации общепринятого в данной социальной среде в данное время здравого смысла и логики, чем она популярнее - тем, соответственно, «чище», свободнее от внешних по отношению к ней влияний та соци альная потребность, удовлетворению которой должна эта ар гументация служить по представлениям употребляющего ее человека.
На содержании этих представлений опять-таки сказывается его вооруженность. В частности - знание им тех, к кому он обращается, и его умение строить свою речь с учетом этих знаний. Такие знания и умения бывают весьма разнообразны по уровню, и потому нельзя разумность аргументации ставить в однозначную связь с социальными потребностями. Речь опять должна идти о преимущественных тенденциях - о стремлении данного человека в данном случае к максимальной разумности, хладнокровной убедительности, точности и ответ ственности в словесной аргументации.
Деловая ориентация высказываний тяготеет к конкретности и однозначности. Это - качества, которые характеризуют официальные канцелярские документы, отвечающие своему деловому назначению - всякого рода акты, инструкции, отче ты, протоколы, договоры и т.п. Они менее всего рассчитаны на воображение и опираются преимущественно на простые факты и на общепринятую ясную логику - то есть на нормы общеизвестных знаний и на элементарное, всем доступное мышление.
Аргументация, продиктованная социальными потребностя ми, ориентирована на убедительность не только для того, к кому она непосредственно обращена, но рассчитана и на не кую «объективную» убедительность, то есть на то, что она может быть проверена и признана убедительной любым чело веком. Этот, иногда скрытый и неосознаваемый субъектом, расчет на убедительность «объективную» - вероятно, наиболее яркий признак давления социальных потребностей.
Сложный, образный, метафорический и многозначный текст может быть произнесен с очевидным стремлением ис пользовать его в качестве популярной и деловой аргумента ции. Подобно этому речь, по своему словарному составу и строю близкая к канцелярской, в произнесении может явно претендовать на сложную многозначность, на широкий обоб щающий смысл, на впечатление, производимое на воображе ние. В таких случаях обнаруживается противоречие между потребностью и вооруженностью, применяемой для ее удов летворения. Это противоречие может свидетельствовать о раз витии потребностей субъекта: в его наличной вооруженности обнаруживаются те потребности, удовлетворению которых он уделял много сил и времени в прошлом, - его привычки, культура, образование, среда - в применении же этой воору женности проявляется господствующая потребность данного момента или данного времени, отличающаяся от прошлой, привычной.
Смысл слова и фразы не может быть равен смыслу их произнесения, как текст не может быть равен подтексту пото му, что любой текст каждый понимает по-своему. Игнориро вание этого противоречия, или его непонимание - характерная черта высказываний, продиктованных социальными потребнос тями. Это противоречие вполне преодолевается однозначнос тью речи в той мере, в какой ее требует вполне конкретное дело. Для простых дел однозначности слов вполне хватает. Давление социальных потребностей сказывается в склонности к упрощению дел, требующих взаимопонимания.
Давление потребностей идеальных
Давление идеальных потребностей дает себя знать в ощу щении недостаточности имеющейся в распоряжении словесной аргументациии и в проявлениях этого ощущения. Когда воз действие на сознание другого осуществляется под давлением идеальных потребностей, то в словесной аргументации дела ются попытки эту недостаточность восполнить, преодолеть.
Давление идеальных потребностей, связанных с наукой, ве дет к расширению словаря, к усложнению аргументации и речи вообще специальной терминологией. Возникновение тер мина вызывается надобностью обозначить для других нечто новое - еще не имеющее названия и обнаруженное впервые -найденное в ходе удовлетворения той ветви идеальных по требностей, которые умножают количество относительно по знанных явлений. Термин вводится вследствие недостаточности популярной, общепонятной аргументации, когда в нее должно быть введено нечто новое. Наука стремится к новому, поэто му - и к расширению терминологии. «Наука начинается с видения, - пишет И. Забелин, - но содержание ее составляет ее истолкование увиденного. При истолковании образы начинают либо расчленяться (возникают частные понятия), либо, наобо рот, подводятся под более общие категории. Язык науки при этом усложняется, и новые понятия в некоторых случаях со храняют образную основу, в некоторых - утрачивают ее» (103, стр.161).
Так в стремлении к конкретности и однозначности возни кает специальный, усложненный язык - аргументация, опира ющаяся на расширенный объем определенных знаний и рас считанная на людей, обладающих этими знаниями.
Язык этот представляет собою определенную вооружен ность. Его прямое назначение - введение в словесную аргу ментацию новых понятий. Но вооруженность эта нередко употребляется и вопреки ее назначению - для удовлетворения потребностей социальных разновидности «для себя». Тогда усложненная терминология служит не ясности знания или тол кования, впервые вводимых в обиход, а наоборот - затумани-ванию сообщений, приданию им сложности, видимости новиз ны и значительности, которых они в действительности лише ны. В этом случае в борьбе за удовлетворение социальных потребностей - за место в умах окружающих - происходит, в сущности, демонстрация вооруженности. За таким «бряцанием доспехами» скрывается стремление обосновать свои права на занимаемое или искомое место в человеческом обществе.
Подобный звон «оружия» может иметь успех потому, что всякая вооруженность представляет собою некоторую ценность в человеческом обществе - даже женская красота, физическая сила, ловкость, остроумие.
Звон словесного «оружия» напоминает косметические сред ства женского кокетства: подлинная красота и обаяние не злоупотребляют косметикой, как подлинная наука прибегает к изобретению терминов и к пользованию ими лишь в случаях крайней необходимости, потому что стремится к простоте и ясности... Но свободное пользование научной терминологией часто вызывает уважение у тех, кто, не понимая терминов, не видит и бессмысленности их употребления. Поэтому притяза ния на приобщение к науке иногда с этого и начинается. Спекулятивные и описательные науки особенно удобны для этого.
Такое злоупотребление словами отмечалось не раз. И.П. Пав лов писал: <«.„> слова были и остались только вторыми сиг налами действительности. А мы знаем, однако, что есть масса людей, которые, оперируя только словами, хотели бы, не сно сясь с действительностью, из них все вывести и все познать и на этом основании направлять свою и чужую жизнь» (204, стр.421). И.А. Бунин цитирует: «Гете говорил: «людям нечего делать с мыслями и воззрениями. Они довольствуются тем, что есть слова. Это знал еще мой Мефистофель». И приводит слова Мефистофеля:
Коль скоро надобность в понятиях случится,
Их можно словом заменить...
Шопенгауэр говорил, что большинство людей выдают сло ва за мысли, большинство писателей мыслит только ради писания» (41, т.9, стр.91).
Н. Винер пишет: <«...> когда существует сообщение без по требности сообщения, существует просто для того, чтобы кто-то мог завоевать социальный и духовный престиж жреца со общения, тогда качество и коммуникативная ценность сигнала падают, подобно тому как падает свинцовая гиря». И дальше: <«..-> Люди, избравшие своей карьерой сообщение, очень часто не располагают ничем, что они могли бы сообщить другим» (50, стр.140 и 141).
Недостаточность словесных аргументаций для удовлетворе ния идеальных потребностей другого их варианта - потребно сти в качестве познания - обнаруживается в самом факте существования искусств, не прибегающих к слову как средству выражения. Искусства всех родов, кроме словесных, потому и существуют, что слово по природе своей предназначено для обслуживания потребностей не идеальных, а социальных.
Леонид Жуховицкий в «Легенде о Ричарде Тишкове» -парне с Арбата, который ничем другой не примечателен, кро ме уменья петь под гитару, - говорит о его отношениях с приятелем-поклонником: «Между ними вообще не заведено было говорить о песнях, Ричард этого не любил. Песни мож но петь или слушать - зачем приземлять их разговорами?» (101, стр.198).
Прибегая к слову как средству выражения, искусство ис пользует его не как обозначение понятия с определенным, ограниченным смыслом, а как понятие, вызывающее широкие и далекие ассоциации. Слово делается «знаковой моделью знаковой модели», по определению Ю.М. Лотмана, приведен ному выше. Словесные искусства, в противоположность науке, дорожат многозначностью слова и расширяют ее метафорами и другими литературными тропами. Хорошим примером такой метафоры может служить диалог с А.А. Ахматовой, приведен ный в воспоминаниях Н. Ильиной: «Я; «Ну и отвратительная сегодня погодка!» Она: «Что вы! Восхитительная. Такая тра гическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит» (109, стр.1 В).
Специальной научной терминологии искусства избегают как однозначности, хотя часто пользуются бытующими обра зами или многозначными выражениями, например, из народ ной или античной мифологии.
Если давление биологических потребностей обнаруживается в небрежности и безответственности словесной аргументации, то давление потребностей идеальных проявляется в обратном - в повышенной требовательности к значительности этой ар гументации, в поисках слов и выражений, в тщетности попы ток найти среди существующих слов и выражений достаточно точные и в пользовании поэтому сравнениями, аналогиями, образами, метафорами. Сила этого давления больше обнажа ется в напряженности таких поисков, чем в их плодах. Требо вательность к выразительности и точности формулировок возрастает с усилением давления и ведет к лихорадочности поисков, а качество найденных и применяемых аргументов -слов и выражений - больше говорит о вооруженности, о воз можностях того, кто ищет нужные ему слова и выражении.
Третий мужик в «Плодах просвещения» Л. Толстого наи более косноязычен, может быть, именно потому, что он хло почет о земле для общества и о справедливости под сильней шим давлением идеальных потребностей, с заботой об истине как таковой, и слова для обозначения ее кажутся ему недо статочными. Другим подобного рода примером может служить Аким из «Власти тьмы».
Бесплодные попытки найти выражения для аргументации под давлением идеальных потребностей нередко приводят к словам и формулировкам явно нелепым, похожим на те, ко торые по небрежности употребляются под давлением потреб ностей биологических. К сходным результатам приводят противоположные причины. Один из персонажей Тургенева заме чает: <«...> герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогами - стены валятся. И он сам не дол жен знать, зачем он двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются герои другого калибра» (280, т.З, стр.59).
Герой, движимый высочайшими идеальными потребностя ми, не находит словесной аргументации, чтобы обозначить их; герой, движимый биологической страстью, не нуждается в словесной аргументации. Какого имеет в виду персонаж Тур генева? Это - вопрос толкования.
В среде сугубо деловой, рациональной давление идеальных потребностей на речь человека, словарь которого беден и который не завоевал достаточного к себе внимания, восприни мается иногда как проявление потребностей примитивных, биологических, то есть комически. Так же и в неудовлетво ренных бессловесных биологических страстях можно по недо разумению увидеть стремления идеальные. Многозначительное молчание часто намекает на их существование, а сценические паузы нередко претендуют на такую многозначительность.
Во всем, что касается нравственности, социальные потреб ности выступают совместно с идеальными, и в каждом конк ретном случае либо те, либо другие преобладают. Это обна руживается и в средствах аргументации. Закон и правила, как нормы общественного поведения, а также их обоснования, стремятся к точности, краткости, однозначности и полной простоте - общепонятности; только достигая достаточной определенности, закон и нормы выполняют свои функции. В этом - их социальная природа. Но нравственный закон, кроме того, выступает и как некоторый символ - условный знак Истины, или ее образ - и в этом качестве тот же закон вы ражает норму удовлетворения потребностей идеальных, и их участие в нравственности.
Всякого рода священные тексты употребляются и в от правлениях культа и в нравственной аргументации как симво лические обозначения смысла, превосходящего то реальное содержание, которое выражено данным словосочетанием. На значение таких текстов не в их рациональном содержании, и тем более не в реальном смысле данных формулировок, а в самом факте их ритуального произнесения. Таковы присяги, клятвы, заклинания, заговоры. Отсюда - трафаретность тек стов, их необычайная иногда долговечность, их особый язык (церковнославянский, латинский) и особый (часто напевный) характер их произнесения - все то, что делает словоупотреб ление в любом культе нормативно-условным.
Тенденция к подобного рода условностям более или менее ясно ощущается во всех случаях аргументации, опирающейся на норму удовлетворения идеальных потребностей: некоторая трафаретная формулировка характером произнесения подается как истина окончательная, общеобязательная и не подлежащая обсуждению. Все это можно видеть в речах, входящих в со став ритуала - похорон, юбилея, приема, свадьбы, торже ственного заседания, митинга и т.п.
В подобных случаях видно, как для социальных потребно стей приспосабливается «оружие», предназначенное для удов летворения потребностей идеальных. Иногда таким бывает своекорыстное шарлатанство; так эксплуатируется иногда и искусство любого рода (или некоторая причастность к нему), и косноязычие, и даже очевидная бессмыслица. Все это, при надлежащем стечении обстоятельств, может производить впе чатление и служить удовлетворению социальной потребности «для себя». Так, М. Касвинов пишет о Григории Распутине: «Молитвенные бредни, не поддающиеся расшифровке и пере воду на человеческий язык, производят сильнейшее впечатле ние. Слоняясь по монастырям, он научился загадочно тянуть слова и фразы, » божественно» мычать и бормотать так, что бы никто ничего не понял и вместе с тем проникся трепетом. Истинно свято такое косноязычие, в котором ничего не улав ливается ни слухом, ни разумом. Чем туманнее околесица, тем больше в ней магической силы, и тем выше ее цена. Конечно, если нужно, Григорий Ефимович может унизиться до нор мальной человеческой речи. Но идет он на это неохотно» (118, стр.120).
Расшифровка текста
Так как в подавляющем большинстве случаев высказыва ния человека служат удовлетворению его сложных потребнос тей; так как состав их подвижен и обычно не вполне осозна ется субъектом; так как на содержании и характере высказы вания всегда отражается вооруженность, а на ней сказывается весь прошлый жизненный опыт субъекта, и так как само выс казывание состоит, в сущности, не только из текста и харак тера его произнесения, но в него входит и физическое поведе ние (телесная мобилизованность, пристройки, способы словес ного воздействия), - вследствие всего этого описанные выше тенденции уподобляют поведение человека чрезвычайно слож ному шифру жизни человеческого духа, его душевной жизни -структуры его функционирующих потребностей.
Поэтому, согласно Ю.М. Лотману, «всякое познание можно представить себе как дешифровку некоторого сообщения. С этой точки зрения процесс познания будет делиться на следующие моменты: полученные сообщения, выбор (или выработка) ко да, сопоставление текста и кода. При этом в сообщении вы деляются системные элементы, которые и являются носителями значений» (164, стр.75). Пьесу можно понимать как «некото рое сообщение» о жизни и взаимодействии определенных лю дей. Далее можно утверждать, что все происходящее в душе каждого из них выступает наружу в его высказываниях, но все - тщательно зашифровано. Шифр каждому читателю более или менее знаком, режиссеру должен быть знаком лучше, чем кому бы то ни было, но никому не может быть известен до конца. «Выделение системных элементов», по выражению Ю.М. Лотмана, едва ли может исчерпать до конца человечес кое поведение как познаваемый объект, или как сообщение о нем, поскольку сообщение это - явление искусства.
Люди чрезвычайно отличаются один от другого по уме нию расшифровывать человеческое поведение - выделять в нем «системные элементы» - и видеть глубины внутренней жизни человека - его душу. Мерой такого уменья в решающей степени определяется уровень квалификации (вооруженность) художника, профессия которого связана с воплощением чело веческой души.
Относится это, очевидно, и к режиссеру. Текст пьесы он расшифровывает прежде всего в своем воображении. То об стоятельство, что для расшифровки ему дан только текст высказываний, предоставляет ему значительную свободу и открывает в самой расшифровке возможности созидания собственного толкования. Поскольку эти возможности реализова ны, постольку режиссура выступает искусством.
Чем больше <...> истолкований, - пишет Ю.М. Лотман, -тем глубже специфически художественное значение текста и тем дольше его жизнь. Текст, допускающий ограниченное число толкований, приближается к нехудожественному и утра чивает специфическую художественную долговечность (что, конечно, не мешает ему иметь этическую, философскую или политическую долговечность, определяемую, однако, уже со всем иными причинами)» (164, стр.90).
«Неискусство» - взаимодействие людей, их борьбу, изоб раженную в пьесе, - режиссура реализует «наилучшим обра зом», воплощая для этого с наибольшей полнотой, ясностью и точностью душу каждого участвующего в ней в мотивировках его поведения, в структуре его потребностей. Спектакль делается «уроком расшифровки» человеческой души. А так как уменье рас шифровать ее есть вооруженность человека и каждый заинте ресован в ней, то «урок» этот есть в то же время развлечение. Поэтому зрелище - жизнь человеческого духа, расшифрован ная и ярко выраженная душевная жизнь значительных людей - привлекает зрителей и служит удовлетворению их потребно сти познания и потребности в вооруженности.
Чтобы быть искусством, режиссерская расшифровка текста пьесы должна быть ее художественной критикой в рассмот ренном выше смысле. Это значит, что расшифровка эта не по хожа на педантический подстрочный перевод. Многозначность проявлений души человеческой в высказываниях обрекла бы такой перевод на бессмысленность. Он требует, помимо вни мания к мелочам и оттенкам в высказываниях, помимо чутко сти к наблюдаемому, еще и смелости в созидании объекта наблюдений и изучений средствами своих собственных пред ставлений о душе человеческой. Иначе говоря, для успеха ре жиссерской расшифровки пьесы необходимо не только умение шифровальщика, но и догадка о целом, сопутствующая детально му переводу и даже его предвосхищающая. Только «угадан ное» целое, возникшее в воображении и мысли режиссера на основании его личных потребностей, жизненного опыта и знаний, может привести к точности в расшифровке частностей.
В потоке высказываний более или менее точно угадывают ся поочередно текущие, изменчивые, производные потребности. Структура же исходных потребностей может быть угадана только с учетом всех высказываний в их полном объеме и с учетом того, что осталось невысказанным, что, следовательно, родилось в сознании режиссера вследствие знакомства с пьесой в целом. Угаданное целое уточняет расшифровку частно стей - то, что можно уподобить подстрочному переводу.
В угадывании целого проявляется указанная И.П. Павло вым и отмеченная выше исходная особенность людей «худо жественного типа» - их склонность и свойство схватывать созерцаемые явления в их единстве. Эта врожденная воору женность может обогащаться вооруженностью приобретаемой.
Возможности разнообразного толкования потребностей, побудивших к данному конкретному высказыванию, в зависи мости от толкования целого, может быть, опять наиболее ясно видны, когда речь идет о диалоге, который называют «любовной сценой».
Толкование целого в таком диалоге - это предварительная уверенность в том, что в данном случае любовь каждого уча ствующего в нем характерна (значительна, интересна) такой, а не другой определенной иерархией образующих ее потребнос тей.
Если одна из этих трех исходных потребностей совершен но поглотит другие, то весь диалог не будет иметь отношения к человеческой любви как таковой. Но преобладание той или другой, их борьба за преобладание в душе каждого, выход на главенствующее место той или другой, в зависимости от уга дываемых им желаний партнера, - все это может ярко и ясно обнажить душу каждого именно так, как это диктуется режис серу его пониманием всей пьесы в целом. Тогда данный диа лог есть часть целого - спектакля. Но и сам этот диалог может пониматься как целое, необходимыми частями которого являются все взаимодействия, из которых он состоит.
«Диаметр сознания»
А.С. Макаренко писал: «Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, - это сила и красота. И то и другое опре деляется в человеке исключительно по типу его отношения к перспективе, человек, определяющий свое поведение самой близкой перспективой, сегодняшним обедом, именно сегодняш ним, есть человек самый слабый» (166, стр.567). Эту мысль А.С. Макаренко уместно сопоставить со словами А.С. Пуш кина: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедше го, пресмыкаясь перед одним настоящим» (221, т.11, стр.162). «Жрецов минутного» он считал «достойными слез и смеха».
В диагностике потребностей, если можно так выразиться, существенным и относительно простым показателем является расстояние до целей - дальнозоркость или близорукость целе направленности человека. То и другое реализуется в отличиях средств от целей, а отличие это проявляется, начиная с моби лизованности, во всем поведении - в том, что можно назвать старым русским словом «повадки», которое часто употреблял Н.С. Лесков. Разумеется, дальнозоркость и близорукость бы вают весьма различны по содержанию, и содержание их наи более важно. Но в принципе дальнозоркость есть проявление силы, а близорукость - проявление слабости; идеальное всегда более или менее дальнозорко, биологическое - более или ме нее близоруко. Поэтому содержание далеких целей человека в большей степени характеризует его как личность, обладающую ей одной присущими чертами.
Кроме того, далекие цели - продукт роста человека, его развития, достигнутого им уровня зрелости и вооруженности.
Новорожденный ребенок только в непосредственных кон тактных ощущениях воспринимает ход удовлетворения своих недифференцированных потребностей. Благодаря дистанцион ным рецепторам - зрению и слуху - и вместе с их развитием, опытом их использования, потребности опредмечиваются и дифференцируются. Так среда, окружающая ребенка, и органы чувств, дающие возможность воспринимать ее, формируют человеческие потребности.
Профессор Г. Айзенк говорит: «Известно, что генетика оп ределяет возможности индивидуума, а среда - насколько эти возможности будут реализованы» (3, стр. 13). П.В. Симонов уточняет ту же мысль: «Конкретная общественная среда не столько формирует личность в смысле механического привне сения в нее каких-то определенных черт, сколько отбирает те свойства личности, которые представляют наибольшую цен ность именно для данной общественной группы» (238, стр.37).
Если же ребенок лишен дистанционных контактов со сре дой, то и развитие его потребностей невозможно. Таков вы вод А.И. Мещерякова: «Все авторы, наблюдавшие слепоглухо-немых до обучения, видели, что эти дети без специального вмешательства психически не развиваются. Более того, в лите ратуре был отмечен ряд случаев, когда дети, получившие нормальное развитие, имеющие словесную речь и нормальное поведение, с потерей слуха и зрения претерпевали обратное развитие и вновь превращались в существа, ведущие полурас тительны й-полуживотный образ жизни» (188, стр.26). Чрезвы чайная роль дистанционных восприятий в этих выводах оче видна.
Тот же автор указывает и на роль предмета в постепен ном расчленении целей и средств: «Очеловечивающее влияние предметов как продуктов общественного труда, окружающих ребенка, и роль обучения правильному с ними обращению до сих пор недооценивается как в педагогической практике, так и в психологической теории. А ведь именно предметное пове дение, если можно так выразиться, т.е. обращение с предме тами согласно их логике, и составляет сущность человеческого поведения» (188, стр.73). Можно бы продолжить: человеческое поведение развивается и совершенствуется в усложнении пред метов и в их удалении.
В направлении дальнозоркости развиваются в нормальных условиях и социальные потребности, а потом - и идеальные. Так происходит естественный - стихийный - процесс форми рования потребностей человека в онтогенезе: от ближайших контактных - ощущаемых и недифференцированных биологи ческих - до социальных и идеальных, конкретизируемых в целях более или менее далеких. Причем удаление целей дикту ется природой самих потребностей и происходит всегда вместе с опытом и накоплением вооружения, но степень удаления бывает самая разная, и можно предполагать, что цели каждо го человека удалены более или менее в зависимости и от его врожденных, генетических задатков и от воспитания - среды, в которой происходило и происходит развитие этих задатков. Влияние среды на трансформации потребностей, их воспита ние, происходит, очевидно, путем информации, посредством норм и при участии эмоций и воли. «Ребенок родится «двуправо-полушарным», - пишет В. Деглин, - лишь с возрастом у здо рового ребенка устанавливается разделение «сфер влияния» между полушариями» (88, стр.114). Поэтому ребенок не экономит силы, не отличает средства от цели, не строит планов, и все в его поведении подчинено биологическим потребностям.
Впервые социальные потребности проявляются как зачатки самолюбия, гордости, стыда; им отвечают и средства самые про стые - непосредственно связанные с целью, практически сливаю щиеся с нею; таковы же и первоначальные планы - они пре дельно просты и коротки. Постепенно планы увеличиваются, средства обособляются и цели отдаляются; перспектива целей усложняется, и круг социальных потребностей расширяется.
Академик А.А. Ухтомский заметил: «Солдаты никогда не думают о будущем», - по словам Ларрея. Это и губит солдат, как это было в горящей Москве 1812 г. Но это делает из них образцовых исполнителей приказов, заданий в руках руково дящего штаба. То, что делало в этих солдатах чудеса под Аустерлицем и Бородино, губило их в Москве. Солдаты - это короткие рефлексы, превосходно выработанные для своих маленьких заданий» (286, стр.260).
Если солдатам не положено думать о будущем, то только потому, что о будущем думает командир, и тем о более дале ком будущем, чем выше его командная должность. Но это относится не только к военной специальности и служебной субординации. О более или менее далеком будущем люди думают в зависимости от размеров своих социальных притя заний - от «социального кругозора» или «диаметра сознания», если еще раз воспользоваться выражением Ю.Н. Тынянова.
Узость социального кругозора при самой ревностной за щите занимаемого места в обществе, близость целей, продик тованных социальными потребностями, малый «диаметр со знания» говорят всегда, я полагаю, о значительной силе по требностей биологических и об относительной слабости иде альных потребностей.
По мере расширения социального кругозора, с ростом дальнозоркости и интереса к далекому окружению за счет ближайшего, по мере все более определенного перехода соци альных потребностей от уровня оборонительного к уровню наступательному (от «нужды» к «росту»), а в связи с этим -по мере удаления целей, усложнения перспективы и увеличе ния предусматриваемой программы во времени - в единстве со всеми этими процессами - изменяются и силы давления на социальные потребности: уменьшается давление потребностей биологических и увеличивается давление идеальных потребнос тей со всеми вытекающими отсюда последствиями. Причем, разумеется, разнообразных вариаций здесь можно увидеть, а тем более представить себе, великое множество.
В упрощенном виде эта предполагаемая зависимость может быть сформулирована так: чем ближе к субъекту границы распространения его потребностей (чем меньше «диаметр со знания»), тем, соответственно, большее место в структуре его потребностей занимают потребности биологические и тем скром нее его потребности идеальные. И обратно: чем дальше от субъекта границы распространения его потребностей (чем больше «диаметр сознания»), тем меньше давление потребностей био логических и тем больше у него потребностей идеальных.
На крайних точках: с одной стороны - существо расти тельно-животное, лишенное как социальных, так и идеальных потребностей; таков новорожденный ребенок. С другой сторо ны - человек, практически невозможный, нежизнеспособный, человеческий «дух» как таковой.
Между этими крайностями расположены все люди. Ф. Эн гельс писал в «Анти-Дюринге»: «Но уже самый факт проис хождения человека из животного царства обуславливает собою то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только о том, имеются ли эти свойства в большей или меньшей степени, речь может идти только о различной степе ни животности или человечности» (178, т.20, стр.102). Одни ближе к одной крайности («животной»), другие - к другой («духовной»), а большинство, вероятно, располагается где-то в средней зоне, перемещаясь в ее пределах в разные периоды своей жизни и в зависимости от конкретных социальных и природных условий.
Такова грубая схема. Практически она скрывается за мно жеством разнообразных вариаций и модификаций, а ее измен чивость даже в относительно узких границах затрудняет раз личение и самой схемы и ее вариаций.
Основа схемы проста. Она сводится к вопросу: как далеки цели данного человека? Ответ уже раскрывает основные черты структуры его потребностей. Казалось бы, чрезмерно просто. Примитивно.
В действительности ответить на вопрос о дальности целей человека отнюдь не легко. Речь может идти о целях и преде лах данной минуты, дня, недели, года, всей жизни. Поэтому, чтобы ответ указал на структуру потребностей, нужно подра зумевать в нем преимущественную склонность человека: обыч но, чаще всего, наиболее охотно, согласно присущим ему свойствам (а не в каких-либо исключительных обстоятель ствах, или под влиянием особых условий), какие он цели ста вит перед собой - далекие или близкие, насколько далекие
или насколько близкие? Если так ставить и понимать вопрос, то ответ на него, вероятно, не будет простым и однозначным, но он может быть все же дан. В реальном окружении мы различаем людей, живущих преимущественно ближайшими и простейшими целями; людей, увлекающихся целями самыми далекими; видим и людей, занимающихся с наибольшим увле чением достижением целей средней дистанции. Эта «средняя дистанция» достаточно обширна, но все цели, на ней распо ложенные, отличаются конкретностью, реальностью, рацио нальной практичностью.
Значит, в поставленном вопросе существенны влечения, а не фактически выполняемые дела. Бывает так: человек делает одно, а влечет его к другому, причем при достаточном вни мании видно: то ли именно он делает, к чему его действи тельно влечет; а наиболее ясно это проявляется в моменты, когда он переходит от цели, его увлекающей, к делу, которым он вынужден заниматься, или обратно - от дела вынужденно го к предмету влечения. А может быть, в нем борются не сколько влечений или несколько необходим остей?
Заключение об этом мы делаем (если мы его делаем!), ви дя: когда и насколько щедро человек расходует свои силы, когда и насколько строго он их экономит. Или, пользуясь выражением Марка Аврелия: когда и о чем он хлопочет по влечению, когда и о чем - по принуждению?
Мы вернулись к вопросу о целях и средствах... К тому, «как» добивается человек своих целей.
Воспитание потребностей
Вращается весь мир вкруг человека,
Ужель один недвижим будет он?
А, С. Пушкин
Пушкину же принадлежит вывод: <«...> воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла» (221, т.П, стр.43). А.С.Макаренко говорит уже прямо о потребностях: «Глубочайший смысл воспитательной работы и в особенности работы семейного коллектива заключается в отборе и воспитании человеческих потребностей <...»> (166, стр.38). Профессор Г.М. Коган множеством примеров обосно вывает следующий вывод: <«...> в человеке могут быть выработаны различные умения <...>. Уменье хотеть - тоже дело наживное» (128, стр.125-126).
То, что профессор Коган называет «уменьем хотеть», есть следствие потребности, или доминанты, по А.А. Ухтомскому. Он говорил: «Если вы хотите поддерживать один и тот же вектор на одной и той же высоте, нужно все время, я бы выразился, воспитывать данную доминанту, тщательным обра зом обихаживать ее, следить за тем, чтобы она не перевоз буждалась, не перешагнула известной величины, а все время соответствовала бы текущим условиям в центрах, с одной стороны, и в окружающей обстановке - с другой» (286, стр.93).
Требования А.А. Ухтомского и условия, на которые он указал, изучены и практически проверены А.И. Мещеряковым. Работа со слепоглухонемыми детьми принудила его к этому. Вот некоторые из его выводов: «Для овладения способом действия необходимо, чтобы действия были направлены на удовлетворение потребностей индивида. Направленность пред метных действий на удовлетворение имеющихся потребностей - развитие их, формирование новых потребностей - необхо димое условие активности индивида» (188, стр. 301).
«Возникшая активность ребенка легко гасится, если взрос лый начинает сам выполнять за него нужное действие. Актив ность легко угасает также и в том случае, когда она не под крепляется достижением цели, что на первом этапе обычно и бывает при отсутствии достаточно оперативной помощи взрослого. Тут и то плохо, и другое - плохо: и слишком мно го помогать, и слишком мало помогать.
Помощь взрослого должна быть строго дозирована; она не должна быть так велика, чтобы ребенок совсем отказался от самостоятельности, и достаточно велика, чтобы был дос тигнут полезный результат» (254, стр.14).
«Вот как обучалась вставать на ноги из положения сидя слепоглухонемая ученица. Взрослый помещал свои руки под мышки девочки и начинал ее поднимать. Первое время ак тивность ребенка отсутствовала. Поднятие туловища осуще ствлялось усилиями взрослого при полной пассивности ребен ка. При повторении этого действия взрослый намеренно по степенно замедлял свои движения, ослабляя усилия. Подъем все больше и больше осуществлялся усилиями ребенка. И, на конец, взрослому достаточно было поместить свои руки под мышки ребенка, как ребенок начинал подниматься на ноги.
Для развития ребенка здесь происходит событие необы чайной важности» (254, стр.18-19).
Трудности, которые удалось преодолеть А.И. Мещерякову, и его поразительные успехи с полной ясностью показывают и возможность воспитания потребностей, и их роль в самом воспитании, и решающую роль дозировки в воспитательных действиях, которые заключаются, в сущности, в выдаче строго определенной информации.
Знания не создают потребности - они остаются средствами ее удовлетворения; но только благодаря им потребности трансформируются и, следовательно, только ими можно при дать трансформациям определенное направление. Истина не нова. Воспитание всегда выступало в единстве с обучением. Новым является обоснование решающей роли дозировки.
«Искусственность, формализм учебного процесса, его отор ванность от жизни, от подлинных интересов ребенка» А.И. Меще ряков назвал «самым страшным врагом успешного обучения» (188, стр.52). Безошибочным показателем связи обучения с подлинными интересами ребенка является эмоция.
Если вслед за получением информации у человека не воз никло никакой эмоции, то это значит, что информация эта либо не нова, либо не коснулась его потребностей; их транс формации, следовательно, не произведет. Ее воспитательное воздействие равно нулю.
Поэтому воспитатели во все времена прибегали к эмоции, но в подавляющем большинстве случаев - к эмоциям отрица тельным, то есть - к наказаниям. Наказание и следующая за ним отрицательная эмоция претендуют на то, чтобы заменить нежелательные, запрещенные побуждения желательными, по ощряемыми. Если бы притязания эти были основательны, то с возрастанием жестокости наказания возрастала бы и успеш ность замены одних потребностей другими. Но они не осно вательны. Эмоция не создает и не заменяет одну потребность другой - она конкретизирует, а для этого и трансформируют действующую потребность - и только. Отрицательная эмоция сокращает притязания, вследствие которых она возникла, но самих этих притязаний ликвидировать не может - она побуж дает искать новые пути их более скромного, частичного хотя бы удовлетворения. Поэтому наказание бессильно перед жела ниями, побуждениями, притязаниями, интересами и потребнос тями; оно сокращает поле их распространения и выбор средств их удовлетворения, причем сама сохраняющаяся по требность с приближением цели, может быть, даже возрастает, обостряется. Этим активизируются поиски новых путей ее удовлетворения.
Поэтому наказание и отрицательные эмоции, если и слу жат воспитанию потребностей, то только с негативной сторо ны - как расчистка поля для деятельности положительных эмоций, трансформирующих потребность в направлении отда ленных целей и удовлетворения все более глубинных, сущнос-тных, близких к исходным нужд человека, нужды эти есте ственны, законны и потому не могут быть вредны ни инди виду, ни обществу, к которому он принадлежит.
В этой опоре на положительные эмоции - на радость, со провождающую узнавание, понимание и приобретение умений - основа дозировки информации, основа основ всякого успеха в воспитании потребностей и главная трудность практики этого воспитания. Проще, легче пользоваться наказанием, предохраняя стихийное, самопроизвольное развитие и транс формации потребностей от чрезмерных извращений.
А.И. Мещеряков должен был не предохранить от естественно го, но вредного роста, а растить в условиях, при которых без помощи воспитателя рост вовсе не происходил бы, это и при вело его к выводу о решающей роли точной дозировки ин формации. Информационная теория эмоций подтверждает за кономерность этого вывода и указывает практический путь его применения.
Роль положительных эмоций в самых общих чертах угадыва лась и раньше. А.С. Пушкин писал П.В. Нащокину в 1834 г.: «Говорят, что несчастье хорошая школа: может быть. Но счастье есть лучший университет» (222, т.8, стр.315). Стремление к удовольствию, к радости, к наслаждению и счастью едва ли существовало бы, если бы оно не служило жизни - ее разви тию и распространению на Земле.
Любопытно, что подобно тому, как. естественно протекает развитие потребностей в онтогенезе - от ближайших целей к все более отдаленным, - подобно этому К.С. Станиславский реко мендовал строить работу над ролью в театральном искусстве.
А именно: от простейших физических действий - к сверх задаче образа. От целей ближайших, в данный момент дости жимых, предметных, физических, к целям - задачам - все более и более значительным. По эпизодам, картинам и актам пьесы, вплоть до сверхзадачи, венчавшей всю работу в целом и решающей ее художественную ценность. На предложенном пути предварительные, лишенные ясной определенности мечта ния сопоставляются с вполне реальными условиями среды и возможностями человека-артиста, и воплощение мечтаний на чинается с осуществления простейших действий. По мере их осво ения, они превращаются в средства, в «приспособления». Так сознание готовит почву для расширения деятельности сверх сознания тем, что, осваивая все более сложные, длительные и трудные способы, передает их исполнение подсознанию.
Переоценить работу сознания здесь невозможно именно потому, что оно - и только оно! - расширяет сферу деятель ности сверхсознания - ставит перед ним вопросы, на которые само не находит ответа - и тем дает твердые основания для его успешной работы.
Подобно этому в реальной жизни невозможно переоценить значение воспитания потребностей человека путем информа ции, знания, потому что потребности - и только потребности - играют решающую роль во всем, что делает каждый реаль ный человек, чем он озабочен и что он чувствует. Потреб ность нельзя создать, но ее можно трансформировать воспитанием, а в трансформациях потребностей всегда трудным, но единственно непосредственно управляемым звеном является информация. Но информация усваивается и превращается в знания, не минуя эмоции, которая указывает на соответствие ее субъективным потребностям и возможностям воспитуемого - его предынформированности. Человек узнает и понимает то и в таком объеме, что ему нужно и что он может узнать и понять - к познанию чего он достаточно подготовлен.
Характер и душа
Характер человека может быть более или менее ярко вы ражен - отличительные черты структуры его потребностей бывают более или менее определенными, ясными. Ясность эта говорит о том, что какая-то одна из сложных производных потребностей у данного человека обладает особой силой и устойчивостью, и уподобляет его тем, у кого эта же потреб ность в той же приблизительно мере и столь же устойчиво преобладает над другими. Так отличают определенные харак теры скупцов, ревнивцев, властолюбцев, мечтателей-идеалис тов, альтруистов, борцов за справедливость и т.д. и т.п.
Значительное преобладание одной потребности над други ми неизбежно сказывается на этих других и строит их в оп ределенное зависимое положение во множестве разнообразных вариаций. Это и есть разные вариации какого-то определен ного характера. Чрезвычайное преобладание одной, подавляющей все остальные, встречается редко. Этим и интересны максимально яркие, определенные характеры как в реальной жизни, так и в качестве объекта изображения в искусстве.
Особый интерес к человеческим характерам проявился в XVII в. в успехе сочинения Жана де Лабрюйера «Характеры» (144), а более чем через 300 лет - в успехе сборника расска зов «Характеры» Василия Шукшина - писателя, актера и ре жиссера (338). Столь непохожие один на другого авторы, пользуясь разными литературными приемами, воспроизводят разнообразие человеческих характеров и фиксируют некоторые повторяющиеся и распространенные черты, в значительной степени характеризующие человека. Здесь очевидна узнавае мость определенных характеров на пестром фоне бесконечного разнообразия неповторимых индивидуальностей.
И все же уяснение определенности характера - это только приближение к пониманию «жизни человеческого духа» и души человеческой. Это - подведение неповторимого частного случая к некоторой определенной, знакомой модели. В ней только подразумевается и лишь в какой-то степени предуга дывается конкретная живая душа - неповторимый набор дей ствующих, изменяющихся и взаимосвязанных своим содержа нием потребностей, со всеми их осложнениями и проступаю щими сквозь эти осложнения исходными потребностями.
Углубление в особенности характера данного человека ве дет к познанию его души. Это углубление есть все более и более подробное, тонкое, точное и полное распознавание осо бенностей действующей структуры потребностей данного чело века и достаточных для него норм их удовлетворения.
Характеры повторяются, души неповторимы; поэтому «ду ша другого» интересует человека только в исключительных случаях, а характеры интересуют постоянно и практически всех. Знание характеров нужно для практических целей - для успеха во взаимодействиях. Постижение души другого беско рыстно - для удовлетворения биологических и социальных потребностей оно не нужно.
Знакомство с человеком начинается обычно с его облика, потом, через поведение, оно ведет к выяснению характера, более или менее полному и верному, и на этом часто завер шается в пределах практических нужд. В пословице «по одеж ке встречают, по уму провожают» можно прочесть: после ознакомления о «умом» - с вооруженностью - можно «прово жать»: достаточное знакомство состоялось. Углубляться даль ше нет нужды. Тем более, что в глубинах сугубо индивидуального всегда остаются некоторые «потемки» - там скрыва ется то, что доказать и даже определить словами нельзя.
Если душу понимать как структуру потребностей, то при этом можно иметь в виду потребности глубинные, «исход ные», а можно - их трансформации - конкретные, сиюминут ные, поверхностные. Поэтому понятие «душа» многозначно -не имеет вполне четких очертаний. Характер человека связан с его душой, но он и не равен ей. Встречаются люди с хоро шей душой и плохим характером; отмечают и обратное: «хороший» характер при неприглядной душе. В этом случае слово «хороший» употребляют несколько иронически - хоро ший характер обесценивается плохой душой.
Характер, следовательно, иногда скрывает душу, но он же и проявляет ее. Характер - это выходящие на поверхность потребности души, и даже - не сами эти вполне конкретные потребности, а тенденции в трансформациях, вследствие кото рых они возникают.
Но все трансформации потребностей осуществляются «че тырьмя структурами» - механизмами структурирования жела ний, обнаруженными П.В. Симоновым.
Характеры человеческие бесконечно разнообразны. Так же разнообразны, как трансформации потребностей. Но во всех случаях и любой человеческий характер есть некоторый итог взаимодействия человека с внешней средой - материальной и социальной. А точнее: итог взаимодействия потребностей, присущих субъекту, с информацией, поступающей извне об окружающей среде.
На схематическом рисунке-изображении «четырех струк тур», приведенном на стр.488, взаимосвязь потребностей с информацией извне отражена в делении схемы на верхнюю и нижнюю части: в верхней части неокортекс и гиппокамп пред ставляют информацию извне; в нижней - гипоталамус и мин далина - потребности субъекта. Какая из этих двух сил боль ше сказывается на ходе трансформации? Бывает, что человек поступает так, а не иначе для удовлетворения своей потребно сти под напором обстоятельств, ощущая их давление на себя как внешний диктат. А бывает и так, что он как бы и не замечает этого давления, ощущая властный напор влечения. В первом случае механизм верхней части схемы сильнее меха низма нижней; во втором случае - наоборот, механизм ниж ней части работает энергичнее.
Деление схемы на правую и левую части разгра ничивает в трансформациях потребностей функции гиппокампа и миндалины (правая часть) и неокортекса и гипоталамуса (левая часть). Механизмы левой части ориентируют трансфор мации на главное в ущерб второстепенному; механизмы пра вой части - ориентируют на второстепенное в ущерб главно му. Гипоталамус и миндалина - в потребностях; неокортекс и гиппокамп в информации извне. Это значит: иногда человек за бывает все, увлеченный одним объектом («захватывавшей инфор мацией») или одной страстью.. Это - работа левой части. Иногда он взвешивает и прикидывает разные и многие качества в объекте (разнообразную информацию о нем) и в своих инте ресах и нуждах (комплексное строение своей потребности).
Совершенно очевидно, что человеку нужны все четыре структуры для продуктивной трансформации его потребностей, все они и работают постоянно. Но так же очевидно и то, что, выполняя, в сущности, одну сложную работу, структуры эти у разных людей и в разное время работают по-разному. Эта разность выступает как разность характеров - как склонность держаться тех, а не иных направлений, тенденций в трансформациях потребностей. Склонность эта обусловлена, вероятно, тем, что хотя у каждого человека работают все четыре структуры, но одни более, другие менее успешно и энергично. Та или другая половина по горизонтали и по вер тикали больше «тянет на себя» энергию организма, и ее меньше остается другой половине. Отсюда и все последствия. Это и есть тенденция, проявляющаяся иногда ярко, решитель но, вполне определенно, иногда - едва-едва. Так же определя ется и принадлежность человека к тому или иному характеру - «типу человеческой породы». «Гамлеты» и «Дон-Кихоты» по Тургеневу, рассмотренные нами выше, тому пример.
Но подобных пар альтернативных координат для опреде ления человеческих характеров было предложено много. Каж дая из таких пар не лишена оснований, каждая отмечает те или другие из распространенных оттенков реально существу ющих человеческих характеров. Все они хорошо укладываются в схему «четырех структур», которую поэтому можно рас сматривать как физиологическое основание их многообразия.
Когда в поведении человека проявляется его потребность (в мобилизованности, в эмоциональности, в ритме, в речи и т.п.), то может возникнуть вопрос: та ли это потребность, что ха рактеризует его душу, или же - что определяет его характер! На этот вопрос, вероятно, нельзя дать однозначный ответ. Когда как. Душа не только скрывается за характером, но и проявляется в нем. Она проявляется в делах, а дела соверша ются так или иначе. То, как именно - это характер. Цель управляет настолько по-разному, что иногда средства начина ют управлять целью. В хорошем стихе нельзя заменить ни одного слова, но по одному слову нельзя судить о стихе в целом...
Механизм структурированных побуждений
"Параметры характеров" в тенденциях
Можно себе представить и усиленные связи этих механизмов по диагоналям схемы: гиппокампа с гипоталамусом (10) или неокортекса с миндалиной (9). Первая усиленная связь харак теризует художников. Познавательная доминанта направлена к многообразию внешнего мира. Если в этой связи преобладает гиппокамп, то художник тяготеет к объективизму, реализму, «классицизму»; если гипоталамус - то к нарушению господ ствующих норм - к субъективизму, условности, «романтизму».
Вторая усиленная связь - неокортекс - миндалина (9) характе ризует ученых (или склонность к мыслитель но-познавательной деятельности) и проявляется в разносторонности подхода к еди ному познаваемому объекту. Если при этом превалируют объект и наличная информация о нем (неокортекс), то ученый более или менее успешно уточняет и обогащает эту информацию. Если пре валируют миндалина и разносторонний подход к объекту, то ученый тяготеет не к совершенствованию знаний, а к корен ной ломке их - к установлению новых норм.
Глава XI. СОСТАВ И ПРОЦЕСС ТОЛКОВАНИЯ
(Тяжба с пьесой)
Удивление - это открытие расстояния
между собой и явлением;
это критика явления, оценка его.
В. Шкловский
1. Условие исходное
Диалектическая противоположность общего и отдельного, количества и качества, разделившая познавательную потреб ность и деятельность людей на две ветви - науку и искусство, - сказывается не только в обязательном присутствии неискус ства в каждом произведении искусства, но и в том, что ис кусство как процесс не поддается полной рационализации. Поэтому создать произведение искусства средствами научного познания и плодов этого познания невозможно, и поэтому искусству нельзя научить.
Л.Н. Толстой выразил эту закономерность так: «Школы могут научить тому, что нужно для того, чтобы делать нечто похожее на искусство, но никак не искусству.
Обучение школ останавливается там, где начинается чуть-чуть, следовательно, там, где начинается искусство» (278, стр.419).
А вот афоризм О. Уайльда: «Образование - отличная вещь, но очень полезно порой вспомнить, что тому, что дос тойно познания, никогда нельзя научиться» (284, стр.216).
Отсюда часто делаются бесплодные выводы, безукоризнен но обоснованные формальной логикой, отрицающей или иг норирующей единство противоположностей, хотя искусство, всущности, всегда только этим единством и занимается. Выво ды эти свидетельствуют об отсутствии или слабости той по требности, которая побуждает человека заниматься искусством.
Потребность в художественной деятельности есть, в сущно сти, стремление человека при познании пользоваться своей способностью, своим свойством «охватывать целое», в отличие от свойства и способности разлагать, дробить целое, - по требность и свойство видеть необходимую взаимосвязь различ ного в едином. Речь об этом уже шла. Свойство это и эта способность родственны художественному вкусу, а по утверж дению А.С. Пушкина, «истинный вкус состоит не в безотчет ном отвержении такого-то следа, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» (223, стр.97). Соразмерность и сообразность образуют целостность, а схватывание в целом и И.П. Павлов отметил как отличительную склон ность людей художественного типа.
Но о соразмерности и сообразности чего именно идет речь? Что именно художественная способность побуждает ви деть как целое, схватывать в целом? Что, с чем, почему и как связывать? За ответами на эти вопросы скрывается бесконеч ное многообразие различных художественных склонностей и способностей в отношении их содержания и силы. Вероятно, без хотя бы минимальной склонности связывать свои впечат ления в нечто целое в какой-то узкой области нет нормально го человека. Но и способности схватывать целое, превышаю щее всеобщее свойство, могут не найти себе применения и остаться незамеченными, а могут получить и значительное развитие в благоприятных условиях.
Умение связывать и видеть разное в нерасторжимом един стве - черта, в которой зарождается и проявляется одновре менно и потребность, и способность, из которых может выра сти искусство. Связь способностей с потребностями была от мечена Маслоу и уже упоминалась. Подтверждением ее может служить и метафора, о чем тоже речь уже шла.
В метафоре обозначены и закреплены связи неожиданные -открывающие нечто новое и в том, что ее вызвало, и в том, что ею вызвано. Знакомые по отдельности объекты в неожи данной связи друг с другом делаются новыми - в них обна руживается нечто, ранее незамеченное, существовавшее скрыто. Поэтому метафора, бывшая в употреблении, уже выполнила свое назначение, и при повторном применении она может играть роль лишь объекта знакомого - она, в сущности, пе рестала быть метафорой. Но на месте первого применения она, наоборот, работает вновь и вновь для каждого воспри нимающего ее.
Начало режиссерского толкования пьесы сходно, в сути своей, с возникновением метафоры. То и другое требует преж де всего непосредственности, искренности, освобожденное от внешних обязательств. Только они - непосредственность, ис кренность и освобожденность (значит, вооруженность) - по зволяют увидеть и обозначить по-новому то, что почему-то возникло в сознании как ассоциация, как метафора, может быть, вопреки логике и здравому смыслу. Ведь то, что близко к общим, распространенным представлениям и потому соглас но со здравым смыслом и логикой, то едва ли может быть новым; «новое», придуманное, а не увиденное, не ново, пото му что подчинено общим нормам мышления. Новизна (а значит, и метафоричность) обеспечивается только искренностью ассоциаций (художник и искусствовед А.Н. Бенуа, которого невозможно заподозрить в склонности к натурализму, призна вался, что он больше всего в искусстве ненавидел надуман ность и больше всего преклонялся перед искренностью - (см.: 27), точность обозначения ассоциаций требует свободы во владении знаковой системой данного рода искусства. В режис суре это - взаимодействие, столкновение потребностей. Так, в начале режиссерского толкования потребность слита со спо собностями как врожденной вооруженностью: без соответству ющей потребности не может быть искренности, без врожден ных, хотя бы минимальных, способностей к данному роду искусства самые искренние ассоциации не могут быть обозна чены, выражены.
То, что входит в начало уменья режиссерского толкования, не только поддается, но и требует рациональной обработки: изучения, тренировки, непрерывного совершенствования. Но без этого «начала» - подлинности видения целостности и связей, ее образующих, самое совершенное умение обозначать задан ное, выдуманное или сочиненное может в лучшем случае при вести лишь к квалифицированной подделке под искусство. Такими бывают, например, стихи ученых эрудитов типа В. Брюсова.
Как и в других искусствах, у режиссера, я полагаю, долж но возникнуть и возникает то «целое», которое может обеспе чить точность расшифровки текста пьесы. Это «целое» есть намечающаяся в контурах связь, то, по выражению Л.Н. Толс того, «сцепление», которое предугадывается в пьесе в целом как некая грандиозная метафора.. Она связывает, с одной сто роны, все, что составляет пьесу, и все представления о ней с тем, что, с другой стороны, свойственно личности режиссера -что входит в круг его потребностей, его влечений, привязан ностей и возможностей.
Так, метафорами можно считать сами названия произведе ний. «Лес», «Гроза», «Последняя жертва», «Мещане», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Идиот», «Бесы» - разве все это не метафоры? Может быть, в названии произведения наиболее ясно видна возможность понимать эту метафору по-разному: как обиходно-житейское, деловое наименование, как абстракт но символическое обозначение или как метафору в настоящем ее смысле со всеми вытекающими последствиями.
Вот как, например, И.Ф. Анненский воспринимает повести Гоголя: «Гоголь нигде не дал нам такого страшного и исчер пывающего изображения пошлости, как в своем «Портрете» <...>. Гоголь написал две повести: одну он посвящает носу, другую - глазам. Первая веселая повесть, вторая - страшная. Если мы поставим две эти эмблемы - телесность и духовность - и представим себе фигуру майора Ковалева, покупающего, неизвестно для каких причин, орденскую ленточку, и тень умирающего в безумном бреду Чарткова, - то хотя на минуту почувствуем всю невозможность, всю абсурдность существа, которое соединило в себе нос и глаза, тело и душу <...>. А ведь может быть и то, что здесь проявился высший, но для нас уже недоступный юмор творения и что мучительная для нас загадка человека как нельзя проще решается в сфере высших категорий бытия» (10, стр.19-20).
Может быть, люди разных наклонностей - «художествен ной и мыслительной», «Гамлеты и Дон Кихоты», «право- и левоп олуш ар ники» - предрасположены к тому или другому пониманию названий, да и слов вообще?
2. Смелость искренности
Как любая особенность строения человеческого тела и лю бая исходная потребность не могут быть созданы искусствен но, так же не могут быть созданы и те отправные данные, которые необходимы для художественной профессии режиссе ра. Но сами эти отправные данные - еще далеко не режиссу ра, если понимать ее как художественную профессию. Любые природные возможности не пребывают в неподвижности, и чем они сложнее, тем более подвержены они изменениям: без применения они атрофируются и сходят на нет, применяемые не по назначению, они трансформируются до неузнаваемости.
Способности к режиссуре могут вырасти в профессиональ ное мастерство и привести к искусству, но это происходит редко, и поэтому сами по себе нереализованные способности эти ценятся обычно ниже не только искусства, но даже и ремесла, выработанного без всяких способностей. Так возни кает иногда пренебрежение к искренности и непосредственнос ти, лежащим в основе всякой художественной одаренности.
А.Н. Вертинский писал: «Как ни больно, как ни грустно, но все мы смертные люди - актеры, имеем свои сроки. Наши таланты, столь яркие порой, с годами гаснут, увядают, отцве тают, как цветы. В этом большая трагедия актера. Правда, одно всегда остается с актером до конца его карьеры – это его мастерство. Но разве может мастерство, то есть рассудоч ность, техника, школа, заменить ушедший темперамент, вдох новение, взлет, восторг, интуицию?!» (49, т.5, стр.210).
Знание объективной природы любого рода искусства - его технология - не имеет, да и не может иметь, иного назначе ния, кроме превращения природных данных в художественную квалификацию и продуктивную профессию. А в художествен ной профессии талант, интуиция, вдохновение слиты с мастер ством как качество с количеством, как в любом произведении искусства - искусство с неискусством. Н.В. Гоголь говорил о молодом А.Н. Островском: «Пишет, как талант-самородок, сплеча, не оглядываясь и руководствуясь только вдохновением. А это не годится и невозможно. Техника - другое вдохнове ние; вдохновение тогда, когда нет вдохновения!» (28, стр.40).
Когда художественное произведение создается, искусство и неискусство движутся переплетающимися и борющимися одной с другой сторонами единого процесса. То, что в нем есть искусство, относится к синтезу - к целостности, к единству; оно объединяет плоды знаний, технологии и науки и проти вонаправлено анализу - знанию, технике, науке. Знания и технология указывают: то, что интуиция утверждает как еди ное и целое, есть в действительности лишь часть, или сторо на, другого, большего целого. Какого именно? - догадка опять принадлежит интуиции, способности связывать, видеть в целом, вдохновению - всему тому, чем создается искусство (качество) и что противоположно науке (количеству).
Может быть, правомерно такое обобщение: неискусство ставит перед художником вопросы; своим искусством он дает ответы на них, дает повод к новым вопросам и основание для них. В первом поводе скрыт уже потенциальный ответ, но он разворачивается и актуализируется в ответах на вызванные и постоянно вызываемые новые вопросы, а их может быть бесконечно много, и от них зависит масштаб итога - обоб щающая значимость произведения в целом.
О. Уайльд писал: «Без критической способности нет и ху дожественного творчества, достойного этого названия» (284, стр.221). Значит, художник видит возникающие вопросы. Но вопросы - область знания, науки. Ю.М. Лотман утверждает: <«...> задача науки - правильная постановка вопроса. Но опре делить, какая постановка вопроса правильная, а какая нет, невозможно без изучения методов движения от незнания к знанию, без определения того, может ли данный вопрос в принципе привести к ответу. Следовательно, весь круг методологических вопросов, все, что связано с путем от вопроса к ответу (но не самим ответом), - принадлежит науке.
Осознание наукой своей специфики и отказ ее от претен зий на ту деятельность, для осуществления которой у нее нет средств, представляет собой огромный шаг по пути знания» (162, стр.4). И в другом месте: «Наука в принципе не может заменить практической деятельности и не призвана ее заме нять. Она ее анализирует» (162, стр.119).
Искусство нельзя себе представить иначе как практическую деятельность.
В. Шкловский формулирует эту проблему несколько по-другому, но суть ее остается та же: «При анализе явлений природы обычен вопрос - почему?
При анализе явлений искусства, которые существуют, по строенные человеком, и сохраняются им на долгие времена в своей памяти, законен и вопрос - зачем?» (323, т.1, стр.34). Он законен потому, что однозначный ответ на него невозмо жен. Каждый воспринимающий находит его сам, для себя и по-своему.
Практически в режиссуре все это может выглядеть при мерно так: вы, режиссер, прочли пьесу (может быть, два, три раза). Что вам в ней понравилось? Предельно искренний сло весный ответ может быть краток, формален и даже косноязы чен. (Например: «встреча такого-то с тем-то», «то, что в та кой-то ситуации такой-то персонаж поступает не так, а так...» и т.п. - лишь бы искренно, и только.) Если что-то в пьесе понравилось, то почему-то. Установить, почему именно, не всегда легко, но в принципе можно. При помощи вопроса «почему?», в сущности, уточняется «что». Для такого уточне ния достаточно в воображении убирать из понравившегося разные его стороны, части, звенья и следить за собственными впечатлениями: после какой ампутации понравившееся пере стает нравиться? Или: от какой ампутации больше и от какой меньше страдает?
Когда режиссер уточнил для себя, что именно ему понра вилось, он тем самым выдал себя - пока, может быть, только самому себе. Он признался в том, какие ассоциации ему доро ги, что из происходящего вокруг наиболее значительно для него, каким вопросам он ищет ответ.
В том, что и почему заинтересовало художника в объекте изображения (в модели, натуре, предмете критики, пьесе), уже, в сущности, заложено зерно всего будущего (точнее - воз можного) произведения. В этом «зерне» и то, что принадле жит объекту, и то, что происходит в окружающем художника мире, и то, что принадлежит ему лично и отличает его от всех других. Он (художник, критик, режиссер), находясь под воздействиями окружающей среды, увидел в объекте из всего, что в нем содержится, это, а не другое, потому что он сегод ня таков, каков есть. Познающего характеризует то, что его удивляет.
О.Э. Мандельштам писал: «Способность удивляться - глав ная добродетель поэта» (172). В.Э. Мейерхольд говорил почти буквально то же самое: «Никогда не станешь сам мастером, если не сумел быть учеником. Я был жаден и любопытен. И вам посоветую одно: будьте любопытны и благодарны, научи тесь удивляться и восхищаться!» И дальше: «Чтобы чего-то добиться, надо сначала научиться восхищаться и удивляться»; «Надо нести в искусство свое видение мира, каково бы оно ни было» (69, стр.220-221). Но как понять эти рекомендации и требования: уметь, научиться удивляться и восхищаться? Разве можно этому научиться?!
Я полагаю, нельзя неудивительному удивиться и неприят ным восхититься (можно только изобразить фальшиво и то и другое), но можно и нужно иметь смелость верить себе. Сме лость эта - признак дарования; она - следствие силы потреб ности, которой, в сущности, только и определяется значитель ность явлений окружающего мира. Человек может быть ху дожником - в частности режиссером - если в мире он ищет истину. Тогда все, касающееся ее, приобретает для него чрез вычайное и бескорыстное значение - он удивляется и восхи щается. Но потребность эта существует наряду с другими, бывает вытеснена или подавлена ими, и тогда ему недостает смелости удивляться и восхищаться искренно.
Строй потребностей художника побуждает его интересо ваться тем, а не другим. В этом - его вкус, мировоззрение, культура, общественная позиция - все, что можно назвать личностью, душой, сверх-сверхзадачей. Эта устремленность интересов определяет не принадлежность человека к какому-то роду искусства, а его принадлежность к искусству вообще - в отличие от всех других видов человеческой деятельности.
А. Камю в Нобелевской речи сказал: «В моих глазах ис кусство - не уединенное наслаждение. Оно является средством приводить в волнение наибольшее количество людей, предла гая им исключительные образы страдания и радости, свой ственные всем. Значит, оно обязывает художника не отстра няться от мира, оно подчиняет его правде - самой скромной и самой всеобщей» (цит. по 309, стр.99).
3. «Ключ шифра»
Профессиональные отличия между художниками различных специальностей заключаются в средствах и способах выраже ния (обозначения) и во всем том, что из специфики вырази тельных средств вытекает.
Современный режиссер в этом отношении находится в не сколько ином положении, чем художники других специальнос тей. Его художественная профессия еще только «самоопреде ляется»; материал его искусства (его знаковая система, язык, специфические выразительные средства, присущие ему) толку ется по-разному, если о нем вообще заходит речь. Пока не про изошла ее художественная профессионализация, режиссура появ ляется и существует стихийно, в самых разнообразных видах и формах - и прежде всего, как ремесло административно-организационной деятельности. Это дало основание К.С. Ста ниславскому в 1937 г. писать: <«...> вопрос о режиссерах слож ный. Ведь они не создаются, а родятся. Можно лишь помочь их развитию. К этому сознанию меня привел мой опыт. По становщики и режиссеры администраторы - другое дело, их можно вырабатывать» (266, стр.368).
Поэтому в современном театре режиссура присутствует всегда, но далеко не всегда она выполняет свое художествен ное назначение, согласно природе театрального искусства в целом. Если же она и претендует на творческую роль, то часто вопреки своему назначению в разновидностях, рассмот ренных в первой главе.
Но порой и в наши дни режиссер как художник-профес сионал, даже при современном стихийном своем существова нии и не отдавал себе в том отчета, занят все же взаимодей ствиями персонажей пьесы, а далее - тем, что влияет на их содержание, развитие, убедительность, яркость в актерском исполнении и в том, что окружает актеров на сцене. В таком случае и то, что его заинтересовало и пьесе, что ему понра вилось в ней, он так или иначе связывает с борьбой, которую ведут действующие лица. Тут, я полагаю, ему приходится касаться и представлений о человеческих потребностях, а представления эти могут быть более или менее обоснованы знаниями.
Если режиссеру понравилось в пьесе или заинтересовало в ней то, что не есть взаимодействие (например: какой-то ха рактер, то, что называют «общей атмосферой», политическая тенденция, определенный прием изображения чего-либо и т.д. и т.п.), то его забота как профессионала найти, как это может быть выражено (то есть обозначено) взаимодействиями людей? Возникающие таким путем в воображении представле ния тем же воображением могут быть обострены до представ лений об обнаженной борьбе, в истоках которой лежат по требности борющихся. Эта воображаемая борьба есть уже создание режиссера, хотя первым толчком к ее возникновению явилось нечто, созданное драматургом в тексте пьесы.
Хорошо, если единым процессом определенного течения борьбы предстала в воображении режиссера сразу вся пьеса целиком. Это значило бы, во-первых, что она вся заинтересо вала и увлекла его, во-вторых, что он - знаток своего дела и, в-третьих, что он практически готов приступит к осуществле нию своего замысла. Тогда осуществление с исполнителями борьбы, построенной в воображении, будет развитием и обо гащением первоначальной догадки - уточнением и все боль шим осложнением сперва мотивировок, а далее - структуры исходных потребностей действующих лиц, определяющих свое образие, значительность и познавательную ценность сверхзада чи каждого во всей ее сложности. Но это - случай идеальный.
Практически более вероятно, что в результате прочтения пьесы (может быть, неоднократного) она понравилась лишь «в общих чертах» и только что-то предстало в воображении режиссера моментом интересного взаимодействия людей, все же остальное остается текстом - высказываниями нерасшиф рованными. Тут, разумеется, возможно бесконечное разнообра зие степеней - насколько понравилась вся пьеса, что именно и в какой мере видится ему значительным взаимодействием ее персонажей.
В подобных случаях то, что сразу,-по догадке, интуитивно расшифровалось - понравившееся, увлекшее - выполняет фун кцию «целого», призванного служить расшифровке остального. Оно - пробный «ключ шифра». Если «ключ» найден верно, то в последующей расшифровке профессиональное мастерство находит себе полное и продуктивное применение. Поэтому применимость к расшифровке остального есть, в сущности, способ проверки «шифра пьесы» и проверки профессиональ ной квалификации. Проверка эта отвечает на вопрос: не от носится ли ко всей пьесе в целом то, что увлекает и ясно рисуется воображению в данной сцене? Если относится, то в полной ли мере? Что именно и в какой?
Первая догадка может быть верной, но может быть и со вершенно ложной - может давать или не давать «ключ к расшифровке». Чаще всего она бывает относительно верной, нуждающейся в последующем уточнении.
В ложной обнаруживается невнимание режиссера к пьесе и повышенная забота о себе. В относительно верной - не все в пьесе воспринимается как необходимое и интересное режиссе ру. В верной - угадана значительность для режиссера всей пьесы в целом, всего текста высказываний всех действующих лиц. Верный «ключ к шифру» - это то, что А.Д. Дикий назы вал найденным «решением» спектакля.
Это же примерно можно прочесть в высказываниях Вл.И. Не мировича-Данченко, как они записаны М.Кнебель:«Пока я не чувствую «зерна» пьесы, репетировать не могу вообще. Как только подойду к этому «зерну», охвачу целое, - даю себе право начинать. Сейчас, вступив в задуманный без моего участия спектакль [речь идет о «Кремлевских курантах» Н. Погодина -П.Е.], я первое время внимательно сверял свои впечатления с тем, что мне подсказывала интуиция. И теперь в целом ряде мо ментов я убежден, что вижу, чувствую каждую картину, понимаю, чем живет, чего добивается каждый из участников, а главное, мне ясно, кому и чем я должен помочь <...>. И вне репетиций и по пути в театр я думаю об одном - о психологии действующих лиц, еще недостаточно глубоко понятой актерами. Это, так сказать, мой второй план» (126, стр.376-377).
То, что Вл.И. Немирович-Данченко называет «зерном», можно назвать и верно найденным «ключом расшифровки» текста для превращения его в одно из необходимых проявлений жизни действующих лиц - в их аргументацию во взаимодействиях, мотивированных «глубоко понятой психологией» каждого, по выражению Вл.И. Немировича-Данченко,
4. Информативность сверхзадачи
В 1936 г. в беседе К.С. Станиславского с мастерами МХАТа В.Г. Сахновский спросил: «Режиссер прочел пьесу так же вни мательно, как и актер. Затем режиссер и актер встретились и пошли по той органической линии действия, о которой вы говорите. Как же дальше? Акт за актом, сцена за сценой? К чему же это приведет? Когда явится вопрос о сверхзадаче и сквозном действии?» К.С. Станиславский ответил: «Какую-то задачу вы приблизительно назовете. Но сверхзадачу вы долго не найдете. Может быть, только на двадцатом спектакле. Но временную сверхзадачу вы актеру даете. Он будет ею пользоваться. Она не окончательная, эта задача, она пока только обозначает нужное направление, недалеко от истины, но не сама истина, которая познается в процессе изучения роли в себе и себя в роли» (266, стр.684).
Эта «временная сверхзадача» есть относительно верный «ключ» к расшифровке текста пьесы. Он помогает начать рас шифровку с некоторых сцен или с поведения некоторых дей ствующих лиц. Может быть, это те сцены, или те характеры, в которых мотивы поведения наиболее оригинально и отчет ливо выступают на поверхность? Тогда целесообразно опреде лить исходные потребности, скрывающиеся за этими мотивами и почти наверняка не осознаваемые действующими лицами. Устанавливая исходные потребности, режиссер, в сущности, уже толкует, пока предположительно, и взаимодействия дан ной сцены, и сверхзадачи участвующих в ней персонажей. Он вносит в сцену то свое, что открывает в пьесе как принадле жащее автору, а актер при этом, по выражению К.С. Станис лавского, «изучает роль в себе и себя в роли».
Дальнейшая проверка «ключа» может идти чисто логичес ким путем с использованием личного опыта режиссера и ис полнителей-актеров: если в данных обстоятельствах именно так проявляется такая-то главенствующая потребность, то как она должна трансформироваться в других, определенным об разом изменившихся, обстоятельствах? Под давлением каких потребностей на временную сверхзадачу - предполагаемую главенствующую потребность - данная аргументация использу ется данным действующим лицом? С этими вопросами неиз бежно связан и следующий: какова вооруженность данного лица и какие из имеющихся в его распоряжении средств, сколь умело и почему он применяет? И далее - каковы его увлечения, нормы их удовлетворения, его культура, сдержан ность? Все эти вопросы составляют технику и технологию работы. Искусство - в ответах на них. Но в них также и собственный жизненный опыт, и наблюдательность, чуткость, внимание к жизни человеческого духа.
Эти ответы уточняются и осложняются постоянно идущим параллельно вопросом: а что в этих ответах отвечает потреб ности познания самого режиссера и заслуживает поэтому воп лощения в композиции борьбы, которую он строит в спектак ле? Этот сопутствующий всем другим вопрос предполагает уже не нормальную трансформацию исходной потребности в заданных обстоятельствах, а наоборот - отклонения от нор мальной логики трансформаций. Эти многозначительные от клонения обнаружены в пьесе как мотивировки высказываний, данных текстом; но в действительности в них больше зоркос ти, наблюдательности и мысли режиссера. В изучении выска зываний и определении потребностей режиссер продолжает держаться того пристрастия к удивительному для него, с ко торого начался его интерес к пьесе, если он профессионален.
В отклонениях от обычного, среднего, нормального и всем известного заключено то новое, что открыл режиссер-художник в жизни и в пьесе - в душе человеческой, и под тверждения чему он ждет от зрителей. Этот художественный долг перед зрителями А.Д. Дикий формулировал вопросом: «Чем удивлять будешь?» Иначе говоря: «Что удивительного нашел в пьесе, сцене, роли?»
Тут находит себе применение все то, что относится к творческой логике, в отличие от логики формальной (здравого смысла) и логики диалектической (разума), из которых твор ческая логика вырастает, благодаря сверхсознанию. То, что пред лагает сверхсознание, по природе своей неизбежно удивляет.
«Удивление, - утверждает В.Б.Шкловский, - одна из целей, достигаемая построением событий, их последовательностью и противоречивостью взаимоотношения» (323, т.1, стр.201).
Гегель писал: <«...> художественное созерцание, так же как и религиозное, или, вернее, одновременно и то и другое, и даже научное исследование началось с удивления. Человек, ко торого еще ничто не удивляет, живет в состоянии тупости. Его ничто не интересует, для него ничего не существует, по тому что он еще не отличил себя для себя самого и не отде лился от предметов и их непосредственного единичного суще ствования. С другой стороны: тот, кого больше уже ничто не удивляет, рассматривает всю совокупность внешних фактов как нечто такое, что он вполне уяснил самому себе - либо абстрактно, рассудочным образом, как это делает общечелове ческое просвещение, либо в благородном и более глубоком со знании абсолютной духовной свободы и всеобщности, - уяс нил, превратив предметы и их существование в духовную само сознательную установку по отношению к ним» (64, т.2, стр.25).
Эту мысль Гегеля можно понять так: у первых потреб ность познания отсутствует или совершенно подавлена други ми потребностями; у вторых она вполне удовлетворена гос подствующей нормой ее удовлетворения - какой-то либо низ кой, либо более или менее высокой из существующих в дан ное время в данной среде.
Если «ключ» к расшифровке текста пьесы найден, то ра бота идет над тем, чтобы удивившее и понравившееся в од ном эпизоде (сцене, ситуации) пьесы, нравилось и удивляло во всей ее структуре в целом - по-разному, но повсеместно. По скольку работа эта идет успешно, пьеса постепенно нравится все больше и все по-другому - не тем, чем она привлекала первоначально. Так догадка субъективного художественного вкуса о «приблизительной» сверхзадаче путем профессиональ ного изучения мотивировок - от ближайших целей до исход ных потребностей - приводит к полной уверенности в точно найденной сверхзадаче, которая, разумеется, не может быть точно выражена словами. Но это может случиться, как гово рил К.С. Станиславский, и на двадцатом спектакле.
Нечто подобное имеет место, вероятно, и в других искус ствах. Л. Бернстайн пишет о музыке: «Истинная функция фор мы состоит в том, чтобы отправить нас в разнообразное и трудное получасовое путешествие непрерывного симфоническо го развития. Чтобы сделать это, композитор должен иметь при себе карту своего внутреннего маршрута. Он должен быть твердо уверен в каждом следующем пункте назначения <...»> (30, стр.116).
Всякий нормальный человек всю свою сознательную жизнь находится во взаимодействиях с другими людьми, поэтому каждый в «расшифровке» поведения грамотен - умеет читать человеческие взаимоотношения. Может быть, именно эта все общая грамотность обесценивает ее, и в глазах современного режиссера иногда кажется поэтому занятием неинтересным -строить на сцене жизнь людей, да еще такую, которая задана автором пьесы. Занятие это действительно скучновато при упрощенных представлениях об однозначности авторского задания. А представления эти вытекают из объема знаний, не превышающего всеобщей грамотности понимания мотивов человеческого поведения. Этот объем Ю.М. Лотман называет «здравым смыслом». В его пределах представляется, что в пьесе все написано, все дано, сказано, а дело режиссера -данное ему по-новому обставить, упаковать, украсить, как украшают новогоднюю елку...
Грамотности, в прямом смысле слова, мало, чтобы быть поэтом или писателем, и ее вполне достаточно читателю. Ему не обязательна и творческая логика, он вполне довольствуется обычной. Так и всеобщей грамотности в расшифровке челове ческих взаимодействий достаточно зрителям, но не может быть достаточно профессиональному режиссеру и актеру. В повседневном обиходе ее хватает потому, что в обиходе этом нет нужды видеть человеческую душу. Искусство же театра, и режиссуры в частности, заключается в воплощении новых знаний о ней, о ее природе, о ее сущности; причем все это новое есть в то же время и художественная критика драмати ческого произведения, входящего в круг искусства слова.
А.Ф. Кони излагает мысль Л.Н. Толстого: «В каждом лите ратурном произведении надо отличать три элемента. Самый главный - это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви дает полноту произведению, и тогда обыкновенно тре тий элемент - техника - достигает известного совершенства -сам собою» (133, стр.266-267). Любовь в этом определении можно понимать как сильную потребность, которая заставляет овладеть техникой, а та «достигает известного совершенства сама собой». В результате художник владеет своим професси ональным оружием и, по выражению того же Л.Н. Толстого, «только тогда может выйти хорошо, когда ум и воображение в равновесии».
Т. Манн приписал Гете такую мысль: «Талант - это уме нье усложнять, но и облегчать себе задачу» (175, стр.268). Выискивая наитруднейшую задачу воплощения наиболее уди вительного, талант ищет наипростейших способов ее решения, а способы эти - в совершенстве техники, мастерства.
5. Узнавание удивительного
Ищущий человек думает об искомом, поэтому художник думает об истине, и, значит, у него существуют предположе ния о том, что она собою представляет. Правда, мыслимые предположения неизбежно лишены полной ясности, поскольку они относятся к искомому, а так как исходные потребности больше ощущаются, чем осознаются, предположения эти, мо жет быть, точнее было бы назвать предчувствиями. Они чрез вычайно субъективны, а истина имеется в виду совершенно, категорически достоверная; поэтому такие «предположения-предчувствия» окончательного и полного подтверждения най ти, в сущности, не могут. «Безотчетно-примитивное начало, -пишет Т. Манн, - качество решающее, собственно, в каждом искусстве, но прежде всего - в театральном - все равно, слу жит это к чести или к бесчестию искусства, и, в частности, искусства театра» (173, т.5, стр.490).
Из этого вытекает: режиссеру понравилось в пьесе (вызвало положительную эмоцию) то, в чем он получил новые знания об искомой им истине, сравнительно с его прежними предположениями-предчувствиями, проще говоря - то, в чем в некоторой степени подтвердились его предположения - пред чувствия истины. В понравившемся он узнал искомое, и это узнанное, т.е. знакомое, предстало более конкретным и более богатым, значительным, чем оно представлялось и предчув ствовалось прежде.
Поэтому, если режиссеру понравилось в пьесе что-то, не имеющее никакого отношения к истине, то это значит, что он воспринимает пьесу как лицо, не имеющее отношения к ис кусству. Заинтересованность в общем проявляется, начиная с интереса к частному, с ним связанному. Г.Д. Гачев заметил, что «сущность, целое мы можем узнать в любом его члене, изучив в нем не то, что у него похожего с другими, а в чем его отличие, особая функция» (61, стр.22). Любит человек только частное, особенное. По мере того, как любимое теряет особенности и начинает восприниматься обычным, привыч ным, сама любовь превращается в привязанность, а потом - и в привычку. А привычное не может удивлять.
Пьеса изображает борьбу, значит, предчувствуемую истину режиссер ищет в развивающейся борьбе. А сущность борьбы, по выражению О. Бальзака, состоит «в напряженном внима нии, поглощающем силы души и тела» (21, стр.408). Борю щийся раскрывает свои цели, интересы, мотивы, потребности потому, что сопротивление противной стороны вынуждает его к тому. Теоретик драмы и драматург Дж. Лоусон утверждает: «Драматическое развитие состоит из серии нарушений равно весия; любое изменение равновесия представляет собой дей ствие. Пьеса - это система действий, система малых и боль ших нарушений равновесия» (165, стр.228). Эта мысль восхо дит к общей закономерности, отмеченной Ю.М. Лотманом: «В художественном произведении - все системно» (все не случай но, имеет цель) и «все представляет собой нарушение систе мы» (164, стр.78). И даже: «Структура неощутима, пока она не сопоставляется с другой структурой или не нарушается. Эти два средства ее активизации составляют самую жизнь художественного текста» (162, стр. 109).
Поэтому в поисках истины мера взыскательности режиссе ра определяется, в сути своей, глубиной двойственного подхода к жизни человеческого духа действующих лиц драмы, а удиви тельная истина для него - это истинность противоречивого строя человеческой души вообще. Найденное не радует, если оно меньше искомого и ожидаемого или равно ему - такой закон возникновения положительных эмоций. Значит, богата, содержательна должна быть искомая режиссером жизнь чело веческого духа, и он должен уметь видеть еще более содержа тельную жизнь в высказываниях действующих лиц пьесы. А со держательность эта - в сочетании сложности с ясностью, точ ностью; новизны (своеобразности, неожиданности) с определенно стью исходных потребностей в действующей их структуре.
Все, что происходит в неисчерпаемой человеческой душе, за кономерно. Но так как каждая душа неповторима, в ней все гда можно найти новое, неожиданное и даже парадоксальное с точки зрения другой души. Находя новое в известном, непов торимое в нормальном, невероятное в достоверном и досто верность невероятного, режиссер, в сущности, одновременно исследует душевную жизнь и борющихся в пьесе лиц и свою собственную, то есть - некую общую истину, касающуюся души человеческой. Чтобы познавать, он вынужден исповедоваться.
Л.С.Выготский пишет: <«...> вся задача трагедии, как и ис кусства, заключается в том, чтобы заставить нас пережить невероятное, для того чтобы какую-то необычайную операцию проделать над нашими чувствами» (56, стр.239). Операция эта достаточно сложна, но, располагая информационной теорией эмоций (249 и 100), можно представить себе и ее итог и ее содержание. Поэтому можно сказать, что когда режиссер за нят поисками истины в пьесе, он не только исповедуется и исследует человеческую душу, но и ищет красоту как преодо ление сложности, по определению) В.М. Волькенштейна (52).
Художник в романе Мартена дю Гара «Семья Тибо» го ворит: «Мне кажется, что если постараться быть вниматель ным, углубиться в предмет, то это в конце-концов откроет тайну, даст решение всего <...> нечто вроде ключа к познанию мира <...>. И вот это плечо, эта спина .<...»> (181, стр.430).
6. Движущая потребность и жанр
Самые различные истины могут выступать в качестве той, которую режиссер сначала ищет, потом находит в пьесе и, наконец, воплощает в спектакле; но по роду его художествен ной профессии любая из них касается жизни человеческого духа и структуры человеческих потребностей. Так как в их основе лежат три исходных потребности, то утверждения ис тины о душе человеческой не могут их миновать - то, что их не касается, не может заинтересовать ни режиссера, ни зрите лей, не может иметь для них значения.
Здесь мы вновь соприкасаемся с тем, что уже было рас смотрено выше: каждый из трех центров эмоциональных воз буждений обслуживает преимущественно одну из трех исход ных потребностей со всеми ее производными трансформация ми. Центр страха обслуживает биологические потребности, центр гнева - социальные, центр радости - идеальные (познавательные).
Человек, запуганный или постоянно пугающийся за свою жизнь или за своих близких, едва ли может бороться за спра ведливость. Борьба за справедливость предполагает либо ощущение собственной безопасности, либо пренебрежение опасностью. Гнев ведет к неосторожности; чаще всего он бы вает следствием того, что воспринимается как нарушение справедливости, и его объектом бывают обычно какие-то лю ди из социального окружения. Всякий избыток (прирост) ин формированности есть, в сущности, познание; если потреб ность в нем бескорыстна, то любая новая информация должна вызвать только положительную эмоцию. Искусство, как и наука, либо дают радость, либо оставляют равнодушным. Если же их плоды вызвали отрицательную эмоцию, то это значит, что в произведении искусства воспринято не искусст во, а что-то, затрагивающее социальные или биологические потребности. Поэтому, по выражению Л.Н. Толстого, «доброе есть признак истинного искусства. Признаки искусства вообще - новое, ясное и искреннее доброе» (277, т.50, стр.84).
Чувство юмора и стыд - суть эмоциональные реакции, связанные с подчиненностью биологических потребностей со циальным, а благоговение - чувство, связанное с подчиненно стью социальных потребностей идеальным. В таком случае избыток информации в познании первого превосходства вы зывает смех, а комическое вообще есть реакция на познание достигнутого превосходства социально-человеческого над био логическим и ощущение своей независимости от прошлой скованности и связанности биологическими потребностями. Поэтому в юморе, смехе, комическом обычно содержится не которое превосходство субъекта над тем, что эти эмоции выз вало. «Чувство юмора, - пишет Т. Уайлдер, - заставляет рас сматривать свои и чужие поступки под более широким углом и с более далеких позиций, от чего они выглядят нелепыми. Это чувство охлаждает энтузиазм, высмеивает надежду, оправ дывает недостатки, утешает в неудаче. Оно склоняет к уме ренности» (282, стр.289).
И. Грекова пишет о смехе: «Смех, благороднейшая форма человеческого самопроявления, к тому же и гениальный вос питатель, творец душ. Посмеявшись, человек делается лучше, счастливее, умнее» (78, стр.116).
Избыток информации в познании трагического есть, в сущности, Аристотелев катарсис - радость, увенчивающая сострадание. Применительно к бескорыстному познанию -радость; но она возникла при познании того, что примени тельно к другим потребностям вызывает состраданием. Эти другие потребности не эгоистичны, и само познаваемое в искусстве неискусство может быть трагично, но могущество бескорыстного познания для человека значительнее его траги ческой обреченности; поэтому сострадание увенчивается радос тью. Так и благоговение радует непосредственным созерцани ем возможного, вопреки существующему.
Если изучение пьесы - -расшифровка ее текста - не при несла радости, то это значит: либо не получено избытка ин формации о душе человеческой, либо изучение не диктовалось потребностью познания. Если радость возникла, то она как-то окрашена: смехом (юмором), катарсисом или удовольствием, промежуточным между смехом и благоговением, - удоволь ствием «серьезным». Эти «окраски» положительных эмоций можно назвать словами, именующими жанры драматургии: комедия, трагедия и промежуточный жанр - социальная драма. Последний жанр, как и эмоциональная окраска, его определя ющая, наименее определенны. Причину можно видеть в том, что «социальная драма» как таковая есть определение неис кусства в искусстве, когда это неискусство более значительно, чем искусство. Но когда и поскольку оно по качеству пре вращается в искусство, то - либо в комедию, либо - в траге дию, либо, наконец, - в переплетение комедии с трагедией, что и характерно для многих, наиболее сложных и значитель ных произведений драматургии.
М. Бахтин пишет: «Жанр всегда тот и не тот, всегда отар и нов одновременно. Жанр возрождается и обновляется на каждом новом этапе развития литературы и в каждом инди видуальном произведении данного жанра. В этом жизнь жан ра. Поэтому и архаика, сохраняющаяся в жанре, не мертвая, а вечно живая, то есть способная обновляться архаика. Жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало» (22, стр.142). В жизни жанра можно видать диапазон и на правление потребностей познания: познание человеком связи своего прошлого с настоящим, настоящего с будущим и бес корыстного с утилитарным.
По Гегелю, «драматическая поэзия, избирая своим средо точием коллизии целей и характеров, а также необходимое разрешение такого столкновения, может выводить принципы своих различных видов только из того отношения, в котором индивиды находятся к своей цели и ее содержанию» (64, т.З, стр.573).
Поскольку цель есть конкретизированная потребность, вид драмы определяется потребностями, действие которых она изображает в борьбе характеров.
7. Продуктивность бескорыстного
Ни режиссер, ни драматург, да и никто вообще не может до конца знать состав, строй, структуру потребностей любого реального человека; функционирование потребностей - объект познания и драматурга и режиссера. Оба они, создавая в сво ем воображении, а потом воплощая языком своего искусства жизнь человеческого духа, моделируют как известное им -познанное - то, что в действительности известно им лишь отчасти и что не может быть известно до конца.
Но некоторым драматургам, режиссерам и актерам иногда удается так построить душу создаваемого образа, так воспро извести ее структуру, что читатели и зрители узнают в худо жественной модели свою собственную душу и родственность каждой человеческой души всем другим. Родственность эта воспринимается как сокровенная сущность, таящаяся в каждом и свойственная каждому в своеобразном варианте. Что она такое? Как ее определить, назвать, обозначить? К этому, в сущности, восходит та истина, которую предчувствует и пре дугадывает режиссер и уточнений которой он ищет в структу ре потребностей действующих лиц пьесы, поскольку структуры эти обнаруживаются в их высказываниях. Истину эту режис сер, следовательно, не только ищет и находит в пьесе, но он и вносит ее в возникающие у него на основе текста представ ления об изображенной в пьесе борьбе.
Так же, впрочем, и драматург - даже если он списывает характеры с натуры - вносит в душу каждого собственные представления об истинной сущности человеческой души.
Л.Н. Толстой писал: «Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником, и не только между ним и художником, но и между ним и всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искусства. В этом-то осво бождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусст ва» (278, стр.439).
В. Катаев записал слова И.А. Бунина: «У каждого подлин ного художника, независимо от национальности, должна быть свободная мировая душа; для него нет запретной темы; все сущее на земле есть предмет искусства. Общая душа, общая душа... Понимаете: не моя и не твоя. А общая? (119, стр.42). Та же мысль и в приведенных выше словах А. Камю.
Поэтому, занятый искусством как самоцелью, как будто бы пренебрегающий социальными потребностями, художник объективно работает для объединения людей - для человечес кого общества в целом.
В соотношении привносимого от себя и взятого извне -диалектика искусства и неискусства. В драматургии «взятое извне» - окружающая жизнь («натура»), история, легенда, сло варь и грамматические правила. В режиссуре - изображенное в пьесе, сама пьеса, текст высказываний, созданный драматур гом, и закономерности взаимодействия людей в реальной дей ствительности. И в драматургии и в режиссуре назначение «взятого извне» заключается в том, чтобы сделать (обозна чить, выразить) максимально убедительным, достоверным -значит, индивидуально неповторимым - существование этой общечеловеческой истины. Художник ощущает потребность внедрить ее во «взятое извне», чтобы утверждать как катего рически достоверную, непосредственно ощутимую реальность.
И.Ф. Анненский назвал это «просветленностью». Просвет ленность, - пишет он, - это как бы символ победы духа над миром и Я над НЕ-Я, и созерцающий произведение искусства, участвуя в торжестве художника, минутно живет его радос тью» (10, стр.14).
Достоверность - в подлинности, нехудожественности част ностей, в их кажущейся непроизвольности, непреднамереннос ти, естественности. Обобщающая истина - в строе, в составе и целостности, в структурности и единстве, связывающих эти частности. В каждой из этих частностей по отдельности скрыта истина, которую все они вместе и в единстве воп лощают - делают ясно зримой. Отсюда: чрезвычайная ответственность всех частностей в ткани любого произведения искусства - знаменитое «чуть-чуть», постоянно подчеркиваемое Л.Н. Толстым.
Отсюда же в режиссуре как в художественной критике -важность точности расшифровки текста пьесы. Только при условии этой точности частности воспринимаются как непред намеренные и непроизвольные и возникает целостное впечат ление из множества разных ассоциаций как у режиссера, тол кующего пьесу, так и у зрителя, хотя эти целостные впечатле ния не могут и не должны совпадать.
Всякое расхождение, малейшая видимая дистанция между привнесенным «от себя» и взятым «извне» ведет к обесцени ванию и того и другого. В режиссерском построении борьбы оно выражается в том, что достоверность теряет значитель ность, а значительность лишается достоверности. Притязания превращаются в необоснованные претензии. Невнятность обоб щающего смысла и смысл, абстрактно декларируемый, в ис кусстве суть равнозначные варианты бессодержательности, и нередко - расплата за профессиональную беспомощность.
Точность в режиссуре, на которой настаивал А.Д. Дикий, он обозначал афоризмом: «секунда по времени и вершок в пространстве».
Истины, воплощаемые искусством, не поддаются словесным определениям. Но они обнаруживают обширные области (или, может быть, лучше назвать их «направлениями») в безгранич ном многообразии человеческих потребностей, приводя в сущ ности, к их неизменным истокам. Сами же области, или на правления эти, вполне могут быть условно обозначены. Одна из них - утверждение превосходства нормальных человеческих потребностей над потребностями животными, биологическими; область комического от полупристойного фарса до «высокой комедии». Другая область - утверждение перспективы возвы шения строя человеческих потребностей, преобладание идеаль ных потребностей над постоянно господствующими соци альными; область «возвышенного» - трагического и романти ческого, связанного с благоговением и восходящего до рели гиозного культа.
Оба направления служат познанию и утверждению про грессивных потребностей в сопоставлении их с потребностями, относительно консервативными. Такое познание дает положи тельную эмоцию при нормальной общечеловеческой потребно сти в росте и совершенствовании живого на земле.
8. Неискусство в искусстве режиссуры
Если борьба изображена в пьесе правдоподобно, то прав доподобны и люди, участвующие в ней, и структуры их по требностей. Казалось бы - правдоподобие требует, чтобы главенствующими их потребностями были потребности соци альные и чтобы именно из-за них происходила на сцене борьба. Чем ближе к достоверности изображенная жизнь, тем меньше места в ней должно бы быть уделено потребностям биологическим и идеальным. Как и в реальной действительно сти, они могут лишь иногда выходить на первый план и обычно оказывают лишь большее или меньшее давление на потребности социальные.
Между тем, главенствующая потребность самого режиссе ра, согласно его художественной профессии и в отличие от большинства зрителей, - идеальна. Поэтому его стремление к правдоподобию, к достоверности воспроизводимой борьбы противоречиво. По Гегелю, когда художник «принимает за образец природу и ее создания, вообще нечто существующее, он делает это не потому, что природа создала предметы его изображения такими, каковы они суть, а потому, что она создала их надлежащим образом, и это «надлежащее» есть для художника нечто более высокое, чем само существующее» (64, т.1, стр. 173-174). Это выражается в том, что режиссер-художник, подчиняясь своей главенствующей потребности, стремится не только к максимальной достоверности модели, но и к ее одухотворенности.
А именно: занимаясь жизнью человеческого духа, модели руя души действующих лиц драмы, режиссер озабочен четкос тью, ясностью, определенностью их строения; он строит не случайные сочетания, не хаотический набор всевозможных потребностей, а структуру, в которой все необходимо и нет ничего лишнего, - строй потребностей, созданных, по выраже нию Гегеля, «надлежащим образом».
Достоверность требует главенствования социальных по требностей, одухотворенность либо сталкивает с ними и им противопоставляет потребности идеальные как более значи мые, категорически необходимые, либо подчиняет им потреб ности биологические как ничтожные, не заслуживающие серь езного к себе отношения. В обоих случаях уяснению структу ры, очищению модели от лишнего, случайного помогает то, что Ю.М. Лотман называет «минус-прием». Биологические и идеальные потребности существуют у всех людей, но в первом случае - при моделировании господства идеальных потребностей над социальными - из мотивировок могут быть исключе ны многие биологические; герои трагедии, например, едят, пьют и спят как все люди, но это может без ущерба досто верности игнорироваться в воплощении жизни их человеческо го духа. Во втором случае - при моделировании господства социальных потребностей над биологическими - наоборот, могут быть изъяты из мотивировок потребности идеальные. Демонстрация того, что вследствие такого изъятия получается, есть, в сущности, утверждение истинной ценности, значимости и роли исключенного - идеальных потребностей. Комедия тем более одухотворена, чем яснее пустота на месте, где должны бы повелевать идеальные потребности.
Близкое к этому можно видеть и в «Поэтике» Аристотеля: «Комедия, как мы сказали, это воспроизведение худших лю дей, но не во всей их порочности, а в смешном виде. Смеш ное - частица безобразного. Смешное - это какая-нибудь ошибка или уродство, не причиняющее страданий и вреда» (16, стр.46). Оно не причиняет страданий благодаря «минус-приему» - отставание от нормы смешно, когда проста, эле ментарна сама эта норма (а упрощается социальная норма исключением из нее идеального компонента). Тогда зло выг лядит не угрожающим - оно высмеивается. Яркими примера ми представляются мне «Ревизор» и «Женитьба» Гоголя, а также «Нос», как толкует его, наряду с комедиями, И.Ф.Анненский в «Книгах отражений». Этот же прием коми ческого одухотворения «от противного» можно видеть и в характере Санчо Пансо в «Дон Кихоте» Сервантеса.
Любая социальная потребность субъекта обусловлена не посредственно окружающей его общественной средой; чем больше давление на эту социальную потребность потребностей идеальных, тем, соответственно, больше ее общее значение за пределами непосредственного окружения. Чем прочнее соци альная потребность связана с господствующей нормой удов летворения идеальных потребностей, чем устойчивее эта норма и чем шире круг тех, кого она удовлетворяет, - тем значи тельней данная социальная потребность представляется тем более широкому кругу читателей и зрителей.
К воплощению таких структур потребностей тяготеет со циальная драма как таковая. Она переходит в сатирическую комедию в одном направлении и в романтическую драму и трагедию - в другом, вместе с появлением «минус-приема». Так, скажем, в «Разбойниках» и «Коварстве и любви» Шил лера можно видеть социальные потребности, преимущественно в их идеальных обоснованиях, и пренебрежение к биологичес ким потребностям как таковым.
Само по себе главенствование социальных потребностей в жизни человеческого духа есть истина общеизвестная, подра зумеваемая. Ее утверждение ничего нового в человеческой душе не открывает и потому переключает интерес на усло-в и я , в силу которых данные социальные потребности обо стрились - на конфликт и его развитие в сюжете пьесы. Это могут быть злободневные общественные дела данного времени в данной среде. Таковы разного рода «боевики» - детективы. Длительность их успеха определяется устойчивостью данной нормы удовлетворения социальных потребностей, нарушенной или задетой событиями сюжета.
Норма эта привлекает к себе внимание, пока находится под угрозой. Поэтому исследуются, в сущности, эта угроза и ход ее преодоления, освобождение от нее - не состав и строй потребностей со стороны их содержания, а вооруженность действующих лиц при потребностях, подразумеваемых у всех людей без исключений. В этом обнаруживается художественная нейтральность «среднего» жанра, который не есть ни комедия, ни трагедия. К нему могут быть отнесены пьесы и спектакли весьма разнообразные - от остро приключенческих («развлека тельных») до «картин из жизни», «исторических хроник». Со циальная драма как таковая есть, в сущности, публицистика, не лишенная некоторых качеств произведений художественных; она подобна изделиям прикладного искусства. Неискусство, присутствующее в произведениях этого среднего жанра, более значительно и более для них характерно, чем содержащееся в них искусство. Но и оно может присутствовать в них в зна чительной степени. От степени этой зависит их долговечность. Примерами представляются мне «Горе от ума» Грибоедова, лучшие пьесы Ибсена. Неискусство делает их общественно актуальными; искусство может сделать их бессмертными.
9. Критерий целостности
Режиссер изучает пьесу во всех подробностях и частностях, чтобы охватить ее общее содержание в целом, и он вносит свое собственное общее представление о человеческой душе, чтобы расшифровать текст высказываний действующих лиц максимально точно - как того требует объединение, слияние того и другого «общего» в целостное единство. Такова абст рактная схема режиссерского толкования пьесы. Ее можно иллюстрировать аналогиями: иногда пьеса то «мала», то «велика» для заготовленного режиссером единства, иногда он заготавливает это единство по стандарту жанра, и пьеса выг лядит манекенщицей при костюме: иногда режиссерское един ство жанра «жмет» и тянет то тут, то там; а бывает, что ради этого единства у пьесы ампутируется рука, нога, а то и голова... Неприятности эти чаще всего возникают либо от рассудочности, искусственности выдуманного режиссером един ства, либо от такой увлеченности им, при которой режиссер, занятый собой, о пьесе и о том, что в ней изображено, забы вает. Тогда художественная критика не состоится из-за потери объекта - его отсутствия.
Толкование, только при условии полной искренности тол кователя и новизны его впечатлений от толкуемого объекта, может превратиться в возможность создания произведения режиссерского искусства. Обязательность новизны и искренно сти в толковании ставит под сомнение правомерность каких бы то ни было правил, методов, способов их нахождения. Наоборот, в толковании изученного решающую роль играет освобожденность от всякого рода обязательств, смелость пол-ной самостоятельности и непроизвольности суждений.
Поэтому предложенная «схема толкования» может быть конкретизирована лишь с одной ее стороны - в средствах профес сиональной реализации; а другая сторона - содержание само го процесса толкования - может быть уточнена лишь приме рами и аналогиями, показывающими «что это такое», но от нюдь не пригодными для подражания - «как это делается».
В главе второй, посвященной «границам толкования», тол кование противопоставляется искажению. Теперь это противо поставление может быть уточнено. Толкование смелое, заслу живающее того, чтобы им называться, толкование как яркая «автобиография» толкователя - художественного критика - такое толкование должно, по первому впечатлению, быть искажени ем. Что оно не есть искажение - это обнаруживается в последующих впечатлениях, в процессе постепенного, все более точного понимания частностей и оттенков целого.
Целостность, единство - черта, характеризующая первый и заключительный моменты как в создании, так и в восприятии произведения искусства. (Может быть, в этом мудрость совета художника и педагога П.П. Чистякова: «начинать надо по таланту и кончать по таланту, а в середине работать тупо» 313, стр.386.) Толкование пьесы, идущее практически парал лельно с его осуществлением, начинается с новой, впервые увиденной цельности какой-то из частностей, входящих в эту пьесу - той, что понравилась, заинтересовала. Завершается толкование тем, что в цельности каждой частности открыва ется единство всей пьесы и всего спектакля. Так, по выраже нию Г.Д. Гачева, приведенному выше, «целое мы можем уз нать в любом его члене». Тут обнаруживается решающая роль в искусстве качества и подчиненная роль количества. Поэто му, чтобы определить качество спектакля в целом, бывает доста точно нескольких минут, если, разумеется, спектакль в целом определенным качеством обладает. Практически качество спек такля (как, впрочем, и других произведений искусства) чаще определяется итогом положительных и отрицательных впечат лений. Значит, идеальное единство в нем не достигнуто.
Зрителем толкование воспринимается примерно так: поче му произнесение этих слов этим действующим лицом, или какой-то другой момент в ходе спектакля, происходит не так, как должен бы нормально и по предварительным представле ниям происходить? Первое впечатление: не может быть! Не правда! Искажение смысла! С этого начинается. Кончается уверенностью: только так это и должно происходить - тако ва логика обстоятельств, событий, характеров и взаимодей ствий всех действующих лиц и всей пьесы в целом. Новое тол кование этой логики воспринято как единственно верное. Оно верно потому, что нет ни одной фразы ни у одного действу ющего лица и ни одной ситуации, которые не подтверждали бы данное толкование в целом или противоречили бы ему, хотя именно оно вызвало вначале протест в отдельно взятой фразе, мизансцене, ситуации.
Для достижения искомого единства режиссер, может быть, перестроил саму пьесу? Например - сократил ее? Это может относиться не к самому единству, а к средствам достижения его, к вооруженности режиссера. Старая пьеса, может быть, нуждается в переводе на современный, более сжатый язык? Если единство толкования и толкуемого достигнуто, то «по бедителя не судят» - в искусстве во всяком случае. С. Моэм рассказывает: «Свою первую многоактную пьесу я написал в 1898 году, последнюю - в 1933. За это время сценический диалог прошел путь от напыщенной и педантичной речи Пи-неро, от изящной искусственности Оскара Уайльда до пре дельной «разговорности» наших дней» (192, стр.120).
Чаще «победа» над автором пьесы бывает той или иной формой пренебрежения к ней - невнимания к изображаемому в изображении, то есть - искажение как таковое, а не то, что кажется искажением, но оказывается толкованием. В борьбе режиссера с пьесой его победой бывает и победа неискусства над искусством, когда художественная ткань пьесы использует ся, например, с целями чисто публицистическими и целей этих достигает.
Как искажение, так и отсутствие толкования (исполнение трафаретное, режиссура «традиционная») узнаются быстро; в отличие от них содержание толкования открывается постепен но: у режиссера при изучении пьесы, у зрителя - при внима тельном ее восприятии. Вначале: у режиссера (при чтении пьесы) - изумление, у зрителя - протест. В итоге: у режиссера - узнавание своих собственных, давно созревших представле ний; у зрителя - новый круг ассоциаций, новое знание, новое понимание и новые вопросы о жизни и о человеческой душе, о себе и о других.
Во всем, что получил в итоге зритель, заключена лишь некая доля того необыкновенного и нового, что нашел режис сер для себя в окружающей жизни и подтверждением чему служит в спектакле весь текст пьесы. Найденное театром дает зрителям только намек на истину, которую каждый ищет сам и для себя.
Н.В. Гоголь писал в статье о Пушкине: <«...> чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина» (70, стр.73). В. Шкловс кий добавляет: «Это необыкновенное, раскрытое в обыкновен ном, и есть та сущность явления, которую извлекает худож ник, давая общее в его конкретном выражении. Каждый ху дожник имеет свой путь к истине» (323, т.2, стр.82). Того же мнения и И.Эренбург: <«...> куда труднее описать обыкновен ный осенний дождь, чем старт реактивного самолета <...>» (336, стр.310).
Практически в режиссерских толкованиях чаще встречается нечто промежуточное между обыкновенным и необыкновен ным: либо толкование приближается к традиционному и все больше лишается смелости и новизны, либо оно не находит полного осуществления и подтверждается лишь относительно -частью текста. Такая компромиссная режиссура, которую во многих случаях нет оснований называть искусством, тем не менее практически существует и представляется полезной организаторской работой в театре. Так же, впрочем, и актер ское исполнение ролей часто не содержит в себе никаких при знаков искусства. Все это возможно потому, что в синтетичес-ком искусстве театра функции искусства может выполнять сама по себе пьеса как таковая, и даже в самой пьесе - толь ко ее сюжет, если он умело построен. А существуют пьесы, которые вообще трудно «провалить» - невзыскательные зри тели достоинства таких пьес приписывают исполнителю, не отличая одно от другого...
Ю. Олеша высказал предположение: «Может быть, как од на из причин рождения системы Станиславского - постоянная и грустная мысль автора-актера о том, что спектакль всегда оказывается хуже самой драмы. Великие актеры, понимал Станиславский, умели уничтожить это превосходство драмы, но можно ли удовлетвориться такими частными, одиночными случаями? И он взялся за осуществление поразительного за мысла: дать всем актерам возможность достигнуть уровня великих» (203, стр.160).
Сам режиссер и создатель театра, исследователь природы актерского искусства, К.С. Станиславский- может служить яр ким практическим, теоретическим и историческим доказатель ством тому, что, минуя режиссерское искусство, этот замысел не может быть осуществлен.
10. Художественное портретирование
Искусство портретиста представляется мне удобной анало гией режиссерскому искусству. Это относится и к результатам толкования модели и даже в некоторой степени - к процессу толкования.
Если рассматривать работу портретиста как критику моде ли, то в нем можно обнаружить все три присущие ей тенден ции, с преобладанием в каждом случае одного из трех обяза тельных компонентов: объекта, адресата или субъекта. Порт рет, главное назначение и ценность которого в документаль ной точности изображения, может быть уподоблен «технологи ческой» критике; таковы фотопортреты, прилагаемые к удое-* товерениям личности. Шарж и карикатура могут быть упо доблены критике «приспособленческой» («реклам но-разгром ной») и портреты художественные - портреты в настоящем смысле этого слова в живописи, графике, скульптуре - «худо жественной критике».
«Репрезентативный» портрет может быть примером того, как реклама сочетается с достоверностью сходства и с субъектив ной искренностью портретиста, с художественностью; причем в разных портретах этого рода преобладают в различных степе нях то, другое и третье, и в той же мере каждый такой пор трет приближается к одному из трех разновидностей критики.
В художественном портрете всегда есть нечто, внесенное портретистом от себя в облик изображенного человека, - то, что увидел в нем портретист и что до него оставалось неза меченным. Чем больше этого, внесенного и впервые увиденно го, тем выше ценится портрет как произведение искусства. В значимости внесенного можно видеть самое разное и оцени вать его по-разному; да оно, в сущности, и не поддается объективному измерению, ибо в нем заключено и с к у с с т в о портретиста, слитое в единое целое с неискусством - об ликом модели как таковым. Единство того и другого здесь очевидно в буквальном смысле слова. Именно в облике моде ли, и ни в чем другом, видно творение художника: внесенное им принадлежит модели и обнаружено как ей принадлежащее. Но художник «узнал» в ней и его привлекло то, что он знал, искал и предчувствовал ранее, что присуще не только данной модели и не только ее облику, а человеческой душе как тако вой, и что служит удовлетворению бескорыстной потребности познания сущности жизни человеческого духа.
Внесением «своего» в облик модели можно считать также и изъятие из ее облика тех черт, которые представляются портретисту ненужными, лишними, мешающими видеть ее сущность. Если при таком отборе черты оставленные заост ряются, преувеличиваются, то получается шарж или карикату ра. То или другое - в зависимости от того, какие именно черты модели отброшены, изъяты как ненужные и какие именно и в какой мере подчеркнуты, заострены, обнаружены и преувеличены. В этом «внесении своего» нет, в сущности, ничего, кроме оперирования тем, что принадлежит модели, что берется у нее, какова она есть.
Подводя итог технологическому анализу стихотворения А;А. Блока «Анне Ахматовой», Ю.М. Лотман пишет: <«...> со зданное Блоком объяснение, что такое Ахматова, содержит отчетливые признаки перевода мира молодой поэтессы, пред ставительницы и поэтически, и человечески нового, уже сле дующего за Блоком поколения, на язык блоковской поэзии. И подобно тому, как в альтмановском портрете виден Альтман, а у Петрова-Водкина - сам художник, переведший Ахматову на свой язык, в поэтическом портрете, созданном Блоком, виден Блок. Но портреты - это все же в первую очередь изображенная на них поэтесса. И боковский портрет связан многими нитями с поэтикой молодой Ахматовой, которая становится здесь объектом истолкования и перевода на язык поэзии Блока» (162, стр.234). Такое истолкование есть художе ственная критика в том смысле, в каком я это выражение употребляю.
В действительной принадлежности облику изображаемого лица тех черт, которые художник воспроизвел по-своему в изображении, можно видеть основание считать данное изоб ражение портретом, шаржем или карикатурой. Но и в этих относительно четких границах возможно, разумеется, великое разнообразие градаций художественного качества и постепен ных переходов от документального изображения к художе ственному и от портрета - к шаржу или карикатуре.
Аналогично этому в границах режиссуры как художествен ной критики возможно значительное разнообразие толкований пьесы, в которых то больше, то меньше роль субъективного, объективного и ориентировки на адресата. Но режиссер, фан тазирующий по поводу пьесы и изображающий на сцене эти свои фантазии, подобен художнику, сочиняющему изображение человека. Такого художника, даже если он обладает множе ством неоспоримых достоинств, нет оснований считать и на зывать портретистом. Но изобразительное искусство отнюдь не сводится к портретному. Представить же себе театр, а зна чит и режиссуру, без драматургии - плохой или хорошей -едва ли можно. Такого театра не существовало.
К.А. Коровин рассказывает случай, происшедший с М.А. Вру--белем. Он гостил у полтавского помещика и должен был пи-: сать по фотографии портрет его умершего сына. Хозяева дол--го и тщетно просили его о сходстве: «Я ему говорю: «Ми хаил Александрович, голова очень велика и глаза нужно го лубые,» - и дал ему честное слово, что так было. Знаете, что он отвечал? - «Это совсем не нужно!» Историю эту К.А.Коровин завершает так: «На другой день портрет был просто нарисо ван с фотографии, очень скоро и очень просто раскрашен, с голубыми глазами. Все были в восторге» (136, стр.180).
М.А.Врубель писал «Демона», не претендуя на портретное сходство. Таковы возможности изобразительного искусства, согласно его объективной природе. В искусствах неизобрази тельных портрет невозможен, и эту их природу не может,,преодолеть и гений...
Глава ХII
КАЧЕСТВО ТОЛКОВАНИЯ-КРИТИКИ
(Портрет пьесы)
1. Пьеса как модель
В фотопортрете, может быть, наиболее ясны некоторые способы, при помощи которых в воспроизведении человечес кого облика достигаются художественные результаты. К наи более простым и часто применяемым относятся три: выбор точки зрения - ракурса, выбор момента в поведении модели и выбор освещения. Этими средствами в фотографии осуществ ляется толкование модели, и оно бывает иногда интереснее, значительнее самой модели.
В живописи эти же способы могут быть и бывают ослож нены. Модель может быть изображена одновременно с не скольких точек зрения: разные части фигуры или лица в раз ных ракурсах. Фигура и лицо могут быть освещены на порт рете так, как не могут быть освещены в натуре - например, изнутри. В выражении лица разные моменты могут быть взя ты как одновременные: губы, скажем, выражают одно, глаза -другое; правый глаз - одно, левый - другое и т.п. Если при этом не нарушено сходство с живым человеческим лицом и изображение его может быть названо, следовательно, «портретом», то это значит: использованных живописцем средств не видно - не специалист их даже не заметит. Худож ник чуть-чуть отклонился от реальности, но благодаря этим отклонениям реальностью предстает зрителю не внешний об лик модели сам по себе, а внутренний мир человеке, скрыва ющийся за этим обликом.
Л.С. Выготский пишет: «Христиансен формулировал психо логическую жизнь портрета в следующей формуле: «Это физи ономическое несовпадение разных факторов выражения лица.
Возможно, конечно, и кажется, рассуждая отвлеченно, даже гораздо естественнее заставить отражаться в углах рта, в гла зах и в остальных частях лица одно и то же душевное на строение... Тогда портрет звучал бы в одном - едином тоне... Но он был бы как вещь звучащая, лишенная жизни. Поэтому-то художник дифференцирует душевное выражение и дает одному глазу несколько иное выражение, чем другому, и в свою очередь иное - складкам рта и так повсюду. Но простых различий недостаточно, они должны гармонически отно ситься друг к другу... Главный мелодический мотив лица да ется отношением рта и глаза друг к другу: рот говорит, глаз отвечает, в складках рта сосредоточивается возбуждение и напряженность воли, в глазах господствует разрешающее спо койствие интеллекта... Рот выдает инстинкты и все, чего хочет достигнуть человек; глаз открывает, чем он сделался в реаль ной победе или усталой резиньяции...»
В этой теории Христиансен толкует портрет как драму» (56, стр.243-244).
«Смотреть на натуру - значит уяснять ее характер»; «Душу не пишут, - сказал Сезанн, - пишут тело, а когда тело написано хорошо <...>, то душа, если она есть, будет све титься и проявляться во всем» (235, стр.308).
Сочетание натуральности с одухотворенностью и последу ющая зримость человеческой души предстают как очевидное «чудо искусства». Р.М. Рильке утверждает даже, что «живопис цу едва ли следует осознавать свои намерения (как и вообще художнику): его достижения, загадочные для него самого, должны так быстро переходить в его работу, минуя окольный путь размышлений, что он просто не может заметить их в минуту этого перехода» (228, стр.233-234).
Такого рода «чудеса искусства» служат главным доказательством существования сверхсознания и творческой логики.Ведь само выражение «сверхсознание» предложил К.С.Стани славский, исходя из своей художественной практики, и он же категорически требовал всегда логики.!
Осуществляется такое «чудо» мастерством художника; а оно заключается в уменье быстро и безошибочно точно, легко, не задумываясь, не размышляя, отбирать из видимого, наличного, реально возможного или существовавшего в прошлом - из всего ему известного - именно то, что, связанное в облике портретируемого в единое целое, характеризует его, а в нем - его самое сокровенное и сугубо личное, и что в то же время представляется портретисту истиной, касающейся души не только данного человека.
Художник В.А. Серов изобрел даже специальную технику отбора наиболее существенного в рисунке. Его биограф пи шет: «Серов заказал альбом из прозрачной бумаги и начинал рисовать с последней страницы, рисунок делал чрезвычайно быстро, иногда за одну-две минуты, потом накрывал его пре дыдущим листом и на нем прорисовывал, опуская ненужные подробности, а первый рисунок вырывал из альбома и сминал. И так до тех пор, пока рисунок не становился предельно лаконичным и выразительным» (135, стр.340).
В лаконизме - экономия и точность использования средств. По выражению артиста и режиссера С.М. Михоэлса, «образное прежде всего является результатом экономии мыс ли» (190, стр.139).
В отборе и связывании отобранного в единство художник свободен, но он ничего не сочиняет, не выдумывает; его доб лесть - в точности отбора нужного и в прочности связей. В этом отношении художники других профессий, в отличие от портретистов, как будто бы много свободнее. Но принцип во всех искусствах, в сущности, тот же. На нем построена и техника киномонтажа, в частности - известный «эффект Ку лешова». Карел Рейнц так рассказывает о нем: <«...> Пудовкин и Кулешов выбрали несколько крупных планов актера Моз жухина, которые они и использовали для своих эксперимен тов, смонтировав их в трех различных комбинациях. В первой сцене за крупным планом спокойного лица Мозжухина следо вал кадр с тарелкой супа, стоящей на столе. Во втором вари анте лицо Мозжухина было смонтировано с кадрами гроба, в котором лежал труп женщины, и, наконец, в третьем варианте за крупным планом лица Мозжухина следовал кадр маленькой девочки, игравшей со своей игрушкой. Пудовкин пишет: «Когда мы показали эти три комбинации зрителям, не посвя щенным в наш секрет, результат оказался потрясающим. Они восхищались игрой артиста, отмечали его тяжелое раздумье над забытым супом, были тронуты и взволнованы глубоким горем, которое выражалось во взгляде на умершую, и восхи щались веселой, счастливой улыбкой, когда он смотрел на игравшую девочку. Но мы знали, что во всех трех случаях лицо было совершенно одинаковым» (226, стр.39).
Выбор «кадров» портретиста уже. Он свободен находить нужное себе только в том, что дано ему моделью. Поэтому модель целиком поглощает его внимание как объект тщатель ного изучения. Практика великих портретистов доказывает, что чуть ли не любой человеческий облик содержит достаточ но широкие возможности для свободного выбора, и он вовсе не узок подлинному мастеру. Единственное, чего модель не допускает, это - равнодушия или пренебрежительного отно шения к ней портретиста.
Такова, впрочем, отличительная черта художника любой профессии, связанной с «натурой» - художник видит в объек те возможности, скрытые от других - не художников, или художников другой специальности.
«Серов, - по свидетельству И.Э. Грабаря, - не любил ил люстраций к литературным произведениям, считая, что ни Пушкина, ни Достоевского, ни Толстого иллюстрировать не следует. «Иллюстрация только путает, навязывает читателю образ, совершенно не отвечающий тому, который родился бы у него самого, если бы художник предупредительно не подсо вывал ему свой», - говорил Серов» (77, стр.231).
Книжная иллюстрация подобна портрету с «натуры», ког да «натурой» этой - объектом художественной критики -является не зримый облик, как в портретном искусстве, а словесная ткань художественной литературы. Режиссеру «нату рой» служит пьеса. Она ограничивает возможности режиссера своеобразно, хотя в ней он находит все то, что, связанное в целостную структуру, делается произведением его искусства -его художественной критикой - толкованием «натуры», может быть, самым смелым, в котором толкование значительнее толкуемого.
В «натуре» пьесы дан только текст высказываний и во всем остальном она, казалось бы, оставляет режиссеру-«портретисту» полную свободу. И это действительно так. Но зато в самих высказываниях свобода его ограничена весьма ощутимо и значительно - определеннее и строже, чем, скажем, в книжной иллюстрации. Ведь текст этот - ткань словесного искусства, и толкование заключается всего лишь в мотивиро вании его произнесения, без каких бы то ни было вторжений в сферу его литературного, художественного строения. Поэто му режиссер, занятый человеческой душой, свободен, в сущно сти, только в построении целей, интересов, мотивов, потреб ностей, поскольку они могут быть различными при произне сении того же текста.
Таким образом, для режиссера «натура» и ее толкование, необходимость и свобода слиты в одно целое в обосновании, в «оправдании» текста, данного автором, всем тем, что не есть текст. «Оправдание» его произнесения и его существова ния (принадлежности данному лицу в данном случае) - об ласть, вероятно, столь же обширная и богатая разнообразием, как и область человеческой души, скрывающейся за внешним обликом и проявляющейся в нем в художественном портрете.
2. Произнесение текста
Из множества частных проявлений человеческой души сла гается общее представление сначала о характере человека, потом - о его душе и о ее сущности. Чем больше этих про явлений и чем они разнообразнее, тем богаче и «общее» пред ставление. Поэтому действующие лица в хорошем спектакле знают друг друга хуже, чем каждого из них может знать зри тель; поэтому действующие лица, борясь друг с другом, оши баются; поэтому содержание ошибок обнажает вооруженность каждого. Борьба длится, пока кто-то из них в чем-то ошиба ется. Ошибка в борьбе всегда состоит в несоответствии своих возможностей своим потребностями или качествам (свойствам, возможностям) партнера.
Все это течение борьбы режиссер обнаруживает в тексте как аргументацию борющихся. Представления о мотивах учас тия в борьбе каждого проверяются текстом, а текст выверяет ся мотивировками, с тем, чтобы построенное режиссером вза имодействие требовало именно тех высказываний, какие даны автором пьесы. Тогда произнесение вносит в произносимые слова тот смысл, который, в сущности, создан искусством театра - искусством режиссера в построенном взаимодействии и искусством актеров, осуществляющих это взаимодействие.
Произнесение объединяет действием и взаимодействием то, что в словесном составе речей объединено средствами художе ственной литературы, и в поведении, в живой речи, может быть объединено по-разному. Поэтому текст, поступая в рас поряжение театра, принимает на себя функцию неискусства в искусстве. Поэтому в произнесении текста чуть не решающую роль, со стороны искусства, приобретает перспектива речи: в актерском исполнении - подчиненность всех речей сверхзадаче, а режиссерской композиции - взаимосвязи и взаимозависимос ти всех сверхзадач действующих лиц спектакля. Для этого актер должен уметь произнесением связывать, объединять все данные ему слова в единую (часто своеобразную) логику речи так, чтобы заданность их («неискусство») не была видна; ре жиссер должен уметь так направлять логику каждого, чтобы из их разностей строилось целое, общее более значительное, чем каждая из них по отдельности.
У Б. Брехта актер спрашивает: «Разве я не связан по ру кам и ногам авторским текстом?» Философ отвечает: «Ты можешь обращаться с этим текстом, как с достоверным, но многозначным сообщением» (37, т.5/11, стр.351). Так и для портретиста многозначна модель - она подлежит расшифровке, и художник может по-разному расположить ее в простран стве, по-разному осветить, затенив одно и высветив другое, и по-разному варьировать оттенки в выражении глаз, бровей, губ. Подобно этому тот же текст может быть произнесен как аргументация значительная или второстепенная, применяемая под давлением тех или иных исходных потребностей, как большее или меньшее число фраз. В количестве фраз, пусть самых коротких, - количество аргументов; в удлинении фраз - усложнение аргументации. В каждой фразе те или другие слова могут быть «крупнее» или «мельче», может быть при менена та или другая «лепка фразы»; на произнесении отра зятся и «способ словесного воздействия» и поведение субъекта до и после произнесения слов - его телесная мобилизованнос тью «оценка» и «пристройки» (об этом см. в моей книге «Технология актерского искусства»).
Использование тех или других возможностей из числа многих и разнообразных может выразить с большей или меньшей ясностью, в зависимости от многих обстоятельств, цель произнесения данных слов в данном случае, а за этой ближайшей целью и цели более отдаленные.
Выше, в главе II, речь шла о том, что поведение человека можно рассматривать в разных объемах или с разных рассто яний. В толпе, на средней дистанции, все человеческие лица подобны одно другому, а среди знакомых, друзей и родных нет двух одинаковых, и каждая черта на каждом лице, если всмотреться в нее, неповторима, как отпечатки пальцев. Зна комство с натурой режиссер, как и портретист, начинает со средней дистанции - как с неискусством. В этом неискусстве режиссер в жизни, изображенной драматургом, живописец в облике модели видят нечто цельное - для них новое и значи тельное. Действительно ли оно содержится в том, что они видят? Не фантазия ли это, не иллюзия ли, не принимают ли они желаемое за действительное? Чтобы убедиться в правиль ности своей догадки о целом, художник выверяет в частностях и мелочах - на ближайшем расстоянии - свою первоначаль ную догадку.
Но эта проверка не только утверждает правильную догад ку и отвергает ложную. Отвергнутая может натолкнуть на новую - истинную, а истинная не только подтверждается, но и «обрастает» конкретным содержанием, уточняется и обога щается, всегда видоизменяясь, в процессе ее проверки. Так художник переходит постепенно от «художественной критики» в область творческой практики и профессионального мастер ства. Режиссура как искусство толкования - к практической психологии, к построению и обнажению борьбы, к структурам потребностей, интересов и желаний борющихся. Переход этот, может быть, точнее было называть двусторонним подходом к создаваемой композиции взаимодействий - со стороны точного выполнения авторского задания и со стороны его преодоления в собственном толковании этого же задания. Причем «зада ние» это только представляется режиссеру «авторским». В действительности, оно рождается у режиссера как плод позна ния модели - пьесы, объекта, как открытая им сущность это го объекта.
3. Ступени профессии
Неизбежное присутствие неискусства в произведениях ис кусства делает невозможным выделение всего того, что может быть совершенно бесспорно и объективно обоснованно отне сено к явлениям искусства. Его присутствие в том или ином человеческом изделии ощутимо, но недоказуемо. Ю.М. Лотман утверждает: «Случаи, когда поэзия, с одной точки зрения, представляется «хорошей», а с другой - «плохой», настолько многочисленны, что их следует считать не исключением, а правилом» (162, стр.127). Единственными объективными свиде тельствами художественных ценностей служат данные статис тические - широта признания и его долговечность. Но и эти свидетельства достоверны лишь относительно - самое широкое признание бывает самым кратковременным, да и долговеч ность бывает следствием многих и разных причин.
Существует чрезвычайно много того, что называют произ ведениями искусства, что в данное время в данной среде при нято считать искусством, и чрезвычайно мало того, что дей ствительно обладает качествами, характеризующими искусство. Поскольку качества эти не поддаются объективному измере нию и не может быть дан их полный перечень, не может существовать и произведение, которое обладало бы всеми ка чествами искусства в полной мере. Такова логика. Но непос редственные впечатления говорят об обратном.
Шедевров мало и оцениваются они невероятно высоко, а тот, кто считает данное произведение совершенным, недостат ков его не видит; посредственных произведений много, они встречаются часто, ценятся низко и недостатки их видны каждому. Но рассортировать все множество произведений по ка честву даже всего на несколько сортов и в пределах какого-то одного рода (скажем: живописи, музыки, поэзии, театра) так, чтобы это ни у кого не вызвало возражений, очевидно, не возможно. Между тем для себя всякий человек без большого труда такую ориентировочную классификацию знакомых ему произведений мог бы установить. Вероятно, у каждого люби теля какого-то определенного рода искусства некая классифи кация даже существует, хотя ему, может быть, и не приходило на ум обосновывать или формулировать ее основания. Одни произведения он любит как идеальные, в них нет ничего, что не заслуживало бы самого горячего его одобрения; другие он любит, но меньше; какие-то определенные всего лишь одобря ет; к каким-то почти равнодушен; а в каких-то вовсе не ви дит искусства.
Из таких субъективных оценок разных людей, поскольку среди них есть и сходные, образуются средние оценочные суждения, которые выполняют роль объективных критериев. Возникнув как общественная историческая норма, эти сужде ния сами нередко диктуют потом оценки конкретных произве дений. Так возникает мода, диктуемая социальными потребно стями. Но в ней обнаруживается все же и определенная норма удовлетворения средствами искусства потребностей идеальных, хотя отдельного человека норма эта может удовлетворить лишь в некоторой мере.
А.П. Чехов писал А.С. Суворину: «Можно собрать в кучу все лучшее, созданное художниками во все века, и, пользуясь научным методом, уловить то общее, что делает их похожими друг на друга и что обусловливает их ценность. Это общее и будет законом. У произведений, которые зовутся бессмертны ми, общего очень много; если из каждого из них выкинуть общее, то произведение утеряет свою цену и прелесть. Значит, это общее необходимо и составляет conditio sine qua non [непременное условие - лат.} всякого произведения, претенду ющего на бессмертие» (310, т.П, стр.295).
Отсюда следует, произведения, наиболее категорически признаваемые в истории человечества шедеврами, в наиболь шей полноте обладают качествами, характеризующими искус ство. Качества эти, вероятно, относятся к структуре знаков, поскольку всякое произведение есть такая структура. А по скольку речь идет о знаках, она идет, следовательно, о значе ниях. Но значения неотделимы от потребностей - что не ка сается их, то не может иметь значения.
Истина, воплощаемая в облике человека, есть приближение к его сущности - к уяснению его души, неисчерпаемой для позна ния. Поэтому каждый данный портрет тем ближе к совершен ству - тем больше искусства в структуре составляющих его ткань знаков и тем больше его художественное значение - чем более глубокая сущность человека в нем воплощена.
Если держаться этого принципа, то по отношению к любому портрету могут быть заданы вопросы, в ответах на которые содержится оценка его качества с постепенным переходом от объективного и неискусства к субъективному и искусству.
1-й вопрос может быть формальным: Чей это портрет? Изображен ли на нем тот, чьим портретом данное произведе ние называется?
2-й вопрос: Изображен ли он как живой человек - удалось ли портретисту воспроизвести в облике данного человека его возможность и готовность действовать?
Положительные ответы на эти два вопроса дают основа ние называть произведение «портретом» в отличие от пейза жа, натюрморта, где изображено что бы то ни было другое с большим или меньшим искусством (например: красота света, или цвета, объема, формы и т.д. и т.п.).
3-й вопрос: Воплощено ли в облике данного живого чело века и насколько ярко воплощено, если воплощено, существо вание у него определенного, присущего ему характера?
4-й вопрос: Насколько сложен, гармоничен, целостен и своеобразен внутренний мир, душа, человека, изображенного на портрете?
Ответы на эти четыре вопроса можно уподобить ступеням последовательного восхождения от неискусства к искусству и к все более глубокому познанию объекта. На первой ступени - перед познающим облик человека, о котором он что-то зна ет (хотя бы имя), человека, который существует, существовал, может или мог существовать. На второй - он живой, его можно себе представить действующим, как способны действо вать все живущие. На третьей - он обладает еще и тем, что свойственно некоторым, но не всем; в нем видны свойства, присущие разным людям в различных степенях и характери зующие определенную категорию людей, и потому - заслужи вающие внимания и интереса. На четвертой ступени - перед познающим неповторимое своеобразие души данного человека, неожиданное богатство ее возможностей, отношений, таящихся побуждений - того, что в любом словесном определении и в любой характеристике выглядит грубой приблизительностью, далекой от непосредственно созерцаемого.
Ст. Цвейг пишет о Бальзаке: «Творить - это значит четко увидеть воссоздаваемый образ, сконцентрировать, усилить присущие ему качества, извлечь все, что можно извлечь из его характера, объяснить, какая именно страсть владеет каждым из персонажей, распознать слабость и могущество, привести в движение все дремлющие в человеке силы», и далее: «Бальзак видит человека насквозь. Он разгадал его тайны. Нужно только столкнуть все эти персонажи, показать все сферы общества, на звать злое злым, а доброе добрым, раскрыть трусость, хит рость и подлость, не занимаясь при этом морализированием. Действенность - вот начало всех начал» (303, стр.226).
Эту характеристику искусства Бальзака интересно сопоста вить с тем, что пишет искусствовед И.А. Смирнова о портрете Моны Лизы - Джоконды Леонардо да Винчи: «Ее знаменитая улыбка - это нечто большее, чем просто средство одухотво рения лица. Набросив дымку сфумато на властное и нежное лицо Моны Лизы, сгустив тени в углах ее бледных губ и над темными, узкими, без блеска глазами, Леонардо придал своей героине странное выражение насмешки и одновременно - при ветливости, холодной отчужденности и задумчивости, высоко мерной уверенности и мудрой проницательности. В этой сложной духовной жизни Джоконды есть уже явное ощущение напряженно сти жизненных противоречий. Это чувство еще более отчетли вым становится в последнем из дошедших до нас портретов Леонардо да Винчи - его «Автопортрете» [ок. 1512 г. - П.Е.], рисунке сангиной, который хранится в Туринской библиотеке. Здесь полный титанического величия образ старого художника приобретает скорбный, драматический оттенок, изборожденное морщинами лицо с нахмуренными бровями одухотворено вы ражением горечи и гнева» (256, стр.18).
Если предложить нескольким, даже и квалифицированным зрителям-знатокам изобразительного искусства разделить все известные им портреты на четыре группы по названным мною четырём ступеням, то, полагаю, можно с уверенностью утверждать, что каждый рассортирует их по-своему. Но, вероятно, во всех случаях все же подавляющее большинство портретов попадает в первые две группы, самое малое - в третью и уникально редкие - в четвертую. И именно в выделении произведений в третью и особенно в четвертую группы возникнут резкие разногласия и обнаружится отсутствие объективных критериев оценки в восприятии искусства. Л.Толстой не признавал Шекспира../
В четвертую группу попадут произведения, в которых вос произведено ярко выраженное единство противоречий. Их обилие, значительность и острота дают возможность многим и разным людям « узнавать» в них то, что каждый предчув ствует, о чем смутно догадывается и что видит как очевид ную и неоспоримую истину, воспринимая произведение.
И.Ф. Анненский сформулировал это так: «Нет великого произ ведения поэзии, где бы мы не открывали загадок и противо речий, неразрывных с гл-убокой человеческой мыслью, но со вершенно несовместимых с определенными логическими схе мами» (11, стр.250).
Иллюстрацией могут служить слова Апулея: «Кто же не будет счастлив узнать у тебя, посредством какой умеренности оказывается возможным сохранить в предупредительности величие, в строгости - снисходительность, в краткости - не преклонность, в мягкости - энергию - свойственные тебе ка чества» (14, стр.300).
И. Кант отмечает эмоциональную реакцию - следствие та кого познания: <«...> обнаруживаемая совместимость двух или бо лее эмпирических разнородных законов природы под одним, ох ватывающим их принципом, есть основание весьма значительного удовольствия, часто и восхищения». (Цит. по 292, стр.104).
4. Человек в борьбе
Портретное (пространственное) искусство пребывает, ре жиссерское - проходит вместе с актерским исполнением спек такля, как проходят все «исполнительские» искусства. Портре тист в облике человека воплощает его душу; режиссер в борьбе, осуществляемой актерами на сцене, воплощает души борющихся; имея дело с многими, он занят каждым в отдель ности лишь постольку, поскольку тот участвует в борьбе. Но как раз участие в борьбе наиболее ясно и определенно обна руживает самое существенное в душе каждого - то, что отли чает одного от другого.
Занимаясь, так сказать, контурами (каркасом, скелетом) структуры души каждого из борющихся, режиссер вынужден так эти контуры строить, чтобы они не только присутствова ли в актерском искусстве, но и служили ему опорой - давали плодотворное направление каждому.
Уподобляя актера «матери» сценического образа, К.С. Ста ниславский называл режиссера «акушеркой» или «повивальной бабкой». Как показывает практика, в современном театре, начиная с практики самого К.С. Станиславского, режиссер более похож на одного из родителей - он обеспечивает акте ра тем, «что» ему надлежит играть, по выражению А.Д. Дико го; он дает стратегический план взаимодействий в спектакле, без которого не может быть в полной мере продуктивен ни стратегический, ни тактический план действия актера. Художе ственное единство, целостность в актерском искусстве требуют единства композиции спектакля в целом. Таков редко достига емый идеал. А практически современный актер находится в зависимости от режиссера потому, что он зависит от партне ров, а построение этих зависимостей - функция режиссуры. Эта функция «практической психологии» определяет специфи ку режиссерской профессии как таковой.
В случаях наиболее успешного выполнения своих функций, ре жиссура, подобно портретному искусству на его высшей (чет вертой по нашему счету) ступени, устремлена к воплощению един ства острейших противоречий в душе человека. Режиссерского искусства в современном спектакле тем больше, чем сложнее и со держательнее борьба, в нем осуществляемая. Борьба связывает действующих лиц друг с другом и ведет каждого актера к его сверхзадаче - во взаимодействии с другими людьми обнаружива ются потребности каждого. Но борьба противоречий может про никать в ткань режиссерской композиции глубже - в структу ру самих потребностей действующего лица. Эти внутренние про тиворечия в душе борющегося обогащают сверхзадачу актера и осложняют сквозное действие, так как вынуждают к разнооб разию в способах достижения частных целей. Противоречия в потребностях человека расширяют круг его внимания к про исходящим вокруг явлениям, обязывают его к оценкам этих явлений и к сопоставлениям различных вариантов поведения -к выбору того, а не другого. Поэтому внутренние противоре чия в режиссерской композиции создаются осложнением пред лагаемых обстоятельств, которыми строятся и внешние проти воречия, вынуждающие действующих лиц к борьбе.
Режиссерские работы, подобно портретам, можно разде лить на четыре восходящих ступени. Вероятно, каждый зри тель по-своему распределит по ним виденные им спектакли, и опять на высшую, четвертую, ступень искушенный зритель поместит лишь немногие. По этим ступеням ремесло и про фессиональная грамотность постепенно переходят к художе ственной квалификации все более высокого уровня. Конечно, отдельные моменты самого высокого искусства, как актерско го, так и режиссерского, могут появляться на любой нижестоящей ступени. Но каждая ступень может характеризоваться не моментами более или менее случайных «точных попаданий», а общими чертами композиции борьбы в целом.
Первая ступень. В спектакле узнаваема пьеса как именно то произведение художественной литературы драмати ческого рода, которое значится на афише. Актерское произве дение текста внятно. В нем нет неожиданностей, но оно не искажает и не обогащает смысла произносимых фраз, как он воспринимался бы при чтении пьесы обычным, «средним», читателем. Декоративное и музыкальное оформление при этом могут быть и бывают художественными произведениями ква лифицированных мастеров иллюстрации. «Упаковка» пьесы может быть неожиданна и эффектна.
Вторая ступень. Пьеса превращена в некоторое по добие повседневного течения жизни. Правда, логика поведе ния действующих лиц в отдельные моменты нарушается; и это как раз в те моменты, когда обычной, повседневной логики недо статочно - когда необычайные события сюжета требуют и поведения необычного. Эти видимые нарушения логики выда ют режиссерское намерение максимально «опростить» события пьесы - стремление к простоте и достоверности любой ценой. Такой ценой стала жизнь человеческого духа в ее подлинном значении. В душах действующих лиц, в их потребностях, воп лощено преимущественно то, что уподобляет каждого другим. Знакомство с ними зрителей не превышает случайных, мимо летных и беглых знакомств повседневного обихода.
Критик Ю. Юзовский так характеризует один из спектак лей («Ромео и Джульетта» в английской постановке): <«...> антипретенциозность и призыв к естественности, выраженные в постановке и игре, не могут не вызвать у нас сочувственно го отклика. Однако театр приводит слишком много доказа тельств, чтоб быть убедительным. Обыкновенное, за которое он ратует, довольно быстро превращается в будничное -крупная монета разменивается на мелкие, и из спектакля ус кользает сначала муза трагедии, которой становится не по себе от бытового грима, беспрерывно на нее накладываемого, затем героика, наконец, поэзия, которую заставляют сложить свои крылья и спуститься вниз, чтоб уныло прохаживаться в отведенной ей загородке» (335, стр.371). Это суждение Шлю зовского напоминает стихи Б,Л. Пастернака:
Поэзия, не поступайся ширью,
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай!
Такого типа режиссерские построения спектаклей чаще всего бывают продиктованы соображениями полемическими или педагогическими. В первом случае пьеса служит режиссеру поводом продемонстрировать свое отвращение к «игре» - к фальши, к условности на сцене. Искренность и простота по ведения на сцене демонстрируются как самодовлеющие ценно сти, как будто бы безразличные к их содержанию. Если эти качества действительно возникают, то, независимо от субъек тивных устремлений режиссера, возникает и взаимодействие. Но, как и в повседневном будничном обиходе, в нем не затра гиваются те интересы действующих лиц, которые вынудили бы их к обнаженной борьбе и к проявлению их существенных потребно стей - их действительной структуры, обычно скрываемой.
Остросюжетная пьеса на актуальную или вечную тему, сыгранная с таким правдоподобием будничной повседневнос ти, несмотря даже на условность и фальшь в моменты острых поворотов сюжета, обычно имеет успех у массового зрителя. Спектакль, не воплощающий жизни человеческого духа, может заинтересовать своеобразием течения событий, хотя в них участвуют неинтересные люди. Неискусство в таком спектакле значительнее искусства. Пьеса не удивила режиссера своим человеческим содержанием, и он не занялся расшифровкой текста высказываний, ее составляющих. А может быть, чело веческая душа вообще не представляется ему областью увлека тельных исследований?
В спектакле такого же примерно типа, преследующем цели театральной педагогики, режиссер иногда сознательно идет на пробелы, требуя от исполнителей только простоты и есте ственности и проверяя их возможности (способности, уменья) подняться без помощи режиссера-педагога до обнажения жиз ни человеческого духа. В таком спектакле режиссура как та ковая отсутствует - ее подменила так или иначе понимаемая педагогика; пьеса употреблена не по ее прямому назначению в театральном искусстве. Не изображенный в ней конфликт и не она сама занимают режиссера.
5. На ступенях искусства
Третья ступень. Режиссура как художественная критика ощутима в тех, относительно редких, спектаклях, когда сверхзадача «сквозит» в поведении каждого, или хотя бы большинства действующих лиц. Если их сверхзадачи взаи мосвязаны и взаимообусловлены - в них присутствует режис сура. А так как в тексте пьесы сверхзадачи только подразу меваются и могут быть поняты по-разному, то в их каче ственной определенности режиссура выступает как художе ственная критика пьесы, как ее толкование.
Сверхзадача реализуется в сквозном действии - ее видно в логике исполнения ролей в объеме всей пьесы в целом. По этому, если в поведении того или другого актера и появляют ся погрешности или пробелы, то уж никак не в моменты кру тых поворотов сюжета. Наоборот - в такие моменты сверхза дача с наибольшей полнотой и ясностью обнаруживается. Она может скрыться за другими интересами и даже затеряться среди них, когда ей ничто не угрожает, - тогда и погрешнос ти в поведении актера не играют решающей роли в ее воп лощении.
Как в реальной жизни иерархия потребностей человека обнаруживается в условиях, требующих выбора одного из возможных, но взаимоисключающих путей, так же строй и состав сверхзадачи персонажа пьесы, ее смысл и- содержание воплощаются главным образом в том, какие именно события служат основанием исполнителю принимать какие именно решения - сколь значительные и для него самого и для тех, кто его окружает.
В установлении этих событий режиссером (а значит, в их оценке и понимании сюжета пьесы в целом) может содержать ся больше или меньше субъективного - того, что определяет сущность данного художественного толкования пьесы. Режис серу предстало наиболее новым, удивительным и значитель ным, может быть, то, что не представляется таковым боль шинству читателей и даже самому автору. «Ведь не раз быва ло, - как пишет Ю. Юзовский, - что художник сказал своим произведением нечто даже противоположное тому, что он думал сказать, и, случалось порой, он последним узнавал о том, что он, собственно, сказал» (335, стр.369). В сущности, только в тех случаях, когда режиссер увидел пьесу и ее сюжет по-новому, он выступает как художник.
Поэтому на «третьей ступени» режиссуры его отношения с пьесой должны быть сложными. Он борется с пьесой, добива ясь единства в том, что, с одной стороны, дано текстом и что, с другой стороны, он увидел в нем. Это искомое единство подобно соглашению в тяжбе, рассмотренной в предыдущей главе: согласен ли он, текст, быть аргументацией действующих лиц в преследовании ими целей, вытекающих из потребностей, как они установлены режиссером? Или: согласен ли режиссер верить высказываниям действующих, как они даны в тексте, определяя их потребности?
Эти «договаривающиеся стороны» могут быть более или менее требовательны и настойчивы. Бывают сговорчивые и несговорчивые и пьесы и режиссеры. В этой сговорчивости мастерство режиссера подобно, вероятно, мастерству диплома та; оно - в сочетании настойчивости с гибкостью. Настойчи вость - сила потребности; гибкость - в ее вооруженности, т.е. в профессиональной квалификации.
Настойчивость режиссера - толкователя пьесы - во вне дрении в композицию борьбы своих собственных представле ний о человеческой душе, о том, что она такое, что в ней наиболее существенно, что в ней истинно и что ложно; гиб кость - в умении находить соответствующие обоснования в тексте пьесы.
Сговорчивость режиссера - в приспосабливании своих представлений о человеческой душе к тому, что он находит в пьесе и что не сходится с этими представлениями, в готовнос ти варьировать их, уточнять, упрощать или осложнять - в том или в другом отступать от своих предварительных пред ставлений, совершенствуя их, подчиняться чужим. Такая сго ворчивость необходима режиссеру, если он - толкователь всей пьесы в целом и заинтересован не только в подтверждении своих наличных представлений, но и в уточнении их, в исти не, какова бы она ни была, - если его догадки служат ему лишь предположением-предчувствием и он ищет доказатель ства им только потому, что ищет истину. («Искусство в себе, а не себя в искусстве» — по выражению К.С. Станиславского.)
Найти истину души человеческой в поведении воображае мых персонажей на основании их высказываний - не может быть делом легким. Начинать поиски естественно с главен ствующей потребности как таковой; она - в основе многих, разных, но наиболее отчетливо проявляющихся. На ее транс формациях сказываются, разумеется, сопутствующие ей и ока зывающие на нее давление другие, более или менее сильные, потребности этого воображаемого персонажа. Главенствующая потребность в ее конкретных трансформациях делает его ха рактером типическим; вариации этих конкретных трансформа ций и давление на них других потребностей придают типи ческому характеру индивидуальность; она убеждает в его ре альности, в достоверности его существования.
Сверхзадачу действующего лица легче всего найти в его социальных потребностях, как об этом уже говорилось. Такие сверхзадачи в их разных вариациях дают характеры опреде ленные, относительно распространенные и знакомые каждому зрителю. Их познавательная ценность - в полноте, яркости и точности проявлений того, что в реальной действительности проявляется стихийно при редком стечении обстоятельств. Тогда живой, убедительный, яркий и в то же время типичес кий характер служит удовлетворению потребности познания как модель отдельных сторон или качеств человеческой души.
С определенностью характеров связана определенность жанра; с индивидуальными особенностями характеров - вари ации внутри жанра. В ясной сверхзадаче какая-то определен ная из числа исходных потребностей отчетливо преобладает над другими. Борьба происходит потому, что ее удовлетворе ние нарушено, но и нарушавший подчиняется своей опреде ленной главенствующей потребности. Следовательно, в компо зиции борьбы спектакля в целом все яснее выступает главный «предмет борьбы» (см.: ч.1, «Введение», §6) - тема спектакля. Режиссер, стремясь к максимальной ясности, простоте и опре деленности главенствующих потребностей действующих лиц (их сверхзадач), строит либо столкновение биологических по требностей тогда это фарс, либо столкновение биологи ческих потребностей с социальными и превосходство после дних - тогда это комедия, либо столкновение разных социальных - это социальная драма, либо, наконец, столкновение социальных с идеальными и преобладание пос ледних - тогда это трагедия. Но «чистых» жанров в современном реалистическом театре, вероятно, быть не может именно потому, что практически у человека не бывает чистых биологических, социальных или идеальных потребностей.
Тем не менее в интересах познания в художественной мо дели любые из исходных потребностей могут быть макси мально выделены и вычленены отбором действий и обнажени ем предмета борьбы. В этом и заключается то, что называют «условностью жанра», и тенденция к жанровой определенности в композиции борьбы. Тенденция эта может начинаться с типичности характеров и вести к определенности жанра спек такля, может вести и в обратном направлении: от жанра к типу характеров. В последнем обнаруживается «сговорчивость» режиссера, так же, впрочем, как и «несговорчивость» пьесы, а иногда - недостаток смелости воображения или характера режиссера.
Вероятно, относится к режиссеру и то, что свойственно всем художникам, и что отмечено В.Б. Шкловским: «Художник -классик исходит из идеала, из того, каким должен быть чело век, и в этого человека вообще вносит черты частного.
Художник - реалист исходит из конкретного и старается в портрете, например, довести конкретное до общего» (323, т.1, стр.231).
Между классиком и реалистом нет, конечно, непроходимой пропасти и речь идет о преимущественных тенденциях. Ст. Цвейг пишет: «Бальзак открыто объявляет себя сторонником реалис тического романа, но при этом ясно говорит, что, хотя роман ничего не стоит, если он не правдив до последних частностей, в нем обязательно должно выражаться и стремление к созда нию лучшего мира» (303, стр.408-409).
Каковы бы ни были творческие склонности режиссера, ес ли сверхзадачи действующих лиц в актерском исполнении убедительно воплощены и так или иначе формируется жанро вая определенность спектакля, то это значит, что «соглаше ние» между режиссером и пьесой достигнуто. Когда при этом жанр спектакля совпадает с литературным жанром пьесы, то, значит, режиссер подчинился пьесе, может быть, вполне ис кренне и свободно владея своей профессией. Художественная критика его, следовательно, скромна: она касается частностей пьесы, а взгляды режиссера на жизнь и его представления о человеческой душе не отличаются яркой оригинальностью, или он предпочитает ее не обнаруживать. Для «третьей ступени» режиссуры то и другое, пожалуй, наиболее характерно.
Здесь уместно напомнить, что скромность художника - ис следователя истины - не то же самое, что скромность вообще. Поэтому, по выражению Б.Л. Пастернака, «корень красоты -отвага»... На «третьей ступени» режиссура выступает как слож ная художественная профессия, иногда переходящая в творчес кую отвагу - «на четвертую ступень», - но опускающаяся порой и до «второй» - квалифицированного ремесла. К тре тьей ступени могут быть отнесены и спектакли, в которых режиссуры совершенно не видно, хотя она может в них и присутствовать. Принципиальный враг всякой режиссуры кри тик А. Кугель писал: «Театральное искусство есть самое чело вечное из искусств, и в этом вся его красота. Оно насквозь человеческое; в идеально чистом виде оно и не должно зак лючать ничего, кроме человеческого. Театральное искусство тем и отличается от других искусств, что оно есть полное выявление человеческого «я» по отношению к миру. В то время как все прочие искусства имеют дело с миром вообще, <...> театральное искусство имеет дело только с человеком, ибо самая форма этого искусства, орудие его, инструмент есть человек, то есть актер. Все, что вошло в театр из других форм искусства, может быть прекрасно, но оно, в сущности, мешает цели театра, потому что препятствует нам слышать чистую мелодию человеческой души» (140, стр.33-34).
Мелодия эта может быть более или менее богата. Функ ция режиссерского искусства - обогащать ее средствами сим фонии. На «третьей ступени» я подразумеваю режиссерские композиции, в которых мелодия звучит, а симфония возника ет. Такие спектакли - явление редкое...
Вот несколько иллюстраций тому, что я имею в виду. Л.Н. Толстой говорит, как следует играть - точнее было бы сказать: «строить роль» - Акима во «Власти тьмы»: «Акима обыкновенно играют проповедником серьезным и важным. Акима, по моему представлению, нужно играть совершенно иначе. Он должен быть вертлявый, суетливый мужичонка, вечно волнующийся, весь красный от проникающего его вол нения, беспомощно хлопающий себя руками, качающий голо вой и частящий свое «таё-таё».
- Но тогда, Лев Николаевич, он может показаться публи ке смешным.
- Вот этого-то я и хочу. Выходит Аким: что он ничего не стоящий мужичонка - видно даже из того, что его ни жена, ни сын в грош не ставят. Публика добродушно смеется над его заиканием, но вот настает момент, и Аким раскрывает свою душу, обнажает в ней такие перлы, что каждому должно сделаться жутко, и невольно подумаешь в эту минуту о себе: я-то сохранил ли то доброе и хорошее, что было дано мне наравне с Акимом? Я не отрицаю того, что эта задача очень трудная и вряд ли какой-нибудь актер решился бы так вести роль» (145, стр.61).
Современник вспоминает «Отелло» в Художественном в 1932 г.: <«...)Синицын своим Яго поразил. Он дерзко нарушил все канонические представления о Яго-злодее, которые суще ствовали до его исполнения.
Вообразите стройного, голубоглазого, нестарого человека, с золотистыми длинными волосами, гладко зачесанными назад по моде эпохи Возрождения <...> Вообразите бледное, чистое лицо с большим выпуклым лбом. И все это ярко оттеняется черным бархатом платья и плащом. Глубоко запавшие глаза -право же, этот человек сошел с картины Рафаэля!
Но это не ангел. Это - Яго, Яго, испепеленный страстями, Яго, страдающий от ненависти к Отелло!
<...> Затаив дыхание, напряженно, подавшись вперед в сво их креслах, зрители следят за каждым оттенком исполнения, как бы впитывая в себя модуляции голоса Синицына и пере живая вместе с Яго и за него.
Полное извращение Шекспира! <...> «Отелло» стал спектак лем о Яго» (154, стр.178-179).
Последняя иллюстрация - Шаляпин. «Его театр - зрелище страстей человеческих, взятых в своей первобытной сущности. Его театр - вереница образов истинно трагических, причем везде Шаляпин обрисовывает перед нами одну какую-нибудь идею с исчерпывающей полнотой, достигая конечного резуль тата - безраздельного, потрясающего захвата нашей души прихотливым сцеплением художественных частностей, ведущих к гармонично законченному целому» (316, т.2, стр.142).
6. Высшая ступень
К высшей ступени могут быть отнесены спектакли, в ко торых взаимодействуют лица, обладающие определенными характерами, но характеры эти так же невозможно опреде лить, как, скажем, характер Нифертити, Моны Лизы (Джокон ды) или «Дамы с горностаем» Леонардо да Винчи, как стари ков и старух Рембрандта. Эти спектакли «высшего уровня» не могут быть отделены незыблемой границей от нижестоящих.
На высшем уровне полноты, разнообразия, яркости и зна чительности индивидуальных черт у изображенного лица (в романе, в пьесе, на портрете, на сцене) отнесение его к опре деленному «типу» делается характеристикой очевидно недоста точной, вульгарной, упрощенной. Тогда образ интересен уже не как «тип» человека, а как совершенно самобытная индиви дуальность, и познается в нем не только какая-то особенность характера или какое-то свойство человеческой природы, а совокупность этих свойств, многогранность характера, и за всем этим - познаваемость неисчерпаемых богатств природы человека, всеобщность в ней и то, в чем каждый зритель и читатель (как и автор пьесы и режиссер) познают самих себя и свою принадлежность в самом глубоком сокровенном к роду человеческому в целом.
Для таких творений искусства характерно, что каждый зритель воспринимает их смысл по-своему, воспринятое не поддается словесным обозначениям и любая попытка характе ристики любого из них представляется категорически не дос тигающей.
Речь, следовательно, идет о воплощении самых глубоких ос нов индивидуальности как таковой и, значит - о преодолении характера через обогащение и осложнение его. Вслед за пре одолением определенности характера идет преодоление жанра.
Преодоления эти отнюдь не родственны отмене или пре небрежению к тому и другому. Наоборот - их определенность и требовательность к их внятности возрастают. Теперь харак теры действующих лиц и жанр спектакля неожиданно и резко меняются: в одном человеке обнаружены разные характеры, и один спектакль оказывается принадлежащим к различным жанрам; причем все это разное отчетливо определенно и выс тупает как необходимо сосуществующее в единстве - допол няющее одно другим в целостной модели мира. Ее достовер ность - в бесконечной сложности и очевидном единстве. По В.Б. Шкловскому, «создание художественного произведения приходит к простоте через усложнения» (324, стр.222).
Представления о жанрах в искусстве и о типах характеров лю дей возникли, вероятно, вследствие неистребимой человеческой потребности - классифицировать, систематизировать многообраз ные явления мира. Потребность эта явно принадлежит к познава тельным, а сами классы и системы - любые плоды классифи каций - суть нормы удовлетворения этой потребности. Относя явление к определенному классу, человек успокаивается - в данном явлении он достаточно познал то, что ему нужно.
Поэтому «узнавание» в спектакле жанра, а в действующем лице - определенного характера («типа») служат удовлетворе нию потребности познания в пределах, близких к одной из общих, господствующих норм.
Поэтому высшие достижения искусства, превышая норму самую высокую из существующих, не укладываются и в жанр и в характер; они создают жанр и открывают впервые харак тер; а из приближений к ним, как к образцам, возникает то и другое - как новые нормы. Далее из характеров и жанров возникают, вероятно, в обобщениях - стили, а в вариациях -различные направления в искусстве.
Чем больше спектакль или действующий в нем характер соответствуют средней господствующей норме, тем ближе то и другое к «ширпотребу» в искусстве театра, в частности - в режиссуре. Но потребность человеческого общества в искусст ве удовлетворяется одновременно множеством норм, и то, что в одном кругу зрителей воспринимается как бессодержательный шаблон - норма вчерашнего дня, то же в другом кругу может быть источником радости от превышения привычной нормы удовлетворения потребности. Все это относится и к тому, как происходит познание зрителями человеческой души в творениях режиссерского и актерского искусства.
Режиссерское искусство возникает в целостности спектакля, как композиция борьбы, вместе с определенностью жанра и характеров, и заключается оно в построении сквозных дей ствий персонажей, ведущих каждого к его сверхзадаче. Перво начально при этом подразумевается: то и другое дано автором пьесы, а режиссер - исполнитель его воли. Развитие режиссер ского искусства идет в преодолении представлений и о его служебной административной - организационной и педагоги ческой - роли в театральном коллективе, и о его подчиненно сти объекту - подразумеваемому авторскому заданию. В три умвирате сил, формирующих художественное суждение-толкова ние, возрастает роль субъекта. Но это может привести к абсурду: полной ликвидации объекта, а значит и самого суждения.
В качестве практической психологии, режиссура реализует с актерами, строит борьбу, существующую в воображении режиссера; в качестве художественной критики, режиссура создает, сочиняет эту борьбу при изучении текста пьесы и творчества ее автора в целом - то есть в области мотивиро вок и скрывающихся за ними потребностей. В этой области режиссер как художник исследует человеческую душу - струк туру человеческих потребностей. Он тем ближе подходит к ее сущности, чем больше противоречий обнаруживает в ее целос тной структуре, и чем настойчивее ищет в окружающем мире - чем яснее видит в нем эти противоречии и их единство.
Ю.М. Лотман утверждает: «Восприятие художественного текста - всегда борьба между слушателем и автором <...> Вос приняв некую часть текста, слушатель «достраивает» целое. Следующий «ход» автора может подтвердить эту догадку и сделать дальнейшее чтение бесполезным (по крайней мере, с точки зрения современных эстетических норм) или опроверг нуть догадку, потребовав со стороны слушателя нового пост роения. Но следующий авторский «ход» вновь выдвигает эти две возможности. И так до того момента, пока автор, «победив» предшествующий художественный опыт, эстетичес кие нормы и предрассудки слушателя, не навяжет ему свою модель мира, свое понимание структуры действительности» (164, стр.348).
У. режиссера эта навязанная автором модель рождает но вую, ему, режиссеру, принадлежащую. Чем она неожиданней парадоксальней и убедительнее - тем больше она удивляет, тем она информативнее. Поэтому «война» с автором продолжает ся, и нередко - «согласно военной аксиоме - не делай того, чего хочется неприятелю», как пишет Е. Тарле (273, стр.383).
7. Уровни противоречий
Касаясь вопроса о внутренних конфликтах, Ж. Нюттен рассказывает: «Левин (1946) различает три основных формы конфликта сил и описывает их топографически; Халд (1943) и Миллер (1937 и 1944) определяют те же формы через понятие борьбы между поведенческими реакциями: 1) конфликт реак ций «приближение - приближение», когда индивид, вроде Буриданова осла, не может выбрать один из двух желаемых объектов; 2) конфликт «избегание - избегание», когда индивид хотел бы избежать ситуации Сциллы и Харибды; 3) конфликт «приближение - избегание», когда объект одновременно и притягивает, и отталкивает индивида» (199, стр.84-85).
Эти три типа конфликтов с позиций режиссерского искус ства можно рассматривать на разных уровнях в структуре человеческих потребностей. При этом нужно условно вычле нять каждый уровень, исключая из него потребности, которые данный уровень не строят. Так, в условно очищенном виде они и воспроизводятся - уясняют и моделируют строение человеческой души, более или менее многогранно и отчетливо. При этом путь к искусству практически идет от неискусства -к неповторимому от повторяющегося. Ю.М. Лотман объясняет этот процесс так: «Закон художественного текста: чем больше закономерностей пересекаются в данной структурной точке, тем индивидуальнее он кажется. Именно поэтому изучение неповторимого в художественном произведении может быть реализовано только через раскрытие закономерного при неиз бежном ощущении неисчерпаемости этого закономерного.
Отсюда и ответ на вопрос о том, убивает ли точное зна ние произведение искусства. Путь к познанию - всегда при ближенному - многообразия художественного текста идет не через лирические разговоры о неповторимости, а через изуче ние неповторимости как функции определенных повторяемос-тей, индивидуального как функции закономерного.
Как всегда в подлинной науке, по этой дороге можно только идти. Дойти до конца по ней нельзя. Но это недоста ток только в глазах тех, кто не понимает, что такое знание» (164, стр.101).
Эта мысль Ю.М. Лотмана напоминает афоризм режиссера М.Н. Кедрова: «Художник подобен велосипедисту - либо дви жется вперед, либо лежит на боку». Режиссер «движется впе ред», проникая в глубины человеческой души, раскрывающей ся в борьбе и в противоречиях.
Настойчивость в борьбе - инициативность участия в ней человека - диктуется силой его главенствующей потребности. Главенствующая потребность наиболее причудливо трансфор мируется и маскируется под влиянием представлений субъекта о своей относительной слабости и, наоборот - яснее обнажа ется при представлениях о превосходстве в силах. Обострение главенствующей потребности обнажает и упрощает борьбу, раскрывая при этом наличную вооруженность каждого. Так обнаруживаются и отдаленные цели борющихся и их неосоз наваемые потребности.
На этом уровне структура потребностей действующих лиц - это самый общий, контурный план толкования пьесы и представлений режиссера о жизни человеческого духа дей ствующих лиц; жизнь эта взята только в ее схематической основе и, главным образом, со стороны динамической. (То, что К.С. Станиславский назвал в приведенных выше словах «временной» сверхзадачей.)
Следующим уровнем рассмотрения потребностей можно считать уровень их конкуренции. Теперь предметом специаль ного внимания выступают давления на главенствующую по требность других, подчиненных потребностей. В зависимости от обстоятельств, они более или менее осложняют главенству ющую, и осложняют ее по-разному. Здесь выясняются проти воречия в побуждениях и интересах человека - стремления действующего лица, добиваясь своей главной цели; не забы вать и другие свои интересы. (Ведь, например, чуть ли не любой конкретной потребности противостоит потребность в экономии сил.) На этом уровне выступает относительность значимости отдельно взятых интересов и задач, а далее -комплексное строение потребностей. Углубляться в структуры этих комплексов можно, в сущности, бесконечно - каждой реальной потребности противонаправлена другая, потому что высшая всегда борется с низшим, и не только одна главен ствует над другими, но она и зависит от них, а иногда и подчиняется им.
Значимость любой конкретной потребности для субъекта и ее сила определяются только тем, какую именно по силе, в каких именно обстоятельствах она побеждает в конкуренции. Жизнь человеческого духа в спектакле делается моделью души и произведением искусства, когда и поскольку она представ ляет собою концентрат противоречий, в том числе тех, кото рые остаются невыраженными (скрытыми, внутренними) в действительной жизни. Информативность такой модели тем выше, чем более неожиданны, остры, значительны противоре чия, объединенные в ней.
Так и в шедеврах изобразительного искусства в облике одного человека выражено как будто бы взаимоисключающее; в портретах Тинторетто - умудренность опытом слита с детс кой наивностью; в Венере Милосской, как заметил П.В. Симо нов, сугубо женское слито с сугубо девичьим. Впрочем, про тиворечия эти словесным обозначениям поддаются лишь грубо приблизительно, да к тому же восприятие их, согласно их назначению в произведении искусства, всегда сугубо субъек тивно.
Так, противоречия в потребностях могут быть подобны «Буриданову ослу» (когда два разных объекта влекут в про тивоположные стороны с равной силой), конфликту «Сциллы и Харибды» (когда удовлетворение одной потребности несов местимо с удовлетворением другой) или конфликту «избегание - приближение» (когда одна потребность влечет к объекту, а другая отталкивает от него, или одна требует, другая - не допускает).
Разбор Л.С. Выготским «Гамлета» может служить примером; причем противоречия, усматриваемые Выготским в Гамлете, можно понимать как противоречия содержащиеся в потребно стях этого персонажа. Например: повинуясь приказу Тени отца, он должен мстить. Но месть за отца - побуждение, вызванное биологической потребностью, переходящей в соци альную, а главенствующая потребность Гамлета - идеальная. К тому же и приказ Тени двусмыслен: она запрещает мстить матери. Значит, налицо противоречие и в потребностях как биологических, так и социальных. Отсюда - «бездействен ность» Гамлета, подчеркиваемая Выготским и отмеченная многими. Инициатива в трагедии должна бы принадлежать ему и он ею мог бы даже распоряжаться, но он занят не борьбой с внешней средой, а решением противоречий: идеаль ных и биологических и - внутри социальных и биологических (сюда же могут относиться и отношения с Офелией). Не пользуясь инициативой, не распоряжаясь ею и не подчиняясь инициативе других, Гамлет оказывается во власти случая, ко торый вершит судьбы героев, выполняя предначертания Рока... Так обнаруживается невозможность сыграть «Гамлета», утвер ждаемая Л.С. Выготским.
То, что относится к противоречиям «второго уровня», мо жет быть отнесено, если и не ко всем, то к многим, или не скольким действующим лицам. Поэтому уровень этих внут ренних противоречий практически связан с «первым уровнем» - противоречий главенствующих, формирующих контуры (костяк, остов) борьбы в спектакле; их можно назвать вне шними, противопоставляющими действующих лиц друг другу.
Оба эти уровня связаны с тем, в чем можно видеть еще и «третий» уровень рассмотрения потребностей. Он относится к вооруженности действующих лиц средствами удовлетворения различных своих потребностей и к способам разрешения про тиворечий в их структурах.
8. Структура потребностей и вооруженность
Не зная средств, какими располагает человек, нельзя су дить и о том, сколь значимы для него цели, за которые он борется. Тех же размеров пожертвования богача и бедняка свидетельствуют о разном в составе и силе потребностей каж дого. Истина эта давно известна по евангельской притче о «лепте вдовицы». Своеобразие структуры потребностей чело века проявляется в самых разнообразных случаях; когда он употребляет свою вооруженность вопреки ее прямому назна чению; когда он пренебрегает имеющимися у него «оружием» и пытается применить то, какого лишен или каким располага ет в наименьшей степени; когда человек значительно преуве личивает или преуменьшает свое действительное владение тем или другим «оружием»; когда он заблуждается в пригодности в данных обстоятельствах данного рода «оружия» (как Мар тышка в пользовании очками и как Повар в воздействиях на Кота в баснях Крылова) и т.д. Несоответствие «оружия» вре мени и месту его применения может заключаться не только в его роде, но и в его недостаточности для борьбы в данном конкретном случае. Шахматист, сильный среди любителей, может быть слабо вооружен для борьбы с мастером спорта.
Для зрителей вооруженность любого вида и рода выглядит ' либо как средняя, нормальная, либо как более или менее от клоняющаяся от обычной в ту или другую сторону; причем недостаток в одном может сочетаться с избытком в другом. В быту так узнают обычно специалиста.
Наиболее ясно недостаточной вооруженностью выглядит пользование общеизвестным, но устаревшим «оружием». Рас четы на такое оружие, его применение, непонимание его не пригодности - все это выдает глупость, наивность или неве жественность человека и вызывает нередко комический эф фект. И наоборот: лицо, вооруженное, по представлениям зрителей, значительно выше средней нормы, вызывает обычно уважение. Оно тем больше, чем выше ценит данный состав зрителей данный вид «оружия». Это ярко проявляется в реак циях зрительного зала ТЮЗов.
Всякого рода противоречия между вооруженностью челове ка и его потребностями обнажают эти потребности, а значит - и своеобразие их структуры. При острой нужде человек не успевает выбрать «оружие», наиболее подходящее к данному случаю, и хватается за ближайшее и наиболее привычное. В этом проявляется и острота нужды и привычка к тому или другому «оружию». В одних и тех же обстоятельствах один начинает ругаться, другой читает нотацию, третий обращается к совести, а четвертый вовсе не прибегает к словам.
Пригодность или непригодность «оружия» в каждом дан ном случае определяется объектом, на который оно направле но. Если это человек - то на какие-то его потребности: на биологические, социальные или идеальные. Ведь воздейство вать на него может только то, что каких-то из них касается, причем какие-то у каждого человека наиболее, а какие-то наименее уязвимы. Поэтому успех в применении определенно го «оружия» свидетельствует не только об относительной силе победителя, но обнажает также и слабости побежденного. Преимущество победителя может при этом заключаться всего лишь в знаниях слабостей побежденного. Так действуют вся кого рода шантажисты, соблазнители, льстецы.
Так слабейший иногда побеждает сильнейшего, пользуясь противоречиями в потребностях или вооруженности последне го. Шантажируемый, соблазняемый или обольщаемый что-то лю бит, чем-то дорожит (например, репутацией), а это любимое или нужное не защищено в должной мере, или представляется недостижимой мечтой. Знание такой «подноготной» в потреб ностях противника бывает в борьбе сильнейшим «оружием». Но, в сущности, всякий борющийся ищет незащищенные места в структуре потребностей и в возможностях противника и рассчитывает на их существование. Процесс борьбы происхо дит, пока борющиеся такие места ищут и находят.
Чаще всего они обнаруживаются либо в привязанностях парт нера-противника, либо в нормах удовлетворения его потребностей - в том, что какая-то из них может быть нарушена и соответст вующая потребность сделается актуальной и значительной. В пер вом случае речь идет о возможной опасности любимому, ис комому, желанному; во втором - об угрозе уже достигнутому, привычному, ставшему постоянной необходимостью.
Таким образом, противоречия между вооруженностью и потребностями человека уясняют еще и новую область проти воречий. Это противоречия между потребностями актуальными, неудовлетворенными и потребностями неактуальными, удов летворенными общей нормой; здесь охрана нормы противопо ставлена устремленности к новому, нужды противостоят вле чениям и влечения - привычкам. Такие противоречия посто янно возникают, но редко достигают значительной остроты; их можно рассматривать как еще один «уровень» противоре чий в структуре потребностей человека.
Противоречия начинаются с целей, интересов, мотивов и по требностей, отличающих одного человека от другого и заставля ющих их бороться друг с другом. Но противоречия заключе ны и в глубинах души каждого, так как составляют сущность жизни человека, пока он - мыслящее существо. Л.Н. Толстой писал: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие - ду шевная подлость» (277, т.60, стр.231). Дж.Г. Лоусон отмечает в теории драмы: «Действующие лица постоянно сталкиваются с расхождением между своими намерениями и тем, что происхо дит в действительности; это вынуждает их пересматривать свои представления о реальности и еще больше напрягать свои силы; именно это и заставляет их двигаться в букваль ном смысле слова» (165, стр.325).
На любом уровне рассмотрения противоречий в структуре потребностей своеобразие человеческой души раскрывается в отклонениях от обычного, наиболее распространенного, нор мального, общего. Но это общее должно прежде всего суще ствовать - только при этом условии противоречащее ему мо жет служить воплощению человеческой души и удовлетворе нию потребности бескорыстного познания режиссера и зрите лей спектакля.
9. Потребности и мода
Вещи, которыми человек окружает себя, иногда весьма внятно говорят о его потребностях. В этом отношении особенно красно речиво бывает следование моде или пренебрежение к ней. В следо вании моде - один из первых признаков принадлежности к опре деленному общественному рангу. В признаке этом содержится и понимание субъектом своего «ранга» и его потребность принад лежать к нему.
Повышенное внимание к моде, стремление нисколько не от ставать от нее выражают потребность занимать в данном ранге достойное положение. Но стремление это свидетельствует также и об отсутствии претензий выйти за его пределы, то есть об относи тельной скромности социальных потребностей. Тот, кого суще ствующая норма категорически не удовлетворяет, а также и тот, чья социальная потребность ниже общей средней нормы, не следят за модой. Но они и не отрицают ее - они к ней равнодушны, как к явлению малозначительному. («К чему бесплодно спорить с ве ком?» - спрашивает Пушкин.)
Модно бывает самое разное, вплоть до «физики», «лирики» и политики. Предметом моды бывают сами потребности; при этом они неизбежно превращаются в потребность социальную. Точнее - социальная потребность определенного уровня конкретности иногда трансформируется в моду на определенные идеальные и биологические потребности. Эпидемическое увлечение точными науками («физикой») или поэзией («лирикой») в 50-е и 60-е годы и общественными науками - в 20-е и 30-е годы, вероятно, можно отнести к таким модам. Мода на потребность бывает связана с ее вещественными признаками - вооруженностью, атрибутами, сим волами; сюда может входить не только одежда, но транзисторный приемник, портативный магнитофон, определенные книги, плани ровки квартир и т.д. - вплоть до времяпрепровождения.
Мода на определенную вооруженность говорит обычно о модности определенных потребностей. Так, скажем, если модна косметика, то едва ли в том же кругу одновременно может быть модна политика. И, наоборот - когда модна политика, то модно отсутствие косметики.
Мода на биологические потребности свидетельствует об обо стрении социальных потребностей - о недостаточности существу ющих норм их удовлетворениями о том, что новая норма еще не определилась. В модности биологических потребностей скрыт некий протест без положительной программы.
Рост волос на голове и лице человека, рост ногтей - это есте ственные процессы удовлетворения растительных потребностей человеческого организма (так же как и усваивание в различных частях пищеварительного канала питательных веществ из пищи); стрижка волос и бороды, уход за растительностью - нормы удов летворения потребностей социальных. Отказ от ухода за волоса ми, от стрижки и бритья (и от «красы ногтей», по выражению Пушкина) - отказ от социальных потребностей и пренебрежение к норме их удовлетворения, принятой в данное время в данной среде - «спор с веком», по Пушкину.
Тело живого существа - это его «оружие». Разные части чело веческого тела приспособлены к обслуживанию разных потребно стей. Чем больше в биологической потребности животного, тем тщательнее закрывается то, что служит ей. Одежда скрывает и обнажает те или другие части тела, как указывает мода на ту или иную потребность. Сложнейшая прическа и платье до пят в этом отношении прямо противоположны распущенным волосам, зак рытым плечам и мини-юбке; контрастность мужской и женской одежды (в покрое, в расцветке) противоположна их сближению * . _______________________________
* Декольте в XIX в. и мини-юбка в XX подчеркивали и разное в био логических потребностях и в разной степени. Поэтому сильно оголенные плечи в платье «до пят» производят совсем другое впечатление, нежели сильно оголенные ноги при свитере «под горло». По мнению П.М. Ершова, в одном случае более подчеркнутыми оказываются материнские функции, что возвышает впечатление от покроя. В другом же - акцент делается на пред-полагемом любострастии. - Прим. ред.
Начинается смена нормы и моды с отрицания. Р.-М. Рильке писал о футуристах: «По своей сущности они не творцы нового, а беглецы от прежнего» (228, стр.269). Михаил Лифшиц пишет о современной моде в искусстве: <«...> если в течение почти десятиле тия господствовал вкус ко всему, что удалялось от реального ми ра, то на смену ему должен был прийти и действительно пришел интерес к предметности, как длинные юбки сменяются короткими и наоборот. Конечно, такие циклы уже бывали, однако на этот раз дело пошло более круто <...> дело не обошлось бутафорским вос становлением реальности на полотне. Место изображенного пред мета занял предмет реальный» (155, стр.100).
Во многих чертах современной моды в одежде (короткие юб ки), прическе (распущенные волосы), в поведении (например, в поцелуях в общественных местах), казалось бы, проявляется пре обладание биологических потребностей над социальными. И это было бы действительно так, если бы это преобладание не было модой. Но поскольку оно - мода, в нем господствуют потребность социальная и норма ее удовлетворения. В данном случае она нега тивна - в ней отрицание прежде господствовавших норм, касаю щихся, вероятно, не только прически, одежды и манер.
Отношения к моде суть отношения к определенной норме удовлетворения социальных потребностей, но отношения эти бы вают весьма разнообразны и зависят они от многих причин, в число которых входят и некоторые природные данные человека -его врожденная вооруженность. Так, скажем, красивые женщины обычно менее внимательны к моде, чем некрасивые. Нарушение нормы и моды в одном иногда подчеркнуто восполняется другим; как отметил еще М.Ю. Лермонтов, «дама дурно одетая обыкно венно гораздо любезнее и снисходительнее»? Оттенки отношения человека к моде иногда отчетливо обнаруживают некоторые его потребности. В чем именно и в какой мере данный человек следует моде и пренебрегает ею? Ответ на этот вопрос может указать на те черты человека, которых он сам не осознает; они касаются вкуса, а вкус отражает потребность, безотчетно ощущаемую.
Но следование моде как признак принадлежности к опреде ленному рангу есть, кроме того, и вооруженность, приобретаемая иногда ценой значительных затрат и жертв. Кроме того, следова ние моде в женской одежде и косметике служит иногда «оружием» для удовлетворения биологических потребностей, что чаще всего тоже, вероятно, не осознается.
Значит, на уровне противоречий между вооруженностью и по требностями мода имеет основание занимать определенное место.
10. Умение видеть
В воплощаемой на сцене структуре потребностей необычайное и значительное может быть обнаружено в пьесе или внесено ре жиссером в создаваемое им взаимодействие на любом из рассмот ренных условно вычлененных уровней и во взаимосвязях между этими уровнями.
Уменье обнаруживать в пьесе и вносить в партитуру борьбы в спектакле новое, неожиданное есть, в сущности, уменье видеть. Зрением обладают все нормальные люди, но художник, кроме того, видит в частных явлениях определенного рода, соответ ственно своей профессии, общечеловеческий смысл. Режиссер, по требованиям своего искусства, видит его во взаимодействиях лю дей; видит, во-первых, в реальной действительности и во всем, что он узнает о ней; во-вторых, в собственном воображении, опери рующем знаниями; в-третьих - в пьесе, от акта к акту, от сцены к сцене, от реплики к реплике.
Такое уменье видеть обусловлено соответствующей потребно стью и надлежащей вооруженностью, а единый зародыш того и другого называют способностями, дарованием, талантом. Все это обнаруживается в возникающих ассоциациях - в воображении, связывающем личный опыт и знания с пьесой, а пьесу - с личными опытом и знаниями.
Академик А.А. Ухтомский приводит мысль М. Пришвина о работе писателя, но ее можно отнести к художнику любой специ альности: <«...> как только <...> свое личное как бы растворяется в чужом, то можно с уверенностью приступать к писанию - напи санное будет для всех интересно, совершенно независимо от темы: Шекспир это или башмаки» (288, стр.264). Эта же мысль выражена Б.Л. Пастернаком в более общей форме:
Со мною люди без имен,
Деревья, дети, домоседы.
Я ими всеми побежден,
И только в том моя победа.
Спектаклем режиссер проверяет то, что увидел в жизни и в пьесе и что доверил актерскому коллективу - он предлагает уви денное на утверждение зрителям, чтоб убедиться в своей правоте. Оно нуждается в утверждении потому, что представляет собой реальность необычайного или необычайность реального. Техноло гически диалектика эта заключается в том, что противоречия на одном уровне структуры потребностей уравновешиваются стро гой логикой их функционирования на другом или других уровнях, или между ними, и режиссер для воплощения своего открытия выбирает - когда и какие именно потребности с какими именно согласуются или сталкиваются. Выбор этот утверждает некоторое универсальное единство в человеческой душе, в людях, в мире.
По Р. Гамзатову - «в одной капле дождя спит потоп», по О Хайяму - «в зерне - вся жатва», по девизу на шекспировском теат ре «Глобус» - «весь мир играет комедию».
Логику эту можно продолжить: в атоме - весь космос, в душе человека - вся истина, потому что если нет его, то нет и истины.
Основание для всех этих утверждений одно - в искусстве несу щественно количеством и занято оно всегда познанием.
POST SCRIPTUM *
_____________________________________
* «Искусство толкования» было написано в 1974 г. При последующем редактировании рукописи автором были сделаны «приложения», материалы которых и составили завершающий работу «Post scriptum». Первая часть написана в 1980г., вторая - в 1985. - Прим. ред.
I.
Объектом познания в художественной литературе является человек. Познание его природы заключается в представлениях о закономерных связях между всем тем, что и почему с ним происходит. (Это: связи его с другими людьми, с окружающей природной средой, с его прошлым и будущим и это связи между разнообразными процессами, происходящими в нем самом). Являясь объектом познания, человек служит в то же время промежуточным звеном познания между мирозданием в целом и вполне реальными, конкретными людьми - живыми образами данного произведения литературы.
Так, при удовлетворении идеальных потребностей - по требностей познания - человек оказывается одновременно и объектом, предметом познания, и инструментом, орудием по знания. Это же относится и к отдельным' моментам его жизни - свойствам, чертам характера отдельных образов художе ственной литературы.
Познание человека бесконечно, так как безгранично раз нообразие человеческих индивидуальностей и бесконечен путь к абсолютной истине - единой сущности всего происходящего в мире. Поэтому в неповторимости художественного образа -его достоверность.
В том, как писатель подходит к познанию человека, мож но обнаружить определенные тенденции, более или менее ясно проявляющиеся. Разные писатели начинают постижение приро ды человека по-разному: одних привлекает в человеке прежде всего одно, внимание других устремлено к другому, хотя все пути ведут в идеале к полноте и разносторонности. Распуты вать клубок противоречий, взаимосвязей, зависимостей, при чин и следствий в человеческой индивидуальности можно, начиная с различных ее сторон и разных, присущих ей черт.
Эти стороны или черты суть следствия тех или других ис ходных потребностей. Поэтому в подходе писателя к позна нию человека можно видеть его преимущественный интерес к тем или другим исходным человеческим потребностями как его, писателя, склонность. Такая склонность должна иметь свою причину в биографии и характере писателя - в структу ре его потребностей. Она ведет к определенным последствиям и в том, что находит и воплощает писатель в природе чело века, и в том, какой отклик находят его творения у читате лей.
Так, по моим представлениям, Ф.М.Достоевскому свойственно начинать постижение природы человека с транс формаций социальных потребностей. Это - самые разнообраз ные по содержанию и силе потребности в справедливости: непритязательность «бедных людей», гордость «униженных и оскорбленных», чувство собственного достоинства и смирение в «Преступлении и наказании», эгоизм и альтруизм разнооб разных степеней и оттенков в «Братьях Карамазовых», в «Идиоте», в «Записках из мертвого дома». Во всех своих произведениях Достоевский особенно внимателен к давлениям на потребность в справедливости, с одной стороны, потребно стей биологических, с другой - потребностей идеальных. Дав лений иногда сильнейших.
Чрезвычайный, более ста лет не ослабевающий интерес к творчеству Достоевского объясняется, я полагаю, тем, что он объективно верно и ярко выразил в человеке как его соци альную сущность, так и ее природную связанность с потреб ностями биологическими и перспективу ее одухотворения по требностями идеальными.
Но социальная сущность человека возникает из его есте ственной природы и строится на ней. С этого начинается постижение человека Львом Толстым.
Распутывая клубок человеческой природы он начинает с биологических потребностей. Их бесспорная реальность, их си ла и простота делают исследования Л.Толстого продуктивны ми и чрезвычайно убедительными. Он выясняет: как в биоло гические потребности вмешиваются социальные и идеальные, как осуществляется их давление и к чему оно приводит. Наи более ясно и сжато это выражено в одном из поздних его произведений - в рассказе «Хозяин и работник». Но столкно вения с биологическими потребностями социальных и идеаль ных отчетливо видны и в «Анне Карениной», и в «Войне и мире», и в «Смерти Ивана Ильича», да и во всех других.
Генрих Белль начинает с потребностей идеальных. Социальные и биологические он рассматривает в связи с тем, как на них сказывается вмешательство и давление потребнос тей идеальных, достигших значительной или господствующей силы.
Повышенная сила потребностей - область, специально ин тересующая Стефана Цвейга. В его известном рассказе «Амок» это проявляется с наибольшей ясностью. Рассказ по вествует о поведении, подчиненном потребности, поглощаю щей человека целиком, подчиняющей себе все его поступки. Книга «Борьба с безумием» посвящена тому, что Цвейг назы вает «демонизмом» - обслуживанию сверхсознанием такой всепоглощающей потребности и вытекающим отсюда послед ствиям в трех вариантах: 1) игнорирование сознания и соци альных потребностей (Гё'льдерлин); 2) преодоление сознания чрезмерностью притязаний и пренебрежением ко всем нормам (Клейст) и 3) агрессивное отрицание сознания и всего им ох раняемого, утверждение иррационализма (Ницше).
Интерес Ст. Цвейга к повышенной силе потребности мно гозначителен. В ней проявляется самая сущность исходных человеческих потребностей. Она заключается в их принципи альной ненасытности, которая проявляется в постоянно воз никающем стремлении к преодолению, превышению достигну той нормы удовлетворения каждой.
Любое достижение отдельного человека приобретает обще ственное значение, когда оно превышает норму удовлетворе ния той или другой потребности, господствующую в данное время в данной среде. Сама история человечества есть, в сущности, история роста норм удовлетворения человеческих потребностей - борьба за смену старых норм новыми, борьба с нуждой ради развития и роста. Всякое творчество, а значит и сам факт существования искусства, в принципе противосто ит нормативности удовлетворения потребностей как тормозу роста и развития.
Поэтому и в познании человека (в частности - художе ственной литературой) важнейшим моментом является обнару жение в нем творческого начала - тех его потребностей, ко торые по силе своей превышают общий, средний уровень, которые претендуют и посягают на нарушение господствую щих норм их удовлетворения. Таковы все «замечательные люди». Они и привлекают к себе внимание писателя; их он находит среди «обычных», «ничем не примечательных». В уменье находить их обнаруживается и творческая мощь само го писателя. Художник любой профессии отличается от неху дожника именно уменьем находить в обычном, будничном необычное, исключительное - то и такое, в котором заключе на скрытая для других значительная сущность. Так и писа тель-беллетрист, находя в человеке необычное, исключительное на фоне нормального, тем самым выясняет и его сущность и многообразие ее проявлений. Так бывает даже тогда, когда писатель как будто бы не отклоняется от самого обычного, будничного - все решает «чуть-чуть», по Л. Толстому.
В этом отношении любопытны романы нашего современ ника К.М.Симонова «Товарищи по оружию», «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются». Автор хорошо зна ет людей, о которых рассказывает. Одни из них проходят через все три романа, другие занимают места более скромные. Каждый из них более или менее связан с событиями Отече ственной войны и обстоятельствами, ей предшествовавшими. Одни более привлекательны, другие - менее. Рассказанное автором представляется вполне правдоподобным.
Что же в познаваемых людях в наибольшей степени при влекает внимание автора? Что преимущественно интересует его в поведении и переживаниях героев? Какие потребности?
В центре внимания автора - нормативность в удовлетво рении потребностей, потребность в самой норме их удовлет ворения. Нормативность как таковая. Не превышение норм, не отклонение от них, не преодоление их, даже не сами по требности, требующие удовлетворения, а - сама норматив ность. Война препятствует нормальному удовлетворению чуть ли не всех исходных и элементарных человеческих потребнос тей - испытывает прочность всех норм - они выдерживают; война пытается ввести новые нормы - но прежние не уступа ют; война ставит неожиданные и невероятные условия жизни - нормы выдерживают и это испытание. Более того - иногда под охраной оказываются нормы дореволюционные, револю цией отмененные.
Автор рассматривает нормативность поведения в широком диапазоне и во множестве разнообразных вариаций и оттен ков. От чувства долга в самопожертвовании - норм идеаль ных, норм патриотизма и нравственности - до нормы в мело чах поведения согласно армейскому уставу, норм ношения военной формы, норм ритуала и этикета, норм общения воен нослужащих с гражданским населением, норм течения мысли, норм принятия решений разного рода, административных, бытовых и нравственных вопросов. Все и всяческие уклонения от норм воспроизводятся либо как нечто подлежащее осужде нию, либо как отклонение должное, нормальное. Норматив ность выступает идеально гибкой.
«Культ нормы», если можно так выразиться, обеспечил романам Симонова и популярность и успех у массового совет ского читателя - потребителя «художественного ширпотреба». Дело в том, что если в поступательном движении исторического процесса происходит смена норм с их повышением, пре одолением старых новыми, то в периоды стихийных или об щественных катастроф (а к ним относятся, разумеется, и ми ровые войны) нормы, наоборот, снижаются. Тогда людям, вынужденным мириться с лишениями, свойственно сожалеть о том, от чего приходится отказываться, и сохранение норма тивности, оказавшейся под угрозой, представляется им чуть ли не идеалом.
Повышенное внимание к нормативности в поведении геро ев оборачивается невниманием к тому, что существует вне и независимо от господствующих норм или вопреки им. Так, от внимания ускользают сперва «замечательные люди» в обыч ном смысле этого явления, а потом и личность вообще -индивидуальность как таковая.
В жестоких условиях войны «не до нее». Так судит чита тель, такова и позиция писателя. В его романах не люди раскрываются в исключительных, трагических, тревожных и радостных событиях войны, а война обслуживается людь ми по правилам и нормам военного времени.
Так, близкие события войны действительно заслонили и должны были заслонить от современников все остальное. Ог раничив их кругозор, они определили дистанцию их интересов жесткими нормами. В этом позиция писателя не отличается от позиций его героев - от их общего усредненного уровня *
____________________________
* В обычных «нормальных» условиях чем более общедоступны нормы удовлетворения потребностей человека; тем уже его интересы, тем ближе его цели и тем более он - «обыватель» (потребитель художественного «ширпотреба»), - П.Е.
К.М. Симонов угадал настроение читательских масс. Если толкование событий рассматривать как их критику (а в кри тике различать три ее разновидности), то критику Симоновым описываемых им событий следует отнести к критике «приспо собленческой». Она приспособлена к «адресату», а адресат это - и читатель, дорожащий нормами как нуждой, и заказчик, заинтересованный в определенном и умелом воздействии на читателей и надлежащим образом вознаграждающий «инжене ров человеческих душ» за такое воздействие.
«На это и ориентирована в основном «приспособленческая критика». Она служит социальной потребности варианта «для себя». Таково и воспевание нормативности писателем Симоно вым.
«Первые годы советской власти и особенно гбды «военно го коммунизма» характерны ломкой и отменой прежних норм удовлетворения потребностей - всех: биологических, социаль ных и идеальных. Но после хаоса ломки в предвоенные годы стала возникать нужда в нормах - в нормативности как та ковой. Война настолько обострила, усилила эту нужду, что оказалось целесообразным не только возникновение новых норм, но даже и восстановление старых - дореволюционных. Так, получили гражданство забытые до этого понятия и слова «Родина», «патриотизм» и т.п. За ними последовало - уваже ние к именам Суворова, Кутузова, Петра Великого; затем -воинские звания, гвардейские полки, офицерские погоны. Но в общественной жизни процесс восстановления нормативности шел сперва робко, неуверенно - с ожиданием санкции «свыше».
«Главенствующая социальная потребность К.М. Симонова побудила его сверхсознание - интуицию - угадать задачу момента и поспеть вовремя с художественной продукцией, посвященной культу Нормативности. При этом, как это и свойственно сверхсознанию, оно, между прочим, примирило противоречия, логически трудно примиримые - консерватив ное заставило служить новейшему, новейшее удовлетворило старым, а при всем этом предугаданное задание сверху еще и совпало с нуждой, назревающей снизу в сфере как будто бы дискредитированной...
«Симонов угадал момент, но сам интерес к норме привле кал и раньше внимание исследователей души человеческой. Повышенную привязанность к нормам и энергичную борьбу с ними можно видеть в «Обломове» И.А. Гончарова. Норматив ность и преодоление ее тесно связаны с вооруженностью, а следовательно и с исходной потребностью в вооруженности. Она сильна у Штольца и именно ей противопоставлена лень - повышенная в силе потребность в экономии сил - Обломо-ва. Ведь как раз экономия сил побуждает держаться норм, беречь и охранять их неприкосновенность.
«На примере этом видны как консервативность самих норм, так и бесконечное их разнообразие и по содержанию и но силе. В самом деле, что общего у «чувства долга» и про светов с звездочками на погонах? Что общего у воинской дисциплины и обломовской лени? У гончаровских «обломов-цев» и действующих лиц симоновской эпопеи? Таковы разно образие трансформаций биологической потребности в эконо мии сил и разнообразие норм, этой потребностью охраняе мых.
Иллюстрируя «теорию потребностей» ссылками на Ф.М. До стоевского, Л.Н. Толстого, Г. Бёлля, Ст. Цвейга, К.М. Симонова и И.А. Гончарова, я беру на себя смелость «художественной критики». Толкования их подхода к познанию человека, пред лагаемые мною, едва ли можно доказать как объективную истину или опровергнуть. Чем шире метафорический смысл упоминаемых мною произведений, тем многозначное они. Тем шире и возможности увидеть в них различное. Увиденное мною не исключает возможности видеть и другое, или только другое, вплоть до противоположного.
«Значительность и долговечность этих произведений таки ми возможностями определяются и измеряются.
«Предложенные мною экстраполяции, может быть, целесо образно закончить вопросами: с чего начинают познание че ловека Андрей Платонов? Михаил Булгаков? Томас Манн?...
«Если начать со свойственного каждому повышенного ин тереса к человеческим потребностям и, прежде всего, к какой-то определенной, то это, может быть, расширит понимание их творений? Поможет, например, заметить, что в каждом из них близко другому, что - контрастно и что у писателя на раз ных этапах его творческого пути проявляется по-разному?...
II.
«Все искусства по содержанию духовны, хотя в любом ду ховное воплощено материально. Станиславский открыл это материальное бытие духовности в актерском искусстве.
«К.С. Станиславский всю свою жизнь в искусстве был за нят переживаниями артиста в роли. Точнее - усилением, по вышением, точностью и яркостью воплощения их духовности. Он писал: «В самом деле, что значит оценить факты и собы тия пьесы? Это значит найти в них скрытый смысл, духовную сущность, степень их значения и воздействия (264, т.4, стр.108); «Новый вид анализа или познавания пьесы заключается в так называемом процессе оценки фактов» (264, т.4, стр.247); «Оценка фактов - большая и сложная работа» (264, т.4, стр.252); «Почувствовать в одной сверхзадаче всю сложную духовную сущность целой пьесы нелегко! Нам, простым смер тным, это не по силам. И если мы сумеем ограничить число задач в каждом акте пятью, а во всей пьесе - двадцатью или двадцатью пятью задачами, которые в совокупности вместят в себя всю сущность, заключенную во всей пьесе, - это лучший результат, который мы можем достигнуть» (264, т.4, стр.290).
«В интеграции задач, в возникновении их иерархии прояв ляется сверхсознание артиста. «Сверхсознательное начинается там, где кончается реальное или, вернее, ультранатуральное (если производить это слово от натуры). Пусть же артист, прежде чем думать о сверхсознании и вдохновении, позабо тится о том, чтоб однажды и навсегда усвоить себе правиль ное самочувствие на сцене настолько, чтоб не знать иного» (264, т.4, стр.157); «Словом, когда все правда, до пределов распро-ультранатурального» (264, т.4, стр.338). Так сложилась «система Станиславского» с методом физических действий на ее вершине и с единой целью, удаляющейся при приближении к ней - к идеальному воплощению жизни человеческого духа и его возвышению. Но как раз с возвышением духовности возникла ситуация неожиданная и парадоксальная при поста новке пьес А.П. Чехова.
«О «Чайке» автор писал Суворину 21 октября 1893 г.: <«...> пишу пьесу, которую кончу, вероятно, не раньше как в конце ноября. Пишу не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро), много разгово ров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (310, т.12, стр.83-84). О «Трех сестрах» О.Л. Книппер 15 сентября 1900 г.: <«...> во-первых, может быть, пьеса еще не совсем готова - пусть на столе полежит, и, во-вторых, мне необхо димо присутствовать на репетициях, необходимо! Четыре от ветственных женских роли, четыре молодых интеллигентных женщина оставить Алексееву я не могу, при всем моем ува жении к его дарованию и пониманию» (310, т.12, стр.422). О «Вишневом саде» М.П.Алексеевой (Лилиной) 15 сентября 1903 г.: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс, и я боюсь, как бы мне не досталось от Владимира Ивановича. У Константина Сергеевича большая роль. Вообще же ролей немного» (310, т. 12, стр.549).
«Станиславский пишет о Чехове: «Что его больше всего поражало и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его «Три сестры», а впоследствии «Вишневый сад» - тяжелые драмы русской жизни. Он был искренно убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль. Я не помню, чтобы он с таким жаром отстаивал какое-нибудь дру гое свое мнение, как это, в том заседании, где он впервые услыхал такой отзыв о своей пьесе» (264, т.5, стр.348-349). Просмотрев спектакль МХТа «Чайка», Чехов потребовал не медленного снятия с роли Нины М.П. Роксановой, а исполни телю роли Тригорина Станиславскому сказал: «Вы же пре красно играете, но не мое лицо. Я же этого не писал» (см.:264, т.5, стр.336).
«Руководил постановкой «Чайки» Вл.И. Немирович-Данчен ко. Еще в апреле 1898 г. он писал Чехову: «Тебя надо пока зать так, как может показать только литератор со вкусом, умеющий понять прелесть твоих произведений, - и в( то же время сам умелый режиссер. Таковым я считаю себя. Я задал ся целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях «Иванов» и «Чайка». Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой не банальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу» (307, стр.43). Цель была достигнута. Спектакль, поставленный Немировичем-Дан ченко по мизансценам Станиславского, имел специфический успех, толкование пьесы вошло в традицию, которая господ ствует до наших дней и распространяется на драматургию Чехова в целом. Он, видимо, с этим примирился; осенью 1901 г. он писал: <«...> «Три сестры» идут великолепно, с блеском, идут гораздо лучше, чем написана пьеса» (Цит. по: 264, т.5, стр.621). Чехов сдружился в Художественным театром, глубоко уважал и высоко ценил его за правду, достоверность в его искусстве, за духовность в переживаниях, воплощаемых акте рами.
«Значит ли это, что успех пьес Чехова на сцене МХТа был достигнут вопреки автору и его намерениям? Может быть. Ведь одним из принципов Немировича-Данченко был принцип: «Права автора кончаются на пороге театра». А.Д. Дикий дер жался того же принципа. Значит ли это, что, следуя автору и его намерениям, нужно было бы не повышать уровень духов ности, а снижать его? Нет. Вероятно, дело не в силе или мере духовности у Чехова и Немировича-Данченко, а в различиях содержания духовности и средств ее воплощения. Духовность трагедии отличается от духовности драмы, и обе они не по хожи на духовность комедии. Это особенно четко было видно в исполнении В.О.Топорковым ролей Круглосветова и Оргона в комедиях Толстого и Мольера.
«М.Ю. Лермонтову понравилось такое определение: <«...> цель комедии есть женитьба, а трагедии - убийство: вся инт рига основана на том, будет ли свадьба и будет ли убий ство?» (152, т.4, стр.382). При всей упрощенности этого крат кого определения оно не лишено оснований, но оно говорит только о сюжете. А в чем отличия переживаний и духовнос ти? Ведь в духовности - отличительная черта всех явлений искусства. Но - повторим еще раз - духовность комедии рез ко и решительно отличается от духовности драмы и трагедии.
«Комедия немыслима без смеха. А смех в основе своей есть совершенно специфическое проявление духовности. Ф.М. До стоевский в романе «Подросток» писал: «Смехом иной чело век себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете его подноготную. Даже бесспорно умный смех бывает иногда отвратителен <...> Веселость человека - это самая выдающая человека черта, с ногами и руками. Иной характер долго не раскусить, а рас смеется человек как-нибудь очень искренно - и весь характер его вдруг окажется, как на ладони <...> Итак, если захотите рас смотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как плачет, или да же как он волнуется благороднейшими идеалами, а вы смот рите его лучше, когда он смеется. Хорошо смеется человек -значит, хороший человек. Примечайте при этом все оттенки: надо, например, чтобы смех человека ни в коем случае не показал ся вам глупым, как бы ни был он весел и простодушен <...> смех есть самая верная проба души» (95, т.9, стр.342-343).
«Смех есть проявление эмоции, а она возникает на основе существующей у человека потребности, вследствие прогноза ее удовлетворения. Всякая эмоция, положительная и отрицательная, есть непосредственная реакция на полученную информа цию. Впрочем, наш читатель это уже знает.
«Смех - проявление эмоций положительных, но очевидно, что не все они и отнюдь не всегда вызывают смех. Он возни кает только при определенном стечении обстоятельств, совер шенно необходимых для его появления. В смехе поэтому про являются положительные эмоции особого класса, и смех отли чен от других проявлений этих эмоций.
«Во-первых, информация, вызывающая смех, не только превышает предынформированность засмеявшегося человека о перспективе удовлетворения его потребности (предынформиро ванность, существующую в его сознании и подсознании), а отрицает всю ее как вздорное, наивное, лишенное всяких ос нований представление или предположение. Таковы все анек доты. Первая часть их формирует прогноз, а когда слушатель поверит ему, концовка неожиданно обнаруживает его лож ность.
«Так В.О. Топорков читал басню Крылова «Осел и Соло вей». Ослу очень понравилось пение соловья. Он с достоин ством, авторитетно и категорически одобрил услышанное. Но вдруг прорвалась и чрезвычайно обидная досада: «... а жаль, что не знаком ты с нашим петухом!». Вслед за тем доброже лательная мечта и рекомендация: «... еще б ты бале навост рился, когда бы у него немного поучился».
«Второе условие, необходимое для появления смеха, - ин формация должна касаться потребности не доминирующей, а субдоминантной - сосуществующей с доминантой, сопровож дающей ее. Таковы в повседневном житейском обиходе иде альные потребности познания. Они так же редко покидают человека, как редко достигают господствующего положения в структуре его потребностей. Когда человек чем бы то ни бы ло поглощен или увлечен, ему «не до смеха». Досуг, наобо рот, благоприятен для его возникновения. Поэтому в смехе, юморе, остроумии люди отдыхают, они развлекаются.
«Третье условие возникновения положительной эмоции смеха - полная непроизвольность первых двух. Можно созна тельно и планомерно подготовить смех, направляя прогнози рование по ложному пути (как это и делал В.О. Топорков, читая басню «Осел и Соловей»), но нельзя ни доказать, ни объяснить, почему смешное смешно. Смех - познание без уси лий, затраченных на понимание. Поэтому смех трудно сдер жать и невозможно сознательно воспроизвести - изображения его всегда условны.
«Субдоминантная потребность познания, лежащая в основе смеха, связана так или иначе с другими потребностями чело века. Это проявляется в широте палитры самого смеха; смех бывает добрым и злым, умным и глупым, грубым и тонким, во множестве его разнообразных оттенков. На это и указыва ет Достоевский в приведенной выше цитате. Чем свободнее смех от примесей, тем больше в нем торжества познающего над познаваемым - преодоления слепоты, косности, инерции, предрассудков, шаблонов. Лещи, «смеясь, расстаются со своим прошлым».
«Трагедия, драма и комедия различаются не только и не столько их сюжетами, сколько тем, какие человеческие по требности в них воспроизведены и каково место духовности в их содержании.
«Трагедия стремится к самым широким обобщениям. Та ковы неумирающие тысячелетиями античные трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида. В «Антигоне» Софокла, например, воп лощено столкновение правды Креонта с любовью Антигоны. Таковы трагедии Шекспира. Станиславский писал о них: «Трагедия человеческой страсти (любовь) - это «Ромео и Джульетта». Трагедия человеческой страсти (ревность) - это «Отелло». Трагедия человеческой страсти (властолюбие) - это «Макбет». Шекспир - поэт человеческих страстей» (265, т.2, стр.297). В трагедиях Шиллера можно видеть идеализацию потребностей в справедливости - духовное в социальном.
«Драма воспроизводит столкновения социальных потребно стей с большим или меньшим присутствием в них духовности. Таковы, например, многие пьесы Островского. С повышением духовности в актерском исполнении драма может стать траге-дней, а трагедия с преобладанием злободневно социального может стать драмой. В реалистическом театральном искусстве эти переходы постепенны. Ведь социальные потребности не могут совершенно покинуть человека. Служа удовлетворению идеальных потребностей зрителей, искусство дает им радость познания. В драме и трагедии эту радость можно назвать «позитивной». Это приобретение нового знания о правде и доброте, о необходимом и правомерном существовании того и другого в человеке.
«В комедии дело обстоит иначе. Это опять-таки радость познания, но само познание здесь «негативно». Комедия ут верждает правду и доброту демонстрацией бесплодности, не лепости, противоестественности лжи, невежества и равнодушия. Комедия освобождает знания от лишнего, отжившего, ложного и тем облегчает путь знаниям позитивным. Все это можно отнести. и к пьесам Чехова, которые он настойчиво считал комедиями.
«Свои произведения Чехов, как известно, не выдумывал, а писал «с натуры». В окружающей его реальности он находил то, что заслуживало внимания и было достойно изображения. В пьесах натурой ему служили окружающие люди: его знако мые, друзья, друзья друзей и знакомые знакомых. Встречались и отдельные замечательные люди, но большинство состояло из людей обычных, с потребностями, удовлетворяемыми в преде лах господствующей нормы. Каждый, разумеется, хочет в чем-то и хоть немного превысить эту норму. Но не слишком. Это люди культурные - послушные норме. Нормально добры и нормально правдивы. Такова их натура. Что же в ней заслу живает художественного воплощения? Чехов увидел в них материал для комедии, проявив особый чеховский юмор, не похожий ни на злой юмор сатир Салтыкова-Щедрина, ни на поучительно добродушный юмор басен Крылова.
«Чеховский юмор неотделим от верности натуре. Он тре бует максимального правдоподобия в воплощении. Отсюда его приверженность к Художественному театру и недоступность его драматургии для искусства представления и ремесленного исполнения. Поэтому провал «Чайки» в Александрийском театре жестоко травмировал Чехова. Он писал Суворину 14 декабря 1896 г.: «17 октября не имела успеха не пьеса, а моя личность» (310, т. 12, стр.132). Дорожа правдой на сцене. Че хов был требователен .до мелочности в том, что он сам хо рошо знал. Но в актерском искусстве он не чувствовал себя компетентным, и потому если и касался его, то предельно лаконично. Иллюстрацией может служить краткий диалог, записанный Станиславским: «Качалов пришел учить роль Тригорина. Чехов: надо, чтоб удочки были самодельные, с сучками, не магазинные. Сигару надо в серебряной бумажке... Качалов: а как играть надо? Чехов: хорошо играть» (265, т.2, стр.64).
«Стремление Чехова к достоверности привело к значитель ным последствиям. Во-первых, комедии его вопреки всем нор мам драматургии заканчиваются или драматически, как «Чайка» и «Три сестры», или финалом, отнюдь не смешным, - «Дядя Ваня», «Вишневый сад». Во-вторых, благодаря этому и вследствие этого его пьесы многозначны. Вероятно, именно поэтому Станиславский писал о «Чайке»: «К стыду своему, я не понимал пьесы. И только во время работы, незаметно для себя, я вжился и бессознательно полюбил ее. Таково свойство чеховских пьес» (264, т.5, стр.331).
«В книге «Чайка» в постановке МХТ» !!! читаем: «Эту ра боту (мизансцены «Чайки» - П.Е.) Станиславский проделал в три-четыре недели. «К моему удивлению, работа казалась мне легкой: я видел, чувствовал пьесу». Немирович-Данченко вспо минает, что хотя «Станиславский так и не почувствовал на стоящего чеховского лиризма», все же он сделал замечатель ную по интуиции режиссерскую работу. Он говорит: «Прошло недели две-три, Алексеев начал присылать из деревни мизанс цену по актам. Мизансцена была смелой, непривычной для обыкновенной публики и очень жизненной». «Сценическая фантазия подсказала ему самые подходящие куски из реаль ной жизни. Он отлично схватил скуку усадебного дня, полу истерическую раздражительность действующих лиц, картины отъезда, приезда, осеннего вечера, умел наполнить течение акта подходящими вещами и характерными подробностями для действующих лиц». И Немирович-Данченко оценил эту работу такими словами: «Вот поразительный пример творчес кой интуиции Станиславского как режиссера. Станиславский, оставаясь все еще равнодушным к Чехову, прислал мне такой богатый, интересный, полный оригинальности и глубины ма териал для постановки «Чайки», что нельзя было не дивиться этой пламенной гениальной фантазии» (307, стр.47-48).
«Интересно, что «мизансцена», написанная Станиславским, оказалась столь же в сущности многозначна, как и сама пье са. Так вышло, потому что Станиславский стремился к досто верности как таковой, к правде во всех мелочах и подробнос тях, насколько это возможно в письменном изложении. Имен но она делает эту «мизансцену» многозначной. Немирович-Данченко наполнил ее драматическим содержанием, стремясь возвысить пьесу до трагедии, как он и писал об этом Чехову.
«Между тем эту же «мизансцену», ничего не меняя в ней, можно было наполнить и содержанием комическим, несмотря даже на драматический финал. Для этого достаточно позитив ную духовность содержания заменить духовностью негативной, характерной для чеховского юмора. Конечно, это поворот крутой (на 180 градусов!). Но это никак не отказ от правды, если поворот может быть осуществлен без изменений в «мизансцене» Станиславского. Это поворот в духовности, а она проявляется в подробностях, мелочах и оттенках поведе ния человека, чтобы он ни говорил, как бы ни молчал. Чуть-чуть не так, а уже не драма, а комедия.
«Решающую роль играет здесь толкование пьесы в целом. О чем она? В драматическом толковании: о страданиях людей интеллектуально и духовно богатых, их тоске и мучительности их бытия среди пошлых обывателей. Но, может быть, «Чайка» - комедия самолюбий, амбиций, претензий и притя заний? По Чехову, «много разговоров о литературе». А разве не больше о месте и положении в литературе и искусстве? О притязаниях на эти места? В том, что называют «любовь к искусству», Станиславский различал два варианта: любовь к искусству в себе и любовь к себе в искусстве. Что любят Аркадина, Тригорин, Треплев? Все по-разному, но не ясно ли, что прежде всего себя в искусстве? Не служит ли оно им лишь маскировочным костюмом бездуховных устремлений, что Чехов не мог не видеть вокруг себя? По Чехову, в «Чайке» «пять пудов любви». А по Лермонтову, «самая чистая любовь наполовину перемешана с самолюбием». Каковы пропорции этой смеси в пяти пудах «Чайки»? Может быть, 90 процентов самолюбия, 5 процентов полового влечения и только 5 про центов любви как таковой? А где самолюбие - там недалеко и притязания, и претензии, и амбиция.
«Интересно, что в «Драме на охоте» того же Чехова гор дость и самолюбие, присутствующие в любви, уничтожают эту любовь и приводят к событиям драматическим - к убийству. Главный герой повести - лжец и убийца - максимально без духовен. Но потенциальных зачатков духовности не лишен и он. Он признается: «Двух только людей знал я в нашем уезде, которых в силах был любить и уважать, которые одни только имели право отвернуться от меня, потому что стояли выше меня». Эти двое добры и верны правде. Убийца и лжец «сам себе противен», «восемь лет я чувствую себя мучеником». Таковы драматические последствия давления гордости и само любия на любовь, поэтому драматичен и финал «Чайки».
«В комедии эти две силы борются с переменным успехом - чем активнее одна, тем смелее проявляется другая, ей про тивоположная. Комедия «Чайка» дразнит зрителя разнообраз ными притязаниями на духовность, на ее возможность, осуще ствимость и тем строит ложную версию, чтобы затем пока зать ее иллюзорность. Правда - в беспочвенности, необосно ванности амбиций и притязаний, в пустоте, за ними скрыва ющейся. За духовностью средств скрывается бездуховная цель. Чехов видел это, поскольку писал «с натуры». Его доминанта жизни привлекла его внимание к тому, как именно такая духовность средств бытует и проявляется в жизни вполне ре альных живых людей, отнюдь не богатых духовностью.
«Может быть, и другие комедии Чехова построены по то му же принципу? Он брал общечеловеческую, даже почтенную и уважаемую черту характера, свойство, способность человека,
и, не нарушая ее правдоподобия, доводил эту черту до мак симальной силы вопреки ее вспомогательному назначению и тем подготавливал комический эффект результата преувеличе ния. В «Чайке» - это чувство собственного достоинства, вера в свою правоту, стремление к взаимопониманию, потребность в уважении к себе. Они и выступают в «Чайке» амбицией, претензией и притязаниями.
«Может быть, «Три сестры» - комедия деликатности? Де ликатность в человеческом общении противоположна грубости в применяемых средствах. Склонность к грубости - недоста ток, стремление к деликатности - достоинство. Некоторые дела требуют деликатности в применении средств; в ней под разумевается даже доброта - зачаток духовности. Но деликат ность остается средством, а если бывает целью, то самой близкой. Сколько-нибудь отдаленная цель сама по себе не может быть ни деликатной, ни грубой. Эти определения могут быть применены к материальным предметам только метафо рически.
«У трех сестер Прозоровых деликатность - доминанта жизни. Им не чужды и все другие нормальные человеческие потребности, в том числе и духовные. Но деликатность пре обладает надо всем. Они не могут отказаться от нее ни при каких обстоятельствах. Деликатность вынуждает их всегда и во всем уступать. Это приводит комическое течение сюжета к драматическому финалу и торжеству Наташи, свободной от мании деликатности и занятой практическими делами. Дели катности предоставлена свобода в заоблачных мечтах. Дели катность как самоцель смешна, как смешно применение средств, очевидно не соответствующих цели.
«Так в комедии утверждается важность большой духовнос ти отрицанием, осмеянием духовности малой. Малая оказыва ется пагубной, когда не подчинена и не служит большой.
«В «Вишневом саде» юмор и духовность иные. Эту пьесу можно толковать как комедию легкомыслия. Природа легко мыслия в мелочности практических доминант, в легкости и быстроте перехода от одной к другой, в их разнообразии, даже пестроте и неустойчивости каждой. Легкомыслие - след ствие обилия потребностей, из которых ни одна не оказывает ся настолько сильна, чтобы трансформироваться в отдаленную цель и устойчивую практическую доминанту. Легкомыслие выступает в разнообразных проявлениях и особенно ярко в беспечности, бескорыстии, в доверчивости, добродушии - в том, что называют «легким характером» в отличие от «характера тяжелого». Уже в этом различении видны и присутствие _ в легкомыслии зачатков духовности, и их недоста точность (как и в деликатности), и то, что для окружающих оно чаще приятно, чем неприятно, пока касается только лич ных отношений и не затрагивает ни серьезных дел, ни глубо кой озабоченности. Выходя за пределы мелочей, легкомыслие бывает преступно в полном смысле этого слова. Легкомыслие часто не остается безнаказанным. К невеселым последствиям ведет и легкомыслие действующих лиц «Вишневого сада». Отсюда возможность толкования пьесы как драмы.
«Если «Вишневый сад» - комедия («местами даже фарс»), то в ней осмеяны не гипертрофия чувства собственного дос тоинства (как в «Чайке») или духовность средств, не соответ ствующих цели (как в «Трех сестрах»), а сама мелочность духовности - ее бесплодность, бесполезность. В Лопахине и Варе меньше духовности, чем в Раневской, Гаеве, Ане и Тро фимове, у которых духовность либо мелочна, либо отвлечен но-мечтательна. А доброжелательность Лопахина, хотя и не велика, но действенна, практична. Комедия легкомыслия есть в то же время и комедия непрактичности. Может быть, имен но поэтому она «даже фарс». Смехом она обесценивает ду ховность самую обаятельную, но совершенно бесплодную. В этом духовность самой комедии. Она выступает тем полнее и ярче от противного, чем больше в ее актерском исполнении будет увлеченности мелочами.
«Дядю Ваню» Чехов назвал «сценами из деревенской жиз ни». В сценах этих происходит расплата за напрасно прожи тые годы труда, за длинный шлейф забот и бескорыстной деятельности во имя идеальной цели - науки. Она олицетво рена в авторитетном профессоре Серебрякове. Но вдруг ока залось, что ученость его фиктивна. А расплачиваться прихо дится тем, кого Станиславский назвал «идейными борцами с ужасной русской действительностью». Расплата за жертвенное служение ложному идеалу, крушение идеала могут быть не только драмой, но и трагедией. Вспомним «трагедию веры» Топоркова-Оргона в комедии Мольера. Но там комедия оста валась комедией. Топорков-Оргон бегал на четвереньках (буквально!) через всю сцену под хохот зрительного зала за своим кумиром до его падения с пьедестала. Оргон Топорко ва расплачивается за собственную наивность, простоту, довер чивость. Войницкий не похож на Оргона. Чехов говорил о нем: «Послушайте, у него же чудесный галстук, он же изящ ный, культурный человек. Это же неправда, что наши поме щики ходят в смазанных сапогах. Они же воспитанные люди, прекрасно одеваются в Париже. Я же все написал» (Цит. по:
252, стр.309). Доверчивость такого человека трудно оправдать наивной и слепой верой.
В Художественном театре пьеса толковалась как драма зря загубленной жизни культурных, образованных людей. А может быть, ее можно толковать как комедию самопожертвования? Способность к самопожертвованию - яркое проявление духов ности в потребностях человека. Так отдавали свою жизнь за Родину, за победу, за жизнь командира герои Отечественной войны. Жертвы, приносимые заведомому злу, лжи, обману, отвратительны, как и служение им. Жертвы, приносимые по недоразумению, досадны. Жертвы, приносимые кумиру, лож ность, ничтожество, недостойность которого могли быть ясно до их принесения, комичны. Если «Дядя Ваня» - комедия, то она должна вести к удовлетворению идеальных потребностей зрителей от противного. В «Дяде Ване» утверждение истинных идеалов осуществляется осмеянием служения ложным кумирам. Причем, как всегда в искусстве, не логикой аргументов, а образами, предназначенными для непосредственного живого созерцания. Как во всех комедиях, это достигается формиро ванием ложной версии в предынформированности зрителей.
«В пьесах Чехова тем полнее и ярче воплотятся на сцене его юмор и принадлежность этих пьес к комедии,, чем больше будет в «Чайке» амбиции и самолюбия, в «Трех сестрах» -утонченной деликатности, в «Вишневом саде» - легкой бес печности, в «Дяде Ване» - досады на свою непредусмотри тельность. Во всех случаях, разумеется, при правдивой досто верности, убедительности поведения действующих лиц.
Все сказанное о пьесах Чехова как о комедиях есть не больше чем ряд предположений. Каждое стоит под вопросом лишь как возможное. Чтобы доказать правомерность любого толкования в искусстве театра, есть только один путь - убе дительно воплотить данное толкование в реальном спектакле. Правомерность понимания пьес Чехова (и их духовности) как драм доказана спектаклями МХТа. Правомерность иных тол кований творческой практикой не доказана.
Единственное, что можно утверждать категорически, - это то, что возможны и правомерны самые различные понимания и толкования духовного содержания любой пьесы, если она явление драматургического искусства.
Если бы не были возможны различные толкования одной пьесы, то но могли бы существовать ни актерское, ни режис серское искусства, а они существуют и нуждаются в драма тургии.