AN INQUIRY INTO
MEANING AND
TRUTH
BERTRAND RUSSELL
BOOK
PRODUCTION
WAR ECONOMY
STANDARD

LONDON 1940
БЕРТРАН РАССЕЛ
ИССЛЕДОВАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ И ИСТИНЫ)
Общая научная редакция
и примечания
Е. Е. Ледникова
идея-п p e с с
дом интеллектуальной книги МОСКВА 1999
ББК 87.3 P 24
Издание выпущено при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) в рамках мегапроекта «Пушкинская библиотека»
This edition is pubished with the support of the Open Society Institute within the framework of "Pushkin Library" megaproject
Редакционный совет серии «УНИВЕРСИТЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА»
H. С. Автономова, Т. А. Алексеева, М. А. Андреев, В. И. Бахмин, М. А. Веденяпина,
Е. Ю. Гениева, Ю. А. Кимелев, А. Я. Ливергант, Б. Г. Капустин, Ф. Пинтер, А. В. Полетаев,
И. М. Савельева, Л. П. Репина, А. М. Руткевич, А. Ф. Филиппов
«UNIVERSITY LIBRARY» Editoria Counci
Nataia Avtonomova, Tatiana Aekseeva, Mikhai Andreev, Vyachesav Bakhmin, Maria Vedemapma, Ekaterina Genieva, Yuri Kimeev, Aexander Livergant Boris Kapustin, Frances Pinter, Andrei Poetaev, Irina Saveieva, Lorina Repina, Aexei Rutkevich, Aexander Fiippov
РАССЕЛ Бертран
P 24
ИССЛЕДОВАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ И ИСТИНЫ. Перевод с англ. Ледникова E. E., Никифорова А. Л. — М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. — 400 с.
ISBN 5-7333-0014-0
Книга выдающегося британского мыслителя XX в. Бертрана Рассела посвящена комплексу логико-философских и теоретико-познавательных проблем, которые, в традициях британского эмпиризма, интенсивно обсуждались в 30-е и 40-е годы в русле аналитической философии. Автор рассматривает широкий спектр вопросов, связанных с опытным знанием, истиной, функционированием языка как средства познания. По многим вопросам Рассел высказывает оригинальные суждения, которые не встречаются у других приверженцев аналитической философии.
Книгу с интересом прочтут все, интересующиеся эмпирическими течениями философии XX в., аналитической философией и философией обыденного языка.
ББК 87.3
0 Перевод с англ. Ледникова Е. Е., Никифорова А. Л. с Общая редакция и примечания Ледникова E. E. о Художественное оформление Жегло С., 1999 « Идея-Пресс, 1999 с Дом интеллектуальной книги, 1999
Содержание
Предисловие...............7
Введение................8
I. ЧТО ТАКОЕ СЛОВО?.............21
И. ПРЕДЛОЖЕНИЯ, СИНТАКСИС И ЧАСТИ РЕЧИ.....29
Ш. ПРЕДЛОЖЕНИЯ, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИЕ опыт......49
IV. ОБЪЕКТНЫЙ язык.............65
V. ЛОГИЧЕСКИЕ СЛОВА............83
VI. СОБСТВЕННЫЕ ИМЕНА............???
VII. ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ПОДРОБНОСТИ........117
VIII. ВОСПРИЯТИЕ и ЗНАНИЕ...........127
IX. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ.......143
X. БАЗИСНЫЕ СУЖДЕНИЯ............151
XI. ФАКТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ.........165
XII. АНАЛИЗ ПРОБЛЕМ, КАСАЮЩИХСЯ СУЖДЕНИЙ.....183
XIII. ЗНАЧИМОСТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЙ..........187
XIV. ЯЗЫК КАК ВЫРАЖЕНИЕ...........227
XV. НА ЧТО ПРЕДЛОЖЕНИЯ «УКАЗЫВАЮТ».......239
XVI. Истинность и ложность. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ОБСУЖДЕНИЕ. . 253
XVII. ИСТИНА и опыт.............265
XVIII. ОБЩИЕ МНЕНИЯ.........: . . . . 277
XIX. ЭКСТЕНСИОНАЛЬНОСТЬ и АТОМИСТИЧНОСТЬ.....291
XX. ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО........309
XXI. ИСТИНА И ВЕРИФИКАЦИЯ...........327
XXII. ЗНАЧИМОСТЬ и ВЕРИФИКАЦИЯ.........347
ххш. ОПРАВДАННАЯ УТВЕРЖДАЕМОСТЬ........361
XXIV. АНАЛИЗ................371
XXV. ЯЗЫК И МЕТАФИЗИКА......... . . . 387
Предметный указатель.............395
ПРЕДИСЛОВИЕ
ЭТА КНИГА создавалась в течение нескольких лет, причем наиболее интенсивно — в периоды учебных занятий. В 1938 г. часть материала я изложил в курсе лекций «Язык и факт», прочитанном в Оксфордском университете. Эти лекции послужили основой для ряда семинаров в Чикагском университете в 1938-1939 гг. и в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе в 1939-1940 гг. Дискуссии на этих семинарах значительно расширили мое понимание обсуждаемых проблем и позволили ослабить акцент, который я обычно делал на лингвистических аспектах данной темы. Я должен высказать общую благодарность всем тем — как профессорам, так и студентам, — кто своей дружеской критикой помог мне (я надеюсь) избежать ошибок и неточностей. Особенно это относится к сотрудникам университета Чикаго, где семинар часто посещали профессора Карнап и Моррис, а некоторые аспиранты обнаружили большие философские способности. Благодаря этому проходившие дискуссии могут служить образцом плодотворного сотрудничества. Мистер Норман Долки, посещавший семинары в обоих городах, затем прочитал всю книгу в рукописи, и я чрезвычайно благодарен ему за тщательную и стимулирующую критику. Наконец, летом 1940г. я написал эти лекции в память об Уильяме Джеймсе, отчасти опираясь на собранный материал и перерабатывая всю проблематику.
Что касается моего метода, то — как заметит читатель — я больше симпатизирую логическому позитивизму, нежели любой другой из существующих философских школ. Однако в отличие от него я гораздо большее значение придаю работам Беркли и Юма. Настоящая книга явилась результатом попытки объединить позицию, восходящую к Юму, с методами, рожденными современной логикой.
ВВЕДЕНИЕ
ДАННАЯ РАБОТА была задумана как исследование некоторых проблем, касающихся эмпирического познания. В отличие от традиционной теории познания, метод, используемый здесь, придает большое значение лингвистическим соображениям. Я намереваюсь рассмотреть роль языка в связи с двумя основными проблемами, которые — предварительно и не очень точно — можно сформулировать следующим образом:
I. Что подразумевают под «эмпирическим свидетельством истинности некоторого суждения»?
П. Что можно вывести из факта существования такого свидетельства?
Здесь, как это обычно бывает в философии, первая трудность заключается в том, чтобы увидеть, что проблема действительно трудна. Если вы спросите человека, плохо знакомого с философией: «Откуда вы знаете, что у меня два глаза?», он или она ответит: «Что за глупый вопрос! Да я это вижу!» Не следует думать, что по окончании нашего исследования мы придем к чему-то радикально отличному от этой нефилософской позиции. Мы лишь увидим сложную структуру в том, что считали простым, осознаем полутона неопределенности в ситуациях, не вызывавших ранее сомнений, обнаружим, что сомнение оправдано гораздо чаще, чем мы думали, и убедимся в том, что даже наиболее правдоподобные посылки способны приводить к неправдоподобным заключениям. В итоге ясное сомнение встанет на место неясной уверенности. Имеет ли такой результат какую-либо ценность — вопрос, на котором я не буду останавливаться.
8
_______^_____________________________________________Введение
Как только мы всерьез беремся за рассмотрение наших двух вопросов, на нас сразу же обрушиваются трудности. Возьмем выражение «эмпирическое свидетельство истинности суждения». Если мы не придем к выводу о том, что наш вопрос вообще поставлен ошибочно, то эта фраза потребует от нас уточнить слова «эмпирический», «свидетельство», «истина», «суждение».
Начнем с «суждения»1. Суждение есть нечто такое, что может быть высказано в любом языке: «Сократ смертен» и «Socrate est morte» выражают одно и то же суждение. И в одном языке суждение может быть выражено разными способами, скажем, различие между «Цезарь был убит в иды марта» и «в иды марта случилось так, что Цезарь был убит» имеет чисто словесный характер. Таким образом, две словесные формы могут иметь «одно и то же значение». Поэтому в первом приближении мы можем определить «суждение» как «все предложения, имеющие то же значение, что и данное предложение».
Теперь мы должны определить выражения «предложение» и «обладать одним и тем же значением». Оставим пока последнее и спросим: что такое предложение? Это может быть отдельное слово или, чаще всего, некоторое количество слов, составленных вместе согласно законам синтаксиса. Его отличительная особенность состоит в том, что оно выражает утверждение, отрицание, приказ, пожелание или вопрос. Однако, с нашей точки зрения, еще более примечательно то, что мы можем понять, о чем говорит предложение, если знаем значения входящих в него слов и правила синтаксиса. Таким образом, наше исследование должно начаться с анализа слов, а затем перейти к синтаксису.
Прежде чем входить в какие-либо детали, можно высказать некоторые общие замечания о природе нашей проблемы, способные помочь нам осознать ее значение.
Наша проблема представляет собой одну из проблем теории познания. Что такое теория познания? Все, что мы знаем, или счита1 В оригинале — «proposition», что в логической литературе принято с 60-х годов переводить как «суждение», (См. Л. Чёрч. Введение в математическую логику. ИЛ., М„ 1960, с. 10.) — Прим. перев.
Введение
ем, что знаем, относится к некоторой специальной науке. Но тогда что остается на долю теории познания?
Существуют исследования двух разных видов, каждый из которых важен и имеет право называться «теорией познания». Легко запутаться, если не установить с самого начала, к какому из этих двух видов исследования принадлежат ваши рассуждения. Поэтому я скажу несколько слов в пояснение того, что имеется в виду.
В теории познания первого вида мы принимаем научное истолкование мира не в качестве безусловно истинного, а в качестве наилучшего из того, что у нас есть. Мир, представляемый наукой, включает в себя некоторый феномен, называемый «знанием», и теория познания в ее первой форме старается понять, что это за феномен. С позиции внешнего наблюдателя, это особенность живых организмов, которая проявляется все более ярко по мере того, как организмы становятся все более сложными. Ясно, что знание есть отношение организма к внешней среде или к части самого себя. Все еще занимая позицию внешнего наблюдателя, мы можем отличить чувственное знание (perceptive awareness) от знания-привычки. Чувственное знание есть разновидность «чувственности», которая не ограничивается только способностями живого организма, но может быть усилена посредством научных инструментов или чего угодно. Чувственность заключается в том, что при наличии стимула определенного рода животное или какое-либо существо ведет себя так, как не ведет себя в отсутствие этого стимула.
Кошка ведет себя особым образом в присутствии собаки; это позволяет нам говорить, что кошка «воспринимает» собаку. Однако гальванометр ведет себя особым образом при наличии электрического тока, тем не менее мы не говорим, что он «воспринимает» электрический ток. Различие между двумя этими случаями связано со «знанием-привычкой».
Предметы неживой природы, пока их физическое строение остается неизменным, на одни и те же стимулы всегда реагируют одинаково. Напротив, животное при столкновении с повторяющимся стимулом сначала обнаруживает какую-то реакцию, однако посте10
________________________________________________________Введение
пенно характер этой реакции будет изменяться до тех пор, пока не достигнет (хотя бы временно) некоторой устойчивости. Когда эта устойчивость достигнута, животное приобрело некоторую «привычку». Каждое поведение опирается на то, что — с бихевиористской точки зрения — можно считать верой в общий закон или даже (в некотором смысле) знанием такого закона, когда вера оказывается истинной. Например, собака, которая научилась вставать на задние лапы и выпрашивать еду, с точки зрения бихевиориста, верит в общий закон: «после запаха еды и выпрашивания появляется еда; после одного запаха еда не появляется».
То, что называют «обучением на опыте», характерном для живых организмов, это то же самое, что и приобретение привычки. Собака на опыте узнает, что человек может открыть дверь, поэтому когда она хочет выйти, она лает на хозяина вместо того, чтобы скрестись в дверь. «Знаки» зависят, как правило, от привычек, усвоенных благодаря опыту. Голос хозяина для собаки является его знаком. Можно сказать, что А есть «знак» В, если А вызывает поведение, которое было бы вызвано самим В, но которое не вызывается Л самим по себе. Следует допустить, однако, что действие некоторых знаков не зависит от опыта: на некоторые запахи животные реагируют адекватно объектам, издающим эти запахи, даже если они никогда не воспринимали самих этих объектов. Поэтому точно определить понятие «знак» довольно трудно как вследствие этого соображения, так и благодаря отсутствию удовлетворительного определения понятия «адекватного» поведения. Однако в общем приблизительно ясно, что имеется в виду, и мы увидим, что язык есть разновидность «знака».
Если поведение организма стимулировано знаками, можно выявить расхождение между «субъективным» и «объективным», а также различие между «знанием» и «ошибкой». Субъективно Л есть знак В для организма 0, если при наличии Л организм 0 ведет себя адекватно В. Объективно Л есть знак В, если Л в действительности сопровождается или предшествует В. Когда Л субъективно является знаком В для организма 0, мы можем сказать, что — с бихевиористской точки зрения — 0 «верит» в общее суждение «Л всегда
11
Введение
сопровождается или предшествует В», однако эта вера будет «истинной» лишь в том случае, когда А объективно является знаком В. Животные могут быть обмануты зеркальными отображениями или запахами. Эти примеры показывают, что, с нашей точки зрения, различия «субъективное-объективное» и «знание-ошибка» возникают в поведении животных на очень ранней стадии. На этой стадии и знание, и ошибка являются наблюдаемыми отношениями между поведением организма и окружающей средой.
Теория познания рассматриваемого вида имеет оправдание и ценность в своих границах. Однако существует теория познания другого вида, которая идет гораздо глубже и обладает, как мне представляется, гораздо большим значением.
Когда бихевиорист наблюдает действия животных и решает, демонстрируют они знание или ошибку, он думает о себе не как о некотором животном, а как о предположительно безошибочном регистраторе действительных событий. Он «знает», что животные обмануты отражением, и считает, что сам он не может быть обманут подобным образом. Забывая о том, что он — организм, подобный другим организмам, — наблюдает, он набрасывает ложный покров объективности на результаты своих наблюдений. Как только мы вспомним о возможности ошибки наблюдателя, мы сразу же впустим змия-искусителя в бихевиористский рай. Змий нашептывает сомнения, которые ему нетрудно обосновать, обратившись к священным текстам науки.
В своей наиболее канонической форме научные священные тексты воплощены в физике (включая физиологию). Физика заверяет нас, что явления, которые мы называем «воспринимающими объ-сктами», находятся в конце длинной каузальной цепочки, начинающейся с объекта, и если чем-то похожи на объект, то в особом чрезвычайно абстрактном смысле. Все мы начинаем с «наивного реализма», т. е. с учения о том, что вещи таковы, какими они кажутся. Мы полагаем, что трава зеленая, камень твердый, а снег холодный. Однако физика говорит, что зеленость травы, твердость камня и холодность снега — это не та зеленость, твердость и холодность, которую мы познаем в нашем опыте, а нечто совершенно иное. Наблюдатель, которому кажется, что он наблюдает камень,
12
_______________________________________________ Введение
на самом деле, если верить физике, наблюдает воздействие камня на себя. Таким образом, наука вступает в столкновение сама с собой: стремясь к высшей объективности, она впадает в субъективность против своей воли. Наивный реализм ведет к физике, а физика, если она верна, показывает, что наивный реализм ложен. Следовательно, если наивный реализм истинен, то он ложен; поэтому он ложен. Таким образом, когда бихевиорист думает, что он фиксирует наблюдения, относящиеся к внешнему миру, на самом деле фиксирует наблюдения, относящиеся к происходящему в нем самом.
Такие рассуждения пробуждают сомнения и приводят нас к критическому анализу того, что считается знанием. Этот критический анализ осуществляется «теорией познания» во втором смысле этого слова или, как ее также называют, «эпистемологией».
Первый шаг такого анализа состоит в упорядочении того, что, как нам представляется, мы знаем, таким образом, что сначала идет то, что мы узнаем раньше, а затем из него вытекает то, что мы узнаем позднее. Однако этот порядок не столь ясен, как может показаться. Он не совпадает с логическим порядком и тем более с порядком открытий, хотя связан и с тем и с другим. Проиллюстрируем это несколькими примерами.
В чистой математике логический порядок и порядок познания совпадают. В трактате, скажем по теории функций, мы верим тому, что говорит автор, поскольку он дедуцирует это из более простых суждений, которые уже усвоены. Можно сказать, что причина наших убеждений оказывается одновременно их логическим основанием. Но это неверно для начал математики. Логики редуцировали необходимые предпосылки к очень небольшому числу чрезвычайно абстрактных символических суждений, которые трудно понять и в которые сами логики верят только потому, что считают их логически эквивалентными большому числу более знакомых им суждений. Тот факт, что математику можно дедуцировать из этих посылок, ни в коей мере не является причиной нашей веры в истинность математики.
То, чего требует от математики эпистемология, хотя и не является логическим порядком, но это также и не психологические при13
Введение_________________________________________________________
чины наших убеждений. Почему вы считаете, что 7x8 = 56? Проверяли ли вы когда-нибудь это суждение? Сам я никогда не пытался это сделать. Я верю в это потому, что так мне говорили в детстве и неоднократно повторяли заслуживающие уважения авторы. Но когда я занимаюсь эпистемологическим исследованием математического знания, я игнорирую эти случайные прошлые причины моей веры в то, что 7x8 = 56. Для эпистемологии проблема заключается не в том, «почему я верю в то или это?», а в том, «почему я должен верить в то или это?» По сути дела, все это является плодом картезианского сомнения. Я вижу, что люди ошибаются, и спрашиваю себя, что я должен делать, чтобы избежать ошибок. Очевидно, нужно правильно рассуждать, но у меня должны быть предпосылки для рассуждений. В хорошей эпистемологии суждения должны быть выстроены в некотором логическом порядке, хотя это не тот логический порядок, который предпочел бы логик.
Возьмем, например, астрономию. В математической теории планетных движений логический ряд начинается с закона тяготения, но исторический ряд начинается с наблюдений Тихо де Браге, которые ведут к законам Кеплера. Эпистемологический порядок похож на исторический ряд, но не тождествен ему, ибо мы не можем довольствоваться прежними наблюдениями. Если мы хотим воспользоваться ими, то должны найти свидетельства их надежности, что можно сделать только посредством собственных наблюдений.
Или, опять-таки, возьмем историю. Если бы существовала наука история, ее факты должны были бы дедуцироваться из общих законов, которые стояли бы в начале логического порядка. В эпистемологическом упорядочении большинство из нас склонно верить тому, что мы находим, скажем, о Юлии Цезаре, в заслуживающих доверия книгах. Однако критичный историк должен обращаться к манускриптам и надписям, сохранившимся на объектах материальной культуры; его данными являются определенные графически оформленные слова, интерпретация которых иногда чрезвычайно трудна. Например, в случае клинописных надписей интерпретация зависит от весьма изощренных индукций, и довольно трудно сказать, почему мы верим в то, что говорится о Хаммурапи. Существен14
'______________________________________________________Введение
ными предпосылками критичного историка будет то, что он видит определенные начертания на дощечках; для нас же — то, что он говорит, и наличие веских оснований верить ему, которые опираются на сравнение его утверждений с нашим собственным опытом.
Все наши мнения — и те, в которых мы не убеждены, и те, которые представляются нам лишь более или менее вероятными, — эпистемология должна выстроить в определенном порядке, начиная с тех, которые кажутся нам заслуживающими доверия независимо от каких-либо аргументов в их пользу, и указать характер выводов (обычно не строго логических),посредством которых мы переходим от первоначальных убеждений к их следствиям. Утверждения о реальной действительности, которые кажутся нам заслуживающими доверия независимо от каких-либо аргументов в их пользу, можно назвать «базисными суждениями»1. Они связаны с определенными невербальными событиями, которые можно назвать «чувственным опытом». Природа этой связи является одним из фундаментальных вопросов эпистемологии.
Эпистемология включает в себя элементы как логики, так и психологии. С позиций логики мы должны рассмотреть отношение логического следования (как правило, это не строгая дедукция) между базисными суждениями и теми суждениями, которые, как мы полагаем, из них вытекают; а также логические отношения, часто существующие между различными базисными суждениями, объединяя их в соответствии с некоторыми общими принципами в систему, которая, как целое, увеличивает вероятность каждого из своих компонентов; а также логический характер самих базисных суждений. Со стороны психологии мы должны проанализировать отношение базисных суждений к опыту, степень сомнения или доверия, которые мы испытываем по отношению к каждому из них, и методы уменьшения первого и увеличения второго.
На протяжении всей книги я буду стараться воздерживаться от рассмотрения логико-математического материала, не связанного непосредственно с теми проблемами, которые я хотел бы здесь обсудить. Основной моей проблемой будет отношение базисных
1 Это выражение использовано мистером Айером.
15
Введение
суждений к опыту, т. е. эпистемологически первичных суждений к тем явлениям, которые — в некотором смысле — дают нам основания принять эти суждения.
Предмет моего рассмотрения отличается от того, что анализировал, например, Карнап в «Логическом синтаксисе языка», хотя многие положения этой книги и других, в которых обсуждаются близкие темы, будут мной учитываться. Меня интересует вопрос о том, что делает эмпирические суждения истинными, и определение понятия «истины» в применении к таким суждениям. Эмпирические суждения, если только их предметом не являются особенности языка, истинны благодаря явлениям, которые не являются языковыми. Поэтому при рассмотрении эмпирической истинности мы имеем дело с отношением между языковыми и неязыковыми событиями или даже с сериями таких отношений возрастающей сложности. Когда мы замечаем падающую звезду и говорим «вижу», это отношение является простым, однако отношение закона тяготения к тем наблюдениям, на которые он опирается, будет чрезвычайно сложным.
В согласии с обыденным здравым смыслом эмпиризм считает, что словесное высказывание1 можно подтвердить или опровергнуть посредством наблюдения при условии, что оно осмысленно и не относится к чистрй логике. В таком случае предполагается, что «наблюдение» является чем-то невербальным, что мы «узнаем на опыте». Но если наблюдение должно подтверждать или опровергать словесное высказывание, оно само, в некотором смысле, должно служить основой для одного или нескольких словесных высказываний. Таким образом, эмпиризм обязан исследовать вопрос об отношении невербального опыта к словесному высказыванию, которое он оправдывает.
Общий ход моих рассуждении будет следующим.
1В оригинале — «statement», которое принято в отечественной логико-философской литературе переводить как «высказывание» (см., например, Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., ИЛ., 1958, с. 33, тезис 2.0201). Обычно термин «высказывание» используется в случаях, когда не уточняется, идет ли речь о предложении или же о суждении (см. также Чёрч А. Введение в математическую логику, с. 11). — Яри«, перев.
16
________________________________________Введение
В первых трех главах я занимаюсь неформальным и предварительным обсуждением слов, предложений и отношения опыта к предложению, которое (частично) его характеризует. Одна из трудностей здесь заключается в том, что мы не можем использовать слова обыденного языка в точном техническом смысле, которого они в повседневной речи не имеют. В этих первых главах я избегаю технических определений и лишь подготавливаю почву для их введения, указывая на те проблемы, для решения которых они будут нужны. Поэтому в этих главах нет той точности, которая присуща последующим главам книги.
В главах IV-Vu обсуждаются некоторые проблемы анализа языка. Одним из результатов логического анализа языка является вывод о том, что должна существовать иерархия языков и что слова «истинно» и «ложно», применяемые к высказываниям некоторого данного языка, сами должны принадлежать к языку более высокого порядка. Отсюда вытекает существование языка самого низкого порядка, в который не входят слова «истинно» и «ложно». С точки зрения логики, этот язык можно строить разными способами; его синтаксис и словарь не детерминированы логическими условиями, за исключением того, что в него не могут входить переменные, т. е. он не может включать в себя слова «все» и «некоторые». Принимая во внимание психологию, я задаю правила произвольного языка (но не какого-то определенного языка), удовлетворяющего логическим условиям для языка самого низкого порядка; я называю его «объектным языком» или «первичным языком». Каждое слово этого языка «обозначает» или «подразумевает» чувственно воспринимаемый объект или множество таких объектов и, будучи использованным само по себе, утверждает чувственно воспринимаемое наличие такого объекта или одного из множества объектов, которые оно обозначает или подразумевает. При построении этого языка необходимо определить понятия «обозначение» или «значение» для объектных слов, т. е. для слов этого языка. Слова в языках более высоких порядков «значат» в ином и гораздо более сложном смысле.
От первичного языка ко вторичному мы переходим, добавляя то, что я называю «логическими словами» — «или», «не», «некото17
Введение_________________________________________________________
рые» и «все», — вместе со словами «истинно» и «ложно», применяемыми к предложениям объектного языка. Построение языков более высокого порядка, нежели второй, является делом логиков, ибо здесь не возникает новых проблем, связанных с отношением между предложениями и нелингвистическими явлениями.
Главы VI и VII посвящены рассмотрению синтаксических вопросов, а именно анализу «собственных имен» и «эгоцентрических подробностей», т. е. таких слов, как «этот», «я», «теперь», имеющих значение относительно говорящего. Предложенная теория собственных имен, если она верна, может оказаться важной, в частности, в связи с рассмотрением пространства и времени.
Следующие четыре главы имеют дело с чувственным познанием, точнее с «базисными суждениями», т. е. теми суждениями, которые непосредственно выражают знание, полученное из чувственного восприятия.
Мы сказали, что выстраивание суждений, образующих наше знание, в определенный логический порядок, в котором последующие суждения принимаются благодаря их логическому отношению к тем суждениям, которые были приняты ранее, есть задача эпистемологии. Вовсе не обязательно, чтобы последующие суждения логически выводились из предшествующих, необходимо лишь, чтобы более ранние суждения давали какие-то основания считать истинными более поздние суждения. Когда мы рассматриваем эмпирическое знание, то самые первые суждения этой иерархии, служащие основанием для всех других суждений, не выводятся из каких-либо других суждений и тем не менее они не являются лишь произвольными допущениями. У них есть основания, хотя этими основаниями являются не суждения, а наблюдаемые явления. Такие суждения, как уже было сказано выше, я буду называть «базисными» суждениями, они выполняют те функции, которые логические позитивисты приписывают своим «протокольным суждениям». На мой взгляд, один из недостатков логического позитивизма состоит в том, что пристрастие к языку его сторонников сделало их теорию протокольных предложений неясной и неудовлетворительной.
18
^_________^_________________________________Введение
Затем мы переходим к анализу «пропозициональных установок», т. е. выражений мнения1, желания, сомнения и т. п. И для логики, и для теории познания анализ таких явлений важен, особенно в случае мнения. Мы обнаруживаем, что убежденность в некотором данном суждении не обязательно включает слова, а требует лишь, чтобы субъект мнения находился в одном из возможных состояний, задаваемых, хотя и не полностью, каузальными свойствами. Когда появляются слова, они «выражают» мнение и, если они истинны, «указывают» на факт, отличный от самого мнения.
Теория истинности и ложности, которая естественно вытекает из высказанных мною соображений, является эпистемологической теорией, т. е. дает определение понятий «истинно» и «ложно» только там, где имеется метод получения знания о том, какая из альтернатив верна. Это напоминает Брауэра и его отрицание закона исключенного третьего. В связи с этим оказывается необходимым рассмотреть возможность сформулировать неэпистемологическое определение понятий «истинности» и «ложности» и тем самым сохранить закон исключенного третьего.
И, наконец, остается вопрос: соответствуют ли и в какой мере логические категории языка элементам того внеязыкового мира, к которому относится язык? Иными словами, может ли логика служить основой каких-либо метафизических учений? Несмотря на все то, что было сказано по этому поводу логическими позитивистами, я склонен ответить на этот вопрос утвердительно. Однако вопрос этот настолько сложен, что я не стал бы настаивать на своем решении.
Имеются три тезиса, которые представляются мне особенно важными для всего изложения.
I. ОБОСНОВЫВАЕТСЯ, что единичный опыт дает оправдание некоторому числу словесных высказываний. Исследуется характер таких высказываний и обосновывается вывод о том, что они всегда связаны с теми или иными сторонами биографии наблюдателя. Они
1В оригинале — «beief», что в отечественной логико-философской литературе принято переводить, в случае пропозициональных у становок, как «мнение» (например, «beief sentence» — «предложение мнения»). См.: Кар-шп Р. Значение и необходимость. М., 1959, с. 331. — Прим, перев.
19
Введение______________________________________________________
могут иметь вид «я вижу собакообразное пятно цвета», но не «существует собака». Обоснование высказываний последнего типа всегда включает в себя некоторые элементы вывода.
II. В КАЖДОМ утверждении следует выделять две стороны. Субъективная сторона утверждения «выражает» состояние говорящего; со своей объективной стороны утверждение стремится «указать» на некоторый «факт», и это получается, когда оно истинно. Психология убежденности связана только с субъективной стороной, вопрос истинности или ложности относится только к объективной стороне. Анализ того, что предложение «выражает», делает возможной психологическую теорию значений логических слов, таких как «или», «не», «все» и «некоторые».
III. НАКОНЕЦ, имеется вопрос об отношении между истиной и знанием. Пытаются определять «истину» с помощью понятия «знание» или таких понятий, как «верифицируемость», опирающихся на понятие «знание». Такие попытки с использованием логики приводят к парадоксам, принимать которые нет оснований. Я прихожу к выводу, что понятие «истины» является фундаментальным и что «знание» следует определять посредством понятия «истины», а не наоборот. Отсюда следует, что суждение может быть истинным, хотя мы не видим способа получить свидетельство «за» или «против» него. Это приводит также к частичному отказу от полного метафизического агностицизма, который поддерживается логическим позитивизмом.
Наш анализ знания показывает, что если оно вовсе не так ограниченно, как мы предполагали, то нужно принять принципы недемонстративного вывода, которые, быть может, нелегко примирить с чистым эмпиризмом. Эта проблема встает в разных областях, однако, я воздержусь от ее обсуждения — отчасти потому, что это потребовало бы написания гораздо более обширного труда, чем настоящая книга, но главным образом потому, что любая попытка ее решения должна опираться на анализ вопросов, рассматриваемых в представленных здесь главах, а беспристрастность этого анализа могла бы быть нарушена преждевременным исследованием его следствий.
20
ГЛАВА I ЧТО ТАКОЕ СЛОВО?
ТЕПЕРЬ я перехожу к предварительному обсуждению вопроса: «Что такое слово?» Сказанное здесь будет дополнено более подробным обсуждением в последующих главах.
Начиная с самых ранних эпох, о которых у нас есть исторические свидетельства, мир был объектом суеверного страха. Человек, знавший имя своего врага, благодаря этому приобретал над ним магическую власть. Мы до сих пор употребляем такие выражения, как «именем закона». Легко соглашаемся с утверждением «вначале было Слово». Эта точка зрения лежит в основе философии Платона, Карнапа и большинства метафизиков.
Прежде чем мы сможем понять язык, его нужно освободить от мистических и порождающих суеверия свойств. Именно в этом и состоит основная цель данной главы.
Прежде чем приступать к рассмотрению значений слов, взглянем на них сначала как на явления чувственно воспринимаемого мира. С этой точки зрения слова разделяются на четыре вида: высказанные, услышанные, написанные и прочитанные. Я не вижу какого-либо вреда в том, чтобы принять точку зрения здравого смысла на материальные объекты, ибо в дальнейшем то, что высказано в терминах здравого смысла, мы всегда можем перевести
21
Что такое слово?
L
в тот философский язык, который нам нравится. Поэтому можно отождествить написанные и прочитанные слова, представляя каждое из них в виде некоего материального объекта — чернильного пятна, как выражается Нейрат, — написанного или напечатанного согласно обстоятельствам. Конечно, различие между написанным и прочитанным имеет значение, однако почти все то, что можно сказать о нем, можно сказать также и в связи с различием между высказанным и услышанным.
Некоторое слово, скажем «собака», может быть произнесено, услышано, написано или прочитано множеством людей в различных обстоятельствах. Произнесение некоторого слова я буду называть «высказыванием слова»; когда человек слышит некоторое слово, я буду называть это «звучанием слова»; физический объект, представляющий собой написанное или напечатанное слово, я буду называть «графическим изображением слова» (verba shape). Ясно, конечно, что одни высказывания слов, их звуки и образы отличаются от других высказываний слов, их звуков и образов своими психологическими особенностями — «интенциями», или «значениями». Однако я хочу пока оставить эти особенности в стороне и рассматривать слова только как часть чувственно воспринимаемого мира.
Произнесенное слово «собака» не является единичной сущностью: это некоторый класс сходных движений языка, гортани и горла. Как прыжок представляет собой один класс телесных движений, а ходьба — другой, точно так же произнесенное слово «собака» оказывается третьим классом телесных движений. Слово «собака» является универсалией, как и собака. Мы говорим, не задумываясь, что в двух разных случаях можем произнести одно и то же слово «собака», однако в действительности мы произносим два примера одного вида, как и в том случае, когда, видя двух собак, мы, по сути дела, видим два примера одного вида. Поэтому собака и слово «собака» имеют одинаковый логический статус: то и другое является общим и существует только в примерах. Слово «собака» есть в той же мере определенный класс вербальных произнесений, в какой собака — определенный класс четвероногих. Это справедливо и в отношении услышанных или написанных слов.
22
Что такое слово?
Может показаться, что я слишком много внимания уделяю тому очевидному факту, что слово является универсалией. Однако при всех наших предосторожностях часто дает о себе знать почти непреодолимая склонность рассматривать слово как некую неопределенную вещь и считать, что хотя существует много собак, к ним ко всем применимо неопределенное слово «собака». И мы приходим к мысли о том, что все собаки обладают некоторой собачьей сущностью, которая обозначается словом «собака». Вот так мы приходим к Платону и помещаем собаку на небеса. В реальности же мы имеем дело с множеством более или менее сходных звуков, применяемых к множеству более или менее сходных четвероногих.
При попытке определить произносимое слово «собака» мы обнаруживаем, что не можем этого сделать, не принимая во внимание интенцию. Некоторые люди говорят «сабака»1, однако мы понимаем, что подразумевают «собака». Немец склонен произносить «собаха»2. Если мы слышим, как он говорит: «собаха веляит хвостом ат удавольствея»3, мы знаем, что он произнес пример слова «собака», хотя англичанин, произнося те же звуки, произнес бы их как пример слова «док»4. Что же касается написанного слова, то те же самые соображения справедливы для людей с плохим почерком. Хотя сходство со стандартным произношением или написанием диктора Би-Би-Си или каллиграфа существенно для определения примера некоторого слова, оно недостаточно, и нельзя в точности определить необходимую степень сходства со стандартом. На самом деле слово представляет собой некоторое семейство5, как и собаки являются семейством, и существуют сомнительные промежуточные случаи существования животных, которые еще не стали собаками, но уже перестали быть волками.
1В оригинале — «dawg», испорченное «dog». — Прим. перев.
2 В оригинале — «dok». — Прим, перев.
3 В оригинале — «De dok vaks hiss tai ven peasst», испорченная английская фраза «The dog wags his tai when peased», которая означает: «Собака виляет хвостом от удовольствия». — Прим. перев.
4 В оригинале — «dock», т. е. док, пристань. — Прим. перев.
5 Таким рассмотрением вопроса я обязан Витгенштейну.
23
Что такое слово?
В этом отношении печать имеет преимущества. Если краска не выцвела, то человек с нормальным зрением едва ли будет сомневаться в том, напечатано ли слово «собака» в том или ином месте. Действительно, печать специально предназначена для удовлетворения нашего стремления к классификации. Два примера буквы А чрезвычайно похожи, и каждый из них весьма сильно отличается от примера буквы В. Пользуясь черной краской и белой бумагой, мы четко отличаем каждую букву от ее фона. Благодаря этому напечатанная страница состоит из множества дискретных и легко классифицируемых графических символов, что делает ее раем для логиков. Однако они не должны обманываться на тот счет, что за пределами книги мир будет столь же ясен.
Высказанные, услышанные или написанные слова отличаются от других классов телесных движений, звуков или форм тем, что они обладают «значением». Многие слова имеют значение только в подходящем вербальном контексте, например такие слова, как «чем», «или», «однако». Рассмотрение значения нельзя начинать с таких слов, ибо они предполагают другие слова. Однако существуют слова, включая те, которыми овладевает ребенок, начинающий говорить, которые можно использовать сами по себе, изолированно от других слов: имена собственные, имена классов известных видов животных, имена цветов и т. п. Я называю их «объектными словами», и они образуют «объектный язык», о котором я буду много говорить в следующей главе. Эти слова обладают различными особенностями. Во-первых, их значение усваивается (или может быть усвоено) посредством сопоставления с объектами, которые обозначаются этими словами, или с примерами того, что они обозначают. Во-вторых, они не предполагают других слов. В-третьих, каждое из них само по себе способно выразить целое суждение; вы можете воскликнуть: «Огонь!», но было бы бессмысленно восклицать: «Чем!» Любое разъяснение «значения», очевидно, должно начинаться именно с таких слов, ибо «значение», подобно «истинности» и «ложности», имеет целую иерархию значений, соответствующую иерархии языков.
24
Что такое слово?
Слова используются разнообразными способами: в повествовании, в просьбе, в команде, в художественном вымысле и т. д. Однако наиболее элементарным употреблением объектных слов является указательное, когда, увидев лисицу, мы восклицаем: «Лиса!» Почти столь же простым является использование при назывании: употребление собственного имени для выражения желания увидеть называемое лицо. Однако такое употребление не столь элементарно, ибо значение объектного слова усваивается при наличии объекта. (Я не говорю о таких словах, которые усваиваются благодаря вербальным определениям, ибо они предполагают существование языка.)
Ясно, что знание языка заключается в надлежащем употреблении слов и в действии, соответствующем услышанным словам. Способность сказать, что означает некоторое слово, столь же несущественна, сколь несущественно для игрока в крикет знание математической теории удара и полета пули. Действительно, для многих объектных слов совершенно невозможно сказать, что они означают, ибо именно с них начинается язык. Слово «красный» вы можете пояснить только посредством указания на красную вещь. Ребенок понимает услышанное слово «красный» только в том случае, если уже установилась ассоциация между услышанным словом и красным цветом. Он овладел словом «красный», если при виде красного предмета в нем возникает побуждение сказать «красный».
Первоначальное усвоение объектных слов — это одно, а умелое использование речи — нечто иное. Хотя это не столь очевидно, речь взрослого человека, подобно вызову человека по имени, по своей интенции имеет повелительное наклонение. Когда она выглядит как простое утверждение, ее предваряют слова «известно, что». Нам известны многие вещи, но утверждаем мы лишь некоторые из них — те, которые, как мы полагаем, следует знать нашему слушателю. Когда мы видим падающую звезду и говорим просто «Смотри!», мы надеемся, что одно это слово побудит наблюдателя также увидеть ее. Когда к вам приходит нежелательный посетитель, вы можете вышвырнуть его или сказать: «Поди25
I
Что такое слово?
те прочь!». Поскольку последнее требует меньших мускульных усилий, оно более предпочтительно, если имеет тот же эффект.
Следовательно, когда, будучи взрослым, вы употребляете некоторое слово, вы делаете это, как правило, не только потому, что «обозначаемое» этим словом дано чувству или воображению, но и потому, что вы хотите побудить вашего слушателя к определенным действиям. Этого нет в тот период, когда ребенок овладевает речью, и не всегда бывает в более поздние годы, ибо использование слов в интересных ситуациях становится автоматической привычкой. Если бы вы вдруг увидели приятеля, которого ошибочно считали умершим, вы, вероятно, произнесли бы его имя, даже если бы ни он сам, ни кто-либо другой не могли бы вас услышать. Однако подобные ситуации являются исключением.
В значение предложения входят три психологических элемента: внешние стимулы к его произнесению, следствия его слышания и (как часть стимулов к произнесению) воздействие, которое говорящий стремится оказать на слушателя.
В общем, мы можем сказать, что речь, за некоторыми исключениями, состоит из звуков, произносимых одним человеком с целью вызвать желаемые действия со стороны другого человека. Однако ее функции указания и утверждения остаются наиболее фундаментальными,.ибо именно благодаря им услышанная нами речь способна заставить нас действовать согласно свойствам окружающего мира, воспринимаемым говорящим, но не слушающим. Помогая ночному посетителю войти в дом, вы можете сказать: «Внизу есть две ступеньки», что заставит его вести себя так, как если бы он видел эти две ступеньки. В этом, однако, проявляется определенная степень благожелательности по отношению к посетителю. Констатация факта отнюдь не всегда является целью речи, говорить можно и с целью обмануть слушателя. «Язык дан нам для того, чтобы скрывать свои мысли». Поэтому, когда мы думаем о языке как о средстве констатации фактов, мы неявно предполагаем у говорящего определенные намерения. Интересно, что язык может утверждать факты; не менее интересно также то, что он может утверждать ложь. Когда он утверждает то или другое, он стремит26
Что такое слово?
ся побудить слушателя к некоторому действию. Если слушателем является раб, ребенок или собака, результат достигается проще с помощью повелительного наклонения. Однако существует различие между эффективностью лжи и эффективностью истины: ложь приводит к ожидаемому результату лишь в той мере, в которой она кажется истиной. В самом деле, нельзя было бы овладеть языком, если бы истина не была правилом: когда ваш ребенок видит собаку, а вы говорите ему «кошка», «лошадь» или «крокодил», то вы оказываетесь неспособны обмануть его, говоря «собака» в отсутствие собаки. Таким образом, ложь представляет собой нечто производное и предполагает истинность как обычное правило.
Отсюда следует, что хотя большая часть предложений носит главным образом императивный характер, эти предложения выполняют свою функцию побуждения слушателя к некоторому действию только благодаря указательному характеру объектных слов. Допустим, я говорю: «Бегом!», и человек, к которому я обращаюсь, бежит. Но это происходит лишь потому, что слово «бег» указывает на действие определенного типа. Простейшим видом этой ситуации являются строевые учения в армии. Здесь формируется условный рефлекс: звук определенного рода (слова команды) вызывает определенные движения тела. В этом случае легко заметить, что определенный звук является именем определенного движения. Те же слова, которые не являются именами телесных движений, более косвенно связаны с движением.
Лишь в некоторых случаях «значение» звучащего высказывания можно отождествить с ожидаемой реакцией на него слушателя. Примерами таких случаев являются слова команды и слово «смотри!» Однако если я говорю: «Смотри, здесь лиса!», я не только стремлюсь произвести некоторое воздействие на слушателя, но и снабжаю его определенным мотивом для действия, описывая особенности его окружения. Различие между «значением» и предполагаемой реакцией еще более очевидно в случае повествовательной речи.
Лишь предложения приводят к ожидаемым реакциям, хотя значение не привязано к предложению. Объектные слова обладают значением, которое не зависит от их вхождения в предложения.
27
Что такое слово?
Разница между предложениями и отдельными словами на низшем уровне речи отсутствует. На этом уровне отдельные слова используются для указания на воспринимаемое присутствие того, что они обозначают. Благодаря именно этой форме речи объектные слова приобретают свои значения, и в этой форме речи каждое слово является утверждением. Но любые утверждения, переступающие границы чувственно данного, и даже некоторые утверждения, не делающие этого, могут быть произведены только с помощью предложений. Если же предложения содержат объектные слова, то утверждаемое ими зависит от значения объектных слов. Существуют предложения, не содержащие объектных слов, — это предложения логики и математики. Однако все эмпирические предложения содержат объектные слова или слова из словаря, определяемые с их помощью. Поэтому в теории эмпирического познания значение объектных слов является фундаментальным, ибо именно благодаря им язык получает такую связь с внеязыковыми явлениями, что оказывается способным выражать эмпирическую истинность или ложность.
28
ГЛАВА II
ПРЕДЛОЖЕНИЯ, СИНТАКСИС И ЧАСТИ РЕЧИ
ПРЕДЛОЖЕНИЯ могут быть вопросительными, побудительными, восклицательными или повелительными, они могут быть также изъявительными. Оставляя большую их часть за рамками нашего обсуждения, мы можем сосредоточить свое внимание на изъявительных предложениях, ибо только они являются истинными или ложными. Будучи истинными или ложными, изъявительные предложения обладают также двумя другими интересными для нас свойствами, которые присущи и другим видам предложений. Во-первых, они состоят из слов, и их значение обусловлено значениями входящих в них слов; во-вторых, они обладают определенной целостностью, благодаря которой приобретают такие свойства, которых нет у входящих в них слов.
Каждое из этих трех свойств заслуживает особого рассмотрения. Начнем с целостности предложения.
Грамматически единое предложение может не быть единым с логической точки зрения. Предложение «Я вышел и обнаружил, что идет дождь» логически неотличимо от двух предложений: «Я вышел», «Я обнаружил, что идет дождь». Однако предложение «Когда я вышел, то обнаружил, что идет дождь» является логически единым: оно утверждает одновременность двух событий. Фраза «Цезарь и Помпеи были великими полководцами» логически содержит два предложения, однако «Цезарь и Помпеи были одинаково великими полководцами» есть логически одно предложение. Для
29
I
Предложения, синтаксис и части речи
наших целей удобно исключить из рассмотрения предложения, которые с точки зрения логики не являются едиными, а состоят из двух предложений, соединенных связками «и», «но», «хотя» или им подобными. Единым предложением для нас должно быть предложение, которое говорит что-то такое, что не может быть высказано с помощью двух отдельных более простых предложений.
Рассмотрим теперь такое предложение: «Мне будет жаль, если вы заболеете». Его нельзя разделить на «мне будет жаль» и «вы заболеете», оно обладает той целостностью, которой мы требуем от предложения. Однако в нем есть сложность, которой лишены другие предложения: не обращая внимания на время, оно устанавливает отношение между «Мне жаль» и «Вы больны». Мы можем интерпретировать его как утверждение о том, что для любого времени, когда второе предложение истинно, первое предложение также истинно. По отношению к входящим в них предложениям такие предложения можно назвать «молекулярными», а первые — «атомарными». Вопрос о том, существуют ли «атомарные» предложения в безотносительном смысле, можно пока оставить открытым. Но если мы считаем некоторое предложение молекулярным, то рассматривая, что образует его единство, в первую очередь должны обратить внимание на его атомы. Грубо говоря, атомарное предложение должно было бы содержать только один глагол, однако сказанное будет точным только в строгом логическом языке.
Эта проблема отнюдь не является простой. Допустим, я говорю сначала «А», а затем «Я». Вы можете думать: «Звукосочетание "А" предшествует звукосочетанию "В"». Отсюда вытекает: «явление звукосочетания "А"», «звукосочетания звука "В"» и вдобавок то, что одно явление было раньше другого. Таким образом, ваше высказывание совершенно аналогично такому, например, высказыванию: «После того как я вышел, я промок». Это молекулярное утверждение, атомами которого будут: «А произошло» и «В произошло». Но что мы понимаем под «А произошло»? Мы полагаем, что было произнесено звукосочетание, относящееся к определенному классу — классу, называемому «А». Таким образом, когда мы говорим: «А предшествует В», здесь скрыта некоторая логическая форма, которая со30
Предложения, синтаксис и части речи
впадает с логической формой утверждения: «Сначала послышался лай собаки, а затем ржание лошади».
Попробуем продвинуться немного дальше. Я говорю: «А». Затем я спрашиваю: «Что я сказал?» Вы отвечаете: «Вы сказали "А"». Звукосочетание, которое вы произносите, когда говорите «А» в последнем ответе, отличается от звукосочетания, которое я первоначально произнес; поэтому, если «Л» является именем особого звукосочетания, ваше высказывание будет ложным. Только потому, что «А» является именем класса звукосочетаний, ваше высказывание оказывается истинным; ваше высказывание классифицирует произведенное мною звукосочетание в той же степени правильно, как и в случае, когда вы сказали: «Вы лаете, как собака». Рассмотренный пример показывает, как язык принуждает нас к общности, даже если большинство желает ее избежать. Если мы желаем говорить об особом звукосочетании, произнесенном мною, мы обязаны присвоить ему собственное имя, скажем, «Том»; а звукосочетание, которое вы произносите, когда сказали «А», назовем «Дик». Тогда вы можете сказать: «Том и Дик являются ?-ми». Мы можем сказать: «Я сказал Том», но не «я сказал 'Том"». Строго говоря, нам не следует говорить: «Я сказал "А"»; нам следует говорить: «Я сказал об одном из "A"» (an "A"). Все сказанное иллюстрирует общий принцип, согласно которому когда мы употребляем общий термин, такой как «А» или «человек», мы держим в наших головах не универсалию, а ее единичное проявление, на которое похож наш нынешний объект мысли. Когда мы говорим: «Я сказал «А», что мы имеем реально в виду, выражается фразой: «Я произнес звук, крайне похожий на звук, который я сейчас намерен произносить: "А"». Однако мы отклоняемся от темы.
Вернемся к предположению, что я вначале сказал «А», а затем «5». Назовем событие, которым было первое произнесение, «Томом», а второе — «1Ърри». Затем мы можем сказать: «Том предшествовал Гарри». Именно это мы реально намерены сказать, когда говорим, что «звукосочетание "А" предшествовало звукосочетанию "В"»; и мы, кажется, наконец-то добрались до атомарного предложения, которое не только классифицирует.
31
Предложения, синтаксис и части речи
Можно возразить, что когда мы говорим «Том предшествовал Гарри», из этого следует, что «был Том» и «был Гарри», так же как когда мы сказали, что «звук "А" предшествовал звуку "В"», сказанное влекло «было "А"» и «было "В"». По нашему мнению, рассуждать так было бы логической ошибкой. Когда я говорю, что проявился неопределенный член класса, мое высказывание значимо, если мне известно, что это за класс. Но в случае правильного собственного имени оно лишено значения до тех пор, пока не именует нечто, и если именует нечто, такое нечто должно произойти. Сказанное может показаться возвращением к онтологическому аргументу, но фактически это лишь часть определения «имени». Собственное имя именует нечто такое, что не представляет собой множество случаев, причем именует его путем ad hoc конвенции, а не дескрипцией, составленной из слов с ранее приписанными значениями. Следовательно, пока имя ничего не именует, оно остается пустым звуком, а не словом. И когда мы говорим: «Том предшествовал Гарри», где «Том» и «Гарри» — имена отдельных звукосочетаний, мы не предполагаем, что «был Том» и «был Гарри», так как заключенные в кавычки выражения в строгом смысле не имеют значения.
На практике собственные имена не даются единичным кратким явлениям, поскольку большинство из них недостаточно интересны. Когда у нас есть повод упомянуть их, мы это делаем с помощью дескрипций — таких, как «смерть Цезаря» или «рождение Христа». Если рассуждать в данный момент в терминах физики, мы присваиваем собственные имена определенным непрерывным пространственно-временным интервалам, таким как Сократ, Франция или Луна. В старину говорили, что мы даем собственное имя субстанции или собранию субстанций, но сейчас мы можем найти другую фразу для выражения объекта собственного имени.
На практике собственное имя всегда охватывает множество событий, но не является именем класса: отдельные события являются частями того, что имя значит, но не его примерами. Рассмотрим, скажем, фразу: «Цезарь умер». «Смерть» является родовым словом для большого числа событий, имеющих определенное сходст32
I
Предложения, синтаксис и части речи
во друг с другом, но не обязательно какую-либо пространственно-временную взаимосвязанность; и каждое из этих событий является одной из смертей. Напротив, «Цезарь» вводится для последовательности совместных, а не нескольких событий. Когда мы говорим: «Цезарь умер», мы говорим, что одна из последовательностей событий, которая была Цезарем, была членом класса смертей; это событие называется «смерть Цезаря».
С логической точки зрения собственное имя, может быть приписано произвольной непрерывной части пространства-времени. (Достаточно макроскопической непрерывности.) Две части жизни одного человека могут иметь различные имена; например, Абрам и Авраам, или Октавиан и Август. «Вселенная» может рассматриваться как собственное имя для пространства-времени в целом. Мы можем дать собственное имя очень маленьким частям пространства-времени при условии, что они все еще достаточно велики, чтобы быть отмечены. Если мы говорим «А» ровно в 6 часов вечера такого-то числа, мы можем дать этому звукосочетанию собственное имя или, если говорить более конкретно, слуховому ощущению, которое некоторая присутствующая личность имеет, слушая нас. Но даже когда мы достигли этой степени детализации, мы не можем сказать, что мы назвали нечто лишенное структуры. Поэтому можно допустить, по крайней мере пока, что каждое собственное имя является именем структуры, а не чего-то лишенного частей. Но это — эмпирический факт, а не логическая необходимость.
Если мы хотим избежать затруднения в вопросе, который не является лингвистическим, мы должны различать предложения не по сложности, которую они могут иметь, но по тому, что подразумевается их формой. Предложение «Александр жил раньше Цезаря» является сложным благодаря сложности Александра и Цезаря; но «х предшествовал у» — не подразумевает, исходя из его формы, что ? и у являются сложными. Фактически, поскольку Александр умер раньше, чем Цезарь родился, каждая составляющая Александра предшествовала каждой составляющей Цезаря. Таким образом, мы можем принять в качестве атомарной формы суждения выражение: «х предшествует у», даже если мы не можем фактически
33
Предложения, синтаксис и части речи
указать те ? и у, которые образуют атомарное суждение. Затем мы говорим, что форма суждения является атомарной, если из того обстоятельства, что суждение обладает данной формой, логически не следует, что оно представляет структуру, составленную из подчиненных суждений. И еще добавим, что нет логической необходимости в том, чтобы собственное имя именовало структуру, имеющую части.
Дискуссия, приведенная выше, является необходимым вступлением к попытке установить, что конституирует существенное единство предложения, — ведь данное единство, какова бы ни была его природа, очевидно существует в предложении атомарной формы и в первую очередь должно исследоваться в таких предложениях.
В каждом значимом предложении некоторая связь между тем, что отдельные слова означают, является существенной, опуская слова, которые служат только для указания синтаксической структуры. Мы видели, что «Цезарь умер» утверждает существование общего члена двух классов, класса событий, которым был Цезарь, и класса событий, которые являются смертями. Предложение может утверждать только одно из отношений; в каждом случае синтаксис показывает, какое отношение утверждается. Некоторые случаи оказываются проще, чем «Цезарь умер», другие сложнее. Предположим, я указываю на бледно-желтый нарцисс и говорю: «Это — желтое», где «это» может быть использовано в качестве собственного имени части моего поля зрения, а «желтое» может быть использовано в качестве имени класса. Данное суждение, интерпретированное подобным образом, проще, чем «Цезарь умер», поскольку оно классифицирует данный объект; оно логически аналогично суждению «Это — смерть». Мы должны быть способны знать такие суждения прежде, чем мы можем знать, что два класса обладают общим членом — как раз это утверждается суждением «Цезарь умер». Но суждение «Это — желтое» не столь простое, каким выглядит. Когда ребенок изучает значение слова «желтый», то прежде всего существует объект (или скорее множество объектов), которые желтые по определению, а затем восприятие, что другие объекты сходны с ними в цвете. Итак, когда мы говорим
34
Предложения, синтаксис и части речи
ребенку «это — желтое», то, что мы (с успехом) сообщаем ему, выглядит так: «Это схоже по цвету с объектом, который является желтым по определению». Такие суждения-классификаторы, а также суждения, приписывающие предикаты, реально выглядят суждениями, утверждающими сходство. Если так, то простейшие суждения — это суждения отношения.
Однако существует различие между симметричными и асимметричными отношениями. Отношение является симметричным, если связывая х с у, оно также связывает у с х; асимметричным, если связывая ? су, не может связывать у с х. Так что сходство является симметричным, и таково же различие. В то же время «прежде чем», «больше», «справа от» и так далее — асимметричны. Существуют также отношения, которые нельзя отнести ни к симметричным, ни к асимметричным. Например, «брат», поскольку еслих — брат у, у может быть сестрой х. Подобные отношения вместе с асимметричными называют несимметричными. Несимметричные отношения крайне важны, и многие известные философские течения опровергаются их существованием.
Давайте попытаемся разобраться, что в точности представляют собой лингвистические факты о несимметричных отношениях. Два предложения: «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута» состоят из одних и тех же слов, в обоих случаях упорядоченных отношением временного порядка. Тем не менее первое из них истинно, а другое — ложно. Использование порядка слов для этих целей, вообще говоря, не существенно; латинский язык использует вместо этого флексии1. Но если бы вы были римским школьным учителем, преподающим различие между именительным и винительным падежами, в некоторый момент вы были бы вынуждены ввести несимметричные отношения и посчитали бы вполне естественным объяснить их с помощью пространственного и временного порядка. Обратимся на минуту к тому, что произошло, когда Брут убил Цезаря: кинжал быстро двигался от Брута в направлении Цезаря. Абстрактная схема выглядит так: «Л двигался от В к С», и факт, с которым мы имеем дело, отличается от схемы «А двигался от С к В». Было два события:
1 Интонации. — Прим. пврев.
35
Предложения, синтаксис и части речи
одно A-бытие-в-B, другое —A-бытие-в-С, которые мы назовем ? и у соответственно. Если А перемещается от В к С, ? предшествовал у; если же А перемещался от С к B, то у предшествовал ?. ??? что изначальный источник различия между «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута» лежит в различии «х предшествует у» и «у предшествует х», где х и у — события. Аналогично в поле зрения существуют пространственные отношения: выше-и-ниже, справа-и-слева, которые обладают тем же свойством асимметрии. «Ярче», «громче» и вообще сравнительные прилагательные также являются асимметричными.
Единство науки особенно очевидно в свете асимметричных отношений: «х предшествует у» и «у предшествует х» состоят из одних и тех же свойств, упорядоченных одним и тем же отношением временного порядка; в составляющих этих высказываний нет ничего, что отличало бы одно высказывание от другого. Предложения отличаются как взятые в целом, но не в их частях; именно это мы имеем в виду, когда говорим о предложении как единстве, целостности.
В этом месте, чтобы избежать недоразумения, важно вспомнить, что слова являются универсалиями1. В двух произнесениях предложений «х предшествует у» и «у предшествует х» два символа «х» не тождественны, то же самое касается двух символов «у». Пусть 8г и 52 будут собственными именами этих произнесений предложений; пусть X1 и X2, будут собственными именами двух произнесений «х», 71 и У2 — двух произнесений «у», и Р1, Р2 — двух слов «предшествует». Тогда S1 состоит из трех произнесений Х1, Р1, Y1 именно в таком порядке, а 52 состоит из трех произнесений У2,Р2,Х2 именно в таком порядке. Порядок в каждом из случаев является фактом истории столь же определенным и неизменяемым, насколько незыблем факт, что Александр жил раньше Цезаря. Когда мы обнаруживаем, что порядок слов может быть изменен, что мы можем сказать: «Цезарь убил Брута» так же легко, как «Брут убил Цезаря», мы склонны думать, что слова являются такими вещами, которые могут распола1 Из сказанного не следует существование универсалий. Утверждается только то, что статус слова, противопоставляемого упоминаемым им конкретным примерам, является тем же самым, что у собаки как таковой, противопоставляемой различным конкретным собакам.
36
Предложения, синтаксис и части речи
гаться по-разному. Но это ошибка: слова — это абстракции, и вербальные произнесения могут иметь лишь тот порядок, который слова реально имеют. Хотя жизнь произнесений коротка, они живут и умирают, но не способны к воскрешению из мертвых. Все имеет то расположение, какое имеет, и не способно к изменению расположения. Мы не хотим мыслить без нужды педантично и поэтому отметим, что ясность в данном вопросе необходима для понимания возможности. Мы говорим, что возможно говорить как то, что «Брут убил Цезаря», так и то, что «Цезарь убил Брута», и мы не осознаем, что сказанное полностью аналогично тому факту, что один мужчина может находиться слева от женщины в одном случае, а другой мужчина находиться справа от другой женщины в другом случае. Пусть ?— класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «Брут»; пусть к — класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «убил»; и пусть 7 — класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «Цезарь». Тогда сказать, что можно говорить или «Брут убил Цезаря» или же «Цезарь убил Брута», значит сказать, что (1) существуют события х, Р,у, такие, что x — член ?, ? — член к, у — член ?, х непосредственно предшествует ? и ? непосредственно предшествуету (2) существуют события х', Р',у', выполняющие названные выше условия относительно членства в ?, ?, ?, но такие, что у' непосредственно предшествует Р' и Р' непосредственно предшествует х'. Мы утверждаем, что во всех возможных случаях существует субъект в виде переменной, выполняющей некоторое условие, которое выполняют многие значения переменной, причем некоторые из этих значений удовлетворяют дополнительному условию, в то время как остальные — нет. В таком случае мы говорим, что это «возможно», подразумевая, что субъект может удовлетворять названному дополнительному условию. В символическом выражении, если «?? и ??» и «?? и не-^ос» оба истинны для подходящих значений х, тогда, при заданности ??, ?? — возможно, но не необходимо. (Иногда различают эмпирическую и логическую необходимость, но мы не желаем входить в обсуждение этого вопроса.)
37
Предложения, синтаксис и части речи
Следует отметить еще одно обстоятельство. Когда мы говорим, что предложения «хРу» и «у?х» (где P — асимметричное отношение) несовместимы, символы «х» и «у» являются универсалиями, поскольку в нашем высказывании присутствуют два примера каждого из них; но они должны быть именами отдельных предметов. «День предшествует ночи» и «Ночь предшествует дню» — эти высказывания оба истинны. В таких случаях отсутствует логическая однородность между символом и его значением: символ является универсалией, в то время как значение его — отдельный предмет. Такого рода логическая неоднородность приводит к недоразумениям. Все символы относятся к одному логическому типу: они являются классами сходных произнесений, сходных звуков, сходных форм, но их значения могут быть произвольного типа или же неопределенного типа, как значение самого слова «тип». Отношение символа к его значению необходимо варьируется в зависимости от типа значения, и данный факт крайне важен в теории символизма.
Имея теперь дело с недоразумениями, которые могут возникать, если говорить, что одно и то же слово может входить в два разных предложения, мы можем, следовательно, вольно обращаться с данным положением, так же как можем сказать, что «жирафу можно обнаружить в Африке и в зоопарке», и при этом не впасть в путаницу по поводу того, что истинно для какой именно жирафы.
В языке, подобном английскому, в котором порядок слов обязателен для значения предложения, мы можем описать суть несимметричных отношений следующим образом: если дано множество слов, пригодных для построения предложения, часто оказывается, что они пригодны для построения двух или более предложений, одно из которых истинно, а остальные ложны, причем эти предложения отличаются только порядком слов. Таким образом, значение предложения, по крайней мере в некоторых случаях, определяется упорядоченностью слов, а не их классом. В таких случаях значение предложения нельзя получить из собранных вместе значений нескольких слов. Когда индивидуум знает, кто такие Брут и Цезарь, что представляет собой убийство, он тем не менее не знает, кто кого
38
Предложения, синтаксис и части речи
убил, если слышит предложение «Брут убил Цезаря»1. Чтобы узнать это, ему требуется синтаксис в той же мере, что и словарь, поскольку форма предложения как целого привносит свой вклад в значение2.
Чтобы избежать ненужных длиннот, давайте предположим, что существует только устная речь. Тогда все слова подчиняются временному порядку, а некоторые слова утверждают временной порядок. Мы знаем, что если «х» и «у» — имена конкретных событий, то когда «х предшествует у» является истинным предложением, «у предшествует х» — является ложным. Наша нынешняя проблема заключается в следующем: можем ли мы сформулировать нечто эквивалентное сказанному выше, прибегая к терминам, касающимся не языка, а только событий? Может показаться, что мы имеем дело с характеристикой временных отношений, тем не менее когда мы пытаемся сформулировать, что эти характеристики собой представляют, мы вынуждены прибегнуть к формулировке характеристик предложений о временных отношениях. Причем все, что говорится о временных отношениях, в равной степени приложимо ко всем другим асимметричным отношениям.
Когда я слышу предложение «Брут убил Цезаря», я воспринимаю временной порядок слов. Если бы было не так, я не мог бы знать, что слышал указанное предложение, а не предложение «Цезарь убил Брута». Если утверждению временного порядка я предпосылаю предложения «"Брут" предшествовало "убил"» и «"убил" предшествовало "Цезарю"», я опять должен быть осведомлен о временном порядке слов в этих предложениях. Следовательно, мы должны знать временной порядок событий в случаях, в которых мы не утверждаем, что события имеют этот временной порядок, иначе мы впадем в бесконечный регресс. Что же мы осознаем в таком случае?
В этой связи можно предложить следующую теорию: когда мы слышим слово «Брут», имеется чувственный опыт, аналогичный
- 1 Поскольку в английском языке отсутствуют падежные окончания существительных, этот вымышленный индивидуум будет понимать данную фразу примерно так: «Брут, убил, Цезарь». — Прим. перев.
2 Иногда возможна с двусмысленность: ср.: «Сама муза породила Орфея». (В оригинале фраза, которая может быть понята и так, что Орфей породил музу. — Прим. перев.)
39
Предложения, синтаксис и части речи
постепенному ослаблению звука колокола; если слово слышалось мгновением раньше, то все еще имеется ощущение эхообразного вида, аналогичное тому, что было мгновением раньше, только слабее. Итак, после того как мы перестали слышать предложение «Брут убил Цезаря», мы все еще обладаем слуховым ощущением, которое можно представить как:
Брут убил ЦЕЗАРЯ;
в то время как если мы только что перестали слышать «Цезарь убил Брута», наше ощущение может быть представлено как:
Цезарь убил БРУТА.
Мы имеем дело с различными ощущениями, и именно данное различие — можно так утверждать — позволяет нам осознать временной порядок. В соответствии с данной теорией, когда мы различаем «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута», мы различаем не два целых, составленных из в точности сходных частей, которые произошли одно за другим, а два целых, составленных из кое в чем различных частей, которые происходят одновременно. Каждое из этих целых характеризуется своими конституентами и не нуждается в дополнительном упоминании об их упорядочении.
В представленной теории имеется, без сомнения, элемент истины. Кажется очевидным как факт психологии, что существуют события, которые можно классифицировать как ощущения, в которых продолжающийся звук комбинируется со слабеющим призраком звука, услышанного мгновением раньше. Но если в теории больше ничего не содержится, мы не могли бы знать, что прошлые события произошли. Допуская,.что существуют фантомные ощущения, как можем мы знать об их сходстве или же отличии от ощущений действительных? Если бы мы знали только текущие события, которые фактически связаны с прошлыми событиями, мы бы никогда не узнали об этой связи. Очевидно, что иногда, в определенном смысле, мы знаем прошлое, не выводя его из настоящего, но тем же прямым путем, которым мы знаем настоящее. Если бы это не имело места, ничто в настоящем не вело бы нас к предположению о том, что когда-то существовало прошлое, и мы бы даже не понимали такого предположения.
40
I
Предложения, синтаксис и части речи
Давайте вернемся к суждению: «если ? предшествует у, у не предшествует х». Кажется очевидным, что мы не знаем этого эмпирически, но не кажется, что данное суждение является чисто логическим1. Но мы не видим, как можно сказать, что данное суждение представляет лингвистическую конвенцию. Суждение «х предшествует у» может утверждаться на основе эксперимента. Мы говорим, что если этот опыт имеет место, то не имеет места никакой другой опыт, который приводил бы к тому, что «у предшествует х». Хотя мы по-новому формулируем проблему, очевидно, что всегда должно быть отрицание в каком-то месте нашего высказывания; мы полагаем также совершенно очевидным, что отрицание вводит нас в сферу языка. Когда мы говорим, что «у не предшествует х», может показаться, что мы можем иметь в виду только следующее: «предложение "у предшествует х" — ложно». Ведь если мы примем любую другую интерпретацию, мы будем вынуждены допустить, что мы можем постигать отрицательные факты, что выглядит нелепым, хотя, возможно, таковым не является по причинам, которые укажем позже. Мы думаем, что нечто подобное может быть сказано про «если»; там, где встречается данное слово, оно должно применяться к предложению. Итак, кажется, что исследуемое нами суждение должно быть сформулировано так: «по крайней мере одно из предложений "х предшествует у" и "у предшествует х" является ложным, если х и у — собственные имена событий». Дальнейшее исследование проблемы требует определения ложности. Поэтому пока что отложим данный вопрос до момента обсуждения истинности и ложности.
Части речи, как они проявляют себя в грамматике, не имеют слишком тесной связи с логическим синтаксисом. «Прежде» является предлогом, а «предшествует» — глаголом, но оба слова означают одно и то же. Глагол, который может показаться существенным для предложения, может отсутствовать во многих языках, и даже в английском в такой фразе, как «больше спешки — меньше скорость»2. Однако возможно соединить логический язык с логи1 Чтобы решить этот вопрос, необходимо обсудить собственные имена, к чему мы подойдем попозже.
г Английский аналог русской поговорки «Тише едешь — дальше будешь». — Прим. перев.
41
Предложения, синтаксис и части речи
ческим синтаксисом, и когда это сделано, обнаружить некоторые предположения естественного языка, которые привели к этому.
Наиболее полной частью логики является теория связок. Их назначение в логике — связывать только целые предложения; с их помощью образуют молекулярные предложения, атомы которых отделены друг от друга связками. Эта часть предмета настолько полно разработана, что нет нужды расточать на нее время. Более того, все проблемы, которых мы до сих пор касались, возникают в связи с предложениями атомарной формы.
Давайте рассмотрим несколько предложений: (1) это — желтое; (2) это происходит прежде, чем то; (3) А дает книгу Б.
(1) В предложении «Это — желтое» слово «это» является собственным именем. Верно, что в других случаях другие объекты называются «этим», но то же в равной степени справедливо для «Джона»: когда мы говорим: «Здесь Джон», мы не имеем в виду того, что «здесь находится некоторый член класса людей, которых зовут "Джон"»; мы рассматриваем имя как принадлежащее только одной личности. То же самое справедливо для «этого»2. Слово «люди» приложимо ко всем объектам, в отдельности называемым «человек», но слово «эти» неприложимо ко всем объектам, в других случаях называемым по отдельности «этим».
Слово «желтый» является более трудным. Кажется, оно значит, как утверждалось выше, «сходство в цвете с определенным объектом», который является желтым по определению. Разумеется, строго говоря, поскольку существует множество оттенков желтого, мы нуждаемся в большом числе объектов, желтых по определению: но можно и проигнорировать это усложнение. Но поскольку мы можем отличать сходство в цвете от сходства в других характеристиках (например, в форме), мы не избегаем необходимости определенной степени абстракции в заключении о том, что подразумевается под «желтым»2. Мы не можем видеть цвет без формы или же
2 Слово «это» будет обсуждаться в главе «Эгоцентрические подробности».
2 Но рассмотрим «Логическое конструирование мира» Р. Карнапа; желтое (по определению) — это группа всех сходных по цвету с ним и друг с другом предметов, причем не все сходны с чем-либо вне данной группы. Этот предмет будет обсуждаться в главе VI.
42
Предложения, синтаксис и части речи
форму без цвета; но мы в состоянии увидеть различие в сходстве желтого круга с желтым треугольником, равно как и в сходстве желтого круга с красным. Поэтому может показаться, что доступные ощущениям предикаты, такие как «желтый», «красный», «громкий», «тяжелый», выведены из восприятия видов сходства. Сказанное применимо также к весьма общим предикатам, таким как «зрительный», «слышимый», «тактильный». Итак, возвращаясь к высказыванию «это — желтое», его значение, кажется, следует понимать так: «это обладает цветовым сходством с тем», где «это» и «то», — собственные имена, объект, названный «тем», является желтым по определению, а сходство в цвете является двухместным отношением, которое может быть воспринято. Можно видеть, что сходство в цвете является симметричным отношением. В этом заключены мотивы, по которым возможно понимать «желтый» как предикат и пренебречь сравнением. Но возможно и то, что сказанное о сравнении применимо только к изучению слова «желтый»; может оказаться так, что когда оно изучено, оно действительно становится предикатом1.
(2) «Это происходит прежде, чем то» — уже обсуждалось. Поскольку отношение «прежде, чем» является асимметричным, мы не можем рассматривать данное суждение как приписывание общего предиката «тому» и «этому». Если же мы рассматриваем данное суждение как приписывание различных предикатов (например, дат) «тому» и «этому», эти предикаты сами должны находиться в асимметричном отношении, соответствующем отношению «прежде, чем». Формально можно истолковать данное суждение как «дата "этого" более ранняя, чем дата "того"», но «раньше» является в той же мере асимметричным отношением, как и «прежде, чем». Нелегко найти логический метод производства асимметрии из симметричной данности2.
1 Этот вопрос не представляет интереса. Объект образует минимаьный словарь, и это можно (сделать двумя способами.
2 По поводу сказанного д-р Шеффер имеет свой способ различения пар «у следует за х» и «х следует за у», который показывает, что технически можно согласиться с его способом, поскольку он представляет собой больше, чем просто техническое средство.
Другой путь оперирования асимметрией будет рассмотрен в одной из следующих глав.
43
Предложения, синтаксис и части речи
Словосочетание «прежде чем», подобно слову «желтый», может быть получено из сравнения. Мы можем начать с весьма характерных случаев последовательности, например, такого, как часов, отбивающих двенадцать, и рассматривая другие случаи последовательности, не имеющие никаких других признаков сходства с бьющими часами, постепенно сконцентрировать внимание на последовательности как таковой. Однако представляется ясным — что бы ни представлял случай с «желтым», — что в отношении «прежде, чем» все сказанное выше применимо лишь при изучении данного словосочетания. Значение таких слов, как «прежде чем» или «сходство в цвете», не всегда может быть выведено из сравнения, поскольку попытка сравнения может привести к бесконечному регрессу. Сравнение является необходимым побудительным мотивом абстракции, но абстракция должна быть возможной по крайней мере в той же степени, что и разглядывание сходства. И если абстракция возможна в отношении сходства, представляется бессмысленным отказывать ей где-либо еще.
Сказать, что мы понимаем словосочетание «прежде, чем», значит сказать, что когда мы воспринимаем два события А и S во временной последовательности, мы знаем, надо ли сказать «А происходит прежде, чем 5» или «5 происходит прежде, чем А», и в отношении одного из приведенных высказываний мы знаем, что оно описывает как раз то, что мы воспринимаем.
(3) «А дает книгу В». Это означает: «существует ? такой, что А дает х-В и ? является книжным». Слово «книжный» используется в данном случае для определения качества, которым обладают книги. Давайте сосредоточимся на высказывании «А дает С—В», где А
B, С—собственные имена. (Вопросы, поднятые высказыванием «существует ? такой, что», будут тоже вскоре рассмотрены). Я хочу проанализировать, какого рода события дают нам свидетельство истинности данного высказывания. Если мы способны знать его истинность не понаслышке, а благодаря свидетельству наших собственных ощущений, мы должны видеть А и Б и видеть, как А держит
C, перемещая С в направлении В, наконец, как С попадает в руки В. (Мы предполагаем, что С является некоторым маленьким объектом
44
Предложения, синтаксис и части речи
вроде книги, а не имуществом или авторским правом или чем-нибудь еще, владение чем осложняется их абстрактной природой.) Рассматриваемая ситуация аналогична той, которая возникала в случае высказывания «Брут убил Цезаря кинжалом». Существенно то, что Л В, С могут быть чувственно представлены за конечный период времени, в течение которого изменяются пространственные отношения С к А и Б, Схематически, геометрически минимальный смысл высказывания выглядит следующим образом: сначала мы видим три формы A1, В1 C1 из которых С1 находится вблизи Av затем мы видим три весьма схожих формы А2, В2, С2, из которых С2 — близка к Вг. (Я опускаю множество деталей.) Ни один из названных фактов по отдельности не достаточен; утверждается, что они происходят быстро и последовательно. Но и этого в действительности недостаточно: мы должны быть убеждены в том, что А1 и А2, В1и В2, С1 и С2 соответственно представляют проявления одних и тех же материальных объектов, которые можно определить. Я пренебрегаю тем обстоятельством, что факт «данности» включает интенцию; но и в этом случае остаются беспокоящие сложности. Может показаться на первый взгляд, что как минимум утверждается примерно следующее: «А1 В1, С1 — проявления трех материальных объектов в один момент времени; А2, В2, С2 — проявления «тех же» объектов в чуть более позднее время; С1 соприкасается c A1, но не с В1; С2 соприкасается с В2 но не с А2». Не будем входить в проблему, как можно показать, что два проявления в два разных момента времени являются проявлениями «того же» объекта; в конечном счете, это дело физики, но на практике приемлемы и весомые судебные методы решения. Для нас важно то, что, как кажется, следует рассматривать атомарную форму, содержащую шесть терминов, а именно: «близость С1 к А1 и их сравнительная отдаленность от В1 является событием, чуть предшествующим близости С2 к B2 и их сравнительной отдаленности от А2,». Напрашивается вывод, что мы не можем избежать атомарной формы указанной степени сложности, если только хотим иметь чувственное свидетельство того, как один человек передает объект другому. Но возможно, что наши рассуждения ошибочны. Рассмотрим следующие суждения: C1 находится рядом с A1, C1 находится далеко от
45
Предложения, синтаксис и части речи
В1,А1— одновременно с В1,В1— одновременно с С1,А1— чуть предшествует А2, А2—одновременно с В2, В2— одновременно с С2, С2 находится рядом с В2, С2 находится далеко от А,. Это множество из девяти суждений логически эквивалентно одному суждению, включающему А1 В1, C1 A2, В2, С2. Следовательно, это одно суждение является не данным, а выводным. Существует еще одна трудность: «рядом» и «далеко» являются относительными терминами; в астрономии Венера находится близко от Земли, но не с точки зрения человека, что-либо передающего другому. Однако подобных проблем можно избежать. Можно подставить «С1 соприкасается сА1» вместо «C1 находится рядом с А1 " и «нечто расположено между С1 и В1» вместо «C1 находится далеко от В1". Здесь «соприкасается» и «между» должны быть видимой данностью. Таким образом, трехместное отношение «расположен между», кажется, самая сложная из требуемой данности.
Важность атомарных форм и противоречащих им форм состоит, как мы увидим, в том, то все суждения, по крайней мере все непсихологические суждения, оправданные наблюдением без помощи умозаключений, имеют эти формы. Другими словами, если быть аккуратными, все предложения, несущие сообщения об эмпирической физической данности, будут утверждать или отрицать суждения атомарной формы. Все другие предложения физики теоретически могут быть либо доказаны, либо опровергнуты (если представится случай), или окажутся вероятными, или невероятными, что устанавливается с помощью атомарных форм. Поэтому не следует включать в данность ничего такого, что можно было бы логически доказать или же опровергнуть посредством других данных. Но это возможно только путем предвидения.
Предложение атомарной формы, выраженное в строго логическом языке, содержит конечное число собственных имен (сколь угодно большое число), а также одно слово, не относящееся к собственным именам. Например: «х — желтый», «х — раньше, чему», «х расположен между у и z» и так далее. Мы можем отличать собственные имена от других слов на основе того факта, что собственное имя может входить в каждую форму атомарного предложения, в то время как слово, которое не является собственным именем,
46
Предложения, синтаксис и части речи
может входить только в атомарное предложение с подходящим числом собственных имен. Так, «желтый» требует одного собственного имени, «раньше» — двух, «между» — трех. Такие термины называются предикатами, бинарными отношениями, тернарными отношениями и т. д. Иногда, в целях унификации терминологии, предикаты называют монадическими отношениями.
Мы переходим теперь к другим, чем союзы, частям речи, которые не могут входить в атомарные формы. Таковыми являются неопределенный и определенный артикль, «все», «некоторые», «многие», «ни один». Сюда же, как мы полагаем, следует добавить отрицание «нет», но здесь возникает ситуация, аналогичная союзам. Давайте начнем с неопределенного артикля. Предположим, мы говорим (истинно): «Я видел человека» (I saw a man). Очевидно, что «человек как таковой» не относится к тем вещам, которые возможно видеть, это логическая абстракция. То, что мы видим, представляет некоторую особую форму, которой мы желаем дать собственное имя А; и вы заключаете, что «А является человеком». Два предложения: «Я видел Л» и «А является человеком» позволяют вам дедуцировать «Я видел человека», но это последнее предложение не имеет следствием, что вы видели А или же что А является человеком. Когда вы говорите мне, что видели человека, я не могу сказать, видели вы А или В, или С, или же какого-то другого существующего человека. То, что известно, представляет истинность некоторого суждения формы: «Я видел X, и Xявляется человеком».
Данная форма не является атомарной, будучи составленной из «Я видел х» и «X является человеком». Она может быть дедуцирована из «Я видел А, и А является человеком»; таким образом, она может быть доказана с помощью эмпирических данных, хотя данная форма и не относится к тому виду предложений, которые выражают данность восприятия, поскольку в последнем случае предложение упоминало бы А или В или С или что-либо еще, что вы видели. Напротив, никакие данные восприятия не в состоянии опровергнуть предложение «я видел человека».
Суждения, содержащие слова «все» или «ни один», могут быть опровергнуты эмпирическими данными, но не доказаны, за исклю47
Предложения, синтаксис и части речи
чением доказательства в логике и математике. Мы можем доказать, что «все простые числа, кроме 2, являются нечетными», поскольку это следует из определений; но мы не можем доказать, что «все люди — смертны», поскольку мы не можем доказать, что не упустили ни одного.Фактически высказывание «Все люди — смертны» является высказыванием обо всем, а не только о всех людях; оно устанавливает для каждого х, что ? либо смертен, либо не человек. До тех пор, пока мы не изучим все на свете, мы не можем быть уверенными в том, что нечто, еще не изученное, является человеком, но не является смертным. Но так как мы не можем изучить все на свете, мы не можем эмпирически знать общие суждения.
Ни одно суждение, содержащее определенный артикль (в единственном числе), не может быть строго доказано с помощью эмпирического свидетельства. Мы не знаем, что Скот был единственным автором Веверлея (Scott was the author of Waverey); что мы знаем, так то, что он был одним из авторов Веверлея (he was an author of Wavery). Ведь насколько нам известно, кто-либо на Марсе также мог бы написать Веверлея. Чтобы доказать, что Скот был единственным автором, мы должны обозреть Вселенную и установить, что все в ней либо не писало Веверлея, либо было Скотом. Данная задача выходит за пределы наших возможностей.
Эмпирическое свидетельство может доказать суждения, содержащие неопределенный артикль или слово «некоторый», а также может опровергнуть суждения, содержащие определенный артикль, слова «все» или «ни один». Оно не может опровергнуть суждения, содержащие неопределенный артикль или слово «некоторый», не может доказать суждения, содержащие определенный артикль, слова «все» или «ни один». Если эмпирическое свидетельство способно вести нас к потере доверия к суждениям про «некоторый» или же к возникновению "доверия к суждениям про «все», это должно осуществляться с помощью некоторого правила вывода другого, чем строгая дедукция до тех пор, пока среди наших базисных суждений могут встречаться суждения, содержащие слово «все».
48
ГЛАВА III
ПРЕДЛОЖЕНИЯ, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИЕ ОПЫТ
ВСЕ люди, научившиеся говорить, могут использовать предложения для характеристики событий. События являются свидетельствами истинности предложений. В одних случаях вещь в целом настолько очевидна, что трудно увидеть какую-либо проблему; в других все настолько запутано, что трудно видеть какое-либо решение. Если вы говорите, что «идет дождь», вы можете знать, что вы сказали то, что является истинным, поскольку вы ищите дождь и ощущаете, и слышите его; это настолько ясно, что ничего не может быть яснее. Но трудности возникнут, как только мы попытаемся проанализировать, что происходит, когда мы делаем высказывания такого сорта на основе непосредственного опыта. В каком смысле мы «знаем» событие независимо от использования слов о нем? Как можем мы сравнить событие с нашими словами, с тем чтобы знать, что наши слова правильные? Какое отношение должно существовать между событием и нашими словами, чтобы наши слова могли быть правильными? Каким образом мы знаем в каждом конкретном случае, существует подобное отношение или нет? Вполне ли допустима возможность знать, что наши слова правильные, без какого бы то ни было невербального знания события, к которому они применимы?
Давайте изучим последний вопрос первым. Может случиться так, что в некоторых случаях мы произносим определенные слова и чувствуем, что они правильные; при этом у нас нет никакого независимого знания причин наших произнесений. Я полагаю, что
49
Предложения, характеризующие опыт
подобное иногда имеет место. Например, вы можете предпринимать энергичные усилия, чтобы понравиться господину Л., но вдруг вы обнаруживаете, что восклицаете: «Я ненавижу господина А», и вы осознаете, что это правда. Нечто подобное, как я могу вообразить, происходит, когда кого-нибудь исследует психоаналитик. Но подобные случаи исключительны. В целом там, где речь идет во всяком случае о присутствующих чувственно воспринимаемых фактах, существует некоторый смысл, в котором мы можем их знать без использования слов. Мы можем отметить, что нам жарко или холодно или что гремит гром или сверкает молния, и если мы переходим к выражению в словах того, что было отмечено нами, мы просто регистрируем то, что уже знаем. Я не настаиваю, что подобное довербальное состояние всегда существует, если под «знанием» опыта мы подразумеваем не более чем то, что мы имели этот опыт; но я настаиваю на том, что подобное довербальное знание является крайне общим. Необходимо, однако, различать опыт, который мы отмечаем, и опыт, который просто происходит с нами, хотя различие только в степени. Давайте проиллюстрируем сказанное несколькими примерами.
Предположим, вы вышли прогуляться в сырую погоду, видите лужу и избегаете ее. Вы не произносите про себя: «Вот лужа, желательно не вступить в нее». Но если кто-нибудь спросит: «Почему вы внезапно шагнули и сторону?», вы ответите: «Потому что я не хотел вступить в лужу». Ретроспективно вы знаете, что у вас было зрительное восприятие, на которое вы среагировали должным образом; так что в предполагаемом случае вы выражаете это знание в словах. Но что бы вы знали и в каком смысле, если бы ваше внимание не было привлечено к предмету задавшим вопрос?
Когда вас спросили, событие уже прошло, так что вы ответили по памяти. Можно ли вспомнить то, что вы никогда не знали? Это зависит от значения слова «знать».
Слово «знать» является весьма двусмысленным. В большинстве случаев понимания данного слова «познание» события отлично от известного события, но существует смысл «познания», при котором, когда вы имеете чувственный опыт, нет никакого различия
50
Предложения, характеризующие опыт
между чувственным опытом и узнаванием того, что вы его имеете. Можно утверждать, что мы всегда знаем наш текущий чувственный опыт; но это невозможно, если знание чего-то отличается от опыта. Ведь если опыт — одно, а познание — другое, предположение, что мы всегда знаем опыт, когда он имеет место, влечет бесконечное преумножение каждого события. Я чувствую жар — это одно событие. Я знаю, что чувствую жар — это другое событие. Я знаю, что я знаю, что чувствую жар — это третье событие. И так далее до бесконечности, что нелепо. Поэтому мы должны сказать, что или наш текущий опыт неотличим от нашего знания о нем, пока он продолжается, или же, как правило, мы не знаем нашего текущего опыта. В целом я предпочитаю употреблять слово «знать» в том смысле, из которого следует, что познание отлично от того, что известно, а также принимать следствие, что, как правило, мы не знаем нашего текущего опыта.
Теперь мы можем сказать, что одно дело — видеть лужу, и совсем другое — знать, что я вижу лужу. «Познание» можно определить как «подходящее действование»; именно в этом смысле мы говорим, что собака знает свое имя, а почтовый голубь знает дорогу домой. В этом смысле мое знание лужи заключается в моем шаге в сторону от нее. Но такое понимание знания является неясным как потому, что другие вещи могут вынудить меня сделать шаг в сторону, так и потому, что «подходящее» может быть определено только в терминах моих желаний. Я могу желать промокнуть, поскольку только что застраховал свою жизнь на приличную сумму, и думать о том, что смерть от пневмонии была бы кстати; в этом случае мой шаг в сторону от лужи свидетельствовал бы о том, что я не видел ее. Более того, если исключить желания, подходящая реакция на определенные стимулы может демонстрироваться научной измерительной аппаратурой, но никто ведь не скажет, что термометр «знает», когда холодно.
Что должно быть сделано с опытом, чтобы мы могли знать его? Возможны различные ответы. Можно использовать слова, характеризующие его, можно помнить опыт в словах или образах, наконец, мы можем просто «обратить внимание» на него. Но «направленность
51
Предложения, характеризующие опыт
внимания» является делом степени и очень плохо определима; как кажется, она состоит главным образом в обособлении от чувственно воспринимаемой окружающей среды. Например, слушая музыкальное произведение, вы могли обратить внимание только на партию виолончели. Остальное же вы слышали, как говорят, «неосознанно», но нет никакой надежды придать этому слову какое-либо определенное значение. В определенном смысле можно сказать, что вы «знаете» текущий опыт, если он пробуждает у вас какие-либо чувства, как бы незначительны они ни были, если они приятны или неприятны вам, интересуют вас или действуют на нервы, удивляют вас или являются тем, что вы как раз и ожидали.
Существует важный смысл, в котором вы можете знать все, что в настоящий момент находится в вашем поле ощущений. Если некто спрашивает вас: «Видите ли вы сейчас желтое?» или: «Вы слышите шум?», вы можете ответить с полной уверенностью, даже если вы до того как вас спросили, не обращали внимания на желтый предает или шум. И часто вы можете быть уверены, что названные события уже происходили перед тем, как ваше внимание было обращено на них.
Поэтому, думается, что наиболее непосредственное знание того, что нам дано в опыте, включает присутствующую в чувствах реальность плюс кое-что еще, но любое излишне точное определение, чем требуется, так же дезориентирует своей точностью, поскольку обсуждаемая проблема обладает существенной расплывчатостью, которая полностью неустранима. Желаемое может быть названо «вниманием»; оно частично представляет обострение соответствующих органов чувств, частично эмоциональную реакцию. Внезапный громкий звук почти всегда привлекает внимание, но так же действует слабый звук, имеющий эмоциональное значение.
Каждое эмпирическое суждение базируется на одном или более доступном чувствам явлении, которые замечаются, когда они происходят, или же сразу после этого, пока они еще составляют часть правдоподобного настоящего. Про такие явления скажем, что они «известны», когда на них обращают внимание. Слово «знать» имеет множество значений, и это только одно из них; но для целей нашего исследования именно оно является фундаментальным.
52
Предложения, характеризующие опыт
Этот смысл «знания» не опирается на использование слов. Следующая наша проблема состоит в следующем: когда мы обращаем внимание на событие, как можем мы сформулировать предложение, которое (в другом смысле) мы «знаем» как истинное благодаря данному событию?
Если я обнаруживаю, скажем, что мне жарко, каково отношение того, что я обнаруживаю, к словам «мне жарко»? Мы можем исключить местоимение «мне», не имеющее отношение к проблеме, и предположить, что я просто сказал: «Ну и жара». (Я говорю «жара», а не «теплота», поскольку хочу употребить слово для обозначения того, что ощущаю, а не физического понятия.) Но поскольку данная фраза выглядит неуклюжей, буду продолжать говорить: «Мне жарко» с учетом приведенной выше оговорки, которая на самом деле подразумевается.
Давайте внесем ясность в нашу текущую проблему. Мы больше не имеем дела с вопросом: «Как я могу знать, что мне жарко?» Это был наш предыдущий вопрос, на который мы ответили, — как бы это ни выглядело неудовлетворительно, — просто сказав, что я обратил на это внимание. Наш вопрос не по поводу узнавания того, что мне жарко, но по поводу узнавания, когда я уже знаю это, что слова «мне жарко» выражают то, на что я обратил внимание, и являются истинными благодаря тому, на что я обратил внимание. Слова «выражать» и «истинный», которые здесь встречаются, не заняты в том, что просто отмечается, а вводят что-то радикально новое. На явления можно обращать внимание или же нет, но нельзя на них обратить внимание, если они не происходят; следовательно, коль скоро это касается только того, чтобы обратить на что-либо внимание, проблема истинности и ложности не возникает. Я не говорю, что истинностная оценка возникает только в связи со словами, поскольку память, проявляющаяся в образах, может быть ложной. Но пока что это обстоятельство можно не принимать во внимание, и в случае высказывания, используемого с намерением выразить то, на что мы обращаем внимание, истинность и ложность впервые появляются в связи с использованием слов.
Когда мне жарко, слово «жарко» соответственно возникает в моем мозгу. Может показаться, что именно в этом состоит причина
53
Предложения, характеризующие опыт
произнесения фразы: «Мне жарко». Но в таком случае что происходит, когда я (истинно) говорю, что «мне не жарко»? Здесь слово «жарко» приходит мне на ум, хотя мое состояние не того рода, чтобы вызывать подобный эффект. Я думаю, что мы можем сказать, что стимул к суждению, содержащему «нет», всегда чаоти^шгьавс^ ляется вербальным; кто-либо спрашивает: «Вам жарко?», и вы отвечаете: VMie~HekapKO». Таким образом, отрицательные суждения возникнут тогда, когда вас стимулируют словом, а не тем, чем обычно стимулируется слово. Вы слышите слово «жарко», но вы не чувствуете жары, поэтому вы говорите: «Нет» или «Мне не жарко». В этом случае слово стимулируется частично словом («жарко» или каким-либо другим), частично опытом, но не тем опытом, который состоит как раз в том, что слово подразумевает.
Возможных стимулов для употребления слова множество, и они разнообразны. Вы можете использовать слово «жар», поскольку пишете поэму, в которой предыдущая строчка заканчивается словом «пожар». Слово «жар» может быть вызвано в вашей голове словом «холод» или словом «экватор», или же, как в предыдущем обсуждении, поиском какого-нибудь очень простого опыта. Конкретный опыт, который подразумевается под словом «жар», определенным образом связан со словом, предшествующим и упомянутым ранее слова «жар», пришедшего на ум, поскольку этот опыт устанавливает данную связь со многими другими вещами. Ассоциация является существенной частью связи между существованием ощущения жары и словом «жарко», но не исчерпывает эту связь в целом.
Отношение между опытом и словом отличается от других подобных ассоциаций, ранее уже упомянутых, в первую очередь тем, что один из элементов ассоциации не является словом. Ассоциация «жара» с «холодом» или «жара» и «пожара» носит чисто вербальный характер. Сказанное важно, но существует и другой важный момент, связанный со словом «значение». Означать — это намереваться, и использование слов, вообще говоря, представляет намерение, которое в большей или меньшей степени обладает социальной природой. Когда вы говорите: «Мне жарко», вы сообщаете информацию, и, как правило, вы намереваетесь ее сообщить. Ког54
Предложения, характеризующие опыт
да вы сообщаете информацию, вы позволяете действовать вашему слушателю с учетом фактора, с которым он не был ознакомлен напрямую; другими словами, услышанные им звуки вызывают с его стороны действие, которое уместно в отношении опыта, испытанного вами, но не вашим слушателем. В случае фразы: «Мне жарко» этот аспект проблемы не очень заметен, пока вы не оказываетесь посетителем и ваши слова не вынуждают вашего хозяина открыть окно, хотя он и будет дрожать от холода; но в случае, вроде: «Смотрите, подъезжает автомашина», динамическое воздействие на слушателя как раз то, которое входило в ваши намерения.
Произнесение фразы, выражающей текущий чувственно воспринимаемый опыт, является, таким образом, в некотором смысле мостиком между прошлым и будущим. (Мы имеем в виду те фразы, которые произносятся в повседневной жизни, а не те, которые придумывают философы.) Чувственно воспринимаемый факт определенным образом воздействует на А, осознающего его; А желает, чтобы В действовал в соответствии с данным фактом, поэтому А произносит слова, которые «выражают» данный факт и которые, как он надеется, вынудят Б действовать в нужном направлении. Произнесение фразы, которая истинным образом выражает текущий чувственно воспринимаемый факт, вынуждает слушателя (в какой-то степени) действовать так, как если бы данный факт воспринимался им самим.
Слушатель, имеющий отношение к истинности высказывания, может быть гипотетическим — необязательно реальным. Суждение может быть произнесено в уединении, или же адресоваться глухому, или же человеку, не владеющему языком автора суждения, но ни один из перечисленных факторов не влияет на истинность или"ложность произнесенного суждения. Предполагается, что слушателем является человек, чьи ощущения и языковые привычки сходны с теми, которыми обладает говорящий. Можно сказать, скорее в духе предварительного, чем заключительного определения, что словесное произнесение высказывания истинным образом выражает доступный чувствам факт, если слушатель, услышавший произнесенное, но не ощутивший факт, действует на основе произнесенного так, как он бы действовал на основе воспринимаемого факта.
55
Предложения, характеризующие опыт
Приведенная формулировка является нечеткой, что создает неудобства. Откуда мы знаем, как слушатель будет действовать? Откуда мы знаем, какая часть его реальных действий обусловлена одними особенностями окружающей среды, а какая — другими? Более того, нельзя признать полностью истинным утверждение, что слова производят в точности те эффекты, которые утверждаются с их помощью. «Королева Анна мертва» — это высказывание обладает крайне незначительной динамической силой, но если бы мы находись у ее смертного ложа, данный факт, вероятно, оказал бы на нас сильное воздействие. Тем не менее данный пример следует исключить из рассмотрения, поскольку мы имеем дело с словесном выражением текущих фактов, так что исторические факты можно оставить для более позднего рассмотрения.
Мы полагаем, что намерение уместно рассматривать только в связи с предложениями, а не словами, кроме тех случаев, когда слова используются как предложения. Возьмем такое слово, как «жарко», значение которого чувственно воспринимаемо. Можно настаивать, что только невербальный стимул этого слова представляет нечто жаркое. Если в присутствии чего-то жаркого нам на ум приходит слово «холодно», это происходит потому, что слово «жарко» пришло в голову первым, а затем оно вызвало слово «холодно». Возможно, что каждый раз, глядя на огонь, мы вспоминаем Кавказ в связи со следующими строчками: Можно ли держать в руке огонь, Думая о морозном Кавказе?
Однако опосредованные словесные ассоциации могут быть существенными, так что мы не придем к ошибке, полагая, что «Кавказ» подразумевает «огонь». Следовательно, мы можем сказать: если определенные ^ситуации вызывают определенное слово без какого-либо словесного опосредования, слово означает как раз эти ситуации или то, что у них общее. И в таком случае услышанное слово приводит к одной из обсуждаемых ситуаций. Когда мы говорим, что слово приводит к ситуации, мы имеем в виду нечто не очень определенное, что может быть образом, или действием, или же только зарождающимся действием.
56
Предложения, характеризующие опыт
Предложение, скажем, отличается от слова тем, что обладает намерением, которое предоставляет информацию только в целях коммуникации. Но именно из значений слов вытекает их сила для исполнения намерения. Ведь когда человек произносит предложение, именно благодаря значениям слов предложение способно влиять на действия слушателя, которые оказываются как раз теми, которые намеревался вызвать говорящий.
Предложения, характеризующие опыт, должны содержать слова, которые обладают тем видом связи с чувством, какую можно обнаружить у слов вроде слова «жарко». Среди подобных слов присутствуют имена цветов, имена простых и привычных форм, громкости, твердости, мягкости и т. д. Практическое удобство, главным образом, определяет, какие чувственно воспринимаемые качества будут иметь имена. В каждом конкретном случае множество слов приложимо к тому, с чем мы сталкиваемся на опыте. Предположим, мы видим красный круг, вписанный в синий квадрат. Мы можем сказать: «Красный внутри синего» или же «круг внутри квадрата». Каждая из этих фраз является непосредственным вербальным выражением каких-то сторон того, что мы видим; каждая фраза полностью верифицируема тем, что мы видим. Если мы заинтересованы в цветах, мы скажем одно, а если в геометрии, то другое. Слова, которые мы употребляем, никогда не исчерпывают всего того, что мы могли бы сказать о чувственном опыте. То, что мы говорим, является более абстрактным, чем то, что мы видим. И опыт, оправдывающий наше высказывание, является только частицей того, что мы испытываем в данный момент, за исключением случаев необычной концентрации внимания. Как правило, мы осознаем множество форм, звуков и телесных ощущений в дополнение к тому, что оправдывает наше высказывание.
Многие высказывания, базирующиеся на непосредственном опыте, являются намного более сложными, чем высказывание: «Мне жарко». Данная мысль иллюстрируется приведенным выше примером «круга внутри квадрата», или «красного внутри синего», или же «красного круга, вписанного в синий квадрат». Подобные вещи можно утверждать как прямое выражение того, что мы видим. Точно так
57
Предложения, характеризующие опыт
же мы можем сказать: «Это жарче, чем то» или «Это громче, чем то» в качестве прямого результата наблюдения; и «Это расположено перед тем», если оба события происходят в границах подходящего настоящего. С другой стороны: если А — круглое синее пятно, В — круглое зеленое пятно, С—круглое желтое пятно, причем все находятся в границах одного визуального поля, мы можем сказать, выражая то, что мы видим, «Л более похоже на В, чем на С». Насколько мы знаем, не существует теоретического предела сложности того, что может быть воспринято. Когда мы говорим о сложности того, что может быть воспринято, фраза звучит двусмысленно. Мы, например, можем обозревать визуальное поле сперва как целое, потом по частям, что было бы естественным при разглядывании картины при плохом освещении. Мы постепенно обнаруживаем, что картина изображает четырех мужчин, женщину, младенца, быка и осла, а также хлев. Вначале мы воспринимаем в чувствах все эти предметы, в конце мы определенно можем сказать, что картина имеет все перечисленные части. Но может и не существовать момента времени, в который мы бы осознали аналитически, посредством чувственного восприятия, все эти части и отношения. Когда мы говорим о сложности чувственной данности, мы имеем в виду больше, чем то, что происходит в данном случае: мы подразумеваем, что замечаем несколько взаимосвязанных предметов как в качестве отдельных, так и взаимосвязанных. Различие наиболее очевидно на примере музыки, где можно слышать общее звучание или выделять на слух отдельные инструменты и те ингредиенты, которые приводят к суммарному эффекту. Только в последнем случае мы могли бы говорить о сложности слышимой данности. Сложность, которая нас интересует, измеряется логической формой суждения восприятия; простейшее является субъектно-предикатным суждением, например, «Это — теплое», следующий пример таков: «Это расположено слева от того»; следующий пример таков: «Это расположено между тем и другим» и т. д. Композиторы и художники, вероятно, заходят намного дальше в способности к подобного рода сложности.
Важным моментом является то, что подобные суждения, настолько сложные, насколько это для них возможно, все еще прямо осно58
Предложения, характеризующие опыт
ваны на опыте, в той же степени полно и истинным образом, как и в случае суждения «мне тепло». Это совсем не Gestat1, с которым имеет дело гештальтпсихология. Рассмотрим, скажем, восприятие десятки треф. Любой игрок, пользующийся игральными картами, сразу видит, что это десятка треф, и видит это посредством восприятия образа (гештальта), но не аналитически. Но он также может видеть, что карта состоит из десяти сходных черных значков на белом поле. Это требует заметного искусства, но в случае двойки или тройки это было бы легче. Если, глядя на двойку треф, мы говорим, что «эта поверхность состоит из двух черных значков на белом фоне», то, что мы говорим, является не просто анализом визуальной данности, но само выражает визуальную данность; другими словами, оно является суждением, которое я могу знать с помощью моих глаз, без какой-либо потребности в умозаключении. Разумеется, данное суждение может быть выведено из суждений «имеется черный значок на белом фоне», «это так», «это сходно с тем», но фактически нет никакой нужды в таком выводе.
Однако существует важное различие между суждениями, которые невозможно вывести, и суждениями, которые могут быть выведены, но не являются таковыми. Временами очень трудно установить, к какому классу принадлежит суждение. Обратимся снова к двойке треф и суждению: «Это.схоже с тем», приложенному к двум трефам. Мы можем дать имя форме, назвав ее «клеверообразной». Итак, мы можем сказать, что «это — клеверообразное», и «то — клеверообразное»; кроме этого, «это — черное» и «то — черное». Мы можем вывести суждение: «Это и то сходны по форме и по цвету». Но такой вывод в определенном смысле является выводом из сходства двух вербальных произнесений «клеверообразного» и Двух вербальных произнесений «черного». Итак, если суждение формы: «Это схоже с тем» не является само по себе выражением чувственной данности, оно, как кажется, должно быть выведено из посылок, по крайней мере одна из которых обладает той же формой. Предположим, например, что вы проводите опыты, в которых важно зарегистрировать цвет. Вы наблюдаете черное и говорите
1 Целостный образ (нем.) — Прим. перев.
59
Предложения, характеризующие опыт
слово «черное» в ваш диктофон. На следующий день вы повторяете опыт. Затем, в третий раз, вы можете включить диктофон, чтобы он повторил два произнесения слова «черное», которые, по вашим наблюдениям, схожи. Вы умозаключаете, что цвета, которые вы видели в два разных дня, были схожими. Использование диктофона здесь несущественно. Если вы видите, как два черных пятна быстро сменяют друг друга, и в каждом случае говорите, что «это — черное», вы можете сразу после этого вспомнить ваши слова, но не сохранить визуальной памяти о пятнах; в этом случае вы умозаключаете о сходстве пятен из двух произнесений слова «черное». Таким путем язык позволяет не освобождаться от сходства ради тождества.
В подобных случаях вопрос о том, что является умозаключением, а что нет, психологически не имеет никакого определенного ответа.
В теории познания естественно попытаться свести наши эмпирические предпосылки к минимуму. Если имеются три суждения р, q, r, каждое из которых утверждается нами на основе прямого опыта, и если г может быть логически выведено из p и g, мы обойдемся без г как посылки в теории познания. В приведенном выше примере мы видим, что «те предметы оба черные». Но мы можем видеть «это — черное» и «то — черное» и заключить, что «те предметы оба черные». Правда, все здесь не так просто, как кажется. Логика имеет дело не с вербальными произнесениями или произнесениями предложений, а с суждениями или по крайней мере с самими предложениями. С позиций логики, когда мы знаем два суждения «это — черное» и «то — черное», слово «черное» входит в оба. Но как эмпирический психологический факт, когда мы произносим два предложения, их вербальные произнесения представляют различные примеры слова «черное», и чтобы вывести, что «это и то черное», нам необходима дополнительная эмпирическая посылка: «Первое произнесение "черного" и второе произнесение "черного" являются примерами слова "черное"». Но в любом случае мы можем только произносить примеры слова, а не само слово, которое остается неподвижным в платоновском небесном царстве.
60
Предложения, характеризующие опыт
Таким образом, логика и в целом концепция слов и предложений, как противостоящая произнесениям слов и предложений, является неискоренимо платонистической. Когда мы говорим, что «это — черное» и «то — черное», мы хотим сказать одно и то же о двух предметах, но нам это не удается; мы преуспеем в нашем желании только в том случае, когда скажем, что «это и то являются черным», и в таком случае мы говорим нечто отличное от того, что перед этим было сказано об этом и о том. Таким образом, тот вид общности, который, как кажется, должен использоваться при повторном использовании слова «черный», является иллюзией; в действительности мы имеем дело со сходством. Воспринимать сходство двух произнесений слова «черное» — то же самое, что воспринимать сходство двух черных пятен. Но фактически, когда мы используем язык, нет необходимости воспринимать сходство. Одно черное пятно обусловливает одно словесное произнесение «черного», а другое — другое; пятна являются сходными, и их вербальные эффекты являются сходными, и эффекты двух вербальных произнесений тоже являются сходными. Эти сходства можно наблюдать, но в этом нет нужды; все, что требуется, так это чтобы они фактически существовали. Важность данного вопроса состоит в его связи с логикой и теорией универсалий. И он показывает, насколько схожи психологические посылки доктрины (а логика считает ее доказанной), согласно которой одно и то же слово может встречаться в различных случаях, в различных произнесениях предложений и даже в различных предложениях. Если не быть внимательным, это может дезориентировать нас так же, как если бы мы заключили, что окапи1 находится одновременно в Лондоне и Нью-Йорке на основании того, что предложения: «Окапи находится сейчас в Лондоне» и «окапи находится сейчас в Нью-Йорке» могут оба быть истинными.
Чтобы опять вернуться из этой экскурсии к логике, давайте дальше посмотрим, что случится, когда мы перейдем от гештальт-вос-приятия к аналитическому восприятию, например, от фразы «име1 Африканское животное из семейства жирафов, но с более короткой шеей. — Ярим, перев.
61
Предложения, характеризующие опыт
ется двойка треф», когда мы воспринимаем значки в целом, как юс единство, к фразе «Имеются две сходные черные метки на белой основе», где мы видим части формы и их взаимосвязь. Знакомство с одним из видов чувственно воспринимаемого материала порождает подобные аналитические суждения. Вы знаете, что колода карт содержит тринадцать карт трефовой масти и четыре двойки, и вы имеете привычку к двойной классификации карт. Это делается, однако, обоими путями. Вы способны распознать десятку по образцу, в то время как человек, незнакомый с картами, мог бы считать до десяти не с целью обнаружить, что образец отличается от девятки или восьмерки, а с целью дать карте свое имя.
Легко впасть в преувеличение с тем, что необходимо, например, при счете. Если вы намерены пересчитать кучу орехов, обладая двигательной привычкой говорить: «Один, два, три...» в правильной последовательности, вы можете складывать орехи один за другим в сумку, каждый раз называя соответствующее число, и в конце концов вы пересчитаете их. При этом необязательно помнить или понимать числа иначе, чем в виде строчки звуков, появляющихся в определенной последовательности в соответствии с имеющейся привычкой. Данный пример показывает, насколько большим выглядит число слов, которые требуется знать, по сравнению с тем, что известно человеку, употребляющему их. Аналогично, черный объект может побудить вас сказать: «Это — черное» в результате просто механической реакции, без осознания значения ваших слов. В самом деле, что говорится в бездумной манере, может оказаться более похожим на истину, чем то, что сказано обдуманно; ведь если вы владеете английским, существует причинная связь между черным объектом и словом «черный», которой нет между тем же объектом и названием другого цвета. То, что приписывает столь высокую степень правдоподобия предложениям, стимулируется присутствием объектов, на которые указывают эти предложения.
Когда вы видите черный предмет и говорите: «Это — черное», вы, как правило, не замечаете, что произносите эти слова; вы знаете, что вещь является черной, но вы не знаете, что вы это оказали. Мы употребляем «знать» в смысле «обращать внимание», что было
62
Предложения, характеризующие опыт
объяснено выше. Вы можете заметить, что вы говорите, но вы так поступаете только тогда, когда в силу ряда причин ваша речь интересует вас в той же степени, в какой объект речи, например, если вы изучаете язык или практикуетесь в красноречии. Если же вы — так же, как и мы — изучаете отношение языка к другим фактам, вы замечаете связь между вашими словами и черным предметом, которую вы можете выразить в следующем предложении: «Я сказал "это — черное", потому что оно является черным». Это «потому что» требует тщательного исследования. Я обсуждал данный вопрос в статье «Пределы эмпиризма»1. Теперь ограничусь кратким повторением наиболее характерных частей той статьи.
Мы имеем здесь дело с отношениями трех суждений:
«Имеется черное пятно», которое назовем «р»;
«Я сказал "имеется черное пятно"», которое мы назовем «с»;
«Я сказал "имеется черное пятно"», потому что черное пятно есть там», которое назовем «г».
В отношении г возникают два вопроса: первый — как мы это знаем; второй — каково значение слов «потому что», встречающихся в данном суждении?
Что касается первого вопроса, я не вижу, как избежать точки зрения, согласно которой мы знаем ? благодаря тому, что знаем ? и q, поскольку г — предложение, выражающее опыт. Но прежде чем мы адекватно проанализируем данный взгляд, нам следует чуть больше определиться с q, которое может просто означать, что мы произвели определенные звуки или же что мы сделали утверждение. Последний вариант говорит больше, чем первый, поскольку устанавливает, что звуки были произнесены с определенным намерением. Я мог бы сказать: «Имеется черное пятно» не потому, что желал это утверждать, а потому, что эта фраза представляет часть поэмы. В таком случае г могло бы быть и неистинным. Поэтому, если г должно быть истинным, недостаточно, чтобы мы произнесли звуки, которые образуют произнесение предложения q, но должны произнести их с намерением сделать утверждение о наличном чувственно воспринимаемом факте.
1 Proceeding of the Aristoteian Society, 1935-1936.
63
Предложения, характеризующие опыт
Но сказанное является слишком определенным и явным. «Намерение» предполагает нечто осознанное и сделанное с умыслом, что не должно быть выводным. Слова могут возникать из восприятия окружающей среды так же непосредственно, как звук «ой!», когда мне больно. Если меня спрашивают: «Почему вы сказали «ой»?» и я отвечаю: «Потому что я почувствовал зубную боль», слова «потому что» обладают тем же значением, что в нашем суждении г: в каждом случае они выражают наблюдаемую связь между опытом и произнесением. Мы можем правильно использовать слово, не наблюдая этой связи, но только наблюдая связь, мы можем точно знать значение слова, при условии что слово не имеет словесного определения, а является таким, которое мы усваиваем, сопоставляя с его значением. Отличие крика боли от слова «черное» состоит в том, что первое представляет безусловный рефлекс, а второе нет. Но данное различие не включает в себя различие в словах «потому что». Человек, выучивший некоторый язык, приобрел импульс к использованию определенных слов в определенных случаях, и этот импульс, когда он приобретен, полностью аналогичен импульсу, вызывающему крик в случае боли.
У нас могут быть разные соображения для произнесения предложения: «Имеется черное пятно». Этот факт может быть настолько интересным, что мы восклицаем, не думая; мы можем желать передать информацию; мы можем желать привлечь чье-либо внимание к происходящему; мы можем желать ввести в заблуждение; мы можем, как при декламации поэзии, произносить слова, ничего не утверждая. Если мы делаем выбор, то можем знать, по какой из перечисленных причин произносим слова, и мы знаем это путем наблюдения — того вида наблюдения, который зовется интроспекцией. В каждом из случаев мы имеем наблюдаемую связь между двумя опытами. Простейшим случаем является тот, в котором взгляд на черное пятно является основанием для восклицания: «Имеется черное пятно!». Этот случай отражен в нашем суждении г. Но дальнейшее обсуждение слов «потому что», которые входят в суждение г, может быть отложено до рассмотрения нами пропозициональных установок.
64
ГЛАВА IV ОБЪЕКТНЫЙ ЯЗЫК
ТАРСКИЙ в его основополагающей работе «Понятие истины в формализованных языках»1 показал, что слова «истинный» и «ложный», как они применяются к предложениям данного языка, всегда требуют другого языка, более высокого уровня, для их адекватного определения. Концепция иерархии языков содержится в теории типов, которая в определенной форме необходима для решения парадоксов; последняя задача занимает важное место как в работах Карнапа, так и у Тарского. В моем Введении к «Логико-философскому трактату» Витгенштейна было предложено считать (чтобы избежать теории Витгенштейна), что синтаксис может быть только «продемонстрирован», а не выражен в словах. Аргументы в пользу необходимости иерархии языков являются непреодолимыми, и я далее буду допускать их правильность2.
1 Der Wahrheitsbegriff in den formaisierten Sprachen. — Прим, первв.
г Эти аргументы выведены из парадоксов; их применимость к словам «истинный» и «ложный» выводится из парадокса лжеца.
Вывод из парадокса лжеца, в общих чертах, следующий: человек говорит: «Я лгу», т. е. «имеется суждение p такое, что я утверждаю р, нр является ложным». При желании мы можем уточнить проблему и предположить, что в 5 часов 30 минут он говорит: «Между 5 часами 29 минутами и 5 часами 31 минутой я делаю ложное высказывание», но в течение ближайших двух минут он не говорит ничего. Давайте назовем это высказывание «с». Если q — истинно, он делает ложное высказывание в течение решающих двух минут; но с — его единственное высказывание в этот период: следовательно, q должно быть ложным. Но если q — ложно, тогда каждое высказывание, которое человек делает в течение двух минут, должно быть истинным, и поэтому q должно быть ис65
Объектный язык
Иерархия может расширяться неограниченно вверх, но не вниз, поскольку если это будет сделано, язык никогда не сможет начать функционировать. Следовательно, должен существовать язык низшего типа. Я определю один такой язык, хотя и не единственно возможный1. Будем называть его иногда «объектным языком», иногда «первичным языком». Моя цель в данной главе — определить и охарактеризовать этот базисный язык. Следующие в иерархии языки назовем вторичным, третичным и так далее; понятно, что каждый язык содержит все предшествующие.
Мы обнаружим, что первичный язык может быть определен как логически, так и психологически; но прежде чем пытаться дать ему формальные определения, неплохо предпослать им неформальное исследование.
Из аргумента Тарского ясно, что слова «истинный» и «ложный» не могут встречаться в первичном языке; поскольку эти слова, как приложенные к предложениям ?-го языка, принадлежат (п+1)-му языку. Сказанное не означает, что предложения первичного языка не истинны и не ложны, но если <<р» — предложение этого языка, два предложения «р — истинно» и «р — ложно» принадлежат ко вторичному языку. Это очевидно ввиду аргумента Тарского. Ведь,
тинным, поскольку он произносит именно это суждение в течение двух минут. Таким образом, если q — истинно, то оно ложно, а если ложно, то истинно.
Пусть «А (р)» означает: «Я утверждаю р между 5 часами 29 минутами и 5 ; часами 31 минутой». Тогда q — это высказывание «имеется суждение р та- ', кое, что А (р), и р — ложно». Противоречие возникает из предположения, ] что q — это обсуждаемое суждение р. Но если существует иерархия значе- i ний слова «ложный», соответствующая иерархии суждений, мы подставим на место q нечто более определенное, т. е. «имеется суждение р порядка n такое, что А(р) и р имеют значение «ложность» порядка п». Здесь n — любое | целое положительное число, но каким бы оно ни было, q будет иметь поря- s док п+1 и не способно'иметь значение истинности или ложности порядка п. i: Поскольку мы не делаем высказываний порядка n, q является ложным, и по- ! скольку g не является возможным значением р, аргумент, что q также истин-1 но, проваливается. Человек, который говорит: «Я высказываю ложь порядка ] п» является говорящим ложь, но порядка п+1. Могут быть предложены и дру- ·] гие пути избегания парадокса, но они неудовлетворительны.
1 Моя иерархия языков не совпадает с теми, которые предложены Карна-] пом и Тарским.
66
Объектный язык
если существует первичный язык, его слова не должны быть такими, что предполагали бы существование какого-либо языка. Теперь «истинно» и «ложно» являются словами, приложимыми к предложениям, и, таким образом, они предполагают существование языка. (Я не собираюсь отрицать, что память, состоящая из образов, а не из слов, может быть «истинной» или «ложной»; но все это несколько в ином смысле, который не имеет отношения к настоящему обсуждению.)Следовательно, хотя мы можем делать утверждения в первичном языке, мы не можем в нем сказать, что наши собственные утверждения или утверждения других являются либо истинными, либо ложными.
Когда я говорю, что делаю утверждения в первичном языке, я должен остерегаться неверного понимания, поскольку слово «утверждение» является двусмысленным. Иногда оно используется как антитеза отрицанию, и в этом смысле не может входить в первичный язык. Отрицание предполагает форму слов, оно предшествует констатации того, что эта форма слов является ложной. Слово «нет» значимо только тогда, когда приложено к предложению, и поэтому предполагает язык. Как следствие, если «/?» является предложением первичного языка, «не-р» является предложением вторичного языка. Легко впасть в заблуждение, поскольку «р», без изменений в словах, может выражать предложение, возможное только во вторичном языке. Предположим, например, что вы по ошибке взяли солонку вместо сахарницы, и вы восклицаете: «Это — не сахар!» Это — отрицание, и оно относится ко вторичному языку. Теперь вы используете сахарницу и говорите с облегчением: «Это является сахаром». С точки зрения психологии, вы отвечаете утвердительно на вопрос: «Это — сахар?» Фактически же говорите настолько непедантично, насколько можете: «Предложение "это — сахар" является истинным». Вот почему то, что вы имеете в виду, есть нечто, непроизносимое в первичном языке, хотя та же форма из слов может быть выражена предложением в первичном языке. Утверждение, которое выступает антитезой отрицанию, принадлежит вторичному языку; утверждение, принадлежащее первичному языку, не имеет антитезы.
67
Объектный язык
В точности те же соображения, которые приложимы к отрицанию «нет», приложимы к «или», «но» и всем видам связок. Связки, как следует из их названия, соединяют другие слова и не имеют значения сами по себе; следовательно, они предполагают существование языка. То же самое справедливо для кванторных слов «все» и «некоторые»; вы можете только иметь или все нечто, или некоторую часть этого нечто, а в отсутствие других слов «все» и «некоторые» лишены значения. Наши аргументы уместны и в отношении определенного артикля «этот».
Таким образом, все без исключения логические слова отсутствуют в первичном языке. Фактически все они предполагают пропозициональные формы: «нет» и связки предполагают суждения, в то время как «все», «некоторые» и «этот» предполагают пропозициональные функции.
Обычный язык содержит множество чисто синтаксических слов, таких как «есть» и «чем», которые, безусловно, следует исключить из первичного языка. Эти слова, в отличие от уже рассмотренных, фактически являются полностью ненужными и не появляются в символических логических языках. Вместо фразы: «Л раньше, чем 5» мы говорим: «А предшествует S»; вместо: «А есть желтый» логический язык скажет «желтый (А)»; вместо: «Имеются улыбающиеся плуты» мы говорим: ложно, что для всех значений ? выражение «или ? не улыбается, или ? не плут» — ложно. «Существование» и «Бытие», как они встречаются в традиционной метафизике, представляют гипостазированные формы определенных значений слова «есть». Поскольку «есть» не принадлежит к первичному языку, «существование» и «бытие», если они намерены что-либо означать, должны быть лингвистическими понятиями, неприложи-мыми напрямую к объектам.
Существует другой очень важный класс слов, который следует, по крайней мере пока, исключить, а именно такие слова, как «полагаю», «желаю», «сомневаюсь»; за каждым из них, когда они входят в предложение, должно следовать подчиненное предложение, говорящее, что именно полагают, чего желают, в чем сомневаются. Такие слова, насколько я смог установить, всегда являются пси68
Объектный язык
хологическими и вовлекаются в то, что я называю «пропозициональными установками». Пока что просто отметим, что они отличаются от таких слов, как «или», в важном отношении, а именно в том, что они необходимы для характеристики наблюдаемых явлений. Если я желаю видеть лист бумаги, который, безусловно, я могу легко наблюдать, то за словом «желаю» должно следовать подчиненное предложение, чтобы в целом получилось что-либо значимое. Такие слова поднимают проблемы, доступные анализу, который способен указать место подобных слов в первичном языке. Но поскольку на первый взгляд это кажется невозможным, позволим себе пока что исключить их из рассмотрения. Мы посвятим позже главу обсуждению этого предмета.
Мы можем теперь частично определить первичный или же объектный язык как язык, полностью состоящий из «объектных слов»1, где «объектные слова» логически определены как слова, обладающие значением сами по себе, в изоляции от других слов, и психологически определены как слова, изучение которых не требует предварительного изучения других слов. Эти приведенные определения не являются строго эквивалентными, поэтому там, где они вступают в конфликт, предпочтение отдается логическому определению. Они стали бы эквивалентными, если допустить неограниченное расширение возможностей нашего восприятия. Мы фактически не можем распознать тысячеуголъник, просто глядя на него, но легко себе вообразить способность совершить такой подвиг. С другой стороны, заведомо невозможно, чтобы чье-либо знание языка начиналось с понимания слова «или», хотя значение этого слова и не извлекается из формального определения. Таким образом, в дополнение к классу действительных объектных слов имеется класс возможных объектных слов. Для многих целей класс, состоящий из действительных и возможных объектных слов, оказывается более важным, чем класс, состоящий только из действительных объектных слов.
В более зрелом возрасте, когда мы изучаем значение нового слова, мы обычно делаем это с помощью словаря, другими словами, с
1У языка должен иметься синтаксис, но нет нужды в его точном представлении с помощью использования таких синтаксических слов, как «есть».
69
Объектный язык
помощью определения в терминах слов, значение которых нам уже известно. Но поскольку словарь определяет слова посредством других слов, должны существовать некоторые слова, значение которых мы узнаем без помощи словесных определений. Небольшое число подобных слов не принадлежит к первичному языку; таковы слова «или» и «нет». Но огромное большинство таких слов принадлежит к первичному языку, и мы должны теперь рассмотреть процесс изучения их значений. Словарный запас слов можно проигнорировать, поскольку они теоретически излишни; ведь везде, где такие слова встречаются, они могут быть заменены на их определения.
При изучении объектного языка следует рассмотреть четыре вещи: понимание услышанного в присутствии объекта, аналогичное понимание в отсутствие объекта, произнесение слова в присутствие объекта и в отсутствии объекта. Приблизительно говоря, именно в такой последовательности ребенок приобретает эти четыре способности.
Понимание услышанного слова может быть определено бихе-виористически или же в терминах индивидуальной психологии. Когда мы говорим, что собака понимает какое-либо слово, все, что мы имеем право подразумевать, что собака ведет себя в соответствии со значением слова, когда слышит его; что она при этом «думает», мы не можем знать. Рассмотрим, например, процесс приучения собаки к ее имени. Процесс состоит в том, что мы зовем ее, поощряя ее, когда она подходит, и наказывая, когда она этого не делает. Мы можем вообразить, что для собаки ее имя означает: «или я получу награду за то, что подойду к хозяину, или я буду наказана, если этого не сделаю». Какая альтернатива рассматривается более привлекательной, демонстрируется хвостом. В этом случае мы имеем дело с ассоциацией удовольствие-боль, и поэтому приказание собака понимает наиболее легко. Но она может понимать < и предложение в изъявительном наклонении, при условии что его i содержание обладает достаточной эмоциональной важностью. Например, предложение: «Обед!» означает и понимается как зна-; чащее следующее: «Сейчас вы получите пищу, которую желаете». Когда я говорю, что это понято, я имею в виду, что когда собака слы70
Объектный язык
шит слово, она ведет себя так, как если бы в ваших руках была тарелка с пищей. Мы говорим, что собака «знает» слово, но нам следует сказать, что слово производит поведение, подобное тому, которое произвели бы вид или запах обеда, не доступного животному.
Значение объектного слова может быть выучено на слух, только если оно часто произносится в присутствии объекта. Ассоциация между словом и объектом в точности такая же, как в случае других привычных ассоциаций, например между видом и прикосновением. Когда ассоциация установлена, объект подкрепляет слово, а слово — объект, так же как видимый объект подкрепляет ощущения осязания, а осязаемый объект, находящийся в темноте, подкрепляет зрительные ощущения. Ассоциация и привычка не связаны специальным образом с языком; они являются характеристиками из области психологии и физиологии вообще. Как они могут интерпретироваться, это, конечно, трудный и спорный вопрос, но этот вопрос не имеет специального отношения к теории языка.
Коль скоро связь между объектным словом и тем, что оно означает, установлена, слово делается «понятным» в отсутствие объекта. Другими словами, слово «наводит» на объект в том же смысле, в каком зрительный и осязательный образы наводят друг на друга.
Предположим, вы прогуливаетесь с человеком, который внезапно говорит «лиса», потому что он видит лису, и предположим, что хотя вы слышите его, вы не видите лису. Что на самом деле происходит с вами в результате понимания слова «лиса»? Вы озираетесь, но то же вы бы сделали, если бы ваш попутчик сказал: «Волк» или «Зебра». У вас может возникнуть образ лисы. Но что показывает, с точки зрения наблюдателя, ваше понимание слова — это то, что вы ведете себя (в определенных пределах) так, как если бы вы увидели лису.
В общем и целом, когда вы слышите объектное слово, которое вы понимаете, ваше поведение оказывается по сути таким, какое вызвал бы сам объект. Это может произойти без каких-либо «умственных» опосредовании, по обычным правилам условных рефлексов, поскольку слово становится ассоциированным с объектом. Утром вам могут сказать: «Завтрак готов» или вы можете почув71
Объектный язык
ствовать запах бекона. В обоих случаях ваши действия совпадут. Связь между запахом и беконом является «естественной», другими словами, она не возникает как результат какого-либо человеческого поведения. Но связь между словом «завтрак» и завтраком носит социальный характер, она существует только для англоговорящих людей. Так, однако, уместно считать только тогда, когда мы мыслим общество как целое. Каждый ребенок учит язык своих родителей так же, как учится ходить. Определенные связи между словами и вещами возникают под влиянием ежедневного опыта, и имеют в той же степени вид естественных законов, как свойства яиц или спичек; действительно, они принадлежат к одному уровню, коль скоро ребенок не выбран из иностранцев.
Но только некоторые слова можно выучить подобным способом. Никто не выучит слова «откладывание со дня на день»1, слушая их частое произнесение в тех случаях, когда некто тянет время. Мы изучаем путем прямой ассоциации со значением слова не только собственные имена знакомых нам людей, имена классов, таких как «человек», «собака», имена чувственно воспринимаемых качеств, таких как «желтый», «твердый», «сладкий», и имена действий, таких как «гулять», «бегать», «кушать», «пить», но также и такие слова, как «вверх» и «вниз», «внутри» и «снаружи», «прежде» и «после», и даже «быстро» и «медленно». Но вы не изучаете таким путем ни сложные слова, вроде «двенадцатигранник», ни логические слова, такие как «нет», «или», «этот», «все», «некоторые». Логические слова, как мы уже видели, предполагают язык; действительно, они предполагают то, что в предыдущей главе мы назвали «атомарными формами». Подобные слова принадлежат к уровню языка, который ни в коей мере не является исходным, и они должны быть тщательно исключены из рассмотрения тех способов разговора, которые в наибольшей степени связаны с нелингвистическими событиями.
Какого рода простота превращает понимание слова в пример понимания объектного языка? Ведь очевидно, что предложение мо1 В английском языке этим словам соответствует одно — «procrastination». — Прим. перев.
72
Объектный язык
жет говориться в объектном языке, а пониматься в языке более высокого уровня, или же наоборот. Если вы натравливаете собаку, говоря «крысы!», когда ни одной крысы нет, ваша речь принадлежит к языку более высокого уровня, поскольку она вызвана не крысами, а собачьим пониманием принадлежности слова к объектному языку. Услышанное слово принадлежит к объектному языку, когда оно вызывает реакцию, соответствующую значению слова. Если некто говорит «слушай, слушай, жаворонок», вы можете слушать или можете сказать «божественное пение»; в первом случае то, что вы услышали, принадлежит к объектному языку, во втором — нет. Всякий раз, когда вы сомневаетесь или же не принимаете того, что вам сказано, услышанное вами не принадлежит к объектному языку; ведь в этом случае вы задерживаетесь с реакцией на слова, в то время как в объектном языке слова прозрачны, т. е. их воздействие на ваше поведение зависит только от их значения и по сути тождественно с эффектами, которые могли бы возникнуть из чувственно воспринимаемого присутствия того, что они обозначают.
В обучении устной речи существуют два элемента. Первый — мышечная сноровка, второй — привычка использовать слова в уместных случаях. Мы можем пренебречь мышечной сноровкой, которая может быть приобретена и попугаем. Дети произносят множе-.ство членораздельных звуков спонтанно, а также побуждаются подражать звукам взрослых. Когда они произносят звук, который взрослые считают подходящим к обстоятельствам, дети получают поощрение. Так при помощи обычного механизма удовольствия и боли, который используется в дрессировке животных, дети учатся произносить звуки, соответствующие объектам, присутствие которых фиксируется органами чувств, а затем, почти непосредственно, они учатся использовать те же звуки, когда желают упомянутые предметы. Как только это случилось, они овладели объектным языком: объекты наводят на их имена, имена наводят на свои объекты, причем их имена могут вызываться к жизни не только присутствием объектов, но и потому, что эти объекты мыслятся.
Перейдем теперь от изучения объектного языка к его характеристикам, когда язык уже усвоен.
73
Объектный язык
Как мы уже видели, мы можем разделить слова на три класса: (1)объектные слова, значение которых мы изучаем прямым приобретением ассоциации слова с вещью; (2) пропозициональные слова, не принадлежащие к объектному языку; (З)слова из словаря, значение которых мы изучаем с помощью словесных определений. Различие между (1) и (3) заметно варьируется от человека к человеку. «Пентаграмма» для большинства людей является словом из словаря, но для ребенка, воспитанного в доме, декорированном пентаграммами, это слово может быть объектным словом. «Свастика» использовалась как словарное слово, но теперь это не так. Важно, однако, отметить, что объектные слова должны существовать, в противном случае словарные определения не могли бы ничего сообщать.
Давайте теперь рассмотрим, что в языке может быть сказано одними объектными словами. С этой целью допустим, что рассматриваемая личность уже обладает всеми возможными способами приобретения объектных слов: он видел Эверест и Попакатапетль1, анаконду и аксолотль2, он знаком с Чан-Кай-Ши и Сталиным, он отведал птичьего молока и плавники акулы и в целом имеет очень богатый опыт восприятия доступного чувствам мира. Но он был слишком увлечен разглядыванием мира, чтобы научиться пользоваться такими словами, как «нет», «или», «некоторые» и т. п. Если вы спросите его: «Существует ли такая страна, которую вы не посетили?», он не поймет, что вы имеете в виду. Возникает вопрос: что этот человек знает, а чего — нет?
Можем ли мы сказать: «Он знает все, что можно узнать с помощью одного только наблюдения, но ничего такого, что требует умозаключений»? Давайте для начала изменим наш вопрос и спросим, не что он знает, а чтр он может выразить словами?
Начнем со следующего: если он в состоянии каждый наблюдаемый факт переложить на слова, он должен иметь столько же слов, сколько видел фактов; но некоторые слова оказываются среди фактов; следовательно, количество его слов должно быть бесконеч1 Вулкан в Мексике. — Прим. перев.
2 Личинка червя Амблистомы. — Прим. перев.
74
Объектный язык
ным. Но это невозможно; следовательно, существуют факты, которые остаются у него невыразимыми. Ситуация аналогична бутылке Ройса с наклейкой, на которой нарисована бутылка, разумеется, с наклейкой, на которой нарисована бутылка и т. д.
Но хотя он должен исключить некоторые наблюдаемые факты, нет такого наблюдаемого факта, о котором мы можем сказать: «Он должен исключить именно его». Он оказывается в положении человека, желающего упаковать три костюма в плоский чемодан, вмещающий только два костюма; он должен один оставить, но нет такого определенного костюма, который следовало бы оставить. Итак, наш путешествующий приятель, предположим, видит человека по имени Том и без труда говорит: «Я вижу Тома». Данное замечание само является наблюдаемым фактом, поэтому он говорит: «Я сказал, что я вижу Тома». Снова имеем дело с наблюдаемым фактом в виде последней фразы, поэтому он говорит: «Я сказал, что я сказал, что я вижу Тома». Не существует никакого определенного места, в котором он должен прервать свою серию, тем не менее он должен где-то прервать ее, и в том месте существует наблюдаемый факт, который он не выражает в словах. Поэтому кажется невозможным для смертного дать словесное выражение каждому наблюдаемому факту. Тем не менее каждый наблюдаемый факт таков, что смертный мог бы дать ему словесное выражение. В сказанном нет противоречия.
Таким образом, мы имеем для рассмотрения две совокупности: во-первых, совокупность действительных высказываний человека и, во-вторых, совокупность возможных высказываний, за пределами которых должны быть выбраны его действительные высказывания. Но что такое «возможное» высказывание? Высказывания являются физическими событиями, подобно раскатам грома или железнодорожным происшествиям; но, по крайней мере новеллист или поэт, могут изобразить раскаты грома, которого никогда не было. В то же время крайне трудно изобразить высказывание, не делая его. Характеризуя политическую речь, вы можете сделать ремарку: «Что сэр такой-то не сказал, было...», и затем последует соответствующее высказывание; другими словами, чтобы
75
Объектный язык
сказать, что высказывание не имепо места, мы должны высказать его, исключая разве что те редкие случаи, когда высказывания имеют имена вроде Присяги при Коронации.
Существуют тем не менее способы избежать эту трудность, лучшему из них мы обязаны Гёделю. Мы предполагаем наличие полностью формализованного языка, с явно заданным словарем и синтаксисом. Мы приписываем номера словам из словаря, а затем, с помощью арифметических правил, всем возможным предложениям языка. Если, как мы предположили, первоначальный словарь конечен, но нет предела длине предложений (за исключением того, что они должны быть конечными), то число возможных предложений будет то же, что и число целых положительных чисел. Следовательно, если n — любое целое положительное число, существует одно определенное предложение, которое является п-ым, и наши правила позволяют построить его при заданном п. Теперь мы можем сделать все виды высказываний о высказываниях мистера А, реально не воспроизводя его высказываний. Мы могли бы сказать: «Мистер А никогда не делал высказывания, номер которого делится на 13», или же: «Все высказывания мистера Л имеют номера, являющиеся простыми числами».
Однако все еще остаются трудности того вида, на которые указано финитистами. Мы используем в мысли совокупную последовательность натуральных чисел как в некотором смысле «данную», и мы использовали эту идею, чтобы придать определенность теории возможных высказываний. Но как насчет чисел, которые никто никогда не упоминал и не мыслил? Что есть число, кроме как нечто, входящее в высказывание? А если так, то число, которое никогда не было упомянуто, включает возможное высказывание, которое нельзя, не делая ошибку «круг в определении», определить с помощью подобного числа.
Мы не можем заниматься данным предметом здесь, поскольку это увело бы нас в слишком глубокие проблемы логического языка. Давайте посмотрим, сможем ли мы, пренебрегая подобными логическими проблемами, сказать что-либо более определенное по поводу возможностей языка, который содержит только объектные слова.
76
Объектный язык
В объектные слова, как мы видели, включается определенное число глаголов, таких как «бежать», «есть», стрелять», и даже некоторые предлоги, такие как «в», «над» и «перед». Все, что существенно для объектного слова, это сходство множества явлений, которое достаточно для того, чтобы в голове возникла связь, которая устанавливается между примерами явлений и примерами употребления слова, причем метод установления связи временами бывает таков, что слово слышат, когда член множества явлений — видят. Очевидно, то, что можно выучить подобным способом, зависит от психологической притягательности и интереса. Сходство различных случаев приема пищи аналогичным образом возникает в голове ребенка, поскольку его интересует принятие пищи; но чтобы подобным же путем выучить значение слова «двенадцатиугольник», ребенку следовало бы обладать ранним развитием геометрического интереса, превосходящим таковой у Паскаля, а также сверхчеловеческой силой для постижения гештальта этой геометрической фигуры. Подобный дар природы не является, однако, логически невозможным. Но как насчет «или»? Вы не можете продемонстрировать ребенку примеры этого слова в чувственном мире. Вы можете спросить: «Вы будете есть пудинг или паштет?», но если ребенок ответит «да», вы не сможете найти для него пищу, которая была бы «пудингом-или-паштетом». И все-таки «или» имеет отношение к опыту; оно связано с опытом выбора. Но в случае выбора мы имеем перед собой два возможных пути действия, другими словами, две мысли о путях действия. Эти мысли могут и не включать явные предложения, но мы ничего существенно не изменим, если предположим, что предложения должны явно использоваться. Таким образом, «или» как элемент опыта предполагает предложения или нечто умственное, связанное, как и предложение, с некоторым фактом. Когда мы говорим «это или то», мы вовсе не говорим нечто, прямо приложимое к объекту, но констатируем связь между говорением «этого» и говорением «того». Наше высказывание является высказыванием о высказываниях, и только опосредованно — об объектах.
Давайте рассмотрим подобным же образом отрицательные суждения, которые, как кажется, имеют непосредственное отношение
77
Объектный язык
к опыту. Предположим, вам сказали: «В кладовой есть масло, но нет сыра». Хотя, как кажется, оба предложения в кавычках в равной мере основаны на чувственном опыте в кладовой, «имеется масло» и «не имеется сыра» реально относятся к весьма различным уровням. Было определенное событие, которое заключалось в видении масла и которое могло бы вызвать в вашей голове слово «масло», даже если вы о нем не думали. Но не было никакого события, которое можно было бы охарактеризовать как «невидение сыра» или же как «видение отсутствия сыра»1. Вами должно быть все осмотрено в кладовой и в каждом случае вынесено суждение, что «это — не сыр». Вы судите о сыре, но вы не видите сыр; вы видели, чем является каждая вещь, но не видели, чем она не является. Чтобы вынести суждение, что «это — не сыр», вы должны обладать словом «сыр» или каким-то его эквивалентом, который уже отложился в вашем сознании. Имеется конфликт между тем, что вы видите, и вашими ассоциациями, связанными со словом «сыр», и потому вы выносите решение, что «это — не сыр». Конечно, то же может произойти и с утвердительным суждением, если оно отвечает на предшествующий вопрос; тогда вы говорите: «Да, это сыр». В этом случае вы реально имеете в виду: «Высказывание "это — сыр" является истинным»; а когда вы говорите «это — не сыр», вы имеете в виду «высказывание "это — сыр" является ложным». Так или иначе, вы говорите о высказывании, которое не используете в непосредственном суждении восприятия. Вот почему человек, понимающий только объектные слова, способен сказать вам обо всем, что есть в кладовой, но не способен сделать умозаключение, что там нет сыра. Более того, у него не будет никакого понятия истинности или ложности; он может сказать: «Это — масло», но не «Верно, что это — масло».
Все сказанное применимо и к словам «все» и «некоторые». Предположим, наш нефилософствующий наблюдатель отправляется в маленькую уэльскую деревушку, в которой всех жителей зовут Ви1 Данная тема будет обсуждаться в одной из последующих глав, и все сказанное здесь должно и далее иметь силу, но не истолковываться слишком буквально.
78
Объектный язык
лъямс. Он обнаружит, что А зовут Вильяме, В зовут Вильяме и так далее. Фактически он может сделать подобное открытие относительно всех жителей деревни, но он не может знать, что он это сделал. Чтобы узнать это, ему следовало бы установить, что «А, В, С,..— это все жители деревушки». Но эта ситуация подобна знанию того, что в кладовой отсутствует сыр; подобное знание включает в себя знание того, что «никто в данной деревушке не является ни А, ни В, ни С, ни...» И это не может быть прямо известно с помощью одного только восприятия.
Случай со словом «некоторый» чуть менее очевидный1. Неужели наш приятель, о котором шла речь в приведенном выше случае, не знает, что «некоторых людей в этой деревушке зовут Вильямса-ми»? Мы полагаем, что не знает. Ситуация сходна с «пудингом-или-паштетом». С точки зрения восприятия, ни один из жителей деревушки не является «некоторыми людьми»; они являются теми людьми, которыми они являются. Только окольным путем, при помощи языка, мы можем понимать выражение «некоторые люди». Когда бы мы ни делали высказывание о некотором предмете из собрания, имеются альтернативные возможности в наших головах; в каком конкретном случае высказывание может быть истинным или ложным, и мы утверждаем, что оно истинно в определенных случаях, но, возможно, не во всех. Мы не можем выразить альтернативы без использования истинности и ложности, а истинность и ложность, как мы уже видели, выражаются в лингвистических терминах. Чистый объектный язык не может, следовательно, содержать слово «некоторые», как и слово «все».
Мы уже видели, что объектный язык, в отличие от языков более высоких уровней, не содержит слов «истинный» и «ложный» в каком бы то ни было смысле. Следующая ступень языка такова, что позволяет говорить не только то, что говорится в объектном языке, но и об этом языке. В этом языке второго уровня мы можем определить, что имеется в виду, когда говорится, что предложение языка первого уровня является истинным. А имеется в виду, что
1 Итог обсуждения и данной темы будет подведен в одной из последующих глав.
79
Объектный язык
предложение должно означать нечто, что может быть замечено в воспринимаемой данности. Если вы видите собаку и говорите: «Собака», вы делаете истинное высказывание. Если вы видите собаку в конуре и говорите «собака в конуре», вы делаете истинное высказывание. Для таких предложений не нужны глаголы, они могут состоять из отдельных слов.
Одной из кажущихся загадок языка является то, что в обычной речи предложения бывают истинными или ложными, но отдельные слова никогда. В объектном языке этого различия не существует. Каждое отдельное слово этого языка способно пониматься само по себе, и когда это так, оно означает, что приложимо к присутствующей данности восприятия. Когда вы говорите «собака» в этом языке, ваше высказывание будет ложным, если вы глядите на волка. В обычной речи, которая не расслаивается на языки различных уровней, невозможно установить, когда слово «собака» произносится, используется ли оно как слово объектного языка или же как в выражении: «Это — не собака». Очевидно, что если слово «собака» может быть использовано как для отрицания наличия собаки, так и для утверждения такового, единичное слово утрачивает свою утвердительную силу. Но в объектном языке, на котором все остальные языки основываются, каждое единичное слово является утверждением.
Давайте теперь переформулируем сущность объектного языка в целом.
Объектное слово — это класс сходных звуков или же произнесений таких, что они по привычке ассоциируются с классом взаимно сходных событий, часто в то же время данных в опыте как одно из звукосочетаний или одно из произнесений, которые являются предметом обсуждения. Другими словами, пустьУЦ, А,, Л3... — множество сходных событий, av аг, а3... — множество сходных звуков или произнесений; предположим, что когда происходит событие Аг, вы слышите звук аа/ a когда происходит событие А2, вы слышите звук аг и так далее. После этого прошло очень много времени, вы замечаете событиеЛп, сходное сА1ГА^А3...г и это побуждает вас по ассоциации произнести или же вообразить звук ??, который
80
Объектный язык
подобен звукам av аг, а3... Если теперь Л — класс взаимно сходных событий, членами которого являются Аг, А2, А3... Ап, и ? — класс взаимно сходных звукосочетаний или же произнесений, членами которого являются aj, a2, a3... ап, мы можем сказать, что a — слово, которое является именем класса^ или же «означает» класс А. Сказанное остается в известной степени расплывчатым, поскольку могут существовать несколько классов, удовлетворяющие условиям для А и а. Ребенок, изучающий объектный язык, применяет правила индукции Милля и постепенно исправляет свои ошибки. Если он знает, что собаку зовут «Цезарь», он может подумать, что так зовут всех собак. С другой стороны, если он знает собаку, которую зовет «собакой», он может и не применять данное слово к другим собакам. К счастью, многие события относятся к естественным видам; в жизни большинства детей все, что выглядит похожим на кошку, оказывается кошкой, а все, что похоже на мать — матерью. Но было бы трудно учиться говорить, опираясь на указанную удачу. Так, обучение языку в названной манере было бы практически невозможно, если бы температура была такой, что почти все субстанции существовали в газообразном состоянии.
Если теперь определенная ситуация побуждает вас говорить «кошка», это происходит потому (коль скоро вы ограничились объектным языком), что некоторые свойства окружающей среды связаны со словом «кошка», которое с необходимостью влечет, что данное свойство сходно с предыдущими кошками, которые вызвали данную ассоциацию. Сходство может оказаться недостаточным для зоолога; зверь может быть рысью или молодым леопардом. Связь между словом и объектом вероятно не будет «правильной» до тех пор, пока мы видим множество животных, которые не являются кошками, хотя выглядят как кошки, а также множество других животных, которые являются кошками, но не выглядят ими. Слово «правильный» является здесь всего лишь социальным словом, обозначающим правильное поведение. Коль скоро некоторые звери наводят вас на слово «кошка», а других — нет, вы владеете языком, хотя он может и не быть корректным русским1.
1В оригинале речь идет, естественно, об английском языке. — Прим. перев.
81
Объектный язык
Теоретически при заданной достаточной выразительной силе мы могли бы выразить в объектном языке каждое нелингвисткчес-кое событие. Фактически мы можем наблюдать весьма сложные события, такие как «В то время, как Джон запрягал лошадь в повозку, бык вырвался, и я убежал», или же: «Как только упал занавес, раздались крики "Пожар!", и началась паника». Такого рода вещи могут быть высказаны в объектном языке, хотя возможен их перевод и в разновидность жаргонного русского1. Трудным вопросом, которому я намерен посвятить много места в последней главе, является вопрос, можно ли выразить в объектном языке такие наблюдаемые факты, как желания, мнения и сомнения. Определенно, объектный язык не содержит слов «истинный» и «ложный», или же логических слов, таких как «нет», «или», «некоторые» и «все». Логические слова станут нашим предметом в следующей главе.
1В оригинале — английского. — Ярим, перев. 82
ГЛАВА V
ЛОГИЧЕСКИЕ СЛОВА
В НАСТОЯЩЕЙ главе мы желаем рассмотреть такие слова, которые входят во вторичный язык и в языки более высоких уровней, но не входят в объектный язык. Подобные слова характеризуют логику. Мы особо рассмотрим: «истинно», «ложно», «нет», «или», «некоторые» и «все». Нам известно из логики, что все эти термины не могут быть определены, но в высшей степени неважно, что мы определим и в каких терминах. Наши проблемы относятся к теории познания; нас меньше интересует определение этих терминов, чем то, каким образом мы знаем суждения, в которые они входят.
Давайте начнем со слов «истинно», «ложно» и «нет». Нет необходимости иметь два слова «ложно» и «нет», поскольку, если p — суждение, «р — ложно» и «не-р» являются строго синонимичными. Различие практически состоит в ударениях. Если вы заинтересованы в объекте, вы говорите «не-р», а если в суждении, то говорите «р — ложно». Если вам захотелось масла, вы смотрите в буфет и находите там сливочный сыр; в этом случае вы скажете: «Это — не масло». Но если продавец предлагает вам на продажу субстанцию с этикеткой «масло», а вы обнаруживаете, что это маргарин, вы скажете: «Вы говорите, что это масло, но это неправда (ложь)», поскольку вас больше беспокоит его нечестный поступок, чем его товар. Подобные риторические моменты, однако, не относятся к делу, так что мы можем без опаски толковать «ложный» и «нет» как синонимы.
83
Логические слова
Во вторичном языке мы имеем дело со словами объектного языка не как со звуками или же телесными движениями, поскольку в этом отношении они принадлежат к объектному языку, а как со словами, имеющими значение. Другими словами, мы имеем дело с отношением между объектными словами и объектными предложениями, с одной стороны, и тем, что они обозначают или утверждают, — с другой. «Слово» не может входить в объектный язык, но «объектное слово» может входить во вторичный язык. Предположив, что логические слова входят во вторичный язык, «логическое слово» отнесем к третичному языку. Если «третичные слова» определены как те, что входят в третичный язык, но не входят ни в первичный, ни во вторичный язык, тогда «третичное слово» принадлежит к четвертичному языку. И так далее. Понятно, что каждый язык содержит все языки низших уровней. «Слово» само по себе не имеет определенного уровня и поэтому лишено определенного значения; если об этом забыть, то в результате можно прийти к противоречию. Возьмем, например, противоречие, связанное со словом «гетерологический». Предикат является «гетерологическим», когда он не может прилагаться к самому себе; так, слово «красный» является гетерологическим, поскольку само не красное, но слово «многосложный» само многосложное, и потому гомологическое1. А теперь спросим: является ли слово «гетерологический» гетерологическим? Любой ответ ведет к противоречию. Чтобы избежать подобных антиномий, следует придерживаться иерархии языков.
Слова «истинный» и «ложный», как мы рассматриваем их в данной главе, приложимы только к предложениям первичного языка.
На практике, в противоположность философии, мы применяем слова «истинный» и «ложный» только к высказываниям, которые мы услышали, или прочли, или проанализировали, прежде чем пришли к основаниям, убеждающим нас в нашем решении, какое из
1 Слова «немецкий», «изученный», «прекрасный» являются гетерологи-ческими; «русское», «слово», «напечатанный» являются гомологическими. (Приводятся слова, которые являются гетерологическими и гомологическими применительно к русскому языку.) — Прим. перев.
84
Логические слова
двух слов применимо в каждом конкретном случае. Некто говорит нам, что кошки с острова Мэн не имеют хвостов, но поскольку он раньше сказал вам, что люди с острова Мэн имеют три ноги, вы не верите ему. Когда он показывает вам свою кошку с острова Мэн, вы восклицаете: «Так вы сказали правду!» Однажды газеты сообщили про мою смерть, но после тщательного исследования· сообщения я пришел к выводу, что данное высказывание было ложным. Когда вначале делается высказывание, а затем появляется свидетельство в его пользу, этот процесс называется «верификацией», которая включает сопоставление высказывания со свидетельством. В случае высказывания, сделанного в первичном языке, свидетельство должно заключаться в чувственном опыте или же множестве подобных опытов. Мы уже рассмотрели предложения, характеризующие опыты. Вообще говоря, процесс верификации представляет собой следующее: вначале вы слышите или читаете или обсуждаете предложение S, a затем вы имеете опыт?; затем вы обнаруживаете, что 5 является тем предложением, которое характеризует ?. В таком случае вы говорите, что S является «истинным». Я не имею в виду, что сказанное является определением слова «истинный». Я только охарактеризовал процесс, как вы приходите к знанию о том, что данное слово применимо к данному первичному предложению. Слово «ложный» оказывается более трудным. Но прежде чем рассматривать это слово, необходимо кое-что добавить о слове «истинный».
Прежде всего, слово «истинный» может применяться к произнесению предложений или суждений. Два произнесения предложения, которые являются примерами одного и того же предложения или же примерами двух предложений, которые являются примерами одного и того же суждения, либо оба истинны, либо оба ложны. Таким образом, при определении истины или лжи уместно иметь в виду суждение.
Во-вторых, о предложении или суждении известно, что оно «истинно», когда оно имеет явное отношение к опыту. В случае «верификации» сначала появляется предложение, а затем опытное его подтверждение, что с точки зрения логики несущественно; ведь если
85
Логические слова
сначала возникает опытная ситуация, она все равно доказывает истинность предложения при условии, что предложение «характеризует» опыт. Что подразумевается под словом «характеризует», мы уже рассмотрели, и сейчас я ничего не могу к этому добавить.
В-третьих, не о всех предложениях первичного языка будет правильным сказать, что они характеризуют единичный опыт. Если вы что-то видите и говорите: «Это — собака», вы выходите за пределы того, что было увидено в тот момент. У собаки есть прошлое и будущее, она имеет слуховые и обонятельные характеристики и так далее. И на все это наводит слово «собака», которое конденсирует множество индукций. К счастью, животные относятся к естественным видам. Если ваша собака начинает мяукать, как кошка и рожает смешанный приплод из щенков и котят, слово не оправдывает ваших надежд. В аналогичной манере человек, ошибочно принявший соль за сахар, рассуждает индуктивно: «То, что выглядит подобно данному веществу,, имеет сладкий вкус». В данном случае индукция ошибочна. Если бы упомянутый человек сказал просто, что «это — белое», он бы не сделал ошибки. Даже если бы он сказал: «Это — серое», поскольку под «серым» он имеет в виду то, что другие люди называют «белым», он не сделал бы интеллектуальной ошибки, а только использовал бы язык необычным образом.
Коль скоро человек избегает слов, в которых сконденсированы индукции, и ограничивает себя словами, которые характеризуют единичный опыт, то такой опыт может показать, что выбранные им слова являются правильными.
Когда я говорю, что такое слово, как «собака», воплощает сгустки индукций, я не имею в виду того, что подобные индукции являются осознанными и преднамеренными. Определенные ситуации приводят вас к слрву «собака», и все эти ситуации вместе со словом пробуждают определенные ожидания. Когда вы сказали: «Это — собака», последующие события могут вас удивить; но когда вы сказали: «Это — белое», ничто в вашем высказывании не дает никаких оснований для удивления по поводу того, что случится дальше, или же для предположения о вашей ошибке, когда вы говорите, что видели белый предмет. В той степени, в какой ваши
86
Логические слова
слова просто характеризуют текущий опыт, единственная возможная ошибка будет лингвистической, а она означает только социально неадекватное поведение, но не ложность.
Переходим теперь к ложности и отрицанию, которые порождают ряд более трудных проблем.
Мы согласились, что когда вы делаете то, что логик назвал бы «утверждением не-р», вы говорите «р — ложно». В настоящий момент меня интересует следующий вопрос: как может опыт продемонстрировать вам ложность суждения? Давайте рассмотрим совсем простое отрицание, такое как «это — не белое». Предположим, вы говорите это во время спора в прачечной. Фраза «Это — белое» присутствует в вашем уме, это стоит перед вашими глазами, и фраза «это — серое» характеризует ваш опыт. Но «Это — не белое» не является предложением, характеризующим то, что вы видите, и тем не менее на основе увиденного вами вы уверены, что предложение истинно; другими словами, вы уверены, что предложение «это — белое» ложно. Можно сказать, что вы знаете общее суждение «то, что серое — не белое», и что из этого суждения вместе с суждением «это — серое» вы заключаете, что «это — не белое». Или можно сказать, что вы сопоставляете слово «белый» с тем, что видите, и постигаете их несовместимость. Каждая из предложенных точек зрения имеет свои трудности.
Давайте для начала проясним ситуацию с точки зрения логики. Из посылок, не содержащих слова «нет» или слова «ложный» (или какого-либо их эквивалента) логически невозможно вывести никакое суждение, содержащее одно из этих слов. Поэтому, если имеются отрицательные эмпирические суждения, среди базисных суждений должны быть либо чистые отрицания, такие как «Это — не белое», или же импликации в форме «р имплицирует не-g», например, «Если это — серое, то оно — не белое». Логика не оставляет никаких других возможностей.
Мы определенно знаем — хотя трудно объяснить, каким образом, — что два различных цвета не могут сосуществовать в одном и том же месте в одном поле зрения. Положение в поле зрения является абсолютным и может быть определено отношением к цент87
Логические слова
ру поля с помощью двух угловых координат, которые можно обозначить как ?, ?. Мы говорим, что знаем следующее суждение: «В данное время в данном поле зрения, если цвет Л находится в месте ?, ?, никакой другой цвет J5 не находится в этом месте». Или проще: «это — красное» и «это — синее» являются несовместимыми.
Данная несовместимость не относится к логической. «Красное» и «синее» не более логически несовместимы, чем красное и круглое. Я не думаю, что могу доказать, что этот тезис, не является обобщением опыта, но я считаю тезис настолько очевидным, что никто в наше время не стал бы оспаривать его. Некоторые люди говорят, что несовместимость носит грамматический характер. Я с этим не спорю, но не вполне понимаю, что это значит.
Существуют другие множества чувственных качеств, обладающих тем же видом несовместимости, что и цвета. Ощущение прикосновения к пальцу на ноге обладает качеством, которое вынуждает нас относить его к пальцу на ноге; ощущение прикосновения к руке обладает качеством, которое вынуждает нас относить его к руке. Эти два качества несовместимы. «ГЬрячий» и «холодный», «твердый» и «мягкий», «сладкий» и «кислый» аналогичным образом несовместимы как применимые к чувственному опыту. Во всех перечисленных случаях мы «видим» несовместимость/Настолько большую, что требуются некоторые размышления, чтобы понять нелогическую природу несовместимости таких качеств, как «белое» и «черное».
Если мы видим подобные несовместимости среди базисных суждений, мы должны предположить, что знаем базисные общие суждения формы «для всех возможных значений ?, ?? имплицирует не-ух». Здесь «??» может быть «х — синий», а «ух» может быть «х — красный». В таком случае, если дано суждение восприятия «это — синее», мы можем сделать вывод «это — не красное». Мы, таким образом, приходим к отрицательному эмпирическому суждению, но с помощью неэмпирического общего суждения.
Приведенная теория не выглядит очень уж правдоподобной или удовлетворительной. Вместо нее мы можем сказать, что всякий раз, когда осознаем суждение «это — синее», мы можем знать, как базисное, суждение «это — не красное». Но я не уверен, что подоб88
?
Логические слова
ное рассуждение в состоянии дать нам много. Ведь мы должны спросить: как мы знаем, что мы можем это знать? Вряд ли подобное знание приобретается с помощью индукции; тут не может быть логического умозаключения. Таким образом, мы должны прийти к принятию базисного суждения даже более сложного, чем предыдущее, а именно: «кто бы ни видел красное и ни спрашивал себя "это — синее?", знает, что ответом является "нет'7».
Я еще вернусь к данной проблеме в связи с базисными суждениями. Пока что оставлю ее нерешенной.
Перейду теперь к слову «или», и снова я имею дело с обстоятельствами, при которых мы знаем суждения, содержащие данное слово, но не знаем, какая из альтернатив является правильной.
Дизъюнкции, как мы уже видели, на практике возникают в форме выбора. Вы видите указательный столб с надписью «на Оксфорд», и в настоящий момент подходите к развилке дороги, где нет никаких указателей. Затем вы выражаете свое мнение суждением «к Оксфорду ведет правая дорога или к Оксфорду ведет левая дорога». Именно в ситуациях подобного рода встречается на практике дизъюнкция.
Очевидно, что ничего не «показывается» дизъюнкцией в нелингвистическом или непсихологическом мире. Предположим, что на самом деле Оксфорд расположен справа от развилки: в этом нет ничего лингвистического, это факт географии, и если вы пойдете по правой дороге, вы попадете туда. Аналогично будет обстоять дело, если Оксфорд находится на левой дороге. Не существует третьего возможного определения места, «правая или левая дорога». Фактьгявляются тем, чем они являются, без двусмысленностей. Если дизъюнкция «р или g» является истинной, она истинна, поскольку p истинно, или же она истинна, поскольку q истинно; если p n q принадлежат к первичному языку, «р или q» является истинным посредством факта, который «выражен» с помощью р, или же посредством факта, который «выражен» с помощью q. Итак, «или» живет в мире суждений и не может образовывать часть какого-либо языка, в котором, как в первичном языке, каждое слово напрямую связано с объектом или с множеством объектов, имеющих значение.
89
Логические слова
Психологически «или» соответствует состоянию нерешительности. Собака будет ожидать у развилки дороги, какой путь вы выберете. Если вы рассыпали крошки на подоконнике, вы можете наблюдать, как ведут себя птицы, что выражается следующим образом: «Можем ли мы пренебречь опасностью или лучше остаться голодными?» Как-то раз, чтобы проверить историю про Буриданова осла, я поместил кошку точно посередине между ее котятами, еще не умевшими ходить на некоторое время возникшая перед ней дизъюнкция парализовала ее действия. Я полагаю, что животные в состоянии нерешительности, хотя они и не используют слов, обладают чем-то более-менее похожим на «пропозициональную установку», и я думаю, что любое правильное психологическое объяснение слова «или» должно быть применимо, с определенной адаптацией, к любому поведению, которое демонстрирует нерешительность.
Нерешительность возникает, когда мы ощущаем два несовместимых импульса, причем ни один не является настолько сильным, чтобы преодолеть другой.
Ты должен остерегаться медведя,
Но поскольку тогда тебе придется совершать побег через
бушующее море,
Ты вынужден встретиться с медведем в пещере.
Однако если бы море было не очень бушующим, вы могли бы остаться в большом сомнении, что же хуже; вы бы имели, можно сказать, дизъюнкции в вашем теле, а не только в голове.
Давайте вспомним, что мы рассматриваем все. виды фундаментально повелительной речи: другими словами, речь строится так, чтобы вызывать определенное поведение слушателя. Когда «те, кто сзади, кричали "вперед", а те, кто впереди, кричали "назад"», результатом для людей посередине была дизъюнкция в том смысле, в котором ее могут испытывать животные, например тигры, окруженные на охоте загонщиками. Нет реальной необходимости в том, чтобы снаружи кричали «вперед» и «назад». Вы сами можете породить у себя оба двигательных импульса, и если вы намерены использовать слова, эти импульсы приведут вас к обоим словам; в
90
Логические слова
этом случае у вас возникнет подходящая словесная дизъюнкция. Неживая природа, находясь под действием двух одновременных сил, выбирает среднее направление по закону параллелограмма сил, но животные редко поступают подобным образом. Ни один автомобилист, доехав до развилки дороги, не поедет через поле посередине двух дорог. Как в отношении автомобилистов, так и в отношении других живых существ — либо один из импульсов полностью преобладает, либо существо находится в бездействии. Но подобное бездействие не характеризует живое существо в состоянии покоя: оно включает контакт, эмоциональную напряженность и дискомфорт; это не подлинное бездействие, а поиск определенного пути выработки решения.
Таким образом, когда некто утверждает «р или с», нир, ни q не используются как сообщения о мире, как было бы в том случае, если бы мы утверждали одну из альтернатив; мы должны рассматривать состояние личности, делающей утверждение. Когда мы утверждаем р, мы находимся в определенном состоянии; когда мы утверждаем с, мы находимся в другом определенном состоянии; когда же мы утверждаем «р или g», мы пребываем в состоянии, которое выводимо из этих двух предшествовавших состояний, и мы выражаем это состояние, но не что-то о мире. Наше состояние называется «истинным», если;) —.истинно, а также если q истинно, но не наоборот; но это — новое определение.
Однако можно возразить: если мы знаем «р или с», знаем ли мы определенно что-либо о мире? На поставленный вопрос мы можем ответить «да» в одном смысле и «нет» — в другом. Начнем с оснований для ответа «нет»: когда мы пытаемся сказать, что мы знаем, мы должны использовать слово «или» сверх меры. Мы можем сказать: в мире, в котором р — истинно, «р или g» тоже истинно, и то же самое, если истинно q: в нашем примере с развилкой дороги объявление «Эта дорога ведет в Оксфорд» могло выражать географический факт, и тогда «Эта или та дорога ведет в Оксфорд» — истинно. Аналогично, если та дорога ведет в Оксфорд, но нет в неязыковом мире такого положения дел, когда и только когда эта или та дорога ведет в Оксфорд. Таким образом, простая корреспонден91
Логические слова
тная теория истины1, которая является правильной в первичном языке, неприемлема там, где это касается дизъюнкции.
Существует, однако, трудность, которая должна быть исследована. Она приводит нас к аргументам в пользу противоположного ответа на наш вопрос. Часто единичное слово бывает логически эквивалентным дизъюнкции. Следующая беседа могла бы состояться между врачом-логиком и его женой. «У миссис Такой-то есть ребенок?» — «Да». — «Мальчик или девочка?» — «Да». Последний ответ, хотя и логически безупречный, привел бы в бешенство вопрошавшего. Он мог бы сказать: «Ребенок никогда не бывает маль-чик-или-девочка, но только что-нибудь одно». В определенных ситуациях суждения, содержащие слово «ребенок», эквивалентны суждениям со словами «мальчик или девочка», подставляемыми вместо слова «ребенок»; но в других ситуациях такая эквивалентность не имеет места. Если мне сказали: «Миссис Такая-то имеет ребенка», я могу отсюда вывести, что у нее мальчик или девочка. Но если я затем пожелаю узнать, мальчик у нее или девочка, я не желаю узнать, имеет ли она ребенка, поскольку это я уже знаю.
В этом вопросе необходимо отделять психологию от логики. Когда в ежедневных разговорах мы используем слово «или», мы, как правило, поступаем так потому, что находимся в сомнении и желаем решить альтернативу. Если же у нас нет желания решить альтернативу, мы удовлетворимся общим словом, охватывающим обе возможности. Если вы намереваетесь унаследовать деньги миссис Такой-то при условии, что она умрет бездетной, вы будете заинтересованы в вопросе, имеется ли у нее ребенок, и только вежливость заставит вас спросить, мальчик у нее или девочка. И, конечно, в определенном смысле, вы знаете нечто о мире, когда знаете, что родился ребенок, хотя и не знаете его пол.
Существует ли какое-нибудь различие и какое именно между дизъюнктивными предикатами и другими? Если «А» и «5» — два предиката, «А» — логически эквивалентно «А-и-5 или А-и-не-В». Тогда, коль скоро это касается логики, любой предикат может
1 Корреспондеция — соответствие (мысли и действительности). — Прим. перев.
92
Логические слова
быть замещен дизъюнкцией. С психологической точки зрения, с другой стороны, здесь имеется ясное различие. Предикат является дизъюнктивным, если мы чувствуем желание решить альтернативы, которые остаются открытыми; а если нет — то нет. Но подобные рассуждения не являются вполне адекватными. Альтернативы должны быть такими, какие вызывает в уме предикат, а не возможностями, не относящимися к делу. Так, слово «мальчик» не должно считаться дизъюнктивным, поскольку оставляет открытым вопрос: «темноволосый или белокурый?» Таким образом, предикат только тогда является дизъюнктивным, если он вызывает вопрос, и ведет он себя так или нет, зависит исключительно от интересов соответствующей личности.
Все наше знание о мире, поскольку оно выражается в словах, является более или менее общим, поскольку каждое предложение содержит, по крайней мере, одно слово, не являющееся собственным именем, и все такие слова являются общими. Следовательно, каждое предложение логически эквивалентно дизъюнкции, в которой предикат заменен альтернативой двух более частных предикатов. Дает ли нам предложение ощущение знания или же сомнения, зависит от того, оставляет оно открытыми альтернативы, вызывающие различные действия и эмоции, или же нет. Каждая дизъюнкция, которая не является логически исчерпывающей (т. е. не такая, как «А или не-А»), сообщает некоторую информацию о мире, если дизъюнкция истинна; но информация может оставить нас в такой неуверенности, в какой то, что сообщается, воспринимается как неведение.
Благодаря тому, что слова являются общими, соответствие факта и предложения, которое конституирует истину, является много-однозначным, т. е. истинность предложения оставляет характер факта более или менее неопределенным. Эта неопределенность может ликвидироваться без всяких ограничений; в процессе ее устранения первоначальные единичные слова замещаются дизъюнкциями. Предложение «Это — металл» может удовлетворить некоторые наши цели; но для других целей такое высказывание должно быть замещено высказыванием «Это — железо, или медь, или и т. д.», и мы должны найти решение, какая возможность реализова93
Логические слова
лась. Не происходит избыточного роста точности языка; наш язык всегда может быть превращен в менее неточный, но никогда не станет абсолютно точным.
Таким образом, различие между дизъюнктивным предложением и другими заключается в разных положениях дел, которые делали бы высказывания истинными, но единственно в рамках вопроса, интересны ли нам различия в возможностях, которые наши высказывания оставляют открытыми.
Существует еще одна ситуация, в которой на практике может возникать дизъюнкция, и эта ситуация возникает там, где обнаруживается несовершенство памяти. «Кто вам это сказал?» «Ладно, это был то ли Браун, то ли Джонс, но я не могу вспомнить, кто именно». «Каков телефонный номер такого-то?» «Я знаю, что он 514 или же 541, но я не уверен, какой именно правильный, — мне необходимо заглянуть в записную книжку». В таких случаях вначале имел место опыт, который привел к возникновению суждения восприятия, не содержавшего дизъюнкции; и если вы собрались заняться работой по поиску истины, вы докажете одну из альтернатив и вновь останетесь без дизъюнкции. Базисные суждения, когда они являются выражением текущего опыта, никогда не содержат слова «или», пока вы не переходите к словесному опыту; но воспоминания могут быть дизъюнктивными.
Переходим теперь к суждениям, содержащим слова «некоторый» или «все». Мы их уже рассматривали в предыдущей главе, но только чтобы показать, что их нельзя включать в первичный язык. Теперь же мы хотим рассмотреть их в более позитивном плане, в частности, рассмотреть обстоятельства, ведущие нас к употреблению подобных суждений.
Суждения о «некоторых» возникают на практике в четырех случаях: первый как обобщение дизъюнкций; второй, когда, натолкнувшись на пример, мы заинтересованы в совместимости двух общих терминов, которые можно мыслить несовместимыми; третий как шаги на пути к обобщению; наконец, четвертый — в ситуациях несовершенства памяти вроде тех, что мы рассматривали в связи с дизъюнкцией. Давайте проиллюстрируем их последовательно.
94
Логические слова
В нашем прошлом примере с дорогой на Оксфорд, если бы мы достигли не развилки дорог, а места, где дорога ветвится на множество путей, мы могли бы сказать: «Ладно, некоторые из дорог должны вести в Оксфорд». Здесь альтернативы должны быть пронумерованы, и мы имеем просто сокращение дизъюнкции «р или q или г или...», где;?, q, r,., могут быть все собраны в одну языковую формулу.
Второй случай выглядит более интересным. Он иллюстрируется Гамлетом, когда он говорит: «Некто может улыбаться и улыбаться, и быть негодяем; по крайней мере, я уверен, что подобное возможно в Дании». Он обнаружил человека (а именно короля), который сочетает улыбчивость с подлостью, и пришел к суждению: «По крайней мере один негодяй улыбается». Прагматическое значение этого суждения таково: «В следующий раз, когда встретим человека, который все улыбается и улыбается, будем подозревать его в том, что он негодяй». Гамлет не поступает так в отношении Ро-зенкранца и Гильденштерна. Сходная ситуация возникает с суждениями: «Некоторые вороны черные» и «Некоторые черные дрозды белые»; они предостерегают против возможных обобщений. Мы делаем подобные суждения, когда обобщение интересует нас больше конкретного примера, хотя в гамлетовском случае такая претензия выглядит ироничной.
Третий случай возникает, когда мы пытаемся доказать индуктивное обобщение, а также когда примеры ведут нас к открытию общего суждения в математике. Эти случаи сходны, за исключением того, что в последнем из них вы достигаете убедительности, достоверности, а в первом — только вероятности. Давайте сначала рассмотрим последний случай. Вы видите, что 1 + 3 = 22,1 + 3 + 5 = З2,1 + 3 + 5 + 7 = 42, и говорите себе: «В некоторых случаях сумма первых n нечетных чисел равна п2; возможно, это справедливо для всех случаев». Как только данная гипотеза возникает в вашей голове, легко доказать ее корректность. На эмпирическом материале иногда бывает возможным полное перечисление. Вы, скажем, обнаруживаете, что такие металлы, как железо и медь, являются хорошими проводниками электричества, и вы подозреваете, что это
95
Логические слова
может быть справедливо для всех металлов. В данном случае обобщение обладает той же степенью достоверности, что и два отмеченных случая. Но когда вы рассуждаете: «А, В, и С умерли, они были людьми, следовательно, некоторые люди смертны; следовательно, возможно, что все люди смертны», вы не можете сделать ваше обобщение столь же достоверным, как его примеры, поскольку вы не можете перечислить всех людей и поскольку некоторые пока что не умерли. Или возьмем лекарство от болезни, которое пока что испытано в незначительном числе случаев, но во всех оказалось благотворным; в этом случае суждение о некоторых крайне полезно, так как наводит на возможность суждения обо всех.
В случае с несовершенной памятью примеры полностью аналогичны дизъюнкциям. «Мы знаем, что книга находится где-то в нашем шкафу, потому что мы вчера видели ее там». «Мы обедали с мистером В, который рассказывал смешные истории, но, к сожалению, я позабыл их». «Имеется несколько очень хороших строчек в «Путешествии»1, но я не могу вспомнить ни одной из них». Итак, большой объем того, что мы знаем в любой фиксированный момент времени, состоит из суждений о некоторых, которые мы не можем в данную минуту вывести ни из суждений с единичными субъектами, ни из суждений про все.
Высказывание о некоторых имеет, как показали наши четыре случая, три вида использования: оно может быть шагом по пути доказательства суждения с единичным субъектом, или же по пути доказательства общего суждения, или же может быть отвержением противоположного обобщения. В первом и четвертом случаях суждение о некоторых имеет намерение привести к суждению с единичным субъектом: «Это дорога на Оксфорд» или «Здесь находится та книга» (где мы используем здесь как субъект). Различие между первым и четвертым случаем таково, что в первом суждение о некоторых всегда является производным, в то время как в четвертом — нет. Во втором и третьем случаях суждение «Некото1 «Excursion» («Путешествие») — поэма английского поэта начала XIX в. УильямаУордсворта (W. Wordsworth). —Прим. перев.
96
Логические слова
рый S есть Р» выводится из примеров «8г есть P», «S2 есть Р» и т. д.; оно говорит нам меньше, чем примеры, но сообщает нам полезную для наших целей часть информации.
Что в точности мы знаем, когда знаем суждение формы «некоторый 5 есть Р» без того, чтобы знать «все S суть Р» или же некоторое суждение формы «5г есть Р»? Давайте возьмем в качестве нашего примера «мы знаем, что книга находится где-то в этой комнате». Существуют два обстоятельства, которые логически оправдывают сказайное, хотя ни при каких обстоятельствах вам не следовало бы этого говорить, пока вы не стали профессиональным логиком. Первое возникло бы, если бы комната было заполнена указанной книгой, — скажем, издательская комната, полностью забитая копиями определенного бестселлера. Тогда вы могли бы сказать: «Каждое место в этой комнате содержит интересующую нас книгу, поэтому (коль скоро комната существует) некоторое место содержит ее». Или же вы можете видеть книгу и рассуждаете: «Это место содержит ее, поэтому некоторое место содержит ее». Но в действительности, пока вы не занялись изучением логики, вы никогда не станете рассуждать подобным образом. Когда вы говорите «та книга находится где-то в этой комнате», вы говорите так потому, что не можете рассуждать более определенно.
Очевидно, что суждение «Книга находится где-то в комнате» не может быть суждением восприятия; вы не можете воспринимать где-то, вы можете воспринимать только там. Но суждение памяти — другое. Вы можете вспомнить: «Я видел книгу, когда был в этой комнате» или что-то в этом роде. Вы можете вспомнить, говоря: «О, здесь находится та книга», когда пребываете в комнате. Или же вы можете иметь чисто вербальную память, говоря: «Я видел, что положил ту книгу на полку». Таковы, однако, ваши единственно возможные основания для вашего суждения; они не являются его анализом.
Анализ подобного суждения должен быть существенно сходен с анализом дизъюнкции. Существует состояние ума, в котором вы осознаете, что «книга находится в этом месте», другое состояние ума, в котором вы осознаете, что «книга находится в том месте» и
97
Логические слова
так далее. Состояние ума, когда вы заключаете, что «книга находится где-то в комнате», содержит общее для всех этих состояний вместе с растерянностью. Только отсутствие растерянности препятствует вам сделать такое суждение в указанных выше двух случаях, в которых оно выводилось бы из более определенных суждений. Однако сказанное имеет исключение: если вы сомневались, находится ли книга в комнате, а затем увидели ее, вы можете сказать: «Итак, книга находится в комнате». Сказанное не относится к нашему настоящему случаю, но имеет отношение к улыбающемуся негодяю.
В случае суждения о некоторых, как и в случае дизъюнкции, мы не можем интерпретировать слова иначе, чем указывая на состояние ума. В действительности мы не можем всегда так интерпретировать наши слова, за исключением слов в первичном языке.
Большая часть того, что было сказано по поводу «некоторых», также применимо и ко «всем». Однако здесь имеется важное различие в отношении знания. Часто мы знаем суждения о «некоторых», и они могут быть доказаны эмпирически, хотя они не могут выразить факты прямого наблюдения. Но суждения про «все» являются намного более трудными для познания и никогда не могут быть доказаны, пока такие же суждения не окажутся среди наших посылок. Поскольку среди суждений восприятия нет таких суждений, можно подумать, что мы должны отказаться либо от общих суждений, либо от эмпиризма. Тем не менее сказанное, кажется, противоречит здравому смыслу. Вернемся к примеру, который мы уже обсуждали: «В кладовой нет сыра». Кажется нелепым утверждать, что если мы принимаем высказывания данного вида, мы отказываемся от эмпиризма. Или возьмем другой, уже обсуждавшийся пример: «Каждого в данной деревушке зовут Вильяме», приводящий к полному перечислению. Остается, однако, трудность, которая иллюстрируется матерью Гамлета, когда он спрашивает ее, не видит ли она призрак:
Гамлет: Ты ничего там не видишь?
Королева: Совсем ничего; но все, что есть, я вижу.
98
Логические слова
Меня всегда удивляло, как она знала, что она видела «все, что есть». Но она была права в рассмотрении данной фразы в качестве необходимой посылки для ее отрицания призрака; и так же обстоит дело для человека, который говорит, что в кладовой нет сыра, а также что в деревушке нет никого, кого не звали бы Вильяме. Ясно, что вопрос о путях нашего знания общих суждений содержит трудности, пока что неразрешимые.
Мы вовсе не уверены, что эмпиристы правы, отвергая присутствие среди базисных суждений каких бы то ни было общих внелогических высказываний. Мы уже рассматривали высказывание «ни в одном месте поля зрения не находится два различных цвета», которое как раз имеет отношения к нашей теме. Или возьмем еще более убедительный случай. Предположим, вы живете в отдаленной сельской местности и ожидаете прибытия приятеля на машине. Ваша жена спрашивает: «Ты ничего не слышал?», а вы, на минуту прислушавшись, отвечаете: «Нет». Уходите ли вы от эмпиризма, давая ваш ответ? Вы связали себя с важным обобщением, а именно: «Ничто во Вселенной не является звуком, который я слышу». И тем не менее никто не стал бы утверждать, что опыт не оправдывает ваше высказывание. Поэтому мы полагаем, что, не считая логику, мы знаем некоторое число общих суждений иначе, чем посредством индуктивного обобщения. Однако это весьма объемный вопрос. Мы вернемся к нему в следующей главе, пока что мы желаем только подать прошение о приостановке судебного разбирательства.
Возникает вопрос: содержат ли логические слова что-нибудь психологическое? Вы можете что-то увидеть и говорите: «Это — желтое»; после этого вы можете сказать: «То было желтым или оранжевым, но я не могу вспомнить, каким именно». Может возникнуть ощущение, что в данном случае желтый цвет был фактом мира, в то время как «желтый или оранжевый» могло бы существовать лишь в чьей-нибудь голове. Крайне трудно избежать путаницы при рассмотрении этого вопроса, но мы полагаем, что можно сказать так: нементальный мир может быть полностью охарактеризован без помощи каких бы то ни было логических слов, хотя невозможно
99
Логические слова
без помощи слова «все» установить, что характеристика является полной. Но когда мы переходим к ментальному миру, появляются факты, которые невозможно упомянуть без помощи логических слов. В приведенном выше случае мы помнили, что предмет был желтым или оранжевым; в полной характеристике мира это воспоминание следует упомянуть, но этого нельзя сделать без помощи слова «или» или же его эквивалента. Таким образом, хотя слово «или» не встречается в базисных суждениях физики, оно входит в некоторые базисные суждения психологии, поскольку то, что люди иногда убеждены в дизъюнкциях, является наблюдаемым фактом. Все сказанное справедливо и для слов «нет», «некоторые» и «все».
Если сказанное истинно, оно очень важно. Например, из этого видно, что мы не можем принять ни одну из возможных интерпретаций тезиса, названного Карнапом «физикализмом», который утверждает, что вся наука может быть выражена в языке физики. Однако можно утверждать, что, характеризуя происшедшее, когда человек полагает «р или с», слово «или», которое мы должны употребить, отличается от логического «или». В более общей форме можно утверждать, что когда мы говорим «А полагает, чтор»,р — не то же самое, когда мы утверждаем «р»; и что различие должно быть показано написанием «4 полагает, что р». Если мы разговариваем о том, что говорит Л, а не о том, в чем он убежден, мы определенно должны делать это различие. А говорит «пожар», и мы говорим «А говорит "пожар"». В том, что мы сказали, «пожар» встречается как обозначающее слово, в то время как в том, что говорит А, «пожар» используется для обозначения объекта. В целом данный вопрос очень трудный, и мы рассмотрим его в одной из следующих глав в связи с пропозициональными установками. Тем временем мы должны помнить, что на первый взгляд логические слова, хотя они и не являются необходимыми при характеристике физических фактов, неизбежны при характеристике определенных ментальных фактов.
100
ГЛАВА VI
СОБСТВЕННЫЕ ИМЕНА1
ОБЫЧНО в логике принято делить слова на следующие категории: имена, предикаты, бинарные отношения, тернарные отношения и т. д. В этот список входят не все виды слов; он не включает логические слова и вряд ли включает слова для «пропозициональных установок», такие как «верить», «желать», «сомневаться» и т. д. Существуют также трудности с «эгоцентрическими подробностями», например, со словами «я», «это», «теперь», «здесь» и т. д. Пропозициональные установки и эгоцентрические подробности будут обязательно рассмотрены далее. Пока же наш интерес концентрируется на именах.
Чтобы избежать многозначности, будем говорить о предикатах, когда это удобно, как о «монадических отношениях». Таким образом, будем иметь дело с различием имен и отношений, в связи с которым должны задать два вопроса:
(1) Можно ли придум.ать язык без различия имен и отношений?
(2) Если нет, какой минимум имен требуется для того, чтобы выразить все то, что мы знаем либо понимаем? И в связи с последним вопросом — какие из слов нашего естественного языка должны считаться именами?
Что касается первого вопроса, я вынужден сказать очень мало. Вполне возможно придумать язык без имен, но я совершенно не способен вообразить подобный язык. Этот аргумент не является
1 Резюме содержания этой и следующих глав будет сделано в главе XXIV.
101
Собственные имена
решающим, но субъективно важен: он кладет конец моим возможностям обсуждать данный вопрос.
Я намерен, однако, предложить точку зрения, которая на первый взгляд эквивалентна избавлению от имен. Я предлагаю избавиться от того, что обычно называется «подробностями», и довольствоваться словами, которые обычно считаются универсалиями, такими как «красный», «голубой», «тяжелый», «мягкий» и так далее. Эти слова, как я предполагаю, являются именами в синтаксическом смысле; я, следовательно, не ищу, как избавиться от имен, а предлагаю необычный объем слова «имя».
Давайте начнем с определения этого слова. С этой целью прежде всего, нужно определить «атомарные формы».
Предложение имеет атомарную форму, когда не содержит ни логических слов, ни подчиненных предложений. Оно не должно содержать таких слов, как «или», «не», «все», «некоторые» или их эквивалентов; оно не должно быть таким, как «я думаю, что будет дождь», потому что последнее предложение содержит подчиненное предложение «будет дождь». В утвердительной форме, предложение является атомарным, если оно содержит одно слово-отношение (которое может быть и предикатом) и наименьшее из возможных количество слов, требуемых для того, чтобы образовать предложение. ЕслиЯа — предикат, R2 — бинарное отношение, Я3 — тернарное отношение и т. д., то
R (х), R2 (?,у), R3 (?,у, ?),..
будут предложениями в атомарной форме, при условии что х,у, ? — такие слова,, которые делают значимыми соответствующие предложения.
Если Rn (??, х2, х3/.. хп) — предложение атомарной формы, в кото- | ром Rn — ?-местное отношение, то ха,х2,х3„. хп — являются именами. Уместно определить «имя» и как любое слово, которое может входить в любой вид атомарного предложения, т. е. в субъектно-предикатное предложение, в предложения с бинарным или тернарным отношением и так далее. Другие слова, если они могут входить в атомарное предложение, могут входить только в атомарные предложения одного вида; например, если Rn — ?-местное
102
Собственные имена
отношение, то оно может входить только в атомарное предложение вида Яп (хг, Хр х3,.. хп). Имя может входить в атомарное предложение, содержащее сколь угодно большое число слов; отношение может входить в атомарное предложение только в комбинации с определенным зафиксированным числом других слов, подходящих для этого отношения.
Все сказанное приводит к синтаксическому определению слова «имя». Уместно отметить, что в понятии «атомарных форм» не задействованы никакие метафизические допущения. Подобные допущения появятся только в том случае, если думать, что имена и отношения, входящие в атомарные предложения, недоступны логическому анализу. В связи с некоторыми проблемами может быть важным знать, доступны ли наши термины анализу, но только не в связи с именами. Подобные вопросы могут возникнуть в дискуссии об именах только в связи с дескрипциями, которые часто маскируются под имена. Но всякий раз, когда имеется предложение формы:
«х, выполняющий <рх, выполняет ??»,
предполагается существование предложений формы «??» и «??», где «а» — имя. Таким образом, вопрос, представляет ли собой фраза имя или дескрипцию, может быть проигнорирован в фундаментальной дискуссии о месте имен в синтаксисе. Для наших целей, пока не возникнут причины считать иначе, можно относить к именам все те слова, которые обычно и считаются именами: Том, Дик, Гарри, Солнце, Луна, Англия, Франция и т. д. Но при более глубоком рассмотрении обнаруживается, что хотя такие слова и являются именами, в большей части выражений они не являются обязательными. Per contra1, хотя некоторые из слов, без которых не обойтись, должны классифицироваться, как мы полагаем, в качестве имен, все они в относятся к словам, которые традиционно к именам не относятся.
Имена бывают, на первый взгляд, двух сортов: те, которые подобно именам, упомянутым в предыдущей главе, обозначают определенные непрерывные пространственно-временные области
1С другой стороны (лат.) — Прим. перев.
103
Собственные имена
те, которые имеют эгоцентрическое определение, такие, как «я», «ты», «это», «то». Последний класс слов мы предлагаем рассмотреть позднее, а пока проигнорируем их. Следовательно, будем пока иметь дело только с такими именами, которые обозначают, в принципе недвусмысленно, некоторые непрерывные пространственно-временные области.
Первый вопрос, подлежащий рассмотрению, таков: как мы отличаем одну пространственно-временную область от другой? В конечном счете, это приводит к следующему вопросу: если бы в Нью-Йорке была в точности такая же Эйфелева башня, как в Париже, то было бы две Эйфелевы башни или одна, но в разных местах? Если бы история повторилась, оказался бы мир в двух полностью совпадающих состояниях в два различных момента истории или одно и то же состояние встречается в истории дважды, т. е. повторяет само себя? Ответы на подобные вопросы лишь частично произвольны; во всяком случае, без них не обойтись в теории имен.
Теорией имен долго пренебрегали: ведь ее важность понятна только логику, а для него имена могут остаться полностью гипотетическими, поскольку ни одно суждение логики не может содержать какого-либо подлинного имени. Однако для теории познания важно знать, какого рода объекты могут иметь имена, если допустить существование имен. Кто-нибудь попытается рассматривать фразу «это — красное» как субъектно-предикатное суждение, но если он так поступит, то обнаружит, что «это» становится субстанцией, чем-то непознаваемым, чему присущи предикаты; вместе с тем субстанция не тождественна сумме ее предикатов. Подобный взгляд открыт для всех обычных возражений против понятия субстанции. Он имеет, однако, определенные преимущества в отношении пространства-времени. Если «это — красное» является суждением, приписывающим качество субстанции, и если субстанция не определяется суммой ее предикатов, тогда возможно, что «это» и «то» обладают в точности одними и теми же предикатами, но не являются тождественными. Данный взгляд может показаться существенным, если мы намерены сказать, что предполагаемая Эйфелева башня в Нью-Йорке не тождественна той, что в Париже.
104
Собственные имена
Я предлагаю считать, что фраза «это — красное» не является субъектно-предикатным суждением, а имеет форму «краснота существует здесь», что «красный» — это имя, а не предикат, а то, что обычно называется «вещью», не представляет собой ничего, кроме пучка сосуществующих качеств, таких как краснота, плотность и т. д. Но если наша точка зрения принимается, то тождество неразличимых становится аналитическим, а предполагаемая Эйфелева башня в Нью-Йорке оказывается в точности тождественной башне в Париже, коль скоро реально от нее неотличима. При дальнейшем анализе нашей точки зрения потребуется, чтобы пространственные и временные отношения, такие, как слева от или прежде чем, не приводили бы к различиям. Это приводит к трудностям в построении пространственно-временного континуума, в котором нуждается физика, и подобные трудности следует преодолеть, прежде чем предложенная точка зрения может быть признана возможной. Мы полагаем, что подобные трудности преодолимы, но только если объявить эмпирическими и сомнительными те суждения, которые ранее казались нам бесспорными, такие как «если А — слева от В, то Л и В — не тождественны», где А и В — максимально похожи на «вещи», допускаемые нашей теорией.
Давайте, прежде всего, установим полезную часть словаря. Давайте называть «качествами» специфические оттенки цвета, степени твердости, звуки, полностью определенные их высотой, громкостью и другими различимыми характеристиками, и т. д. Хотя мы и не можем в восприятии точно различать находящиеся крайне близко друг к другу цвета или какие-либо другие виды качеств, мы можем опытным путем прийти к понятию точного сходства, поскольку оно транзитивно, в то время как близкое сходство — нет. Для данного визуального пространства мы можем определить его цвет как группу визуальных пространств, которые схожи с ним и друг с другом по цвету, но не схожи по цвету с пространствами за пределами данной группы1. В подобном определении мы однако допускаем, что если данный оттенок цвета присутствует в двух
1 Ср.: Carnap R. Logischer Aufbau der Wet.
105
Собственные имена
визуальных пространствах, каждому из этих пространств может быть дано какое-либо имя; фактически мы допускаем различение этого и того помимо их качеств, чего мы намеревались избегать. Давайте поэтому пока что примем качества как неопределенные термины, а позднее вернемся к вопросу о различении двух качеств, настолько сходных, что они не могут быть различимы в непосредственном восприятии.
Здравый смысл считает, что «вещь» имеет качества, но не определяется ими; она определяется пространственно-временным положением. Мы хотим предположить, что для здравого смысла, где бы ни находилась «вещь» с качеством С, мы могли бы сказать, вместо этого, что С само существует в том месте и что «вещь» может быть заменена собранием качеств, существующих в том же месте. Таким образом, «С» становится именем, а не предикатом.
Главным аргументом в пользу нашего предположения является то, что оно освобождает от непознаваемого. Мы изучаем качества, но не предмет, которому они предположительно присущи. Введения непознаваемого можно избежать, предположительно всегда, при помощи подходящих технических средств, и, конечно, его следует избегать, где только можно.
Главная трудность той точки зрения, которую я защищаю, касается определения «местоположения». Давайте посмотрим, можно ли подобную трудность преодолеть.
Предположим, мы видим одновременно два пятна данного цветового оттенка С; пусть угловые координаты одного пятна в визуальном пространстве будут ft ?, а другого — ff, ? Тогда мы можем сказать, что С находится в (ft ?), но также и в (ff, ??).
Угловые координаты объекта в визуальном поле могут рассматриваться как качества. Так, (С, ft ?) — один пучок качеств, а (С, 0, ?*) — другой. Если мы определяем «вещь» как пучок качеств (С, ?, ?), то имеем право сказать, что «вещь» занимает местоположение (ft ?), причем аналитически истинно, что она не занимает местоположение (ff, ?*). Давайте распространим этот процесс на конструирование физического пространства-времени. Если мы пускаемся в путь из Гринвича с хорошим хронометром или с при106
Собственные имена
емником, из которого мы ежедневно узнаем, что наступил полдень по Гринвичу, мы можем определить нашу широту и долготу посредством наблюдения. Аналогично мы можем измерить высоту. Таким образом, мы можем определить три координаты, которые однозначно устанавливают наше положение относительно Гринвича, и сам Гринвич может быть определен подобными же наблюдениями. Мы можем для простоты истолковывать координаты местоположения как качества; в этом случае местоположение может быть определено как бытие его координат. Отсюда аналитически следует, что никакие два местоположения не имеют одних и тех же координат.
Все это хорошо, но скрывает эмпирический факт, от которого зависит полезность широты и долготы. Предположим, что два корабля находятся на расстоянии десяти миль, но могут видеть друг друга. Если их приборы достаточно точны, мы говорим, что они дадут различные значения для широты и долготы каждого корабля. Это вопрос эмпирического факта, но не определения; ведь когда мы говорим, что корабли находятся на расстоянии десяти миль друг от друга, мы говорим нечто, доказуемое посредством наблюдений, совершенно независимых от тех, которыми определяют широту и долготу. Геометрия как эмпирическая наука имеет отношение к наблюдаемым .фактам следующего вида: если расстояние между двумя кораблями вычисляется из различия их широты и долготы, мы получим тот же результат, что и при вычислении на основе прямых наблюдений с одного или другого корабля. Все такие наблюдаемые факты суммируются в утверждении, что пространство приблизительно Эвклидово и что поверхность Земли приблизительно сферическая.
Таким образом, эмпирический элемент возникает, когда мы объясняем полезность широты и долготы, но не при задании их определения. Широта и долгота связаны физическими законами с другими вещами, с которыми они не связаны логически. Эмпирическим является тот факт, что если мы можем видеть два местоположения, достаточно удаленных друг от друга, они не имеют одних и тех же широты и долготы; именно это мы естественно вьтра107
Собственные имена
жаем, когда говорим, что местоположение на земной поверхности однозначно определяется широтой и долготой.
Когда я говорю, что краснота может быть в двух местах сразу, я подразумеваю, что краснота может иметь к себе одно или более из тех пространственных отношений, которые, в соответствии со здравым смыслом, ни одна из «вещей» не может иметь в отношении себя. Краснота может быть справа от красноты или над краснотой в непосредственном визуальном поле, краснота может быть в Америке и в Европе, в физическом пространстве. Нам для физики необходимо нечто такое, что не может быть в Америке и Европе в одно и то же время; физика ничто не может считать «вещью», пока оно не занимает непрерывную пространственно-временную область, которую краснота не занимает. Даже более того: что бы ни занимало более чем одну пространственно-временную точку, должно, с позиций физики, быть делимым на меньшие «вещи». Наша цель, если возможно, сконструировать из качеств такие пучки с пространственно-временными свойствами, которые в физике требуются для «вещей».
Широта, долгота и высота не являются, конечно, прямо наблюдаемыми качествами, но они определимы в терминах качеств, поэтому можно не прибегать к иносказанию, а так и называть их качествами. Они, в отличие от красноты, имеют необходимые геометрические признаки. Если 0, cr h — широта, долгота и высота, мы обнаружим, что пучок (?, ?, h) не может быть не севернее, не южнее, не западнее или восточнее, не выше и не ниже самого себя, в то время как краснота — может. Если мы определяем «местоположение» координатами (?, ct h), пространственные отношения будут обладать ожидаемыми характеристиками; если же мы определим «местоположение» с помощью качеств, подобных красноте и твердости, — то нет.
Достаточно о пространстве, давайте теперь рассмотрим время.
Касательно времени: мы желаем найти такие эмпирические объекты, относительно которых время было бы линейно упорядоченным; это означает, что мы желаем найти класс, определимый в терминах наблюдаемых объектов, такой что если х, у, ? — члены класса, будем иметь:
108
Собственные имена
(1) ? не предшествует х;
(2) если ? предшествует уму предшествует z, тогда ? предшествует ?;
(3) если ? не совпадает с у, то либо ? предшествует у, либо наоборот.
Мы могли бы для начала пренебречь третьим условием, которое применимо только к моментам времени, но не к событиям. Конструирование моментов времени как классов событий является проблемой, которую я рассмотрю как-нибудь в другой раз.
Что нам нужно, так это класс событий, обладающих временной однозначностью по аналогии с пространственной однозначностью широты, долготы и высоты.
Можно искусственно принять дату и время суток как установленные обсерваторией. Но в этом случае возможны ошибки; мы же хотели бы по возможности чего-нибудь менее искусственного.
Эддингтон использовал для этой цели второй закон термодинамики. Препятствием этому решению служит то, что закон принимает во внимание Вселенную как целое и может быть ложным, когда применяется к любому конечному ее участку; но ведь наблюдаемы только конечные участки. Коль скоро метод Эддингтона мог бы быть выполнен только всеведущим существом, он более-менее эмпирически неадекватен для нас.
Бергсоновская память, если бы кто-то мог поверить в нее, служила бы нашей цели наилучшим образом. В соответствии с берг-соновскими взглядами, ничто, узнанное по опыту, не забывается; следовательно, наши воспоминания раннего периода являются подклассом наших воспоминаний позднего периода. Мои суммарные воспоминания в различное время могут, следовательно, быть линейно упорядочены отношением принадлежности к классу, а время может быть линейно упорядочено корреляцией с суммарными воспоминаниями. Предположительно, память может быть использована для наших целей без признания того, что ничто не забывается, но я склонен сомневаться в этом. В любом случае память бесполезна в отношении геологического и астрономического време109
Собственные имена
ни, которое включает периоды, когда предположительно никакая память не могла существовать.
Прежде чем перейти к поиску класса событий, имеющих желаемые свойства, давайте рассмотрим чуть более внимательно, что именно мы предполагаем. Мы предполагаем, что существуют только качества, но не существуют мгновенные качества. Поскольку данный оттенок цвета может существовать в двух разных периодах, он может предшествовать самому себе; отсюда «предшествование» не является в общем случае асимметричным, но будет таковым в лучшем случае относительно специального вида качеств или пучков качеств. Нет логической необходимости в том, чтобы какой-либо подобный вид качеств существовал; если же он существует, то это — удачный эмпирический факт.
Многие писатели изображали историю циклической и утверждали, что нынешнее состояние мира рано или поздно повторяется. Как можно изложить данную гипотезу в свете наших взглядов? Мы должны будем сказать, что позднее состояние количественно тождественно с ранним состоянием, но мы не можем сказать, что данное состояние наступает дважды, поскольку из данного утверждения следует такая система датирования событий, которая делает невозможной рассматриваемую гипотезу. Ситуация будет аналогична той, когда человек совершает кругосветное путешествие: он не говорит, что пункт начала путешествия и пункт прибытия являются двумя различными, но в точности сходными местами; он говорит, что они — одно и то же место. Гипотеза, что история имеет циклический характер, может быть выражена следующим образом: формируем группу всех качеств, совпадающих по времени с данным качеством; в определенных случаях группа в целом предшествует самой себе. Или по-другому: в этих случаях каждая группа одновременных качеств, какой бы она ни была большой, предшествует самой себе. Подобная гипотеза не может считаться логически невозможной, коль скоро мы имеем дело только с качествами. Чтобы сделать ее невозможной, нам следовало бы предположить существование мгновенного субъекта качеств и утверждать, что этот субъект обладает самотождественностью, но не по
110
Собственные имена
своим отличительным признакам, а по пространственно-временному положению.
Тождество неразличимых, аналитически следующее из нашей теории, отвергается Витгенштейном и другими на основании того, что если даже ? и b совпадают во всех свойствах, их все же остается два. Этим предполагается, что тождество неопределимо. Более того, в этом случае оказывается теоретически невозможной процедура перечисления. Предположим, нам желательно посчитать совокупность из пяти объектов А, В, С, Д, ?, и еще предположим, что В и С — неразличимы. Из этого следует, что в момент счета В мы также посчитаем и С, и отсюда мы заключим, что было посчитано четыре объекта. Сказать про В и С, что их «реально» два, хотя они кажутся одним, значит сказать нечто такое, что совсем лишено смысла, если В и С полностью неразличимы. В самом деле, я бы отметил данное обстоятельство как достоинство отстаиваемой теории, делающее аналитическим тождество неразличимых.
А теперь давайте вернемся к поискам множеств качеств или групп качеств, которые обладают свойствами, требуемыми для построения линейно упорядоченного времени. Не думаю, что это может быть сделано без учета эмпирических законов; следовательно, это не может быть сделано с уверенностью. Но пока мы не заняты поиском логически неуязвимой достоверности, мы можем получить эмпирически приемлемые средства, выбрав то, что вначале было отвергнуто, например память или второй закон термодинамики. Не все причинные законы, которые нам известны, обратимы, а те, которые обратимы, не дают средств для датирования. Легко сделать часы, которые кроме часов и минут будут каждый день показывать число, на единицу большее, чем в предыдущий день. Таким способом можем создать комплекс качеств, который не повторится, по крайней мере пока продолжает существовать наша цивилизация. Больше этого мы не можем знать, хотя мы можем найти основания полагать, что в крупных масштабах строгое повторение ситуаций крайне невероятно.
Мой вывод: качества достаточны, и не требуется предполагать, что у них есть моменты. Случайно мы редуцировали к эмпиричес111
Собственные имена
кому уровню определенные свойства пространственно-временных отношений, которые угрожали стать синтетическим ? priori общих истин.
С позиций теории познания имеется еще вопрос, на который следует ответить, прежде чем принимать рассматриваемую теорию. Он представляет часть более общего вопроса об отношении понятийной точности к чувственной размытости. Все науки используют понятия, которые в теории точны, но на практике более или менее размыты. «Один метр» был определен французским революционным правительством со всей возможной тщательностью: это расстояние между двумя метками на определенном стержне при определенной температуре. Но возникают две трудности: метки не являются точками, а температура не может быть определена точно. Или возьмем определения времени, скажем полночь по Гринвичу в конце декабря, 31,1900. (Английская общественность считала этот момент концом девятнадцатого века, хотя ей следовало бы использовать меридиан Вефлеема вместо Гринвичского). Полночь может быть определена только посредством измерений, скажем, хронометром; но ни одно наблюдение не является точным, т. е. существует конечный период времени, в течение которого любой хронометр, как кажется, указывает на полночь; более того, ни один хронометр не показывает в точности правильное время. Следовательно, никто не мог точно знать, когда закончился девятнадцатый век. Два взгляда могут быть приняты в этой ситуации: первый, согласно которому существовал точный момент времени, когда девятнадцатый век закончился, и второй, согласно которому точность иллюзорна, а точная датировка вообще концептуально невозможна.
Давайте приложим подобные воззрения к случаю с цветом, который более непосредственно касается нашей нынешней проблемы. Я предположил, что собственное имя должно быть дано каждому оттенку цвета, но оттенок цвета обладает тем же видом точности, что и точная дата или точный метр, и никогда не может быть определен на практике.
Существует формальная процедура, которая приложима ко всем тем случаям, когда мы ищем, — как вывести из чего-то данного в
112
Собственные имена
ощущениях понятие, обладающее точностью, которой нет у данности. Такая процедура позволяет перейти от неразличимости к тождеству. Пусть «5» обозначает «неразличимость». Тогда, если даны два цветовых пятна, можно наблюдать, что цветовой тон одного пятна находится в отношении S к другому. Можно, однако, доказать, что S не влечет тождества, поскольку тождество транзи-тивно, а 5 — нет. Другими словами, если заданы три оттенка цвета х, у, z, существующие в трех видимых пятнах, можно иметь xSy и ySz, но не xSz. Следовательно, ? не тождественен ?, и отсюда у не может быть тождественным одновременно с ? viz, хотя он неотличим от них. Мы можем сказать, что ? и у тождественны только при условии, что xSz всегда влечет ySz, и наоборот. Точный оттенок цвета ? может теперь быть определен как цвет, общий всем пятнам у, которые таковы, что если что-либо неотличимо по цвету отх, неотличимо также по цвету от у, и наоборот, так что каждое пятно отличимо от обоих ? и у, или неотличимо ни от одного из них.
Таким путем определение точного оттенка некоторого цветного пятна редуцируется к собранию большого числа данных, каждое из которых может в принципе быть получено из наблюдения. Трудность теперь заключается не в отношении к какой-либо имеющейся данности, а в отношении к разнообразию данных. Наше определение предполагает, в его втором пункте, что каждое пятно цвета ? может быть сравнимо с каждым у, который неотличим отх. Это оказывается практически невозможным, поскольку требует полного обозрения видимой Вселенной в настоящем, прошлом и будущем. Мы никогда не можем знать, что два пятна ? и у имеют один и тот же оттенок цвета. Хотя каждый уже наблюдавшийся нами ? может находиться в отношении 5 либо к ? и у одновременно, либо ни к одному из них, всегда позже может быть найден новый ?, для которого данное утверждение будет неверным. Итак, если «С» является именем точного оттенка цвета, ни одно суждение формы «С существует здесь» не может быть известным до тех пор, пока «С» не определено как «оттенок, существующий здесь».
Можно заметить, что подобные трудности существуют со всеми эмпирическими понятиями. Возьмем, например, понятие «чело113
Собственные имена
век». Если все этапы эволюции современного человека разложены перед нами, должны существовать такие особи, в отношении которых без колебаний можем сказать, что «это — человек», а в отношении других, что «это — не человек»; но должны существовать и промежуточные экземпляры, в отношении которых мы будем находиться в сомнениях. И ничто из того, что можно сделать в теории для уточнения наших определений человека, не устранит данной неопределенности. Фактически возможно, что на некотором этапе эволюции произошла крупная и внезапная мутация, которая оправдывает наше имя «человек» для всех последующих особей, но не для предшествующих им, и если так, то это просто счастливая случайность, хотя все равно промежуточные формы по-прежнему можно вообразить. Короче, каждое эмпирическое понятие обладает какой-либо размытостью, что видно на таких примерах, как понятия «высокий» или «лысый». Некоторый мужчина определенно высокий, другие определенно нет, но о мужчине промежуточного роста мы могли бы сказать: «Высокий? Да, мы полагаем, что так» или «Нет, мы не склонны считать его высоким». Такая же ситуация может быть обнаружена в большей или меньшей степени в отношении каждого эмпирического качества.
Наука состоит в значительной мере из средств для создания более точных понятий, чем понятия повседневной жизни. Степень точности, которой обладает понятие, позволяет дать ему количественное определение. Пусть «Р(х)>> означает «х обладает предикатом Р». Давайте обозревать все известные примеры вещей такого рода, от которых можно ожидать, что они обладают предикатом Р; предположим, что число таких вещей — п. Предположим далее, что в т таких случаев мы можем суверенностью утверждать, что «не-Р(х)>>. Тогда m/n представляет меру точности нашего понятия Р. Возьмем для примера измерение: истинность утверждения «длина данного стержня превышает метр или не достигает одного метра» может быть продемонстрирована научными методами только в крайне незначительном проценте случаев, но грубо сработанные методы сохраняют куда более высокий процент сомнительных случаев. А теперь возьмем утверждение «длина этого стержня равна одному
114
Собственные имена
метру». Оно никогда не может быть доказано, но не может быть и опровергнуто в тех случаях, когда не могло быть доказано наше предыдущее суждение. Итак, чем большую точность мы сообщаем понятию, тем чаще оно неприменимо и реже применимо. Когда же понятие абсолютно точное, оно никогда не может быть применимо.
Чтобы «метр» понимать как точное понятие, нам следует разделить все длины на три класса: (1) те, которые явно меньше метра; (2) те, которые явно больше метра; (3) те, которые не принадлежат к этим двум классам. Мы можем, однако, предпочесть «метр» в качестве неточного понятия; тогда метр будет означать «любую длину, которая существующими научными методами неотличима от стандартного метра». В этом случае мы можем иногда сказать: «Длина этого стержня составляет один метр». Но истина того, что мы говорим, будет теперь зависеть от существующей техники; совершенствование измерительной аппаратуры может превратить наше высказывание в ложное.
Все, что было сказано про длину, приложимо mutatis mutandis1 к оттенкам цвета. Если цвета определяются длиной световых волн, аргумент по поводу длины применим слово в слово. Во всех отношениях очевидно, что фундаментальным эмпирическим понятием является неразличимость. Технические средства могут ослабить, но не устранить полностью неточность, присущую данному понятию.
Давайте скажем так: цвет данного пятна может быть назван «С». Тогда цвета других пятен подразделяются на два класса: (1) те, о которых мы знаем, что они не-С; (2) те, о которых мы не знаем, что они не-С. В целом назначение методов уточнения состоит в том, чтобы сделать второй класс настолько малым, насколько это возможно. Но никогда не достичь положения, в котором мы бы знали, что член второго класса должен быть тождественным С; все, что мы в состоянии сделать, так это образовать второй класс из цветов, все более и более подобных С.
В итоге мы приходим к следующему утверждению: я даю имя «С» пятну цвета, которое я вижу в визуальном положении (?, ?); а имя «С'» — цвету в (ff, ?). Может быть так, что С и С' — различимы,
1С соответствующими изменениями (лат.) — Прим. перев.
115
Собственные имена
тогда они определенно различные цвета. Может быть так, что они неразличимы, но существует цвет С", отличимый от одного из упомянутых цветов, но неотличимый от другого; в этом случае С и С' также определенно различны. Наконец, возможно, что каждый известный мне цвет либо отличим от С и С'; либо неотличим от них; в этом случае С и С' могут быть тождественны, т. е. «С» и «С'» могут быть двумя именами одной и той же вещи. Но поскольку нам никогда неизвестно, обозрели мы все цвета или нет, мы никогда не можем быть уверены, что С и С' — тождественны.
Сказанное дает ответ на вопрос по поводу отношения понятийной точности к чувственной размытости.
Остается еще изучить возможные возражения нашей теории, вытекающие из того, что мы называем «эгоцентрическими подробностями». Это будет сделано в следующей главе.
116
ГЛАВА VII
ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ПОДРОБНОСТИ
Слов А, о которых пойдет речь в этой главе, таковы, что их значение связано с говорящим. Таковы слова: это, то, я, ты, здесь, там, сейчас, тогда, прошлое, настоящее, будущее. Время в глаголах также должно быть включено в этот список. Не только фраза «мне жарко», но также «Джону жарко» имеет только тогда определенное значение, когда известно время произнесения данного утверждения. То же самое применимо к фразе «Джону было жарко», которая означает, что «ощущение жара1 Джоном предшествовало текущему моменту», и так изменяет свое значение вместе с изменением настоящего времени на прошедшее.
Все эгоцентрические слова могут быть определены в терминах «этого». Так, «я» означает «биографию этого»; «здесь» означает «место этого», «сейчас» означает «время этого» и т. д. Мы можем, следовательно, ограничить наше исследование «этим». Вряд ли так же легко взять в качестве фундаментальных другие эгоцентрические слова, а затем определить «это» в их терминах. Возможно, если дать имя для «я-сейчас» как противоположного «я-тогда», то такое имя может заменить «это»; но ни одно слово обычной речи не выглядит способным заменить его.
1В оригинале — придуманное автором слово «hotness», которое буквально означает «жаркость», но по смыслу соответствует ощущению жара. — Прим. перев.
117
Эгоцентрические подробности
Прежде чем приступить к более трудным вопросам, давайте убедимся, что ни одна эгоцентрическая подробность не входит в язык физики. Физики рассматривают пространство-время беспристрастно, как мог бы его рассматривать Бог; не существует как в восприятии, пространственно-временной области, которая была бы особенно теплой, близкой и яркой, окруженной по всем направлениям постепенно возрастающей темнотой. Физик не скажет: «Я вижу стол», но, подобно Нейрату1 или Ю. Цезарю: «Отто видел стол»; он не скажет: «Сейчас видно метеор», но скажет: «Метеор было видно в 8 часов 43 мин. по Гринвичу», и в этом утверждении слово «было» предполагается не содержащим грамматического времени. Нет вопроса о том, что нементальный мир может быть полностью описан без употребления эгоцентрических слов. Но определенно и большая часть того, что желает сказать психология, тоже может быть сказана без них. Есть ли в таком случае какая-нибудь нужда в этих словах? Или все может быть сказано без них? Этот вопрос — нелегкий вопрос.
Прежде чем мы сможем его исследовать, нам требуется по возможности установить, что подразумевается под словом «это» и почему эгоцентрические подробности были признаны пригодными.
Слово «это» предстает как имеющее признаки собственного имени в том смысле, что попросту обозначает объект, ни в какой мере не характеризуя его. Можно было бы подумать, что «это» приписывает объекту свойство направленности на него внимания, но думать так было бы ошибкой: многие объекты во многих случаях привлекают внимание, но в каждом случае только один из них представляет это. Можно сказать: «это» означает «объект этого акта внимания», но, очевидно, данное выражение не является определением. «Это» является именем, которое мы даем объекту, попавшему в сферу нашего внимания, но мы не можем определить «это» как «объект, к которому сейчас привлечено мое внимание», поскольку «я» и «сейчас» включают в себя «это»2.
1 См. гл. X.
2 Если взять «я-сейчас» как фундаментальное, возникнут те же самые проблемы, что и в отношении «этого».
118
Эгоцентрические подробности
Слово «это» не означает: «То, что является общим у всех объектов, успешно называется "этим"», поскольку в каждом случае, когда слово «это» используется, существует только один объект, к которому оно применяется. «Это», очевидно, является собственным именем, которое применяется к различным объектам в каждом из двух случаев, когда оно применяется, и тем не менее никогда не бывает двусмысленным. Оно непохоже на имя «Смит», которое применяется ко многим объектам, но всегда к каждому из них в отдельности; имя «это» применимо только к одному объекту в некоторый момент времени, и когда оно начинает применяться к новому объекту, оно утрачивает приложимость к старому.
Мы можем сформулировать нашу проблему следующим образом. Слово «это» является таким словом, которое имеет, ? некотором смысле, константное значение. Но если истолковывать его как обычное имя, оно не может иметь ни в каком смысле константное значение, поскольку имя означает просто то, что оно обозначает, а обозначенное «этим» непрерывно изменяется. С другой стороны, мы истолковываем «это» как скрытую дескрипцию, например, как «объект внимания». Тогда «это» будет применяться ко всему тому, что всегда является «этим», хотя на самом деле данное местоимение никогда не применяется более чем к одной вещи в любой момент времени. Любая попытка избежать подобных нежелательных обобщений включает тайное повторное введение «этого» в определяющее выражение.
(Существует тем не менее другая проблема с «этим», которая связана с субъектом собственных имен и, на первый взгляд, бросает тень на выводы предыдущей главы. Если мы посмотрим одновременно на два пятна данного цвета, мы скажем: «Это и то в точности совпадают по цвету». У нас нет никаких сомнений, что одно из них является этим, а другое — тем; ничто не убедит нас, что два объекта являются одним. Но здесь, однако, заключена головоломка, которая легко разгадывается. То, что мы видим, не просто пятно цвета, но пятно в заданном визуальном направлении. Если «это» подразумевает «пятно в таком-то направле119
Эгоцентрические подробности
нии», а «то» — «пятно в таком-то другом направлении», эти два комплекса оказываются различными, и нет никаких оснований полагать, что сам по себе цвет оказывается двояким.)
Итак, является «это» именем, дескрипцией или общим понятием? Любой из ответов вызывает возражения.
Если мы относим «это» к именам, мы остаемся с проблемой объяснения, на основе какого принципа мы решаем, что конкретно «это» именует в различных случаях. Существует много мужчин, носящих имя «Смит», но они не обладают никаким свойством «смитности»; в каждом случае мужчина получил такое имя произвольно, по соглашению. (Правда, имена обычно наследуют, но имя может быть присвоено и односторонним решением. Имя человека представляет нечто законное, чем он публично заявляет о своем желании так называться.) Но непроизвольное соглашение ведет нас к тому, чтобы называть вещь «этим», когда мы захотим, или же прекращать называть ее так в последующих | случаях, когда опять будем упоминать данную вещь. В описанном отношении слово «это» отличается от обычных собственных имен.
Похожие трудности возникают, если считать «это» дескрипцией. Она> конечно, может значить «то, что я отмечаю сейчас», но подобное понимание только переносит проблему на «я-сейчас». Мы согласны выбрать «это» в качестве фундаментальной эгоцентрической подробности, поскольку любое другое решение оставит нас точно с теми же проблемами. Ни одна дескрипция, не включающая каких-либо эгоцентрических подробностей, не могла бы иметь особого свойства «этого», а именно быть приложи-мой в каждом случае ее употребления только к одной вещи, а к различным вещам — только в различных ситуациях.
В точности такие же возражения выдвигаются против попытки определить «это» как общее понятие. Если «это» является общим понятием, оно имеет примеры, каждый из которых всегда является его примером, а не только в один какой-нибудь момент. Очевидно, что общее понятие для «этого» имеется, а именно
120
Эгоцентрические подробности
«объект внимания», но требуется кое-что еще кроме общего понятия для обеспечения временной неповторимости «этого».
Может показаться, что в чисто физическом мире не найти никаких эгоцентрических подробностей. Но подобная мысль не является точным выражением истины хотя бы потому, что в чисто физическом мире вообще не бывает слов. Подлинная же истинность заключается в том, что «это» зависит от отношения пользователя словом к объекту, для которого предназначено данное слово. Я не хочу вводить на рассмотрение «разум». Может быть сконструирована машина, которая использовала бы слово «это» корректно; она могла бы говорить: «это — красное», «это — голубое», «это — полицейский» в подходящих ситуациях. В случае подобной машины слово «это» является бесполезным дополнением к последующему слову или словам; машина может быть сконструирована и так, чтобы сказать: «абракадабра — красная», «абракадабра — голубая» и т. д. Если бы наша машина сказала позже, что «то было красным», она бы приблизилась к емкости человеческой речи.
Давайте предположим, что наша машина обладает этой дополнительной емкостью. Предположим, далее, что красный цвет, падающий на нее, приводит в действие механизм, который заставляет вначале сказать: «это — красное», а затем, после завершения различных внутренних процессов, «то было красным». Мы можем описать обстоятельства, при которых машина говорит «это», а при каких «то»; она говорит «это», когда вначале внешняя причина действует на нее, и говорит «то», когда начальный эффект привел к определенным дополнительным процессам в машине. Мы уже знакомы с автоматами, которые играют в гольф за опущенную монету; монета запускает процесс, который продолжается определенное время. Очевидно, было бы возможным для процесса начинаться с того, что машина говорила бы: «Это — пенни», а заканчиваться фразой: «То был пенни». Нам думается, что рассмотрение такой искусной игрушки позволит устранить посторонние проблемы.
121
Эгоцентрические подробности
Работа машины позволяет описать обстоятельства, при которых люди говорят «это есть» или «то было». Словесная реакция на стимул может быт непосредственной или отсроченной. Когда она непосредственная, центростремительные токи текут в мозг и оттуда продолжаются в афферентных нервах, пока не подействуют на соответствующие мышцы и не произведут предложение, начинающееся с «этого». Когда же реакция отсроченная, афферентный импульс поступает в некоторый источник и продуцирует эфферентный импульс только в ответ на некоторый новый стимул. Эфферентный импульс в этом случае не является в точности таким же, как в предыдущем, и продуцирует слегка другое предложение, а именно такое, которое начинается словами «то было».
Мы возвращаемся к минимальной и другим причинным цепочкам. Минимальная причинная цепочка в этой связи — самая короткая возможная цепочка из стимулов за пределами мозга, ведущая к словесному ответу. Другие причинные цепочки всегда включают какие-нибудь дополнительные стимулы, вызывающие отложенный эффект предшествующего стимула, который выпускает на волю и производит отсроченный словесный ответ. В случае минимальной причинной цепочки мы говорим: «Это есть», а в случае более длинной говорим: «То было». Все это, конечно, слишком схематично, чтобы относиться к подлинной психологии, но кажется достаточным, чтобы решить наши трудности с принципом рассмотрения эгоцентрических подробностей.
Давайте расширим это утверждение. Когда бы мы ни произносили слово «кошка», мы делаем так — вообще говоря — потому, что кошка воспринимается или воспринималась нами. (Ограничения на это утверждение могут не приниматься во внимание). Если мы поступаем так, потому что кошка была воспринята, этот прошлый факт не составляет всей причины нашего произнесения слова «кошка»; должны быть также и сиюминутные стимулы. Итак, восприятие и воспоминание, которые используют слово «кошка», не являются результатами в точности сходных причин. У человека с подходящим образом развитыми языковыми привычками действия также не будут в точности похожими; дей122
Эгоцентрические подробности
ствие восприятия начинается со слов «это есть», а действие воспоминания — со слов «то было».
Итак, различие между предложением, начинающимся со слов «это есть» и тем, что начинается со слов «то было», лежит не в их значении, но в их причинной обусловленности. Два таких предложения, как «Декларация независимости была принята в 1776 г.», произнесенное нами, и «Декларация независимости принимается в этом, 1776 г.», которое мог бы произнести Джеф-ферсон, имеют в точности одно и то же значение, но из первого следует косвенная причинная обусловленность, в то время как последнее обусловлено настолько непосредственно, насколько это возможно.
Позволительно возразить, что многие утверждения о настоящем в той же мере опосредованы, что и утверждения о прошлом. Если мы говорим «Финляндия подвергается нападению», мы поступаем так, во-первых, потому, что мы помним прочитанное в газете, а во-вторых, мы приходим к выводу, что нападение, очевидно, не прекратилось за последние несколько часов. Но такое употребление настоящего времени оказывается производным и выводным, включающим причинные законы, посредством которых знание о настоящем получают из знания о прошлом. Такое «настоящее», какое здесь используется, не является «настоящим» в психологическом смысле; оно не представляет собой чего-то «представленного на рассмотрение». Это «настоящее» понимается в физическом смысле, то есть как нечто такое, что в физическом времени является современником психологического «настоящего». «Настоящее» и «прошедшее» являются первичными психологическими терминами в том смысле, что включают различные причинные связи между говорящим и тем, что он говорит; любое другое употребление этих терминов определимо в терминах первичного их употребления.
Объясняет ли изложенная теория употребление слова «я»? Мы сказали в начале данной главы, что «я» может быть определено в терминах «этого»: «я» является биографией, к которой принадлежит «это». Но хотя мы и объяснили употребление слова «это»
123
Эгоцентрические подробности
лишь благодаря тому, что лишили данное слово всяческого значения в изоляции, само по себе. Следовательно, мы не можем быть уверены, что предложенное выше определение «я» имеет смысл отстаивать.
Если наша теория «этого» правильная, мы имеем дело со словом, в котором не нуждается полное описание мира. Мы желаем доказать, что те же самые выводы справедливы в отношении «я» и других эгоцентрических слов.
Слово «я», коль скоро оно прилагается к чему-то, что продол- «. жает существовать определенный период времени, может быть выведено из фразы «Я-сейчас», упорядочивающей события, связанные с «Я-сейчас» определенными причинными связями. Фраза, которую следует рассматривать, это «я есть», которая может быть заменена фразой «Я-сейчас есть», где связка «есть» может считаться вневременной.
Очевидно, что связь между «я-сейчас» и «это» очень тесная. «Я-сейчас» обозначает множество событий, а именно все те события, которые происходят со мной в данный момент. «Это» обозначает некоторое из этих событий. «Я», как противостоящее «я-сейчас», может быть определено причинной связью с «этим», точно так же, как с «я-сейчас»; ведь мы можем обозначать как «это» только нечто, испытываемое нами в настоящий момент.
По причинам, которые станут более понятными в следующих главах, мы полагаем, что фраза «Я есть» может быть всегда заменена фразой «Это есть», или наоборот. Какая из этих двух фраз используется нами, зависит от случая или пристрастия. Мы предпочитаем говорить «Мне жарко», а не «Вот это — жара», если нам « стало жарко от тренировки, а не от окружающей температуры. Ц Но когда мы идем в машинную часть корабля, мы произносим фразу: «Уф! Здесь жарко», которая (грубо говоря) эквивалентна фразе «Вот это жара». Мы говорим: «Это — кошка», и намерены сделать высказывание о чем-то, что не просто часть нашей собственной биографии. Но если слово «это» применяется так, как задумано, к чему-то, что непосредственно испытываем, возможно применять данное слово только к нашему собственному вос124
Эгоцентрические подробности
приятию кошки, но не к кошке как объекту внешнего мира. Так что мы должны говорить: не «Это — кошка», а «Это — такой результат восприятия, который ассоциируется нами с кошками», или «это — результат восприятия кошки». Данная фраза, в свою очередь, может быть заменена на фразу: «Я-воспринимающий кошку», которая характеризует наше состояние и является истинной в точности в тех же случаях, в которых мы испытываем искушение (грубо говоря) сказать: «Это — кошка», и в которых мы оправданно говорим: «Это — результат восприятия кошки». Что мы непосредственно знаем, когда говорим: «Это — кошка», является нашим состоянием, жара.
Итак, в каждом утверждении, содержащем «это», мы можем подставить «что я-сейчас отмечаю», и в каждом утверждении, содержащем «я-сейчас», можно подставить «что сосуществует с этим».
Отсюда следует: что может быть сказано об «этом», в равной степени применяется к «я-сейчас»; что отличает «я-сейчас» от собственного имени ни в коей мере не устанавливается предложением, содержащим «я-сейчас»; это различие представляет собой только выражение причинной связи между тем, что сообщается, и процессом его сообщения.
Слово «вы» включает другие трудности, чем рассмотренные характеристики эгоцентрических подробностей; эти трудности будут рассмотрены в последующих главах. В той мере, в какой это касается наших настоящих проблем, достаточно отметить, что «вы» всегда определено отношением к некоторому результату восприятия в настоящем, который в данный момент является «этим». В итоге объяснение «этого» также объясняет «вы» настолько, насколько объясняемые трудности относятся к трудностям с эгоцентрическими подробностями.
Все сказанное, насколько мы можем судить, решает проблему эгоцентрических подробностей и показывает, что они не нужны в какой-либо части описания мира, будь то физического или психического.
125
Эгоцентрические подробности
ЗАМЕЧАНИЕ. Профессор Рейхенбах любезно позволил мне ознакомиться с его неопубликованной трактовкой «эгоцентрических подробностей». Он подходит к проблеме несколько по-иному, но я не думаю, что его и моя теории находятся в отношении противоречия — они скорее дополняют друг друга.
126
ГЛАВА VIII
ВОСПРИЯТИЕ И ЗНАНИЕ
Слово «восприятие» — одно из тех, которое философы античной эпохи использовали некритически, с позиций здравого смысла. Теэтет, когда Сократ спрашивает его об определении «знания», предполагает, что знание — это восприятие. Сократ убеждает его отказаться от этого определения, главным образом потому, что воспринимаемое является преходящим, в то время как знание должно быть о чем-то вечном; но он не ставит вопрос о том, чтобы мыслить событие восприятия как отношение между субъектом и объектом. Здравому смыслу кажется очевидным, что мы воспринимаем «вещи», во всяком случае видя их и притрагиваясь к ним. Зрение может иногда обмаИътватъ, как в случае с кинжалом Макбета, но осязание — никогда. «Объект», в моем понимании, означает этимологически нечто выделенное: если я натыкаюсь в темноте на столб, я убежден, что воспринимаю «объект», а не переживаю внутренний опыт. Это как раз тот взгляд, который подразумевается в опровержении д-ром Джонсоном Беркли.
Данная теория восприятия, основанная на требованиях здравого смысла, вызывала возражения с различных точек зрения. Картезианцы отрицали взаимодействие между сознанием и материей и поэтому не могли признать, что когда мое тело натыкается на столб, это физическое событие выступает причиной ментального события, которое мы называем «восприятием столба». С позиций картезианского учения было естественным принять или психологический параллелизм, или доктрину Мальбранша, согласно кото127
Восприятие и знание
рой мы видим все вещи в Боге, или Лейбницевы монады, которые подвержены сходным, но одновременно систематически различным иллюзиям, называемым «отражение Вселенной». Во все этих системах, однако, чувствуется что-то фантастическое, и только философы, долго приучавшиеся к абсурду, могли поверить в них.
Гораздо более серьезной критике теория здравого смысла в отношении восприятия была подвергнута в науке через призму изучения причин ощущений. Основным итогом этих нападок на мнения означенных философов стала доктрина Локка, согласно которой вторичные качества являются субъективными. Отказ Беркли от материи был вызван в том числе, хотя и не главным образом, научными теориями света и звука. У последующих британских эмпиристов научная трансформация доктрины здравого смысла приобретает все более важное значение. Определение Дж. Ст. Миллем «материи» как «постоянной возможности ощущений» — результат комбинации научных взглядов с взглядами Беркли. Такова же доктрина материалистов, санкционированная в СССР авторитетом Ленина, согласно которой «материя» является «причиной ощущений».
Чтобы стало ясно, что наука может сказать по обсуждаемому вопросу, важно для начала забыть о берклианской метафизике, к которой, как одни надеются, а другие опасаются, справедливо или нет, могут привести выше упомянутые разногласия. Давайте иметь в виду, что мы с самого начала различали два вида теории познания. Одна — инспирированная картезианским сомнением и поисками того, что сомнению не подлежит. Другая — той областью науки, в которой, принимая все установленное наукой, мы ищем определение событий, которые могут быть названы познавательными актами, и отношение к другим событиям, которые делают их таковыми. Давайте на минуту примем второй вид теории познания и исследуем те события, которые здравый смысл рассматривает как «восприятия», с намерением установить, являются ли они познавательными актами, если нет, как они связаны с нашим опытным знанием действительности. В этом исследовании мы предполагаем, что мир таков, каким он представляется науке, пока не задаваясь вопросом, оправданы ли наши предположения.
128
Восприятие и знание
Начнем с астрономического объекта, скажем, с Солнца. Мы располагаем множеством экспериментов, которые называем «видением Солнца»; имеется также, согласно астрономии, большая глыба раскаленной материи, являющаяся Солнцем. Каково отношение этой глыбы к одному из событий, называемых «видением Солнца»? Причинное отношение здесь таково: в каждый момент большое число атомов Солнца излучает энергию в форме световых волн или квантов света, которые преодолевают пространство между Солнцем и глазом в течение приблизительно восьми минут. Когда они достигают глаза, их энергия превращается в два новых вида: процессы в палочках и колбочках сетчатки, приводящие к возбуждению, которое передается по зрительному нерву, затем что-то (никто не знает, что именно) происходит в соответствующей области мозга, и затем мы «видим Солнце». Таково понимание причинного отношения между Солнцем и «видением Солнца». Но мы хотим знать, имеется какое-либо сходство между Солнцем и «видением Солнца» или же нет; ведь только в случае сходства последнее может быть источником знания о первом.
Согласно нашему некритическому пониманию науки, мы обнаруживаем, что имеется важное сходство между Солнцем и «видением Солнца». Например, Солнце выглядит круглым и является круглым. На самом деле это сходство не столь сильное, как кажется, поскольку Солнце выглядит круглым в моем визуальном пространстве, а является круглым в физическом пространстве. Тем не менее сходство может быть ясно установлено. Определение круглости одинаково как в одном пространстве, так и в другом, и определенные отношения, такие как непрерывность, общие для физического и визуального пространства.
Итак: если мы видим пятна на Солнце, то они являются пятнами на Солнце. В свете вышеизложенного, пятна на астрономическом Солнце имеют, грубо говоря, ту же форму, что и пятна на видимом Солнце. Более того, видимое Солнце палит, и астрономическое Солнце имеет соответствующее свойство, контрастирующее с окружающей областью физического пространства.
Имеются, однако, ограничения в подобии видимого и астрономического Солнца. Во время частичного солнечного затмения Сол129
Восприятие и знание
нце выглядит как полумесяц, но остается таким же круглым, как обычно. Скосив глаза, мы можем увидеть два Солнца, но не создать два «реальных» Солнца. Однако все подобные ситуации могут детально исследоваться, так что не возникнет трудности с сохранением принятого принципа.
Я начал с астрономических объектов по причине их простоты ввиду воспринимаемости, понимаемой только в одном смысле. А теперь давайте рассмотрим обычные земные объекты. Давайте, как и Беркли, рассматривать дерево, хотя можно было бы рассмотреть и что-нибудь другое. Если говорить о зрении, все сказанное о Солнце можно отнести и к дереву, кроме разве того, что свет, посредством которого мы его видим, является отраженным; таким образом, дерево не видимо за исключением тех случаев, когда на него падает солнечный свет, воздействует световая вспышка или искусственное освещение. Но дерево можно также потрогать, услышать, понюхать и попробовать на вкус.
Когда мысленно трогаешь дерево, определенные электроны пальца настолько близко соприкасаются с электронами дерева, что возникают значительные силы отталкивания; они порождают возбуждение, распространяющееся из пальцев по нервам в мозг, где оно создает эффект неизвестной природы, в конечном счете вызывающий ощущение прикосновения. Здесь снова приходится задаться вопросом: каково сходство между ощущением прикосновения и частью дерева, к которой, как я воображаю, прикасается палец?
Существуют характеристики касания: твердость и мягкость, шершавость и гладкость, которые соответствуют характеристикам объекта прикосновения. Ощупывая объект со всех сторон, можно определить его форму, так же как и видя его; «действительная» форма одинакова для человека, видящего ее, и для человека, который слеп и может только ее осязать. Говоря «одинакова», мы и подразумеваем одинаковость: нет никакого различия между физическим пространством, выводимым из зрения и выводимым из прикосновения, кроме степени детализации.
Помимо формы существует местоположение. Объект, к которому прикасаешься, но который не видишь, может находиться над
130
Восприятие и знание
головой, под ногами или на любой высоте; он может находиться на расстоянии вытянутой руки, касаться лица или пребывать в любом из положений относительно моего тела. В каждом из этих случаев имеется сходство между моими ощущениями и свойствами физического объекта.
Нет необходимости рассматривать слух, запах и вкус, поскольку к ним применимы те же самые соображения.
Вышеприведенный обзор основывается на догматическом принятии физики и физиологии. Прежде чем покончить с удобным догматизмом, следует кое-что добавить. Ощущения, вызванные внешними объектами, являются событиями, подобно любым другим, и не имеют характеристик, которые мы связываем со словами «познавательный акт». Этот факт должен быть согласован с точкой зрения здравого смысла, согласно которой существуют события, называемые восприятиями, посредством которых мы составляем полные впечатления об объектах. Откажемся мы полностью от этой точки зрения здравого смысла или сохраним ее, превращая воспринимаемый объект в нечто совсем отличное (кроме упомянутого выше сходства образа и объекта) от физического объекта? Прежде чем рассматривать этот вопрос, следует изучить психологическое различие между «ощущением» и «восприятием». «Восприятие» здесь является просто определенного рода событием, возникающим из возбуждения (нервной системы) и не предполагающим какого-либо познавательного статуса.
В нашей психологической реакции на чувственное возбуждение присутствуют два теоретически различимых элемента. Первый, который обязан собственно возбуждению, второй — его привычным сопутствующим обстоятельствам. Зрительное ощущение никогда не существует само по себе: другие ощущения также возбуждаются в силу устоявшейся привычки. Когда видим кошку, мы ожидаем от нее мяуканья, ощущения мягкости, кошачьих повадок; если данный объект лает, или на ощупь, как камень, или движется, как медведь, мы испытываем сильный шок от такого сюрприза. Такова же наша вера в то, что мы видим «объекты», а не только имеем зрительные ощущения. Если рассматривать не только психологию
131
Восприятие и знание
человека, но и зоопсихологию, невозможно объяснить это наполнение ощущений исключительно устоявшейся привычкой; некоторые из них, кажется, являются безусловными рефлексами. Это проявляется, например, в способности цыпленка клевать зерна без предварительного обучения координации клюва с глазом. Дилемма выработанной привычки против безусловного рефлекса является, однако, не очень важной в данном случае; действительно важ-но то, что ощущения сопровождаются спонтанными образами и ожиданиями их привычных сопровождений.
Когда имеется опыт, называемый «видением кошки», имеется посылка причинной цепочки, аналогичной той, которая рассматривалась в связи с «видением Солнца». Если опыт соответствует действительности, эта причинная цепочка, обозреваемая в обратном направлении, достигает в некотором звене кошки. (Я все еще догматически допускаю истинность физики.) Но очевидно, что если в любом звене данной цепочки событие (световые волны, колебание палочек и колбочек, возбуждение зрительного нерва или мозга), которое обычно имеет свой источник в кошке, может быть вьтз-вано к жизни другим способом, мы получим тот же самый опыт, называемый «видением кошки», в отсутствие какой-либо кошки. Пусть читатель вспомнит, что речь идет о науке, а не о философии. Я имею в виду такие вещи, как зеркальное отображение предмета, эффект удара по глазам, вызывающий видение искр, наконец, церебральные возмущения любого рода, которые могут стать причиной «видения кошки» во сне. Можно схематически изложить предмет обсуждения следующим образом. Некоторый опыт E (например, визуальная суть того, что мы называем «видением кошки») обычно тесно связан в нашей прошлой жизни с другим опытом. Отсюда, по устоявшейся привычке, опыт E теперь сопровождается тем, что Юм назвал бы «идеями», но мы предпочитаем называть «ожиданиями», которые, возможно, являются исключительно со-стояниями тела. В любом случае эти ощущения заслуживают того, чтобы быть назваными «мнениями», как будет обнаружено позже, когда перейдем к анализу мнений. Таким образом, хотя сенсорный центр не является познающим, его ассоциативное сопровождение,
132
Восприятие и знание
будучи мнением, следует классифицировать как познавательный акт (включая возможные ошибочные мнения в нашей голове). Если данный взгляд выглядит странным, так только потому, что мы имеем склонность понимать мнения в чрезмерно интеллектуальной манере.
Мне не нравится употреблять слово «восприятие» для суммарного опыта, состоящего из чувственного ядра, дополненного ожиданиями, поскольку слово «восприятие» слишком сильно предполагает истинность вовлеченных в этот процесс мнений. Поэтому будем употреблять выражение «перцептивный опыт». Итак, всякий раз, когда я думаю, что вижу кошку, я имею перцептивный опыт «видения кошки», даже если в этом случае кошка физически отсутствует.
Поскольку расширение ощущения до перцептивного опыта есть дело привычки, то в моем прошлом, как оказывается, обычно уже осуществлены те расстановки [событий], которые допускаются перцептивным опытом. Короче говоря (и все еще основываясь на физике), до сих пор, когда я имел «видение кошки», обычно существовала увиденная кошка, поскольку если бы ее не было, я бы не приобрел привычек, которыми обладаю. Следовательно, на основе здравого смысла у нас имеются индуктивные основания утверждать, что когда мы «видим кошку», эта кошка, вероятно, существует. Мы не можем выйти за пределы вероятности утверждения, поскольку нам известно, что временами люди видят кошек там, где их нет, например во сне. И возможность перцептивных опытов как результатов чувственных возбуждений целиком зависит от того факта, что мы живем в мире, в котором объекты обладают определенной устойчивостью и, кроме того, входят в природные виды. Эти предметы зависят от температуры. Такова, без сомнения, возможность жизни. «Опыт», без сомнения, зависит оттого, что мы имеем более-менее устойчивое тело. «Дух» в этимологическом значении (например, движущаяся газообразная среда) не имеет физической устойчивости, требуемой для опыта или выработки привычек.
Подведем итог этой части дискуссии: в нашей окружающей среде часто случается так, что события образуют пучки; подобные пучки отличают кошку от предметов другого рода. На любой из
133
Восприятие и знание
наших органов чувств может подействовать возбуждение, возникающее из определенных характеристик подобного пучка. Предположим, что возбуждение зрительное. Тогда физика позволяет сделать вывод, что свет определенной частоты пришел от объекта в наши глаза. Индукция позволяет нам сделать вывод, что этот свет, который, предположим, выглядит как кошка, возможно, исходит из области, в которой присутствуют и другие характеристики кошки. По сути, мы можем проверить данную гипотезу экспериментально: можно коснуться кошки и поднять ее за хвост, чтобы увидеть, как она замяукает. Обычно такой опыт оказывается успешным; если же нет, его отрицательный результат легко истолковывается без изменения физических законов. (В этом смысле физика превосходит здравый смысл и пренебрегает им.) Но вся эта тщательно проделанная работа индукции, пока она относится скорее к здравому смыслу, чем к науке, выполняется спонтанно, по привычке, которая попросту превращает ощущение в перцептивный опыт. Вообще говоря, перцептивный опыт является догматической верой в то, что физика и индукция считают вероятным; эта вера ошибочна в своем догматизме, однако обычно права в своем содержании.
Из вышесказанного следует, что в любом перцептивном опыте чувственное ядро обладает более высокой ценностью для умозаключений, чем все остальное. Мы можем видеть кошку, или слышать ее мяуканье, или ощущать ее мех в темноте. Во всех подобных случаях мы имеем перцептивный опыт кошки, но первый из названных — зрительный опыт, второй — слуховой, третий — тактильный. Чтобы вывести из нашего зрительного опыта частоту световых волн на поверхности кошки, нам необходимы (если только мы не спим и наше зрение нормальное) только законы физики; но чтобы вывести другие характеристики кошки, нам необходим еще опыт того, что объекты, имеющие такие цветные формы, более склонны мяукать, чем лаять. В то время как ни один вывод из перцептивного опыта не является полностью достоверным, вывод из чувственного ядра более вероятен, чем из других частей перцептивного опыта. Он может отвергаться только теми, кто желает отвергнуть физику или психологию.
134
Восприятие и знание
Перейдем теперь к слегка иной теме, а именно поговорим об отношении перцептивного опыта к нашему знанию реальной действительности. То, что такое отношение имеет место, с очевидностью вытекает из различия между нашим знанием опытного прошлого и настоящего, с одной стороны, и нашим знанием будущего и внеопытного прошлого и настоящего — с другой. Нам известно, что Цезарь был убит, но пока данное событие не произошло, оно не было известно. Оно стало известным благодаря свидетельствам глаз, воспринимавших его; оно известно нам из высказываний, которые мы находим в книгах по истории. Иногда нам известны будущие факты, например даты затмений; но подобное знание индуктивно выводится из знания, прямо основанного на результатах восприятия, так что оно менее надежно, чем то знание, на котором основывается. Все наше знание реальной действительности (например, все то знание, в котором содержится указание на положение во времени) причинно зависит от перцептивного опыта и включает в себя хотя бы одну посылку, относящуюся к настоящему или прошлому. Но хотя это и очевидно, логическое отношение эмпирического знания к перцептивному опыту ни в коей мере не устанавливается легко.
Имеется ряд философских школ — особенно гегельянцы и инструменталисты, — которые полностью отрицают различие между чувственными данными и тем, что из них выводится. Они утверждают, что во всем нашем знании присутствует выводное содержание, что знание представляет органическое целое, а проверка истинности — скорее установление согласованности знаний, чем их соответствия «фактам». Я не отрицаю элементов истины в подобных взглядах, но мне представляется, что если истина берется как целое, невозможно уточнить ту роль, которая принадлежит в знании восприятию. Совершенно очевидно, что перцептивный опыт, попавший в сферу моего внимания, либо несет новое знание, которое невозможно вывести из старого знания, либо, по крайней мере, как в случае с затмением, обеспечивает большую достоверность знания, чем та, которая могла быть получена выводным путем. На это инструменталист отвечает, что любое высказывание о
135
Восприятие и знание
новом знании, полученном из восприятия, всегда является интерпретацией, основанной на принятых теориях, и может нуждаться в последующей коррекции, если указанные теории окажутся несостоятельными. Например, если мы говорим: «смотрите, затмение Луны», то используем наши астрономические знания для интерпретации того, что видим. Согласно инструменталисту/ не сущест- Ш вует слов, которые не заключали бы в себе теорий или гипотез, так ц что голые факты восприятия никогда невыразимы. . |
Я полагаю, что данный взгляд недооценивает плодотворность | анализа. Бесспорно, наши повседневные интерпретации перцеп- | тивного опыта, и даже все обычные слова, основаны на теориях. | Но нет ничего невозможного в том, чтобы свести на нет элемент f интерпретации или изобрести искусственный язык, минимально t зависящий от теории. Этим путем можно асимптотически достичь | чистой чувственной данности. То, что должна существовать, как | мы полагаем, чистая чувственная данность, логически неоспори- | мое следствие факта, что восприятие дает начало новым знаниям. Например, предположим, что я располагал считавшейся до сих пор надежной группой теорий, но теперь чувствую, что кое-что в этих теориях ошибочно. В этом случае обязательно существует нечто, невыводимое из упомянутых теорий, и это нечто является I новой чувственной данностью в моих знаниях о действительности, поскольку под «данностью» подразумевается просто фрагмент | знаний, который невыводим. Отказаться от так понимаемой дан- I ности, как мне кажется, возможно только в гегелевском панло- | гизме. I
л
Вопрос о чувственной данности был смешан (ошибочно, как я полагаю) с вопросом о достоверности знаний. Существенной особенностью данности является то, что она невыводная. Но эта мысль не может быть истинной, и мы не ощущаем уверенности в том, что она истинна. Наиболее очевидный пример — память. Известно, что память подвержена ошибкам; тем не менее существует много вещей, в которые мы верим, хотя и не в полной мере, исключительно на основе памяти. Другой пример мы получаем из смутных восприятий. Предположим, вы слышите звук, который постепенно от136
Восприятие и знание
даляется, например, звук улетающего самолета. Одно время вы уверены, что слышите его, но позднее вы уже уверены, что не слышите его. В некоторые промежуточные моменты времени вы полагаете, что еще слышите звук, но не можете быть в этом уверены; в эти моменты вы имеете ненадежные чувственные данные. Я готов допустить, что все данные обладают некоторой ненадежностью и должны быть подтверждены, если возможно, другими данными. Однако если эти самые другие данные не обладают какой-либо степенью независимым образом приобретенного доверия, они не могут подтвердить исходные данные.
Однако следует принять во внимание одно различие. Несмотря на мою убежденность, что ни одно выраженное в словах высказывание не может быть признано полностью бесспорным, все же возможно определить класс утверждений, которые непременно истинные; проблема лишь в том, к какому из названных классов принадлежит интересующее нас суждение. Для многих целей бывает удобным определить класс истинных посылок, но если поступать так, мы никогда не сможем быть уверены, что данное утверждение принадлежит именно к этому классу посылок.
Я, следовательно, допускаю существование данных в смысле суждений, несомненность которых не вытекает полностью из их логических связей с другими суждениями. Я не признаю того, что действительные данные, которые можем получить, всегда полностью надежны, но также и того, что суждения, выражающие данность, не могут быть следствием других принятых суждений. Последний случай имеет место тогда, когда мы наблюдаем предсказанное затмение. Но если суждение о конкретной реальной действительности является выводным, всегда среди посылок должны быть другие сообщения о действительности, из которых общий закон получен индуктивно. Следовательно, невозможно, чтобы все наше знание реальности имело выводную природу.
Вопрос о том, как получить из чувственного опыта суждения, являющиеся посылками эмпирического знания — это трудный и сложный вопрос, но фундаментальный для любой эмпирической теории познания.
137
Восприятие и знание
Теперь нам следует изучить вопрос значительной важности, а именно какова роль эгоцентрических подробностей в суждениях восприятия. Прежде всего, можно изложить суть проблемы, кото« рая заключается в следующем. Мы видели в гл. VII, что идеалом науки является обходиться без эгоцентрических подробностей, и казалось, из дискуссий в той главе, что этот идеал достижим. Если — так, должно существовать эмпирическое безличное знание, и два человека, скажем, полагающих, что водород является легчайшим из химических элементов, возможно верят в одно и то же суждение. С другой стороны, если все эмпирические слова, строго говоря, определены в терминах эгоцентрических подробностей, тогда, поскольку никакие два человека не могут придать одно и то же значение одним и тем же эгоцентрическим словам, они не могут придать одно и то же значение каким бы то ни было эмпирическим словам, так что не существует никаких эмпирических суждений, в которые могли бы верить сразу оба человека. В поддержку этого неприятного результата может быть тем не менее сказано много. Наш эмпирический словарь опирается на слова, имеющие остенсив-ные определения, а остенсивное определение состоит из серии актов восприятия, порождающих привычку. Когда овладели этим словарем, именно восприятие дает первичное знание действительности, на котором основывается наука. Так что перцептивное знание, на первый взгляд, требует эгоцентрических слов в своем языковом выражении. Этот аргумент следует теперь тщательно исследовать.
Давайте начнем прежде всего со «значения» и для иллюстративных целей возьмем слово «горячий». Допустим схематическое упрощение в опыте, посредством которого выучили значение этого слова в детстве. Предположим, в детской имелся открытый огонь, и каждый раз, когда я к нему приближался, кто-то говорил: «Горячо»; это же слово использовалось, когда я страдал от жары в солнечный день и когда случайно пролил на себя горячий чай. В результате я произношу слово «горячий» всякий раз, когда регистрирую ощущения определенного рода. До сих пор мы имели дело только с причинным законом: определенные состояния тела приводили к определенным звукам. Легко можно было бы сконструи138
Восприятие и знание
роватъ машину, которая говорила бы «горячо», когда нагревалась бы до определенной температуры. Но это не принципиальный момент. Что действительно важно для нас, так это то, что данное изначальное использование слова «горячий» содержит отличительные характеристики эгоцентрических подробностей, а именно (процитируем гл. VII) это слово «зависит от отношения пользователя словом к объекту, с которым слово связано». В результате обсуждения объектных слов нами было установлено, что в изначальном использовании таких слов они являются суждениями восприятия: то, что мы сперва выражаем возгласом «горячо!», мы впоследствии выражаем суждением: «Это — горячее» или «Мне жарко». Значит, каждое объектное слово, в его изначальном употреблении, содержит неявную эгоцентричность, которая при дальнейшем развитии речи превращается в явную.
Но когда мы приступаем к строгому рассмотрению значений слов, мы видим, что эгоцентричность не является частью того значения слова «горячий», которое существует в развитом языке. Слово «горячий» означает теперь только характеристику событий, которые, если события подходящим образом связаны с нами, становится причиной нашего произнесения слова «горячий». В переходе от восклицания «горячо!» к «это — горячее» нами осуществляется анализ: качество «горячий» освобождается от эгоцентрич-ности, и прошлый неявный эгоцентрический элемент превращается в явный посредством слов «это есть». Итак, в развитом языке объектные слова, такие как «горячий», «красный», «гладкий» и т. п., не являются эгоцентрическими.
Однако сказанное еще не дает решения вопроса об эгоцентрическом элементе в суждениях восприятия. Вопрос заключается в следующем: можно ли выразить, что мы знаем, когда мы делаем подобные суждения, не употребляя выражений «это» или «я-сей-час»? Если это невозможно, теория собственных имен, предложенная в главе VI, должна быть отвергнута.
Суждения восприятия, на первый взгляд, бывают двух видов. Глядя на огонь, можно сказать: «Это — горячее» и «Это — яркое»; такие суждения относятся к первому виду. Но можно также ска139
Восприятие и знание
зать: «Чувство жара и яркости сосуществуют»; такое суждение относится ко второму виду. Когда бы мы ни сказали «это — А, это — В, это — Сит. д.», где «Л», «5», «С»... — имена качеств, мы можем также сказать «А, В, С,., сосуществуют». Но в последнем суждении пространственно-временная неповторимость «этого» теряется; мы не можем больше говорить об этом случае и, как видно из данного суждения, может быть много случаев, в которых Л В, С,··· сосуществуют.
Если мы намерены сохранить теорию главы VI, мы обязаны сказать, что «это» является именем пучка сосуществующих качеств (с ограничениями, объясненными в главе VU), и если наши качества удачно выбраны или достаточно многочисленны, пучок в целом встречается лишь однажды. Он не участвует в тех пространственных и временных отношениях, которые, как мы полагаем, ведут к разнообразию, такому как «раньше», «над», справа от» и т. д. Если данную теорию можно поддержать, эгоцентричность в таких суждениях, как «это — горячее», содержится не в том, что известно, а в причинной обусловленности наших знаний и в словах, посредством которых мы ее выражаем. Слово «это» может быть заменено чем-нибудь, что является именем в строгом смысле, скажем, «IV», обозначая этим цельный комплекс качеств, который конституирует все, что я сейчас испытываю. Когда я говорю «это — горячее», утверждается безличная истинность, затем данная фраза может быть переведена словами «горячесть является частью W». В этой форме то, что мною было получено из восприятия, уже готово для присоединения к безличной науке.
Примем мы данный взгляд или отвергнем его, нас ожидают серьезные трудности. Давайте исследуем сперва те, что возникают в первом случае.
Существуют, для начала, определенные трудности с пространством-временем. Они рассматривались в главе VI, и я предположу, что мы успешно избавились от них.
Более серьезным выглядит кажущееся следствие, что все суждения восприятия являются аналитическими. Если «If» — имя целого, состоящего из пучка качеств, и «это — горячее» говорит толь140
Восприятие и знание
ко то, что «чувство жара» является одним из качеств, составляющих W, тогда, поскольку «й^» определено, суждение «Это — горячее» становится аналогичным таким суждениям, как «Разумные животные суть животные» или «Шестиугольники суть многоугольники». Но этот взгляд — нелепость, так как он уничтожает различие между эмпирическим и логическим знанием и не позволяет уточнить ту роль, которую опыт играет в эмпирическом знании.
Единственный ответ — сказать, что хотя «И^» фактически является именем определенного пучка качеств, когда мы даем имя, нам неизвестно, какие качества конституируют W. Другими словами, мы должны предположить, что можем воспринимать, именовать и распознавать целое, не зная его конституент. В этом случае данность, которая появляется в качестве субъекта суждения восприятия, является комплексным целым, комплексность которого необязательно воспринимается. Суждение восприятия всегда является суждением анализа, но не аналитическим суждением. В нем, например, говорится, что «целое W и качество Q связаны как целое с частью», где W и 0 заданы независимо. Их «данность» входит в причинную обусловленность того, что мы знаем, и в словесное выражение, если используем слово «это», но не в словесное выражение формы «Q является частью W».
Рассмотренная теория имеет следствием то, что мы не можем выразить наше знание без имен для сложных целых, а также то, что мы можем быть осведомлены о сложных целых, не зная, из каких конституент они состоят. Я вернусь к этому вопросу в главе XXIV, где будет дано обоснование принятию такого взгляда на целое, какого требует наша нынешняя теория.
Сделаем условное заключение, что трудности принятия нашей нынешней теории не являются непреодолимыми.
А теперь давайте исследуем трудности, связанные с отказом от нынешней теории.
Если мы ее отвергнем, мы принимаем или «это» или «я-сейчас» как необходимые конституенты суждений восприятия. Допустим, что мы придерживаемся выбора «этого». Аргумент будет в точности тем же в случае альтернативного решения.
141
Восприятие и знание
Трудность, которая при атом возникает, связана не с эгоцентрическими подробностями, а с «субстанцией». Если я допускаю суждения формы: «Это — горячее», где «это» не обозначает пучок качеств, тогда «это» становится именем чего-то, что просто субъект предиката и что не служит никаким целям, кроме того, что предикаты «пребывают» в нем. Все суждения формы «Это — горячее», как предполагается, должны быть синтетическими, так что «этим» не определяется, когда все его предикаты перечислены. Если бы было иначе, «это» было бы излишним, и мы могли бы вернуться к теории, согласно которой «это» обозначает пучок качеств (которые в этом случае не будут более предикатами синтетически). Следовательно, мы должны допустить, что этот и тот (курсив мой — Е. Л.) могут содержать строго одни и те же предикаты. Истинное тождество неразличимых станет просто удачным случаем, а «тождество» — неопределимым. Более того, может случиться так, что этот и тот (курсив мой — Е. Л.) окажутся не тождественными, хотя невозможно вообразить никаких свидетельств этому. Станет невозможным счет, ведь если ? и Ъ неразличимы, мы даем им одно и то же имя, и любое действие, в котором мы учитываем одно из них, необходимо должно быть также действием, в котором учитывается другое. Ясно поэтому, что если будет понятие тождества, которое позволит неразличимым не быть тождественными, такое понятие никогда не сможет применяться и иметь какое-либо отношение к нашим знаниям. Таким образом, нам следует предпочесть теорию, которая не требует всего только что высказанного.
Поэтому я подвожу итог: теория собственных имен, развитая в главе VI, должна быть поддержана, а все знания, выраженные с помощью эгоцентрических подробностей, могут быть выражены без их использования.
142
ГЛАВА IX
ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
ТЕОРИЮ познания раздирают трудности в связи с тем обстоятельством, что в нее вовлечены психология, логика и физические науки, а это ведет к тому, что путаница между различными точками зрения представляет постоянную опасность. Эта опасность особенно серьезна в связи с проблемами настоящей главы, в которой пойдет речь об определении предпосылок наших знаний с эпистемологической точки зрения. К тому же имеются дополнительные источники путаницы, исходя из того уже упоминавшегося факта, что теория познания как таковая может пониматься двумя различными способами. С одной стороны, считая знанием все, что наука признает таковым, можно спросить: как приобретено это знание и как лучше всего анализировать его в терминах предпосылок и логических выводов? С другой стороны, можно принять картезианскую установку и искать границу между более и менее достоверными частями знания. Названные подходы не столь различны, как может показаться, ведь поскольку формы используе143
Эпистемологические предпосылки
мых выводов не являются демонстративными, наши предпосылки будут более достоверными, чем сделанные из них заключения. Но последнее обстоятельство только создает дополнительные трудности при попытках избежать путаницы между двумя подходами.
Эпистемологическая предпосылка, для которой теперь будем искать определение, должна обладать тремя характеристиками. Она должна быть (а) логической посылкой, (Ь) психологической предпосылкой, (с) истинной, поскольку в этом можно удостовериться.
Вот что может быть сказано в отношении перечисленных характеристик:
(а) Если задана систематическая совокупность суждений — таких, которые входят в науку, содержащую общие законы, то оказывается возможным (обычно непредсказуемым числом способов) выбрать некоторые суждения в качестве посылок и дедуцировать все остальные. Например, в ньютоновской теории солнечной системы можно выбрать в качестве посылок закон гравитации совместно с положениями и скоростями планет в определенный момент времени. Подходит для этого любой момент времени, а закон гравитации может быть заменен тремя законами Кеплера. В осуществлении подобного анализа логика не будет интересовать истинность или ложность совокупности рассматриваемых суждений, лишь бы они были непротиворечивы (иначе с ними нельзя работать). Например, он охотно рассмотрит воображаемую планетную систему и гравитационный закон, в котором сила гравитационного взаимодействия не будет обратно пропорциональна квадрату расстояния. Он не претендует на то, чтобы выбранные посылки давали основания для веры в их следствия, даже если и те и другие — истинны. Когда цы рассматриваем основания для веры, закон гравитации оказывается выводом, а не посылкой.
В своих поисках посылок логик руководствуется целью, которая подчеркнуто не разделяется эпистемологами, а именно логик ищет минимальное число посылок. Множество посылок является минимальным в отношении данной совокупности суждений, если из этого множества в целом, но не из его частей могут быть выве144
Эпистемологические предпосылки
дены все суждения данной совокупности. Обычно существует много таких минимальных множеств; логик предпочитает те, которые самые малочисленные, и из двух равновеликих выбирает самые простые посылки. Но эти предпочтения носят только эстетический характер.
(b) Психологическая предпосылка может быть определена как верование, которое не обусловлено другими верованиями. Психологически любое верование, если оно обусловлено другими верованиями, может быть рассмотрено как выводное, но, возможно, выведенное неправильно с точки зрения логики. Наиболее очевидный класс верований, не обусловленных другими верованиями, это те, которые непосредственно вытекают из восприятия. Но такие верования не единственные выступающие в качестве психологических предпосылок. Другими предпосылками требуется, чтобы наше верование продуцировалось в дедуктивных аргументах. Возможно, что индукция также психологически основывается на примитивных верованиях. Мы не будем пока исследовать, какие еще верования могут использоваться.
(c) Поскольку мы занимаемся теорией познания, а не просто мнения, мы не можем все психологические предпосылки считать эпистемологическими — ведь любые две психологические предпосылки могут противоречить друг другу, и в этом случае они не будут одновременно истинными. Например, у меня может возникнуть мысль: «Человек спускается по ступенькам», а в следующий момент я обнаруживаю, что речь идет о собственном отражении в зеркале. Вот почему психологические предпосылки, прежде чем приниматься в качестве предпосылок теории познания, должны быть подвергнуты анализу. В таком анализе мы будем минимально скептическими. Мы предположим, что восприятие способно быть причиной знания, хотя может быть и причиной ошибки, если мы проявим логическую небрежность. Без этого фундаментального предположения мы бы дошли до полного скептицизма в отношении эмпирического мира. Никакие аргументы логически не возможны ни за, ни против полного скептицизма, который должен быть принят как одно из многих философских течений. Это, однако,
145
Эпистемологические предпосылки__________________________________
слишком кратко и просто, чтобы быть интересным. Поэтому я без дальнейших церемоний буду развивать противоположную гипотезу, в соответствии с которой верования, вызываемые восприятием, должны признаваться до тех пор, пока не появятся убедительные основания для отказа от них.
Поскольку мы никогда полностью не можем быть уверенными, что данное суждение истинно, мы не можем полностью быть уверенными в том, что оно представляет собой эпистемологическую предпосылку, даже когда оно обладает другими двумя характеристиками и представляется нам истинным. Мы приписываем различные «весовые числа» (используя терминологию Рейхенбаха) различным суждениям, в которые мы верим и которые, если они истинные, выступают эпистемологическими предпосылками. Наибольшее весовое число дается тем суждениям, которые наиболее достоверны, а наименьшее — наименее достоверным. Там, где возникает логический конфликт, мы пожертвуем наименее достоверными, если только большое количество таких суждений не противоречит незначительному числу более достоверных.
Ввиду отсутствия достоверности не будем искать, подобно логикам, редукцию наших посылок к минимуму. Напротив, будем рады, если множество суждений, подтверждающих друг друга, может быть принято в качестве эпистемологических предпосылок, поскольку данное решение увеличивает правдоподобие каждой из ; них (я имею в виду не логическую дедуцируемость, а индуктив- | ную совместимость). |
Эпистемологические предпосылки бывают различными: сию- | минутными (momentary ), индивидуальными или общественными. Давайте проиллюстрируем данную мысль. Я убежден, что 162 - 256; в данный момент я полагаю это на основании памяти, но, вероятно, когда-то я производил вычисления и убедился, что полученный результат возведения в степень логически следует из условий задачи. Отсюда, рассматривая нашу жизнь как целое, выражение 1б2 «· 256 оказывается полученным не из воспоминаний, а логически. В этом случае, если наша логика корректна, нет различия между посылками индивидуального и общественного характера.
146
Эпистемологические предпосылки
А теперь давайте рассмотрим существование Магелланова пролива. Опять моей сиюминутной посылкой послужит память. Но я уже располагал в различные периоды времени куда лучшими соображениями: географическими картами, книгами о путешествиях и т. п. Моими соображениями стали утверждения других, кто, как я полагаю, были хорошо информированы и откровенны. Их соображения, прослеженные в прошлое, ведут к актам восприятия: Магеллан и другие, кто был в рассматриваемом регионе, когда там не было тумана, видели то, что они считали сушей и морем, и путем систематических умозаключений создавали карты. В отношении знаний человечества как целого перцептивные акты Магеллана и других путешественников служат эпистемологическими предпосылками убежденности в существовании Магелланова пролива. Авторы, заинтересованные в понимании знания как социального феномена, склонны концентрировать внимание на социальных эпистемологических предпосылках. Для одних целей это законно, для других — нет. Социальные эпистемологические предпосылки уместны при решении вопроса, тратить общественные деньги на новый телескоп или на изучение жителей Тробрианских островов. Лабораторные эксперименты преследуют цель установить новые фактические предпосылки, которые могут быть включены в устоявшуюся систему человеческих знаний. Но для философа важны прежде всего два вопроса: имеются ли хоть какие-то основания признавать существование других людей? И имеются ли хоть какие-нибудь основания, чтобы верить в собственное существование в определенные моменты прошлого или, в более общей форме, верить в то, что наша нынешняя вера, касающаяся прошлого, является более-менее корректной? Для меня здесь и сейчас реальными являются только мои сиюминутные эпистемологические предпосылки; остальные должны быть в определенном смысле выводными. Для меня, как противопоставленного другим, только мои индивидуальные предпосылки являются действительными предпосылками, а акты восприятия других людей — нет. Только те, кто рассматривает человечество в мистическом смысле как единую сущность, обладающую единым
147
Эпистемологические предпосылки
устойчивым умом, имеют право ограничить собственную эпистемологию рассмотрением социальных эпистемологических предпосылок.
В свете перечисленных различий давайте рассмотрим возможные определения эмпиризма. Мы полагаем, что подавляющее большинство эмпиристов являются социальными эмпиристами, лишь незначительное их число являются индивидуальными эмпиристами, но вряд ли кто-нибудь из них является сиюминутным эмпири-стом. В чем все эмпиристы согласны, так это в акцентах на перцептивных предпосылках. Займемся поисками определения эмпиризма; для начала выскажем ряд предварительных замечаний.
С позиций психологии «перцептивная посылка» может быть определена как убежденность, непосредственно обусловленная, насколько это возможно, восприятием. Если я убежден в том, что будет затмение, поскольку так говорят астрономы, моя убежденность не является перцептивной посылкой; если же я убежден, что происходит затмение, поскольку вижу его, то моя убежденность является перцептивной посылкой. Но сразу же возникают трудности. То, что астрономы называют затмением, является публичным событием, в то время как то, что я вижу, может быть вызвано дефектом моих глаз или телескопа. Следовательно, поскольку убежденность в том, что «существует затмение», может возникнуть у меня без осознанного рассуждения, эта убежденность выходит за пределы содержания того, что я вижу. Таким образом, мы вынуждены в эпистемологии определять «перцептивную посылку» более узко, чем это было бы необходимо в психологии. Нас побуждает к этому желание понимать «перцептивную посылку» как такую, в отношении которой никогда не возникает сомнений в истинности, или, что то же, она так определяется, что две перцептивные посылки не могут противоречить друг другу.
Предположив, что «перцептивные посылки» уже адекватно определены, давайте вернемся к определению «эмпиризма». Моё сиюминутное знание состоит главным образом из памяти, а моё индивидуальное знание — главным образом из свидетельств. Но воспоминания, когда они безошибочны, связаны с предшествовавшей
148
Эпистемологические предпосылки
им перцептивной предпосылкой, а свидетельства, если они безошибочны, связаны с какими-либо другими перцептивными предпосылками. Социальный эмпиризм рассматривает перцептивные предпосылки из другого времени или других личностей как эмпирические предпосылки того, что в данный момент принимается, и таким путем избегает проблем, связанных памятью и свидетельствами. Этот подход откровенно незаконный, поскольку есть основания полагать, что и память, и свидетельства иногда вводят в заблуждение. В настоящее время я могу прийти к принятию перцептивных предпосылок из другого времени или других личностей только с помощью выводов, сделанных из воспоминаний и свидетельств. Если в настоящий момент я располагаю причинами доверять тому, что вчера вычитал в энциклопедии, я должен в данный момент найти причины, чтобы доверять своей памяти и быть убежденным при определенных обстоятельствах в том, что я приобрел в форме свидетельств. Это означает, что я должен начинать с сиюминутных эпистемологических предпосылок. Поступать по-другому — значит уклоняться от проблем, которые являются частью задач рассматриваемой мною эпистемологии.
Из всего вышесказанного следует, что эпистемология не может сказать «знание целиком выводится из перцептивных посылок, взятых совместно с принципами демонстративного и вероятностного вывода». По крайней мере, предпосылки из памяти должны быть добавлены к перцептивным предпосылкам. Требуется ли добавить какие-либо предпосылки, обеспечивающие приемлемость свидетельств (в рамках здравого смысла) — это трудный вопрос, который следует задать, но нет нужды обсуждать в данную минуту. Первостепенная важность восприятия обязательна для любой приемлемой формы эмпиризма. Память, если достоверна, причинно зависит от предшествующего восприятия; свидетельство, когда достоверно, причинно обусловлено еще чьим-то восприятием. Следовательно, мы можем сказать: «Все человеческое знание реальности частично обусловлено восприятием». Но принцип подобного рода, очевидно, если и может быть известен, то только из умозаключения; он не может быть предпосылкой в эпистемологии. Бе149
Эпистемологические предпосылки__________________________________
зусловно ясно, что часть причины моей убежденности в существовании Магелланова пролива состоит в том, что определенные люди видели его. Но это обстоятельство не является основанием моей убежденности, поскольку сначала мне должны доказать, что названные люди имели именно такие восприятия (или, вернее, убедить в правдоподобии этого). По моему мнению, их восприятия являются не предпосылками, а выводами.
150
ГЛАВА ?
БАЗИСНЫЕ СУЖДЕНИЯ
«БАЗИСНЫМИ СУЖДЕНИЯМИ» я желаю называть тот подкласс эпистемологических предпосылок, который обусловлен настолько непосредственно, насколько это возможно, перцептивным опытом. В этот подкласс не входят посылки, требуемые как для демонстративного, так и для вероятностного вывода. В него не входят также произвольные внелогические посылки, используемые в выводе, если таковые появляются, например, «то, что красное, не является голубым», «если А раньше В, то В не раньше А». Подобные суждения требуют тщательного обсуждения, но являются они посылками или нет, в любом случае они не относятся к «базисным» в очерченном мною смысле.
Я позаимствовал термин «базисное суждение» у А. Айера, который использует его как эквивалент немецкого Protokosatz1, занятого логическими позитивистами. Я буду использовать его, возможно, не в точности, так же, как Айер, но в связи с теми же проблемами, которые привели Айера и логических позитивистов к потребности в подобном термине.
Многие писавшие о теории познания, утверждали, что единичное событие ничему не учит. Они мыслят все эмпирическое знание состоящим из индукций на основе большого числа более-ме1 Протокольное предложение (нем.) — Прим. перев.
151
Базисные суждения
нее сходных опытов. По моему мнению, подобный взгляд делает историю невозможной, а память — невразумительной. Я убежден, что из любого события, замеченного человеком, он может извлечь знание, которое, если его лингвистические навыки правильные, он может выразить в предложениях. Его лингвистические навыки, конечно, порождены прошлым опытом, но опыт определяет только употребляемые слова. Истинность того, что человек говорит при данном значении его слов, если она задана адекватно, может полностью зависеть от характера того события, на которое он обращает внимание. В этом случае он утверждает то, что мы называем «базисным суждением».
Обсуждение базисных суждений состоит из двух частей. Во-первых, необходимо обосновать, вопреки противоположным мнениям, существование базисных суждений. Во-вторых, необходимо определить, какой именно сорт вещей такие суждения могут утверждать, и показать, что они обычно утверждают намного меньше, чем это делает здравый смысл в тех случаях, когда эпистемо-логически оправданы базисные суждения.
Базисное суждение, как подразумевается, имеет несколько характеристик. Оно должно быть известно независимо от вывода из других суждений, но не обладает независимостью от свидетельства,, поскольку должно существовать перцептивное событие, являющееся причиной базисного суждения и дающее основание доверять ему. И вновь, с логической точки зрения, должно быть возможным так проанализировать наше эмпирическое знание, что все его исходные суждения (не принимая во внимание чисто логических суждений и обобщений) в тот момент, когда в них впервые поверят, станут базисными суждениями. Это требует, чтобы базисные суждения не противоречили друг другу, и делает желательным, насколько возможно, придание им такой логической формы, которая исключала бы их взаимное противоречие. Следовательно, базисное суждение с учетом перечисленных характеристик должно обладать двумя свойствами:
(1) Оно должно быть причинно обусловлено некоторым чувственно доступным событием;
152
Базисные суждения
(2) Оно должно иметь такую форму, что никакое другое базисное суждение не сможет ему противоречить.
По поводу (1): я не желаю настаивать на словах «причинно обусловленный», но убежденность должна возникать в случае определенных доступных органам чувств событий, причем таких, что в спорных случаях их содержание можно защитить аргументом: «почему, я же вижу это» или подобным ему. Убежденность относится к определенному времени, и ее основания не существовали ранее того времени. Если обсуждаемое событие было заранее выведено или его наступления ожидали, заблаговременное свидетельство о нем отличается от того, которое подкрепляется восприятием, и, вообще говоря, должно считаться менее убедительным. Восприятие укрепляет фундамент убежденности, который считается максимально возможным, но не является вербальным.
По поводу (2): суждения, которые здравый смысл основывает на восприятии, такие, как «это — собака», обычно выходят за пределы чувственно данного в настоящем и могут, следовательно, быть отвергнуты последующим свидетельством. Из одних только восприятий мы ничего не можем знать о других моментах времени, или о восприятиях других людей, или же о людях, понимаемых в безличном смысле. Вот почему поиски чувственных данных приводят нас к анализу: мы ищем сердцевину, которая логически независима от других событий. Когда вы думаете, что видите собаку, в действительности в восприятии дано то, что может быть выражено словами «это — собакообразное цветное пятно». Никакие предшествующие или последующие события, никакой опыт других не в состоянии показать ложность данного суждения. В том смысле, в котором мы рассуждаем о предстоящих затмениях, появляется возможность существования свидетельств и против суждения, выражающего восприятие настоящего, но это свидетельство является индуктивным и всего лишь вероятным, так что оно не способно противостоять «свидетельству органов чувств». Когда мы проанализировали суждение восприятия данным способом, мы в результате остаемся с тем, ложность чего не может быть доказана.
153
Базисные суждения
Теперь можно определить «базисное суждение» следующим образом: это суждение, которое возникает из события восприятия; последнее является основанием его истинности. Базисное суждение имеет такую форму, что никакие два суждения этой формы не могут быть противоречащими друг другу, если они выведены из различных актов восприятия.
Примерами базисных суждений могли бы быть суждения: «Мне жарко», «Вон то — красное», «Какой отвратительный запах». Все базисные суждения в вышеприведенном смысле являются личностными, поскольку никто еще не смог участвовать в моих ощущениях, а также скоропреходящими, поскольку через мгновение они сменяются воспоминаниями.
Вместо вышеприведенного определения можем принять логическое определение. Можно рассматривать эмпирическое знание в целом и определить «базисные суждения» как те из логически недоказуемых суждений, которые являются эмпирическими, т. е. утверждают какое-либо событие во времени. Данное определение, как я полагаю, экстенсионально эквивалентно упоминавшемуся ранее эпистемологическому определению.
Некоторые из логических позитивистов, особенно Нейрат и Гем-пель, не согласны с тем, что произвольное множество суждений может быть отобрано в качестве «базисных» или же в качестве посылок, важных в каком-либо эпистемологическом смысле для оставшейся части суждений. Их взгляд состоит в том, что «истина» является синтаксическим, a не семантическим понятием: суждение «истинно» в рамках данной системы, если оно не противоречит остальным суждениям системы, однако могут существовать другие системы, несовместимые с первой, в которых обсуждаемое суждение будет «ложным». По их мнению, не существует такого процесса, как выведение истины суждений из каких-то внеязыковых явлений: мир слов является замкнутым самодостаточным миром, и философ не нуждается в чем-либо за его пределами.
В логике и математике взгляд на «истину» как синтаксическое понятие является корректным, поскольку именно синтаксис обеспечивает истинность тавтологий. Истина в этой сфере открывает154
Базисные суждения
ся путем изучения формы суждения; нет нужды выходить за эту границу к чему-то такому, что суждение «означает» или «утверждает». Авторы, о которых идет речь, растворили эмпирическую истину в логической, не осознавая, что тем самым вернулись к традиции Спинозы, Лейбница и Гегеля. Отвергая их взгляды, что нам, безусловно, следует сделать, мы обязаны стать на сторону мнения, согласно которому «истина» в эмпирическом материале имеет значение, отличное от принятого в логике и математике.
Авторство когерентной1 теории истины, как я уже говорил, принадлежит Гегелю. Она разработана, по его мнению, в книге Иоахима «Природа истины», которую я критиковал с позиций теории корреспонденции в «Философских очерках» (1910). Однако гегелевская теория отличается от теории Нейрата, поскольку утверждает, что возможен только один массив взаимно согласованных суждений, и поэтому каждое суждение остается определенно истинным или ложным. Нейрат, напротив, принимает взгляд Пиранделло: «да будет так, если вы так думаете».
Теория Нейрата и Гемпеля изложена в статьях в журналах «Erkenntnis» и «Anaysis». To, что приводится ниже, представляет цитаты или парафраз мыслей этих авторов.
Утверждение называется верным, когда мы можем включить его в [здание науки] (eingiedern).
Утверждения сопоставляются с утверждениями, а не с «опытом» (Erebnissen).
Не существует исходных Protokosatze или суждений, которые не нуждались бы в подтверждении.
Все Protokosatze должны быть представлены в следующей форме:
«Протокол, составленный Отто в 3 часа 17 минут {мысль, выраженная в словах Отто в 3 часа 16 минут (в комнате в 3 часа 15 минут был стол, воспринятый Отто)}».
Здесь существенно многократное использование слова «Отто» вместо «Я».
1 Согласованность (между мыслями). — Прим. перев.
155
Базисные суждения
Хотя, в соответствии с вышесказанным могло бы показаться, что мы лишились права знать что-либо о физическом мире за исключением того, что утверждают о нем физики, Нейрат тем не менее связал себя с утверждением, что предложения являются чернильными метками или же системами звуковых волн1. Он не рассказал нам, как открыл этой факт; предположительно, он только имел в виду, что физики утверждают как раз это.
Нейрат в статье «Радикальный физикализм и реальный мир»2 отстаивает следующий тезис:
1. Все Reasatze3 науки, включая Protokosatze, выбраны в результате Entschusse4, и их список может быть пересмотрен.
2. Будем считать Reasatz ложным, когда оно не может быть включено в здание науки.
3. Проверкой некоторых Reasatze является совместимость с определенными Protokosatze: вместо die Wirkichkeit* мы имеем много попарно несовместимых, но внутренне согласованных массивов суждений, выбор между которыми «nicht ogisch ausgezeichnet»6.
Жизненная практика, говорит Нейрат, быстро устраняет двусмысленность, более того, мнения окружающих влияют на нас.
Карл Г. Гемпель в статье «По поводу теории истины логических позитивистов»7 излагает историю воззрений логических позитивистов по поводу Protokosatze. Он излагает теорию, поэтапно развитую из теории корреспонденции в ограниченную теорию коге-ренции. Он говорит про Нейрата, что тот отрицает нашу возможность постоянно сопоставлять реальность с суждениями, в то время как Карнап эту возможность признает.
Neurath O. Radikaer Physikaismus und Wirkiche Wet // Erkennthis, 1934, Bd. IV, S. 209.
2 ibid., S. 5.
3 Реальные предложения. — Ярим, перев.
4 Решений. — Прим. перев.
5 Реальности. — Прим. перев.
6 Не является логически определенным. — Прим, перев.
7HempeK. On the Logica Positivisf's Theory of Truth //Anaysis, Jan. 1935, ?.?,?.4.
156
Базисные суждения
Мы начинаем, говорит он, с витгенштейновских атомарных суждений; они были заменены Protokosatze с целью выразить результаты наблюдения. Но в дальнейшем Protokosatze перестали быть результатом наблюдения, так что никакой класс утверждений более не принимался в качестве базисного.
Карнап, продолжает Гемпель, говорит, что не существует никаких абсолютно первичных утверждений науки, даже в отношении Protokosatze может в дальнейшем потребоваться обоснование. Тем не менее:
«Карнап и Нейрат никоим образом не имеют намерений сказать: "не существуют факты, существуют только суждения''; напротив, вхождение определенных утверждений в протокол наблюдателя или в научную книгу рассматривается ими как эмпирический факт, а входящие в протокол суждения — как эмпирические объекты. Что авторы действительно намереваются сказать, может быть выражено более точно благодаря карнаповскому различию материального и формального модусов речи...»
«Понятие истины может быть охарактеризовано в формальном модусе речи, а именно в рабочей формулировке, как достаточная согласованность системы признанных Protokosatze и логических следствий, которые могут быть выведены из интересующего нас высказывания с использованием других, уже принятых высказываний...»
«Говоря, что эмпирические высказывания "выражают факты" и что, следовательно, истина состоит в определенном соответствии высказываний "фактам", выраженным в этих высказываниях, мы имеем дело с типичной формой материального модуса речи» (т. е. «истина» является синтаксическим, а не семантическим понятием).
«Чтобы иметь относительно высокую степень достоверности, следует вернуться к Protokosatze или заслуживающим доверия наблюдателям» [Возникают два вопроса: А. Как узнать, кто заслуживает доверия? Б. Как узнать, что они сообщают? - Б. Рассел]
«Система "Protokosatze", которую считаем истинной..., может быть охарактеризована только исторически, т. е. как система, ко157
Базисные суждения
торая реально принимается человечеством и особенно учеными нашего культурного круга».
«Protokosatz, подобно любому другому высказыванию, в конце концов принимается или отвергается осознанным решением».
Protokosatze теперь оказываются излишними. Из этого следует, что не существует ни одного определенного мира с определенными свойствами.
Я полагаю, что Нейрат и Гемпель могут быть более-менее правы в отношении их проблемы, которая заключается в построении энциклопедии1. Им нужны общепризнанные безличные суждения, инкорпорированные в общепризнанную науку. Но общепризнанное знание представляет собой конструкцию, не содержащую сумму всех личных знаний.
Человек, конструирующий энциклопедию, не предполагает проводить эксперименты; он предполагает сравнивать мнения лучших авторитетов и добиться, в той степени в какой он сможет, стандарта научного мнения своего времени. Так что в обсуждении научных вопросов его данными являются мнения, а не прямые наблюдения предмета обсуждения. Однако конкретные ученые, чьи мнения являются предпосылками энциклопедиста, не ограничиваются сопоставлением собственных мнений с мнениями других исследователей; они провели наблюдения и эксперименты, на основе которых подготовились, если понадобится, отвергнуть предыдущие единодушные мнения. Цель наблюдения и эксперимента — привести к чувственному опыту, в результате которого воспринимающий имеет новое знание, прежде всего исключительно личное и частное. Другие могут повторить эксперимент, по окончании которого его результат становится частью общепризнанного знания; но данное общепризнанное знание является просто абстракцией или конспектом частных знаний.
Любая теория познания должна начинаться с вопроса «что лично я знаю?», но не с вопроса «что знает человечество?» Ведь как я могу сказать, что знает человечество? Только следующим образом: (а) собственным обозрением того, что человечество говорит в на1 Унифицированной науки. — Прим. перев. 158
Базисные суждения
писанных им книгах, и (Ь) взвешивая основания в пользу того, что высказанная в книгах точка зрения — истинная. Если я — Коперник, я приму решение против имеющихся книг [по астрономии]; если же я — ученый, изучающий клинопись, я могу прийти к заключению, что Дарий не говорил того, что, как предполагается, им было сказано по поводу собственных походов.
Существует тенденция, которую не разделяют Нейрат и Гемпелъ, но которая широко распространена в большинстве течений современной философии. Она заключается в том, чтобы забыть аргументы Декарта и Беркли. Возможно, их аргументы могут быть отброшены, хотя в свете настоящего обсуждения я в это не верю. Но в любом случае эти аргументы слишком веские, чтобы их попросту игнорировать. В связи с обсуждаемым вопросом моя точка зрения состоит в том, что мое знание реальности должно основываться на моих перцептивных опытах, посредством которых я могу установить, что принято в качестве общепризнанного знания.
Данная идея приложима, в частности, к тому, что может быть найдено в книгах. То, о чем говорится в книгах Карнапа, о чем бы там ни говорилось, является видом того, что, вообще говоря, может быть принято в качестве общепризнанного знания.
Но что я знаю?
(1) То, что я вижу, когда смотрю в эти книги.
(2) То, что я слышу, когда другие читают эти книги вслух.
(3) То, что я вижу, когда другие цитируют в печати эти книги.
(4) То, что я вижу, сравнивая два экземпляра одной и той же книги.
Отсюда, с помощью сложных и критически осмысленных умозаключений, я перехожу к общепризнанному знанию.
Как полагает Нейрат, язык не имеет никакого отношения к нелингвистическим событиям. Но такое мнение приводит к невозможности уточнения многих повседневных опытов. Например: я прибыл в Мессину в результате морского путешествия в 1901 г. и обнаружил приспущенные флаги; выяснив, в чем дело, я установил, что скончался Мак-Кинли1. Если язык не имеет отношения к
1 Президент США. — Прим. перев.
159
Базисные суждения
неязыковой реальности, данная процедура была бы легкомысленной.
Как мы видели, Нейрат считает, что собственная форма протокольного предложения такова: «Протокол, составленный Отто в 3 часа 17 минут: {мысль, выраженная в словах Отто в 3 часа 16 минут была следующей: (в комнате в 3 часа 15 минут был стол, воспринятый Отто)}».
Мне кажется, что, предлагая подобную форму для протокольных предложений, Нейрат объявляет себя намного более правоверным, чем тот, кто говорит: «Это — собака». Внутри фигурных скобок он воспринял существование стола, которое обладает теми же слабостями, что и восприятие собаки. За границами фигурных скобок он находит слова для того, что он уже воспринял, а именно: «в комнате в 3 часа 15 минут был стол, воспринятый Отто». И минутой позже он записывает слова, в которых выражает свое заключение. Это состояние включает память и непрерывность его личности. Последующее состояние также включает память, но кроме нее и интроспекцию.
Давайте обсудим ситуацию в деталях.
Начнем с внутренних скобок: «в комнате в 3 часа 15 минут был стол, воспринятый Отто». Мы можем придать словам «в комнате» то значение, что стол имел перцептуальнре основание, и в этом смысле упомянутые слова могут быть опущены. Слова «в 3 часа 15 минут» подразумевают, что Отто смотрел на свои часы так же, как и на стол, и часы его шли правильно. Это веские основания, если принимать их всерьез. Давайте предположим, что вместо «в 3 часа ? 15 минут» мы говорим «однажды», а вместо «3 часа 16 минут» мы f говорим «немного позже», и вместо «3 часа 17 минут» мы говорим } «еще чуть позже». В этом случае устраняются трудности измере- | ния времени, которые Нейрат определенно не намеревался созда- | вать. Мы приходим теперь к словам «там был стол». Эти слова в | той же мере вызывают возражения, в какой слова «там была собака». Вместо стола могло быть его отражение в зеркале. Или, возможно, это был, подобно кинжалу Макбета, фантом, вызванный намерением совершить убийство на столе. Или, возможно, это было
160
Базисные суждения
очень необычное расположение квантовых явлений, вызвавших моментальный образ стола, который вознамерился исчезнуть в следующий момент. Можно возразить, что последняя гипотеза невероятна, что д-р Нейрат не тот человек, который мог бы замыслить чье-либо убийство, и что его комната, возможно, не содержит достаточно большого зеркала для отражения стола, находящегося где-нибудь в другом месте. Но подобное обсуждение не должно быть необходимым там, где это касается протокольных предложений.
Теперь мы подходим к еще более серьезной проблеме. Нам сказали не только, что был стол, но что был стол, «воспринятый Отто». Последнее утверждение является общественным, выведенным из опыта общественной жизни и ни в коей мере не исходным; коль скоро существует повод верить в него, оно базируется на аргументе. Отто воспринимает стол, или скорее феномен стола — ладно — но он не воспринимает того, что Отто воспринимает стол. Что такое «Отто»? В той мере, в какой он может быть известен себе или другим, он представляет собой серию событий. Одно из них — это появление зрительного феномена, который он поспешно называет столом. В ходе беседы с окружающими он приходит к заключению, что события, состоящие из людских мнений, формируют пучки, каждый из которых представляет собой одну персону, и что феномен стола принадлежит к тому же пучку, что и последующая словесно выраженная мысль, а также последующий акт записи этой мысли. Но все описанное уточнение не является частью визуальной данности. Если бы Отто всегда жил один, он никогда не пришел бы к различию между «это — стол» и «я вижу стол»; фактически, он бы всегда использовал первую фразу, если только можно вообще предположить, то он пользовался бы фразами. Слово «Я» представляет собой ограничивающее слово, означающее «Я, а не Вы»; оно ни в коей мере не является частью какой-либо исходной данности. И это становится еще более очевидным, когда вместо «Я» Нейрат говорит «Отто».
Пока что мы касались того, что случилось в 3 часа 15 минут. Пришло время рассмотреть, что случилось в 3 часа 16 минут.
В 3 часа 16 минут Отто выразил в словах то, что произошло в 3 часа 15 минут. Теперь я желаю допустить, что слова, им использо161
Базисные суждения
ванные, таковы, что они так же успешно могут быть использованы человеком, не следящим за ситуативными ловушками. Так что у него меньше поводов для критики. То, что этот человек думает, может не в полной мере быть истинным, но мы определенно желаем признать, что он думает то, что говорит.
В 3 часа 17 минут Отто совершил акт интроспекции и решил, что минутой раньше в его голове была определенная фраза, ну не совсем фраза, но формулировка, касающаяся возникшего раньше восприятия, которое в 3 часа 16 минут он еще помнил. Что действительно утверждалось — так то, что случилось в 3 часа 17 минут. Таким образом, по Нейрату, все данные эмпирической науки выражаются в следующей форме:
«Определенная личность (ею можем оказаться и мы, но это, как было сказано, не относится к делу) осознает в определенный момент, что совсем недавно она доверяла фразе, в которой утверждалось, что чуть раньше она увидела стол».
Это равносильно признанию, что все эмпирическое знание основывается на воспоминаниях слов, использованных в предыдущих случаях. Почему воспоминания должны предпочитаться восприятиям и почему ни одно воспоминание, кроме вспоминаемых слов, не должно допускаться, это не объясняется. Нейрат делает попытку обеспечить общепризнанность данных, но, совершив ошибку, приходит к одной из наиболее субъективных форм знания, а именно к воспоминаниям прошлых мыслей. Этот результат не разделяется теми, кто полагает, что чувственные данные могут быть общепризнанными.
Особая форма, приданная Нейратом протокольным предложениям, возможно, не является существенной частью его доктрины. Давайте рассмотрим ее в более общем виде.
Давайте повторим некоторые цитаты1. «Высказывания сопоставляются с высказываниями, а не с опытом» (Н). «Протокольное предложение, подобно любому другому, в конце концов принима-ется или отвергается на основе (волевого) решения» (Н). «Систе-ма Protokosatze, которую считаем истинной..., может быть оха1 Далее «Н» означает «Нейрат», а «Г» — «Гемпель». 162
Базисные суждения
рактеризована только исторически, то есть как система, которая реально принимается человечеством и в особенности учеными нашего культурного круга» (Г). «Вместо реальности мы имеем множество попарно несовместимых, но внутренне согласованных массивов суждений, выбор между которыми не является логически определенным» (Н).
Эта попытка превратить лингвистический мир в самодостаточный открыта для многих возражений. Возьмем для начала необходимость эмпирических утверждений о словах, например: «Нейрат провозглашает то-то и то-то». Как мы это знаем? Видя определенные черные метки на белом фоне. Но этот опыт не должен, по мнению Нейрата и Гемпеля, служить основанием для нашего утверждения, что Нейрат провозглашает то-то и то-то. Прежде чем мы можем это утверждать, мы должны выяснить мнение человечества, в особенности нашего культурного круга, что же Нейрат говорит. Но как мы можем это выяснить? Обойти всех ученых нашего круга и спросить, «что Нейрат говорит на с. 364»? В ответ мы слышим определенные звуки, но они относятся к опыту и поэтому не дают никаких оснований для мнения, что же ученые сказали. Когда А отвечает, я должен обойти В, С, Д и остальных членов моего культурного круга, чтобы выяснить, что они думают по поводу того, что именно А сказал. И так далее, впадая в бесконечный регресс. Если глаза и уши не позволяют мне знать, что Нейрат сказал, никакое собрание ученых, даже самых избранных, не в состоянии помочь мне узнать это. Если Нейрат прав, его мнения известны мне из его письменных работ, но благодаря моим решениям и тех, кто принадлежит к моему культурному кругу. Если мы вздумаем приписать ему мнения, полностью отличные от тех, которых он практически придерживается, ему будет бесполезно спорить или ссылаться на страницы его письменных трудов, поскольку таким поведением он может только побудить нас к опытам, которые никогда не смогут стать основанием для высказываний.
Правда, Гемпель отрицает подобные следствия своей доктрины. Он говорит: «Карнап и Нейрат ни в коей мере не намереваются сказать: "не существует фактов, существуют только суждения"; напро163
Базисные суждения
тив, вхождение определенных утверждений в протокол наблюдателя или в научную книгу рассматривается как эмпирический факт, а сами суждения, входящие в протокол, как эмпирические объекты». Но в этом случае обессмысливается теория в целом. Ведь что такое «эмпирический факт»? Сказать «Л — эмпирический факт» у Нейрата и Гемпеля означает сказать: «Суждение "А — происходит" совместимо с определенным массивом уже принятых суждений». В другом культурном круге может быть принят другой массив суждений, благодаря чему Нейрат окажется в изгнании. Он сам отмечает, что практическая жизнь быстро устраняет двусмысленность и что мы находимся под влиянием мнений нашего окружения. Другими словами, эмпирическая истина может устанавливаться полицией. Данная доктрина, очевидно, полностью расходится с эмпиризмом, сущностью которого является признание того, что только опыт способен установить истину или ложь нетавтологических суждений.
Доктрина Нейрата, если серьезно, лишает эмпирические суждения всякого смысла. Когда я говорю: «Солнце светит», я имею в виду, что данное предложение — одно из многих, не противоречащих друг другу; я имею в виду нечто, не являющееся вербальным, для чего и были придуманы слова «Солнце» и «светит». Слова предназначены, хотя философы, кажется, склонны забывать этот простой факт, для того, чтобы иметь дело с реальностью, отличной от слов. Если я иду в ресторан и заказываю себе обед, я желаю не включения моих слов в систему других слов, а забочусь о получении пищи. Я могу обойтись и без слов, просто беря то, что желаю, но это было бы менее уместно. Вербалистские теории некоторых современных философов упускают из виду простые практические цели повседневных слов и запутываются в нео-неоплатонистичес-ком мистицизме. Мне'представляется, что я слышу от них: «Вначале было Слово», а не «вначале было то, что слова означают». Уместно отметить, что подобный уклон в древнюю метафизику произошел при попытке быть ультраэмпиристом.
164
ГЛАВА XI
ФАКТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
ДОПУСКАЯ с этого момента существование базисных суждений, я полагаю, что в теории познания «базисные суждения» можно альтернативно определить как «те суждения о конкретных событиях, которым, после критического исследования, мы доверяем независимо от каких-либо дополнительных подтверждающих свидетельств».
Давайте разберем данное определение по пунктам, причем начнем с конца. Могут существовать свидетельства в пользу базисного суждения, но не они одни причинно обусловливают наше доверие к нему. Вы можете проснуться утром и увидеть, что уже светло, вы можете также видеть по показаниям ваших часов, что уже должно быть светло. Но даже если ваши часы показывают полночь, вы не будете сомневаться в том, что сейчас день. В любой научной системе значительное число суждений, основанных на наблюдениях, подтверждают друг друга, но каждое из них способно внушать доверие потсвоему. Более того, взаимная поддержка базисных суждений возможна только на основе некоторой теории.
Однако существуют такие ситуации — главным образом, касающиеся памяти, — в которых наша убежденность, даже не будучи производной, оказывается более или менее неоправданной. В таких случаях система, скомпонованная из подобных убежденнос-тей, заслуживает большего доверия, чем каждая убежденность по отдельности. Я полагаю, что м-р. Z пригласил меня на обед в четверг; я смотрю в мой дневник и обнаруживаю соответствующую запись по этому поводу. Как моя память, так и возможная запись в
165
Фактические предпосылки
дневнике подвержены ошибкам, но когда они совпадают, я не допускаю возможности, что они вместе ошибочны. Я еще вернусь к данному типу ситуации позже; пока же хочу исключить его из рассмотрения. Тем временем будет обнаружено, что невыводная убежденность не нуждается в том, чтобы быть оправданной либо не подверженной сомнению.
Сейчас приходит время для вопроса о критическом исследовании [суждения о конкретном событии], и это крайне трудный вопрос. Вы говорите: «Вот — собака» и полностью убеждены в истинности вашего утверждения. Я предполагаю, что ваша убежденность подверглась нападкам не со стороны епископа Беркли, а со стороны одного из его союзников в современном бизнесе. Продюсер приходит к вам и говорит: «Ах, я надеялся, что вы воспримете это как собаку, но фактически это была запись в новой системе техно-колора, которая революционизирует кинематограф». Возможно, что психолог будущего сможет возбудить зрительный нерв так, чтобы видеть собаку; я вынес из проделок Бульдога Драммонда1, что контакт кулака с глазом позволяет человеку увидеть как звездное небо, так и моральный закон. Все мы знаем, что могут делать гипнотизеры; мы также знаем, как эмоциональное возбуждение может продуцировать феномены наподобие кинжала Макбета. На этих основаниях, каждое из которых извлечено не из философии, а из здравого смысла, человек, обладающий интеллектуальным благоразумием, избежит такой грубой доверчивости, которая имела место, когда было сказано: «Это — собака».
Но что же тогда скажет такой человек в приведенном случае? Будучи плохо подготовленным, он будет порываться сказать: «Собака», отчего ему следует воздержаться. Он решит сказать: «Это — собакообразное цветное пятно». Теперь предположим, что, находясь под влиянием метода картезианского сомнения, он скептически отнесется даже к произнесенной фразе. Какие мотивы могут быть найдены им для подобного поступка? Произнесенная фраза не может быть опровергнута чем-нибудь еще, что он может видеть или слышать, этот человек не имеет более убедительных
1 Персонаж голливудских боевиков конца 30-х годов. — Прим. перев. 166
Фактические предпосылки
оснований доверять другим зрительным образам или звукам; если он доходит до сомнения в таких деталях, он не сможет даже знать, что сказал «собака», когда реально так поступит.
Нам следует отметить, что базисные суждения должны быть истинными и когда применяются в отношении сновидений, и когда сообщают о впечатлениях бодрствующих; ведь, в конце концов, сновидения выполняют роль действительных событий. В этом состоит критерий для различения базисного и интерпретируемого в знании.
Итак, мы подходим к сиюминутному объекту восприятия как наименее спорному элементу в нашем опыте и, следовательно, как к критерию и пробному камню надежности и псевдонадежности остальных знаний.
Но для теории познания недостаточно того, что мы должны что-либо воспринимать; необходимо, чтобы мы были способны выразить то, что воспринимаем, в словах. В настоящее время большинство объектных слов являются сжато выраженными индукциями; это справедливо и в отношении слова «собака», как мы уже имели повод отметить. Если мы желаем попросту фиксировать то, что воспринимаем, то должны избегать подобных слов. Это очень трудно сделать и требует специального словаря. Мы уже видели, что такой словарь включает предикатные слова, такие как «красный», и слова для отношений, такие как «предшествует», но он не содержит имен для личностей, или физических объектов, или же классов таких предметов.
Мы уже рассмотрели тему «базисные суждения», или Protoko-satze, и пытались показать, что эмпирическое знание без них невозможно. Вспомним, что мы определяли «базисное суждение» с помощью двух характеристик:
(1) Оно возникает в связи с восприятием, которое является свидетельством его истинности;
(2) Оно имеет такую форму, что никакие два суждения этой формы не могут быть взаимно противоречивы, если они получены из различных перцептивных актов.
Суждение, обладающее этими двумя характеристиками, не может быть опровергнутым, но было бы опрометчивым сказать, что оно должно быть истинным.
167
Фактические предпосылки
Возможно, ни одно действительное суждение не удовлетворяет в точности нашему определению. Но чистые суждения восприятия устанавливают предел, к которому мы можем приближаться асимптотически, и чем ближе к нему, тем меньше риск ошибки.
Однако эмпирическое знание требует, кроме чистых суждений восприятия, и других предпосылок, говорящих о реальной действительности. Я буду называть «фактической предпосылкой» любое невыводное суждение, которое утверждает что-то про чувственную данность и которому мы доверяем после критического исследования. Я не говорю, что данность является частью утверждения — просто временное событие некоторого рода включается в истинность такого утверждения.
Фактические предпосылки сами по себе недостаточны для эмпирического знания, поскольку большая его часть является выводной. В дополнение нам потребуются посылки, необходимые для дедукции, а также любые другие посылки, необходимые для тех недемонстративных выводов, от которых зависит наука. Возможно, следует принимать во внимание также такие общие суждения, как «если А предшествует В и В предшествует С, то А предшествует С» и «желтый цвет ближе к зеленому, чем к голубому». Однако подобные суждения, как уже упоминалось, требуют длительного обсуждения. Пока что ограничимся теми предпосылками нашего эмпирического знания, которые должны иметь дело с единичными событиями, т. е. с теми, которые мы называем «фактические предпосылки». Как я полагаю, они принадлежат к четырем видам:
1. Суждения восприятия.
2. Суждения памяти.
3. Отрицательные базисные суждения.
4. Базисные суждения, относящиеся к пропозициональным установкам в настоящем, т. е. относящиеся к тому, во что я верю, в чем сомневаюсь, чего желаю и т. д.
1. Суждения восприятия. Предположим, как в одной из предыдущих глав, что мы видим красный квадрат, вписанный в синий круг. Мы можем сказать «квадрат в круге», «красная фигура в синей»,
168
Фактические предпосылки
«красный квадрат в синем круге». Все это — суждения восприятия. Перцептивная данность всегда допускает много суждений, каждое из которых выражает некоторые ее аспекты. Суждения по необходимости более абстрактны, чем данность, поскольку слова классифицируют. Но не существует теоретического предела в аккуратной спецификации возможного, и ничто в чувственной данности не является таким, что оно было бы существенно невыразимо в словах. Корреспондентная теория истины, когда она приложима к суждениям восприятия, может быть ошибочно проинтерпретирована. Было бы ошибкой думать, что имеется отдельный факт для соответствия каждому истинному суждению восприятия. Так, в приведенном выше примере с кругом и квадратом существует круг определенного цвета с определенными угловыми координатами, а внутри него — квадрат другого определенйого цвета с другими определенными угловыми координатами. Все это только одна данность, из которой может быть выведено множество суждений восприятия. За пределами языка нет одного факта — «что существует квадрат в круге» и другого — «что существует красная фигура в синей фигуре». Не существует фактов «что то-то и то-то». Существуют акты восприятия, из которых посредством анализа мы производим суждения «что то-то и то-то». Но как только это осуществляется, не будет никакого вреда, если акты восприятия называть «фактами».
2. Суждения памяти. Существуют значительные трудности с базисными суждениями этого класса. Во-первых, память подвержена ошибкам, так что в любом конкретном случае трудно ощущать ту же степень уверенности, как в отношении суждения восприятия; во-вторых, ни одно суждение памяти, строго говоря, неверифицируемо, поскольку ничто в настоящем или будущем не делает какое-либо суждение о прошлом необходимым; наконец, в-третьих, невозможно сомневаться в том, что в прошлом происходили события, или полагать, что мир только что начал существовать. Последнее замечание показывает, что должны существовать фактические предпосылки о прошлом, в то время как первое и второе замечания указывают на трудности, возникающие при попытках сказать, что же они собой представляют.
169
Фактические предпосылки
Для начала я полагаю, что должен исключить из категории памяти то, то мы знаем о только что прошедшем. Например, когда мы видим быстрое движение, мы знаем, что объект движения был в од* ном месте и находится в другом; но все это должно быть включено в восприятие и не может считаться проявлением памяти. Данная мысль иллюстрируется тем фактом, что видение движения отличается от видения вещи сначала в одном месте, а затем в другом1.
Ни в коей мере нельзя считать легким различение памяти и привычки; в естественной речи данное различие игнорируется там, где это касается вербальных привычек. Ребенку говорят, чтобы он «вспомнил» таблицу умножения, если он имеет правильные вербальные привычки, хотя он никогда не сталкивался с ней и не может вспомнить ни одного случая, когда бы он изучал ее. Наша память о прошлом временами оказывается того же сорта: мы имеем вербальную привычку изложения фактов и ничего более. Это случается, в частности, с событиями, с которыми некто постоянно связан. Ну а как насчет прошлых событий, которые никто никогда до сих пор не вызывал в памяти или по крайней мере не делал этого очень давно? Даже в этом случае память может быть вызвана к жизни ассоциацией, которая представляет форму привычки. Тургеневский «Дым» начинается с запаха гелиотропа, вызываемого в памяти давно прошедшей любовной связью. Здесь память непроизвольна; существует однако и преднамеренное вызывание воспоминаний, например при написании автобиографии. Мы думаем, что ассоциация в последнем случае все еще остается главным фактором. Мы начинаем с ясных событий, которые легко вспоминаем, и постепенно ассоциации приводят нас к вещам, о которых мы не думали довольно долго. Ясные [для памяти] события сами имеют устойчивую ясность обычно потому, что связаны большим числом ассоциативных связей с настоящим. Совершенно очевидно, что мы не всегда вспоминаем все, что только можем вспомнить, а то, что вынуждает нас вспомнить данное событие в данный момент времени, оказывается ассоциацией с чем1И красота твоя, по-прежнему живая,
Незримо сходит в бездну по лицу. (Шекспир У. Сонеты. М., 1997, с. 108. Сонет 104. Перев. М. И. Чайковского)
170
Фактические предпосылки
то в настоящем. Итак, ассоциация, без сомнения, жизненный фактор в событии воспоминания. Но мы все еще остаемся в сомнениях по поводу эпистемологического статуса памяти.
Возьмем для начала тот факт, что нам известно, что подразумевается под прошлым. Возможно ли это без памяти? Можно сказать, что нам известно, что подразумевается под будущим, хотя у нас нет о нем памяти. Но, как я полагаю, будущее определяется отношением к прошлому: это «время, когда то, что сейчас настоящее, является прошлым». Ход времени, по сути, может быть понят из подходящего настоящего: когда человек произносит короткое предложение, скажем: «Кушать подано!», мы знаем, что прошло время между первым и последним словом, хотя предложение в целом относится к подходящему настоящему. Но в истинных воспоминаниях имеется «про-шлостъ» совсем другого рода/ с которой ассоциации ничего не могут поделать. Скажем, вы встречаете человека, которого не видели двадцать лет: ассоциация объяснит любые слова или образы, связанные с предыдущей встречей, которая может возникнуть в вашем сознании, но не объяснит ссылку этих слов или образов на прошлое. Вы можете посчитать невозможным отсылать их к настоящему, но почему бы не посчитать их просто образными фантазиями? Вы не делаете этого, но истолковываете их как ссылку на что-то такое, что реально произошло. Поэтому хотелось бы подумать, что мы можем понимать слово «прошлое» благодаря тому, что это понимание влечет знание, что кое-что случилось в прошлом. Поскольку сомнительно, чтобы наше самое простое знание о прошлом ссылалось бы на двусмысленное «нечто», должны существовать более определенные воспоминания, которые должны быть приняты в качестве базисных суждений.
Давайте рассмотрим такое воспоминание, которое крайне трудно поставить под сомнение. Предположим, вы получили телеграмму, в которой сообщается, что ваш дядя из Австралии завещал вам миллион фунтов стерлингов, и вы поднимаетесь по лестнице, чтобы сообщить об этом жене. За то время, что вы подходите к жене, ваше первое знакомство с текстом телеграммы становится памятью, но вы вряд ли будете сомневаться в том, что оно имело место. Или
171
Фактические предпосылки
возьмем более привычные вещи: в конце дня вы можете вызвать в памяти много дел, переделанных вами с того момента, как вы утром проснулись, и по крайней мере в отношении некоторых из них вы чувствуете, что ваши воспоминания обладают высокой степенью достоверности. Предположим, вы захотели вспомнить все, что только можете. Существуют вещи, которые вы знаете, поскольку они происходят постоянно: что вы оделись, позавтракали и так далее. Но даже в отношении них существует ясное различие между знанием того, что они должны были произойти, и воспоминаниями о них. Мне кажется, что в истинной памяти мы имеем образы, по поводу которых говорим «да» или «нет». В некоторых случаях мы говорим «да» выразительно и без колебания; в других мы частично зависим от контекста. Для наших целей важными являются выразительные случаи. Как мне кажется, образы возникают тремя путями: просто путем воображения, или с помощью зрительных ощущений, или без помощи чувств. Когда они возникают с помощью зрительных ощущений, но не подходят для настоящего, их относят к прошлому. (Я не имею в виду, что сказанное исчерпывает то, что происходит в памяти.) Таким образом, память в целом включает пропозициональные установки, значения и ссылки на внешние обстоятельства; в этом ее отличие от суждений восприятия.
Нет такой памяти, которая не могла бы.быть подвергнута сомнению. Мне приходилось вспоминать во сне настолько же детально, как и при бодрствовании, но полностью неверно. Однажды во сне я вспомнил, как вместе с Уайтхедом убил Ллойд Джорджа месяц назад. Суждения восприятия в равной мере истинны, когда выражают сновидения и когда выражают то, что происходит во время бодрствования; в этом состоит действительный критерий для правильного истолкования суждений восприятия. Но суждения памяти в сновидениях являются ошибочными, за исключением тех случаев, когда они состоят из воспоминаний о более ранних периодах сна или же о событиях, происходивших во время бодрствования.
Поскольку воспоминания не являются не подверженными сомнению, мы ищем, чем их подкрепить. Мы делаем одновременные записи, или же ищем подтверждение у других свидетелей, или надеемся
172
Фактические предпосылки
на соображения, способствующие демонстрации того, что мы вспоминаем как раз то, что ожидалось. Такими путями мы можем увеличить вероятность правильности любого данного воспоминания, но в целом не можем освободить себя от зависимости от памяти. Это очевидно в отношении показаний других свидетелей. Что касается сопутствующих записей, они редко бывают строго одновременными, а если таковы, это невозможно впоследствии установить иначе, как опираясь на память человека, делавшего запись. Предположим, вы вспомнили 8-го ноября, что прошлой ночью видели очень яркий метеор, и обнаруживаете на вашем письменном столе запись в вашем блокноте, говорящую: «7-го ноября в 20 часов 32 минуты по Гринвичу я видел яркий метеор в созвездии Геркулеса. Запись сделана в 20 часов 33 минуты по Гринвичу». Вы можете вспомнить, как сделали эту запись; если так, воспоминание о метеоре и запись подтверждают друг друга. Но если вы отвергаете память как источник знания, вы не узнаете, как была сделана данная запись. Она могла быть подделана или сделана вами в шутку. С точки зрения логики совершенно ясно, что не может быть никакого демонстративного вывода от множества значков, видимых сейчас на бумаге, к яркому свету, виденному на небе прошлой ночью. Поэтому кажется, что когда это касается прошлого, мы частично полагаемся на согласованность, частично на силу нашего убеждения в отношении индивидуальной памяти; но наше доверие к памяти как таковой не позволяет принимать гипотезы, считающие прошлое полностью иллюзорным. Можно напомнить, что в одной из предыдущих глав мы пришли к заключению, что суждения памяти часто нуждаются в слове «некоторый». Мы говорим: «Я знаю, что видел эту книгу в некотором месте» или «Я знаю, что он сказал нечто очень остроумное». Возможно, мы в состоянии вспомнить что-нибудь еще более неопределенное, например: «Я знаю, что вчера кое-что случилось». Мы в состоянии даже вспомнить, что «уже произошли прошлые события» — суждение, которое совсем недавно было нами отвергнуто в качестве фактической предпосылки. Мы полагаем, что принять подобное суждение в качестве фактической предпосылки означало бы зайти слишком далеко, но определенно в любой момент времени существуют
173
Фактические предпосылки
невыводные суждения памяти, которые включают слово «некоторый». Эти суждения логически дедуцируемы из суждений, не включающих слово «некоторые», а последние в некоторое предшествовавшее время были выражениями для восприятия настоящего. Однажды вы говорите себе: «Ах, я потерял то письмо», а на следующий день: «Я знаю, что видел то письмо где-то вчера». В этом важное логическое различие между памятью и восприятием, поскольку восприятие никогда не может быть общим или неопределенным. Когда же мы говорим о восприятии, что оно смутное, это означает лишь то, что оно не позволяет так много выводов, сколько позволило бы некоторое другое восприятие. Но образы в их представительском качестве могут быть смутными, и знание, основывающееся на них, может включать слово «некоторый». Важно отметить, что данное слово может входить в фактическую предпосылку.
Допуская появление суждений памяти среди фактических предпосылок, мы тем самым позволяем нашим посылкам быть сомнительными и временами ложными. Все мы желаем при случае получить свидетельства против того, что, как мы думаем, мы вспоминаем. Воспоминания приходят к нам с различной степенью субъективной определенности; в некоторых из них вряд ли больше сомнения, чем в отношении акта восприятия в настоящем, в то время как другие могут быть.крайне подозрительными. Воспоминания на практике подкрепляются выводами, настолько причинно обусловленными, насколько это возможно, но подобные выводы никогда не бывают демонстративными. Было бы большим упрощением считать, что мы могли бы обойтись без предпосылок памяти или, потерпев в этом неудачу, различать два вида памяти, один из которых был бы не подвержен ошибкам. Давайте изучим эти возможности.
Пытаясь обойтись без памяти, мы все еще будем позволять любому виду знания возникать в пределах подходящего настоящего; так мы все еще будем осознавать временной порядок. Мы будем знать, что означает фраза: «Л раньше, чем В». Мы можем, следовательно, определять «прошлое» как «то, что раньше, чем зафиксированное настоящее». Мы будем конструировать наше знание о прошлом с помощью причинных законов, как мы делаем в геологии, в которую
174
Фактические предпосылки
память не входит. Заметим, что мы имеем привычку фиксировать событие, которое по каким-либо причинам важно для нас, в письменной форме или же создавая у себя вербальную привычку. Мы делаем второе, например, тогда, когда, будучи представленными какому-нибудь человеку, вновь и вновь повторяем про себя его имя. Мы можем делать это так часто, что, увидев его вновь, сразу воспроизведем в уме его имя. В обычном языке нами было бы сказано, что мы «вспомнили» его имя, но у нас не было необходимости вызывать в памяти какое-либо прошлое событие. Можно ли создавать наше знание о прошлом подобным путем, используя исключительно записи и вербальные привычки? С этой точки зрения, если я вижу человека и знаю, что его зовут Джонс, я приду к заключению, что должен был познакомиться с ним при каких-то обстоятельствах в прошлом, как и в том случае, если его лицо покажется мне смутно знакомым. Когда я вижу запись, я могу знать, не обращаясь к воспоминаниям, что она находится в моей рукописи, поскольку я могу скопировать ее и сравнить с оригиналом; я могу продолжить рассуждать и прийти к выводу, что запись говорит о чем-то, что однажды произошло со мной. Теоретически маленький, но конечный промежуток времени, охватывающий зафиксированное настоящее, был бы достаточен для открытия причинных законов, посредством которых мы могли бы вывести прошлое, не апеллируя к памяти.
Я не готов утверждать, что только что изложенная теория является логически несостоятельной. Без сомнения, мы можем знать нечто о прошлом, не прибегая к услугам памяти. Но я полагаю очевидным, что в действительности мы знаем о прошлом больше, чем это может быть объяснено в рамках изложенной теории. И в то время как мы должны признать, что иногда ошибаемся в отношении того, что, как нам кажется, мы вспоминаем, некоторые из воспоминаний настолько несомненны, что они все еще будут внушать доверие даже тогда, когда предъявлено много противоположных свидетельств. Итак, я не вижу, по каким причинам мог бы отвергнуть память как один из источников наших знаний о ходе событий.
Остается исследовать, действительно ли существуют два вида памяти, один из которых подвержен ошибкам, а другой — нет. Мы
175
Фактические предпосылки
могли бы поддержать данную точку зрения, одновременно не соглашаясь с тем, что мы способны безошибочно устанавливать, к какому виду принадлежит данное воспоминание; в этом случае мы бы все еще имели основания сомневаться в надежности памяти в каждом конкретном случае. Но, по крайней мере, у нас есть причины думать, что некоторые проявления памяти корректны. Поэтому теория заслуживает того, чтобы ее исследовать.
Я не стал бы всерьез рассматривать возможность существования двух видов памяти, один из которых не подвержен ошибкам, если бы не то обстоятельство, что я слышал, как данную теорию защищал в дискуссиях Дж. Э. Мур. Он тогда еще не разработал ее, и я не знаю, почему он так упорно ее придерживался. Поэтому я самостоятельно попытаюсь, насколько смогу, придать данной теории правдоподобный вид.
Из логических соображений следует признать, что никакое событие не дает демонстративных аргументов в поддержку веры в любое другое событие. Но часто доводы таковы, что мы не можем возражать против принятия как данной практической достоверности. Мы видели, что не может быть причин для того, чтобы не доверять суждению: «Вон то — красное», когда оно сделано в присутствии красного объекта восприятия; однако следует признать, что доверие к данному суждению логически возможно и в отсутствие красного объекта восприятия. Причинные законы в равной степени служат аргументами «за» и «против» данного тезиса. Теоретически мы можем, однако, различать два случая в отношении такого суждения, как «Вон то — красное»: первый, когда оно причинно обусловлено тем, что оно утверждает, и второй, когда его причинно влекут слова или образы. В первом случае суждение обязано быть истинным, во втором же — нет.
Однако наш последний вывод нуждается в детальной проработке. Что может значить, когда мы говорим, что объект восприятия «причинно влечет» слово или же предложение? На первый взгляд, мы обязаны предположить сложный процесс в мозгу, связывающий зрительные и двигательные центры; так что причинная обусловленность ни в коей мере не будет непосредственной. Возможно, мы
176
Фактические предпосылки
имеем право изложить дело следующим образом: в процессе того, как мы учимся говорить, определенные причинные маршруты (языковые привычки) устанавливаются в мозгу; они-то и ведут от объектов восприятия к произнесениям. Таковы кратчайшие возможные пути от объектов восприятия к произнесениям; все другие пути включают некоторые дополнительные ассоциации или привычки. Когда произнесение ассоциируется с объектом восприятия посредством минимального причинного пути, объект восприятия, как говорят, является «значением» произнесенного, а произнесенное является «истинным», потому что то, что оно означает, на самом деле происходит. Итак, где бы данное положение дел ни существовало, истина суждения восприятия логически гарантирована.
Нам следует изучить, возможно ли что-нибудь подобное в отношении памяти.
Стимулом для суждения воспоминания, очевидно, никогда не является припоминаемое событие, поскольку подобное событие не существует в непосредственном прошлом. Стимулом может быть объект восприятия или же «мысль». Давайте возьмем последний случай как более простой. Предположим, вы оказываетесь в таком месте, где происходит интересная беседа, и вы помните беседу. Задействованный церебральный механизм пока что известен гипотетически, но мы можем мыслить путь от объекта восприятия к слову, «обозначающему» его, который будет очень похожим на действительный процесс. Когда два объекта восприятия А и В встречаются вместе, появление в будущем объекта восприятия, крайне похожего на Л может послужить причиной возникновения образа, крайне схожего с В. Можно сказать, что определенный тип ассоциации между объектом восприятия, подобным А, и образом, подобным В, может возникнуть только если в прошлом А и В, как объекты восприятия, встретились вместе, и поэтому воспоминание, возникающее об объекте восприятия, сходном с Д должно быть корректным. Можно сказать, что там, где возникают ошибочные воспоминания, там задействованная ассоциативная причинная цепочка должна быть длиннее, чем в случае корректных воспоминаний. Возможно, в этом смысле ситуация с памятью может быть поглощена ситуацией с восприятием.
177
Фактические предпосылки
Однако аргумент вышеприведенного типа, будучи корректным для собственных целей, не может иметь прямого отношения к вопросу о фактических предпосылках, поскольку этот вопрос предполагает разработанное знание, касающееся мозга, которое, очевидно, может быть построено только с помощью фактических предпосылок; некоторые из них являются воспоминаниями.
Следует согласиться с тем, что фактические предпосылки не обязаны быть несомненными, хотя бы и субъективно; они должны внушать только определенную степень доверия, "икая предпосылка всегда может быть поэтому подкреплена, если найдется способ гармонизировать ее с другими фактическими предпосылками. Фактическую предпосылку характеризует вовсе не ее бесспорность, но тот факт, что она вынуждает к более-менее определенной степени доверия по своим собственным причинам, независимо от ее отношения к другим суждениям. Таким образом, анализ приводит нас к комбинации самоочевидности с согласованностью: временами один фактор намного важнее другого, но в теории когеренции каждый из них всегда играет определенную роль. Требуемая согласованность не является, однако, строгой логической согласованностью, поскольку фактические предпосылки могут и должны быть заданы так, чтобы быть дедуктивно независимыми друг от друга. Какого вида согласованность фактических предпосылок имеет место, об этом поговорим в следующей части книги.
3. Отрицательные базисные суждения. Мы уже имели повод рассматривать отрицательные эмпирические суждения, но я хочу сейчас заново рассмотреть вопрос, являются ли они фактическими предпосылками сами по себе или же всегда выведены из несовместимости суждений.
Вопрос, который следует рассмотреть, таков: как мы знаем отрицательные эмпирические суждения, такие как «Нет сыра в кладовой» или «В Ирландии не водятся змеи»? Когда мы рассматривали данный вопрос в одной из предыдущих глав, мы поддержали гипотезу, согласно которой подобные суждения выведены из посылок, среди которых встречаются такие суждения, как «где красное, там нет желтого» или «что твердое, то не мягкое». Я желаю теперь заново исследовать вопрос об отрицательном эмпирическом знании в целом.
178
"4
Фактические предпосылки
Начнем с очевидного, что чувственно воспринимаемые качества распадаются на виды. Существуют цвета, звуки, запахи и вкусовые ощущения, существуют различного сорта тактильные ощущения, существуют ощущения температуры. В этой связи следует отметить некоторые моменты. Мы можем видеть два цвета сразу, но не в одном и том же месте. Мы можем слышать два звука сразу, и при этом нет нужды замечать различия, относящиеся к их направлению или источнику. Запахи не локализуемы, разве что в носу, но не являются и существенно несовместимыми. В тактильных ощущениях имеются качества, среди которых мы можем выделить два вида: локальное качество, в соответствии с той частью тела, которой касаются, и качество большего или меньшего надавливания; каждый из этих видов обладает тем сортом несовместимости, который есть у цветов; например, их можно испытать одновременно, но не в одном и том же месте на поверхности тела. Все сказанное применимо и к температуре.
Таким образом, если учитывать несовместимость, то получается, что существуют различия между качествами, принадлежащими к различным чувствам. Но что касается отрицательных суждений, то для них нет подобных различий. Если вас в темноте подведут к созревшей головке горгонзолы1 и спросят «Не чувствуете ли вы запах розы?», вы ответите отрицательно. Когда вы слышите корабельную сирену, вы знаете, что это не песня жаворонка. И когда вы не ощущаете никаких запахов или ничего не слышите, вы можете это осознавать. Похоже, мы должны прийти к заключению, что чистьте отрицательные суждения могут быть известны эмпирически без того, чтобы быть выводными. «Послушайте. Вы что-нибудь слышите?» — «Нет». Ничего нет непонятного в такой беседе. Когда вы говорите «нет» в подобном случае, сообщаете вы результат вывода или же произносите базисное суждение? Я не думаю, что этот вид знания привлекает такое внимание, какого заслуживает. Если вашим «нет» высказывается базисное суждение (которое, очевидно, должно быть эмпирическим), такие суждения могут быть не только отрицательными, но, по-видимому, общими, поскольку ваше «нет» может быть выражено, если ве1 Сорт испанского сыра. — Прим. перев.
179
Фактические предпосылки
ритъ логике, в форме: «Ни один звук не слышится в настоящий момент»1. Таким путем логические трудности с общим эмпирическим знанием будут существенно уменьшены. С другой стороны, если ваше «нет» выражает результат вывода, оно должно использовать несколько общих посылок, иначе нельзя вывести никакого общего заключения; вот почему мы все еще должны предполагать, что некоторые базисные суждения, не принадлежащие логике, являются общими.
Когда кто-то говорит «слушайте», а вы ничего не слышите, вы в состоянии расслышать звуки, если бы они были. Но это не всегда имеет место. «Вы слышали звонок на обед?» — «Нет, я работал». Здесь вы имеете отрицательное суждение памяти и причину (но не основания) приписать ему истинность; в этом случае вы уверены в отрицательном суждении, хотя вы не прислушивались в то время к происходящему вокруг вас.
Кажется, нельзя сопротивляться выводу, что объект восприятия или память могут породить как отрицательную фактическую предпосылку, так и утвердительную. Существует важное различие: в случае утвердительного базисного суждения объект восприятия может быть причиной слов, в то время как в случае отрицания как слова, так и соответствующие образы должны существовать независимо от объекта восприятия. Вот почему отрицательное базисное суждение требует пропозициональной установки, в которой обсуждаемое суждение является тем, которое отрицается на основе восприятия. Мы можем, следовательно, сказать, что если утвердительное базисное суждение причинно обусловливается только объектом восприятия (заданным нашими вербальными привычками), отрицательное суждение причинно обусловливается объектом восприятия плюс предшествующей пропозициональной установкой. Остается еще несовместимость, но она имеет место между воображением и восприятием. Простейший способ выразить это положение дел — значит сказать, что в результате восприятия вы знаете, что определенное суждение ложно. Короче говоря: в определенном смысле можно отмечать как то, чего там нет, так и то, что там есть. Данный вывод, если он правильный, является важным.
1 Позже я покажу, что теория познания не нуждается в подобной логической интерпретации.
180
Фактические предпосылки
4. Фактические предпосылки, касающиеся пропозициональных установок в настоящем. Эти суждения в той же мере, как суждение «это — красное», сообщают о событии в настоящем, но они отличаются от базисных суждений класса I их логической формой, включающей ссылку на суждение. Они являются суждениями, утверждающими веру во что-то, сомнения в чем-то, желание чего-то и так далее, коль скоро такие суждения известны независимо от вывода. Нечто, во что верят, или в чем сомневаются, или чего желают, может быть выражено только в подчиненном предложении. Ясно, что мы можем отдавать себе отчет в том, во что мы верим или чего желаем, таким же непосредственным образом, как мы можем отдавать себе отчет в красном пятне, которое мы видим. Предположим, кто-то спрашивает: «Сегодня — среда?», и вы отвечаете: «Думаю, да». Ваше утверждение «думаю, да» выражает, по крайней Мере частично, фактическую предпосылку по поводу вашего мнений. Анализ подобного суждения порождает трудности, но я не вижу, как отвергнуть то соображение, что суждение содержит по крайней мере зернышко данности.
Желательно указать, что суждения данного класса обычно, если не всегда, являются психологическими. Я не уверен, что могу проигнорировать этот факт, давая определение «психологии». Можно сказать, что сны принадлежат к психологии, а базисные суждения, относящиеся к объектам восприятия во сне, принадлежат в точности к тому же виду, что и другие базисные суждения, касающиеся объектов восприятия. Но на это можно ответить, что научное изучение сновидений возможно, только когда мы бодрствуем, и поэтому вся данность для любой предполагаемой науки о сновидениях состоит из воспоминаний. Аналогичные ответы могут быть даны в отношении психологии восприятия.
Однако может оказаться, что существует безусловно важный раздел знания, который характеризуется тем фактом, что среди его базисных суждений некоторые содержат подчиненные суждения.
Фактические предпосылки, которые рассматривались в приведенных выше дискуссиях, имели определенную общую характеристику, а именно каждая из них указывает на краткий период времени, в
181
Фактические предпосылки
течение которого они (или же другие суждения, из которых они выводимы) впервые становятся предпосылками. В случае воспоминаний, если они соответствуют действительности, они или тождественны с суждениями восприятия, сделанными в то время, к которому относятся воспоминания, или же логически выводимы из них. Наше знание настоящего и прошлого частично состоит из базисных суждений, в то время как наше знание будущего полностью состоит из умозаключений — кроме, возможно, определенных непосредственных ожиданий.
«Эмпирическая данность» может быть определена как суждение, указывающее на определенное время, причем должно быть известно начало того временного интервала, на который оно указывает. Данное определение, однако, как можно предположить, является неадекватным, поскольку мы можем вывести, что именно сейчас происходит, прежде чем мы это воспримем. Для концепции эмпирической данности существенно, что знание (в некотором смысле) должно быть причинно обусловлено тем, что известно. Я не желаю, однако, протаскивать концепцию причины через черный ход, и поэтому пока что проигнорирую этот аспект эмпирического знания.
Среди предпосылок нашего знания должны быть суждения, которые не указывают на конкретные события. В общем приемлемы как дедуктивные, так и индуктивные логические посылки, но выглядят возможными и другие их виды. Одна из таких посылок — невозможность двух различных цветов находиться в одной и той же части визуального поля. Но вопрос о суждениях подобного сорта является трудным, и я не буду говорить о них ничего догматического.
Однако замечу, что эмпиризм как теория познания является самоопровержимым. Как его ни формулируй, он должен включать некоторые общие суждения о зависимости знания от опыта, и любое такое суждение, если оно истинное, должно иметь следствия, которые сами по себе не могут быть известны. Вот почему эмпиризм может быть истинным, но если он истинный, это невозможно установить. Сказанное, однако, составляет серьезную проблему.
182
ГЛАВА XII
АНАЛИЗ ПРОБЛЕМ, КАСАЮЩИХСЯ СУЖДЕНИЙ
ЦЕЛЬЮ настоящей главы является формулировка проблем, а не их разрешение. Попытки их решения будут предприняты в последующих главах.
Первый вопрос: нуждается ли логика, а также теория познания в «суждениях» в той же степени, что и в «предложениях»? Мы можем здесь определить эвристически «суждение» как «то, что предложение обозначает». Некоторые предложения значимы, другие — нет; естественно, хотя возможно и ошибочно, предположить, что когда предложение значимо, существует то, что является его значением. Если таковое существует, оно является тем, что мы подразумеваем под словом «суждение». Поскольку «иметь одно и то же значение» является отношением, которое, несомненно, может быть установлено между двумя предложениями (например, между «Брут убил Цезаря» и «Цезарь был убит Брутом»), мы можем приобрести уверенность в некотором значении для слова «суждение», сказав, что если мы не видим другого значения для него, оно будет означать «класс всех предложений, имеющих то же значение, что и данное предложение».
Существует ли субстанциальное «значение», это еще вопрос, но определенно существует прилагательное «значимый». Я применяю это прилагательное к любому предложению, которое не является бессмыслицей. «Значимый» и «значимость» [significance] являются словами, которые мы применяем к предложениям, в то время как «значение» [meaning] — слово, которое мы применяем к отдельным словам. Это различие является не базисным, а конвенциональным. Когда суждение не значимо, будем звать его «бессмысленным».
Ни один естественный язык не содержит синтаксических правил, препятствующих построению бессмысленных предложений; так, предложение «четырехсторонность пьет отсрочку» не содержит грамматических нарушений. Тем не менее представляется очевидным, что
183
Анализ проблем, касающихся суждений
должна существовать возможность построить язык, обладающий следующими двумя особенностями:
(1) Каждое предложение значимо, если оно построено в соответствии правилами синтаксиса из слов, имеющих значение;
(2) Каждое значимое предложение состоит из слов, которые имеют значение и соединены в соответствии с правилами синтаксиса. Следует отметить, что значение слов и значимость предложений
тесно взаимосвязаны, если это не касается объектных слов. Другие же слова определяются при помощи значимости простейших предложений, в которые они входят.
Но хотя и возможно в хорошем языке задать синтаксические правила, определяющие значимость предложения, не следует предполагать, что понятие «значимости» является синтаксическим понятием. Напротив, нетавтологическое предложение значимо благодаря некоторому отношению к определенным состояниям личности, использующей данное предложение. Эти состояния являются «мнениями» и представляют примеры некоторой веры, убежденности, которая «выражается» предложением. Определяя отношение предложения к вере (последняя в общем является невербальной), нам следует помнить, что ложные предложения в той же мере значимы, как и истинные. И когда указанное отношение определено, следует показать, что наши синтаксические правила значимости таковы, что учитывают указанное обстоятельство.
Анализ убежденности как состояния ее носителя не включает понятий «истины» и «лжи»; поскольку мы рассматриваем убежденность с субъективной стороны, нам следует рассматривать предложения только как «выражающие» состояния тех, кто их употребляет. Но сказанное — только часть цели использования предложения в изъявительном наклонении; другая цель состоит в том, чтобы «указывать» на один или более факсов, которые вообще-то не являются состояниями личности, произносящей предложение. Коль скоро мы рассматриваем эту сторону предложений, мы сталкиваемся с их истинностью и ложностью — ведь только истинные предложения указывают на факты. На что «указывают» предложения, будет рассмотрено в главе XV, и с этой точки зрения, которую еще предстоит рассмотреть, мы имеем дело с проблемами, включающими «истинность» и «ложность».
184
Анализ проблем, касающихся суждений
При анализе того, что я называю «пропозициональными установками», т. е. таких явлений, как мнение, сомнение, желание и т. п., которые естественно описываются сложноподчиненными предложениями, например: «Я думаю, что будет дождь», мы сталкиваемся со смесью эмпирических и синтаксических проблем. Судя по внешнему виду, синтаксическая форма «А полагает, что р» обладает спецификой в свете того факта, что содержит подчиненное предложение «Р». Событие, делающее «А полагает, что р» истинным, как кажется, является комплексом, содержащим подчиненный комплекс, и мы обязаны исследовать, нельзя ли как-то избежать подобной трактовки мнения.
Пропозициональные установки, puma facie1, бросают тень на два принципа, которые принимались многими математическими логиками, а именно на принципы экстенсиональности и атомистичности.
Принцип экстенсиональности состоит из двух частей:
L Истинностное значение любой функции от суждения зависит только от истинностных значений ее аргументов, то есть если р и g оба истинны или же оба ложны, тогда любое предложение, содержащее р, остается истинным либо ложным в случае подстановки q вместо р.
П. Истинностное значение любой функции от функции зависит только от области значений функции, т. е. если ?? истинно всякий раз, когда ?? истинно, и наоборот, тогда любое предложение о функции ?? остается истинным либо ложным в случае подстановки уг вместо ?.
Ни один из этих принципов не выглядит истинным в отношении пропозициональных установок. Человек может полагать истинным одно суждение и не полагать другое; он может полагать, что некоторые бесперые двуногие не являются людьми без того, чтобы полагать, что некоторые люди — не люди. Таким образом, мы оказываемся вовлеченными в анализ мнения и других пропозициональных установок при попытке выяснить то, что выглядит чисто логической проблемой.
Принцип атомистичности был сформулирован Виггенштейном следующим образом (Логико-философский трактат, 2.02-01): «Каждое высказывание о сложных объектах можно анализировать как высказывание об их составляющих частях и как те суждения', которые ха1 На первый взгляд (лат.) — Прим. перев.
185
Анализ проблем, касающихся суждений
рактиризуют сложные объекты целиком». Данный принцип, если он справедлив, в отношении «А полагает, что р» означает, что p входит в это предложение не как целое, но только своими составляющими частями.
В приведенной выше форме значение принципа атомистичности не совсем ясно. Но существует техническая форма данного принципа, возможно, не строго эквивалентная витгенштейновской формулировке, но более легкая для обсуждения, более определенная и, следовательно (как я полагаю), более важная. В этой форме принцип утверждает, что все, что мы желаем сказать, может быть сказано предложениями, принадлежащими к «атомистической иерархии», которая будет определена в разделе С главы ХШ. Для логики важно знать, является ли принцип атомистичности истинным в его технической форме. Когда говорят об «истинности» принципа, имеют в виду возможность построить такой язык, что (а) каждое предложение в этом языке строится в соответствии с данным принципом, и (Ь) каждое значимое предложение из любого языка может быть переведено на наш построенный язык.
Итак, мы намерены обсуждать следующие вопросы в таком порядке:
I. Что подразумевается под «значимостью» предложения, и какие синтаксические правила мы можем предложить, чтобы определять, когда предложение значимо?
II. Есть ли какая-нибудь потребность в «суждениях» в противовес «предложениям»?
III. В чем состоит корректный анализ предложения «А полагает, чтор» и какой смысл имеет р, входящее в предложение «А полагает, что р»? (Сказанное о мнении можно распространить на другие пропозициональные установки).
IV. Можем ли мы сконструировать адекватный язык, в котором выполняется принцип экстенсиональности? Под «адекватным» мы подразумеваем такой язык, на который мы можем перевести любое значимое предложение любого языка.
V. Можем ли мы сконструировать адекватный язык, в котором выполняется принцип атомистичности?
186
ГЛАВА XIII ЗНАЧИМОСТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЙ
а) Общие замечания
ВОПРОС о том, что делает предложение значимым, ставит нас перед различными проблемами.
Прежде всего, существуют известные правила синтаксиса естественного языка. Предложение «Сократ — человек» построено в соответствии с этими правилами и является значимым; но «является человеком», рассматриваемое как полное предложение, нарушает правила и является бессмысленным. (Я использую «бессмысленный» как противоположный «значимому»). Правила синтаксиса в естественном языке, очевидно, предназначены для того, чтобы предотвращать бессмыслицу, но они не способны в полной мере достичь своих целей. Как мы уже отмечали, «Четырехсторон-ность пьет отсрочку» — явная бессмыслица, но не нарушает ни одного правила русского1 синтаксиса. Ясно, что частью нашей настоящей проблемы должно быть создание лучших правил синтаксиса, которые бы автоматически предотвращали появление бессмыслицы. На ранних стадиях нашей дискуссии мы руководствовались только ощущением того, что должно быть значимо, но надеемся в конце концов прийти к чему-нибудь получше.
Существует один смысл слова «возможность», связанный с нашей настоящей проблемой. Мы можем сказать, что все утверждаемое значимым предложением обладает определенного вида возможностью. Мы определим ее как «синтаксическую» возмож1В оригинале — английского. — Прим. перев.
187
Значимость предложений
ностъ. Допускаю, что она уже логической возможности, но определенно шире, чем физическая возможность. «Луна сделана из зеленого сыра» — синтаксически, но не физически возможное предложение. Трудно привести бесспорный пример логической возможности, которая не была бы синтаксически возможной; пожалуй, «Этот предмет как красный, так и голубой» является примером, и, пожалуй, «Этот звук тромбона — голубой» тоже является примером.
На данном этапе не будем спрашивать, что именно возможно в случае, когда предложение значимо и ложно. Это не может быть предложением, поскольку оно действительно, не может быть и выражением «что данное предложение истинно», поскольку это просто другое ложное предложение. Итак, возникает проблема, но сейчас не будем продолжать ее обсуждение.
Вопрос «значимости» предложений является трудным и в известной степени запутанным. Возможно, в общих чертах поможет прояснить обсуждение поднятой проблемы следующий вывод, к которому я пришел.
Утверждение имеет две стороны: субъективную и объективную. Субъективно оно «выражает» состояние говорящего, которое может быть названо «мнением», и оно может существовать и без слов, даже у животных и детей, еще не овладевших языком. Объективно утверждение, если оно истинное, «указывает на» факт; если же оно ложное, оно предназначено «указывать на» факт, но это ему не удается. Некоторые утверждения, а именно те, что утверждают теперешнее состояние говорящего, которое сам говорящий отмечает1, «выражают» и «указывают на» одно и то же; но в общем эти две функции различны. «Значимость» предложения заключается в том, что оно «выражает». Поэтому истинные и ложные предложения в равной степени значимы, в то время как цепочка слов, которая не способна выразить какое-либо состояние говорящего, является бессмысленной.
В последующей дискуссии очерченная выше теория постепенно проступает, по моему мнению, как единственная теория, дающая ясное решение проблем, которые говорят сами за себя.
1 Например, таково предложение «Я думаю, что я думаю». — Прим. перев. 188
Значимость предложений
Вопрос о значимости больше связан с услышанными предложениями, чем с высказанными. Слышание значимого высказывания обладает эффектом, зависящим от природы высказывания, но не от его истинности или ложности; слышание того, что осознается как бессмыслица, не обладает данным эффектом. Верно, что фактическая бессмыслица может иметь такие эффекты, которые полагалось бы иметь только значимому высказыванию, но в таком случае слушатель обычно воображает значимость, которой слова, входящие в предложение, никак не допускают. Вообще говоря, мы можем сказать, что слышимое высказывание, которое слушатель интерпретирует как значимое, способно на такой эффект, на который явно не способно бессмысленное высказывание. Сказанное — одно из положений, которое должно родиться в голове в процессе поиска определения «значимости».
Проблема значимости, как было показано, является более трудной, чем это кажется при рассмотрении парадоксов. Ясно, что все парадоксы возникают в результате атрибутирования значимости предложениям, на самом деле бессмысленным. Парадоксы должны быть приняты во внимание при формулировке синтаксических правил, исключающих бессмысленность.
Проблема закона исключенного третьего также связана с обсуждаемым вопросом. Обычно говорят, что каждое суждение является истинным или ложным, но мы не можем сказать, что каждое предложение истинно или ложно, поскольку бессмысленные предложения не относятся ни к тем, ни к другим. Если мы намерены применять закон исключенного третьего к предложениям, мы прежде должны убедиться в том, что предложения значимы, поскольку закон применим только к ним. Можно ли применять данный закон к произвольному предложению — это вопрос, который мы рассмотрим после того, как будет завершено обсуждение пропозициональных установок.
Прежде всего, рассмотрим прилагательное «значимый», а затем исследуем вопрос, существует ли то, что предложение «означает», когда он значимо. Слово «Цезарь» означает Цезаря; существует ли что-нибудь подобное в отношении предложений? Конкретнее, если
189
Значимость предложений
«р» — предложение, можем ли мы проводить различие между «р» и p так же, как делаем это в отношении «Цезаря» и Цезаря?
После этих предварительных замечаний давайте перейдем к детальному обсуждению вопроса.
Предложения бывают трех видов: истинные, ложные и бессмысленные. Следовательно, «ложно», когда приложимо к предложениям, не синонимично с «не истинно», поскольку бессмысленное предложение не истинно, но так же и не ложно. Поэтому мы должны различать «р — ложно» и «то, что "р — истинно'' — ложно», когда «р» — бессмысленное суждение. Второе предложение будет истинным, но не первое. Допуская, что «не-р» означает «р — ложно», будем иметь, еслир бессмысленно, «не-(р — истинно)», но не будем иметь «не-р». Будем говорить, что когда «р» лишено значения, таково же и «не-р».
Итак, если «р» представляет фразу, в отношении которой мы еще не решили, значима она или нет, ситуация выглядит следующим образом:
из «р — истинно» можно вывести «р», и наоборот;
из «р — ложно» можно вывести «р — не истинно», но не наоборот;
из «"р — ложно" — истинно» можно вывести «"р — истинно" — ложно», но не наоборот;
из «"р — ложно" — ложно» можно вывести «"р — истинно или бессмысленно", а из "р — не истинно" — не истинно» можно вывести «р — истинно».
Давайте проиллюстрируем сказанное примерами. Начнем с предложения «Это — красное», где «Это» — собственное имя. Давайте назовем это предложение «р». Теперь рассмотрим предложение «р — красное». Оно выглядит очевидной бессмыслицей, но если под «р» подразумевать написанную или напечатанную буквенную форму предложения, то о бессмыслице речь уже не идет, поскольку буквы могут быть красными. Сказанное легко понять, если принять различие между «р» и р, где «р» — предложение, а р — суждение, обозначаемое предложением; поэтому «р» может быть красным, но «р — красное» — бессмыслица. Давайте считать
190
Значимость предложений
p мыслью, а «р» — фразой, выражающей данную мысль. В таком случае предложение «р — красное» является бессмысленным. Если мы можем различать «р» и р, ситуация в целом становится ясной. Давайте теперь дадим собственное имя «Р» произнесению предложения «Это — красное». Тогда мы говорим, что Р означает р, что р — истинное и что Р означает истину. Давайте, далее, дадим имя «Q» произнесению предложения «р — красное». В таком случае ни одно высказывание формы «О означает с» не будет истинным1, а 0 не обозначает ни истинности, ни ложности2. Допустив еще раз, что существует различие между «р» и р, я предпочитаю говорить, что «р» означивает (signifies) р, а не «р» означает (means) р, поскольку «значение» больше подходит для единичных слов. В таком случае мы скажем, что «суждение» (если только существует такая вещь) есть нечто, «означиваемое» некоторой фразой, и что бессмысленные фразы не означивают ничего. Проблема, которая остается в таком случае, это — решить, какие фразы что-нибудь означивают, и что представляет из себя это «что-нибудь».
Все сказанное позволяет отвергнуть любые соображения, направленные против различения «р» ир, или по крайней мере придерживаться какого-либо подходящего различия между ними, на которое не могут влиять отвергнутые соображения. Вернемся к обсуждению этого вопроса прямо сейчас.
Различие между строчками слов, которые что-нибудь означивают, и такими, которые ничего не означивают, во многих случаях совершенно ясное. «Сократ — человек» означивает нечто, но «является человеком» — нет. «Сократ, выпив цикуту, попрощался со своими друзьями» нечто означивает, но «выпив цикуту, попрощался» не означивает ничего. В приведенных примерах слишком мало слов, чтобы возникла осмысленность, но слов может быть и излишне много. Например, «"Сократ является человеком" — является человеком» не означивает ничего. «Закон непротиворечия является
1 Поскольку то, что Q обозначает, должно быть заключено в кавычки. — Прим. перев.
2 Поскольку Q обозначает бессмысленное предложение «р — красное». — Прим. перев.
191
Значимость предложений
желтым» представляет сходный вид бессмыслицы. Иногда могут возникнуть сомнения, как, например, в таком случае, как «Этот звук тромбона — голубой». Парадоксы возникают с предложениями, которые, как кажется, что-то означивают, хотя на самом деле — ничего. Простейший пример такого рода: «Я лгу». Данное предложение допускает бесконечное число означиваний, но ни одно из них не будет в точности тем, что мы задумали выразить. Если мы подразумеваем: «Я произнес ложное суждение в объектном языке», то мы лжем, поскольку предложение принадлежит метаязыку; также не проходит аргумент, что если мы лжем, мы говорим правду, поскольку наше ложное высказывание принадлежит к метаязыку, а мы говорим, что произнесли ложное высказывание объектного языка. Аналогично, если мы подразумеваем, что «Я произношу ложное суждение уровня л». Если попытаться сказать: «Я произнес ложное суждение первого уровня, или же второго, третьего, четвертого... и так далее до бесконечности», мы будем утверждать одновременно (если это только возможно) бесконечное число суждений, из которых 1-е, 3-е, 5-е... будут ложными, а 2-е, 4-е, б-е... — истинными.
Вопрос о том, означивают ли что-нибудь словесные формы, оказывается, таким образом, не всегда легким, но вне всякого сомнения некоторые словесные формы нечто означивают, другие — нет, и среди тех, которые нечто означивают, одни означивают то, что истинно, а другие — то, что ложно. Мы должны, следовательно, найти способ определения различия между строчками слов, которые бессмысленны, и строчками слов, которые что-то означивают; и в случае предложения, которое нечто означивает, нам следует установить, должно ли упомянутое нечто быть отличным от предложения или же значимость может употребляться просто в качестве прилагательного.
Если словесная форма означивает суждение, назовем суждение «значимостью» словесной формы. Предположим на минуту, что существует суждение, которое означивает значимое предложение.
В этой связи возникают два вопроса: (1) что подразумевается под «значимостью» словесной формы? (2) какие синтаксические правила могут быть заданы в случае, когда словесная форма значима?
192
Значимость предложений
Что подразумевается под «значимостью» словесной формы? Я употребляю слово «значимость» здесь в ограниченном смысле; ведь обсуждаемая значимость должна обеспечиваться суждением. Например, «Король Англии» представляет фразу, которая имеет значение в одном смысле, но не имеет «значимости» в том смысле, который я исследую. Для наших текущих целей то, что фраза означивает, должно быть чем-то истинным или ложным. То, что называем «значимостью», может быть названо «пропозициональной значимостью», которую следует отличать от других видов, но для краткости будем опускать слово «пропозициональный».
Достаточный, хотя не необходимый критерий значимости состоит в том, что перпептуальный опыт может быть вообразим, или же реально происходит так, что мы используем соответствующую ему фразу (или же противоречащую ей) в качестве утверждения. При определенных обстоятельствах мы можем сказать, выражая то, что мы воспринимаем, что «снег белый»; поэтому фраза «Снег белый» является значимой. При определенных перцептивных обстоятельствах мы можем сказать, что «снег не черный», поэтому фраза «снег черный» является значимой. Возможно, сказанное даст нам намек, что, в общем, «означивается» фразой, которая значима.
Когда мы говорим, что «снег белый», одна вещь делает наше высказывание истинным, а совсем другую вещь мы выражаем. То, что делает наше высказывание истинным, принадлежит к фактам физики, связанным со снегом, но мы выражаем состояние ума, а именно определенное мнение — или, позволяя лгать, желание, чтобы другие имели бы определенное мнение. Мы можем опустить это усложнение и предположить, что, утверждая слова, мы выражаем мнение. Но мы не утверждаем, что имеем мнение; мы утверждаем объект мнения. Существует ли такой объект мнения, который является тем, что утверждается фразой «снег белый»? Определенный опыт причинно влечет наше мнение, что снег белый; если данное мнение имеет объект, мы можем сказать, что выражаем тот факт, что, утверждая объект, верим в нечто (а именно в то, что снег белый). Я не утверждаю, что имею мнение по поводу объекта, что было бы другим утверждением, и оно могло бы быть истинным, даже если снег
193
Значимость предложений
был бы черным1. Наша проблема в другом: существует ли нечто, и если существует, что именно, по поводу чего я имею мнение, когда полагаю, что снег белый?
Еще раз: что вы спрашиваете, если говорите «является ли снег белым»? Давайте предположим, что вы выросли в Эфиопии, но в результате воздушного налета были захвачены, ослеплены и переправлены за Полярный круг, где познакомились со снегом, прикасаясь к нему, пробуя его на вкус и нюхая. Тем самым вы усвоили, что «снег» является именем субстанции, проявляющей себя соответствующим образом в отношении трех ваших органов чувств. Затем вы можете спросить «является ли снег белым?» Вы будете спрашивать не о слове «снег» и не о слове «белый», а об объекте восприятия. Вы можете иметь в виду: видят ли белизну те, кто не ослеплен, когда имеют те же ощущения прикосновения и запаха, которые у нас уже ассоциируются со словом «снег»? Но даже сказанное все еще слишком вербально. Если вы на мгновение прикоснетесь к снегу и понюхаете его, вы можете иметь в виду, «ассоциируется ли это обычно с белизной?» И если вы воображаете себе белизну, ваша мысль может быть такова: «ассоциируется ли это обычно с тем?», где это является осязательным и обонятельным объектом, а то — образом белизны. Но «то» не может быть проинтерпретировано как образ самого себя; «то» скорее должно означать объект восприятия, подобный указанному образу. Однако в этом пункте рассуждений очень трудно сохранить ясность, поскольку образ, как кажется, в той же мере «означает» объект восприятия, что и слово.
Если мнения имеют свой объект, то очевидно, что когда мы полагаем, что снег белый, мы полагаем то же самое, в чем сомневаемся, когда спрашиваем: «Является ли снег белым?» Чем бы данный объект ни был, он, согласно нашей гипотезе, представляет собой значимость предложения «Снег белый». Если значимость предложения является истиной, это зависит от событий, которые не пред- ставляют собой ни слов, ни образов; если же известно, что пред- i ложение истинно, то это должно зависеть или зависит от объекта
1 Т. е. утверждение «Я полагаю, что снег черный» является истинным, если я на самом деле так полагаю. — Прим. перев.
194
Значимость предложений
восприятия. Сказанное справедливо, mutatis mutandis, если предложение ложно. Истинность и ложность зависят от отношения между значимостью предложения1 и чем-то таким, что не является ни словом, ни образом (за исключением тех случаев, когда в самом предложении идет речь о словах или же об образах).
Если мы можем решить, что подразумевается под словом «значимость» для предложения, мы скажем, что такая значимость должна называться «суждением», и что суждение является либо истинным, либо ложным. Предложение может означивать истинность, ложность или не означивать ничего, но если предложение что-нибудь означивает, тогда то, что оно означивает, должно быть истинным или ложным.
В попытке установить, что подразумевается под «значимостью» предложения, давайте противопоставим значимое предложение незначимому. Рассмотрим предложения: «Сократ пьет цикуту» и «Четырехсторонность пьет отсрочку». Первое из них логически возможно и когда-то было суждением восприятия; когда же оно не суждение восприятия, оно способно вызывать сложный образ, имеющий ту же значимость, которая, возможно, является значимостью соответствующей фразы. Но мы не в состоянии создать образ пьющей четырехстороннее™. Когда мы пытаемся это сделать, мы просто воображаем какого-либо человека, которого, шутки ради, зовем «Четырехсторонность». Давайте спросим себя: как может такое слово, как «Четырехсторонность», указывать на что-либо опытное? Предположим, вы занимаетесь строевой подготовкой и постоянно слышите команду: «Построиться по четыре». Вы можете, если питаете любовь к абстрактным словам, поразмышлять, что «Четырехсторонность заметна при строевой подготовке». Это означает: «При строевой подготовке имеется много ситуаций, в словесном описании которых естественно использовать слово "четыре"». Мы можем определить «Четырехсторонность» как «то свойство пропозициональной функции, которое делает функцию истинной в точности для четырех значений ее переменной». В таком случае мы должны спросить: откуда мы знаем, что бессмысленно
1 Т. е. суждением. — Прим. перев.
195
Значимость предложений
полагать, будто бы свойство пропозициональной функции может пить? Трудно, хотя и не очень трудно, сформулировать такие правила синтаксиса, которые обеспечат, при заданном значении отдельных слов, значимость каждой комбинации слов, построенной в соответствии с названными правилами, и наоборот, каждая значимая комбинация слов при этом будет подчиняться сформулированным правилам. Такая работа фактически уже проделана логиками, хотя, возможно, и не полностью, но со значительной степенью адекватности. Но проделанная работа вызывает беспокойство, по крайней мере частичное, у непредвзятого человека. Мы не можем оставаться удовлетворенными нашими правилами значимости, пока не увидим какие-либо основания для них, а это требует, чтобы мы установили, что же словесная форма означивает, когда она значима.
Можно поставить вопрос в следующей форме: «что мы полагаем, когда полагаем нечто?» Давайте рассмотрим иллюстрацию. На некоторой каменоломне ежедневно в двенадцать часов производятся большие взрывные работы. Сигнал освободить территорию дается горном; также привлекаются люди с красными флажками, располагающиеся в зоне работ на дорогах и тропинках. Если вы спросите их, почему они там находятся, они скажут «потому что здесь предполагается взрыв». Взрывники, которые слышат горн, окрестные жители, видящие красный флаг, и случайный прохожий, которому нужно сказать словами, все в конце концов полагают одно и то же суждение, именно то, которое выражено словами «здесь предполагается взрыв». Но, возможно, только случайный прохожий и его информатор воплощают данное мнение в словах; для других горн и красный флаг служат целям языка и вызывают соответствующие поступки, не требующие никаких языковых посредников.
Горн и флаг можно считать языком, поскольку их цель — сообщать информацию. Но подходящий предмет может сообщать очень похожую информацию, не будучи языком, поскольку инструктаж не является ее целью. Гильза от взрывного патрона, горн и флаг могут подобным образом причинно обусловливать мнение, не тре196
Значимость предложений
буя слов. Когда большое число людей все вместе полагают, что предстоит взрыв, что у них общее? Определенное состояние напряженности, которое проходит после взрыва, но если их мнение было ложным, состояние будет продолжаться некоторое время, а затем сменится удивлением. Состояние напряженности может быть названо «ожиданием»; но трудность возникает в связи (а) со взрывом или его отсутствием, (Ь) с чем-то, что, не претендуя на точность, назовем «идеей» взрыва. Очевидно, что одно дело ожидать взрыва, другое дело ожидать прибытия поезда. В этих ситуациях общим является чувство ожидания, но они отличаются как события, которые изменят чувство ожиданиях на равнодушие или удивление. Поэтому чувство ожидания не может быть единственным фактором, который конституирует состояние личности, чего-то ожидающей. Если бы дело обстояло так, то любое событие удовлетворило бы его ожидание, в то время как фактически только событие определенного рода сделает это. Возможно, однако, ситуация в целом может быть объяснена психологически? Каждый, кто ожидает, что сверкнет молния, руководствуется ощущением своих глаз, а ожидание раскатов грома включает в себя нечто подобное в связи с ушами. Можно сказать поэтому, что ожидание доступного чувствам феномена состоит в состоянии восприимчивости соответствующих органов чувств. Но существуют ощущения, связанные с указанным состоянием восприимчивости, и эти чувства можно считать такими, которые образуют ментальную часть ожидания. Могло бы показаться в этой связи, что то, в чем проявляется общность большого числа людей, каждый из которых убежден в том, что выражается словами: «Сейчас здесь послышится звук взрыва» — это состояние напряженности, связанное с соответствующими органами чувств, психологическое состояние этих органов и ощущения, сопутствующие такому состоянию. То же самое можно сказать о фразах: «Неподалеку сейчас засверкает молния» или «здесь сейчас запахнет комнатой, полной хорьков». Но все это весьма выразительные события, и все они ожидаются в самом непосредственном будущем. Когда я полагаю что-нибудь менее захватывающее: что в завтрашней «Тайме» будет помещено предсказание пого197
Значимость предложений
ды или что Цезарь перешел Рубикон — я не могу наблюдать какие-либо события внутри себя. Если бы вы сказали мне, что «через минуту вы будете убиты», возможно мои волосы встали бы дыбом; но когда вы говорите мне, что Цезарь был убит на мартовские иды, мои волосы не станут более растрепанными, чем прежде, и это несмотря на тот факт, что я совершенно уверен в том, что вы сказали.
Однако различия, возможно, только в степени, пока обсуждаемое мнение остается только вербальным. Когда я говорю о мнении, что оно «только вербальное», я подразумеваю не только то, что оно выражено в словах, но также то, что того, что слова означивают, нет в голове носителя мнения, который только полагает, что слова корректны. Мы знаем, что фраза «Вильгельм Завоеватель 1066» корректна, но мы не часто задумываемся, что же она значит. В таком случае мы не полагаем «р», но полагаем, что «"р" означивает истину». Мнения образованного человека в значительной степени именно таковы. Но мнения, которые изначально затрагивают нас, не относятся к чисто вербальным. Ведь пока мы имеем дело с ними, мы не можем объяснить, что имеется в виду под «означиванием истины».
Когда вы ожидаете взрыв, ваше тело пребывает в определенном состоянии, и ваш разум тоже пребывает в определенном состоянии. Это состояние может создать слово «взрыв» в вашем разуме, и это слово, во всяком случае с маленьким вербальным дополнением, может стать причиной состояния ожидания. Если вам сказали «здесь только что прогремел взрыв», и вы твердо убеждены в том, что вам сказали, состояние вашего тела и ума становится в значительной мере подобным тому, как если бы вы слышали взрыв, хотя и не столь выраженным. Воображение, если оно достаточно яркое, может производить физические эффекты, аналогичные восприятию; особенно сказанное справедливо в случаях, когда в воображении возникает событие, по поводу реальности которого имеется твердая убежденность. Слова без образов также могут, путем ассоциаций, вызывать эти эффекты. И где бы ни существовали подобные физические эффекты, там имеются сопутствующие ментальные эффекты.
198
Значимость предложений
Возможно, мы можем теперь объяснить «значимость» предложения следующим образом. Во-первых: некоторые предложения означивают наблюдаемые факты; как это происходит, мы уже говорили. Во-вторых: некоторые наблюдаемые факты являются мнениями. Мнение не нуждается в привлечении каких-либо слов для носителя мнения, но всегда возможно (если дан подходящий словарь) найти предложение, означивающее воспринятый факт, по поводу которого у нас сложилось такое-то мнение. Если предложение начинается с оборота «я полагаю, что», то, что следует за словом «что», является предложением, означивающим суждение, а высказанное суждение — тем, по поводу чего мы имеем мнение. В точности такие же замечания уместны в отношении сомнения, желания и т. д.
В соответствии с нашими взглядами, если p — суждение, «я полагаю, что р», «я сомневаюсь, что р», «я желаю, чтобы р» и т. д. могут означивать наблюдаемые факты; может также случиться, что «р» означивает наблюдаемый факт. В этом последнем случае «р» может стоять одно и быть значимым для объекта восприятия, иначе оно не означивает ничего такого, что воспринимается. Возможно, «р» само по себе нечто означивает; возможно, как мы предположили раньше, оно означивает подчиненный комплекс, который является составной частью пропозициональной установки. В последнем случае, однако, мы должны объяснить, почему подобные комплексы никогда не встречаются, кроме как в виде консти-туент пропозициональных установок.
Изложенная теория имеет трудности. Одна из трудностей в том, чтобы объяснить, каково отношение р к факту, когда р — истинно. Предположим, например, что мы видим буквы «А В» именно в таком порядке, и мы полагаем, что «Л находится слева от Б». В этом случае мы убеждены в суждении р, которое имеет определенное отношение к факту. Мы предполагаем, что р - не вербальное, но существует нечто не вербальное, что означивается словами «А находится слева от В», но не является тем фактом, благодаря которому эти слова выражают истину. Можно сказать, что мы вынуждены приписывать словам два различных употребления: одно — когда
199
Значимость предложений
мы утверждаем р, и второе — когда мы утверждаем, что мы пода-1 гаем, что р. Ведь когда мы утверждаем p (допуская, что p является суждением восприятия), слова из «р», можно сказать, обозначакйе объекты, в то время как если мы утверждаем, что мы полагаем, чтор, jf;" слова должны иметь какое-то ментальное значение. В соответствии f с этим взглядом, когда я говорю, что «Сократ — грек», имеется в виду -:j Сократ, но когда я говорю: «Я полагаю, что Сократ — грек», имеет- v ся в виду только моя идея Сократа. Кажется, в это трудно поверить.
Я думаю, что подобные возражения лишены оснований. Предположим, я вижу красный круг и говорю «это — красное». В ис- ; пользовании слов я ухожу далеко от объекта восприятия; если вместо слов я использую образы, то они, подобно словам, означют объект восприятия, но они несколько отличны от слов. Когда я говорю «это — красное» или когда в глазах возникает образ красного, я имею мнение. Если после этого я говорю «я полагаю, что то было красным», слова и образы, привлеченные мной, могут быть как раз теми, которые использовались, когда я сделал суждение восприятия. Видение не является полаганием, а суждение восприятия — самим восприятием.
Наше теперешнее предположение состоит в том, что предложение «р» значимо, если предложения: «Я полагаю, что р» или «Я сомневаюсь, что р» и т. д. могут характеризовать воспринимаемый факт, для которого нет нужды в словах. Тут существуют определенные трудности: «могут характеризовать» — не ясно, «нет нужды в словах» — само нуждается в разъяснениях. Тем не менее кое-что, возможно, удастся сделать, используя наше предположение.
Прежде всего, нам следует пояснить высказывание, что нет нужды в словах. Иногда слова приходят на ум, иногда нет; в сложных суждениях они практически обязательны, хотя с большим умственным напряжением мь1 способны обойтись без них. Следующий вопрос, что подразумевается под «может характеризовать воспринимаемый факт», более трудный. Мы явно не желаем исключить все предложения, которые фактически не входят в пропозициональные установки. Мы хотим найти характеристики предложений, которые заставляют нас почувствовать, что в них можно верить I
200
Значимость предложений
или сомневаться, и пока такие характеристики не найдены, наша проблема не решена.
Мы могли бы попытаться определить значимость, в большей степени привлекая лингвистические понятия. Разделим прежде всего слова на категории, связанные с частями речи. Тогда мы говорим: если дано любое суждение восприятия (которое может иметь форму «я полагаю, чтор»), любое слово может быть заменено другим словом этой же категории без потери значимости предложения. И мы позволяем образовывать молекулярные и обобщенные суждения уже рассмотренным методом. Тогда мы скажем, что семейство таким путем полученных предложений является классом значимых предложений. Но почему так? Я не сомневаюсь, что некоторое лингвистическое определение класса значимых предложений — только что приведенное или же другое — является возможным; но мы не можем игнорировать содержание предложений до тех пор, пока не найдены основания для наших лингвистических правил.
Когда же основания для наших лингвистических правил будут найдены, они должны состоять из свойств сложных объектов, которые некоторым образом связаны с правилами. В таких суждениях, как «А находится слева от ?», когда они являются суждениями восприятия, мы анализируем сложный объект восприятия. Как кажется, в любой фразе, выражающей такой анализ, должно содержаться по крайней мере одно слово-отношение. Я не думаю, что в этом проявляется только свойство языка, я полагаю, что сложный объект обладает соответствующей конституентой, которая представляет собой отношение. Я думаю, что когда мы говорим, что фраза значима, мы имеем в виду, что сложный объект, охарактеризованный фразой, является «возможным»; а когда мы говорим, что сложный объект, охарактеризованный фразой, является «возможным», мы подразумеваем, что существует сложный объект, охарактеризованный фразой, которая получена из данной фразы подстановкой на место одного или более слов других слов тех же категорий. Итак, если «А» и «В» — имена людей, «А убил В» — возможно, потому что Брут убил Цезаря; и если «Я» — имя отношения той же
201
Значимость предложений
категории, что имя убийства, то по тем же основаниям возможно «А имеет отношение R к Б».
В этом пункте мы затрагиваем отношения между лингвистикой и метафизикой. Займемся данной проблемой в одной из последующих глав.
Возвращаясь к тому, что подразумевается под «значимостью» предложения, мы скажем, что в случае предложения атомарной формы значимость является состоянием носителя мнения или точнее, множеством таких состояний, обладающих определенным сходством. Возможной формой подобного состояния является комплексный образ или, скорее, множество сходных комплексных образов. Образы формируют язык, но язык отличается от слов тем фактом, что не содержит никакой бессмыслицы. Распространить определение «значимости» за пределы атомарных предложений, очевидно, задача, которую может решить только логика.
Пока что я продолжаю допускать, что когда предложение значимо, существует нечто такое, что предложение означивает. Поскольку значимое предложение может быть ложным, ясно, что значимостью предложения не может быть тот факт, который делает предложение истинным (или ложным). Значимостью поэтому должно быть что-то в личности, полагающей предложение, но не в объекте, на который данное предложение указывает.. Естественно возникает мысль об образах. Образы «означают» во многом так же, как слова, но они имеют то преимущество, что не существует сложных образов, соответствующих бессмысленным предложениям. Картинки действительности обладают тем же достоинством. Я могу создать картину, как Брут убивает Цезаря, или же, по выбору, как Цезарь убивает Брута, но я не могу создать реальную или воображаемую картину четырехстороннее™, пьющей отсрочку. Синтаксические правила для получения других значимых предложений из суждений восприятия реально являются, в соответствии с нашей теорией, психологическими законами того, что можно вообразить.
Теория, рассмотренная выше, как я думаю, является одной из возможных. Но, однако, она в некоторых отношениях вызывает не202
Значимость предложений
приязнь. Использования образов следует избегать где только возможно; и бритва Оккама побуждает нас желать, если только это возможно, избегать суждений как чего-то отличного от предложений. Давайте поэтому попытаемся создать теорию, в которой значимость будет всего лишь прилагательным предложений.
Наиболее обнадеживающим является предложение различать значимые и бессмысленные предложения по их причинным свойствам. Мы в состоянии отличить истинное предложение от ложного (когда это касается суждений восприятия), сравнивая причины, вызвавшие их произнесение; но поскольку мы сейчас имеем дело с проблемой, в которой истинные и ложные предложения на равных, мы должны будем рассматривать скорее эффекты слушателя, чем причины говорящего.
Многие из услышанных предложений не оказывают наблюдаемого эффекта на действия слушателя, но они всегда способны вызвать какой-либо эффект в подходящих обстоятельствах. Предложение «Цезарь мертв» оказывает крайне незначительный эффект на нас в настоящий момент, хотя в свое время это сообщение произвело огромный эффект. Бессмысленные предложения, осознанные таковыми, не могут способствовать каким-либо действиям, связанным с тем, что значат составляющие предложения слова; самое большее, что они могут произвести, так это требование к говорящему попридержать язык. Поэтому такие предложения, как может показаться, причинно отличимы от значимых предложений.
Однако не все так просто. Лэмб1, в перебранке с торговкой рыбой из Биллингсгейта, обозвал ее параллелограмшей, и это произвело большее впечатление, чем он мог бы достичь любым более значимым оскорблением; это произошло потому, что торговка не подозревала о бессмысленности его предложения. Многие верующие люди оказываются под сильным впечатлением таких предложений, как «Бог — един», которые синтаксически ущербны и должны рассматриваться логиками как строго бессмысленные. (Правильной фразой была бы «Существует только один Бог».) Вот почему слушатель, в отношении которого должна быть определена
1 Ч. Лэмб — английский эссеист, критик и юморист начала XIX в.
203
Значимость предложении
значимость, обязан быть логически тренированным слушателем. Сказанное выводит нас из области психологического наблюдения, поскольку задает стандарт, посредством которого один слушатель оказывается логически предпочтительнее другого. То, что делает его предпочтительным, должно лежать в области логики, а не определяться в терминах поведения.
В журнале «Mind» за октябрь 1939 года помещена интересная статья Каплана и Копиловиша «Должны ли существовать суждения?» Их ответ отрицательный. Я предлагаю воспроизвести, а затем заново исследовать их аргументацию.
Авторы вводят термин «неявное поведение» в крайне широком смысле, как все, что случается с организмом или «в» нем, когда он использует знаки. Они оставляют открытым вопрос, должно ли неявное поведение описываться бихевиористически или же в образах. Имплицитное поведение вызывается знаком-средством выражения мыслей и называется «интерпретацией». Существует правило интерпретации, ассоциируемое с каждым знаком-средством, которое задает вид неявного поведения. Знак является классом знаков- средств, каждый из которых подчиняется одному и тому же правилу интерпретации; это правило называется интерпретатором знака. Интерпретация знака-средства является корректной, если правило, задающее такую интерпретацию, было предварительно установлено в качестве стандарта данных знаков-средств. Мы говорим, что 0 понимает знак, когда 0 корректно интерпретирует, при определенных условиях, один из членов его класса. О полагает знак-средство, когда 0 обладает корректной его интерпретацией совместно с «установкой утверждения» (предварительно неопределенной). Полагаемый знак является диспозицией1. Нам говорят:«0рганизм, можно сказать, имеет мнение даже тогда, когда знаки не задействованы. Имеется в виду случай, когда организм обладает неявным поведением такого рода, что, будучи вызвано знаком-средством, оно бы конституировало мнение об этом знаке-средстве».
1 Т. е. знак предрасположен к тому, чтобы задавать определенное поведение. — Ярим, перев.
204
Значимость предложений
Переходим теперь к определению понятия «соответствующий»: неявное поведение организма 0 соответствует ситуации S, если оно причинно обусловлено и 0 распознает S. (Слово «распознает», которое используется здесь, не определяется в статье и предварительно не обсуждалось). Поскольку интерпретация является видом неявного поведения, мы говорим, что интерпретация знака соответствует ситуации 5, если бы она соответствовала S в том случае, когда S имела бы место и была распознана. Отсюда следует определение «истинности»:
«Знак предложения является истинным, если и только если существует ситуация такого вида, что корректная интерпретация любого знака-средства, принадлежащего к данному знаку, соответствует данной ситуации».
Прежде чем мы сможем успешно исследовать адекватность данной теории, следует принять во внимание некоторые предварительные замечания.
Первое: слово «знак» или, скорее, «знак-средство» не определено. Чтобы определить его, я бы сказал, нам следует начать почти с конца приведенного множества определений. Одно событие становится знаком-средством выражения другого только благодаря сходству их результатов. Я бы сказал так: «класс событий 5 является для организма 0 знаком другого класса событий ?, когда в результате приобретенной привычки действия члена S или 0 как раз те (в определенном смысле и с определенными ограничениями), которые осуществлял член класса ? еще до того, как названная привычка была приобретена». Это определение является неполным, пока не специфицированы вышеупомянутые аспекты ограничения; но принципиальных возражений ему нет. Далее: я не уверен, что было бы правильным ограничивать знаки приобретенными привычками; возможно, следовало бы принимать во внимание и безусловные рефлексы. Однако, поскольку наш главный виновник концепции ограничивался только языком, будет уместным исключить рефлексы из рассмотрения.
Трудность рассматриваемого предмета в значительной степени возникает из смешения научных и нормативных терминов. Так, в
205
Значимость предложений
серии определений Каплана и Копиловиша мы находим слова «корректный» и «соответствующий». Каждое из этих слов определено ненормативным образом, по крайней мере намерения были таковы. Давайте поближе рассмотрим данные определения,
«Интерпретация знака-ере детва является корректной, если правило, задающее такую интерпретацию, было предварительно установлено в качестве стандарта данного вида знаков-средств (т. е. данного звука или письменной формы)». Слово «стандарт» — неясное. Уточним его: давайте говорить, что «корректная» интерпретация задается Оксфордским словарем, снабженным (под влиянием семиотики) хорошим описанием реакций физиолога на те слова, которые имеют только остенсивное определение. Отобранное и пополненное работой физиолога, наше определение «корректного» теперь свободно от этического порока. Однако результат получен странный. Представим себе человека, который думает, что «кошка» означает тот вид животного, который другие люди называют «собакой». Если он видит датского дога и говорит «это — кошка», он убежден в истинности суждения, хотя произносит некорректное. Поэтому представляется, что понятие «корректный» не может использоваться для определения «истинного», поскольку «корректный» — социальное понятие, а «истинный» — нет.
Возможно, что данная трудность преодолима. Когда наш человек говорит: «Это — кошка», то, что обычно называют его «мыслью», является истинным, но та «мысль», которая воздействует на его слушателя, не истинна. Его неявное поведение будет соответствующим в том смысле, что он (например) будет ожидать от животного лая, а не мяуканья, но неявное поведение слушателя в том же самом смысле не будет соответствующим. Говорящий и слушатель используют различные языки (по крайней мере это касается слов «кошка» и «собака»). Я думаю, что в фундаментальных дискуссиях о языке следует игнорировать его социальный аспект, следует предполагать, что человек разговаривает с самим собой или, что то же самое, с человеком, язык которого совпадает с его собственным. Так элиминируется понятие «корректности». Что
206
Значимость предложений
остается, если человек способен интерпретировать пометки, записанные им в предыдущих случаях, это константность в его собственном употреблении слов: мы должны считать, что он использует сегодня тот же язык, что и вчера. По сути, сухой остаток от того, чего намеревались достичь с помощью понятия «корректности», состоит в следующем: говорящий и слушатель (или же писатель и читатель) должны использовать один и тот же язык, т. е. обладать одними и теми же интерпретативными привычками.
Перейдем теперь к термину «соответствующий». Здесь я нахожу меньше поводов для критики, разве что, по моему мнению, определение «соответствующего» может быть поглощено определением «знака-средства». Если 5 является для 0 знаком-средством класса событий Е, это означает, что реакции 0 в отношении s «соответствует» Е, то есть (с определенными ограничениями) тождественны тем реакциям, которые производит 0 с членом класса ? в случаях, когда такой член имеется в наличии. Давайте теперь попробуем пересмотреть приведенное выше определение «истинного» так, чтобы не использовать понятие «корректного». Мы можем сказать: «знак предложения, представленный организму 0, является истинным, когда в качестве знака он способствует тому поведению, которому способствовала бы существующая ситуация, если бы она уже была представлена организму».
Я говорю «в качестве знака», поскольку обязан исключить поведение, которое знак вызывает как некоторый предмет; например, он может быть таким громким, что заставит слушателя заткнуть уши. Такое поведение не относится к делу. Я говорю «если данная ситуация уже была представлена организму», имея в виду не то, что ситуация не представлена, а только допуская возможность того, что она не представлена. Если же она представлена, мы не в состоянии отличить поведение, вызванное языком, от поведения, вызванного тем, что знак означает.
Существует более или менее формальное исправление, которое требуется внести в приведенное выше определение «истинного». Оно связано с фразой «Поведение, которому могла бы способствовать ситуация, если бы данная ситуация уже была пред207
Значимость предложений
ставлена организму». Это определение не будет служить намерениям его автора в случае, если ситуация фактически никогда не была представлена организму. Формально, поскольку ложное суждение влечет произвольное суждение, в данном случае условие выполняется произвольным знаком предложения. Поэтому нам следует улучшить наше определение, сказав, что в разнообразных случаях ситуации являются достаточно сходными с данной ситуацией, фактически способной спровоцировать поведение, которое достаточно похоже на поведение, вызванное в настоящий момент знаком. Требуемая степень сходства не может быть определена в общих терминах, она существенно подвержена какой-то степени неопределенности. Более того, понятия «ситуации» и «поведения» должны быть общими, не частными, поскольку используются в исправленном определении так, что встречаются в нем более одного раза.
Имеется одно веское возражение приведенному определению. Оно состоит в том, что определение рассматривает предложения исключительно с позиций слушателя, не принимая во внимание позицию говорящего. Наиболее характерным случаем истины является восклицание, вызванное определенными особенностями окружающей среды, например: «Пожар!» или «Убийство!» Именно с помощью подобных восклицаний со стороны взрослых вырабатываются языковые привычки у детей.
Следующее возражение заключается в том, что всякий раз, когда ситуация, верифицирующая предложение, не знакома слушателю, истинность предложения должна быть известна только из последующего умозаключения. Посылки подобного вывода должны быть известными благодаря одновременному присутствию предложения и того, что оно означивает; следовательно, данное знание должно демонстрировать пример наиболее примитивного вида истинности, из которого выводятся другие ее виды.
Но как быть с главным вопросом, именно: «Должны ли существовать суждения?» Мы бы сказали, что «неявное поведение»/ предлагаемое Капланом и Копиловишем, является в точности тем, что я подразумеваю под «суждением». Если вы говорите англича208
Значимость предложений
нину: «This is a cat», французу: «Voia un chat», немцу: «Das ist eine katze» и итальянцу: «Ессо un gatto»1, их неявное поведение будет одинаковым; именно это я подразумеваю, когда говорю, что все они полагают одно и то же суждение, хотя и полагают его в совершенно разных предложениях. Более того, они могут полагать это суждение без использования слов; я бы сказал, что собака тоже полагает это суждение, когда она приходит в возбуждение от запаха кошки. В этом проявляется способность предложений содействовать такого рода «неявному поведению», именно она делает их важными. Предложение значимо для слушателя, когда оно способствует данному виду неявного поведения, и для говорящего, когда оно поощряется им. Точные синтаксические правила, согласно которым предложения признаются значимыми, не являются психологически истинными; они подобны правилам профессиональной этики. Когда Лэмб обозвал продавщицу рыбы параллелограм-шей, предложение было для нее значимо и подразумевало «Вы отвратительное существо женского рода». Вот что может быть сказано, не принимая во внимание профессиональную этику, в пользу синтаксических правил, которые обычно поддерживают логики: язык, подчиняющийся подобным правилам, имеет для тех, кто понимает его, то достоинство, что каждое предложение выражает суждение и каждое суждение выражается предложением (при условии, что словарь языка адекватный). Он также устанавливает более точное и прозрачное отношение между предложениями и тем, что они означивают, в сравнении с обычным разговорным языком. Я делаю вывод из столь долгого обсуждения, что необходимо отличать суждения от предложений, но суждения не следует оставлять неопределимыми. Они должны быть определены как психологические явления определенных сортов: сложные образы, ожидания и прочее. Такие явления «выражаются» предложениями, но предложения «утверждают» кое-что еще. Когда два предложения имеют одно и то же значение (meaning), так это потому, что они выражают одно и то же суждение. Слова не существенны для
1 Приводится выражение «Это —- кошка» на разных языках. — Прим. перев.
209
Значимость предложений
суждений. Точное психологическое определение суждений не имеет отношения к логике и теории познания; единственное обстоятельство существенно в нашем исследовании: а именно, что предложения означивают нечто другое, чем сами себя, и их означивание может совпадать, когда предложения отличаются. То обстоятельство, что означиваемое должно иметь психологическую (илм же физиологическую) природу, делает очевидной возможность для суждений быть ложными.
6) Психологический анализ значимости
Мы уже рассматривали психологический характер значений единичных слов, когда они являются объектными словами. Значение отдельного слова определяется ситуациями, которые служат причиной использования слов, а также действиями, возникающими из их прослушивания. Значимость предложения может быть определена аналогичным образом; ведь это факт, что объектное слово является предложением, когда используется в восклицательной форме. В той степени, в какой мы ограничиваемся этими утверждениями общего характера, не возникает проблем со значимостью предложений. Проблемы возникают тогда, когда мы пытаемся объяснить в психологических терминах отношение между значимостью предложения и значениями входящих в него слов. Для логика значимость определима в терминах значений слов и синтаксических правил. Но психологически предложение является причинно обусловленным целым, и общее впечатление от него не кажется | скомпонованным из отдельных впечатлений или слов. Можем ли мы сказать, что впечатление от предложения «тот предмет не является сыром» скомпоновано из впечатления от слов «не» и «сыр»? Если мы намерены сказать это, мы нуждаемся в психологической теории логических слов намного больше, чем обычно, хотя мы не считаем данное обстоятельство решающим аргументом.
Синтаксическая теория значимости — в особенности когда она связана с искусственным логическим языком — является ветвью этики: она утверждает, что «человек с логически хорошим поведением придаст значимость предложениям таких-то видов». Но суще210
Значимость предложений
ствует и чисто психологическая теория значимости. В этой теории высказанное предложение «значимо», если оно обусловлено причинами определенного рода, а услышанное — значимо, если впечатления от него принадлежат к определенному виду. Психологическая теория значимости заключается в определении этих видов.
«Мнение», как мы решили, является определенным условием ума и тела, необязательно включающим слова. Субъект А может быть в условиях, которые описываются словами «Л полагает, что неподалеку произошел сильный взрыв». Когда А находится в таких условиях, это может вынудить его использовать слова «неподалеку произошел сильный взрыв». Предложение «р» значимо, когда может существовать состояние ума и тела, описываемое словами «А полагает, что р». Слышание предложения «р» является одной из возможных причин состояния, которое заключается в полагании «р». Слышимое предложение значимо, когда подобная причина может существовать.
Выше мы привели два различных определения «значимости». Одно из них связано с лингвистическими привычками личности, которая говорит: «Л полагает, чтор», другое — с теми личностями, кто слышит, как А произносит р.
Человек, находящийся в состоянии мнения, может произнести предложение «р» с намерением выразить свое мнение, но слушатель с другими лингвистическими привычками может посчитать выражение небрежным. Человек А может сказать: «Луна выглядит как большая суповая тарелка»; В может сказать: «Нет, всего лишь такой, как доллар»; С может сказать: «Оба ваши предложения не полны; вам следовало определить расстояние от глаз до суповой тарелки или доллара». Что подразумевает С под «следовало»? Он имеет в виду, что хотя предложения, принадлежащие А и 5, кажутся несовместимыми, в действительности они не таковы, поскольку ни одно из них не характеризует однозначно положения дел.
Каждое объектное слово используется двояко, в соответствии с юмовским «впечатлением» и «идеей». Когда слово непосредственно причинно обусловлено чувственно воспринимаемым явлением, оно применяется говорящим к впечатлению; когда слышится
211
Значимость предложений
или используется в рассказе, оно не применяется к впечатлению, хотя все еще остается словом, а не просто звуками; оно все еще «означает» что-то, и то, что оно «означает», может быть названо «идеей». Такое же различие применимо к предложениям; произносимое предложение может характеризовать впечатление, но слышимое предложение — нет. «Впечатление» и «идея» должны быть очень тесно связаны, иначе невозможно будет передавать информацию: в некотором смысле то, что слушатель понимает, является тем, что говорящий выражает1.
Я допускаю, что существует определенное состояние личности А, которое может быть охарактеризовано словами «А полагает, что неподалеку произошел шел сильный взрыв», и что данное состояние не требует использования слов личностью А. Однако должна существовать возможность изобразить состояние А совершенно по-другому, путем определенных напряжений и возбуждений слуха. Я скажу: «А полагает, что р», если А находится в условиях, при которых, если он разделяет наши лингвистические привычки и видит повод поговорить, он вынужден произнести предложение «р».
Дело выглядит проще, когда А держит предложение «р» в уме. Но на самом деле это не так. А может иметь предложение «р» в голове и затем сказать: «Я полагаю, чтор» или же попросту утверждать р; но из этого не следует, что он полагает, что р. Что он должен полагать, так это, что «"р" — истинно». Он может совершенно не иметь представления о том, что «р» означает. Например, благочестивый, но необразованный верующий, слышащий апостольское вероучение на греческом, или школьник начальных классов, который, чтобы сделать приятное учителю, говорит: «и является конъюнкцией».
Давайте попытаемся перечислить различные употребления «р». Рассмотрим предложение «Вот красный свет», которое назовем «р». Предположим, что вы сидите рядом с беспечным водителем. Вы произносите данное предложение, поскольку вы видите красный свет; этот случай может быть назван восклицательным использо1 Это только частично истинно. Ограничения тезиса рассмотрены в главах XV, XVI и XVIL
212
Значимость предложений
ванием «р». В этом случае «р» непосредственно причинно обусловлено чувственно воспринимаемым фактом, на который «р» «указывает» и посредством которого данное предложение «верифицируется». Ну а как насчет водителя, услышавшего ваше восклицание? Он действует в точности таким же образом, как действовал бы, если бы увидел красный свет; у него выработан условный рефлекс, который направляет его реакцию на слова «красный свет», как если бы он его увидел. Вот что мы имеем в виду, когда говорим, что он «понимает» слова.
Пока что мы не нуждались в «идеях». Вы реагируете на визуальный стимул, а водитель — на слуховой стимул; он реагирует, как и вы, на присутствующий чувственный факт.
А теперь предположим, что когда вы видели красный свет, вы попридержали ваш язык, но моментом позже заметили: «Хорошо, что не было полицейского, поскольку вы проехали на красный свет», на что водитель отвечает: «Я вам не верю». Теперь «р» будет «существовал красный свет». Вы утверждаете р, а водитель говорит, что он не верит, что р.
В этом случае потребность в «идеях» выглядит совершенно очевидной. Ни вы, ни водитель не были озабочены словами: вы не говорили, что «слова "существовал красный свет" выражают истину», а водитель не отрицал их. Оба говорили о том, что эти слова «означают».
Коль скоро это касается вас, мы могли бы удовлетвориться аналогией с автоматом, который сначала говорит «это — пенни», а позднее — «это был пенни». Человек, только что видевший красный свет, но больше не видящий его, без сомнения, находится в другом состоянии, чем человек, вообще не видевший никакого красного света; состояние первого может послужить причиной использования слов «существовал красный свет». Что же касается водителя, мы можем предположить, что он находится в состоянии (включая двигательные импульсы), которое индуцируется услышанными словами «существовал красный свет», скомбинированными с тормозящими импульсами, которые выражены словами «неприятие мнения». Поскольку мы не вводим «идеи», данное состояние не
213
Значимость предложений
является в достаточной степени специфическим. Двигательные импульсы водителя будут в точности теми же, если вы скажете: «Вы чуть не задавили собаку», но его состояние не будет тем же самым. Ваши слова порождают в нем «мысль» о наличии красного света, и он реагирует на эту мысль сомнением. Нам нет нужды решать, из чего состоит его «мысль» и как она распределяется между психологией и физиологией, но, кажется, нам следует принять ее, поскольку множество явно различных мнений может быть неразличимо в их двигательных проявлениях.
Таким образом, психологическая теория значимости, к которой мы подошли, состоит в следующем. Существуют состояния, которые можно назвать состояниями «мнения»; эти состояния не включают существенно слова. Два состояния мнения могут быть так связаны, что мы называем их примеры одним и тем же мнением. Для человека с подходящими лингвистическими привычками одно из состояний, являющихся примером данного мнения, будет таким, что он произнесет определенное предложение. Когда изречение определенного предложения является примером определенного мнения, предложение, как говорят, «выражает» мнение. Высказанное предложение «значимо», когда существует возможное мнение, которое это предложение «выражает». Услышанное предложение «S» может стать объектом мнения, сомнения или отвержения. В том случае, когда оно является объектом мнения, мнение услышавшего «выражается» тем же предложением «5». Если предложение отвергнуто, неприятие мнения услышавшим «выражается» предложением «не-S»; если в предложении сомневаются, то это выражается посредством «возможно, что 5». Услышанное предложение «5» значимо, если оно может стать причиной одного из трех видов состояний, «выраженных» посредством «5», «не-S» или «возможно, что S». Когда мы попросту говорим, что «S» — значимо, мы имеем в виду, что оно обладает этим последним видом значимости.
Предложенная теория полностью независима от любого истолкования понятий истинности и ложности.
В одном важном аспекте рассмотренная теория еще не полна; она не дает ответа, что общее должно иметься у двух состояний,
214
Значимость предложений
чтобы они были примерами одного и того же мнения. Когда вербальные привычки достаточно развиты, мы можем сказать, что два состояния являются примерами одного и того же мнения, если они могут быть выражены одним и тем же предложением. Возможно, только следующее определение является каузальным: два состояния являются примерами одного и того же мнения, когда они причинно обусловливают одно и то же поведение. (У тех, кто владеет языком, оно включает поведение, проявляющееся в произнесении определенного предложения.) Я не вполне удовлетворен адекватностью каузального определения, но, не имея возможности предложить лучшую альтернативу, попробую принять его.
в) Синтаксис и значимость1
В НАСТОЯЩЕМ разделе мы предлагаем рассмотреть возможность построения логического языка, в котором психологические условия значимости, рассмотренные в предыдущей части, переведены в строгие синтаксические правила.
Начиная со словаря, полученного из восприятия, и с предложений, выражающих суждения восприятия, я дам определение семейства значимых предложений, определенных их синтаксическим отношением к первоначальному словарю и суждениям восприятия. Когда это семейство определено, мы можем рассмотреть вопрос, могут ли содержаться в адекватном языке все значимые предложения и не содержаться никакие другие.
Первоначальный объектный словарь состоит из имен, предикатов, отношений таких, что все они имеют остенсивные определения. Теоретически отношения могут устанавливаться между любым конечным числом терминов; нам нет нужды исследовать, каково возможное наибольшее число терминов в предложении, выражающем тот реляционный факт, который мы в действительности воспринимаем. Все слова, необходимые для объектного словаря, имеют остенсивные определения; слова со словарными определениями теоретически излишни. Объектный словарь можно расши1 Читатель, не интересующийся математической логикой, может с легкостью пропустить этот раздел.
215
Значимость предложений
рить в любой момент в результате новых опытов; например, если вы в первый раз едите плавники акулы, вы можете дать имя их вкусу.
Предложения, характеризующие опыты, таковы, какие мы рассмотрели в главе III. Они часто, хотя возможно и не всегда, скомпонованы из единственного отношения или предиката совместно с подходящим числом имен. Такие предложения выражают «суждения восприятия». Они образуют базис, на котором строятся наши синтаксические конструкции.
Пусть Rn (at, ?2, ?3... ап)будет предложением, выражающим суждение восприятия, которое содержит одно ?-местное отношение Rn и ? имен ??, ?2, ?3... ??. Тогда мы задаем правило подстановки: предложение остается значимым, если все или некоторые имена замещены произвольными другими именами, a Rn замещается произвольным другим ?-местным отношением. Таким путем мы получаем из суждений восприятия определенное собрание значимых предложений, которые назовем атомарными предложениями.
Могут возразить, что это правило позволит образовывать бессмысленные предложения, вроде «Звук тромбона — голубой». С учетом моей теории имен это означает утверждать тождество двух объектов, имеющих разные имена. Я бы сказал, что приведенное предложение не бессмысленно, а ложно. Я хотел бы включить в суждения восприятия такие предложения, как «Красное отличается от синего»; аналогично, если s — имя качества звука тромбона, «5 отличается от голубого» может быть суждением восприятия.
Поскольку мы имеем дело с искусственным языком, то, конеч-но, возможно снабдить конвенциональной значимостью предло-жение, неимеющее естественной значимости, при условии что мы сможем избежать опасности противоречия. Предложения, не обладающие естественной значимостью, очевидно, не обладают и естественной истинностью. Поэтому мы можем снабдить ложной значимостью, как в случае предложения «Этот лютик — голубой», каждое предложение (не содержащее слова «нет»), которое мы желали бы включить в суждения восприятия, но которое естественным образом не имеет значимости. Где это касается атомарных предложений, там нет опасности возникновения противоречия; поэто216
Значимость предложений
му, если правило подстановки сомнительно в других случаях, его правильность может быть сохранена по соглашению. Соответственно, нет причин отказываться от него.
Следующее правило образования предложений может быть названо соединением. Данное предложение может отрицаться; два данных предложения могут соединяться при помощи операций «или», «и», «если — то», «если — то нет» и так далее. Такие предложения называются «молекулярными», если они образованы в результате соединения атомарных предложений применением любого конечного числа операций. Истинность или ложность молекулярного предложения зависит только от его «атомов».
Все молекулярные предложения могут быть определены в терминах одной операции. Если «р» и «g» — произвольные два предложения, то «р|д» (читается «р-штрих-g») означает «р и с не истинны одновременно», или «р и g — несовместимы». Затем мы определяем «не-р» как «р|р», т. е. «р несовместимо ср»; «р или g» как «(p|p)|(g|g)», т. е. «не-р несовместимо с не-g»; «р и g» как «(p|g)|(p|g)», т. е. «р и g не являются несовместимыми». Отправляясь от атомарных суждений и используя правило, согласно которому произвольные два предложения могут быть соединены «штрихом», образуя новое предложение, мы получаем семейство «молекулярных суждений». Все сказанное известно логикам как логика функций истинности.
Следующая операция — обобщение. Если дано предложение, содержащее имя «а» или слово «R», обозначающее отношение или же предикат, мы можем построить новое предложение двумя способами. В случае имени «а» мы можем сказать, что всё предложения, которые получаются в результате подстановки другого имени на место «а», являются истинными, или же можем сказать, что по крайней мере одно такое предложение истинно. (Я должен повторить, что не затрагиваю выводных истинных предложений, а рассматриваю только синтаксически правильно построенные предложения безотносительно к их истинности или ложности.) Например, из предложения «Сократ — человек» мы получаем с помощью этой операции, два предложения: «Каждый является человеком» и
217
Значимость предложений
«Некоторые являются людьми» или, как это может быть перефразировано, «"х — человек" — всегда истинно» и «"х — человек" — иногда истинно». Переменной «х» позволяется принимать все те значения, при которых предложение «х — человек» будет значимым, т. е., в данном случае, все значения на собственных именах.
Когда мы обобщаем отношение R (скажем, бинарное отношение) процесс является тем же самым, разве что подставленная на место отношения переменная «S» принимает значения, ограниченные бинарными отношениями, чтобы сохранить условие значимости. Рассмотрим, например, мнение, что у людей все должно быть общим. Если я согласен с данным наставлением, это означает, что если х — произвольный человек, a R — произвольное бинарное отношение, то я имею отношение 1? к х. Другими словами, каждое предложение формы: «Если х — человек, мы имеем отношение R к х» является истинным. Или рассмотрим высказывание «Никакие два человека не являются такими, что между ними нет никакого отношения». Это значит, что если х и у — люди, то некоторое предложение формы «х находится в отношении R к у» — истинно. Это означает, что каждое предложение формы «если х и у — люди, некоторое предложение формы «"х находится в отношении R к у" — является истинным» — является истинным.
Можно заметить, что отношения, которые упоминаются в вышеприведенных обстоятельствах, будь то константы или переменные, являются интенсиональными, а не экстенсиональными отношениями.
Предложения, в которых используется обобщение предикатов, часто встречаются в обычной речи. Примером являются предложения: «Наполеон обладал всеми качествами великого полководца» и «Елизавета имела добродетели ее отца и деда, но не имела их пороков». (Я не соблюдаю исторической точности в наших иллюстрациях.)
По причинам, которые проявятся в главе XIX, назову атомистической иерархией предложений семейство предложений, полученных из атомарных суждений восприятия с помощью трех операций: подстановки, соединения и обобщения.
218
i
Значимость предложений
Важный вопрос — может ли данная иерархия конституировать «адекватный» язык, т. е. такой, в который было бы переводимо любое высказывание любого языка. Этот вопрос состоит из двух частей: первая — можем ли мы удовлетвориться атомарными предложениями как базисом языковой структуры? вторая — можем ли мы удовлетвориться именами, предикатами, бинарными отношениями и т. д. как единственными нашими переменными или же нам понадобятся переменные других видов? Первый из этих вопросов будет обсуждаться в главах XIX и XXIV. Второй, связанный с обобщением и нужный при решении парадоксов, необходимо обсудить сейчас.
Обобщение порождает намного больше трудных проблем, чем подстановка и соединение. Главный вопрос, который должен быть обсужден в этой главе, таков: достаточно ли для математической логики обобщения, определенного так, как это сделано выше? Или же мы нуждаемся в переменных тех видов, которые неопределимы приведенными выше способами?
Прежде всего заметим, что если «каждое предложение формы /(х) является истинным» или «некоторое такое предложение является истинным», должно иметь какую-либо определенную значимость, то область значений «х» должна быть вполне определенной. Если мы имеем какую-либо внешнюю область значений, таких как люди или натуральные числа, это следует оговорить. Так, «Все люди — смертны» не может быть проинтерпретировано как «Все предложения формы «"х — смертен" являются истинными, где возможная область значений х — люди», поскольку данное выражение невыводимо из одной только функции «х — смертен»1. Единственный путь, которым «все предложения формы "/(х)" — истинны» может быть выведено из этой функции, это позволить х принимать все значения, при которых «/(х)» является значимой. Настолько, насколько мы ограничиваем себя именами и отношениями в качестве переменных, правило подстановки обеспечивает то, что нужно в этом случае.
1 В главе XVIII мы разработаем теорию общих мнений, которая могла бы показаться противоречащей тому, что сказано выше. Но противоречие только кажущееся, поскольку здесь, в отличие от главы XVIII, наши проблемы являются исключительно синтаксическими.
219
Значимость предложений
Однако мы нуждаемся с самого начала для математической логики в ином сорте переменных, а именно в переменных суждениях. Мы хотели бы иметь возможность сформулировать закон непротиворечия и закон исключенного третьего, т. е. сказать, что «ни одно суждение не может быть одновременно истинным и ложным» и «каждое суждение либо истинно, либо ложно». Это значит сказать, что «каждое предложение формы "ложно, что p одновременно истинно и ложно" — истинно» и «каждое предложение формы "р — либо истинно, либо ложно" — истинно». В этих случаях условия значимости требуют, чтобы «р» было предложением (или суждением), но, prima facie, не содержит каких-то других ограничений на «р». Беспокойство вызывает то, что мы, кажется, имеем заданные предложения, которые указывают на все предложения, и, значит, также на самих себя.
В более общем виде, если f(р) — пропозициональная функция от пропозициональной переменной р, тогда выражение «каждое суждение формы f(p) — истинно», если оно допускается, также является суждением. В таком случае является ли оно возможным значением переменной p в «f(р)»? Если да, тогда в целую совокупность значений переменной р включаются значения, определенные в терминах этой совокупности. Из этого следует, что любое собрание суждений, рассматриваемое в качестве целой совокупности значений р, следует признать неправильным, поскольку существует другое значение р, определенное в терминах данной совокупности, а оно изменяется вместе с изменением совокупности. Ситуация аналогична той, с которой столкнулся Журденовский китайский император в истории с набором ящиков1. Этот император попытался разместить все наборы ящиков в одной комнате. Наконец он, как полагал, достиг желаемого. Однако его премьер-министр обратил внимание на то, что сама комната образует новый набор ящиков. И хотя император отрубил премьеру голову, он уже никогда больше не улыбался.
Таким образом, переменные суждения создают трудности, которые приходят в голову в связи с парадоксом лжеца1. Я предпола1 Имеется в виду пьеса Мольера «Мещанин во дворянстве». — Прим. перев. 220
Значимость предложений
таю, что переменные суждения только тогда законны, когда они являются сокращением именных переменных и переменных отношений. Пусть «р» — переменная, которая может стоять на месте любого предложения, построенного с помощью трех наших правил подстановки, соединения и обобщения. Тогда мы можем сказать, что «каждое предложение формы f(р) истинно» — это не одно новое предложение, а конъюнкция бесконечного числа предложений, переменные которых не являются предложениями.
С этой целью переходим к дальнейшим пояснениям. Прежде всего интерпретируем высказывание, что если «р» — атомарное предложение, тогда «f(р)» — истинно. В другой, эквивалентной формулировке: какие бы возможные значения ни принимали R^ и x1,f{R1 (х1)}является для этих значений истинной; какие бы возможные значения ни принимали R2, хг и x?,f{R2 (хг, х2)} является для этих значений истинной, и т. д. Здесь единственными переменными являются переменные х-ов и Я-ов.
А теперь переходим к случаю, когда «р» — молекулярное предложение. Будем утверждать, что для всех возможных значений хOB,y-OB, R и S
f{5(x1,x2...xm)|S(y1,y2...yn)}
является истинным; и мы перейдем к похожим утверждениям, когда аргумент для f содержит необязательно один штрих, но любое конечное их число. Таким образом, мы проинтерпретировали утверждение, что «f(р)» — истинно, когда «р» — произвольное молекулярное суждение.
Наконец, мы позволяем «р» быть любым предложением, полученным из любого ранее указанного значения «р» путем обобщения.
Итак, мы получили интерпретацию выражения «"f(р)" — всегда истинно, когда р — предложение из атомистической иерархии». Указанная интерпретация, однако, применима не к одному предложению, а ко многим. Если «f(р)» таково, что когда «р» принадлежит к атомистической иерархии, к ней принадлежит и «f(р)»/ тогда все это множество предложений принадлежит к этой же ато1 См. начало гл. IV.
221
Значимость предложений
мистической иерархии, так что ни одно предложение другого сорта не может быть обобщено.
Будем истолковывать «некоторое предложение формы "f(р)" — истинно» в точности в той же манере, истолковывая его как бесконечную дизъюнкцию, содержащую те же термины, что и рассмотренная выше бесконечная конъюнкция.
Конечно, технически все еще возможно использование переменной «р». Единственное назначение проведенного выше анализа, — предостеречь нас от того, чтобы выражение «f(р) — всегда истинно» считать возможным значением «р» в «f(р)». Другими словами, «f(р) — всегда истинно» не позволяет нам вывести «f {f(р) — всегда истинно}». Это обстоятельство является важным, поскольку в том случае, когда утверждения, указывающие на целую совокупность возможных значений для «р» (или же для любой другой переменной), должны иметь какую-либо определенную значимость, сами эти утверждения не должны встречаться среди значений переменной «р».
Далее мы намерены рассмотреть переменные функции. Давайте обозначим как «??» переменное суждение из атомистической иерархии, в которое входит имя «а», и пусть «f(р)» будет некоторой определенной функцией от суждений, принадлежащей к фундаментальной иерархии. Тогда мы можем образовать функцию
f(??),
в которой переменной является ?, и можем рассматривать выражение «f(??) — истинно для каждого ?» и «f(??) — истинно для некоторого ?».
Данную форму могут иметь весьма общие предложения; например, «Наполеон III обладал всеми пороками своего дяди и ни одной из его добродетелей» или что сказал пьяный увещевавшему его прохожему: «Должны существовать некоторые из всех видов людей, и я как раз того вида».
Точно такой же сорт трудности возникает в связи с выражением «f(р) — истинно для каждого р». Может показаться, что i «f(??) — истинно для каждого ?» само является функцией от а, и !
222
Значимость предложений
что поэтому «f(??) — истинно для каждого ?» должно имплицировать «f{f(??) — истинно для каждого ?}».
Но в таком случае появляются значения для ?, определенные в терминах целостной совокупности значений для ?, и каждое мыслимое определение целостной совокупности значений для ?, как можно показать, будет неадекватным.
Давайте попытаемся прояснить ситуацию некоторыми иллюстрациями.
Например, что подразумевается фразой «Наполеон III обладал всеми пороками Наполеона I»? Прежде всего, что такое «порок»? Возможно, мы можем определить его как «привычку, каждое проявление которой является грехом». Но мне не хотелось бы заниматься столь серьезным анализом, поскольку моя цель — только проиллюстрировать одно из положений синтаксиса. Для моих целей можно истолковывать «порок» как предикат определенного вида. Так что если «R1» занято для переменного предиката, «R1 — порок» имеет форму «F(R1))». A теперь давайте введем «а» для «Наполеона III» и «b — для «Наполеона I. Тогда «Наполеон III обладал всеми пороками Наполеона I» принимает следующий вид: «каждое предложение формы: "Р(R2) и R^(b) совместно имплицируют R1(a)" — истинно», где «R1> — переменная. Однако сделанное не вполне удовлетворительно, поскольку «F(RJ, prima facief истолковывает «R1» как если бы это было собственное имя, а не предикат. Если «F(R1)» представляет форму, принятую при ограничении на атомистическую иерархию, она должна быть исправлена. Мы можем выбрать прилагательное «порочный» в качестве предиката, приложимого к индивидам, и «порок» как предикат, имплицирующий порочность. Итак, если V«(х)>> означает «х — порочен», то «R1 — порок» будет означать: «предложения формы "R1(х) имплицирует V(x) для всех возможных значений х" — истинно для всех возможных значений R1». Сказанное должно теперь заменить «F(R1)» в приведенном выше анализе нашего примера. Результат может показаться в известной мере усложненным, но если и так, он сделан искусственно простым для целей иллюстрации.
223
Значимость предложений
Обратимся теперь к другой иллюстрации, которая продемонстрирует необходимость различения свойств, включающих переменные предикаты, и тех свойств, которые их не включают. Пусть нашей иллюстрацией будет фраза «Пит был типичным англичанином». Мы можем определить член класса как «типичный», если он обладает всеми теми предикатами, которыми обладает большинство членов класса. Таким образом, мы говорим, что Пит обладал каждым предикатом R1, который таков, что число х-ов, для которых «R1(x) их — английский» является истинным, превосходит число тех, для которых истинно «не-R1(x) их — английский». Все это очень хорошо, но если вместо «предиката» мы бы использовали общее слово «свойство», мы бы обнаружили, что не может быть никакого типичного англичанина, поскольку большинство англичан обладают некоторым свойством, которым большинство англичан не обладают, например, ростом от 5 футов 10 дюймов до 5 футов 11 дюймов или другим аналогичным свойством. Другими словами, нетипично быть типичным. Данный пример показывает, чем мы рискуем, если пытаемся говорить о «всех возможных высказываниях об а».
Мы избежим проблем, если будем считать переменную ?, подобно переменной р, просто удобным сокращением для других переменных. Суждениями, в которые входит а, будут:
(1) R1(а), R2(а,b), R3(а, b, с) и т. д.
(2) Соединения названных суждений с одним или более суждений, принадлежащих к атомистической иерархии.
(3) Обобщения суждений из (2), при условии, что ? не замещается переменной.
Таким образом, предложение «/(??) — истинна для каждого ?» будет утверждать, что:
(а) R1((a), R1(a, b) и т. д. истинны для всех возможных значений R1,(b), и т. д.
(б) Аналогично в отношении таких высказываний, как R1(a) | R1(b), и т. д.
(в) Обобщения (б), которые окажутся просто повторением (б). 224
Значимость предложений
Таким способом переменная ?, подобно переменной р, может быть редуцирована к именным переменным и реляционным переменным, но ценой превращения выражения «f(??) — истинно для каждого ?» в бесконечное число предложений вместо одного.
В языке второго уровня выражения «f(р) — истинно для каждого р» и «f(??) — истинно для каждого ?» могут быть приняты в качестве единственных предложений. Это хорошо известно, и нет нужды распространяться по этому поводу. В языке второго уровня переменные обозначают символы, а не то, что символизируется с их помощью.
Поэтому нет причин принимать в качестве фундаментальных какие-либо переменные, кроме именных и реляционных переменных (в интенсиональном понимании). Если дано семейство суждений, которые не являются ни молекулярными, ни общими, мы можем — это мой вывод — построить из этого семейства адекватный язык, коль скоро это касается математической логики, используя только правила соединения и обобщения.
Остается вопрос о принципе атомистичночти. Это вопрос о суждениях, которые не являются ни молекулярными, ни общими. Вопрос в том, принадлежат ли они к одной из форм R1(a),R2(a,b),R3(a,b,c)...
Такие суждения, как «Я полагаю, что Сократ был греком», не принадлежат, prima facie, к указанным формам. Еще более трудным оказывается суждение «Я полагаю, что все люди смертны», где общность приложима только к подчиненному суждению. Мое мнение неэквивалентно фразе: «если ? — человек, я полагаю, что х — смертен», поскольку я мог никогда не слышать про х, так что я не могу полагать его смертным. Суждения формы «А является частью В» также создают трудности. Принцип атомистичности мы обсудим в последующих главах.
Остается вопрос, касающийся обобщения, а также отношения области изменения переменной к нашему знанию. Предположим, мы рассматриваем некоторое суждение формы «/(х) — истинно для каждого х», например, «для всех возможных значений х, если х — принадлежит к человеческому роду, х — смертен». Мы говорим,
225
Значимость предложений
что если «а» — имя, «f(х) — истинно для каждого х» имплицирует «f(а)». Мы не можем реально сделать вывод об «/(а)», пока «а» не является именем в нашем реальном словаре. Но такое ограничение не входит в наше намерение. Мы хотим говорить, что все имеет свойство f, а не только поименованные вещи. Таким образом, в любом общем суждении присутствует гипотетический элемент; «f(х) — истинно для каждого х» не является утверждением всего лишь конъюнкции
f(a)*f/(b) *f(с)...
где а, b, с... являются именами (число их необходимо конечно), образующими наш реальный словарь. Мы имеем в виду включить в значения х все, что будет поименовано, и даже все то, что может быть поименовано. Из сказанного видно, что экстенсиональное понимание общих суждений невозможно, кроме как для Высшего существа, располагающего именами для всего сущего; и даже Он нуждается в общем суждении «все упомянуто в следующем списке: а, Ь, с...», которое не является чисто экстенсиональным суждением.
226
ГЛАВА XIV ЯЗЫК КАК ВЫРАЖЕНИЕ
Язык служит трем целям: (1) указывать на факты, (2) выражать состояние говорящего, (3) изменять состояние слушателя. Эти три цели не всегда присутствуют все вместе. Если мы, находясь в одиночестве, укололи палец и сказали «ох», только цель (2) была задействована. Повелительные, вопросительные и желательные предложения служат целям (2) и (3), но не цели (1). Ложь преследует цель (3) и, в известном смысле, (1), но не (2). Восклицательные высказывания произносятся в одиночестве или же безотносительно к слушателю. Они служат целям (1) и (2), но не (3). Отдельные слова могут выполнять сразу все три цели, например, если мы нашли на улице труп и закричали: «Убийство!».
Язык может терпеть неудачу в реализации целей (1) и (3): человек мог умереть на улице естественной смертью или же наши слушатели могут быть настроены скептически. А в каком смысле язык может неудачно выполнить цель (2)? Ложь, упомянутая выше, не является неудачницей в этом отношении, поскольку не имеет намерений выразить состояние говорящего. Но ложь является примером рефлексивного использования языка; когда язык функционирует спонтанно, он не может лгать и не может терпеть неудачу в выражении состояния говорящего. Он может быть неудачен в сообщении того, что выражает, благодаря различиям в употреблении языка говорящим и слушателем, но с точки зрения говорящего спонтанная речь должна выражать его состояние.
227
Язык как выражение
Я называю язык «спонтанным», когда нет языкового посредника между внешними стимулами и словом (или словами) — это, по крайней мере, является первым приближением к тому, что я подразумеваю под «спонтанным». Данные определение не является адекватным по двум причинам: во-первых, потому, что посредник, которого следует исключить, не обязан быть вербальным, хотя и должен иметь что-то общее с языком; во-вторых, потому, что стимул не обязан быть, в каком-либо обычном смысле, «внешним». Второе обстоятельство проще, поэтому давайте рассмотрим его в первую очередь.
Предположим, я говорю: «Мне жарко», причем говорю так потому, что мне жарко. В данном случае стимулом выступает ощущение. Предположим, я говорю: «Вот красный цветок», потому что (выражаясь в привычной манере) я вижу красный цветок. Непосредственным стимулом вновь является ощущение, хотя я полагаю, что ощущение имеет внешнюю причину; если же нет, то мое высказывание ложно. Когда я говорю: «Мне жарко», я не могу ожидать того, чтобы другим тоже было жарко, например, если я бежал в морозный день. Но когда я говорю: «Вот красный цветок», я ожидаю, что другие его тоже видят. Если же нет, я удивлен, и это показывает, что все, что, как я думаю, другие должны видеть, было частью того, что я утверждаю. Высказывание «Я вижу красное пятно определенной формы» является поэтому логически более простым, чем высказывание «Я вижу красный цветок». Но высказывание «Я вижу красное пятно» — того же уровня, что и высказывание «мне жарко». Как бы то ни было, оно менее спонтанное, чем высказывания «Я вижу красный цветок» или же «Вот красный цветок».
Итак, вместо того чтобы говорить о «внешнем» стимуле, мы говорим, что в «спонтанной» речи стимулом выступают ощущения.
Теперь нам следует рассмотреть, какой вид посредничества между стимулом и словами должен быть исключен в определении «спонтанной» речи. Рассмотрим случаи быстрой лжи. Школьник, которого рассерженно спрашивают: «Кто сотворил мир?» отвечает без каких-либо колебаний: «Извините сэр, это не я». Эти228
Язык как выражение
чески, хотя не теологически, он сказал ложь. В данном случае стимулом для слов является не то, что слова означают, и даже не то, что обладает тесной причинной связью с тем, что слова означают; стимулом здесь выступает исключительно желание произвести определенное впечатление на слушателя. В этом случае требуется более продвинутое знание языка, чем в случае его использования для выражения восклицаний. Я полагаю, что, определяя «спонтанную» речь, должен отвести подчиненную роль желанию воздействовать на слушателя. При определенных обстоятельствах определенные слова присутствуют в нашей голове, даже если мы не произносим их. Использование слов является «спонтанным», когда ситуация, служащая им причиной, может быть определена без ссылки на слушателя. Спонтанная речь такова, что может осуществляться и в одиночестве.
Давайте пока ограничимся спонтанной речью в изъявительном наклонении. Я хочу рассмотреть, в связи с такой речью, отношение между (1) фактами, на которые указывается, и (2) выражением состояния говорящего.
Кажется, что в некоторых случаях различие между (1) и (2) не существует. Если я восклицаю: «Мне жарко!», тот факт, который указывается, является моим состоянием, причем именно тем состоянием, которое я выражаю. Слово «жарко» означает определенный вид органического условия, и этот вид условия может быть причиной восклицательного употребления слова «жарко». В таких случаях причина употребления отдельного слова является одновременно причиной использования значения отдельного слова. Остается еще случай: «Я вижу красное пятно», не говоря уже о некоторых возможностях слов «Я вижу». Там, где как в рассмотренных случаях, нет различия между (1) и (2), не возникает проблемы истинности или ложности, поскольку данная проблема существенно связана с различием между (1) и (2).
Предположим, я говорю: «Вам жарко» и при этом убежден в том, что говорю. В таком случае я «выражаю» свое состояние и «указываю» на ваше. Здесь на сцену выступают истинность и ложность, поскольку вам может быть холодно или же вы вообще мо229
Язык как выражение
жете не существовать. Предложение «Вам жарко» является в некотором смысле «значимым», если оно может выразить наше со* стояние; в другом же смысле оно «значимо», если истинно или ложно. Различные ли это смыслы «значимого» нельзя решить, пока не определили, что такое «истинный» и «ложный». Ограничим себя на минуту первым определением: рассмотрим сначала предложение в качестве «значимого», если оно реально выражает наше состояние, и с этого отправного пункта постараемся постепенно достичь более широкого определения.
Что во мне происходит, когда мое состояние выражается словами «вам жарко»? На этот вопрос нет определенного ответа. Я могу «вообразить» ощущение тепла в сочетании с ощущением прикосновения к вам. Я могу ожидать, что вы скажете: «Мне жарко». Я могу видеть капли пота на вашем лице и делать выводы. Все, что может быть сказано с определенностью, что некоторые возможные события могут меня удивить, в то время как другие — вызвать чувство подтверждения.
Высказывание «Я полагаю, что вам жарко» выражает другое состояние, чем то, которое выражается высказыванием «Вам жарко»; оно указывает на тот факт, который выражен с помощью высказывания «Вам жарко». И здесь возникает вопрос: можно ли заменить высказывание «Я полагаю, что вам жарко» каким-либо эквивалентным высказыванием, которое указывало бы только на меня, но не упоминало бы вас?
Я склонен думать, что подобное высказывание возможно, но оно было бы слишком длинным и усложненным. Обычно «состояния ума» изображают словами, обладающими внешней референцией: мы говорим, что думаем об этом или том, желаем, чтобы было то или это, и т. д. У нас нет словаря для описания того, что на самом деле происходит в нас, когда мы что-либо полагаем или желаем, разве что мы можем воспользоваться элементарным средством закавычивания слов. Можно сказать, что когда я думаю о кошке, я думаю «кошка»; но это не адекватное и не необходимо истинное выражение того, что происходит на самом деле. Думать «о» кошке — значит находиться в состоянии, каким-то образом
230
Язык как выражение
связанном с восприятием кошки, но возможные связи могут быть крайне многочисленны. То же самое можно сказать, причем в более сильном смысле, про мнение. Итак, мы сталкиваемся с двойной трудностью: с одной стороны, события, которые можно правильно изобразить как мнение по поводу данного суждения, весьма различны, а с другой стороны, мы нуждаемся в новом словаре, если намерены охарактеризовать упомянутые события иначе, чем указанием на объекты.
Что должно происходить, когда я полагаю суждение «Мистеру А — жарко»? Мистер А не обязан быть реальной личностью: он может быть только воображаемой личностью, которую во сне я видел в аду. Никакие слова при этом не требуются. Я видел воду, испаряющуюся при температуре замерзания; я мог бы (если бы имел поменьше знаний) погрузить свою руку в воду, веря, что она горячая, и оказаться в шоке от неожиданного ощущения холода. Ясно, что в этом случае мнение могло бы быть совсем бессловесным. С другой стороны, во мне должно существовать нечто соответствующее слову «жарко», а также нечто, что ощущается, возможно ошибочно, как знак личности, названной «мистер Л». Почти невозможно сделать подобные высказывания достаточно смутными, хоть я и сделал в этом направлении все от меня зависящее.
Как я полагаю, одно слово «мнение» следует заменить несколькими. Прежде всего: восприятием, памятью, ожиданием. Далее, подходят умозаключения на основе привычки, которые Юм рассматривал в связи с причинностью. Последними приходят на ум взвешенные выводы, которые поддерживаются или отвергаются логиками. Их следует различать в данном обсуждении, поскольку они вызывают различные состояния у субъекта мнений. Допустим, я — диктатор, и в 5 часов пополудни 22 октября некто попытается вонзить в меня кинжал. На основании рапорта секретной полиции я полагаю, что это должно произойти; такое мнение является (или по крайней мере может являться) логически выводным мнением; оно также может быть мнением, полученным умозаключением на основе привычки.
231
Язык как выражение
В 4 часа 59 минут я вижу известного мне врага, вынимающего кинжал из ножен; в этот момент я ожидаю нападения. В этом случае умозаключение о непосредственном будущем является не логическим, а осуществляемым в силу привычки. Моментом позже нападающий бросается вперед, его лезвие рассекает мое пальто, но кинжал останавливает кольчуга, надетая на голое тело. В этот момент мое мнение является делом восприятия. Позже злодей будет обезглавлен, а у меня появится опыт «спокойного воспоминания эмоций», и мое мнение станет проявлением памяти. Очевидно, что мои телесные и умственные состояния различны в рассмотренных четырех случаях, хотя я полагаю одно и то же в том смысле, что полагание определяется в одних и тех же словах, а именно: «Я полагаю, что в 5 часов пополудни 22 октября была предпринята попытка вонзить в меня кинжал». («Предпринята» здесь не относится к какому-то грамматическому времени, как и во фразе «Четыре равно двум, взятым два раза».)
Возможно, было бы уместным исключить восприятие из форм мнения. Я включил восприятие ранее с целью последовательного развития своей концепции. Но в целом я его исключаю.
Наша проблема может быть сформулирована следующим образом. Существует большое число состояний нашего ума и тела, и одно из них, когда оно осуществляется, делает истинным высказывание «Я полагаю, что вам жарко». Мы можем предположить, что любое из этих состояний может быть с достаточной тщательностью описано психологами и физиологами. Допустим, это сделано для всех таких состояний. Способны ли в этом , случае психофизики узнать о любом из состояний, что оно от- | носится к нашемумнению по поводу того, что вам жарко? И еще, способны ли они обнаружить что-нибудь общее в этих состояниях, кроме отношения к вам и жаре?
Я думаю, что в теории ответ на оба вопроса должен быть утвердительным. Проблема существенно та же, что при обнаружении, что «горячий» означает горячий, которую болыдин232
Язык как выражение
ство детей решают примерно в возрасте 18 месяцев. Если я пребываю в одном из тех состояний, которые могут быть охарактеризованы как мнение, что вам жарко, и вы спрашиваете: «полагаете ли вы, что мне жарко?», я отвечаю утвердительно. В этом проявляется экспериментальное каузальное свойство мнения, столь же убедительное, как те, что используются в химических тестах. Конечно, имеются усложняющие различия: ложь, различия в языке и т. д., но ни одно из этих усложнений не создает принципиальных трудностей.
Теперь мы можем сказать: состояния двух личностей, говорящих на одном языке, представляют примеры одного и того же мнения, если существует предложение 5 такое, что оба в ответ на вопрос «Вы полагаете, что S?» дают утвердительный ответ1. Человек, не желающий обманывать и говорящий себе или другим «5!>>, полагает, что S. Два предложения S и S' обладают одной и той же значимостью, если любой, полагающий одно, полагает и другое. Например, если вы слышите, как человек говорит «5», и спрашиваете его: «Вы полагаете, что 57», он ответит: «Определенно, я только что сказал именно это». Сказанное применимо, например, к случаю, когда «5» означает «Брут убил Цезаря», а «5'» — «Цезарь был убит Брутом». То же самое применимо к случаю, когда 5 и S' принадлежат к разным языкам, при условии, что оба языка известны обсуждаемой личности.
Одна из целей данной дискуссии состоит в том, чтобы решить, является ли высказывание «А полагает, чтор» функцией от р. Давайте подставим на место суждения p предложение S. В логике мы приучены думать о суждении или предложении, в первую очередь, как о способных быть истиной или ложью; мы можем, как полагаем, по крайней мере временно, пренебречь
1Я не настаиваю, что предложил лучшее определение того, что устанавливает «то же самое» мнение. В лучшем определении должны учитываться причины и следствия мнения. Но такое определение было бы весьма развернутым и трудным, так что определение посредством предложений выглядит достаточным для текущих целей.
233
Язык как выражение
суждениями и сосредоточиться на предложениях. Технически главное в том, что мы сосредоточимся на аргументах функций истинности. Если «5» и «?» — два предложения, «s или t» является третьим предложением, истинность или ложность которого зависит только от истинности или ложности s и ?. В логике предложения (или суждения) технически понимаются так, как если бы они были «вещами». Но произнесение предложения само по себе является последовательностью звуков, не более интересной, чем последовательность чихания и кашля. Что делает предложение интересным, так это его значимость или, говоря более определенно, его способность выражать мнение и указывать на факты (или же терпеть в этом неудачу). Предложение достигает последнего посредством первого, а первое — посредством значений своих слов, значения которых представляют причинные свойства звуков, приобретенные через механизм условных рефлексов.
Из только что сказанного следует, что отношение предложения к факту, делающее предложение истинным или ложным, является косвенным, опосредованным и пронизывает мнение, выраженное данным предложением. Первично мнение, которое истинно или ложно. (Я пока воздерживаюсь от любых попыток определить «истинное» и «ложное».) Вот почему когда мы говорим, что «5 или ?» является предложением, мы должны раскрыть содержание нашего высказывания, исследуя выраженное посредством предложения «5 или t» мнение. Мне кажется, что человек или животное может иметь мнение, правильно выражаемое посредством «5 или ?», но изображаемое психофизиологом без использования слова «или». Давайте исследуем этот вопрос, держа в уме то обстоятельство, что все сказанное об «или» сходным образом приложимо к другим логи- ? ческим словам.
Я предполагаю, что существует различие между словом! «или» и такими словами, как «горячий» или «кошка». Послед-! ние два слова необходимы для того, чтобы указывать и выра-| жать, в то время как слово «или» необходимо только для выра*
234
Язык как выражение
жения. Оно необходимо для выражения неуверенности. Неуверенность может быть обнаружена у животных, но у них (как предполагают) она не находит вербального выражения. Человеческое же существо в поисках выражения неуверенности изобрело слово «или».
Логик определяет «р или g» с помощью концепции «истины» и потому способен к короткому обходному маршруту мимо мнения, выраженного с помощью «р или с». Но для наших целей этот короткий обходной маневр непригоден. Мы желаем знать, какие события делают полезным слово «или». Этих событий не найти среди фактов, которые верифицируют или же фальсифицируют мнения, не имеющие альтернативных качеств, но представляющие собой то, чем они являются. Для слова «или» требуются только субъективные события, фактически они являются проявлениями неуверенности. Чтобы выразить неуверенность словами, мы нуждаемся в «или» или же другом эквивалентном слове.
Неуверенность в своей первичной природе представляет конфликт двух двигательных импульсов. Например, он может быть замечен у птицы, робко приближающейся к крошкам хлеба на подоконнике, или у человека, намеревающегося совершить опасный прыжок через глубокую расселину, чтобы спастись от дикого животного. Интеллектуальная форма неуверенности, выражаемая дизъюнкцией, представляет развитие чисто двигательной неуверенности. Каждый из двух конфликтующих двигательных импульсов, если только они существуют, представляет мнение и может быть выражен утверждением. В той степени, в какой оба импульса существуют, невозможно никакое утверждение, кроме дизъюнкции «этот или тот». Предположим для примера, что вы видите аэроплан. В обычных обстоятельствах вы будете готовы заметить: «Вот аэроплан». Но если вы располагаете противовоздушным заряженным орудием, ваши действия, вызванные наблюдением, будут различными в зависимости от того, что это за аэроплан. Вы можете сказать, если сомневаетесь, что «этот аэроплан британский или
235
Язык как выражение
германский». В таком случае вы откладываете все действия, кроме наблюдения, пока не сделаете выбор в пользу одной из альтернатив. Интеллектуальная жизнь касается главным образом отложенных двигательных импульсов. Рассмотрим молодого человека, спешащего нахвататься знаний перед экзаменом. Его активность управляется дизъюнкцией: «меня спросят А, или В, или С, или...» Он приступает к приобретению двигательных привычек, подходящих к каждой из этих альтернатив, и сохраняет их в нерешительности до того момента, когда поймет, какие из них можно утратить. Его ситуация очень похожа на ситуацию человека с противовоздушным орудием. В каждом из этих случаев состояние ума и тела сомневающегося теоретически возможно охарактеризовать, описывая двигательные импульсы и их конфликт без использования слова «или». Разумеется, конфликт должен быть изображен в психофизических терминах, а не в терминах логики.
Аналогичные рассуждения приложимы к слову «нет». Представим себе мышь, которая часто видела, как другие мыши попадались в мышеловку на приманку с сыром. Она видит такую мышеловку и находит привлекательным запах сыра, но память о трагической судьбе ее приятельниц подавляет ее двигательный импульсы. Мышь не пользуется словами, но мы можем с помощью слов выразить ее состояние, и слова должны быть такими: «Тот сыр нельзя есть». Одно время я держал голубей и обнаружил, что они могут быть образцом супружеской верности. Но однажды я запустил к ним новую самочку, очень похожую на ту, что уже составляла супружескую пару. Самец ошибочно принял ее за свою жену и начал ворковать с ней. Вдруг он обнаружил сврю ошибку и выглядел настолько же смущенным, насколько выглядел бы мужчина в аналогичных обстоятельствах. Состояние его ума могло бы быть выражено словами: «Это не моя жена». Двигательные импульсы, ассоциированные с мнением, что это была его жена, внезапно были подавлены. Отрицание выражает состояние ума, в котором определенные импульсы существуют, но они подавлены.
236
Язык как выражение
Вообще говоря, речь того сорта, которую логики назвали бы «утверждением», несет две функции: указывать на факт и выражать состояние говорящего. Если я восклицаю: «Пожар!», я указываю на пламя и выражаю состояние моего аппарата восприятия. В общем и указанный факт, и выраженное состояние являются внеязыковыми. Слова бывают двух видов: те, которые необходимы для указания на факты, и те, которые необходимы только для выражения состояний говорящего. Логические слова относятся к последнему виду.
Вопрос истинности и ложности связан с тем, на что слова и предложения указывают, а не с тем, что они выражают. По крайней мере, на это можно надеяться. Но как по поводу лжи? Казалось бы, когда человек лжет, выражается ложность соответствующего предложения. Ложь все еще остается ложью, даже если высказывание оказывается объективно истинным, при условии что говорящий полагает, что говорит ложь. А как насчет явных ошибок? Психоаналитики говорят нам, что наши мнения не совпадают с тем, что мы о них думаем, и действительно, это временами имеет место. Тем не менее, кажется, существует смысл, в котором меньше шанса на ошибку в отношении выражения, чем в отношении указания.
Решение лежит, я полагаю, в концепции «спонтанной» речи, которая раньше уже рассматривалась в данной главе. Когда речь носит спонтанный характер, она должна, я думаю, выражать состояние ума говорящего. Это высказывание, правильно проинтерпретированное, оказывается тавтологическим. Мы согласны, что данное мнение может быть показано различными состояниями организма, и одним из этих состояний является спонтанное произнесение определенных слов. Данное состояние, которое легче наблюдать, чем те, которые не включают нескрываемого поведения, было взято в качестве определения данного мнения, в то время как оно фактически представляет просто удобный экспериментальный тест. Результатом стала неправильная вербальная теория истинности и ложности, а также вообще всех логических слов. Когда я говорю
237
Язык как выражение
«неправильная», я имею в виду ее неправильность с точки зрения теории познания; для логики традиционное принятие «суждений» и определение, например, дизъюнкции посредством истинностных значений является приемлемым и технически оправданным, за исключением некоторых спорных проблем, вроде экстенсиональности и атомистичности. Эти проблемы, поскольку они возникают в связи с пропозициональными установками (мнения и т. п.), могут рассматриваться только в рамках теории познания.
238
ГЛАВА XV
НА ЧТО ПРЕДЛОЖЕНИЯ «УКАЗЫВАЮТ»
КОГДА «истинность» и «ложность» рассматриваются как прило-жимые к предложениям, с точки зрения теории познания существуют два вида предложений: (1) те, истинность или ложность которых могут быть выведены из их синтаксических отношений к другим предложениям; (2) те, истинность или ложность которых может быть извлечена только из отношения к чему-то, что может называться «фактом». Молекулярные и общие предложения можно временно рассматривать как предложения первого рода; является ли подобная их трактовка строго истинной, рассмотрим позже. Проблемы, которые мы затрагиваем в настоящее время, возникают только в связи с предложениями второго вида, поскольку если мы уже определили «истинность» и «ложность» для таких предложений, остаются только проблемы синтаксиса или логики, которые не являются предметом нашего интереса.
Поэтому давайте для начала ограничимся изъявительными предложениями атомарной формы и зададимся в связи с ними вопросом, можем ли мы выработать определение слов «истинный» и «ложный».
239
На что предложения «указывают»
Мы согласились в предыдущей главе с тем, что изъявительное предложение «выражает» состояние говорящего и «указывает» на факт или же не может этого сделать. Проблема истинности и ложности имеет дело с «указанием». Обнаруживается, что истинность и ложность, прежде всего, применяются к мнениям и только производным образом к предложениям как «выражающим» мнения.
Различие между тем, что выражается, и тем, на что указывается, не всегда существует; например, всякий раз, когда я говорю, что «мне жарко», выражается нынешнее состояние говорящего; то, на что указывается, может быть этим состоянием, но обычно дело обстоит не так. То, что выражается и на что указывается, могут быть тождественными только тогда, когда указывается на настоящее состояние говорящего. В том случае, если сказанное является «спонтанным» в смысле, определенном в предыдущей главе, проблема ложности не возникает. Следовательно, мы можем начать с утверждения: спонтанное предложение, указывающее на то, что оно выражает, является «истинным» по определению.
Но теперь предположим, что, указывая на видимый объект, я говорю: «Вон то — собака». Собака не является нашим состоянием; следовательно, имеется различие между тем, на что я указываю, и тем, что я выражаю. (Фраза «на что я указываю» открыта для возражений,.поскольку в случае ложности можно заявить, что нам не удалось на что-либо указать, но я использую данную фразу, чтобы избежать уклончивых выражений). То, что я выражаю, может быть выведено из того, что меня удивило. Если очертания видимого мной предмета внезапно исчезают, и при этом предмет не был закрыт другим, я буду изумлен. Если вы говорите мне: все двери и окна закрыты, в комнате отсутствуют потайные места, и я уверен, что только что никакой собаки здесь не было, я приду к заключению, если был занят чтением «Фауста», что то, что я видел, было не собакой, а Мефистофелем. Если объект, наблюдаемый мной, внезапно начинает, как мопс в «Атта Тролль» у Гейне, разговаривать по-немецки с швабским акцентом, я, как и Гейне, приду к заключению, что передо мной швабский поэт, заколдованный злой колдуньей. Подобные явления, без сомнения, не
240
На что предложения «указывают»
относятся к разряду обычных, но они не являются логически невозможными.
Итак, когда мы говорим: «Вон там — собака», определенные более-менее гипотетические ожидания составляют часть состояния, которое я выражаю. Я ожидаю, что ерш занят наблюдением, то продолжаю видеть нечто подобное очертаниям, вызвавшим мою реплику; я ожидаю, что если спрошу зеваку, смотрящего в том же направлении, он скажет, что также видит собаку; я ожидаю, что если образ начнет производить шум, это будет лай, а не разговор по-немецки. Каждое из этих ожиданий, будучи моим состоянием в настоящем, может быть и выражено и указано одним предложением. Допустим, для определенности, что я реально, а не гипотетически, ожидаю лай; тогда я пребываю в состоянии, называемом «слушанием», и очень вероятно, что могу иметь в голове звуковой образ лая или слово «лай», хотя и то и другое может и отсутствовать. Мы здесь имеем наименьшую пропасть между выражением и указанием; если я говорю, что «через мгновенье я услышу лай», я выражаю мое нынешнее ожидание и указываю на мои будущие ощущения. В этом случае существует возможность ошибки: будущие ощущения могут не возникнуть. Известная ошибка, я полагаю, всегда такого рода; единственный метод обнаружения ошибки состоит, по моему мнению, в изучении удивления от несбывшегося ожидания.
Остается, однако, еще одна трудность. В каждый момент я имею большое число более-менее скрытых ожиданий, и одно из них, если не сбылось, приводит к удивлению. Чтобы узнать, какое ожидание было ошибочным, я должен быть в состоянии связать мое удивление с правильным ожиданием. Ожидая, что собака залает, я буду удивлен, если вместо этого увижу слона, прогуливающегося по улице; это удивление не свидетельствует о том, что я ошибочно ожидал собачьего лая. Мы говорим, что удивлены чем-то; это все равно что сказать, что мы испытываем не просто удивление, но удивление, связанное с присутствующим объектом восприятия. Сказанного, однако, еще недостаточно для того, чтобы мы осознали, что наше предшествующее ожидание было ошибочным; мы должны быть способны связать наш нынешний объект восприятия с нашим
241
На что предложения «указывают»
же предшествующим ожиданием, более того — связать отрицательным образом. Ожидание привело нас к заявлению: «Собака залает»; восприятие вынуждает нас сказать: «Собака не лает»; память вынуждает нас сказать: «Я ожидал, что собака залает». Или же мы можем ожидать, что собака не будет лаять, и будем удивлены, когда она поступит наоборот. Но я не вижу, что можно сделать с этим простейшим случаем известной ошибки, кроме как соединив ожидание, восприятие и память, причем в этом случае либо ожидание, либо восприятие должны быть отрицательными.
Эмоции, противоположные удивлению, могут быть названы подтверждением; оно возникает, когда происходит то, что ожидалось.
Мы можем сейчас высказать в качестве определения: ожидание в отношении нашего опыта является истинным, если опыт ведет к подтверждению, и ложным, когда опыт ведет к удивлению. Слова «ведет к» здесь использованы как сокращение только что описанного процесса. §
Но когда я говорю: «Вон — собака», я не просто делаю утверждение в соответствии с моим опытом — прошлым, настоящим или будущим; я устанавливаю, что это более или менее устойчивая вещь, которую могут видеть другие, существует и тогда, когда ее никто не видит, к тому же обладает собственной чувственной жизнью. (Я предполагаю, что являюсь простым человеком, а не философом-солипсистом.) Вопрос: «Почему я обязан верить во все это?» является интересным, но не тем, который мне хотелось бы обсуждать в данный момент. Сейчас же я хочу обсудить следующее: что имеется дополнительно у выражения, соответствующего указанию чего-то за пределами моего опыта? Или, в старомодном языке, как я могу знать о вещах, с которыми никогда не мог столкнуться на опыте?
Почти у всех философов я обнаруживаю огромную неохоту заниматься данным вопросом. Эмпиристы не способны себе представить, что большая часть знаний, которым они доверяют, допускает события, никогда не изучавшиеся опытным путем. Те, кто не принадлежит к эмпиристам, склонны считать, что мы изучаем опытным путем не отдельные события, но всегда только Реальность как
242
На что предложения «указывают»
целое; однако им не удается объяснить, как мы, скажем, различаем чтение поэзии и удаление зуба.
Давайте рассмотрим пример. Предположим, что в ясный воскресный день я со всей семьей ухожу на весь день, оставив дом пустым; когда я возвращаюсь вечером, то обнаруживаю, что дом сгорел дотла, а соседи сообщают, что огонь заметили слишком поздно, так что пожарники не смогли ничего поделать. Каких бы философских взглядов я ни придерживался, я буду полагать, что огонь вначале был небольшим, как это обычно бывает, и поэтому существовал какое-то время до его восприятия человеческим существом. Сказанное, конечно, представляет умозаключение, но такое, к которому я питаю огромное доверие. Вопрос, который я желаю задать в настоящий момент, это не вопрос «оправдано ли данное умозаключение?», но скорее другой: «Допуская оправданность умозаключения, как мне его интерпретировать?»
Если я настроен избегать чего-либо не опытного, я могу высказать несколько вещей. Я могу сказать, подобно Беркли, что Бог видел начало пожара. Я могу сказать, что мой дом, к сожалению, полон муравьев, и они тоже видели это. Или же я могу сказать, что огонь, пока он не был виден, оставался всего лишь символической гипотезой. Первое из выдвинутых предположений должно быть отвергнуто, поскольку подобная апелляция к Богу нарушает правила игры. Второе — поскольку муравьи являются случайным фактором, и огонь, очевидно, мог бы разгореться и в их отсутствие. Так что остается третье предположение, которое мы должны попытаться сформулировать более точно.
Мы можем сформулировать данную теорию следующим образом: давайте сперва развивать физику на основе обычной реалистической гипотезы о том, что физические феномены не зависят в их существовании от того, наблюдаются ли они; далее давайте развивать физиологию в направлении, где мы могли бы сказать, при каких физических условиях наблюдались физические явления. И давайте затем скажем: уравнения физики должны рассматриваться как связывающие только наблюдаемые явления; промежуточные шаги должны пониматься как имеющие дело только
243
На что предложения «указывают»
с математическими фикциями. Предлагаемый процесс аналогичен вычислению, которое начинается и заканчивается действи- '« тельными числами, но использует комплексные числа в процессе аргументации.
Данная теория может быть доведена до следующих положений: я могу исключить не только события, которые никто не наблюдает, но также события, которые я не наблюдаю. Упростив последнюю гипотезу, мы можем предположить, что наблюдаемые феномены — это те, которые происходят в моем мозгу. Тогда, после того как развили реалистическую физику, мы определим пространственно-временную область, занимаемую моим мозгом, и скажем, что среди всех событий, символически допускаемых в нашей физике, только те должны считаться «реальными», пространственно-временные координаты которых попадают в область моего мозга. Это приведет меня к полностью солипсической физике, символически неотличимой от обычной реалистической физики.
Но что я имею в виду, когда выдвигаю гипотезу, согласно которой из всех событий, происходящих в моей физике, только определенный подкласс является «реальным»? Я могу иметь в виду только одно, а именно, что математическая оценка физического события является дескрипцией, и такая дескрипция должна считаться пустой за исключением особых случаев. Основанием для того, чтобы не считать их пустыми в некоторых случаях, должно быть то обстоятельство, что имеются причины знать события, изображенные в этих случаях, помимо физики.
Теперь только те события, в которые у меня есть основания верить, не обращаясь к физике (физике в широком смысле слова), я воспринимаю или припоминаю.
Очевидно, что две гипотезы, которые имеют одни и те же след- ( ствия в отношении того, что я воспринимаю и припоминаю, явля- | ются для меня прагматически и эмпирически неразличимыми. Те- | чение моей жизни остается неизменным, какая бы из гипотез ни |
*JP,
была истинной, и аналитически невозможно, чтобы мой опыт да- | вал мне основания для предпочтения одной из них. Следовательно, если знание должно быть определено или прагматически или в
244
На что предложения «указывают»
терминах опыта, эти две гипотезы неразличимы. Convertando1, если логически возможно различать две подобные гипотезы, должно быть что-то ошибочное в эмпиризме. Нам представляется, что интересный момент данного результата состоит в том, что он требует от нас способности различать две гипотезы, не зная, какая из них истинна.
Сказанное возвращает нас к вопросу: как могу я мыслить вещи, с которыми не могу столкнуться на опыте?
Возьмем, скажем, высказывание: «Звук существует благодаря звуковым волнам». Какое значение может иметь данное высказывание? Обязательно ли следующее его значение: «если я предположу, что звук должен существовать благодаря звуковым волнам, я смогу развить теорию, связывающую звуки, которые я слышу, с другим опытом»? Или же высказывание способно значить, как, кажется, и есть на деле, что существуют события, с которыми я не сталкиваюсь на опыте?
Данный вопрос меняет отношение к интерпретации суждений существования. Логика предполагает, что если я понимаю высказывание «??», я могу понять высказывание «существует ? такой, что <рх». Если это предполагается, тогда при заданности двух понимаемых высказываний ??, ?? я могу понять «существует ? такой, что ?? и ??». Но может случиться так, что в нашем опыте ?? и ?? никогда несоединимы. В таком случае, понимая «существует ? такой, что ?? и ^х», я понимаю нечто за пределами опыта; и если у меня имеются основания полагать это, я имею основания также полагать, что существуют вещи, с которыми я не сталкиваюсь на опыте. Первый пример — единороги, второй — события до моего рождения или же после моей смерти.
Таким образом, вопрос сводится к следующему: если «существует ? такой, что ??» не является аналитическим следствием одного или более суждений, выражающих результаты восприятия, обладает ли какой-нибудь значимостью высказывание «я полагаю, что существует ? такой, что
1 Напротив (лат.) — Прим. перев.
245
На что предложения «указывают»
Давайте возьмем простой пример, такой как «Мой рабочий кабинет существует, когда в нем никого нет». Наивный реалист ин* терпретирует это так: «То, что я вижу, когда нахожусь в своем кабинете, существует, даже когда я этого не вижу». Чтобы избежать слова «существует», мы можем перевести его так: «мой опыт содержит события, которые одновременны с тем, что я вижу, ког- f да нахожусь в своем кабинете, но не с процессом видения этого». Такая формулировка подразумевает отделение процесса видения от его результатов, а также гипотезу о причинной независимости того, что я вижу, от моего зрительного процесса. Небольшие знания физики света и психологии зрения достаточны, чтобы опровергнуть вторую из названных гипотез, и для первой тоже трудно подобрать хорошие аргументы. Таким образом, реалист приходит к вещи в себе как причине его зрительных восприятий и заключению, что вещь в себе может существовать в то время, когда она не вызывает зрительных восприятий. Но мы должны быть в состоянии сказать нечто об этой причине, чтобы наше утверждение не оказалось совершенно бессодержательным. Вот в чем вопрос: какой допускаемый минимум спасет наше утверждение от бессодержательности?
Предположим, мы говорим: ощущение красного имеет одну причину, а ощущение зеленого — другую. Пытаясь затем перейти от ощущения к физике, мы приписываем гипотетические предикаты гипотетическим предметам. Наши умозаключения, отправляющиеся от ощущений, зависят от принципа, выраженного в следующей форме: «существует свойство ? такое, что всякий раз, когда мы видим красное, существует нечто, обладающее свойством ?». Но этого совсем недостаточно. Чтобы внести необходимые уточнения, давайте перейдем к следующему. Пусть «свойство ? имеет свойство / "означает", что ? является оттенком цвета».
Тогда я говорю, что существует коррелятор S между членами/ и членами определенной другой функции F такой, что если в моем зрительном поле ? имеет свойство / и ? имеет свойство ?, и если ? — аргумент функции F, которая коррелируется с ?, тогда
246
На что предложения «указывают»
существует ? такой, что ^обладает свойством F и ? обладает свойством ?. Понятно, что здесь F и S — фиктивные переменные.
Давайте теперь выразим сказанное несколько по-другому. Давайте определим оттенок цвета как все места в поле зрения, имеющие цветовое сходство с данным местом и друг с другом. Таким образом, оттенок цвета — это класс, а цвета — это классы классов, скажем, лг. Предположим теперь, что существует корреляция S между видом физического события (световые волны определенной частоты) и цветом. Я вижу пятно цвета аи рассматриваю его как свидетельство существования класса, который 5 коррелирует с а, обозначу его как «5-ный а». Это значит, что я допускаю, что всякий раз, когда существует член класса а, член S-ного аг существует приблизительно в то же время. Формально данное допущение состоит в следующем:
(1) «Если к — класс оттенков цвета (каждый оттенок определяется как все пятна этого оттенка), тогда существует одно-однозначное отношение S, дополнением к которому является область к и которое таково, что если а есть х- и от есть а, то существует х, который приблизительно одновременный с ? и является членом класса, который S коррелирует с а».
Или сформулируем то же допущение другими словами:
(2) «Существует одно-однозначное отношение 5, которое коррелирует классы физических событий с оттенками цвета и которое таково, что если а — оттенок цвета, когда бы ни существовало пятно цвета а, физическое событие из класса, коррелированного с а, существует приблизительно в то же время».
Приведенные гипотезы — это только часть того, что мы должны предположить, если намерены полагать, что кошки и собаки существуют, когда их никто не видит. Данная гипотеза, внушая доверие или нет, является по крайней мере понятной, поскольку включает только переменные и эмпирически известные термины. Она дает один из ответов — не единственный ответ — на вопрос, с которого началась наша дискуссия, а именно: «Как я мыслю вещи, с которыми не могу столкнуться на опыте?»
247
На что предложения «указывают»
Вспомним, что мы вначале формулировали этот вопрос несколько иначе, а именно: «Что имеется в выражении, соответствующее указанию на нечто за пределами моего опыта?» Мы видим, однако, что получили ответ на вопрос, несколько отличающийся от только что заданного. Теперь выходит, что если высказывание «вон — собака» интерпретируется в духе наивного реализма, оно ложно, в то время как если оно интерпретируется так, чтобы оно могло быть истинным, собака должна быть превращена в фиктивную (связанную) переменную и перестать быть какой-либо частью выражения, сказанного нами.
Давайте вернемся к формулировке (1). Здесь мы могли сказать, что ? «указывается» с помощью ос, а является пятном цвета, которое мы видим, когда «видим собаку», в то время как ? может принадлежать самой собаке. Таким образом, крайне схематично, мы можем сказать, что когда я говорю: «Я вижу собаку», я выражаю а и указываю на х. Но в том, что я полагаю правильно сформулированным ? — просто переменная и ничего не выражает. Ситуация аналогична той, в которой мы желаем использовать собственные имена, но вынуждены использовать дескрипции.
В общем, мы можем сказать: когда я в состоянии полагания, тот f аспект полагания, который, кажется, указывает на что-то еще, на i самом деле этого не делает, но оперирует с помощью фиктивных с (связанных) переменных. Рассмотрим простейший случай: если я $ ожидаю взрыв, словесным выражением моего убеждения в этом | является фраза «будет шум». Здесь «шум» — связанная переменная. Аналогичным образом, если я вспоминаю событие с помощью .· образной памяти, словесным выражением моей памяти-мнения является фраза «существовало нечто, подобное этому», где «это» — образная память, ахшечто» — связанная переменная. ?
Итак, мы приходим к следующим результатам: когда словесное | выражение моего мнения не содержит ни одной связанной пере- | менной, то, что выражается, и на что указывается, — тождествен- | ны. Когда словесное выражение нашего мнения включает выска- | зывание существования, скажем, «существует ? такой, что ??», оно, | как устанавливается по занимаемому месту, является выражением
248
На что предложения «указывают»
мнения, а указанием выступает событие, верифицирующее суждение «??», посредством которого высказывание «существует ? такой, что <рх» является истинным, или, скорее, то, что могло бы верифицировать «??», если бы мы стали это утверждать. Мы не можем этого утверждать, поскольку а находится за пределами нашего опыта, и «а» не является одним из имен в нашем словаре. Все сказанное включает допущение, что суждение формы «существует ? такой, что ??» может быть известным в том случае, когда ни одно суждение формы «??» неизвестно — например, «Какая-то собака украла баранью ногу, когда я не смотрел на нее».
Суммируем: предложение в изъявительном наклонении «выражает» мнение; это просто одно из неопределенного множества действий, которое может выразить данное мнение. Если предложение не содержит ни одной связанной переменной, оно должно упоминать только вещи, предъявленные в настоящий момент носителю мнения; в таком случае оно способно находиться в особом причинном отношении к этим вещам, что превращает его в то, что в предыдущей главе называлось «предложением, характеризующим опыт».
Если предложение обладает этим особым отношением, оно (а также мнение, им выражаемое) называется «истинным»; если же нет, то «ложным». В этом случае то, что предложение «выражает» и на что «указывает», — тождественны, пока предложение, не став ложным, не перестает вообще на что-либо «указывать».
Но когда предложение выходит за границы текущего опыта, оно должно содержать по крайней мере одну связанную переменную. Если в данный момент мы придерживаемся метафизики здравого смысла настолько, насколько это позволяет логика, мы скажем, что когда сталкиваемся на опыте с объектом восприятия а, существует одно-однозначное отношение 5 между некоторой «вещью» и а, причем «вещью» является то, о чем я обычно говорю как о воспринимаемом. Например, пусть а - собакоподобное пятно цвета, тогда 5-ная ? — та собака, о которой я говорю, что вижу ее, когда имею опыт а. Когда я говорю, что «этой собаке 10 лет», я делаю высказывание про 5-ную а, которое содержит связанные переменные. Если
249
На что предложения «указывают»
наше высказывание истинно, существует с такое, что с - 5-ной а; в этом случае то, на что я указываю, выражается фразой «с — 10 лет», или, точнее, указываю на то, что делает последнее выражение истинным.
Но все это, пока что крайне неудовлетворительно. Прежде всего, предложение «с — 10 лет» никогда не может произноситься, $ поскольку собственное имя с не встречается в моем словаре. Да- | лее, по тем же основаниям, я никогда не обладаю мнением, выра- f зимым этим предложением. В-третьих, мы решили, что предложе- ^ ния не представляют собой ничего, кроме выражения мнений. В-четвертых, выше я высказал гипотезу, что предложение «Этой собаке 10 лет» было «истинным», но пока что мы не определили «ис- j тинность» предложений со связанными переменными, к каким от- ? носится наше предложение. I
Мы не можем выбраться из этого клубка проблем иначе, как | рассмотрев, что подразумевается под «верификатором» мнения. | Мнение, когда оно достаточно простое, обладает какой-либо из | возможных причинных связей с другими событиями; эти события | называются «верификаторами» мнения, или же любого предложе- | ния, выражающего мнение. Некоторые каузальные связи, по определению, превращают мнение в «истинное», а другие — в «ложное». Но когда мнение посредством связанных переменных указывает на предметы за пределами моего опыта, возникают некото- j рые сложности. Давайте вернемся к иллюстрации «вам жарко», не содержащей не относящихся к делу трудностей. Данную фразу можно понимать следующим образом: «существует чувство жара, связанное с моим восприятием вашего тела так же, как оно связано с восприятием моего тела, когда мне жарко»1. Когда мне жарко, я могу дать моему чувству жара собственное имя; когда вам жарко, ваше чувство жара, по отношению ко мне, является предположительным значением связанной переменной. Здесь возможны два· варианта. Допустим, я представляю восприятие собственного тела !
1 Это упрощение, не наносящее вреда рассмотрению нашей текущей проблемы. Мы попытаемся построить более аккуратную теорию данного про-1 цесса в следующей главе.
250
На что предложения «указывают»
с помощью а, мое восприятие вашего тела с помощью Ь, мое чувство жара с помощью ft, отношение, которое существует между а и h и воспринимается мной с помощью Я. Тогда «вам жарко» будет выглядеть так: «существует h' такой, что bHh'».
Здесь присутствует гипотетическое предложение «bHh'», которое я не могу произнести, поскольку в моем языке нет такого имени — «ft'». Но также имеет место, если вам жарко, реальное событие, которое гипотетически названо гипотетическим именем h', и это событие действительно так связано с Ь, что эта связь с Ъ была бы верификатором предложения «ЬЯЛ'», если бы я мог произнести это предложение. Взятое в целом данное положение дел конституирует верификатор предложения «существует h 'такой, что bHh'». Как можем мы достичь знания обо всем этом, зная последнее выражение, я здесь не исследую; я допускаю, что могу знать, что вам жарко, и спросить, каковы простейшие условия такого знания, если оно существует.
Мы говорим теперь, что простейшим классом событий, на которые указывает предложение, является его верификатор, когда предложение истинное, и ничто, когда предложение ложно.
В случае с предложением «Вам жарко» я мог бы, если бы имел достаточный словарь, построить предложение, не содержащее переменной, которое верифицировалось бы тем же событием, что и мое действительное предложение; то, что мне не хватает собственных имен для этой цели, не более чем эмпирический факт. В случае с предложением «Все люди смертны» ситуация иная; никакой мыслимый словарь не мог бы выразить этого предложения без помощи переменных. Различие состоит в том, что одно событие является полным верификатором для предложения «Вам жарко», в то время как для верификации общего высказывания необходимо много событий. С любой точки зрения, кроме теории познания, предложение «вам жарко» можно интерпретировать как «bHh'»; но только теория познания требует интерпретации «существует h' такой, что bHh'».
Следует знать, что связь мнения или же предложения с тем, на что они указывают, т. е. с их верификатором (если он существует),
251
На что предложения «указывают»
часто весьма опосредованная и причинно обусловленная. И хотя «знать» верификатор означает воспринимать его, мы должны, пока наше знание не станет неправдоподобно выхолощенным^ знать об истинности многих предложений, верификаторы которых не могут восприниматься. Но такие предложения всегда содержат переменную, на место которой могло бы входить в предложения имя верификатора, если бы наши способности к восприятию были достаточно обширными.
252
ГЛАВА XVI
ИСТИННОСТЬ И ЛОЖНОСТЬ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ОБСУЖДЕНИЕ
Из ВСЕГО, что было пока сказано, возникает впечатление, что если наши знания должны быть приблизительно равнообъ-емны с тем, о чем мы все думаем, что знаем это, они должны быть получены из трех источников:
(1) из мнений (или предложений), имеющих определенного рода связь с некоторыми событиями, вообще говоря, нелингвистической природы;
(2) из принципов логического вывода;
(3) из принципов внелогического вывода.
Из этих трех источников мы пока что будем иметь дело только с первым. Второй можно исключить из рассмотрения, поскольку он не порождает проблем с эмпирическим знанием, которые мы пытаемся решать. Третий источник поднимает вопросы очень большой трудности, но их невозможно продуктивно обсуждать, не покончив с проблемами первого источника.
253
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
Мы можем сформулировать проблему следующим образом: если дано какое-либо эмпирическое предложение, в справедливости которого мы убеждены, наши аргументы в пользу его по-лагания могут выглядеть как одно или более предложений, в справедливости которых мы уже убеждены, или же как некоторое единственное нелингвистическое событие, имеющее определенную связь с данным предложением мнения. В последнем случае предложение является «базисным фактическим предложением». В первом же случае, когда предложение выведено, среди посылок вывода должно иметься по крайней мере одно базисное фактическое предложение; остальные посылки будут принадлежать к классам (2) и (3), упомянутым выше.
В настоящей главе я желаю обсуждать не знание, а истинность. То, что я знаю, должно быть истинным, но истина шире знания в двух отношениях. Во-первых, существуют истинные предложения (если принимать закон исключенного третьего), в отношении которых у нас нет никакого мнения; во-вторых, существуют истинные предложения, которые мы полагаем, но не знаем, поскольку получили их из ошибочных рассуждений. Однажды я встретил странного прорицателя, который на основании Откровения Иоанна Богослова утверждал, что в Египте в скором времени произойдут беспорядки. Они действительно имели место. Его мнение было истинным, но не было знанием.
Как мы решили, «истинный» и «ложный» являются прежде всего предикатами мнений, и лишь потом — предложений. Я предлагаю считать, что понятие «истинный» шире, чем «верифицируемый», и фактически не может быть определено в терминах верифицируемости.
Когда эмпирическое мнение истинно, оно истинно посредство определенного события, которое я называю «верификатором». Я полагаю, что Цезарь был предательски убит; верификатором данного мнения выступает реальное событие, которое произошло в римском сенате много лет назад. Целью данной главы является рассмотрение связи мнений с их верификаторами в различных случаях.
254
_______________Истинность и ложность. Предварительное обсуждение
Давайте начнем с рассмотрения случая, когда А говорит, что В жарко. Если это правда, то существует событие, испытанное В, но не А, благодаря которому А говорит истину. Мы проинтерпретировали утверждение, сделанное Л, следующим образом: «существует ощущение жара, связанное с моим восприятием тела В так же, как мое чувство жара, когда мне жарко, связано с моим восприятием тела». Однако данная интерпретация не принимает во внимание теорию, развитую в главе о собственных именах, в соответствии с которой «ощущение жара» (или по крайней мере некоторые степени ощущения) является собственным именем, а не универсалией, один из примеров которой обнаруживается в состоянии Л, а другой — в состоянии В. Мы скажем, если твердо придерживаемся данной теории, что «А — жарко» (фраза, произнесенная А) утверждает связь между ? (которое является восприятием Л собственного тела) и h, которое — ощущение жара. Учитываемая связь может быть названа «сосуществованием». Тогда «А — жарко» (произносимое Л) означает «а и h — сосуществуют». Теперь если Ъ — это Л-восприятие В-тела, то Ъ и h — сосуществуют, если Л — жарко, но не сосуществуют, если В — жарко, в то время как Л — холодно.
Следовательно, чтобы интерпретировать «В — жарко» (произносимое Л), Л обязан как-то охарактеризовать тело В, или как В воспринимает свое тело, т. е. дать характеристику, противоположную Л-восприятию B-тела. Но как Л может охарактеризовать Б-восприятие собственного тела? Он делает это, предпочитая руководствоваться сходством с собственным восприятием тела Б, но с различием в позиции воспринимающих. В соответствии с нашей нынешней теорией, местами в поле зрения являются качества, чем как раз и являются цвета; поэтому совокупность мест в поле зрения Л (не считая различных специальных качеств зрения) признается тождественной, а не только сходной с совокупностью мест в поле зрения Б. Но нам известно из законов перспективы, что направление, в котором Л видит тело Б, отличается от направления, в котором Б видит свое тело. Отсюда следует, что два комплекса, состоящих из восприятия тела
255
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
В субъектами восприятия А и В, являются различными, благодаря различию направлений и форм, зависящих от перспективы. Таким образом, когда А говорит, что «В — жарко», он желает охарактеризовать восприятие В своего тела (с помощью законов перспективы) и говорит, что это восприятие сосуществуют с ощущением жара.
Давайте рассмотрим следующие ситуации, удаленные от текущего опыта:
(1) Мне жарко.
(2) Мне было жарко.
(3) Вам жарко.
(4) Солнце — раскаленное.
Когда я высказываю (1), я «осведомлен» об обстоятельствах, которые выступают «верификатором» моего суждения. Когда я высказываю (2), я, возможно, также «осведомлен» о верификаторе, хотя и в другом смысле. Когда я высказываю (3), я не «осведомлен» о верификаторе; и еще меньше в случае (4). В случае (3) «жарко» все еще означает качество, известное мне из опыта; в случае (4) слово «раскаленное» означает неизвестную причину этого качества или же привычное сосуществование данного качества с определенными зрительными качествами.
Давайте пока что использовать выражение «осведомленность» как неопределяемый термин. В этом случае используется та же концепция, как и тогда, когда я говорю, что мое чувство жара является частью моего опыта, но ваше — нет. «Осведомленность», которую мы обозначим как «А», является связью, которая может существовать между двумя событиями в опыте некоторой личности; надо понимать, что она включает память. В терминах А мы можем определить личность (если она существует), к чьей биографии принадлежит данное событие. Мы делаем это с помощью понятия «Я-се-мействах», определенного в «Principia Mathematica», *96?. Это мо1 Знак * означает, что речь идет о примечании Рассела к с. 96 «Principia Mathematica». - Прим. перев.
256
_______________Истинность и ложность. Предварительное обсуждение
жет быть объяснено популярно в языке, предназначенном для философов, следующим образом.
Если «Р» означает «родительство» [«parenthood»], то Р-семей-ство ? состоит из предков и потомков х, братьев и сестер всех степеней родства, а также из него самого, при условии, что он имет родителей или детей. Но если ? — некто, не имеющий родителей или детей, тогда Р-семейство для ? не должно включать х, а должно быть пустым классом. В общем, если R — произвольное отношение, пусть «5» будет «R или обратное ему отношение». Если х не имеет ни к чему отношения S, Я-семейство х должно быть пустым; но если х находится с чем-нибудь в отношении S, скажем, с у, давайте называть путешествие от х к у «5-шагом». Тогда Я-семейство х состоит из х вместе со всеми терминами, которых можно достичь за конечное число 5-шагов. Итак, если «Р» — предок, Р-семейство личности х состоит из всего, что предок или же ребенок предка или же ребенок... х.
Применяя сказанное к «осведомленности», обозначенной «Л», мы можем осведомленность понимать как то, на что обращается внимание или же что припоминается. Например, если х — событие в чьей-либо биографии, то что касается А, ближайшие родственники х будут состоять из событий, которые отметил или припомнил х, а также событий, которые отметили или припомнили х. Если у — один из них, события, которые припомнил или отметил у, и события, которые отметили или припомнили у, будут отношениями х во второй степени; и так далее по любому конечному числу обобщений. Назовем событие «личным», если оно осознанно кем-то или же некто осознан им, т. е. если оно принадлежит к области А. Таким образом, если событие личное, его Л-семейство состоит из самого события и других терминов, но если событие не личное, его Л-семейство — пустой класс.
Теперь можно определить «личность х», другими словами, «личность, которой принадлежит событие х», как «Л-семейство х». Мы можем определить «личности» как «всеЛ-семейства, кроме пустого класса». (Идеалист не обязан принимать во внимание наше исключение, поскольку он полагает, что любое событие является либо
257
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
объектом, либо субъектом осведомленности). Мы можем определить «J» как «семейство осведомленности об этом». На эмпирических основаниях, возникших в процессе нашего обсуждения, имеет смысл полагать, что не существует двух семейств с общим членом, т. е. нет ничего такого, что могли бы осознавать две различные личности.
Итак, фраза «Мне жарко» означает «чувство жара является членом семейства осведомленности о ней и сосуществует с ней». Последняя часть предложения необходима, чтобы оправдать настоящее время в противовес прошедшему или будущему временам. Последняя часть предложения, взятая сама по себе, может иногда браться как то, что подразумевается фразой «Мне жарко».
Чтобы понимать фразу «Вам жарко», мы должны понимать слово «вы». Что такое «вы»? Предположим, я вижу вас (как уже говорилось). В таком случае «вы» связано с событием во мне, а именно со зрительным явлением мне вашего тела. Данное событие имеет причинное и еще перспективное отношение к событию в вас, а именно к зрительному явлению вашего тела вам. Зрительное явление человеческого тела личности, которой принадлежит это тело, обладает определенными характеристиками, отличающими явление его тела другим, например, явление может не содержать ни глаз ни спины, а нос (если тело воспринимается с одним закрытым глазом) выглядит увеличенным в размерах и необычным. Таким образом, мы можем определить два класса; один | состоит из зрительных явлений тел их владельцам, а другой — из зрительных явлений, связанных законами перспективы с тем, что я вижу, когда «вижу вас». (Я все время считаюсь с законами фи- | зики). Эти два класса имеют единственный общий член, который представляет явление вашего тела вам. Если мы назовем этот член | «у», тогда «вы» может быть определено как «семейство осведомленности у».
Итак, если у представляет то визуальное явление, которое (а) ; связано законами перспективы с тем, что я вижу, когда я «вижу | вас», (б)обладает теми характеристиками, которые определяю^ тело, принадлежащее его владельцу, тогда фраза «Вам жарко» оз- ]
258
_________________Истинность и ложность. Предварительное обсуждение
начает «Вы являетесь семейством осведомленности у, и ощущение жара сосуществует с у».
Конечно, если вы слепой, или находитесь в темноте, или ваши глаза закрыты, данное определение будет нуждаться в модификации. Но необходимая модификация не создает принципиальных трудностей и поэтому неинтересна.
Я уже принял теорию качеств, развитую при обсуждении собственных имен в главе VI. В соответствии с ней существуют не «случаи» ощущения жара (или по крайней мере данной степени жара), а комплексы, элементом которых является ощущение жара. С этой точки зрения, пространство-время зависит от эмпирически неповторимых качеств, как те, которые используются при определении широты и долготы, а комплекс «ощущение жара сосуществует с таким-то качеством или собранием качеств» занимает место выражения «ощущение жара в таком-то месте». Но в сказанном мало различий, после того как были предложены наши определения.
Перейдем теперь к выражению «Солнце — раскаленное». Его можно интерпретировать двумя способами. Оно может значить всего лишь «видение Солнца сосуществует с ощущением раскаленного»; такая фраза представляет обобщение опыта. Или же оно может значить, как в физике: «опыты определенного вида, называемые ощущениями, имеют причины за пределами испытателя; опыты ощущения жара имеют причины определенного характера, называемые жар; причинные цепочки возникают из опытов, называемых видение Солнца, они сходятся в определенной области, в которой имеется жар». Нас не интересует выбор одной из этих интерпретаций, мы только указали на них.
Что же касается комплексов, которые, по нашему мнению, играют роль «случаев» ощущения жара, я бы употребил отношение «сосуществования». Это отношение имеет место между произвольными двумя предметами, с которыми я одновременно сталкиваюсь на опыте, например, со звуком фортепиано и видом пианиста. Но я предполагаю, что оно также имеет место между двумя произвольными физическими событиями, пересекающимися
259
f
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
в пространстве-времени. Теперь образуем группу из сосуществующих событий, которые не сосуществуют ни с чем за пределами группы; назовем ее «местом» (или, возможно, «точкой») в пространстве-времени. Я предполагаю обычные правила, касающиеся мест, но только как эмпирические обобщения — например, ни одно место не существует раньше самого себя и т. п. Тогда «случай» ощущения жара — это любое место, членом которого оно (ощущение) является.
Начиная с «этого», мы можем определить «я», «здесь», «теперь» и т. д., как нами было сделано в главе, посвященной эгоцентрическим подробностям.
Давайте вернемся теперь к вопросу о «верификаторах». Если я говорю «Мне жарко», верификатором является событие, которое я осознаю, а именно ощущение жара-здесь-сейчас. Но если я говорю: «Вам жарко», верификатором является ощущение жара-том-сейчас, о котором я не осведомлен. Последний верификатор не может составлять никакой части моих мотивов для мнения, что вам жарко; эти основания должны быть выведены из моих опытов и пристрастий. (Пристрастие = синтетическое априори.) Факт, что мои мотивы должны быть получены от меня.
Когда я говорю: «Солнце раскаленное», интерпретируя фразу как в физике, я ухожу далеко от опыта, поскольку «раскаленный» теперь означает не то ощущение жара, с которым я столкнулся на опыте, а «причину ощущения жара», с которой я на опыте не столкнулся. Верификатор для фразы: «Солнце раскаленное» не только неизвестен, как в случае фразы «Вам жарко», но даже невообразим. Мои основания для убежденности в том, что «Солнце раскаленное» (интерпретированного как в физике), оказываются еще более отдаленными от верификатора.
«Верификатор» определяется как то событие, посредством которого мое утверждение оказывается истинным (или ложным).
Формально всякий раз, когда утверждение выходит за рамки моего опыта, ситуация такова: умозаключение приводит меня к высказыванию: «Существует ? такой, что ??», которое, если оно истинное, то благодаря событию, которое могло бы утверждать260
_________________Истинность и ложность. Предварительное обсуждение
ся посредством «??». Но мне неизвестно ни одно подобное событие.
Когда я говорю: «Мне жарко», я осведомлен о верификаторе, каковым является мое ощущение жара. Когда же я говорю: «Вам жарко» или «Солнце — раскаленное», я не осведомлен о верификаторе.
В случае фразы «Мне жарко» существует простой вид соответствия между высказыванием и верификатором. В этом случае кор-респондентная теория истины оказывается проще. Данный случай охватывает все фактические предпосылки эмпирического знания. Но он не охватывает посылки, которые используются в умозаключениях, например в индукции.
Во всех других эмпирических утверждениях, таких, как «Вам жарко», соответствие факту, от которого зависит истинность, оказывается более сложным. Утверждение теперь имеет форму «Существует ? такой, что сю> и «фактом» будет то, что для подходящего ? может утверждаться как «??». Но мы не можем делать утверждение «??», поскольку не осведомлены об а.
Большая доля метафизики включена в убеждение, что я могу делать утверждения, подобные утверждению «вам жарко», выходящие за пределы моего опыта. Я не могу вообразить себе никакого способа, как установить, истинна или ложна привлеченная метафизика, но я думаю, что имеет смысл установить все используемые допущения.
Мы говорили о допущениях как «причинных», но без исследования того, что мы понимаем под этим словом, которое, как я убежден, способно привести к важному расхождению в значениях. Давайте рассмотрим различные случаи.
Первый случай: А и В часто соединены в опыте, поэтому, когда вижу Л, ожидаю В. Здесь возникает проблема индукции, но она не относится к нашим текущим проблемам, связанным с выходом за пределы моего опыта.
Второй случай: рассмотрим, что заставляет меня думать, что вы обладаете опытом, которым не обладаю я. Очевидно, аргументация является аналогичной, но ее трудно точно сформулировать.
261
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
Например, предположим, вы говорите: «Мне жарко», и я заключаю, что вам жарко. Когда мне жарко, я говорю: «Мне жарко» и слышу определенные звуки (произнесенные мною). Я слышу подобные звуки, когда не разговариваю и когда мне не жарко. Я заключаю, что звуки имеют причину или антецедент [прошлое], подобные тому, что вызвало их к жизни, когда их произношу я.
Формально аргумент состоит в следующем. В большом числе случаев я знаю, что события вида А предшествуют событиям вида В; но существует и большое число случаев, когда я не знаю, имеет это место или же нет. В отсутствие свидетельств противного я допускаю, что названная последовательность событий имеет место. Мы все еще имеем дело с индукцией, но отличающейся от предыдущей тем, что не может быть свидетельств ни за, ни против нее, за исключением косвенного свидетельства того, что данная индукция, принятая в качестве научной гипотезы, не ведет ни к каким нежелательным следствиям.
Сказанное является аргументом в пользу существования других «разумов». Остается исследовать аргументы в пользу существования физического мира.
Простейшая форма аргумента в пользу существования физического мира состоит в том, что «вещи» существуют, когда я не вижу их — или, точнее, чтобы.избежать аргументации Беркли, когда никто не видит их. Например, предположим, что я держу свою чековую книжку в ящике стола, так что она не воздействует ни на чьи органы чувств, за исключением случая, когда ящик открыт. Почему я убежден в том, что книжка существует, когда ящик стола закрыт, и даже тогда, когда никто не видит этот ящик?
Некоторые философы могли бы сказать, что когда я говорю «книга находится в ящике стола», я всего лишь имею в виду, что «если кто-нибудь откроет ящик стола, он увидит в нем чековую книжку», — где «открывает ящик» должно интерпретироваться как опыт, а не что-то, постоянно проделываемое с ящиком. Данный взгляд, правильный он или же ошибочный, встречается только у философов, и я не хотел бы его обсуждать. Я хочу обсудить другой взгляд, согласно которому нечто — что может быть на262
_______________Истинность и ложность. Предварительное обсуждение
звано книжкой — находится в ящике, когда его никто не видит. Мы не желаем обсуждать, является ли этот взгляд истинным, меня интересует, что может способствовать тому, чтобы предполагать его истинность.
Не склонный к софизмам здравый смысл предполагает, что книга, возникающая тогда, когда ее видят, остается там же и все остальное время. Мы знаем, что это не так. Книга, которая может существовать невидимой, должна, если она существует, быть вещью того сорта, о которой физика говорит как о существующей, но совсем не так, как мы ее видим. Мы более или менее знаем, что если выполним определенные условия, мы сможем видеть книгу. Мы уверены, что причина данного опыта лишь частично заключена в нас; причины, внешние нам, ведут к убеждению в существовании этой книги. Это требует веры в такой вид причины, которая полностью и существенным образом выходит за пределы опыта. Каковы же аргументы в пользу существования причин подобного рода?
Убежденность, с которой мы наиболее естественно приходим к материи, как я полагаю, состоит в том, что в ощущениях наша роль является пассивной. Мы воспринимаем в нашем опыте образы и звуки, вообще говоря, безвольно. Теперь понятие «причины» — как бы мы этому ни противились — выводится из понятия «воли». Поскольку мы не желаем того, что видим и слышим, их причина, чувствуется, должна быть внешней нам. Данный аргумент выдвигается только для того, чтобы быть отвергнутым. Но разве есть лучший аргумент в пользу физического мира?
Единственный оставшийся аргумент, насколько я могу видеть, состоит в том, что гипотеза существования физического мира упрощает высказывание о причинных законах — не только тех, которые не могут быть верифицированы, но и о тех, что могут. Разумеется, не может быть аргумента против физического мира, поскольку опыт остается неизменным, существует мир или нет. Поэтому его существование оправданно как рабочая гипотеза. Но большего, руководствуясь аргументом простоты, сказать нельзя.
263
Истинность и ложность. Предварительное обсуждение_________________
Этим заканчивается обсуждение отношения между единичным мнением и фактом, посредством которого оно оказывается истинным (или ложным). Следует видеть, что подобный факт часто весьма удален от тех оснований, на которых базируется мнение, и что мнение может в некотором смысле быть знанием даже тогда, когда факт совершенно непознаваем.
Отношение между мнением и фактом оказывается еще более опосредованным в случае общих мнений, таких как «Все люди смертны». Здесь не существует единичный верификатор, здесь их неопределенное множество, хотя мог бы существовать единичный «фальсификатор». Мы еще не рассматривали, что выражается такими мнениями, как «Все люди смертны», но ясно, что может существовать только весьма отдаленное соответствие между тем, что выражается, и множеством верификаторов. Пока что я не предлагаю обсуждать эту проблему; я упомянул ее с целью показать, как много еще следует нам рассмотреть.
264
ГЛАВА XVII
ИСТИНА И ОПЫТ
Моя ЦЕЛЬ в данной главе — рассмотреть отношение между истиной и опытом или, что то же самое, между истиной и знанием. В этой связи наиболее важный вопрос — является ли понятие «истины» более широким, чем понятие «знания», а также может ли быть истинным или ложным такое суждение, которое невозможно теоретически доказать либо опровергнуть, представить вероятным или невероятным. Однако необходимо изрядное количество предварительных замечаний, прежде чем мы сможем обсуждать этот вопрос.
Как мы уже признали, «истина» — это прежде всего свойство мнений, а уж затем предложений. Некоторые мнения могут быть «выражены» предложениями, не содержащими переменных, например, «Мне жарко». Мнение, выходящее за рамки опыта носителя мнения, например, «У вас жар», всегда в своем выражении содержит переменные. Но некоторые мнения, выражение которых содержит переменные, не выходят за рамки опыта, и среди них некоторые являются базисными. Сказанное наиболее ясно проявляется в случае памяти, например, «Та книга находится где-то в моем шкафу». Данное выражение можно заменить, после исследования, на «Та книга находится здесь», но в случае выражения «У вас жар» это невозможно. Если я полагаю, что «нечто обладает свойством/», но не знаю ни одного суждения вида «а обладает свойством/», я естественно предполагаю, что при определенном опыте, которым я не обладаю, должно существовать суждение последнего вида, характеризующее етот опыт. Кажется, здесь присутствует неосознанное допущение, что опыт является чисто созерцательным, так что событие остается неизменным, сталкиваюсь я с ним на опыте или нет.
265
Истина и опыт
Вопрос об истине, выходящей за границы опыта, может быть сформулирован как следующий: пусть аг, а2,.. ап— все имена моего словаря, причем я поименовал все, что только можно поименовать. Предположим, что все высказывания fa?,/?2,../?? — ложны; возможно ли тем не менее, чтобы высказывание «существует ? такой, что^х» было истинным? Или, напротив, можем ли мы сделать вывод, что «/х — ложно для любого х»?
Невозможно обсуждать данный вопрос, не определив вначале, что подразумевается под «истиной» высказывания «существует ? такой, что/к». Такое суждение называется «суждением существования».
Невозможно определить «истинность» суждения существования иначе, чем в терминах базисных суждений существования. Любое другое определение будет использовать суждения существования. Например, в приведенном выше случае «допустим, что существует личность, отличная от меня, чей словарь содержит некоторое имя Ъ, которого нет в моем словаре, и которое таково, что для него/Ь — суждение восприятия». Это всего лишь новое и более сложное суж- ;i дение существования, даже если мы, подобно Беркли, заменим ги- | потетическую личность Богом. 1
Поэтому кажется, что мы должны перечислить базисные суж- f дения существования и отнести к «истинным» те, которые из них 1 выводимы. Но в таком случае остается вопрос: в каком смысле ис- | тинны базисные суждения существования? Кажется, мы могли бы сказать, что они «опытные». Например, когда некто стучит в дверь и вы говорите «кто там?», вы знаете, что «некто есть там» и вы же-, лаете узнать суждение формы «а есть там».
Предположим, мы утверждаем, что «существует ? такой, что jx», I когда для каждого имени нам известно, что «fa» — ложно. В этом! случае мы не можем получить лингвистическое высказывание без! переменной. Мы не можем сказать: «существует имя "а" такое, чтр| "/а" — истинно», поскольку здесь просто подставляется имя в каче*| стве переменной, так что результирующее выражение обладает ем меньшей вероятностью истины, чем исходное высказывание. Если:! полагаю, например, что существуют события в физическом мир которые никем не воспринимаются, эти события должны быть бе*|
266
Истина и опыт
зымянными; перевод, который подставляет гипотетическое имя, будет поэтому ложным, даже если исходное мнение было истинным.
Ясно, что если наше знание является менее ограниченным, чем, как иногда кажется, есть основания предполагать, должны существовать базисные суждения существования, а также ясно, что по отношению к некоторым из них каждый пример «/а», который мы можем предложить, является ложным. Простейший пример таков: «Существуют события, которые я не воспринимаю». Я не могу выразить в языке, что делает истинными подобные высказывания, не вводя переменных; «факт», который является верификатором, невозможно упомянуть.
Тем не менее, если высказывание «существует ? такой, чтоД» — истинно, оно истинно в силу некоторых событий, несмотря на то, что в предложенном случае мы не сталкиваемся в опыте с этим событием. Это событие все еще можно называть «верификатором». Нет причин полагать, что отношение высказывания «существует ? такой, что fx.» к верификатору будет разным, когда верификатор не дан опытным путем и когда он дан1. Когда верификатор дан опытным путем, процесс познания протекает по-другому, но это другой вопрос. Когда я сталкиваюсь на опыте с событием, это позволяет мне знать одно или более предложений формы «/а», из которых я могу дедуцировать высказывание «существует ? такой, что jfx». Это новое предложение имеет другое отношение к событию, чем то, которое имеет «fa»; зависимость «fa» от события возможна только тогда, когда ? получено опытным путем. Но это является лингвистическим фактом. Связь высказывания «существует ? такой, что^/х» с событием, в отличие от «/?», не требует, чтобы верификатор имел опытную природу. И связь может оставаться в точности той же, имеет событие опытную природу или же нет.
Если я задаю вопрос: «Какое событие делает высказывание "существует ? такой, ЧТО./Х" — истинным?», я могу ответить с помощью дескрипции, которая включает суждения существования, но я могу ответить, именуя событие. Когда я могу назвать подобное событие, я делаю больше, чем это необходимо для истинности выс1 Этот вопрос будет рассмотрен далее в конце этой главы.
267
Истина и опыт
казывания «существует ? такой, что jx», поскольку неопределенное множество других событий сделало бы то же самое и так же успешно. Если я говорю: «Существует по крайней мере один житель Лос-Анджелеса», любой житель города может в равной степени быть верификатором. Но когда я говорю, что «существуют невидимые части лунной поверхности», мне неизвестен ни один верификатор.
Если существуют базисные суждения существования, к чему мы, кажется, пришли, их отношение к восприятию должно сильно отличаться от того, которое характерно для суждений восприятия. В случае памяти, например «Та книга находится где-то в моем шкафу», суждение восприятия когда-то существовало. Возможно, хотя я и не думаю, что это правильно, прибегнуть к аргументации, что, дескать, во время восприятия я вывел суждение существования, а сейчас вспоминаю его. Подобная аргументация лишила бы суждение существования его базисного характера. Но бывают и другие случаи, не столь очевидные.
Рассмотрим события, которые никем не воспринимаются. Я не хотел бы утверждать, что мы знаем такие события, но нужно выяс- , нить, что подразумевается в подобных утверждениях. Чтобы еде- | латъ предмет обсуждения более определенным, давайте вообразим, f что я гулял около своего дома, когда кусок черепицы ударил меня ;' по голове. Я смотрю и вижу место на крыше, с которого, видимо, свалилась черепица. Я безусловно убежден, что черепица существовала и до того, как упала. Что заключено в такой убежденности? ;
Обычно принято обращаться к причинности и говорить, что из воспринимаемых фактов я умозаключаю о невоспрйнимаемых фактах. Разумеется, в связи с воспринимаемыми фактами я убеждаюсь в существовании левоспринимаемых фактов, но я не думаю, что здесь уместно говорить об умозаключении. Прежде чем мы видим * кусок черепицы, мы говорим: «Нечто ударило меня», и данное суж- | дение в той же степени непосредственное, как и суждение воспри- * ятия. Следовательно, оказывается возможным вместо общего правила причинного умозаключения подставлять некоторое число $ базисных суждений существования, каждое из которых столь же |
268
Истина и опыт
непосредственное, как и суждения восприятия. Из последних причинность может быть выведена индуктивно.
Данное обстоятельство не является важным. С общепринятой точки зрения, мы знаем суждение восприятия р, а также суждение «р имплицирует, что существует ? такой, что/о>; согласно взгляду, которого я придерживаюсь, когда мы знаем р, мы знаем, что существует ? такой, что fx. Различием между этими двумя взглядами можно пренебречь.
Нет причин, почему базисному эмпирическому знанию не принимать в форму высказывания «существует ? такой, что fx». Но знать это меньше, чем знать «fa». Если ? обладает свойством/, это может обусловить мое знание «существует ? такой, что/с» без того, чтобы обусловить мое знание «fa». В высказывании: «У вас жар»/— известно; данное обстоятельство иллюстрирует сказанное выше. В чисто физических высказываниях, таких как «Звук состоит из звуковых волн», не очень ясно, какое <> используется. Чтобы интерпретировать подобные высказывания, мы должны воспользоваться теоретической физикой в ее современной наиболее продвинутой форме. ue она соприкасается с опытом?
(1) Физические события обладают пространственно-временным порядком, который коррелируется (не очень точно) с объектом восприятия. (2) Определенные цепочки физических событий являются причинными источниками определенных объектов восприятия. Отсюда мы можем сделать вывод, что (а) время является одним и тем же как в физическом, так и в психологическом мире; (б) сосуществование(которое мы знаем как отношение между любыми двумя частями одного опыта) также существует и в физическом мире; (в) если я имею два качественно различных опыта, то их различиям в некотором смысле соответствует различие причин. Это дает опытные элементы в физических суждениях.
В любом значимом предложении все константы должны выводиться из опыта. Например, пространственно-временной порядок в физике выводится из пространственно-временного порядка объектов восприятия. Если я вижу две расположенные рядом звезды, а полярными координатами звезд в физическом пространстве,
269
Истина и опыт
с нами как источником наблюдения, являются (г, ?, ?), (г', ?, ?') тогда ? и fft ? и ? должны быть почти одинаковыми и почти совпадать по величине с угловыми координатами видимых звезд в нашем поле зрения. (Я говорю «почти», поскольку свет не распространяется по строго прямым линиям.)
В чистой логике есть предложения без констант. Они, если истинны, то без всякой связи с опытом. Но такие предложения, как известно, являются тавтологиями, и значение «истинность», приписываемое тавтологиям, отличается от аналогичного значения, приписываемого в эмпирических науках. Я не буду иметь дела с истинностью тавтологий и поэтому не буду больше говорить на эту тему.
Пока что мы занимались рассмотрением того, на что указывает высказывание «существует ? такой, что fx»; теперь давайте рассмотрим, что оно выражает.
Мы согласились, что «р или с» выражает состояние неуверенности. Иногда это справедливо для высказывания «существует ? такой, чтоД», но, как я полагаю, не всегда. Если вы обнаруживаете человека, умершего от пулевого ранения, вы рассуждаете, что кто-то застрелил его, и если вы хороший гражданин, то желаете заменить переменную константой; в этом случае присутствует сомнение, как и в случае «р или с». Но иногда вы вполне удовлетворены высказыванием «существует ? такой, что^/х» и не имеете желания заменить его на «fa». Изучая следы в джунглях, вы можете сказать: «Здесь был тигр»; в этом случае, если вы не заинтересованы в охоте на тигра, вы не имеете никакого желания заменить переменную воспринимаемой константой. Или, предположим, я говорю «Лондон имеет 7 миллионов жителей». В этом случае я определенно не желаю заменить наше высказывание таким: «Жителями Лондона являются^ и5 и Си...» и так далее до 7 миллионов терминов. Интересный вопрос: что в последнем случае выражается предложением с переменной?
Предположим, некто говорит мне: «Я вижу на улице лисицу», и предположим, что я ему верю. Что в таком случае включается в состояние моего разума? У меня может возникнуть образ лисицы, более-менее отчетливый, и я думаю: «Он это видел». Кажется, этот
270
Истина и опыт
образ выполняет представительскую функцию, поскольку я не предполагаю, что он видел мой образ. Образы в подобных случаях фактически действуют как символы, в точности так же, как слова. Обычно образы слишком расплывчаты, чтобы выступать «значением» любого члена не вполне определенного класса возможных или действительных объектов восприятия. Такой образ лисицы, который я могу образовать в голове, подошел бы для произвольной обычной лисицы. Следовательно, он служит почти в точности той же цели, что и слово «лисица». Давайте поэтому предположим, что слова, которые я слышу, воздействуют на меня без промежуточных образов. Когда я слышу, что «Я видел лисицу», это приводит меня к определенного рода действиям; каковы они, будет зависеть от того, занимаюсь я охотой на лис или нет. Но, вообще говоря, мы можем сказать, что различные лисицы вызывают у нас весьма сходные действия. Поэтому услышанные слова «я видел лисицу» являются причинно достаточными. Мы можем охарактеризовать ситуацию следующим образом: пусть Рг, ?2, F3... — различные лисицы и предположим, что видение Рг вызывает действие Аа, F2 вызывает действие А2 и так далее. ?? ?2, и т. д. являются сложными действиями; может существовать часть А, общая для всех этих действий. Эта общая часть (с очевидными ограничениями) может быть названа словом «лисица». Когда я слышу слова «Вот лисица», я понимаю их, если они вызывают реакцию А. (Разумеется, это чрезмерное упрощение, но не имеющее отношения к нашей проблеме.)
Становится ясно, что в отношении того, что выражается, функция переменных в точности та же, что у общих слов. Если мы руководствуемся прагматическим взглядом на «значение» и определяем его в терминах действий (или зарождающихся действий), к которым оно приводит, тогда высказывание «существует ? такой, что УХ» выражает ту часть действия, которая общая для «/а», <271
Истина и опыт
(Ситуация оказывается чуть более сложной, когда у человека имеется словесное знание того, что он не знает, как перевести в термины восприятия. Большинство людей знает, что гремучие змеи опасны, даже если они не смогут их распознать, когда увидят. В таком случае объект восприятия, которым фактически является гремучая змея, не вызывает уместных действий до тех пор, пока кто-нибудь не скажет: «Это — гремучая змея». В подобных случаях общее слово оказывается более сильнодействующим, чем те примеры, к которым оно приложимо. Но это значит всего лишь то, что в предложенном случае словесный опыт человека превосходит опытное знание вещей, обозначенных словами.)
Предложенная теория имеет поддержку в теории аналитических умозаключений. Умозаключение определяется как аналитичес-кое, когда заключение оказывается частью посылок. В соответствии с тем, что мы уже видели, мнение в заключении также является частью мнения, выраженного в посылках: кто бы ни полагал «/а», ·; он также полагает, что «существует ? такой, что^/х». Наша теория | мнения не требует, чтобы мнение было выразимо в словах; поэто- | му нет ничего удивительного в том, что человек, имея мнение, вы- | раженное в словах, имеет и другие мнения, логически связанные с первым, которые он не в состоянии выразить словами, и может даже ? не подозревать, что их имеет. |
Мы должны сейчас попытаться достичь большей точности в ана- | лизе отношения мнения к его верификатору в случае, когда верификатор на опыте не встречался. Выше мы говорили, что нет причин полагать, что у высказывания «существует ? такой, что^/х» отношение к верификатору различается в случаях, когда верификатор дан и не дан в опыте. Мы должны теперь исследовать данный тезис и расширить его применимость.
Прежде всего, суждение существования имеет, как правило, много верификаторов, а не один. Высказывания fa,fb,fc.,.. если они истинные, то благодаря разным верификаторам, каждый из которых является верификатором для высказывания «существует? такой, что^/х».
Далее, когда ни один верификатор не встречался в опыте, не существует ни одного предложения «/а», соответствующего со272
Истина и опыт
бытию, которое верифицирует высказывание «существует ? такой, что /Х>У, происходит это потому, что ex hypothesi1 не существует такого имени, как а. Когда «/а» выражает суждение восприятия, можно различать два шага: первый, ведущий от объекта восприятия к предложению «/а»; второй, ведущий от предложения «/а» к предложению «существует ? такой, что^х». Однако этих двух шагов нет в предполагаемом случае. Может случиться так, что суждение «существует ? такой, что fie» окажется базисным; может случиться так, что оно окажется суждением, которое истинно, но не может быть известным. Эти случаи следует истолковывать по отдельности.
Рассмотрим первый случай, в котором суждение «существует ? такой, что jx» является базисным. Есть ли причины, по которым данное суждение не выражало бы такой опытный факт, каким может быть «/а»? Слово «опыт» в известной степени расплывчатое; возможно, что оно определимо только в терминах базисных суждений. Суд, рассматривающий дела об убийстве, может решить, что А был убит В или же что он был убит неизвестным или неизвестными. Последнее заключение базируется на количестве суждений, либо доказанных в суде, либо вообще допустимых; логически необходимо, чтобы среди них имелось хотя бы одно суждение существования. На практике процесс выглядит примерно так: мы располагаем суждениями восприятия «Это — пуля», «она в голове» и общим суждением «Пули в головах оказываются в результате выстрелов из оружия». Последнее суждение — не базисное, а индуктивное обобщение. Индуктивное обобщение имеет следующую форму: «для всякого х, из Jx следует, что существует у такой, что ду». Наблюдаемые посылки этого обобщения имеют форму: fa -ga',fb - gb',fc · /с' и т. д., где а, а', Ъ, V, с, с' являются попарно одновременными событиями. В очередном случае мы обнаруживаем/d, но не находим никакого а' такого, что t/d'; мы, однако, заключаем, что «существует у, одновременный с d, такой, что ду».
Здесь проявляется различие между индуктивным умозаключением в логике и индуктивным выводом как животной привычкой.
1 Гипотетически (лат.) — Прим. перев.
273
Истина и опыт
В логике мы переходим с помощью индуктивного правила от fa ga'rfb · gb',fc - дс'г и т. д., к высказыванию «для всякого х, из jfx следует, что существует у, одновременный с х, и такой, что ду». Затем мы добавляем наблюдаемую посылку/d и заключаем, что и в данном случае существует у такой, что ду. Но индукция как привычка животного осуществляется совершенно по-другому. Животное сталкивается в опыте fa · ga',fb - gb',fc · дс'... и/d. В связи с опытом/d животное полагает, что «в настоящий момент существует у такой, что ду», но оно не осведомлено о причинах своего мнения. Когда в процессе эволюции животное превращается в индук- ; тивного логика, оно замечает причины и говорит, что они являют- <* ся основаниями его мнения. Пока же их нет, оно могло бы доста- | точно обоснованно принять в качестве базисного суждение «в на- | стоящий момент существует у такой, что ду»; это проще, чем при- | бегать к индуктивному правилу, и более правдоподобно. Следова- f тельно, в этом отношении животное предпочтительнее логика. Так § оправдывается концепция Юма.
Однако, быть может, мы должны допустить, что существуют базисные суждения существования. Они соответствуют фактам, хотя такое соответствие не совсем совпадает со случаем, когда суждения не содержат переменных. Если «/а» является базисным суждением, то факт, соответствующий ему, является причиной данного суждения. Пусть теперь мнение «существует ? такой, что^х» является частью мнения «/а», когда последнее мнение существует; когда же оно | не существует, наш факт обладает только частью действия, необхо-1 димого для того, чтобы произвести мнение «/a», a именно той частью, которая производит мнение «существует ? такой, что ^».Происходит это потому, что причинная цепочка от факта к мнению здесь ? длиннее, чем в случае, когда факт обусловливает мнение «fa».
Здесь соответствие истины и факта все еще причинное, причем такого рода, который связан со «значением» или «значимостью»
Мы теперь должны спросить себя: есть ли смысл, в котором суж* дение может быть истинным, но не может быть известным? смотрим, скажем, суждение «на невидимой стороне Луны суще* ет гора высотой от б до 7 тысяч метров». Здравый смысл без кож
274
Истина и опыт
баний признает, что данное суждение либо истинное, либо ложное, но многие философы придерживаются теорий истины, с точки зрения которых это сомнительно.
Давайте назовем наше суждение S. Вопрос в следующем: что может означать предложение «5 — истинно», если только оно может что-либо означать?
Мы можем сказать, что S — правдоподобно, поскольку существуют такие горы на той части Луны, которую мы можем видеть. Но правдоподобие — понятие, отличное от истины, и мы не видим причин, почему то, что правдоподобно, могло бы быть истинным или ложным, пока мы не сможем определить истину независимо от правдоподобия.
Мы не можем сказать, что 5 — не значимо, поскольку оно правильно построено из терминов, значение которых нам известно. Это очевидно, поскольку если мы подставим «видимый» вместо «невидимый», предложение становится одним из тех, которые утверждаются астрономами; ни одно предложение не лишается значимости от введения отрицательного слова «нет».
Здравый смысл воображает путешествие вокруг Луны (которое только технически невозможно) и подсказывает нам, что если мы его совершим, то либо увидим, либо нет такую гору, о которой идет речь. Это происходит потому, что сам фантазирующий о путешествии наблюдатель уверен в том, что суждение S — значимо. Астроном может сказать: горы на обратной стороне луны вызывали бы гравитационные эффекты, и поэтому их существование можно было бы мысленно вывести. В обоих этих случаях мы рассуждаем о том, что могло бы произойти, как о гипотетическом событии, которое не было верифицировано в нашем опыте. В каждом случае здесь используется правило: «в отсутствие свидетельства о противоположном, мы предполагаем, что ненаблюдавшиеся части Вселенной подчиняются тем же законам, что и наблюдавшиеся части». Но пока мы не располагаем независимым определением истины относительно того, что не наблюдается, данное правило будет оставаться всего лишь определением, а «ненаблюдавшиеся части» — только техническим средством, коль скоро они остаются не275
Истина и опыт
наблюдавшимися. Данное правило только тогда говорит нечто субстанциальное, если оно означает: «что я буду наблюдать, окажется сходным с тем, что я уже наблюдал», или же если я могу определить «истину» независимо от наблюдения.
Согласно реалистической теории истины, существуют «факты» и предложения, связанные с этими фактами так, что факты делают предложения истинными или ложными совершенно независимо от способа разрешения данной альтернативы. Трудность заключается в том, чтобы определить отношение, которое конституирует истину, если принята данная точка зрения. Вопрос оказывается серьезным, поскольку, как мы видели, он касается не только ненаблюдаемой обратной стороны Луны, но также кошек, собак и бытия других людей.
Предложение, которое истинно благодаря ненаблюдавшемуся факту, содержит по крайней мере одну переменную. Предложение «существуют люди в Семипалатинске» истинно благодаря конкретным фактам, но поскольку мне неизвестно ни одно имя жителя того региона, я не могу ничем дополнить эти факты. Однако каждый из этих фактов имеет определенное отношение к нашему предложению и каждый имеет к предложению одно и то же отношение. Я не думаю, что здесь имеется какая-либо реальная трудность; мнимая трудность обязана тому тривиальному обстоятельству, что то, что не имеет имени, не может быть упомянуто. Итак, я заключаю, что предложения, содержащие переменные, могут быть истинными благодаря их связи с одним или более наблюдаемым фактом и что связь та же, которая делает истинными сходные предложения, когда они затрагивают наблюдаемые факты, например, «существуют люди в Лос-Анджелесе». О ненаблюдаемых фактах можно говорить с помощью общих терминов, но не с тем уровнем спецификации, который возможен в отношении наблюдаемых фактов. И не видно причин, почему бы понятию «истины» не быть шире понятия «знания».
276
ГЛАВА XVIII
ОБЩИЕ МНЕНИЯ
До сих ПОР мы имели дело с мнением как частным фактическим событием, когда оно возникает, насколько это возможно, непосредственно из восприятия; мы также рассмотрели, хотя и менее полно, те мнения, в словесном выражении которых встречается слово «некоторые», признанное нами важным, в особенности, в связи с памятью. Теперь мы намерены рассмотреть мнения, в словесном выражении которых встречаются слова «все» или «ни один». Как и прежде, я ограничиваю себя внелогическими мнениями.
Во всех так^х исследованиях присутствует комбинация логики и психологии. Логика указывает нам цели, которых мы должны достичь, а психология должна показать, как их достичь. Наша психология мнения, коль скоро она должна быть способна в своих выводах использовать рафинированные абстракции логиков, должна быть с самого начала применима к животным и маленьким детям и должна представить логические категории как естественное развитие животных привычек. В этом нам сильно помогает наше признание того, что мнение является существенно долингвистичес-ким и что когда мы выражаем его в словах, мы уже сделали наиболее трудные шаги, ведущие от животного к логику.
277
Общие мнения
Психология, которая будет предлагаться на рассмотрение в данной главе, как и в предыдущих главах, является более или менее схематической и не претендует на полную корректность в деталях. Что утверждается, так это общего рода положение, необходимое для того, чтобы перейти от животных привычек к требованиям логики. Тщательность в деталях является делом психолога и должна зависеть от исследований, достаточно далеких от теории познания. Коль скоро это касается психологии, я буду удовлетворен, если смогу убедить психологов в естественности и важности проблем, обозначенных мной.
Общие мнения, под которыми я подразумеваю такие, которые в их словесном выражении используют слова «все», «ни один» или синонимичные им, имеют свои доинтеллектуальные источники в привычках определенного рода. У тех, кто владеет языком, такие привычки могут быть чисто вербальными. Слово «примула» может наводить на слово «желтый»; слово «Апостолы» может наводить на слово «двенадцать». Схоластическое образование производит массу знаний такого сорта, которые почти не связано с тем, для означивания чего используются предложения. Мы, однако, ищем нечто доязыковое и поэтому должны для начала проигнорировать привычки, связанные со словами.
Рассмотрим поведение собаки. Когда она видит, что ее хозяин надевает шляпу, она ожидает, что ее возьмут на прогулку, и выражает это ожидание прыжками и лаем. Определенный запах собаку наводит на мысль о кролике; действует кроличья нора или любое I место, где собака часто встречается с кроликами. Запах самки в брачный период будет стимулировать подозрительные попытки. Мне рассказывали, что лошади сильно пугаются запаха медвежьей шкуры, даже если лошадь никогда не видела медведя. Указанные | виды поведения частично являются инстинктивными, частично | результатом опыта. Запах кролика или самки оказывает инстинк- | тивное действие, но хозяйская шляпа вызывает эффект, произве- | денный предыдущими событиями. В обоих сходных случаях, если | бы собака была чудесным образом одарена языком и ментальны- ) ми привычками философа, это привело бы ее к формулированию ·
278
Общие мнения
общего суждения. Она могла бы сказать: «Везде, где появляется этот запах, имеется нечто съедобное» и «Надевание шляпы моим хозяином является неизменным событием, предшествующим его прогулке». Если вы спросите собаку, каким образом она это знает, она скажет в последнем случае, что все это наблюдала, а в первом случае — что у нее была синтетическая априори интуиция. Она не говорит этого только потому, что не умеет разговаривать; но мы говорим весьма сходные вещи при весьма сходных обстоятельствах.
Давайте рассмотрим некоторые более легкие общие суждения, такие, как «всякий раз, когда поблизости имеется определенный запах, имеется и бекон». Пусть <Давайте попытаемся рассмотреть более детально суждение «всякий раз, когда существует/х, существует и дх». Рассмотрим вначале различные значения функции/, скажем,/a, fb,/с... Каждое из них является суждением, которое можно полагать: например,/а говорит, что «поблизости от ? имеется определенный запах (бекона)». Запах является, строго говоря, классом запахов, поскольку два кусочка бекона не пахнут в точности одинаково. Давайте назовем класс запахов, о которых идет речь,р, а класс кусочков беко279
Общие мнения
на — ?. Или, чтобы избежать ассоциаций с физикализмом, пусть ?— класс зрительных восприятий, называемых «видение бекона». Мы можем несколько изменить наше исходное суждение, чтобы упростить наше обсуждение; мы можем взять суждение «всякий раз, когда мы ощущаем запах бекона, мы его видим в тот же момент или вскоре после этого». Чтобы уточнить его, давайте зафиксируем временной интервал t, скажем, в пять минут. Тогда наше высказывание превращается в следующее: «когда бы ни произошло событие — член класса р, происходит чуть позже событие — член класса Д такое, что временной интервал между p и /? меньше t», где t — заданный постоянный временной интервал. Но такое выражение слишком сложное. Давайте посмотрим, возможно ли выразить мысль попроще.
Когда я начинаю размышлять, я наблюдаю, что в определенных случаях сталкиваюсь на опыте с/а и ожидаю да, сталкиваюсь cfb и ожидаю gb и т. д. Я наблюдаю также, что ожидания меня не разочаровывают. Время t, появившееся в нашем предыдущем высказывании, теперь замещается временем, необходимым для того, чтобы разочароваться в ожидании. Конечно, оно различается в зависимости от характера ожидания, а также, как в нашем случае, от интенсивности запаха. Вспомним, что мы определяли ожидаемое, подобное припоминаемому, как разновидность мнения: например, суждение «происходит сильный взрыв во время t» может ожидаться раньше t, осознаваться как восприятие в момент t и припоминаться после t. Грамматическое время глагола — «будет», «есть», «было» — выражает различия в телесных состояниях носителя мнения в соответствии с его ожиданиями, восприятиями или воспоминаниями. Время применяется первично только к предметам нашего перцептивного опыта и выражает виды возникающего мнения, но не характер того, на что «указывает» мнение. Если мы желаем сказать в спинозовской безвременной манере, что «Цезарь является убитым на мартовские иды», мы должны изобрести специальный язык и использовать «есть» в смысле, отличном от обычного употребления.
Давайте теперь вернемся к нашему бекону. Человек или животное, сталкиваясь на опыте с элементом р, ожидает появления в опы280
Общие мнения
те элемента Д но не начинает полагать общее суждение, хотя его поведение в присутствии члена класса p таково, как если бы он, она или оно полагали общее суждение. Различие в поведении между приведенным выше примером и полаганием общего суждения возникает тогда, когда не присутствует ни один член классар. Если я полагаю, что «там, где имеется р, имеется yS», и если я желаю один из ?, я могу прийти к поиску одного из р; данная мысль поясняется примером геолога, ищущего золото, который ищет его только там, где имеются очевидные показания для этого. Геологу требуется явное общее суждение как руководство к действию. В этой главе мы касаемся явного общего суждения, но понимаем его лучше, если рассматриваем его животного предшественника.
Когда я высказываю мнение о будущем, оно может либо включать, либо не включать физическое состояние, называемое «ожиданием», так же как мнение о прошлом может включать или не включать припоминание. Если я думаю, что «однажды Солнце остынет», я не нахожусь в состоянии ожидания; если, наблюдая вспышку молнии, я думаю «сейчас прогремит гром», я нахожусь в состоянии ожидания. Ожидание как физическое состояние возможно только в отношении опыта в непосредственном будущем. Далее, я использую слово «ожидание» как аналог памяти, не включая в него никаких мнений о будущем.
Индукция животного отличается от научной индукции в нескольких отношениях; одно из различий состоит в том, что первая, но не последняя, включает ожидание. Когда в опыте животного событие вида А быстро сменяется событием вида J5, если В эмоционально интересно, животное приходит к ожиданию В каждый раз, когда происходит А. Какое количество опытов необходимо, зависит от силы эмоции, возбуждаемой В; если В крайне желательно или болезненно, то может быть достаточно одного опыта. Как только животное приобрело привычку ожидать В, когда видит А, оно ведет себя в присутствии А как человек, который полагает общее суждение «послеА всегда следует5». Но животное ни в коей мере не полагает ничего такого, что могло бы быть выражено исключительно словами, упоминающими А и В. Животное видит А и ожида281
Общие мнения
ет В; эти два события, хотя мы и видим, что они причинно связаны, для животного являются отдельными мнениями. Когда мы размышляем о собственном животном поведении, мы можем наблюдать, что до сих пор после А всегда следовало В, или же мы можем наблюдать два закона: «А вызывает ожидание В» и «За ожиданием В следует В». Эти два закона становятся истинными позже, чем наше первое опытное знакомство с одним из них, согласно которому за А следует В, поскольку определенное число опытных испытаний закона необходимо, чтобы вызвать к жизни примеры закона, согласно которому А выступает причиной ожидания В. Любой из этих трех законов может не сбыться в любой момент, но я рассматриваю случай, при котором этого не происходит.
Важность сказанного состоит в том, что оно демонстрирует ограничения животной индукции. Она никогда не ведет к полага-нию общего суждения «после А следует В», а только, когда происходит А, ведет к ожиданию «произойдет В». Убежденность в общих законах, даже индуктивных и ошибочных, требует более высокого интеллектуального развития, чем для того, что может быть названо «индуктивным поведением» в присутствии стимула А. Рассуждая прагматически, мнение в виде общего закона, как противостоящее животной привычке, существенно отличается тем, что оно может влиять на действие в отсутствие стимула Л.
В научной индукции не присутствует ожидание в ограниченном выше смысле. Рассмотрим одно из самых ранних применений такой индукции — открытие египтянами периодичности затмений. Здесь предсказываемые события были слишком удалены по времени, чтобы «ожидать» их в физическом смысле. В науч- € ной индукции два события А и В наблюдаются как происходящие совместно или рядом во времени, но не продуцируется никакого физического ожидания, а если оно и появляется, то рассматривается как не относящееся к делу. Гипотеза, что В всегда сопровождает А или следует за ним, предшествует мнению, что это имеет место, и мнение никогда не приобретает догматического и непосредственного качества животного ожидания. Я, однако, не могу подтвердить мысль, что наша упрямая вера в индукцию имеет
282
Общие мнения
какую-то связь с животным ожиданием. Но это чисто психологический вопрос, несущественный для нашего исследования.
А теперь мы попытаемся проанализировать, что «выражается» словами «после А всегда следует В». То, что выражается, не может пониматься в том смысле, что когда мы сталкиваемся на опыте с А, мы ожидаем В, поскольку это уже другой общий закон, который следовало бы сходным образом проанализировать, и так мы впали бы в бесконечный регресс. То, что выражается, должно быть мнением, включающим как А, так и 5, но не причинной связью между мнением и одним Л, а также между другим мнением и одним В.
Предположим, я полагаю, что все люди смертны. Что при этом должно случиться со мной? Я думаю, что мнение такого рода иногда является утвердительным, иногда отрицательным там, где такие термины следует истолковывать психологически. Мнение является утвердительным, когда принимается то, что рассматривается, и отрицательным, когда отвергается то, что рассматривается. Таким образом, высказывание «Все люди смертны», когда оно утвердительное, устанавливает определенную связь между предикатами «человек» и «смертен», а когда оно отрицательное, то может быть представлено вопросом «Бессмертный человек?», после которого следует ответ «Нет». Психологически эти два случая отличаются. Давайте сначала рассмотрим утвердительный вариант.
Можно подумать, что высказывание «Любой, принадлежащий к человеческому роду, смертен» можно истолковать с субъективной точки зрения всего лишь как отношение двух предикатов «человеческий» и «смертен». Мы могли бы сказать: все мнения, такие как «А человек», «5 — человек» и т. д., рассматриваются как события носителем мнений; они имеют нечто общее, то, что «выражается» предикатом «человеческий». Аналогичным образом имеется нечто, «выражаемое» предикатом «смертный». Мы могли бы попробовать сказать, что один из этих предикатов имплицирует другой, и использовать данное обстоятельство для анализа того, что «выражается» посредством высказывания «Все люди смертны».
283
Общие мнения
Эта аристотелевская интерпретация упускает, однако, тот факт, что связь имеется не между предикатами как таковыми, а только между предикатами одного субъекта. «Л — человек» влечет «А — смертен», но не «В — смертен». Поэтому мы не можем элиминировать гипотетический субъект и гипотетическую пропозициональную форму в истолковании высказывания «Все люди смертны».
Когда я полагаю, что «Все люди смертны», я полагаю, если являюсь логиком, следующее: «Для всех возможных значений х, если ? — человек, то ? — смертен». Это не тот случай, при котором для всех возможных значений ? мы полагаем, что если ? — человек, то ? — смертен. Если бы это было не так, мы имели бы столько мнений, сколько возможно значений х; и если ? — возможное значение х, мы бы полагали, что «если ? — человек, ? — смертен». Но мы можем никогда не слышать про ? и поэтому оказаться неспособными к этому мнению. Таким образом, мнение, что все люди смертны, является одним мнением, и общность высказывания составляет часть мнения. Более того, оно интенсионально в том смысле, что мы можем иметь мнение без того, чтобы знать всех существующих людей. Коль скоро я понимаю слова «человеческий» и «смертен», субъектно-предикатную форму и «если-то» форму, я имею все, кроме общности, что требуется для понимания высказывания «Все люди смертны».
Мы уже видели, что общие суждения нельзя объяснить как привычки, хотя они, вообще говоря, связаны с привычками. Это становится ясным ввиду трех причин. Первая: общее суждение требуется для того, чтобы констатировать, что данная личность имеет данную привычку; мы должны иметь возможность сказать: «Мистер А всегда отвечает на действие А действием 5». Следовательно, если мы попытаемся использовать привычку для объяснения общих суждений, мы будем вовлечены в бесконечный регресс. Вторая: общие суждения не только можно понять, но они могут и влиять на наши действия в отсутствие стимула к ассоциированной с ним привычке. Предположим, я убежден, что «все дикие жирафы живут в Африке»; это не означает, что где бы я ни увидел жирафа, я думаю, что «я должен находиться в Африке». Это только означа284
Общие мнения
ет, что когда я думаю о начинающейся большой охотничьей экспедиции, я думаю, что «если я желаю поохотиться на жирафов, я должен поехать в Африку». Третья: когда я с помощью научных методов обнаруживаю общее суждение, знание, которое я приобретаю, предвосхищает любую привычку, связанную с ним. Мнение, что металлы проводят электричество, может произвести привычку, но оно не произведено привычкой.
Чтобы продвинуться дальше в анализе того, что «выражается» общим суждением, мы должны, как полагаем, принять альтернативную интерпретацию, упоминавшуюся выше, при которой суждение интерпретируется как отрицающее суждение существования. «Ни один А не есть В» отрицает «некоторые А суть В»; «все А суть В» отрицает «некоторые А не суть В». Итак, с данной точки зрения «ни один А не есть J5» оказывается проще, чем «все Л суть 5». Поэтому мы рассмотрим данное отрицательное высказывание в первую очередь.
Мы рассматривали, в связи с фактическими предпосылками человека, которого спрашивали: «Вы что-нибудь слышали?», а он отвечал: «Нет, я ничего не слышал». Как мы говорили, этот человек обрек себя на крайне важное обобщение: «Ничто во Вселенной не является сейчас звуком, слышимым мной». Однако оно может быть истинным в отношении того, на что «указывается», но не может считаться истинным в отношении того, что «выражается». Давайте рассмотрим, можем ли мы достичь менее неправдоподобной интерпретации того, что «выражается».
Рассмотрим последовательность суждений восприятия «Я слышу Л», «Я слышу 5», «Я слышу С» и т. д. Все они имеют нечто общее, а именно,стимуляцию слуховых центров и определенный вид ощущения. То, что они имеют общее, подразумевается словом «слышать». Это выражается фразой «Я слышу нечто», которая, с точки зрения выражения проще, чем «Я слышу Л».
Мы видели в одной из предыдущих глав, что существуют два вида утверждения: один, относящийся к суждениям восприятия, встречается только в объектном языке и не имеет соответствующего ему отрицания; другой, который может встречаться только в
285
Общие мнения
языках более высокого уровня, возникает в тех случаях, когда суждение вначале рассматривается, а затем принимается. Этот второй вид имеет соответствующее ему отрицание, когда суждение, после того как рассмотрено, отвергается. Психологически отвержение суждения означает подавление импульсов, которые могло бы произвести полагание суждения; это всегда ведет к определенному психологическому напряжению, поскольку импульсы, связанные с мнением, не исчезают, но им противодействуют противоположные силы.
Давайте все сказанное рассмотрим на примере человека, который дает отрицательный ответ на вопрос, слышит ли он что-нибудь. Мы уже видели, что выражается фразой «Я что-то слышу». Наш вопрос вынуждает человека рассмотреть последнее суждение и затем отвергнуть его; свое решение он выражает словами «Я ничего не слышу». Данное описание того, что происходит, кажется понятным и психологически заслуживающим доверия.
В случае утвердительного общего суждения «Все А суть В» имеется излишняя сложность, но никакой новой принципиальной трудности. Давайте снова возьмем высказывание «Все люди смертны». Это следует интерпретировать как «Являются ли некоторые люди бессмертными? Нет». Сказанное можно распространить на следующий случай. Когда вы обсуждаете суждение «А — человек, но он бессмертен», вы принимаете, что «А — человек», но отвергаете, что «А — смертен». Различные действия подобного рода, подстановка В, С и т. д. на место А — все эти действия имеют нечто общее, а именно мнение, выраженное словами «некоторый человек бессмертен». Когда вы отвергаете данное мнение, вы находитесь в состоянии, выражаемом словами «все люди смертны». Таким образом, эти слова выражают двойное отрицание или, рассуждая с позиций психологии, подавление подавления [стимулов]. Насколько я помню, доязыковые формы подобного действия изучались Павловым на собаках.
Теперь мы должны исследовать, что «указывается» общим мнением и как, если это имеет место, мы можем знать, что общее мнение является истинным.
286
Общие мнения
Что касается «указываемого» общим мнением, мы должны вспомнить, что как мы видели в одной из предыдущих глав, теоретически мир может быть полностью охарактеризован без помощи логических слов. «Если бы у нас было достаточно мира и времени», мы могли бы обойтись без общих суждений. Вместо «Все люди смертны» мы могли бы говорить «Сократ смертен», «Платон смертен» и так далее. Однако это было бы слишком долго, к тому же наш словарь имен для этих целей недостаточен. Вот почему мы должны использовать общие суждения. Но субъективный характер логических слов проявляется здесь в такой степени, что состояние мира, который делает общее суждение истинным, может быть указано только посредством общего суждения. Если суждение «Все люди смертны» должно быть истинным, должно существовать одно событие, которое представляет смерть А, другое — смерть В и так далее относительно всего списка людей. В мире нет ничего такого, что было бы «смертью всех людей», и поэтому нет ни одного верификатора суждения «все люди смертны».
В соответствии с современной логикой, в высказывании «все люди смертны» речь идет не только о людях, но обо всем. Такая интерпретация определенно возможна и определенно наиболее пригодна для логики. Но трудно отказаться от мнения, что высказывание не может быть проинтерпретировано так, что оно будет говорить только о людях. Давайте рассмотрим этот вопрос.
Если я желаю превратить высказывание «Все люди смертны» в высказывание только о людях, я, прежде всего, должен располагать экстенсиональным определением «людей». Предположим, я говорю: «А, В, С... Z — полный список людей». Тогда, чтобы доказать, что все люди обладают определенным предикатом, мы нуждаемся только в наблюдении, что этот предикат принадлежит Л и В и С и... и Z; остальная Вселенная отношения к нашем вопросу не имеет. Все это было бы хорошо, если бы люди представляли договорное собрание объектов; но если «люди» определяются как те объекты, которые обладают определенным предикатом, как мы можем знать, что наш список А, В, С... Z является полным? Фактически в случае людей мы знаем, что любой составленный список
287
Общие мнения
является неполным. Можно сказать, что это происходит из-за нашей ограниченности. Всезнающее Бытие могло бы быть уверенным, что список полный, но только зная все, оно бы знало про каждую вещь за пределами списка, что она — не человек, и это знание было бы существенным.
Тем не менее подобный вывод не выглядит окончательным. Игнорируя средства познания, давайте предположим, что, как факт, А,В,С... — все существующие люди, и давайте предположим, что существуют события, правильно изображенные как смерть Л, смерть В, смерть С,. · смерть Z. Тогда фактически истинно, что все люди смертны. Таким образом, число событий, которое требуется для обеспечения истинности суждения «все люди смертны», то же, что и число людей, и не более. Другие события необходимы, чтобы мы могли знать, что наш список полный, но не для того, чтобы он мог быть полным. Мы, следовательно, можем заключить, что число событий, требуемых для того, чтобы сделать истинным суждение о всех людях, должно совпадать с числом людей, но не превышать его. Все эти события, взятые вместе, представляют верификатор нашего общего суждения.
Давайте рассмотрим случай, когда мы более уверены в истинности нашего общего суждения, скажем, «Все дронты1 — смертны». Можно сказать, что мы знаем это, поскольку все дронты уже мертвы. Можно, конечно, возразить, что возможно дронты остались на других планетах или же что эволюция, однажды произведя дронтов, может произвести их снова, подобно птице-фениксу. Поэтому мы внесем поправку в наше общее суждение и скажем только следующее: «Все дронты, жившие на поверхности земного шара до 1940 года, были смертными». Последняя фраза выглядит неподлежащей сомнению.
Суждение, к которому мы сейчас пришли, строго аналогично суждению «В кладовой отсутствует сыр», которое мы рассматривали ранее. Для доказательства обсуждаемого суждения требуется обзор земной поверхности, ведущий к множеству отрицательных суждений в форме «это — не живущий дронт», применимых к
1 Вымерший вид птиц. — Прим. перев. 288
Общие мнения
каждому достаточно большому земельному участку (рассматриваемому достаточно долго), чтобы иметь шанс обнаружить на нем дронта. Эти отрицательные суждения, как мы видели, зависят от отрицательных суждений, таких как «Это — не синее». Такая общность является строго перечислимой и оказывается возможной благодаря тому факту, что наш определенный предикат содержит пространственно-временную определенность. Особенность подобных предикатов заключается в том, что при благоприятных обстоятельствах можно эмпирически показать их объемную эквивалентность списку имен. Но то, что это возможно, само является эмпирическим фактом, связанным со свойствами пространства-времени, которые рассматривались в связи с собственными именами.
В соответствии с вышесказанным, то, что «указывается» общим суждением формы «все Л-тые являются В-тыми», представляет собой собрание событий, по одному для каждого А. Это собрание является «верификатором» общего высказывания: когда происходит каждый член собрания, высказывание истинно; когда хотя бы один элемент не происходит, высказывание ложно.
А сейчас мы переходим к вопросу, как мы можем знать, если только можем, общие эмпирические суждения. Мы видели, что некоторые из них могли быть известны посредством переписи; это происходит тогда, когда рассматриваемые объекты ограничены определением пространственно-временной области, которая находится в нашей окрестности, и ни один из объектов не принадлежит будущему. Но это исключительный случай, и вполне вероятно, что когда наше знание пространства-времени проанализировано адекватно, можно установить, что он [случай] не представляет подлинного исключения. Определенно, во всех остальных случаях нам невозможно знать, что мы составили полную перепись, и поэтому наше знание общего суждения, если существует, должно быть получено другими методами.
Я думаю, что если нам позволительно знать какие-либо эмпирические обобщения за исключением тех, которые выведены из переписи, слово «знать» в таком случае будет использоваться более либерально, чем до сих пор. Мы могли бы сказать, что «знаем»
289
Общие мнения
суждение, если оно фактически истинно, и мы полагаем его на основе наиболее убедительного свидетельства. Но если свидетельство не носит решающего характера, мы никогда не узнаем, является ли суждение фактически истинным, и поэтому никогда не узнаем, знаем ли мы это. Есть надежда, что индуктивное свидетельство может сделать вероятным эмпирическое обобщение. Однако так мы выходим на проблематику, лежащую за пределами данной работы, и поэтому я не буду больше говорить об этом.
&
с

290
ГЛАВА XIX
ЭКСТЕНСИОНАЛЬНОСТЬ И АТОМИСТИЧНОСТЬ
А1ллиз таких суждений, как «Л полагает, чтор», «А сомневается что, р» и т. д., поднимает две проблемы большой логической важности. В целом в предыдущих главах я хранил молчание по поводу логических проблем, но в связи с нынешней темой дальше так поступать нельзя. Поэтому, прежде чем мы сможем вернуться к нашей главной теме, необходимо сделать краткую экскурсию в логику.
Экстенсиональность и атомистичность — две логические проблемы, возникающие в связи с пропозициональными установками. Первая из них много обсуждалась современными логиками, в то время как вторая почти полностью игнорировалась.
Прежде чем сформулировать «тезис экстенсиональности», как он был назван Карнапом, необходимо кое-что сказать о теории функций истинности и теории классов1. Теория функций истинности представляет наиболее элементарную часть математической
1 В том, что следует дальше, я повторяю в упрощенной форме некоторые вещи, уже сказанные в гл. XIII, раздел С.
291
Экстенсиональность и атомистичность
логики, она касается всего того, что может быть сказано о суждениях с помощью «или» и «нет». Так, высказывание «р и q» является отрицанием высказывания «не-р или не-g». Наиболее общее отношение между p и q, которое позволяет нам при данном p вывести g, это отношение «не-р или g». Или предположим, что вы желаете установить наиболее общее отношение, которое, при данных p и g, позволило бы вам вывести г. Таким отношением будет «не-р или не-c или г». Закон исключенного третьего формулируется как «р или не-р»; закон непротиворечия — как отрицание высказывания «р и не-р». Если два суждения эквивалентны, говорят, что они имеют одно и то же «истинностное значение».
Вместо того чтобы начинать с «не-р» и «р или g», мы можем начать с единственной неопределенной функции «р и g не являются оба истинными». Мы обозначаем данную функцию как «p|q» и называем ее штрих-функцией. Очевидно, что «р|р» эквивалентно «не-р», поскольку еслир ир не являются оба истинными, значит р — не истинно, и наоборот. Далее: «р или g» эквивалентно «не-р и не-g не являются оба истинными», т. е. эквивалентно «р|р и д|д не являются оба истинными», т. е. «(р|р)|(д|д)»· Таким образом, «или» и «нет» могут быть определены в терминах штрих-функции.
Очевидно и легко доказуемо, что для любого суждения, построенного из других суждений с помощью штриха, его истинностное значение зависит только от истинностных значений конституент. Это следует из того факта, что «р и с не являются оба истинными» является истинным, если р — ложно, а также если g — ложно, и является ложным, если оба р и g — истинны; что представляют собой суждения р и g — не имеет значения, коль скоро их истинностные значения остаются неизменными. Функции, для которых сказанное имеет место, называются «функциями истинности». Все функции, необходимые для теории дедукции, являются функциями истинности.
Первая часть принципа экстенсиональности, истинность или ложность которого мы исследуем, говорит, что все функции суждений являются функциями истинности, т. е. что если дано лю292
Экстенсиональность и атомистичность
бое суждение, частью которого является суждение р, его истинностное значение не изменится, если мы подставим на место p любое другое суждение q, имеющее то же истинностное значение, что и р.
Мы переходим теперь к «пропозициональным функциям». «Пропозициональной функцией» является выражение, содержащее одну или более из неопределенных конституент х, у,., такое, что если мы установим, чем они должны быть, то в результате получим суждение. Так, «х — человек» является пропозициональной функцией, поскольку если мы определимся со значением х, то в результате получим суждение — истинное, если определим, что х должен быть Сократом или Платоном, ложное, если х должен быть Цербером или Пегасом. Значения, для которых суждение будет истинным, образуют класс людей. Каждая пропозициональная функция определяет класс, а именно класс значений переменной, для которых она истинна.
Говорят, что две пропозициональные функции «формально эквивалентны», если для каждого возможного значения переменной полученные суждения будут эквивалентны. Так «х — человек» и «х — двуногое без перьев» формально эквивалентны; таковы же функции «х — четное простое число» и «х — кубический корень из 8». Когда две пропозициональные функции формально эквивалентны, они определяют один и тот же класс.
Предикаты можно отождествить с пропозициональными функциями одной переменной, бинарные отношения с функциями двух переменных, тернарные отношения с функциями трех переменных и так далее. Когда мы говорим «люди смертны», это означает «если х — человек, х — смертен для всех возможных значений х». Очевидно, что если люди смертны, то смертны и двуногие без перьев. Также очевидно, что если существует ? людей, то существует ? двуногих без перьев. Эти суждения иллюстрируют тот факт, что если две пропозициональные функции являются формально эквивалентными, огромное число высказываний, истинных для одной, будут также истинными для другой. Вторая часть принципа экстенсиональности гласит, что это всегда име293
Экстенсиональность и атомистичность
ет место, т. е. в любом высказывании о пропозициональной функции можно осуществить подстановку произвольной формально эквивалентной функции без изменения истинностного значения высказывания.
Карнап формулирует «тезис экстенсиональности» в несколько ослабленной форме, который, слегка упростив, можно сфор- | мулировать следующим образом: можно построить язык, на кото- | рый может быть переведено любое высказывание любого языка, | причем построенный язык обладает следующими двумя характе- | ристиками: (1) если суждение p входит как часть в более слож- | ное суждение g, истинностное значение q не изменится при подстановке вместо p любого суждения, имеющего то же истинностное значение; (2) если пропозициональная функция входит в суждение, истинностное значение последнего остается неизменным при подстановке произвольной формально эквивалентной пропозициональной функции (т. е. истинной для тех же значений переменной).
Новшество Карнапа призвано сформулировать принцип не как ! такой, который должен быть истинным в любом языке, а как такой, который является истинным в определенном возможном языке, на который могут быть переведены все высказывания других языков.
Первое из двух свойств, утверждаемых данным принципом, ведет, например, к тому, что любое истинное высказывание, частью которого является суждение «Сократ — смертен», останется истинным, если мы подставим суждение «Англси1 является островом», и любое истинное суждение, частью которого является суж-дение «Гомер был ирландцем» (например, «если Гомер был ирландцем, то я съем свою шляпу), останется истинным, если мы подставим на его место «Брайен Бору2 был греком». Из второго свойства следует, что везде, куда входят слова «человеческие существа», можно подставить «двуногие без перьев» и при этом истинность или ложность высказанного не изменится — разумеет1 Остров в Ирландском море. — Ярим, перев.
2 Король Ирландии на рубеже X-XI вв. — Ярим, перев.
294
Экстенсиональность и атомистичность
ся, при допущении, что класс человеческих существ тождествен классу двуногих без перьев.
На первый взгляд, тезис экстенсиональности не выполняется для суждений, утверждающих пропозициональные установки. Если А полагает, что р, и p — истинно, то изэтого не следует, что А полагает все истинные суждения; также не следует, что если p — ложно, то А полагает все ложные суждения. С другой стороны, А может полагать, что существуют двуногие без перьев, которые не являются человеческими существами, и при этом не полагать, что существуют человеческие существа, которые не являются человеческими существами. Таким образом, те, кто желает отстаивать тезис экстенсиональности, должны найти способ подходящего истолкования пропозициональных установок. Нам видится несколько причин, чтобы сохранить данный тезис. Он создает технические удобства в математической логике; он, очевидно, является истинным для тех высказываний, которые склонны делать математики; он играет существенную роль в установлении физикализма и бихевиоризма, причем не только как метафизических учений, но даже в лингвистическом смысле, принятом Карнапом. Однако ни одна из названных причин не дает оснований считать тезис истинным. Следует рассмотреть основания, которые позволили бы признать тезис экстенсиональности истинным. Это вскоре будет сделано.
Тезис атомистичности сформулирован Витгенштейном в следующем виде («Логико-философский трактат», 2.0201): «Каждое высказывание о сложных объектах можно анализировать как высказывание об их составляющих частях и как те суждения, которые характеризуют сложные объекты целиком». Уместность данного тезиса при анализе пропозициональных установок очевидна. Ведь в выражении «А полагает, что p», p является сложным целым; поэтому, если витгенштейновский принцип является истинным, «Л полагает, что р», которое выступает высказыванием о сложном целом р, должно анализироваться как высказывание о частях р совместно с суждениями, характеризующими р [целиком]. Выражаясь в более непринужденной манере, это означает, что р как целое не входит в выражение «Л
295
Экстенсиональность и атомистичность
полагает, чтор», оно входит в него только своими конституен-тами.
Данный тезис атомистичности имеет техническую форму, и для логики важно знать, является ли он в этой форме истинным. Необходимы определенные предварительные объяснения, прежде чем может быть сформулирован данный технический принцип.
Объектный язык, как мы видели, содержит собственные имена определенного вида, предикаты, бинарные отношения, тернарные отношения и т. д. Любое п-арное отношение можно скомбинировать с ? собственных имен (необязательно различных) и получить суждение.
Предположим, л1Г л2, п3,.. — собственные имена, ?f Р2, Р3,.. — предикаты, Rf R2 J?3„. — бинарные отношения, Sa, S2, S3 — тернарные отношения и т. д.
Тогда Рг (пг) означает «?? обладает предикатом Ра»;
R (??, п2) означает «па находится в отношении R к п2»;
S (??, п2, п3) означает «па, п2, п3 (именно в таком порядке) находятся в отношений 5а» и т. д.
Все суждения, полученные таким способом, называются «атомарными».
Давайте теперь возьмем два произвольных суждения ? и g и скомбинируем их с помощью штриха, чтобы получить pq. Суждения, полученные таким путем, дают нам, вместе с атомарными суждениями, дополнительную совокупность суждений. Если мы комбинируем произвольные два суждения из дополнительной совокупности с помощью штриха, мы получаем еще более расширенную совокупность. Давайте неограниченно двигаться в этом направлении. Все множество полученных таким путем суждений назовем «молекулярными суждениями», поскольку комбинации атомарных суждений образуют их примерно тем же путем, каким комбинации атомов образуют молекулы.
Получив ансамбль молекулярных суждений посредством единственной штрих-операции, мы вводим новую операцию для
296
1
Экстенсиональность и атомистичность
конструирования суждений, которая называется «обобщение». Возьмем произвольное атомарное или молекулярное суждение, которое содержит некоторую конституенту а, и назовем его ??. То же самое суждение с Ь, подставленным на место а, будем называть .
Чтобы продемонстрировать в подробностях используемый процесс обобщения, давайте рассмотрим следующее высказывание: «Либо Сократ человек, но не смертен, либо Сократ не человек, но смертен». Это логически необходимое молекулярное суждение. Если суждение истинно для Сократа, он истинно для некоторого человека. Поэтому приведенное высказывание остается истинным, если на место первого вхождения «Сократа» мы подставим «некоторый человек». (Мы могли бы осуществить подстановку в любое другое место вхождения «Сократа», или в два места, или во все три, но первое вхождение как место единственной подстановки служит нашим нынешним целям). В ре297
Экстенсиональность и атомистичность
зулътате мы приходим к следующему суждению: «Существует некто, кто обладает таким свойством, что либо он человек, но не смертен, либо он Сократ, но не человек, либо Сократ смертен». (Некто, о ком идет речь, как мы можем узнать, является Сократом, но мы игнорируем этот фрагмент знания.) Теперь мы можем структурировать наше суждение несколько по-другому и сказать: «Некто является человеком, но не смертным, или Сократ не человек, или Сократ смертен». Здесь мы имеем три альтернативы; поэтому, если первая из них ложна, одна из остающихся должна быть истинной. Если же «Некто является человеком, но не смертным» — ложно, тогда «все люди смертны» — истинно. Итак, мы приходим к высказыванию «Если все люди смертны, тогда либо Сократ не человек, либо Сократ смертен», которое эквивалентно высказыванию «Если все люди смертны, то если Сократ человек, Сократ смертен». Мы пришли к этому, исходя из первоначального молекулярного суждения, используя один раз процедуру помещения слова «некоторый» на место «Сократа»; это такой логический процесс, с помощью кото- рого, если дано, что ? обладает некоторым свойством а, мы можем заключать, что «нечто обладает свойством а».
До сих пор новые суждения, которые мы производили, были логическими следствиями более ранних суждений. С этого момента, однако, мы будем иметь дело с процессом получения суждений, которые не являются логическими следствиями тех, из которых они получены. Наше последнее высказывание все еще содержало три «константы», а именно «Сократ», «человек» и «смертен». К каждой из них мы применяем процесс обобщения, подставляя ? на место Сократа, а— для человека,/?— для смертного... и утверждая результат для всех значений переменных. Таким образом, мы получаем высказывание «Для всех возможных значений ?, ?, ?, если все ?-тьте являются /Иыми, и ? есть а, тогда ? есть ?>. Это — логическое суждение, частным случаем которого будет наше первоначальное суждение. Но нас сейчас интересует не то обстоятельство, что мы пришли к истинному суждению, но что мы пришли к суждению.
298
Экстенсиональность и атомистичность
Принцип, посредством которого суждения различной степени общности могут быть получены из молекулярных суждений, формулируется следующим образом.
Пусть ? (аг, a2, a3... Ра, Р2, Р3... Rv R2, Я3...) будет молекулярным суждением, которое содержит собственные имена aa, a2, a3„. предикаты Рг, Рг, Р3,.. бинарные отношения Rv R2,R3... и так далее. Все перечисленные символы называются «конституентами» обсуждаемого суждения. Любой или любые из этих конститу-ент могут быть заменены переменными, и результат этой операции будет утверждаться для некоторых или же для всех значений переменной. Таким путем у нас оказывается большая совокупность общих суждений, каждое из которых получено (но не выведено) из первоначальных молекулярных суждений. Возьмем очень простой пример: «Сократ мудрый». С помощью описанного процесса мы получим следующие десять суждений: Нечто — мудрое Все — мудрое
Сократ обладает некоторым предикатом Сократ обладает всеми предикатами Нечто обладает некоторым предикатом Каждый обладает некоторым предикатом Существует предикат, которым обладают все Нечто обладает всеми предикатами Каждый предикат принадлежит чему-нибудь Все обладает всеми предикатами
Процесс подстановки некоторого значения или всех значений переменной [на место константы] называется «обобщением». Не будет удобным ограничивать данное понятие только случаем всех значений переменной.
Как я уже говорил, принцип атомистичности в его технической форме утверждает, что все суждения либо атомарные, либо молекулярные, либо обобщения молекулярных суждений; или же, по крайней мере, может быть построен язык, для которого все сказанное истинно и на который переводимо любое суждение, какое только может быть построено. Этот технический
299
Экстенсиональность и атомистичность
принцип должен быть истинным, если витгенштеиновскии принцип атомистичности истинный. Обратное не имеет силы. Как я далее объясню, менее всеобъемлющая и более защитимая форма принципа равным образом ведет к технической форме. Именно в технической форме принцип является важным для логики. Я думаю, что сам Витгенштейн принял бы теперь предлагаемую модификацию, поскольку, как я понимаю, он больше не верит в атомарные суждения. Как мы видели ранее, для логики полезны атомарные формы, и модифицированный принцип позволяет их подстановку на место исходных атомарных суждений, в которых обсуждалась необходимость того, чтобы каждое слово означало нечто лишенное сложности.
Ослабленный витгенштеиновскии тезис, который выглядит более правдоподобным, формулируется следующим образом. Имя N может быть на самом деле именем комплекса, но само не может содержать никакой логической сложности, т. е. никакой части, состоящей из символов. Это как раз справедливо для всех реально используемых имен. Цезарь был комплексом, но «Цезарь» является логически простым, т. е. не содержит символов [слов] в качестве частей. Мы могли бы согласиться с тем, что витгенштеиновскии тезис неприменим ко всему, что в действительности имеет комплексную природу, а применим только к вещам, именуемым сложными именами. Например, хотя имя «Цезарь» — простое, имя «смерть Цезаря» — сложное. Вместо фразы «каждое высказывание о сложных объектах», с которой начинается витгенштейновская формулировка, мы подставим: «каждое высказывание о сложных объектах, сложность которых стала явной в данном высказывании». Такая формулировка отводит трудности/которые иначе могли бы возникать всякий раз, когда мы говорим о чем-то действительно сложном, но неизвестном нам в качестве такового, или же во всяком случае таком, о чем мы не знаем, как его разлагать на составляющие элементы.
Даже в такой ослабленной формулировке принцип запрещает вхождение p как целого в высказывание «А полагает, что р», поскольку суждение p должно быть явно сложным, за исключе300

Экстенсиональность и атомистичность
нием тех необычных случаев, в которых оно имеет собственное имя, такое как Pons asinorum1, и даже тогда мы достигаем того, что утверждается в «А полагает, чтор» лишь в случае, когда подставляем суждение вместо его имени.
Если мы намерены придерживаться тезиса экстенсиональности или атомистичности, то необходимо делать различие между «р» в «А полагает, что р» и «р» в обычной функции истинности, такой как «р или q». Если оба этих «р» тождественны, становится невозможным построить чисто экстенсиональную логику, а также, вероятно, невозможным придерживаться физикализма в карнаповском смысле. Попытка проводить различие между двумя видами р впервые была предпринята Витгенштейном («Логико-философский трактат», 5. 54 и ел.). Он говорит:
«В общей пропозициональной форме суждения входят в суждение только в качестве оснований истинностных операций».
«На первый взгляд кажется, будто одно суждение может входить в другое и иным способом».
«В особенности в определенных пропозициональных формах психологии, таких как "А думает, что р имеет место" или "А мыслит р" и т. д.».
«Здесь на первый взгляд кажется, что суждение р как будто находится к объекту А в каком-то отношении».
«(Так понимались эти суждения и в современной теории познания (Рассел, Мур и др.))»·
«Но ясно, что "А полагает, чтор", "А мыслит р", "А говорит р" имеют форму "'р'говорит р7'; и здесь мы имеем не координацию факта и объекта, а координацию фактов посредством координации их объектов».
«Это показывает, что не существует такая вещь, как душа — субъект и т. д.,— как она мыслится в современной весьма поверхностной психологии».
Я адаптировал витгенштейновские взгляды во втором издании «Principia Mahtematica» (том 1, Приложение С), и так же по1 «Ослиный мост» (лат.), название известной теоремы геометрии Евклида. — Прим, перев.
301
Экстенсиональность и атомистичность
ступил Карнап в его «Der ogische Aufbau der Wet». В «Логическом синтаксисе языка»1 он делает незначительное изменение: он говорит, что возможны как интенсиональные, так и экстенсиональные языки, и что мы должны только сказать, что каждое суждение интенсионального языка может быть переведено в экстенсиональный язык. Но даже последняя формулировка рассматривается им не как верная, а как всего лишь правдоподобная. Однако по поводу пропозициональных установок он повторяет мысли Витгенштейна. «Чарльз говорит (или думает),что А», говорит Карнап, является интенсиональным, но может быть переведено в «Чарльз говорит (или думает), что "А"». Здесь нам говорят: «пусть "А" будет сокращением (не обозначением) некоторого предложения». Нам также говорят, что синтаксические обозначения должны вводиться с помощью кавычек. Все это ничего не добавляет к тому, что содержится в «Логико-философском трактате».
Я сомневаюсь, можно ли придерживаться данного взгляда на витгенштейновских основаниях, пусть даже этот взгляд является истинным. Поэтому я предлагаю исследовать критически аргументы Витгенштейна.
Рациональное зерно процитированного рассуждения Витгенштейна заключается в следующем: «"А полагает, что р", "А думает, что р", "А говорит, что р" имеют форму "'р' говорит р"». Давайте попытаемся сформулировать данную точку зрения отчетливо.
Вообще говоря, когда слово входит в предложение, мы говорим не о слове, а о том, что оно означает; когда же мы желаем говорить о слове, мы заключаем его в кавычки. Поэтому предложение «"Сократ" является именем Сократа» не является тавтологией; вы усваиваете суждение подобного вида, когда вам представляют личность, о которой вы никогда не слышали. Когда слово «Сократ» не заключено в кавычки, вы говорите о человеке, а не о слове. Аналогичным образом, когда вы утверждаете суждение, вы ничего не говорите о словах, а говорите о том, что
г§ 67, с. 245 и ел. 302
Экстенсиональность и атомистичность
эти слова означают; и если мы хотим что-нибудь сказать о словах, мы должны заключить их в кавычки. Но существует различие между суждениями и единичными словами. Единичные слова, по крайней мере такие, как объектные слова, обладают значением, внешним по отношению к языку; но суждения, поскольку они могут быть ложными, должны иметь не столь непосредственную связь с объектами (кроме случаев, когда суждения выражают результаты восприятия). Таким образом, различие между «р» ир — не столь простое, как между «Сократом» и Сократом.
Важное для данной дискуссии различие имеется не между «р» и р, а между тем, что р выражает и на что р указывает. Это различие не ограничивается суждениями; оно относится также к объектным словам. Если я восклицаю: «Пожар!», я выражаю собственное состояние и указываю на событие, отличное от моего состояния. Единичное слово является здесь полным предложением. Но таковыми могут стать только объектные слова; другие слова могут быть только частями предложений. Я придерживаюсь той точки зрения, что использование объектного слова в качестве полного восклицательного предложения является его первичным использованием, из которого является производным его использование как части развернутого предложения. Именно в качестве предложения объектное слово выполняет функции выражения и указания.
Различие между значимыми и бессмысленными строчками слов заставляет нас признать, что значимое предложение обладает нелйнгвистическим свойством, именно «значением», которое не имеет никакого отношения к истинности или ложности, будучи более субъективным свойством. Мы можем отождествить значение предложения с тем, что оно выражает, а это состояние говорящего. Подобное состояние может быть названо «мнением», если предложение находится в изъявительном наклонении. Два мнения, которые могут быть выражены одним и тем же предложением, называются примерами одного и того «мнения».
303
Экстенсиональность и атомистичность
Из всего сказанного следует, что предложение может использоваться тремя способами.
Первый: мы можем иметь дело с самими словами; в этом случае уместно употребление кавычек. Например, мы можем утверждать: Цезарь сказал «jacta est aea»1. Человек, незнающий латыни, может все же знать, что сказал Цезарь; необязательно, чтобы он знал, что же Цезарь имел в виду. Поэтому слова «jacta est aea» входят в рассматриваемое выражение как слова, неимеющие значения.
Второй: мы можем иметь дело с тем, что выражает предложение, и быть безразличными к тому, на что оно указывает; это произойдет, если мы утверждаем: Цезарь сказал, что жребий брошен. Здесь слова «жребий брошен» используются как обладающие значением. Цезарь не употребил эти слова, но латинские слова, которые он на самом деле употребил, выражали то же самое. Если бы мы утверждали: Цезарь сказал «жребий брошен», наше утверждение было бы ложным, поскольку из него следовало бы, что Цезарь говорил на русском2. Итак, когда мы говорим: «Цезарь сказал, что жребий брошен», значение слов «жребий брошен» принимается во внимание, а указание этих слов — нет, поскольку на самом деле абсолютно не имеет значения, был брошен жребий или нет.
Третий: мы можем иметь дело не только с тем, что предложение выражает, но также с тем, на что оно указывает. Я могу сказать: «Как правильно сказал Цезарь, жребий брошен». В этом случае, когда я говорю «жребий брошен», я делаю утверждение, которое будет истинным, если предложение на что-либо указывает, и ложным, если ни на что не указывает. В любом полном предложении в изъявительном наклонении его указание важно, но в придаточных предложениях, как нередко случается, важно только то, что выражается. Это происходит, в частности, с p в высказывании «А полагает, что р».
1 «Жребий брошен» (лат.) — Прим. перев.
2 В оригинале — на английском. — Прим. перев.
304
*·' t
i
Экстенсиональность и атомистичность
Теперь мы можем решить, каково наше отношение к мнению Витгенштейна, согласно которому «Л полагает, что р» имеет форму «"р" говорит р». Или точнее, мы можем решить, следует нам говорить «А полагает, что р» или же «А полагает, что "р"». Давайте возьмем в качестве «р» предложение «Б — жарко». Когда мы говорим, что А полагает, что В — жарко, мы (приблизительно) говорим, что А находится в состоянии, которое приводит его, если он говорит, к высказыванию «5 — жарко» или чему-то еще, имеющему то же значение. Мы не говорим, что эти слова находятся в уме А; он может быть французом, который, если бы он говорил, сказал бы «Б a chaud». На самом деле мы не говорим ничего о словах «5 — жарко», а только о том, что они обозначают. Поэтому здесь не могут употребляться кавычки, и мы должны говорить: «А полагает, что р».
Как нам следует говорить: «р — истинно» или же «"р" — истинно»?
Обычно считается, что правильным является второй вариант, но я думаю, что это мнение ошибочно.
Рассмотрим такое высказывание : «Истинно, что В — жарко».
В нем утверждается сложное отношение между классом мнений и событием. Оно означает: любой человек, находящийся в одном из определенных классов состояний (а именно тех, которые выражаются словами «В — жарко»), находится в определенном отношении к определенному событию (а именно к В-бы-тию в качестве чувствующего жар или же не чувствующего, как это может случиться).
Здесь слова «5 — жарко» используются в качестве значащей фразы, но не как отдельные слова. Поэтому мы могли бы сказать: «р — истинно».
Трудности с обсуждаемым предметом, повторяю, возникают из того обстоятельства, что предложения, а также некоторые слова имеют два невербальных употребления: (а) как указывающие на объекты; (б) как выражающие состояния разума. Слова могут использоваться в речи благодаря их значению, и не как
305
Экстенсиональность и атомистичность
слова, без указания; это случается в тех ситуациях, когда они только выражают. Единичные слова, кроме объектных слов, только выражают, но не указывают. Вот почему, в отличие от объектных слов, они не могут быть полными предложениями.
Из сказанного выше становится ясно, что «р» может использоваться двумя различными невербальными способами: (а) там, где уместны обе функции — выражения и указания, и (б) там, где принимается во внимание только выражение. Когда предложение встречается само по себе, как утверждение, мы имеем случай (а); когда же мы говорим «А полагает, что р», мы имеем случай (6), поскольку событие, которое нами утверждается, может быть полностью охарактеризовано без указания на истинность или ложность р. Но когда мы утверждаем «р или g» или любую другую функцию истинности, мы имеем дело со случаем (а).
Если вышеприведенный анализ правильный, то принцип экстенсиональности применяется ко всем вхождениям «р», в которых принимается во внимание, на что оно указывает, но не к тем вхождениям, в которых принимается во внимание только то, что оно выражает, т. е. он применяется в ситуациях (а), но не (6). Мне представляется, что данное высказывание является тавтологичным. Поэтому принцип экстенсиональности в его общей форме, если я не ошибаюсь, должен быть отброшен.
Мистер Н. Долки обратил мое внимание на то, что в высказывании «А полагает, что 5 — жарко» слова «что В — жарко» характеризуют то, что выражается фразой «Б — жарко», когда она является полным предложением. Это взгляд выглядит привлекательным, и, возможно, он правильный. В соответствии с ним ело- jj ва «что В — жарко» реально не указывают на В, а характеризуют состояние А. Данный случай аналогичен тому, когда я говорю «А чувствует запах роз». Здесь розы только участвуют в характеристике состояния А; я могу дать имя этому запаху, скажем, S, и говорить «А чувствует S». Аналогично я могу (теоретически) под* ставить вместо «что В — жарко» слова, характеризующие состо^ яние ума и тела у тех, кто разделяет мнение, что В — жарко. Это1| взгляд заставляет проводить четкое различие между «р» и «
306
Экстенсиональность и атомистичность
р». Всякий раз, когда в фразу входит «р», мы можем сохранить принцип экстенсиональности; но когда в фразу входит «что р», основанием для нарушения данного принципа является то, что «р» на самом деле в фразе как самостоятельное выражение не встречается.
Мы должны теперь рассмотреть принцип атомистичности. Я не буду сейчас рассматривать общее его содержание, рассмотрим его только в связи с такими предложениями, как «Л полагает, что р». В его общей форме принцип требует рассмотрения, как разлагаются сложные предложения на простые, а также вопроса, не являются ли теоретически излишними собственные имена в комплексах, вопроса, который я оставляю на потом. Пока же я хочу только выяснить, могут ли такие предложения, как «А полагает, что р», быть выражены в подходящем языке в рамках иерархии атомарных, молекулярных и общих предложений, ранее объясненной в данной главе.
Вопрос состоит в следующем: можем ли мы интерпретировать «А полагает, что р» таким образом, чтобы р не появлялось в качестве подчиненного сложного целого?
На место «р» давайте вновь подставим «В — жарко». Мы уже согласились ранее, что сказать «А полагает», значит сказать, что А представляет собой одно из множества характеризуемых состояний, имеющих нечто общее. Одно из таких состояний таково, что А, находясь в нем, восклицает: «В — жарко!», но нет никаких оснований полагать, что какие-либо слова необходимо присутствуют у А, когда он полагает, что В — жарко.
Сказать «А восклицает: "В — жарко!"» означает утверждать последовательность моментов в органах речи у А; это чисто физическое событие, которое можно полностью охарактеризовать без введения какого-либо подчиненного сложного целого. Может показаться, что каждое другое состояние А, который полагает, что В — жарко, можно охарактеризовать аналогичным образом. Тем не менее остается вопрос: а что общее у всех этих состояний?
Я думаю, что общим у них является только причинная обусловленность. Это, однако, трудный вопрос, но один из тех, на кото307
Экстенсиональность и атомистичность
рый, я полагаю, нам нет нужды отвечать сколько-нибудь точно. Мне кажется, что ни один ответ, который выглядел бы правильным, не может вступать в конфликт с заключением, что «А полагает, что р» можно анализировать без введения подчиненного сложного целогор, во всяком случае, когда p является таким простым предложением, как «5 — жарко». Если p — общее предложение, такое как «все люди смертны», проблема является более трудной. Поэтому на некоторое время я буду придерживаться условного вывода, что до сих пор не найдены веские аргументы против принципа атомистичности.
Таким образом, мы приходим к заключению (1) что путем анализа таких предложений, как «А полагает, что р», не удалось показать ложность принципа экстенсиональности, когда он истолковывается в строгом смысле; (2) что тот же анализ не опровергает принцип атомистичности, но он недостаточен, чтобы доказать его истинность.
308
ГЛАВА XX ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО
В ЦЕЛОМ в этой книге я избегаю логических вопросов, но в данной главе, как и в предыдущей, я буду иметь дело с логической темой, а именно с законом исключенного третьего. Как знает каждый, Брауер поставил этот закон под сомнение и сделал это, руководствуясь теоретико-познавательными аргументами. Он, в согласии с многими другими, считает, что «истинность» может быть определена только и терминах «верифицируемое™», а это понятие, очевидно, принадлежит к теории познания. Если он прав, то закон исключенного третьего, а также закон непротиворечия относятся к теории познания и должны быть переосмыслены в свете того определения истины и лжи, которое допускает теория познания. Мы рассматривали истинность и ложность предварительным образом в главе XVI и обсуждали попытку определить их в рамках теории познания. Совершенно очевидно, что если твердо придерживаться теоретико-познавательного определения, закон исключенного третьего в его обычной форме не может быть истинным, в отличие от закона непротиворечия. Мы желаем исследовать в этой и следующей главе, жертвовать ли
309
Закон исключенного третьего
законом исключенного третьего или попытаться дать определение истины, которое не зависело бы от познания1.
В обоих случаях трудности будут очень серьезными. Если мы определяем истину через связь со знанием, логика провалива-ется, и многие до сих пор допустимые формы рассуждения, вклю- | чая большую часть математики, должны быть отброшены как не- t правильные. Но если мы будем придерживаться закона исклю- ч ченного третьего, мы вынуждены будем связать себя с реалис- | тической метафизикой, которая выглядит, если не по букве, то | по духу несовместимой с эмпиризмом. Этот вопрос является фун- | даментальным и имеет огромнейшее значение. I
Прежде чем пытаться решать его, давайте выясним, какие су- | ществуют альтернативы.
Брауер не имел дела с синтаксически бессмысленными фразами, вроде «квадратичность пьет откладывание». Он имел дело с предложениями, которые грамматически и логически корректны, но не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты с позиций теории познания. Нам следует прояснить данную точку зрения, прежде чем обсуждать ее.
Брауер считает, что «истинность» оказывается бесполезным понятием до тех пор, пока у нас нет способа установить, является суждение истинным или нет. Поэтому он подставляет «верифицируемый» на место «истинного» и не называет суждение «ложным», пока неверифицируема его противоречивость. В результате остается промежуточный класс синтаксически правиль- л ных суждений, которые ни верифицируемы, ни противоречат ве- | рифицируемым суждениям. Этот промежуточный класс Брауер | не считает ни истинным, ни ложным, и в отношении предложений этого класса считает закон исключенного третьего ошибочным.
Никто однако не заходит так далеко, чтобы определять «истину» как «то, что известно»; теоретико-познавательное определение «истины» — «то, что может быть известно». Обычно
1В данной главе мы намерены лишь прояснить вопрос. Серьезная попытка найти его решение будет предпринята в следующей главе.
310
Закон исключенного третьего
употребляется слово «верифицируемый», и суждение является верифицируемым, если оно может быть верифицировано. Это сразу порождает трудности, поскольку возможность является трудно определимым понятием. Если дается его определение, то должно быть объяснено, какого рода возможность будет иметься в виду. Брауер и его школа сделали это в математике с заметным успехом, но насколько мне известно, сделанное ими мало что дает для обычных суждений, таких как исторические гипотезы, относительно которых отсутствуют свидетельства «за» или «против». Многое можно извлечь из «Логического синтаксиса языка» Карнапа, но в основном путем предположений. Он утверждает, что общее суждение, такое как «все люди смертны», которое по своей природе не может быть полностью доказано, должно считаться (приблизительно) истинным, если известно множество примеров его истинности1 и неизвестен ни один пример его ложности.
Определение «истины» как «того, что может быть известно» позволяет шаг за шагом отходить от базисных суждений. Я допускаю, в соответствии с тем, что было сказано в главе XI, что в настоящий момент мои фактические предпосылки состоят из: (1) очень небольшого числа утверждаемых нынешних результатов восприятий; (2) значительно большего числа отрицательных суждений, полученных из присутствующих восприятий, как мы приходим к высказыванию «это — не красное», когда видим лютики; (3) памяти, коль скоро нет оснований подвергать наши воспоминания сомнению; (4) закона непротиворечия, но не закона исключенного третьего. Для начала закон исключенного третьего будет признаваться истинным для определенного класса суждений, а именно тех, которые могут быть сопоставлены с результатами восприятий. Если вы стреляете из ракетницы пятого ноября и говорите «внимание, сейчас услышите звук выстрела», то либо слышится звук, либо фейерверк отсырел и выстрела не происходит. В таком случае ваше высказывание либо истинно, либо ложно. Существуют и другие случаи, полученные
1 Для конкретных людей. — Прим. перев.
311
Закон исключенного третьего
из наших восприятий, к которым применим закон исключенного третьего. Но определение класса случаев — та же проблема, что и теоретико-познавательное определение «истины». ·
Можно видеть, что когда проваливается закон исключенно- ? го третьего, также проваливается закон двойного отрицания. Если p — не истинно и не ложно, то ложно, что p — ложно. Если придерживаться правила двойного отрицания, это привело бы к тому, что p — истинно, в то время как по нашей гипотезе p — не истинно и не ложно. Итак, в этой логике «ложно, что p — ложно» не эквивалентно «р — истинно».
Чтобы дать себе шанс, мы, по крайней мере для начала, позволим делать индуктивные обобщения базисных суждений. 1 Обобщения могут оказаться ложными, если встречаются контр- ? примеры; но пока они не встретились, мы, вслед за Карнапом, i условно считаем их истинными. В любом случае, мы будем счи- I тать их подчиняющимися закону исключенного третьего. Мы ^ будем также принимать во внимание показания других, подчиняющиеся требованиям здравого смысла. Теперь мы можем постепенно воздвигать здание науки и, обладая принятыми индуктивными обобщениями, мы примем в качестве истинных такие их следствия, которые не могут быть опровергнуты. Например, .мы скажем, что затмения случались и в доисторические имена, чему учит нас астрономия; но мы скажем это с сомнением, соответствующим индуктивным обобщениям, которые конституируют законы астрономии.
Таким образом, мы можем утверждать или отрицать все суждения, которые, будучи эмпиристами, мы видим основания утверждать или отрицать. Трудности возникают (а) в логике и математике, (б) в отношении нелогических суждений, для которых отсутствуют свидетельства какого-либо рода.
Давайте рассмотрим определенное внелогическое суждение, в отношении которого отсутствует какое-либо свидетельство. Возьмем суждение «Первого января в первый год нашей эры на острове Манхеттен шел снег». Обозначим это суждение как «Р». Что мы знаем о Р? Имея в своем распоряжении индуктивные
312
Закон исключенного третьего
обобщения, история говорит нам, что существовал первый год нашей эры, а геология убеждает нас, что остров Манхеттен в то время существовал. Нам известно, что снег часто выпадает там зимой. Поэтому мы понимаем P так же, как если бы оно было связано со снегопадом, в отношении которого имеется историческое свидетельство. Теоретически лапласовский Вычислитель мог бы установить погоду прошлых времен так же, как астроном предсказывает затмения. Однако на практике это неосуществимо не только потому, что вычисления были бы слишком сложными, но и потому, что потребовалось бы больше данных, чем возможно собрать. Поэтому мы должны согласиться с тем, что нет никаких свидетельств в пользу истинности или ложности P и что, насколько мы можем видеть, мы никогда не будем их иметь. Мы должны сделать вывод, если «истина» определяется эпистемологически, что P — не истинно и не ложно.
Наше нежелание принять это заключение исходит из нашей упрямой веры в «реальный» мир, независимый от наших ощущений. Мы чувствуем, что могли бы быть на острове в указанное время, и тогда мы бы видели, идет ли снег, и факт нашего восприятия снега никак не повлиял бы на погоду. Мы вполне готовы признать, что очевидец снегопада смотрел нашими глазами так же, как чувство холода испытывалось нашими рецепторами; но мы предполагаем, что эти ощущения имеют внешнюю причину, которой, в соответствии с физикой, оказался снег. И мы убеждены в том, что вся эта картин остается неизменной, знаем мы о ней или нет, за исключением случаев весьма тонких наблюдений в квантовой механике.
Но все это уже было нами признано, когда принимались индуктивные обобщения, и мы позволили себе уверовать в то, что остров Манхеттен, возможно, существовал в указанное время. Если мы намерены допускать подобного вида индукции, то, кажется, нет причин препятствовать распространению закона исключенного третьего на каждое суждение, «за» или «против» которого имеется какое-либо свидетельство, пусть и очень слабое. Теперь легко признать наличие свидетельства, что климат
313
Закон исключенного третьего
на острове Манхеттен несильно изменился за последние две тысячи лет, и в таком случае данные о погоде делают вероятным снег в любой день указанного года. Поэтому мы сделаем вывод, что P является истинным или ложным, и хотя мы не можем решить, каким именно, мы кое-что знаем о правдоподобии каждой из альтернатив.
Еще могут быть суждения, в отношении которых нет никаких свидетельств, например: «существует космос, не имеющий с нашим никаких пространственно-временных отношений». Такой космос может быть игрой воображения писателя-фантаста, но по самой природе подобной гипотезы не могут существовать никакие индуктивные аргументы за или против нее. Когда мы чувствуем, что должен существовать или не существовать такой космос, мы, как мне кажется, воображаем Божество, созерцающее все сотворенные им миры, и таким путем тайком восстанавливаем связь с нашим собственным миром, которую на словах отвергли1. Если мы решительно отбросим эту концепцию и фантастическое преувеличение наших средств восприятия, то можно будет предположить, что наши гипотезы лишены смысла. В таком случае они окажутся ни истинными, ни ложными, но тогда и не суждениями, и, следовательно, не смогут служить демонстрацией того, что существуют суждения, которые не подчиняются закону исключенного третьего.
Мы вынуждены столкнуться с вопросом: при каких обстоятельствах, если они имеют место, предложение, которое является синтаксически правильным, лишено значения? Мы только что предположили, что следующее предложение, возможно, лишено значения: «нечто не имеет пространственно-временного отношения к нашему текущему восприятию», поскольку к этому приводит от-1 каз от воображаемого космоса. Из сказанного, видимо, должно! следовать, что предложение, противоречащее приведенному выше, а именно: «Все имеет какое-нибудь пространственно-вре* | менное отношение к нашему текущему восприятию», также лишено значения; но подобный вывод кажется куда менее правдо* |
1 Ср. «Создателя звезды» Олафа Степлдона.
314
Закон исключенного третьего
подобным. Если это суждение должно быть лишенным значения, то из-за слова «все». Можно сказать, что слово «все» обязывает к тому, чтобы Вселенная полностью была выставлена для проверки, в то время как на самом деле без конца возникают все новые восприятия, и полное их количество оказывается иллюзорным, за исключением перечисленного множества объектов.
Этот вопрос полного количества является крайне важным. Можем ли определить понятийно исчерпывающее количество, как мы определяем класс людей или натуральных чисел? Кто-то может подумать, что мы можем это сделать в отношении конечного класса, но не иначе. Я, однако, не вижу здесь правды, за исключением случаев, когда общее слово выступает просто сокращением для выражения «эти объекты из данного собрания». В подобных случаях общее слово не является обязательным. Всякий раз, когда, как в случае людей, реальное перечисление объектов оказывается невозможным, не имеет никакого значения, является собрание объектов конечным или бесконечным. Высказывание «все люди смертны» поднимает те же проблемы, и высказывание «все целые числа либо четные, либо нечетные».
Когда мы говорим: «Все люди смертны», говорим ли мы что-нибудь, или же произносим бессмысленные звуки? Я не спрашиваю, является ли данное предложение истинным — меня интересует, значимо ли оно. Прежде всего, давайте исключим некоторые неприемлемые точки зрения. (1) Мы не можем попытаться свести суждение к предписанию, т. е. к следующему выражению «если я вижу человека, я сужу о нем как о смертном». Ведь ситуации, в которых я увижу человека, так же невозможно перечислить, как и людей. Я мог бы с предсмертным вздохом сказать: «Все люди, которых я уже встретил, были смертными», поскольку в этом случае они были бы перечислены; но до этого момента собрание объектов определено только понятийно. (2) Мы не можем сказать: «высказывание о собрании объектов является правомерным, когда существует возможное множество опытов, охватывающих все собрание, но не иначе». Поскольку если мы попытаемся определить «возможные опыты», мы обнаружим, что забрались в столь гипотети315
Закон исключенного третьего
ческую понятийную сферу, что из нее желательно поскорее выбраться. Как мы собираемся узнать, является ли опыт «возможным»? Очевидно, для этого потребуется знание, выходящее за пределы действительного опыта. (3) Мы не можем ограничить высказывание «Все люди смертны» прошлым опытом, поскольку в таком случае высказывание означало бы: «Все люди, умершие до настоящего момента, были смертными», то есть тавтологию. (4) Иногда кажется возможным интерпретировать общие высказывания, особенно это касается индуктивных обобщений, как практические советы. В частности, «Все люди смертны» будет значить: «В следующий раз, когда вы встретите человека, я советовал бы вам вести себя с ним как со смертным, поскольку если вы расколете его голову на две части в надежде, что он бессмертный, вас повесят». Но данный совет является полезным только потому, человек является смертным. Если вы всерьез сомневаетесь, действительно ли все люди смертны, вы можете хорошо поступить, занявшись опытами над нашим предметом. Прагматическая интерпретация на деле оказывается всего лишь уверткой.
Если мы исключаем такие предложения, как «Все люди смертны», в которых речь идет о понятийно определенных собраниях объектов, общие суждения будут ограничены историей, точнее собраниями существующих сейчас или существовавших до сих пор объектов. В этом случае мы можем сказать, что «Все люди в этой комнате умрут», но не «вВе дети людей в этой комнате умрут». Подобный запрет выглядит абсурдным.
Мне кажется, что когда мы понимаем слова «человек» и «смертен», можем понять и фразу «все люди смертны», не будучи знакомыми с каждым конкретным человеком. И так же я мог бы сказать, что «все целые числа либо четные, либо нечетные». Но если придерживаться этого взгляда, должно существовать такое явление, как понимание «всякости» [a-ness], независимо от перечисления. Реально это вопрос понимания того, что представляет собой гипотетическое знание. Анализ общих суждений крайне затруднителен, поскольку кажется совершенно ясным, что мы можем знать суждения о всем собрании объектов, не зная некото316
Закон исключенного третьего
рых его членов. Мы говорим, что «я ничего не слышу» может быть базисным суждением; однако с точки зрения логики это суждение — обо всем во Вселенной. Мы уже видели в главе XVIII, как избежать подобной трудности.
Когда мы вспоминали снег, выпавший в первый год нашей эры, мы позволили себе делать индуктивные обобщения. Если мы ставим под сомнение закон исключенного третьего, то весьма спорно, что мы имеем право так поступать, разве что в случаях выводимых объектов восприятия. В физических науках индукция всегда выражается в реалистских терминах, например, предполагается, что все, наблюдаемое вами, может происходить и без ваших наблюдений, что и происходит в подходящих условиях. Если мы посещаем безлюдный остров и обнаруживаем там буйную растительность, мы делаем вывод, что там прошли дожди, хотя их никто и не наблюдал. Очевидно, что с позиций индуктивной верификации две гипотезы, различающиеся только в отношении ненаблюдаемых событий, являются строго равноправными. С теоретико-познавательной точки зрения, следовательно, мы можем предположить, что не бывает ненаблюдаемых событий, или же их очень мало, или же их много; мы можем, как это делают физики, использовать любое число ненаблюдаемых событий любого вида, чтобы облегчить формулировку законов наблюдаемых событий. Они служат тем же целям, каким служат в вычислениях комплексные числа, когда вычисления начинаются и завершаются действительными числами.
Имеет ли смысл вопрос о реальном существовании ненаблюдаемых событий? По мнению Карнапа, имеет смысл только лингвистический вопрос: «реальность» является метафизическим термином, который невозможно разумно использовать. Ладно, но давайте будем последовательными. Я лично не наблюдал того, что усвоил из устных и письменных свидетельств или из истории; я наблюдал только то, что попало в сферу моего чувственного опыта. Поэтому в связи с обсуждаемым вопросом, гипотезы, что свидетельство не является всего лишь звуками или графическими формами, и что мир существовал раньше того момента, который я
317
Закон исключенного третьего
в состоянии помнить, являются не более чем языковыми конвенциями.
Изложенный взгляд таков, что его на самом деле никто не придерживается. Если доктор говорит вам, что «ваша жена больна раком», у вас не возникает никаких сомнений, что услышанное вами выражает мысль; у вас также не возникает сомнений в том, что если врач прав, ваша жена испытывает и будет испытывать болезненные ощущения, которые не принадлежат вам. Ваше душевное состояние было бы совсем другим, если бы все сказанное вы воспринимали как лингвистическое сокращение для описания ваших собственных чувственных впечатлений. Но, разумеется, это не аргумент. Тем не менее я замечаю, что те, кто придерживается взгляда, с которыми всегда сражаюсь, избегают применять его к бытию другого человека, а довольствуются его применением к таким объектам, как ледниковый период, которые обладают крайне незначительным эмоциональным содержанием. Это нелогично. Если ледниковый период — всего лишь языковая конвенция, то таковы же ваши родители и ваши дети, ваши друзья и ваши сослуживцы. Конечно, все еще возможно принимать свидетельства. Вы можете сказать: «Мистер А, насколько мне известно, является последовательностью звуков и образов; но я обнаружил, как ни странно это выглядит, что если я интерпрети-1 рую звуки как такие, которыми я мог бы выражать определенные мысли или восприятия, то они часто оказывались бы истинными, j Поэтому я решил вести себя так, как если бы мистер А был разум- ? ным существом». Но ваше душевное состояние не будет таким, каким оно было бы в том случае, если бы вы верили в «реальное» существование разумного мистера А.
Когда мы спрашиваем: «Может ли не наблюдаемое мной событие реально происходить?», мы задаем вопрос, который, по крайней мере в отношении других человеческих существ, имеет очеШ! большое эмоциональное содержание и, как кажется, вряд ли мо-? жет быть полностью лишен значения. Нас интересует любовь ненависть других людей, их радости и страдания, поскольку мы твердо убеждены, что они столь же «реальны», как и мы сами. ??*
318
U
Закон исключенного третьего
подразумеваем нечто, когда это говорим. Литературный персонаж проявляет себя, но вводящим в заблуждение образом: выражаемые им эмоции никогда не существовали в реальности. «Реальные» люди отличаются, но как?
В данный момент мы не касаемся аргументации, что существуют ненаблюдаемые события; нас только интересует аргументация, согласно которой вопрос об их существовании или несуществовании является больше, чем языковым вопросом. Для начала мы ставим вопрос, касающийся восприятий, мыслей и чувств других людей, поскольку выводы, к которым мы приходим в этом случае, очень похожи на то, что нам известно из собственного опыта. В случае ненаблюдаемой материи, кроме ее ненаблюдаемости, она должна заметно отличаться от всего, с чем мы сталкиваемся в опыте, поскольку она не может иметь никаких чувственно воспринимаемых качеств. Эта дополнительная проблема преодолевается рассмотрением опыта других людей. Если мы видим человека, который выглядит страдающим, гипотеза о том, что он действительно страдает, кое-что добавляет к нашим ощущениям, она не является всего лишь принятием языковой конвенции, отличной от принятой в солипсизме.
Бесполезно говорить: «но это не выводит вас за пределы опыта; это выводит вас только за пределы вашего опыта». Вы не можете знать, что это истинно, пока вам неизвестно, что другой человек обладает опытом и является не просто тем, что вы воспринимаете; но сказанное является важной частью знания, которое должно быть оправдано. Эпистемология не может начинать с принятия свидетельств, поскольку правильность свидетельств явно не содержится в базисных суждениях.
В таком случае я делаю заключение, что гипотеза, согласно которой происходит что-то такое, с чем я не сталкиваюсь на опыте, обладает субстанциальным значением, по крайней мере когда это нечто аналогичное моему опыту, например опыт, который я приписываю другим людям.
Сказанное, однако, не улаживает вопрос, обладает ли каким-то значением гипотеза о существовании физических явлений, ко319
Закон исключенного третьего
торые никем не наблюдались. Мы должны теперь заняться его рас- | смотрением.
Следует прояснить некоторые существующие различия. Руководствуясь эмпирическими основаниями, мы полагаем, что не может быть видимых объектов нигде, где нет глаз, нервов и мозга, но нет никакой логической трудности в гипотезе о существовании подобных объектов где-либо еще. На самом деле, каждый человек, не искушенный в науке и философии, убежден в том, что если мы что-то видим, глядя на него, оно остается там же и таким же, когда мы на него больше не смотрим. Данная точка зрения называется наивным реализмом — эта доктрина должна быть ; признана фактически ложной, но она не является логически не- | возможной. Проблема, связанная физикой, выглядит следующим | образом: допуская, что там, где нет носителей ощущений и восприятий, не может быть ничего такого, что обладало бы чувствен- | но воспринимаемыми качествами, известными нам из опыта, есть I какое-либо значение у гипотезы, что там нечто существует? На | самом деле, имеются два вопроса: первый — обладает ли значе- | нием гипотеза, что существует нечто, не доступное опыту? Вто- ? рой — обладает ли значением гипотеза, согласно которой суще- | ствует нечто, не похожее на объекты восприятия, коль скоро мы предполагаем существование событий там, где нет воспринимающего субъекта?
В отношении первого вопроса я не вижу трудности. Тот факт, что явление доступно нам в опыте, не является существенной частью нашего понимания явления — он выступает только причиной нашего знания того, что данное явление происходит. Поэтому нет никаких логических препятствий для гипотезы, согласно которой явления могли бы существовать и невоспринимаемыми. Действительно, все мы знаем, что многих наших ощущений мы не замечаем, и они, строго говоря, не даны нам в опыте.
Больше трудностей возникает в связи со вторым вопросом, а именно обладает ли каким-то значением гипотеза о физических явлениях, настолько отличных от наших восприятий, что они не обладают ни визуальными, ни слуховыми, ни какими-либо дру320
Закон исключенного третьего
гими подобными характеристиками? Этот вопрос не совсем о кан-товской вещи-в-себе, которая находится вне времени; тот род событий, который мы исследуем, определенно существует во времени, а также и в пространстве, хотя совершенно не в том, которое предстает нам в восприятиях. Физическое пространство, т. е. пространство физики, непосредственно не воспринимаемо, но оно определимо с помощью установленных связей с пространствами ощущений. Поэтому может показаться, что суждение, касающееся чисто физического явления, может быть сформулировано в терминах, известных из опыта. Если это действительно так, то суждение бесспорно, в некотором смысле, значимо, даже если нам неизвестен способ установления его истинности или ложности. Если значимо высказывание «все существующее чувственно воспринимаемо», то противоположное ему, а именно «существует нечто, не воспринимаемое органами чувств», также должно быть значимым. Если утверждается, что слова «доступный ощущениям» не имеют значения, мы можем заменить их на «зрительные, слуховые и т. д. ощущения». Поэтому возникает впечатление, что мы не можем отказать в значимости гипотезе о существовании событий, не обладающих ни одним из тех качеств, которые, как мы убеждены, причинно обусловлены чувственностью.
Остается исследовать, имеет ли смысл рассматривать подобные гипотезы как истинные или ложные.
Это ставит перед нами вопрос о том «факте», который делает суждение истинным. В соответствии с корреспонденткой теорией истины, как указывает Тарский, суждение «Идет снег» является истинным, если идет снег. На первый взгляд, сказанное не имеет отношения к знанию. Если вы не осознаете, что идет снег, это никак не уменьшает истинность суждения «Идет снег». Вы можете обнаружить несколько дюймов снега на земле, когда, наконец, взглянете на нее, и сказать: «Несколько часов назад здесь должен был выпасть снег». Можно ли быть уверенным, что это был бы тот же самый снег, если бы вы не вздумали взглянуть на него позднее? Все то время, пока вы не следили за погодой, суждение «идет снег» оставалось истинным, хотя вы и не знали, что
321
Закон исключенного третьего
это так. Такова точка зрения реализма и здравого смысла. И она делает закон исключенного третьего самоочевидным. i
Давайте направим наши усилия по укреплению данной точки зрения таким образом, чтобы избежать тех трудностей, которых можно избежать. Во-первых, по поводу «фактов»: они не должны ассоциироваться с такими высказываниями, как «Эта трава — зеленая» или «Все люди — смертны»; факты должны мыслиться как события. Мы можем сказать, что все объекты восприятия являются фактами, но в соответствии с точкой зрения реализма они не исчерпывают всех фактов. Они могут быть определены как те факты, которые известны кому-либо без умозаключений. Но в со- * ответствии с гипотезой реализма существуют и другие факты, 4 которые могут стать известными только на основе умозаключе- | ний, а также, возможно, и такие, которые вообще не могут стать | известными. I
В рамках данной концепции объекты восприятия могут быть | определены как события, имеющие определенное пространствен- i но-временное отношение к живому телу с соответствующими Ц органами чувств. Например, предположим, что вы измеряете скорость звука, и с этой целью время от времени стреляете из ружья, в то время как ваш помощник, находящийся на расстоянии мили от вас, машет флагом, как только слышит звук выстрела. Если мы доверяем физикам, то в пространстве, разделяющем вас и помощника, существуют события, называемые звуковыми волнами. Когда эта цепочка событий достигает уха, она претерпевает различные изменения, так же как солнечный свет претерпевает изменения, когда вызывает образование хлорофилла в растениях. Одно из этих событий, возникающих в результате контакта звуковых волн с ухом, при условии, что ухо придано нормальной голове, является тем, что называется «слышанием» звука. После того как это произошло, цепочка причинных связей отправляется из головы в руки, что и приводит к размахиванию флагом. Что удивительно в деятельности мозга и ощущений, так это характер причинных законов, управляющих данной цепочкой: они включают привычку и «мнемоническую» причинность. Сказать, что мы
322
Закон исключенного третьего
«знаем» объект восприятия, все равно что сказать, что этот объект сформировал определенную привычку в нашем мозгу. Только события в мозгу могут устанавливать в нем привычки; следовательно, только события, происходящие в мозгу, могут быть известны тем способом, каким нам известны объекты восприятия.
Кое-что из приведенного выше технически допустимо в физике и физиологии. Я не имею в виду, что физики и физиологи обязательно готовы к теоретической защите высказанного нами, или же что их результаты несовместимы с другими точками зрения. Я имею в виду лишь то, что язык, который они естественным образом используют, таков, что он обусловливает приведенный взгляд.
Мне неизвестно, существует ли хоть какой-нибудь аргумент, который показывает, что данный взгляд — ложный. Различные идеалистические философские течения пытались доказать его неприемлемость, но поскольку они обращались к логике, я считаю доказанным, что они потерпели неудачу. Теоретико-познавательный аргумент, в отличие от логического аргумента, как всегда убедителен. Он не пытается показать ложность обсуждаемого взгляда, а утверждает только его произвольность, в том смысле, что он грешит против бритвы Оккама, допуская существование сущностей, не вызванное необходимостью. Теоретико-познавательный аргумент говорит, что мы знаем только объекты восприятия; звуковые волны, рассудок и т. д. являются просто удобными гипотезами для взаимосвязи объектов восприятия. Они позволяют мне, когда я стреляю из моего ружья, рассчитать, сколько пройдет времени (в соответствии со зрительными восприятиями, которые я называю «видением секундомера»), прежде чем у меня возникнет восприятие, которое я называю маханием флагом. Однако предполагать, что эти гипотезы выражают какую-то «реальность», все равно, что предполагать, что параллельные «реально» пересекаются в бесконечно удаленной точке, что также является удобной для некоторых целей манерой речи.
Этот теоретико-познавательный скептицизм имеет логическое основание, а именно принцип, согласно которому никогда не
323
Закон исключенного третьего
возможно дедуцировать существование чего-либо из существования чего-то еще. Этот принцип должен быть сформулирован более ясно, без использования слова «существование». Давайте обратимся к иллюстрации. Вы выглядываете из окна и обнаруживаете, что можете видеть три дома. Возвращаясь в комнату, вы говорите: «Из окна видны три дома». Определенного рода скептик, которого я имел в виду, сказал бы: «Вы имеете в виду, что три дома были видны». Вы бы ответили: «Но они не могли исчезнуть за столь короткое время». Вы можете снова выглянуть и сказать: «Да, они все еще на месте». Скептик возразил бы: «Я верю, что когда вы снова выглянули, они были на своем месте, но почему вы думаете, что дома были там же в течение всего промежутка времени между выглядываниями из окна?» Вы будете способны только сказать: «Тогда вам следует сделать вывод, что дома создаются вашим взглядом». Вам никогда не удастся собрать свидетельства против такого мнения, поскольку вы не сможете установить, как выглядят дома, когда на них никто не смотрит.
Наш логический принцип может быть сформулирован так: «Ни одно суждение, говорящее о том, что происходит в некоторой пространственно-временной области, не влечет логически никакого суждения о том, что происходит в другой пространственно-временной области». Если ссылка на пространство-время мыслится как необоснованная связь с физикализмом, она легко может быть элиминирована. Мы можем сказать: «Суждения восприятия, выводимые из одного воспринимаемого события, никогда логически не влекут никакого суждения о другом событии». Я не думаю, что с этим будет спорить кто-либо, кто понимает логику функций истинности.
Но за пределами»чистой математики важнейшие виды умозаключений не являются логическими; они используют аналогию и индукцию. Теперь разновидность частичного скептика, которого мы себе придумали, позволяет делать подобные выводы, поскольку он принимает физикализм всякий раз, когда считает нас способными предсказывать наши будущие результаты восприятий. Он позволит измерять скорость звука и говорить: «Через пять се324
Закон исключенного третьего
кунд я увижу, как мой помощник машет флагом»; скептик не позволит только говорить: «Через пять секунд произойдет махание флагом». Эти два вывода, однако, относятся к одному типу с точки зрения индукции и аналогии, без которых наука, как бы она ни была интерпретирована, становится невозможной. Наши логические основания, таким образом, теряют свое значение, и мы должны рассмотреть, способны ли индукция и аналогия сделать вероятным существование невоспринимаемых событий.
В этом месте существует опасность ошибки, столь простой, что ее легко избежать, хотя это не всегда делают. Человек может сказать: «Все, что я когда бы то ни было воспринял, было воспринимаемым; следовательно, имеется индуктивное свидетельство того, что все воспринимаемо». Рассуждать так, все равно что сказать: «Все, кого я знаю, известны, следовательно, вероятно, все уже известны».
После всего сказанного мы остаемся с субстанциальным вопросом: допуская законность индукции и аналогии, можно ли ожидать от этих видов рассуждения свидетельств в пользу невоспринимаемых событий? Данный вопрос хотя и является трудным, но ни в коей мере не относится к неразрешимым. Я, однако, не буду его сейчас обсуждать, поскольку мы согласились с тем (и в настоящий момент это для нас существенно), что различие между теорией, допускающей невоспринимаемьте события, и теорией, не допускающей их, является необязательно чисто языковым.
Хотя приведенное выше обсуждение ни в коей мере не является завершенным, в конце его я прихожу к убеждению, что истина и знание различны, и что суждение может быть истинным, даже если отсутствует метод установления этого. В таком случае мы можем принять закон исключенного третьего. Мы определим «истинность» с помощью указания на «события» (я говорю здесь о внелогической истинности), а «знание» — с помощью его связи с «объектами восприятия». В результате «истинность» оказывается более широким понятием, чем «знание». Это понятие было бы практически бесполезным, если бы знание обладало весьма расплывчатыми границами. Когда мы погружаемся в исследова325
Закон исключенного третьего
ние, мы предполагаем, что суждения, которые мы исследуем, явля- | ются истинными или ложными; мы можем либо найти свидетель- ? ства в их пользу, либо не найти. До изобретения спектроскопа казалось невозможным установить химическое строение звезд, но было бы ошибкой считать, что они ни содержали, ни не содержали известные нам химические элементы. В настоящее время нам неизвестно, существует ли где-нибудь еще жизнь во Вселенной, но мы обоснованно полагаем, что она либо существует, либо нет. Вот почему нам необходимо понятие «истины» в той же степени, как и .' «знание», потому что границы знания являются определенными, а " также потому, что без закона исключенного третьего мы не могли $ бы задавать вопросы, которые дают начало исследованиям. |
В следующей главе я продолжу обсуждение вопросов, которые | мы только что рассмотрели, но обсуждение будет энергичным и скорее в форме анализа, чем рассуждения. Прежде чем перейти к плану анализа, я хотел бы прояснить связь обсуждаемого вопроса с проблемами, интересующими всех. Поэтому мне не избежать повторений, за которые прошу у читателей прощения.
326
ГЛАВА XXI ИСТИНА И ВЕРИФИКАЦИЯ
В СОВРЕМЕННОЙ философии мы можем выделить четыре главных типа теорий в отношении «истины» или заменяющего ее понятия, которое мыслится более предпочтительным. Вот эти четыре теории:
I. Теория, подставляющая на место «истины» «оправданную утвер-ждаемостъ». Эта теория защищается д-ром Дьюи и его школой. П. Теория, подставляющая на место «истины» «вероятность». Эта теория защищается профессором Рейхенбахом.
III. Теория, определяющая «истину» как «когерентность». Этой теории придерживаются гегельянцы и некоторые логические позитивисты.
IV. Корреспондентная теория истины, в соответствии с которой истинность базисных суждений зависит от их отношения к некоторому событию, истинность других суждений зависит от их синтаксических отношений с базисными суждениями.
Что касается меня, я до сих пор твердо придерживался последней теории. Однако она существует в двух формах, выбор одной из которых не является легким решением. В первой форме базисные суждения должны выводиться из опыта, и поэтому те суждения, которые не могут быть подходящим образом связаны с опы327
fi
Истина и верификация
том, не являются ни истинными, ни ложными. Во второй форме базисные суждения обязаны быть связаны не с опытом, а с «фактами», хотя если они не связаны с опытом, они не могут быть известны. Итак, эти две формы корреспонденткой теории различаются отношением «истины» к «знанию».
В главе X я уже обсудил третью из представленных четырех теорий, первую и вторую, которые определенным образом связаны, я буду обсуждать в одной из следующих глав. В настоящей главе мы предположим, что «истина» должна определяться корреспонденткой теорией, и исследуем две формы этой теории, соответствующие тому, «опыт» или «факт» берутся как то, чему истина должна соответствовать. Будем называть эти две теории соответственно «эпистемологической» и «логической». Я не имею в виду, что «логическая» теория более логична, чем другая, я только хочу сказать, что она технически приемлема логикой, которая сталкивается с определенными трудностями, если данная теория отвергается.
В значительной части эти две теории тождественны. Все, ис- · тинное в эпистемологической теории также истинно в логической ? теории, но не наоборот. Все базисные суждения эпистемологической теории также являются базисными в логической теории, и опять », обратное не имеет места. Синтаксические отношения базисных | суждений с другими истинными суждениями одни и те же в обеих с теориях. Суждения, которые могут быть познаны эмпирически, ; одни и те же в обеих теориях. Однако имеются различия в отношении логики; в логической теории все суждения либо истинные, либо ложные, в то время как в эпистемологической теории суждения не являются ни истинными, ни ложными, если нет свидетельств за или против них. Другими словами, закон исключенного третьего является истинным в логической теории, но не в эпистемологи- ?: ческой теории. В этом заключается наиболее важное различие ? между ними. I
Можно заметить, что соответствие, используемое в обеих тео- | риях при определении «истины», может быть обнаружено только | в случае базисных суждений. Такое суждение, как «Все люди смертны», если предположить его истинность, приобретает истинность
328
Истина и верификация
от суждений «Л — смертен», «В — смертен» и т. д., а каждое из последних суждений приобретает истинность от таких суждений, как «тело А коченеет», «тело В коченеет» и т. д. Эти суждения, для определенных значений А и В, могут быть выведены из наблюдения. Поэтому они являются базисными суждениями в обеих теориях. Они, если истинные, будут базисными суждениями логической теории, даже когда они ненаблюдаемы; логическая теория будет придерживаться того, что имеется «факт», который превратил бы высказывание «Тело А коченеет» в истинное, даже если никто не осведомлен об этом факте — или альтернативно, что имеется противоположный факт, или, точнее, множество фактов, из которых бы следовало, что А — бессмертен.
В эпистемологической теории базисные суждения определяются, как в главе X. В логической теории они должны иметь определение, не ссылающееся на наше знание, однако такое, что благодаря этому новому логическому определению «опытные базисные суждения» становятся тождественными «базисным суждениям» эпистемологической теории. Логическое определение должно быть получено путем наблюдения логической формы эпистемологичес-ки базисных суждений и снятия требования, чтобы они были опытными, в то время как сохраняется требование, что они должны быть истинными (в смысле логической теории).
В эпистемологической теории мы говорим, что «базисное» предложение таково, что оно «соответствует опыту», или же «выражает опыт». Определение «соответствия» или «выражения» является в основном бихевиористическим. Можно сделать обзор «опытам», но с наших нынешних позиций «опыт» с трудом может быть определен. С альтернативной, «логической», точки зрения «опыты» могут быть определены как конкретный подкласс «фактов».
Предложения, которые выражают опыты, обладают определенной логической формой. Когда они выражают такие опыты, которые снабжают данными физику, они всегда атомарны. Что касается данных психологии, существуют трудности в утверждении того, что это имеет место, но мы уже видели основания думать, что эти трудности преодолимы. Имеются воспоминания, включающие ло329
Истина и верификация
гические слова, такие как «или» и «некоторые»; в более общей форме существуют «пропозициональные установки», такие как мнения, сомнения, желания и т. д. Вопрос о пропозициональных установках является сложным и требует обстоятельного обсуждения, но наш анализ мнения преследовал цель показать, что базисные суждения, что касается установок, не отличаются существенно от тех, в которых нуждается физика.
Предположив, что логические формы эпистемологически базисных суждений установлены, мы можем перейти к рассмотрению логической теории базисных предложений. Но следует сказать, что точка зрения, которую мы сейчас рассмотрим, является спорной. Ее главное достоинство в том, что она позволяет нам доверять закону исключенного третьего.
Если допускается закон исключенного третьего, любое предложение, которое эпистемологически базисное, остается истинным-или-ложным, если любое слово в нем заменить другим словом того же логического типа. Но когда предложение является эпистемологически базисным, факт, которому оно соответствует и посредством которого оно оказывается истинным, имеет опытную природу. Если поменять одно или более слов в таком предложении, возможно, не окажется такого опыта, который выразим новым предложением; также может отсутствовать какое-либо синтаксическое отношение к какому-либо базисному предложению, посредством которого новое предложение имело бы производную истинность или ложность. Вот почему мы должны либо отказаться от закона исключенного третьего, либо расширить наше определение истины.
Если, возвращаясь к эпистемологической теории, мы откажемся от закона исключенного третьего, то можем определить производную истинность в терминах «верифицируемости»: предложение является «верифицируемым», когда оно находится в одном из определенных предписанных синтаксических отношений к одному или более эпистемологически базисных предложений. Предложение, которое не имеет подобного синтаксического отношения, не будет ни истинным, ни ложным. (Определенные синтаксические отношения к базисным предложениям превращают пред330
Истина и верификация
ложение в «вероятное»; в этом случае мы также, согласно нашей нынешней стратегии, обязаны отказаться от того, что предложение является истинным-или-ложным.)
Per contra1, мы можем придерживаться закона исключенного третьего и искать логическое, как противоположное эпистемологическому, определение «базисных предложений». Для этого прежде всего потребуется определение «значимых» предложений. С этой целью мы вводим следующие определения.
Предложение является «верифицируемым», когда оно или (а) является эпистемологически базисным, или (б) находится в определенных синтаксических отношениях с одним или более эпистемологически базисным суждением.
Предложение является значимым, когда оно получается из верифицируемого предложения S подстановкой на место одного или более слов в S других слов, принадлежащих к тому же логическому типу.
В таком случае можно утверждать, что закон исключенного третьего приложим к каждому значимому предложению.
Но это потребует нового определения «истины».
Мы говорили, что в эпистемологической теории истинность «базисного» предложения определяется соответствием «опыту». Мы можем, однако, подставить «факт» на место «опыта», и в этом случае неверифицируемое предложение может оказаться «истинным», поскольку оно соответствует «факту». В таком случае, если закон исключенного третьего сохраняется, мы можем сказать, что всякий раз, если имеется верифицируемое предложение «/(а)» (содержащее определеннее слово «а»), которое верифицируется соответствующим фактом об а, и если «Ь» — слово того же типа, что и «а», существует факт, на который указывает либо предложение «f(b)»f либо предложение «не-/(Ь)>>.
Итак, закон исключенного третьего вовлекает нас в крайне тяжеловесную метафизику.
Раз мы намерены сохранить закон исключенного третьего, то пойдем дальше:
1 С другой стороны. — Прим. перев.
331
r
Истина и верификация
(1) «Факт» неопределим.
(2) Некоторые факты имеют «опытную природу».
(3) Некоторые опытные факты как «выражаются», так и «указываются» с помощью предложений.
(4) Если «а» и «Ь» — слова одного логического типа, «/(о)» — предложение, выражающее опытный факт, тогда либо «/(Ь)», либо «не-ДЬ)» указывает на факт.
(5) «Данные» — это предложения, выражающие опытные факты и указывающие на них.
(6) «Верифицируемые» предложения — это такие, которые находятся в определенных синтаксических отношениях к данным, позволяющих дедуцировать их из данных или, мы можем добавить, более-менее вероятные, исходя из данных.
(7) «Истинные» предложения — это такие, которые либо указывают на факты, либо находятся в тех же синтаксических отношениях к предложениям, указывающим на факты, в каких верифицируемые предложения находятся к данным.
С этой точки зрения верифицируемые предложения являются подклассом истинных предложений.
Кажется совершенно ясным, что закон исключенного третьего нельзя сохранить, не принимая метафизический принцип (4).
Обе теории истины содержат трудности. Эпистемологическая теория истины, развитая непротиворечивым образом, ограничивает в чрезмерной степени знание, а это не входило в намерения ее сторонников. Логическая теория вовлекает нас в метафизику и содержит трудности (хотя и преодолимые), связанные с определением соответствия, которое требуется для определения «истины».
Какую бы теорию мы ни приняли, я думаю, придется признать, что значение ограничено опытом, но значимость — нет.
По поводу значения: мы можем, исходя из обычных оснований, игнорировать слова, которые имеют словарное определение, и ограничить себя словами, определенными остенсивно. Сейчас нам ясно, что остенсивное определение должно зависеть от опыта;
332
Истина и верификация
принцип Юма: «ни одной идеи без предшествующего впечатления» — безусловно применяется к изучению значения объектных слов. Если наше предыдущее обсуждение было правильным, его выводы приложимы также и к логическим словам; «нет» должно получать свое значение из опыта отказов, «или» — из опытов нерешительности. Таким образом, ни одно важное слово в нашем словаре не может иметь значение, несвязанное с опытом. Действительно, любое слово, которое я в состоянии понимать, обладает значением, производным из моего опыта.
По поводу значимости: она выходит за пределы моего личного опыта, как бы я ни получал информацию; она выходит за пределы опыта всего человечества в работе с фиктивными сущностями. Мы сталкиваемся на опыте с «Гамлетом», но не с Гамлетом; тем не менее наши эмоции при чтении пьесы позволяют иметь дело с Гамлетом, а не с «Гамлетом». «Гамлет» — это слово из шести букв; этот факт представляет небольшой интерес, и определенно слово нельзя убить вынутым из ножен кинжалом. Таким образом, пьеса «Гамлет» целиком состоит из ложных суждений, выходящих за пределы опыта, но которые, без сомнения, являются значимыми, поскольку могут вызывать душевные волнения. Когда я говорю, что наши эмоции относятся к Гамлету, а не к «Гамлету», я должен ослабить данное высказывание: реально наши эмоции не относятся к чему-то, но мы думаем, что они относятся к человеку по имени «Гамлет». Суждения в пьесе являются ложными, поскольку нет такого человека; они значимы, поскольку мы знаем из опыта сочетание звуков «Гамлет», значение «имени» и значение «человека». Фундаментальной ложностью в пьесе является суждение, что сочетание звуков «Гамлет» является именем. (Предположим, что никто не делает неуместного замечания, что, возможно, когда-то жил датский принц по имени «Гамлет».)
Наши эмоции, связанные с Гамлетом, не включают веру. Но эмоции, дополненные верой, могут возникать при весьма сходных обстоятельствах. Святая Вероника обязана своим вымышленным существованием словесному недоразумению, но от этого не стала меньшим объектом поклонения. В том же духе римляне почитали
333
Истина и верификация
Ромула, китайцы — Яо и Шуи, а британцы — короля Артура, хотя все эти заслуживающие поклонения личности являются литературным вымыслом.
Мы видели в главе XIV, что мнение, такое как «вам жарко», включает в его полном выражении переменную. Можем ли мы сказать, что каждое мое мнение, которое выходит за рамки моего личного опыта, включает по крайней мере одну переменную? Давайте рассмотрим пример, настолько неблагоприятный, насколько это возможно, для данной гипотезы. Предположим, мы с приятелем стоим и разглядываем толпу людей. Мой приятель говорит: «Вон там Джонс». Я верю ему, но не могу видеть Джонса, который, как я предполагаю, известен как мне, так и моему другу. Я предположу, что мой друг и я придаем одно и то же значение слову «Джонс»; к счастью, здесь нет необходимости обсуждать, что представляет собой это значение. Слово «там» является для наших целей решающим. Оно использовано моим приятелем как собственное имя для определенного зрительного направления. (Мы уже обсудили в главе VII тот смысл, в котором «там», как эгоцентрическая подробность, может рассматриваться в качестве собственного имени.) Мой приятель может пояснить слово «там», указав направление; это позволит мне приблизительно определить, какое направление он называет «там». Но что бы он ни делал или говорил, слово «там» для меня не является собственным именем — оно всего лишь более или менее смутное описание. Если я вижу Джонса, я могу сказать: «Да, вон он там». В таком случае я произношу суждение, которое не могло быть сообщено мне высказыванием моего приятеля. Услышанное мной слово «там», как оно было использовано моим приятелем, для меня означает всего лишь «где-т о в границах определенного района» и, таким образом, использует переменную.
Давайте попытаемся определить слово «опыт», которое часто употребляется крайне неопределенно. Оно имеет различные, хотя и взаимосвязанные значения в различных контекстах. Давайте начнем с лингвистического определения.
Лингвистически слово обладает значением, которое лежит в области «опыта», если для него имеется остенсивное определение.
334
Истина и верификация
Слово «Гамлет» не обладает значением в области опыта, поскольку я не могу указать на Гамлета. Но слово «Гамлет» обладает значением, которое лежит в области опыта, поскольку оно означает слово «Гамлет», на которое я могу указать. Когда для слова имеется ос-тенсивное определение, мы будем звать его «слово-опыт». К таким словам принадлежат все подлинные собственные имена, весь аппарат предикатов и отношений, не имеющих словарных определений, а также небольшое число логических слов, выражающих такие состояния разума, как отказ и неуверенность.
Предложенное определение является удовлетворительным, пока мы имеем дело с языком, но для других сфер оно слишком узкое. Понимание слов с помощью остенсивного определения является одним из видов привычки, и «опыт» может, при некоторых употреблениях этого слова, отождествляться с «привычкой». Или, рассуждая более точно, мы можем сказать, что различие между событием, которое устанавливается на «опыте», и тем, которое просто происходит, состоит в том, что только первое из них способствует выработке привычки.
Предложенное определение обладает как достоинствами, так и недостатками. Чтобы разобраться, в чем они заключаются, мы должны вспомнить, что главная проблема, с которой мы имеем дело, заключается в следующем: можем ли мы обладать знанием, с которым не сталкиваемся на опыте и чтобы сформулировать этот вопрос точно, мы ищем определение «опыта». Каждый согласится, что применимость понятия «опыт» ограничена применимостью в отношении животных и, возможно, растений, но определенно не имеет отношения к неживой природе. Если спросить людей о различии человека и камня, то большинство из них, вероятно, ответили бы, что человек обладает «сознанием», а камень — нет. Они, возможно, признали бы, что собака обладает «сознанием», но высказали бы сомнение по поводу устрицы. Если спросить, что они имеют в виду под «сознанием», они бы затруднились ответить, и, возможно, в конце концов сказали бы, что они имеют в виду «осведомленность о том, что происходит с нами». Это привело бы нас к обсуждению восприятия и его отношения к знанию. Люди не го335
Истина и верификация
ворят, что термометр «осознает» температуру или что то же делает гальванометр в отношении электрического тока. Итак, мы находим, что «осведомленность», как общеупотребительный термин, включает в какой-то мере природу памяти, и то, что связано в этом случае с памятью, можно отождествить с привычкой. В любом случае привычка — то, в чем главное различие между животными и неодушевленной природой.
Возвращаясь к нашему определению «опыта», мы можем заметить, что событие, о котором мы говорим, что «узнаем его по опыту», может продолжать оказывать действие после прекращения опыта, в то время как действие события, которое просто происходит, исчерпывается временем его существования. Однако как это устанавливается, не вполне ясно. Каждое событие обладает косвенным действием по окончании времени своего существования, и ни одно событие не обладает прямым действием кроме как в момент, когда оно происходит. «Привычка» является понятием, которое занимает промежуточное положение между полным невежеством и полным знанием. Можно предположить, что если бы наше знание было адекватным, поведение живых существ можно было бы свести к физике, а привычки сводились бы к мозговым явлениям, которые можно сравнить с руслами водных потоков. Путь, выбираемый водой, стекающей со склона горы, отличается от того, каким он был бы в случае, если бы перед этим не выпал дождь; в этом смысле каждая река может рассматриваться как воплощение привычки. Тем не менее, поскольку мы в состоянии понять влияние каждого выпадания осадков на углубление русла, у нас нет причин использовать понятие привычки в подобных случаях. Если мы обладаем сходным знанием мозга, можно предположить, что мы так же можем обойтись без понятия привычки при объяснении поведения животных. Но это возможно только в том же смысле, в каком закон гравитации позволяет нам обходиться без законов Кеплера: привычка может дедуцироваться, а не постулироваться, и будучи дедуцированной, она проявляет себя как не вполне точный закон. Кеплер не смог бы объяснить, почему орбиты планет не являются в точности эллиптическими, и похожие ог336
Истина и верификация
раничения приложимы к тем теориям поведения животных, которые начинаются с закона привычки.
Однако при нынешнем состоянии наших знаний мы не можем избежать использования понятия привычки; лучшее, что мы можем сделать, это вспомнить, что «привычка» и все понятия, производные от него, обладают условным и приблизительным характером. Это понятие применяется, в частности, к памяти. Отвечающие требованиям физиология и психология выводили бы память так же, как ньютоновская механика дедуцировала законы Кеплера, как нечто приблизительно верное, но несущее в себе вычислимые и объяснимые неточности. Соответствующие действительности и ошибочные воспоминания должны подчиняться одним и тем же законам. Но все это — далекий идеал, а пока что мы должны достигать лучшего с понятиями, которые, как мы убеждены, являются условными и не совсем точными.
Я думаю, что с этими оговорками мы можем принять точку зрения, согласно которой о событии говорят как об «опытном» тогда, когда оно, или последовательность сходных событий приводят к возникновению привычки. В соответствии с данным определением можно заметить, что каждое припоминаемое событие является опытным. Однако событие может быть опытным и не припоминаться. Я мог бы знать по опыту, что огонь жжет, не будучи в состоянии вспомнить ни одного случая, когда я испытал чувство жжения. В этом случае происшествие, когда я пострадал от огня, было ранее известно по опыту, но не с хранилось в моей памяти.
Давайте теперь, прежде всего, попытаемся сформулировать в безусловной форме отношение эмпирического знания к опыту, как оно выглядит после наших обсуждений. Когда это будет сделано, мы сможем перейти к защите нашей точки зрения от других философов.
Все мои мнения, в словесном выражении которых отсутстввуют переменные, т. е. нет таких слов, как «все» или «некоторые», полностью зависимы от моего опыта. Такие мнения должны выражать мой перцептивный опыт, и его единственным расширением будет то, что опыт можно вспоминать. Будет учитываться только мой опыт
337
Истина и верификация
и больше ничей. Все, что я узнал от других, выражается с помощью переменных, как мы видели при обсуждении человека, который говорил «вон там Джонс». В подобном случае мнение, которое сообщается слушателю, никогда не совпадает с тем, которое выражается говорящим, хотя, при благоприятных обстоятельствах мнение слушателя может быть логически дедуцировано из мнения говорящего. Когда я слышу, как человек произносит высказывание «/а», где «а» является именем чего-то такого, что мне неизвестно из опыта, то если я и доверяю его мнению, то не мнению «fa» (поскольку для меня «а» не является именем, a мнению «существует ? такой, чтоД». Такое мнение, хотя оно и выходит за пределы моего опыта, не исключил бы ни один из тех философов, которые желают определять «истину» в терминах «опыта».
Можно сказать: когда человек восклицает: «Вон там Джонс», и я верю ему, причиной моего мнения является его восклицание, а причина его восклицания лежит в его восприятии. Вот почему мое мнение все еще основано на восприятии, хотя и косвенным образом. У меня нет желания спорить с этим, но я хотел бы спросить, откуда это известно. Чтобы выявить стержень проблемы, я предположу, что мой приятель сказал истину, когда говорил, что «вон там Джонс», поскольку он видел Джонса, и что я верю тому, что Джонс был там, поскольку я слышал, как мой приятель сказал это. Но до тех пор, пока мой приятель и я не стали философами, два слова «поскольку» в этом высказывании должны означать причину, а не логическое следствие. Я прихожу к мнению, что Джонс был там, не в результате процесса рассуждения; если имеется воз-будитель, мнение возникает спонтанно. Мой приятель также не приходит к произнесению фразы «Вон там Джонс» в результате рассуждения, берущего начало в восприятии, — здесь все так же происходит спонтанно. Причинная цепочка, таким образом, здесь ясна: Джонс, отражая солнечные лучи, вызывает восприятие у мо- ? его приятеля; восприятие вызывает произнесение фразы «вон там Джонс», произнесенная фраза вызывает у меня слуховое восприятие, которое, в свою очередь, обусловливает мое мнение, что «Джонс находится где-то поблизости». Но вопрос, который мы хотели бы
338
Истина и верификация
задать, таков: что я должен знать, чтобы как рефлектирующий философ я мог знать, что именно данная причинная цепочка служит основанием моего мнения?
Я не затрагиваю сейчас такие обыденные причины для сомнения, как зеркальное отражение, слуховые галлюцинации и проч. Я хочу предположить, что все происходит именно так, как мы это представляем, и даже, чтобы избежать не относящихся к делу недоразумений, что во всех сходных случаях все происходит одинаковым образом. В таком случае, моя убежденность в наличии причинной обусловленности моего мнения, что Джонс находится поблизости, оказывается истинной. Но истинная убежденность не то же самое, что знание. Если я скоро стану отцом, я могу верить, основываясь на астрологии, что ребенок будет мальчиком; когда наступит время родов, может оказаться, что родится мальчик; но я не могу сказать, что знал, что родится мальчик. Вопрос в следующем: чем лучше истинное мнение, возникающее из приведенной выше причинной цепочки, чем истинное мнение, основанное на астрологии?
Имеется одно очевидное различие. Предсказания, основанные на приведенной выше причинной цепочке, когда они могут быть проверены, оказываются истинными; в то же время астрологические прогнозы по поводу пола ожидаемого ребенка в ряде случаев будут ложными, хотя они бывают и истинными. Но гипотеза, что световые волны, исходящие от Джонса, объекта восприятия и произнесения фразы моим приятелем, а также звуковые волны, исходящие от него ко мне, являются просто вспомогательными фикциями в причинной взаимосвязи моих восприятий, имеет те же следствия, что и гипотеза реализма, и поэтому обе гипотезы одинаково приемлемы, если результаты моих восприятий имеют единственное основание в моем эмпирическом знании.
Однако это не главное возражение. Главное же возражение состоит в том, что если бессмысленно предполагать существование не доступных опыту событий, то бессмысленными оказываются световые и звуковые волны, допускаемые реалистической гипотезой. Если мы не позволяем лейбницевым монадам взаимодейство339
Истина и верификация
вать, все причинные связи между человеческими существами окажутся телепатическими: мой приятель исследует себя опытным путем, говоря: «Вон там Джонс», а спустя некоторое время, без влияния каких-либо происходящих событий, я слышу, что он сказал. Подобная гипотеза кажется нелепой, и все же, если мы отрицаем, что возможны истинные высказывания о недоступных опыту событиях, мы будем вынуждены принять ее. Следовательно, если мы утверждаем, что бессмысленно говорить о событиях, с которыми никто не сталкивался на опыте, мы не можем избежать крупного конфликта с научным здравым смыслом — настолько на самом деле крупного, как если бы мы были солипсистами.
Тем не менее гипотезу, что происходят только события, доступные опыту, нельзя логически опровергнуть в той же степени, как и солипсическую гипотезу. Мы вынуждены только предположить, что в физике все те события, которые не обнаруживаются в опыте, являются всего лишь логическими фикциями, которые вводятся для удобства при характеристике взаимосвязи событий, которые не 5 имеют опытную природу. В этой гипотезе мы признаем опыт друг ? гих людей и поэтому принимаем их свидетельства, но не признаем невоспринимаемых событий. Давайте посмотрим, можно ли что-нибудь сказать в пользу этой гипотезы с точки зрения значения «истины».
Главный аргумент возникает из трудности определения понятия соответствия, которое предназначено конституировать базисную истину в тех случаях, когда не используются результаты восприятий. Между определенным объектом восприятия и произнесением высказывания «Вон там Джонс» имеется причинная связь, которая более-менее нам понятна; эта связь устанавливает соответствие, посредством которого произнесенное высказывание оказывается «истинным». Но там, где нет вовлеченно- . го объекта восприятия, невозможен ни один столь простой вид " соответствия.
Однако стоит вспомнить, что суждения, которые выходят за гра- ницы опыта говорящего, всегда содержат переменные и что такие | суждения необходимо приобретают их истинность (когда они ис- |
340
Истина и верификация
тинны) из соответствия другого типа, чем то, которое имеет место в случае суждений, неиспользующих переменных. Высказывание «в Лос-Анджелесе есть люди» верифицируется любым количеством фактов, например, что А находится там и является человеком, что В находится там, и т. д. Ни один из этих фактов не обладает специальным предназначением быть единственным верификатором высказывания. Следовательно, из чисто логических соображений мы не вправе ожидать в случае невоспринимаемых событий того же типа соответствия или истины того же «типа», что и в случае событий, которые воспринимаются.
Давайте возьмем высказывание «Вам жарко», которое мы рассматривали в главах XV и XVI. Мы пришли к выводу, что с целью интерпретировать данное высказывание нам следует научиться характеризовать некоторое событие х, которое является частью вашей, но не чьей-либо еще сегодняшней биографии, и затем добавить: «ощущение жара сосуществует с х». Чтобы исключить для ? принадлежность к другой биографии, мы должны использовать некоторое качество того вида, который применяется при определении пространственно-временного положения. Мы предлагаем для этой цели ваше восприятие вашего тела, но так же хорошо использовать ваше восприятие моего тела. С помощью законов перспективы и местонахождения моего восприятия вашего тела среди других объектов восприятия я могу приблизительно установить характер вашего зрительного восприятия вашего тела. Если R — отношение перспективы, которое я использую в моем умозаключении, в то время как а — мое зрительное восприятие вашего тела, а С— отношение сосуществования, «вам жарко» означает «существует х такой, который находится в отношении R с а и в отношении С с ощущением жара. Здесь все константы, т. е. все термины, кроме х, выведены из опыта. Соответствие факту (предполагая, что суждение истинно) относится к единственному виду, возможному для суждений существования. Из «мне жарко» я могу вывести, что «некоторому жарко»; это суждение соответствует факту таким же образом, как «вам жарко» в вышеприведенной интерпретации. Различие проявляется не в виде соответствия, а в том обстоятельстве,
341
r
Истина и верификация
что в первом случае верифицирующим фактом является мое собственное восприятие, а во втором — нет.
Давайте теперь возьмем высказывание о чем-то таком, с чем некто встречался на опыте, скажем звуковыми или световыми волнами. Я не спорю с тем, что в отношении подобных суждений может быть известно, что они истинны; я обсуждаю только приписывание им значимости. Предположим, что мы с вами находимся на значительном расстоянии друг от друга на некоторой промеренной дороге. Вы стреляете из пистолета, а я сначала вижу дымок, а затем слышу звук выстрела. Вы движетесь по дороге, в то время как я остаюсь на месте; в результате эксперимента я обнаруживаю, что время между вспышкой и звуком выстрела пропорционально вашему расстоянию от меня. Пока что я не ввел ничего такого, что выходило бы за пределы моего опыта. Ваше движение можно рассматривать как движение моего восприятия вас, ваше положение на дороге можно рассматривать как расположение моего восприятия вас на моем восприятии дороги, а ваше расстояние от меня можно рассматривать как число восприятий дорожных столбов между моим восприятием моего тела и моим восприятием вас. Равенство расстояний между следующими один за другим дорожными столбами легко интерпретировать субъективно, поскольку пространство, которое нас интересует, можно рассматривать как пространство моих восприятий, а не как физическое пространство.
Переход от пространства восприятия к физическому пространству является существенным. Чтобы исключить свидетельства, которые не представляют интереса для нашего случая, я предположу, что вы не стреляете из пистолета, а вместо этого я разместил ряд бомб замедленного действия на различных дорожных столбах, и что я измеряю временные интервалы между тем, когда замечаю и когда слышу различные взрывы. Какова природа умозаключения от этих субъективных опытов к физическому пространству?
Следует понять, что я не обсуждаю никаких умозаключений, выполненных здравым смыслом. Здравый смысл придерживается наивного реализма и не делает различия между физическим про342
Истина и верификация
странством и пространством восприятия. Многие философы хотя и осознали, что наивный реализм неприемлем, тем не менее сохраняют некоторые мнения, логически связанные с ним, конкретно о различных видах пространства. Вопрос, который я обсуждаю, таков: полностью осознав все последствия отказа от наивного реализма, как можем мы декларировать гипотезу о существовании физического пространства и какого рода принцип мог бы оправдать (если гипотеза истинна) нашу убежденность в этой гипотезе?
По крайней мере частью рассматриваемой гипотезы является то, что причина и ее действие, если они разделены конечным временным интервалом, должны быть связаны непрерывной промежуточной причинной цепочкой. Существует явное причинное отношение между видением и слышанием взрыва; когда я нахожусь на месте взрыва, они одновременны, поэтому мы допускаем, что когда они не одновременны, произошла последовательность промежуточных событий, которые, однако, не воспринимались и поэтому отсутствовали в пространстве восприятия. Данная точка зрения приобретает еще больший вес в свете открытия, что свет, как и звук, распространяется с конечной скоростью.
Следовательно, мы можем выдвинуть такой принцип, служащий целям нашего обсуждения: если в моем опыте после события вида А всегда следует, через конечный промежуток времени, событие вида В, то существуют промежуточные события, которые взаимосвязаны с ними. Некоторый подобного рода принцип, несомненно, используется в научнообоснованных действиях; его точная формулировка для наших целей несущественна.
Сказанное является примером более общего вопроса: если дано суждение существования, для которого я не могу найти в опыте какого-либо верификатора, на чем основывается предположение, что я могу знать его? Частично проблема сходна со случаем, выражаемым высказываниями: «В воздухе существуют звуковые волны» и «В Семипалатинске имеются люди». В последнем случае, безусловно, я мог бы найти в опыте верификатор, совершив путешествие в этот город, в то время как в первом случае ничто подобное невозможно. Но поскольку я в действительности не совершаю пу343
Истина и верификация
f
тешествия, это различие не имеет решающего характера. Каждое из этих суждений является объектом мнения не только на основе чувственного свидетельства, но и на основе комбинации чувственного свидетельства с рядом недемонстративных форм умозаключения.
Можно ли все недемонстративные умозаключения свести к индукции? Аргумент в пользу данного тезиса мог бы выглядеть следующим образом: я вывожу существование людей в Семипалатинске, а затем оправдываю мое умозаключение. Множество случаев такой верификации порождают у меня чувство доверия к сходным умозаключениям, даже когда они ничем не обоснованы. Но позволительно ли индукции быть не только неверифицированной, но и неверифицируемой? Это как раз случай с звуковыми волнами, которые никогда невозможно воспринимать. Принимая во внимание последнее обстоятельство, требуется ли какой-то принцип, кроме индукции?
Можно сказать: гипотеза о звуковых волнах позволяет нам предсказывать события, которые являются верифицируемыми, и таким путем она получает косвенное индуктивное подтверждение. Это зависит от того общего допущения, что, как правило, неистинные гипотезы обладают следствиями, ложность которых можно показать с помощью опыта.
Именно в этой особенности лежит субстанциальное различие между гипотезами о том, с чем можно встретиться на опыте, и гипотезами, в отношении которых это не имеет места. Если бы гипотеза о том, что всякий раз, когда я вижу взрыв, я вскоре слышу его звук, была ложной, мы бы рано или поздно доказали ее ложность с помощью моего опыта. Но гипотеза о том, что звук достигает меня посредством звуковых волн, могла бы быть ложной и без того, чтобы вести к противоречащим опыту следствиям. Мы можем предположить, что звуковые волны являются полезными фикциями, а звуки, которые я слышу, ведут себя так, как если бы они рождались звуковыми волнами, но на самом деле они возникают без сверхчувственных источников. Эту гипотезу нельзя отвергнуть с помощью индукции; если она и может быть отвергнута, то на других
344
Истина и верификация
основаниях, например на основе принципа непрерывности, упоминавшегося ранее.
Мы можем различать четыре группы событий: (1) те, с которыми я сталкиваюсь на опыте, (2) те, в которых я убежден на основе свидетельств, (3) все те, с которыми сталкивалось на опыте человечество, (4) те, которые допускаются физикой. Из этих групп событий мне известна эмпирически та часть группы (1), которую я сейчас воспринимаю или вспоминаю. Из этой части я могу достичь моих будущих или забытых опытов, допуская индукцию. Я могу достичь (2) с помощью аналогии, если предполагаю, что речь или текст, которые я слышу или вижу, «означают» то же, что они означали бы, если бы их автором был я. При последнем допущении я могу прийти к (3). Но как насчет (4)?
Можно сказать: я убежден в (4), поскольку эти допущения ведут к согласованной теории, во всех пунктах совместимой с (1), (2) и (3) и дающей более простую формулировку законов, управляющих событиями групп (1), (2) и (3), чем это было бы возможно как-то иначе. Однако по этому поводу можно возразить, что группа (1) в отдельности, или группа (2), или группа (3), взятые по отдельности, позволяют построить в той же степени согласованную теорию, рассматривая события исключенных групп в качестве полезных фикций. Четыре изолированных гипотезы (1), (2), (3) иди (4) являются эмпирически неразличимыми, и если мы принимаем любую из них, кроме изолированной (1), мы должны действовать так на основе некоторого неочевидного принципа умозаключения, который нельзя превратить ни в доказуемый, ни в опровержимый с помощью какого-либо эмпирического свидетельства. Поскольку никто не принимает группу (1) как единственную, я делаю вывод, что не существует подлинных эмпиристов, и что в правоте эмпиризма, хотя он и неопровержим логически, на самом деле не убежден никто.
Аргумент, согласно которому неверифицируемые суждения существования, вроде тех, которые используются в физике, лишены значения, этот аргумент должен быть отвергнут. Каждая константа в подобном суждении обладает значением, полученным из опы345
f
Истина и верификация
та. Многие из подобных суждений, например «Добрые люди, когда умирают, попадают в рай» — обладают сильным воздействием на чувства и поступки. Их тип отношения к факту, когда они истинны, тот же, что и в случае верифицируемых суждений существования или общих суждений. Я прихожу к выводу, что нет никакого смысла в анализе значимости, чтобы отвергнуть их, и что эмпиризм дает аргументы только против (4), которые направлены в равной степени против (2) и (3). Поэтому я принимаю закон исключенного третьего без уточнений.
Подведем итог этой долгой дискуссии: то, что мы назвали эпистемологической теорией истины, если ее рассматривать серьезно, ограничивает «истину» применимостью к суждениям, утверждающим то, что я сейчас воспринимаю или же вспоминаю. Поскольку нет желающих принять столь ограниченную теорию истины, нас привлекает логическая теория истины, допускающая возможность событий, с которыми никто не сталкивается в опыте, а также суждения, которые являются истинными, хотя не может быть никаких свидетельств в их пользу. Факт шире, чем опыт (по крайней мере это возможно). «Верифицируемым» суждением является такое, которое определенным образом соответствует опыту; «истинным» суждением является то, которое обладает в точности тем же видом соответствия факту, за. исключением простейшего вида соответствия, того, которое имеет место в отношении суждений восприятия. Оно невозможно в отношении других суждений, поскольку в них используются переменные. Поскольку опыт является фактом, верифицируемые суждения являются истинными; но нет причин предполагать, что все истинные суждения верифицируемы. Если, однако, мы с уверенностью утверждаем, что существуют неверифицируемые истинные суждения, мы отходим от чистого эмпиризма. Наконец, чистого эмпиризма не придерживается никто, и если мы намерены сохранить веру в то, что мы все делаем правильно, мы должны допустить правила рассуждения, которые не являются ни наглядными, ни выводимыми из опыта.
346
ГЛАВА XXII
ЗНАЧИМОСТЬ И ВЕРИФИКАЦИЯ
В ГЛАВ E XXI я рассмотрел то, что может быть названо пародией на эмпиризм, и выступил против нее. Я не имел намерения выступать против всех возможных форм эмпиризма, а только хотел выявить определенные следствия того, что обычно признается в качестве научного знания, следствия, которые, как мне кажется, недостаточно осознаются большинством современных эмпиристов. Мои рассуждения способствуют приданию точности тому, что я утверждаю, сравнивая это с мнениями, почти совпадающими с моими. С этой целью я намерен в настоящей главе исследовать в подробностях некоторые части работы Карнапа «Проверяемость и значение»1. Данная работа представляет важный и тщательный анализ, в частности, различия между «редукцией» и «определением», что проливает свет на теорию научного метода. Если у меня и имеются разногласия с Карнапом, они почти целиком возникают из убеждения, что он несколько запаздывает со своим разбором проблем и что некоторые более ранние проблемы, которым главным образом и посвящена настоящая работа, являются куда более важными, чем Карнап склонен считать. К защите этого мнения в полемической форме я сейчас и перехожу.
Карнап начинает с обсуждения отношения между тремя понятиями: «значение», «истина» и «верифицируемость». (То, что он называет «значением», является тем, что я называю «значимостью» т. е. это свойство предложений.) Он говорит:
1 Carnap R. Testabiity end Meaning //Phiosophy of Science, w. I, IV, 1936 и 1937.
347
Значимость и верификация
«Двумя главными проблемами теории познания являются проблема значения и проблема верификации, С первой связан вопрос, при каких условиях предложение обладает значением, в смысле познавательного, фактического значения. Со второй — вопрос, как мы приобретаем знание чего-либо, как можем установить, является ли данное предложение истинным или ложным. Ответ на второй вопрос обусловлен ответом на первый. Очевидно, мы должны понимать предложение, т. е. знать его значение, прежде чем пытаться установить, истинное оно или нет. Но с точки зрения эмпиризма имеется еще более тесная связь между двумя проблемами. В определенном смысле существует единственный ответ на оба вопроса. Если бы мы знали, что означает для данного предложения быть истинным, мы бы знали, каково его значение. И если для двух предложений совпадают условия, при которых мы можем считать их истинными, эти предложения обладают одним и тем же значением. Таким образом, значение предложения в определенном смысле тождественно со способом определения его истинности или ложности; и предложение имеет значение только в том случае, если подобное определение возможно».
Карнап считает упрощением тезис, «что предложение значимо, если и только если оно верифицируемо и что его значением является метод его верификации». Такая формулировка, говорит он, «ведет к слишком большому ограничению научного языка, исключая не только метафизические предложения, но также некоторые научные предложения с фактическим значением. Наша текущая задача могла бы поэтому формулироваться как смягчение требования верифицируемости. Речь идет именно о смягчении, а не о полном отбрасывании данного требования».
Менее продуманная точка зрения сформулирована, например, Шликом1: «Установление значения предложения равнозначно установлению правил, в соответствии с которыми предложение должно употребляться, и это все равно что спрашивать, каким образом оно может быть верифицировано (или фальсифицировано). Значением суждения является метод его верификации (курсив
1 Schick M. Meaning and Verification //Phiosophica Review, v. 45, Juy 1936. 348
Значимость и верификация
мой. - Б. Рассел). Не существует никакого способа понимания какого-либо значения без того, чтобы в конечном счете указать на остенсивные определения, и это, очевидно, означает указание на "опыт" или "возможность верификации"».
В этом отрывке Шлик приходит к ложному выводу из-за невнимания к различию слов и предложений. Все, что необходимо словам, как мы видели, это иметь остенсивные определения, и, таким образом, они должны зависеть от опыта в их значении. Но существенным для использования языка является то, что мы можем правильно понимать предложение, составленное из слов, которые мы понимаем, даже если мы никогда не могли обладать опытом, соответствующим предложению как целому. Художественная литература, история, вся переданная информация зависят от этой особенности языка. Выражаясь формально: если дан опыт, необходимый для понимания имени «а» и предиката «Р», мы можем понять предложение «а обладает предикатом Р», не нуждаясь для этого ни в каком опыте, соответствующем данному предложению; и когда я говорю, что я могу понять предложение, я не имею в виду, что мы знаем, как установить, не является ли оно истинным. Если вы говорите: «На Марсе имеются обитатели такие же сумасшедшие и безнравственные, как и на нашей планете», я понимаю вас, но не знаю, как выяснить, говорите ли вы правду.
С другой стороны, когда говорят, что «значением суждения является метод его верификации», при этом упускают суждения, которые наиболее близки к достоверным, а именно суждения восприятия. Для них не существует «метода верификации», поскольку именно они обеспечивают верификацию всех остальных эмпирических суждений, которые могут быть в какой-то мере известны. Если бы Шлик был прав, мы впали бы в бесконечный регресс, поскольку суждения верифицируются посредством других суждений, которые, в свою очередь, должны получать свое значение от способа верификации еще и другими суждениями, и так далее ad infinitum1. Все, кто придают «верификации» фундаментальный статус, не замечают реальную проблему, которая заключается в отно1 До бесконечности (лат.) — Прим. перев.
349
Значимость и верификация
шении между словами и внеязыковыми событиями в суждениях восприятия.
Процесс верификации никогда не исследовался в достаточной степени теми, кто считает его фундаментальным. В простейшей форме этот процесс происходит, когда я сначала ожидаю какое-нибудь событие, а затем воспринимаю его. Но если событие происходит неожиданно для меня, я также способен воспринять его и образовать о нем суждение восприятия; тем не менее в этом случае отсутствует процесс верификации. Верификация подтверждает более сомнительное менее сомнительным и поэтому существенно неприменима к суждениям восприятия, которые наименее сомнительны.
Теперь давайте вновь обратимся к Карнапу. Он говорит: «если бы мы знали, как устанавливать истинность данного предложения, мы бы знали, каково его значение». Отсюда, исходя из сказанного ранее, мы должны различать предложения, содержащие переменные и содержащие только константы. Давайте сначала рассмотрим случай, когда предложение содержит одни константы; возьмем, например, некоторое субъектно-предикатное предложение «Р(а)>>, в котором предикат «Р» и имя «а» имеют остенсивные определения. Из этого следует, что я уже имел опыт, выраженный предложениями «Р(Ь)>>, «Р(с)>>, «P(d)».,.. посредством которого я приобрел привычку ассоциировать «Р» с Р; из этого также следует, что я уже приобрел опыт, выраженный предложениями «Q(a)>>, «R(a)»r «5(a)».,.. посредством которого я приобрел привычку ассоциировать «а» с а. Но предположим, что я никогда не имел опыта, который мог бы выразить предложением «Р(а)>>. Тем не менее мне, как предполагается, «известно, как установить истинность данного предложения». Я не вижу, что это могло бы значить, за исключением того, что мы можем вообразить объект восприятия, который привел бы нас к произнесению предложения «P (a)» как суждения восприятия. Определенно это является достаточным условием для понимания предложения, но я не уверен, что такое условие является необходимым. Например, если мы слышим, как утверждается «Р(а)>>, мы можем действовать подходящим образом без
350
Значимость и верификация
каких-либо опосредствующих звеньев между услышанным и действием, и в таком случае мы должны признать, что понимаем предложение.
Давайте теперь рассмотрим более общий случай, когда предложение содержит по крайней мере одну переменную. В соответствии с тем, что было сказано в предыдущих главах, сомнительно, чтобы суждение, неявляющееся суждением восприятия, не содержало хотя бы одну переменную; поэтому случай, который обсуждался в последней главе, возможно, никогда не имеет места. Так или иначе, когда кажется, что подобное происходит, рассматриваемое предложение, как правило, если не всегда, оказывается предложением существования: «Существует ? такой, что...»
В случае предложения формы «существует ? такой, что...» нелегко сказать, «как устанавливать истинность данного предложения»; эта процедура включает другое предложение такой же формы. Рассмотрим случай убийства, совершенного, согласно вердикту уголовного суда, неизвестной личностью или личностями. (Для простоты опустим слова «или личностями».) В каком смысле нам известно, «как устанавливать истинность данного предложения»? Простейшая гипотеза о том, что придет какой-нибудь очевидец преступления и скажет, что он видел, как убийство совершил мистер А. Я не рассматриваю возможность лжесвидетельства. Итак, учитывая возможность появления новых свидетелей, мы располагаем рядом гипотетических объектов восприятия: В или С или D... или ? видели, что преступление совершил А; А или С или D... или ? видели, что преступление совершил В; А или В или D... или ? видели, что преступление совершил С; и так далее, где А, В, С,.. ? — все существующие люди. Итак, знать, что было бы для данного предложения установлением его истинности, означает знать, что представляет видение одним человеком другого, совершающего убийство, т. е. знать, что подразумевается другим предложением той же формы.
Вообще говоря, предложение «существует ? такой, что fie» может быть признано истинным, если «/а» или <Значимость и верификация
тия. Предложение имеет огромное число возможных верификаторов, и поэтому мы не можем заранее охарактеризовать его верификацию иначе, чем с помощью другого предложения существования.
В этом месте, однако, следует вспомнить, что мы говорили о памяти, благодаря которой мы можем с помощью прошлого восприятия знать суждение существования, не зная при этом того суждения восприятия, которое существовало в том случае, который и породил у нас нынешнее смутное воспоминание. Если память принимается — я думаю, что мы должны поступить именно так — в качестве независимого источника знания (независимого логически, но не причинно, поскольку все виды памяти причинно связаны с предшествующими восприятиями), тогда предложение может считаться верифицируемым, если оно выражает текущее воспоминание, либо логически следует из него. В этом случае появляется вид верификации, который заключается в предъявлении суждения существования, выражающего мнение-воспоминание. Этот вид верификации, однако, ввиду того, что память подвержена искажениям, уступает использованию восприятия, и мы стараемся где только можно заменить его верификацией, основанной на восприятии.
Я пока что опускаю случай универсальных суждений, таких как «Все люди смертны». Отмечу лишь, что в этом случае интерпретация фразы «как устанавливать истинность данного предложения», совсем непростое дело.
Между методом, который отстаиваю я в теории познания, и методом, который отстаивает Карнап (совместно со многими другими), имеется различие в исходном пункте, которое крайне важно и (как я полагаю) недостаточно осознано. Я начинаю с предложений о частных событиях, таких как «Это — красное», «Это — яркое», «Я-сейчас испытываю чувство жары». Свидетельствами в пользу подобных предложений являются не другие предложения, а внеязыковые события; свидетельство целиком состоит из такого единичного события, и ничто происходящее в другом месте или в другое время не может подтвердить или же опровергнуть данное свидетельство. Предшествовавшие события связаны причинно с
352
Значимость и верификация
моим использованием языка: я говорю «красный», поскольку предыдущий опыт выработал у меня такую привычку. Но обстоятельства, при которых сформировалась привычка, не влияют на значение слова «красный», которое в действительности зависит от того, что представляет привычка, а не от того, как она сформировалась.
Каждое предложение указанного выше вида логически не зависит от остальных, всех вместе и каждого в отдельности. Следовательно, всякий раз, когда говорят, что одно такое предложение увеличивает или уменьшает вероятность другого, это должно происходить благодаря некоторому принципу взаимосвязи, который, если ему доверяют, должен заслужить доверие на основе других свидетельств, чем восприятие. Наиболее очевидным примером такого принципа является индукция.
Предложения, которые Карнап имел в виду, должны, в свете того, что он говорит о них, быть другого вида. Несколько цитат помогут сделать данную мысль ясной.
«Мы отличаем проверку предложения от его подтверждения в связи с пониманием процедуры, например, проведения определенных экспериментов, которые ведут к подтверждению в некоторой степени самого предложения или же его отрицания. Мы будем называть предложение проверяемым, если мы знаем метод его проверки; и мы будем называть его подтверждаемым, если мы знаем, при каких условиях предложение могло бы быть подтверждено» (с. 420).
«Предикат "Р" языка L называется наблюдаемым для организма (например, личности) N, если для подходящих аргументов, например для "W, tf способен при подходящих обстоятельствах прийти к заключению, на основе небольшого числа наблюдений, о целостном предложении, скажем "Р(Ъ)" такому, что либо "Р(Ъ)"Г либо "не-Р(&)" подтверждается в столь высокой степени, что мы либо принимаем, либо отвергаем "Р(Ь)">> (с. 454).
Этот отрывок делает очевидным, что Карнап имеет в виду предложения определенной степени общности, поскольку множество различных событий являются носителями их истинности или лож353
f
Значимость и верификация
ности. В первом отрывке он говорит об экспериментах, которые в определенной степени подтверждают предложение или его отрицание. Он не говорит нам, что мы извлекаем из каждого эксперимента. Тем не менее, если каждый эксперимент не учит нас чему-либо, трудно увидеть, как он может иметь хоть какое-нибудь значение для истинности или ложности содержательного [origina] предложения. Кроме того, каждое содержательное предложение должно иметь опору в событиях, происходящих в различное время, в противном случае эксперименты, осуществляемые в различное время, не могли бы увеличивать или уменьшать вероятность его истинности. Предложение должно, следовательно, обладать большей степенью общности, чем предложения, воплощающие результаты нескольких экспериментов. Эти последние поэтому должны иметь более простую логическую форму, чем предложение, которое они подтверждают либо опровергают, и нашу теорию познания следует начинать скорее с них, чем с предложения, которое они предназначены доказывать или опровергать.
Весьма близкие замечания уместны в отношении второй цитаты. Карнап говорит о «небольшом числе наблюдений», необходимых для заключения об истинности «Р(Ь)>>. Тогда, если более чем одно наблюдение возможно, Ъ должно быть способным происходить неоднократно, вследствие чего b не может быть событием, а должно иметь характер универсалии. Я убежден, что подобное следствие не входило в намерения Карнапа, но я не вижу, как его можно избежать, за исключением, быть может, принятия теории собственных имен, которую я защищал в главе VI; эту теорию Карнап был бы вынужден отвергнуть по причине той важной роли, которую он отводит пространству-времени.
Даже если мы принимаем теорию собственных имен главы VI, мы в действительности не освобождаемся от трудности, возникающей из повторяемости экспериментов. Предположим, что в двух различных случаях я вижу данный оттенок цвета С. Мое восприятие в каждом из этих случаев представляет комплекс, из которого С необходимо вычленить посредством анализа, и если я намерен использовать оба случая для получения знания о С, мне понадо354
Значимость и верификация
бится суждение тождества: «Этот оттенок цвета, который я вижу, тождественный с определенным оттенком, который я вспоминаю, глядя на него». Подобное мнение уводит меня далеко за пределы любого текущего восприятия и не может обладать сколько-нибудь приемлемой степенью достоверности. Итак, в любой теории возможность повторений, допускаемых Карнапом, порождает трудности, которые он, кажется, не осознает. Они показывают, что тот вид предложений, который он рассматривает, не является видом, с которого следует начинать обсуждение эмпирического свидетельства, поскольку предложения Карнапа и менее просты, и менее надежны, чем предложения иного вида, существование которых подразумевается карнаповской дискуссией (хотя он, кажется, не догадывается об этом).
Любое употребление языка предполагает на деле определенную степень общности, которая необязательна в познании. Рас: смотрим, например, определение «предиката». Предикатом является класс сходных звуков, связанных с определенной привычкой. Мы можем сказать: «пусть P будет классом сходных звуков. Тогда P для данного организма N является "предикатом"1, если существует класс E сходных событий такой, что вхождение любого элемента в класс E вызывает у N побуждение произнести звук класса Р». Класс звуков P обладает этим свойством для N только в том случае, если N часто сталкивается на опыте с совместным проявлением ? и Р. Повторяемость и общность, на самом деле, существенны для обсуждаемого вопроса, поскольку язык состоит из привычек, привычка включает в себя повторяемость, а повторяемость может быть только одной из универсалий. Но в знании все сказанное не является необходимым, поскольку мы используем язык и можем использовать его корректно без того, чтобы быть осведомленными о процессе, посредством которого мы и приобретаем указанные навыки.
Подойдем к проблеме с другой стороны: Карнап определяет, что он подразумевает под наблюдаемым предикатом, но вообще говоря, не то, что подразумевает под предложением, истинность ко1 Или, точнее, предикатом, обладающим остенсивным определением.
355
Значимость и верификация
торого может быть проверена с помощью наблюдения. Для него предикат «Р» является наблюдаемым, если существует предложение «?(&)», которое может быть проверено наблюдением; но такая формулировка не помогает нам установить, может ли быть проверено наблюдением предложение Р(с). Я бы сказал, что до тех пор, пока у нас нет множества предложений формы «?(&)», которые уже проверены с помощью наблюдения, слово «Р» следует считать лишенным значения, поскольку привычка, которая конституирует значение, еще не выработана. Я бы сказал, что более подходящим предметом наблюдения является не слово, а предложение: «Р» и «с» оба могут иметь значение, полученное из опыта, но может не существовать наблюдения, определяющего истинность или ложность предложения «Р(с)>>. Действительно ли такое случается, это, по моему мнению, важный вопрос. И я хотел бы добавить, что подобным же образом для предложений, фундаментальных для эмпирических данных, только единственное, неповторимое событие позволяет утверждать или отрицать предложение «Р(с)>>. Но коль скоро возможно повторение событий, мы выходим за рамки эмпирического базиса.
Слово «наблюдаемый», подобно всем словам, включающим возможность, таит в себе опасность. Как мы уже поняли, карнаповс-кое определение говорит, что «Р» является «наблюдаемым», если определенные наблюдения могли бы иметь место. Но мы не можем, для начала, знать, что наблюдения возможны, хотя они и происходят в действительности. Поэтому представляется необходимым заменить слово «наблюдаемый» на «тот, который наблюдался», и говорить, что предикат «Р» является наблюдавшимся, если на самом деле произведены наблюдения, помогающие сделать заключение о «Р(Ь)» для некоторого Ь.
Кроме того: карнаповское определение, коль скоро оно остается в силе, является чисто каузальным: наблюдения служат причиной того, что наблюдатель убежден либо в Р(Ь), либо в не-Р(Ь). Ничего не сказано о том, как показать, есть ли какой-нибудь довод (в противовес причине), в силу которого наблюдения вели бы к подобному убеждению. И я не вижу, как можно что-нибудь ска356
Значимость и верификация
зать по данному вопросу, руководствуясь карнаповской точкой зрения.
Могло бы показаться, что определение «наблюдаемого» предиката «Р» сводится к следующему выражению: «А наблюдает "Р", если существует "Ъ" такой, что обстоятельства приводят А к утверждению "Р(Ь)" либо "не-Р(Ь)"». Другими словами, поскольку все утверждения А должны быть результатом обстоятельств, «А наблюдает "Р", если А утверждает "Р(Ь)" либо "не-Р(Ь)"». Сказанное превращает теорию в целом в изобретение, ведущее в никуда.
В течение всей приведенной выше дискуссии я не утверждал, что Карнап отстаивает ошибочные взгляды. Я только обращал внимание на то, что следует обсудить ряд предварительных вопросов и что если их игнорировать, отношение эмпирического знания к нелингвистическим событиям не может быть должным образом понято. Отличие моих взглядов от взглядов логических позитивистов главным образом и состоит в том, что я придаю большое значение обсуждению этих предварительных вопросов.
Наиболее важный из этих вопросов следующий: можно ли что-нибудь извлечь, и если да, что именно, из единичного опыта? Карнап и вся школа, к которой он принадлежит, знание понимают как научное знание и прежде всего как суждения, подобные такому: «Металлы проводят электрический ток». Ясно, что такие суждения требуют большого числа наблюдений. Но если ни одно единичное наблюдение не приносит никакого знания, как может ряд наблюдений принести знание? Каждое индуктивное рассуждение базируется на значительном числе посылок, которые в сравнении с заключением носят частный характер: «Медь является проводником электричества» — менее общее суждение, чем «Металлы являются проводниками электричества», но само это суждение индуктивно выведено из посылок «Это —медь, и она проводит электричество», «То — медь, и она проводит электричество» и т. д. Каждая из перечисленных посылок, в свою очередь, индуктивно выведена из посылок, в конечном счете основанных на группе единичных наблюдений. Каждое единичное наблюдение что-то приносит наблюдателю. Может оказаться трудным точно выразить в словах, что
357
Значимость и верификация
можно извлечь из одного наблюдения, но не невозможным; я вместе с логическими позитивистами отвергаю понятие невыразимого знания. Я не вижу, как можно отвергнуть тезис, что наше знание реальной действительности воздвигнуто, посредством умозаключений из посылок, происходящих из единичных наблюдений.
Я потому рассматриваю единичные наблюдения как источники фактических предпосылок, что не могу принять в формулировке последник понятия «вещи», которое обладает определенной длительностью и может, следовательно, быть получено только из многократных наблюдений. Точка зрения Карнапа, позволяющая использовать понятие «вещи» при формулировке фактических предпосылок, как мне кажется, игнорирует Беркли и Юма, не говоря уже о Гераклите. Вы не можете войти дважды в одну и ту же реку, потому что на вас непрерывно текут новые воды; но различия между рекой и столом — только дело степени. Карнап мог бы сказать, что река не является «вещью», но те же аргументы убедили бы его, что и стол не является «вещью».
Карнап выдвигает аргумент, который следует обсудить в этой связи, пытаясь доказать, что «не существует фундаментального различия между общим и единичным предложением с точки зрения верифицируемости, различие только в степени». Его аргумент состоит в следующем: «Возьмем, например, такое предложение: "На этом столе находится лист белой бумаги". Чтобы удостовериться, действительно ли данная вещь является бумагой, мы производим ряд простых наблюдений и затем, если еще остаются какие-то сомнения, мы можем провести некоторые физические и химические эксперименты. В этом случае, как и в случае закона, мы пытаемся исследовать предложения, которые мы вывели из обсуждаемого предложения. Эти выведенные предложения являются предсказаниями будущих наблюдений. Число таких предсказаний, которые мы можем получить из данного предложения, бесконечно; поэтому предложение никогда не может быть полностью верифицировано».
Вопрос о достоверности или полной верификации — не тот вопрос, который мне хотелось бы обсуждать. Во всех рассуждениях по
358
i
Значимость и верификация
этому вопросу, известных мне, кроме тех, автором которых является Рейхенбах, вопрос, является ли суждение достоверным, смешивается с вопросом, является ли оно фактической предпосылкой. Я готов согласиться с тем, что суждения восприятия, подобные воспоминаниям (хотя и в меньшей степени), подвержены ошибкам; однако это не имеет отношения к обсуждаемому вопросу: «Какую форму должны мы придать суждениям, принимаемым в качестве фактических предпосылок?»
Очевидно, что если ничего нельзя извлечь из единичного наблюдения, то ничего нельзя извлечь и из множества наблюдений. Поэтому наш первый вопрос должен быть таков: «Что можно извлечь из одного наблюдения?» То, что можно извлечь из одного наблюдения, не может выражаться словами, относящимися к классам или вещам, таким как «бумага» и «стол». Мы видели в предыдущей главе, что предложение «Вот собака» не может быть фактической предпосылкой, хотя предложение «Вот собакообразное пятно цвета» — может быть1. Фактические предпосылки не должны содержать слов, которые сжато выражают результаты индукции, такие как «собака», «бумага», «стол».
Аргумент Карнапа, процитированный выше, на самом деле включает обращение к таким фактическим посылкам, которые я считаю существенными, но он обращается к ним таким образом, как если бы они не играли важной роли. «Чтобы удостовериться, действительно ли данная вещь является бумагой, мы производим ряд простых наблюдений». Что же мы извлекаем из каждого по отдельности наблюдения? Об этом Карнап хранит молчание. К тому же он говорит: «Мы пытаемся исследовать предложения, которые мы вывели из обсуждаемого предложения. Эти выведенные предложения являются предсказаниями будущих наблюдений». Таким образом, признается, что возможны предложения, чье назначение — выражать то, что можно извлечь из единичного наблюдения, и становится очевидным, что такие предложения выступают фактическими посылками, из которых мы выводим, что «это — бумага».
1 Предполагается, что «собакообразность» используется при определении «собаки», но не наоборот.
359
Значимость и верификация
Что касается «достоверности» фактических предпосылок, то по этому поводу следует сказать то, что говорится ниже.
Во-первых, мы придаем нашим фактическим предпосылкам такую форму, что никакие их две группы не могут быть взаимоисключающими, а также ни одна из этих посылок не может ни в какой степени быть превращена в вероятную или же невероятную никаким числом других посылок. Взаимосвязь фактических посылок, благодаря которой они способны подтверждать либо опровергать друг друга, зависит от правил умозаключения, особенно от индукции; эти правила никогда не являются демонстративными, они имеют результатом только вероятностные суждения и, следовательно, не опровергаются тем, что не происходят события, которые они оценивают как вероятные.
Во-вторых, все основания для веры в фактическую посылку, коль скоро она является посылкой, сосредоточены в событии, на которое она указывает. Это означает, что свидетельством в ее пользу является неповторимое событие, а не предложение или суждение мнения; событие является полным в тот момент, когда оно происходит, но моментом раньше оно не существовало, а после того как перестанет существовать посылку нельзя будет подкрепить никаким последующим свидетельством.
В-третьих, если мы намерены, вслед за многими философами, считать, что фактические предпосылки можно отвергнуть с помощью последующих свидетельств, то только потому, что мы априори принимаем недемонстративные формы вывода, которые опыт не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть, но которые при определенных обстоятельствах мы считаем более достоверными, чем свидетельства чувств.
В итоге: фактические предпосылки могут не быть достоверными, но не существует ничего более достоверного, что могло бы продемонстрировать их ложность.
г
360
ГЛАВА XXIII ОПРАВДАННАЯ УТВЕРЖДАЕМОГО
Вспомним, что в начале гл. XXI были выделены четыре теории истины, из которых я защищаю четвертую, а именно теорию корреспонденции. Третья, теория когеренции, была рассмотрена и отвергнута в гл. X. Вторая, заменяющая понятие «истины» понятием «вероятности», может быть представлена в двух формах, одну из которых я считаю приемлемой, а вторую должен отвергнуть как ошибочную. В той форме, в которой она ограничивается утверждением о том, что мы никогда не можем быть уверены в истинности некоторого данного суждения, выраженного словами, я ее принимаю. Однако в той форме, в которой заявляется, что понятие «истины» не является необходимым, я ее отвергаю. Мне представляется, что высказывание «"р" вероятно» в точности эквивалентно высказыванию «"р — истинно" вероятно» и что когда мы говорим «"р" вероятно», нужна некоторая вероятность того, что это высказывание истинно. Я не вижу причин, по которым защитники вероятности должны отвергать понятие «истины» в утвержде361
Оправданная утверждаемость
ниях, подобных вышеприведенным. Таким образом, я не оспариваю воззрений проф. Рейхенбаха, ибо убежден в том, что при небольшой модификации они вполне совместимы с моими собственными убеждениями.
Напротив, первая из упомянутых четырех теорий радикально отличается от защищаемой мной теории, поэтому она нуждается в особом анализе. Это теория д-ра Дьюи, согласно которой место понятия «истины» должно занять понятие «оправданной утверждае-мости». Я уже рассматривал эту теорию в книге «Философия Джона Дьюи», которая представляет собой том I «Библиотеки живущих философов». О деталях моего анализа и, что еще более важно, об ответах д-ра Дьюи на мои возражения читатель может узнать из этого тома. В настоящей главе я хочу ограничиться главным принципом данной теории и рассмотреть его настолько непредвзято, насколько это позволяют аргументы, вынуждающие меня отвергнуть его.
Из ответа д-ра Дьюи, помещенного в указанном томе, можно заключить, что я непроизвольно исказил и даже окарикатурил его воззрения. Мне бы совсем этого не хотелось, тем более, что я убежден в наличии серьезных расхождений в наших воззрениях, которые можно выявить лишь в том случае, если мы сможем понять друг друга. Расхождения между нами настолько глубоки, что трудно найти слова для выражения их сути, которые были бы приемлемы для обеих сторон. Однако именно это я попытаюсь сделать.
Насколько я могу понять д-ра Дьюи, его теория в общих чертах сводится к следующему. Среди разнообразных видов человеческой активности имеется один, называемый «исследованием», самой общей целью которого, как и многих других видов активности, является увеличение взаимной адаптации человека и окружающей среды. Средствами исследования являются «утверждения», и утверждения «оправданны» в той мере, в которой приводят к желаемым результатам. Как и в любой другой практической деятельности, в исследовании время от времени изобретаются новые, лучшие, средства, а старые средства отбрасываются. Как одни машины позволяют нам создавать еще лучшие машины, точно так же
362
Оправданная утверждаемое^
одни результаты исследования могут быть хорошим средством получения новых, более совершенных результатов. Этот процесс не имеет конца, поэтому ни одно утверждение не может быть оправдано на все времена, а оправдывается лишь на данной стадии исследования. Таким образом, «истина» как статическое понятие должна быть отброшена.
Его позицию может прояснить следующий отрывок из ответа д-ра Дьюи на мою критику1 :«Исключительная привязанность м-ра Рассела к анализу рассуждений проявляется в его предположении о том, что именно суждения являются предметом исследования. Эта позиция принимается им неосознанно, причем он считает несомненным, что и я вместе с Пирсом ее разделяю. Однако согласно нашей точке зрения и позиции любого последовательного эмпирика, материалом и объектом исследования являются вещи и события, а суждения представляют собой лишь средства исследования, так что, будучи заключениями некоторого данного исследования, они становятся средствами дальнейших исследований. Как и другие средства, они подвергаются изменениям и улучшениям в процессе использования. Когда предполагают, что (1) суждения с самого начала являются объектом исследования и (II) все суждения в качестве внутренне присущего им свойства обладают истинностью или ложностью, а затем (III) приписывают эти предположения таким теориям, как теория Пирса или моя, отрицающим оба эти предположения, как раз тогда и получают ту путаницу, которую якобы обнаруживает Рассел в наших словах».
Прежде всего, следует сказать несколько слов для разъяснения моей личной позиции. Надеюсь, что любой читатель данной книги понимает, что я отнюдь не считаю суждения фундаментальным предметом исследования, ибо моей главной проблемой было отношение между событиями и теми суждениями, к высказыванию которых они принуждают человека. Верно, что я не считаю вещи объектом исследования, ибо рассматриваю их как метафизическую иллюзию. Однако в отношении событий я не расхожусь с д-ром Дьюи. Опять-таки, что касается научных гипотез, таких как кван1 Russe В. The Phiosophy of John Dewey, p. 573.
363
Оправданная утверждаемого»
товая теория или закон тяготения, я склонен (с некоторыми уточнениями) принять его позицию, однако все подобные гипотезы я рассматриваю как рискованные построения, опирающиеся на фундамент более простых и менее сомнительных убеждений, и в трудах д-ра Дьюи я не нахожу адекватного рассмотрения этого фундамента.
Что касается истинности и ложности, то я бы интерпретировал по-разному факты, касающиеся исследований и изменяющихся гипотез. Я бы сказал, что исследование начинается, как правило, с некоторого неясного и сложного утверждения, но постепенно заменяет его несколькими утверждениями, каждое из которых менее неясно и сложно, чем первоначальное утверждение. Сложное утверждение можно разложить на несколько утверждений, некоторые из которых истинны, а какие-то — ложны. Неясное утверждение может быть истинным или ложным, но часто ни тем, ни другим. Утверждение «Слон меньше мыши» является неясным, но тем не менее безусловно ложным. Однако утверждение «Кролик меньше крысы» нельзя с определенностью отнести к истинным или ложным, ибо некоторые молодые кролики меньше старых крыс. Когда теория гравитации Ньютона была заменена теорией Эйнштейна, была устранена некоторая неясность ньютоновского понятия ускорения, однако почти все утверждения, вытекающие из теории Ньютона, остались истинными. Следует сказать, что так происходит всегда, когда старая теория открывает путь к созданию лучшей теории: прежние утверждения утрачивают способность быть истинными или ложными как вследствие выявления их неясности, так и вследствие того, что они маскировали несколько суждений — как истинных, так и ложных. Однако я не знаю, как констатировать это улучшение, если не говорить об идеалах точности и истины.
Одна из трудностей- в теории Дьюи возникает, на мой взгляд, благодаря вопросу: какова цель исследования? Для него такой целью является не достижение истины, а, по-видимому, некоторая гармония между исследователем и окружающей средой. Я ставил этот вопрос раньше (в упомянутом выше томе), но не увидел никакого ответа на него. Другие виды деятельности, например строительство домов, издание газет или производство бомб, имеют оче364
Оправданная утверждаемое^
видные цели. Когда мы рассматриваем их, различие между хорошими и плохими средствами очевидно: хорошее средство уменьшает количество работы, необходимой для достижения цели. Однако «исследование» нейтрально в отношении различных целей: когда мы хотим что-то сделать, предварительно необходимо некоторое исследование. Если я хочу позвонить приятелю, мне нужно найти номер его телефона в справочнике, постаравшись найти самое последнее издание, ибо сведения в нем могут изменяться. Если я хочу управлять государством, я должен сначала изучить ранее незнакомую мне область, чтобы стать политическим деятелем. Если я хочу строить корабли, то либо я сам, либо кто-то из моих помощников должен познакомиться с гидростатикой. Если я хочу разрушить демократию, я должен исследовать психологию толпы. И так далее. Теперь вопрос: каков результат моего исследования? Д-р Дьюи отвергает традиционный ответ, согласно которому я приобретаю некоторое знание, и благодаря этому знанию мои действия оказываются более успешными. Он устраняет промежуточную ступень «знания» и говорит о том, что единственным существенным результатом успешного исследования является успешное действие. Если рассматривать человека с точки зрения науки, а не с позиций картезианского скептицизма, то здесь следует обсудить два вопроса. Первый: какого рода психологическое явление следует описывать как «убежденность»? Второй: существует ли какое-либо отношение между «убежденностью» и окружающей средой, которое позволяет нам называть эту убежденность «истинной»? На каждый из этих вопросов я пытался дать ответ в предыдущих главах. Если существованию таких явлений, как «убежденности», нельзя противиться, встает вопрос: можно ли их разделить на два класса — истинные и ложные? Если же нет, то нельзя ли разложить их на такие составные элементы, которые могут быть разделены на эти два класса? Если на каждый из этих вопросов отвечают утвердительно, то опирается ли различие между «истинным» и «ложным» на успех или неудачу результатов убеждености или же оно коренится в некотором другом отношении убежденности к подходящим явлениям?
365
Оправданная утверждаемое^
Я готов согласиться с тем, что некоторую убежденность в целом нельзя оценивать как «истинную» или «ложную», поскольку она составлена из разных как истинных, так и ложных суждений. Я готов также признать, что некоторые убежденности благодаря своей расплывчатости не являются ни истинными, ни ложными, хотя другие, несмотря на их расплывчатость, будут истинными либо ложными. Но я не могу пойти дальше этого и во всем согласиться с д-ром Дьюи.
С точки зрения д-ра Дьюи, некоторая убежденность «оправданна», если она полезна в качестве средства для некоторой деятельности, т. е. приводит к удовлетворению желания. Именно таким, по крайней мере, представляется мне его мнение. Однако он указывает1, что следствия считаются проверкой правильности лишь «при условии, что эти следствия введены операционально и предназначены для решения специфической проблемы, связанной с операциями» (подчеркнуто Дьюи). Вторая половина этого условия совершенно ясна. Если я иду куда-то, руководствуясь ошибочной убежденностью в том, что здесь живет мой давно пропавший дядюшка, но в пути встречаю давно пропавшую тетушку, которая затем оставляет мне свое состояние, это не доказывает «оправданной утверждаемости» того, что «мой давно пропавший дядюшка живет здесь». Однако первая половина данного условия, говорящая о том, что следствия должны быть «введены операционально», остается для меня несколько туманной. Отрывок из «Логики» д-ра Дьюи2, в котором встречается эта фраза, не проясняет ее. Однако в его ответе на мои замечания3 имеется отрывок, который я приведу здесь целиком, поскольку он предназначен для исправления моей якобы ошибочной интерпретации:
«УСЛОВИЕ относительно вида следствий, выступающих пробным камнем правильности, было вставлено во избежание той интерпретации, которую м-р Рассел придал моему использованию след1 ibid., р. 571.
2 Предисловие, с. IV. •3 Ibid., р. 571.
Збб
Оправданная утверждаемое^
ствий. Оно прямо говорит о том, что необходимо, чтобы они были такими, какими они должны быть для решения специфической проблемы проводимого исследования. Интерпретация следствий м-ром Расселом связывает их с личным желанием. Мне приписывается стремление видеть в самом результате определение истины. М-р Рассел начинает с того, что превращает сомнительную ситуацию в личное сомнение, хотя я неоднократно указывал на различие между этими вещами. Я также много раз повторял, что личное сомнение является патологией, если оно не отображает проблематичной ситуации. Затем, превращая сомнение в личный дискомфорт, он отождествляет истину с устранением этого дискомфорта. Единственным желанием, о котором здесь, по моему мнению, можно говорить, является желание честно и беспристрастно разрешить проблему, содержащуюся в ситуации. «Удовлетворенность» есть выполнение условий, предписываемых проблемой. Личная удовлетворенность появляется тогда, когда любая работа делается хорошо, в соответствии с требованиями самой работы, однако она никоим образом не входит в детерминацию правильности, поскольку, напротив, сама детерминируется этой правильностью».
Я НАХОЖУ этот отрывок весьма путаным. Создается впечатление, будто м-р Дьюи считает, что сомнительная ситуация может существовать без сомневающейся личности. Я не могу думать, что он имеет в виду именно это. Он же не хочет сказать, например, что существовали сомнительные ситуации в отдаленные астрономические и геологические эпохи, когда еще не было жизни. То, что он говорит, я могу интерпретировать лишь одним способом: допустить, что «сомнительной ситуацией» для него является та, которая вызывает сомнения не только в отдельном индивиде, но в любом нормальном человеке или в любом человеке, стремящемся к получению определенного результата, или в любом научно подготовленном наблюдателе, включенном в исследование этой ситуации. В идею сомнительной ситуации входит некоторая цель, т. е. какое-то желание. Когда мой автомобиль не хочет двигаться, это
367
г
Оправданная утверждаемое™
создает сомнительную ситуацию в том случае, если мне нужно ехать, но не в том случае, когда я хочу оставить его там, где он стоит. Единственный способ устранить все ссылки на реальное желание состоит в том, чтобы сделать это желание чисто гипотетическим: ситуация «сомнительна» в отношении некоторого данного желания, если в этой ситуации неизвестно, что именно нужно сделать для выполнения данного желания. Когда я говорю: «Неизвестно», то во избежание той субъективности, которую осуждает д-р Дьюи, я должен иметь в виду: неизвестно тому, кто имеет соответствующую подготовку. Допустим, например, что я нахожусь в ситуации 5 и стремлюсь к ситуации S'. При этом я считаю (неважно, правильно или ошибочно), что есть что-то такое, что я мог бы сделать для преобразования S в 5'. Однако эксперты не могут сказать мне, что именно нужно для этого сделать. Вот тогда, в отношении моего желания S будет «сомнительной» ситуацией.
Устранив все ссылки на сомнения и желания отдельной личности, мы можем теперь сказать: S «сомнительна» по отношению к S', если людям неизвестно какое-либо человеческое действие, которое преобразовало бы S в S', но столь же неизвестно, возможно ли вообще такое действие. Процесс исследования будет состоять в осуществлении серии действий Д А',А",... в надежде на то, что одно из них все-таки преобразует S в S'. Отсюда следует, конечно, что S и 5' характеризуются с помощью универсалий, ибо в противном случае каждая из них могла бы встретиться лишь однажды. А, А', А",... также должны быть охарактеризованы с помощью универсалий, ибо мы стремимся получить приблизительно такое утверждение: «Всегда, когда вы находитесь в ситуации S и хотите получить ситуацию S', вы можете осуществить ваше желание, совершив действие А». Здесь А должно быть видом действия, в противном случае его можно было бы осуществить лишь один раз.
Таким образом, если устранение субъективного желания д-ром Дьюи принять всерьез, то мы обнаружим, что он стремится к открытию каузальных законов старого типа «С причинно влечет ?», причем С есть ситуация плюс действие, а Е представляет другую ситуацию. Если эти каузальные законы достигают своей цели, то
368
Оправданная утверждаемое^
они должны быть «истинными» в том самом смысле, которого д-р Дьюи хотел бы избежать.
Важное различие между нами, как мне представляется, обусловлено тем, что д-р Дьюи интересуется, главным образом, теориями и гипотезами, в то время как я в основном занимаюсь утверждениями о конкретных событиях действительности. Как указано в предыдущей главе, я полагаю, что любая эмпирическая теория познания должна связать фундаментальные утверждения с конкретными фактами, т. е. с неповторимыми, уникальными событиями. До тех пор, пока мы что-то не усвоили из отдельного события, ни одна гипотеза не может быть ни подтверждена, ни опровергнута, но то, что мы усвоили из отдельного события, само не может быть подтверждено или опровергнуто последующим опытом. Весь вопрос о том, каким образом мы усваиваем исторические факты благодаря опыту, как мне кажется, игнорируется д-ром Дьюи и возглавляемой им школой. Возьмите, например, высказывание «Цезарь был убит». Оно истинно благодаря историческому событию, случившемуся давным-давно. Ничто из того, что случилось после него до наших дней или случится в будущем, никак не может повлиять на его истинность или ложность.
Здесь становится важным различие между истиной и знанием, о котором шла речь в связи с законом исключенного третьего. Если я хочу «верифицировать» утверждение «Цезарь был убит», я могу сделать это лишь посредством будущих событий: чтением книг по истории, рукописей и т. п. Но они являются подтверждающим свидетельством для чего-то иного, нежели они сами. Высказывая данное утверждение, я не подразумеваю при этом, что «всякий, кто заглянет в энциклопедию, обнаружит определенные черные метки на белой бумаге». Мое восприятие этих черных меток является уникальным событием каждый раз, когда я смотрю на них; в каждом случае я могу знать, что вижу их; из этого знания я могу вывести (более или менее надежно), что Цезарь был убит. Однако мое восприятие пятен краски и мой вывод из этого восприятия — не то, что делает утверждение о Цезаре истинным. Оно было бы истинным даже в том случае, если бы я высказал его вообще без вся369
Оправданная утверждаемость
ких оснований. Оно истинно благодаря тому, что случилось давно, а не благодаря тому, что я делаю или мог бы сделать.
В общем, предмет наших расхождений можно сформулировать следующим образом. Независимо оттого, принимаем мы или отвергаем слова «истина» и «ложь», все мы согласны с тем, что утверждения можно разделить на два вида, так сказать, на овец и козлищ. Д-р Дьюи полагает, что овца может стать козлом, и наоборот, но признает данную дихотомию в любой конкретный момент: овцы обладают «оправданной утверждаемостью», а козлы — нет. Д-р Дьюи считает, что данное разделение определяется следствиями утверждений, в то время как я полагаю, по крайней мере в отношении эмпирических утверждений, что оно обусловлено их причинами. Эмпирическое утверждение, о котором может быть известно, что оно истинное, имеет объекты или какой-то объект восприятия в числе своих ближайших или отдаленных причин. Однако это справедливо лишь для знания. Что же касается определения истины, причинность важна только для приписывания значений словам.
Высказанные выше соображения относились, главным образом, к прояснению пунктов разногласий. Основания моих собственных воззрений по большей части были изложены в предыдущих главах.
370
ГЛАВА XXIV
АНАЛИЗ
В этой ГЛАВЕ я буду заниматься суждения вида «Р есть часть W». Я хочу установить, являются ли они частью фундаментального аппарата эмпирического познания, или же их всегда можно дедуцировать из определения целого W, которое будет упоминать о P всякий раз, когда суждение «Р есть часть W» истинно. Кое-что об этом уже было сказано в гл. Ш и УШ, однако теперь я хочу специально остановиться на этом вопросе.
Операция, посредством которой от исследования целого W мы приходим к суждению «Р есть часть W», называется «анализом». Он имеет две формы: логический анализ и анализ пространственно-временных частей. Одним из рассматриваемых вопросов является вопрос о взаимоотношении этих двух видов анализа.
С давних пор многие философы выступали против анализа: они настаивали на том, что анализ приводит к искажениям, что целое в действительности не складывается из частей, и если мы говорим отдельно о какой-то части, сам акт выделения настолько изменяет ее, что эта выделенная часть уже не будет органической частью целого.
371
?
Анализ____________________________________________________
Принцип атомистичности, рассмотренный в одной из предыдущих глав, представляет собой противоположную крайность. Можно сказать, что этот принцип запрещает синтез. С точки зрения языка, он запрещает давать собственное имя сложному целому, во всяком случае, когда его сложность осознана.
Со своей стороны, я отвергаю обе эти крайние позиции.
Тот, кто отвергает законность анализа, вынужден утверждать, что существует знание, невыразимое в словах, ибо трудно отрицать тот факт, что предложения состоят из слов и что, следовательно, произнесение предложения можно разложить в последовательность произнесений отдельных слов. Если отрицать это, то нужно отрицать и то, что предложение представляет собой ряд слов, и тогда оно становится чем-то невыразимым.
С другой стороны, тот, кто верит в анализ, нередко слишком покорно следует за языком. Я сам когда-то был виновен в этой ошибке. Существует два пути, по которым язык может направлять наш анализ: можно рассматривать слова и предложения как воспринимаемые факты; другой путь заключается в рассмотрении различных видов слов, как это делается в грамматике. Я должен сказать, что первый из них совершенно безвреден, в то время как второй, хотя многие его используют, чрезвычайно опасен и способен порождать многочисленные ошибки.
Начнем с рассмотрения языка как составленного из воспринимаемых фактов. Предложения составлены из слов, напечатанные слова состоят из букв. Человек, занятый набором книги в типографии, выбирает литеры из наборной кассы, чтобы собрать их в слова и расположить в определенном порядке. Однако, если он философ, то его книга может говорить о том, что никакая последовательность материальных объектов не может представлять мышления. Вполне может случиться (и я надеюсь, что так оно и есть), что идеи, находящиеся в голове у философа, лучше, нежели те, которые он изложил в своей книге, но совершенно несомненно, что идеи в его книге могут быть выражены последовательностями материальных объектов. Если бы этого не было, задача композиторов была бы неразрешимой. Мысль — в той мере,
372
________Анализ
в которой она может быть сообщена другому человеку, — не может обладать большей сложностью, чем сложность разнообразных возможных последовательностей, образованных из двадцати шести букв английского алфавита. Мышление Шекспира может быть удивительным, однако наша оценка его достоинств целиком опирается на пятна типографской краски на белой бумаге. Тот, кто говорит, что слова искажают воспринимаемые факты, забывает о том, что слова сами являются воспринимаемыми фактами и что предложения и слова — как факты — состоят из дискретных частей, которые могут иметь свои имена и соответственно называются каждым ребенком, овладевающим речью. Поэтому нельзя отрицать, что некоторые воспринимаемые факты могут анализироваться по частям.
Анализ напечатанного текста в виде букв осуществить легче, чем анализ большинства воспринимаемых фактов, ибо цель печати — облегчить анализ. Однако это лишь различие в степени, и некоторые естественные феномены столь же легко поддаются анализу, как и напечатанный текст. Примерами могут служить черный пес на фоне белого снега, радуга, чайка над бушующим морем и т. п. Я полагаю, что даже самый большой монист среди философов заметит тигра, хотя и будет настаивать на том, что тигра нельзя рассматривать в отрыве от его окружения. Анализ воспринимаемых наличных событий почти неизбежен там, где мы имеем дело с резким контрастом, например с внезапным грохотом или с черным на белом. Сюда же можно отнести быстрое движение, которое также очень заметно. В случаях подобного рода мы осознаем не просто некое целое, а совокупность частей. Если бы этого не было, мы никогда бы не пришли к понятию пространственно-временного порядка.
В наши дни обычно пренебрежительно отмахиваются от атомистической концепции ощущений Юма и его последователей. Нам говорят о том, что чувственно воспринимаемый мир текуч, разграничительные линии в нем не являются реальными, они обусловлены деятельностью мышления, носят чисто концептуальный характер и т. п. Причем все это говорится как нечто очевид373

Анализ___________________________________________________________
ное, подтверждения чему мог бы требовать лишь непроходимый тупица. Однако слова «ощущение» или «доступный ощущению» означают, как часто указывалось, нечто гипотетическое, нечто такое, что, вообще говоря, могло бы быть замечено [coud be noticed] без каких-либо изменений в окружающей среде или в органах чувств. Негипотетично то, что замечается, а не то, что могло бы быть замечено. И я настаиваю на том, что как раз то, что замечается, обладает атомистичностью и дискретностью, отрицаемыми критиками Юма. Они начинают не с чувственных данных, как следовало бы поступать эмпиристам, а с мира, выведенного из этих данных, но используют его для дискредитации того вида вещей, который мог бы быть данным. Для теории познания фундаментальным является обращать внимание [noticing], а не ощущать.
В дальнейшем я буду считать несомненным, что в воспринимаемом целом мы можем воспринимать взаимосвязанные отдельные части. Необязательно считать такие части «простыми», что бы ни значило такое предположение. Для словесного выражения того, что мы воспринимаем, должны быть даны собственные имена мельчайшим заметным частям, а затем мы можем установить, каким образом они взаимосвязаны.
До сих пор я рассматривал пространственно-временной анализ, однако существует другой вид анализа, порождающий гораздо более серьезные проблемы. Он отталкивается от рассмотрения различных видов слов и исследует, соответствует ли им что-либо во внеязыковой действительности. Суть дела можно выразить следующим образом: если дано некоторое сложное целое, то в нем не только существуют части, но эти части еще и упорядочены. В описание целого войдут реляционные слова, указывающие на его структуру. Но что во внеязыковой действительности соответствует этим реляционным словам?
На эту проблему указывает различие между частями речи. Однако повседневный язык недостаточно логичен для того, чтобы ясно установить это различие. Прежде чем исследовать нашу про374
__________________________________________________Анализ
блему, мы должны сначала построить искусственный логический язык.
Логические языки были изобретены логиками для целей логики. Им не нужны подлинные собственные имена, ибо логика никогда не говорит о чем-то конкретном. У нас несколько иная цель, однако с помощью логики мы можем легко построить тот язык, который нам нужен. В данный момент нам требуется язык, который последовательно и точно будет выражать ту часть нашего знания, которая относится к первичному языку. А когда мы построим наш язык, мы должны посмотреть, какой свет его структура проливает на структуру восприятий, благодаря которым его суждения являются истинными.
В первую очередь, наш язык должен содержать собственные имена для всех воспринимаемых объектов, которые воспринимаются как целостные единицы. Когда мы, не анализируя, воспринимаем некоторый гешталът, мы должны иметь возможность назвать его, например, сказать: «Это — свастика». Однако, когда, скажем, в геометрии, мы имеем дело с фигурой, состоящей из различных линий, каждая из которых фиксируется отдельно, нам не требуется собственного имени для всей фигуры. Тем не менее, если существует такая вещь, как суждение анализа, причем анализа рассмотренного выше вида, т. е. пространственно-временного целого и его частей, требуется собственное имя для целого и другие собственные имена для частей. Допустим, например, что в некотором конкретном случае вы хотите сказать, что данное человеческое лицо состоит из двух глаз, носа и рта (отвлекаясь от других частей). Вы будете действовать следующим образом: назовете лицо Р, глаза, соответственно ?t и ?2, нос N и рот М. Тогда F состоит из ??? ?2, ?, ?, расположенных таким образом, что ? и Е2 находятся на одном уровне, N предстанет в виде узкого равнобедренного треугольника, расположенного вертикально между Ег и ?2, а М будет горизонтальной линией, средняя точка которой расположена под N. (Конечно, это не очень точное описание лица,
375
Анализ___________________________________________________________
однако его достаточно для иллюстрации лингвистических связей.)
Можно увидеть, что F здесь в некоторой степени является излишним, ибо положение дел вполне описывается посредством ?а, ?2, N и М. Вопрос о том, существует ли какая-либо необходимость в собственном имени «F», я пока оставляю открытым.
В приведенном выше описании конкретного человеческого лица наряду с собственными именами мы употребляли и другие слова. Мы установили пространственные отношения частей. Упростим картину, сведя глаза и нос к линиям. Тогда мы можем сказать: Ег и ?2 являются равными частями одной горизонтальной линии; если ?0 есть средняя точка между ?а и ?2, то N есть часть вертикальной линии, опущенной из ?0, средняя точка M расположена на этой линии и является частью горизонтальной линии, лежащей под N. Это утверждение обладает геометрической точностью, отсутствующей в восприятии, однако в данный момент это неважно. В визуальном поле мы можем, по-видимому, считать слова «горизонтальный» и «вертикальный» предикатами, подобными предикатам «синий» и «красный». Однако нам нужны такие утверждения, как «?t находится слева от ?2», «?а находится выше N», «N находится выше М». Невозможно описать то, что мы видим, не обращаясь к высказываниям об отношениях подобного рода.
Посмотрим на это с точки зрения науки. Полная информация о визуальном поле в любой данный момент времени включала бы суждения об окрашенности каждой его части. Визуальное поле имеет некоторый абсолютный источник, точку, на которую мы смотрим, и абсолютное положение в поле зрения задается двумя угловыми координатами, скажем, о и q·. Таким образом, визуальное поле полностью задано, если для переменной х, значениями которой являются все цветовые оттенки, нам известно её значение, выполняющее
х1 Для простоты я отвлекаюсь от глубины визуальных качеств. 376
___________________________________________________________Анализ
для каждого 0и ?, причем «/(0, ?)» означает здесь «цветовой оттенок в (0, ?)». Это трехместное отношение между х, 0и ?, и не видно более простой возможности описать визуальное поле.
Давайте рассмотрим следующее предложение: «Когда я покидал театр, я услышал крики «Пожар!», и меня крепко помяла охваченная паникой толпа». Оно не может рассматриваться как суждение восприятия, ибо слова «охваченная паникой» вряд ли относятся к воспринимаемым данным. Однако если мы опустим слова «охваченная паникой толпа», мы получим возможное суждение восприятия. О чем в точности оно говорит? Оно утверждает одновременность следующих трех восприятий: (1) мое визуальное поле было таким-то (каким оно бывает, когда человек стоит перед закрытым выходом); (2) я несколько раз слышал крик «Пожар!»; (3) я испытывал сильные толчки в спину. Мы можем упростить картину, заменив её одновременностью следующих событий: (1) я видел и чувствовал, как моя рука прикасалась к двери; (2) я слышал крик «Пожар!»; (3) я чувствовал сильные толчки в спину. Здесь визуальное, слуховое и два тактильных ощущения считаются одновременными. Слово «одновременно» создает некоторые трудности, однако я считаю, что при обсуждении данных оно означает просто «части одного пространственного опыта». И когда А, В, С, D одновременны, это не означает, что А и В, В и С, С и D являются одновременными парами; ведь всякое восприятие длится в течение конечного отрезка времени, поэтому одновременность воспринимаемых явлений не является транзитивной. Следовательно, в рассматриваемом случае должен существовать один опыт или, в некотором смысле, одно восприятие, включающее визуальное, слуховое и два тактильных ощущения.
Можно было бы сказать, что одновременность нескольких событий выводима из того, что все они произошли в одно и то же время. Посмотрим на это. Наручные или настенные часы являются (inter aia1) средством, позволяющим давать имена очень кратким событиям. Допустим, у нас имеются часы, указывающие
1 Среди прочего (лат.) — Прим. перев.
377
Анализ______
не только секунды, минуты и часы, но также и дни месяца, и сами месяцы. Пусть они указывают даже годы. В таком случае определенное показание часов является событием, которое продолжается ровно секунду и никогда не повторяется. Предположим, что вы такой специалист в восприятии гешталъта, что можете различать любые два показания часов, не замечая в отдельности стрелок. Тогда вы можете дать собственное имя «А» показанию часов ровно в 10.45 вечера 1 декабря 1940 года. Относительно событий В, С, D, E вы можете последовательно наблюдать, что В одновременно с А, С одновременно с A, D и E также одновременны с А. Однако отсюда вы не можете заключить, что В, С, D и E одновременны друг с другом, ибо все они могут быть очень краткими. Они могут, например, быть четырьмя словами фразы «Вся наша жизнь — игра1», которые легко произнести в течение одной секунды.
Если же ваши часы изменяют свои показания не раз в секунду, а гораздо быстрее, и вы способны воспринять лишь скачок стрелки, а не её плавное движение, то вы уже не сможете осуществить последовательных наблюдений в момент какого-то одного из показаний часов. Поэтому вы уже не сможете знать, что два события были одновременны с каким-то одним показанием часов, если они и это показание не были частями одного опыта. Когда я говорю, что все они являются частями одного опыта, я имею в виду, что в первичном языке имеется суждение восприятия, утверждающее их совместность или одновременность. Следовательно, часы, сколь бы точными они ни были, не могут нам помочь. Нужно согласиться с тем, что мы способны воспринимать отдельные события как одновременные и нет теоретического предела количеству таких событий..
Из приведенных выше рассуждений следует, что в первичном языке мы должны допустить ?-местные отношения, причем n является любым конечным числом. Это означает, что в первичном языке должны быть слова, являющиеся не собственными имена1В оригинале — «fy for your ives», т. e. «спешите жить», фраза, которая в русском языке не содержит требуемых четырех слов. — Прим. перев.
378
__________________________________________________m__________ Анализ
ми, а предикатами или же бинарными, тернарными и т. д. отношениями.
Сказанное до сих пор в этой главе представляет собой лишь предварительные замечания к обсуждению главного вопроса, а именно: можем ли мы сформулировать все, что нам известно, не используя базисных суждений вида «Р есть часть W» Предполагается, что в формулировке данного вопроса «Р» и «И>>> являются собственными именами. Вспомним, что в гл. VIII мы пришли к выводу о том, что все суждения восприятия имеют такой вид и что то, что в таких суждениях мы обычно называем «это», является сложным целым, которое суждение восприятия частично разлагает на составляющие. Предполагается, что мы можем воспринимать целое W, не зная, каковы его части, но благодаря концентрации внимания мы способны обнаружить все большее число его частей. При этом не предполагается, что данный процесс может завершиться полным анализом или что он приведет к таким частям, которые сами уже не могут быть подвергнуты дальнейшему анализу. Однако мы считаем, что целостность W сохраняет свою тождественность в процессе анализа: например, в восприятии мы можем начать с восклицания «WI», используя некоторое объектное слово, а затем придти к суждению «Р есть часть W», не изменяя того, что обозначено именем «И>>>.
Приведенное выше рассуждение содержит мысль о хронологическом процессе анализа, что, с логической точки зрения, может оказаться несущественным для концепции, утверждающей необходимость имен для целостностей. Когда мы исследуем чувственно данное, которое вначале появляется как смутное целое, мы можем постепенно перейти к перечислению его взаимосвязанных частей. Но в таком случае можно сказать, что данное изменяется в результате проявленного к нему внимания. Это, безусловно, верно, например, в случае визуально данного, которое сначала мы наблюдаем поверхностно, а затем внимательно. В этом случае внимание изменяет взгляд, а он, в свою очередь, изменяет зрительный объект. Можно было бы сказать, что всякий анализ именно таков, и что целостность, части которой известны, никог379
Анализ___________________________________________________________
да не тождественна прежней целостности, воспринятой поверхностно. Я не думаю, что для рассматриваемой здесь теории нужно отвергать это обстоятельство. Мне кажется, мы можем ограничиться конечным продуктом нашего анализа и спросить себя: можно ли выразить этот результат, не ссылаясь на часть-целое?
Наш вопрос таков: когда мы воспринимаем, что некоторое целое имеет части, то всегда ли наши данные состоят из суждений об этих частях и их взаимоотношениях, или же иногда они должны включать суждения, в которых упоминается целое? Это опять-таки вопрос атомистичности. Рассмотрим (скажем) круг, который будем называть А, и прямую линию I, пересекающую его. Можно сказать: «I разделяет А на две части», однако нас может интересовать круг А как целое и факт его L разделенности, но не его отдельные части. Посмотрим, например, на тонкую облачную полоску, разделяющую полную Луну на две части. Мы гораздо яснее продолжаем воспринимать Луну как целое, нежели ее части.
Или возьмем несколько иной случай. Мы смотрим на отдаленный объект, приближающийся к нам по дороге. Сначала мы видим его только как некое целое, но постепенно нам удается разглядеть его достаточно ясно, чтобы понять: перед нами — собака. После того как это произошло, наш визуальный объект уже не будет таким, каким он был прежде, однако мы считаем, что он связан с тем же самым физическим объектом, который вначале интересовал нас как целое. Следовательно, когда мы начинаем видеть части, мы видим их именно как части, a не как отдельные предметы, упорядоченные определенным образом. Итак, мне представляется, что наше восприятие нельзя точно выразить, не обращаясь к суждениям вида «Р есть часть W», где «Р» и «If» являются собственными именами для восприятий и Р является лишь частью нашего целостного восприятия.
Возьмем другой пример: ребенок, который с помощью новейших методов учится читать слово «кот», учится в определенной последовательности произносить звуки «к», «о», «т». (Я имею в виду именно звуки, представленные этими буквами, а не назва380
_______________________________________________________Анализ
ния букв.) Сначала промежуток между звуками слишком велик для того, чтобы ребенок мог осознать их последовательность как единое целое, однако после настойчивых повторений однажды наступает момент, когда ребенок сознательно произносит слово «кот». В этот момент ребенок приходит к осознанию слова как целого, составленного из частей. Раньше он не осознавал целого; когда он начал читать бегло, он перестал осознавать части. Однако в первый миг понимания целое и части в равной мере представлены в сознании. И то, что ребенок осознает в этот момент, нельзя выразить, не прибегая к таким суждениям, как «Звук "к" есть часть звукосочетания "кот"».
Я полагаю, что все суждения восприятия опираются на анализ воспринимаемой целостности. То, что дано, есть некоторый предмет, и осознание того, что он состоит из взаимосвязанных частей, приходит в результате анализа. Нельзя было бы прояснить этот процесс без суждений вида «Р есть часть W». Представляется поэтому, что такие суждения должны входить в первичный язык.
Каждое суждение восприятия, содержащее более одного объектного слова, выражает разложение воспринимаемого сложного целого на части. Воспринимаемое целое известно, в некотором смысле, благодаря восприятию,, однако знание, противоположное заблуждению, требует чего-то большего, нежели восприятие. Суждение восприятия, содержащее более одного объектного слова и выраженное в предложении, которое неэквивалентно нескольким отдельным предложениям, должно включать в себя по крайней мере одно слово, значением которого является отношение. Не существует теоретического предела для сложности объекта восприятия или структуры, утверждаемой в суждениях восприятия, объект которых верифицируется. Именно от сложности объекта восприятия зависит наше познание и пространства, и времени.
Если согласиться с тем, что существуют целостности, состоящие из взаимосвязанных частей, и что знание, выражаемое в суждениях восприятия, для своего словесного выражения требует
381
Анализ___________________________________________________________
имен этих целостностей (а из сказанного выше следует, что мы обязаны это сделать), то остается еще один трудный вопрос, а именно: при каких обстоятельствах взаимосвязанные термины образуют целое, требующее особого имени для его словесного выражения?
Наша аргументация требует, чтобы весь наш опыт в любой момент времени был таким целым, и такими же целостностями должны быть сложные части всего опыта. Части нашего целого опыта связаны отношением сосуществования. По основаниям, изложенным в гл. XXI, мы считаем, что отношение сосуществования может иметь место как в опыте, так и вне его. В самом деле, если существует невоспринимаемый мир, предполагаемый физикой, то его пространство-время зависит от сосуществования, недоступного на опыте. Быть может, целостности необходимого вида всегда образуются благодаря сосуществованию. Рассмотрим эту возможность.
На последующих страницах я попытаюсь развить возможную точку зрения на элемент анализа в суждениях восприятия. При этом я отнюдь не собираюсь утверждать, что эта точка зрения необходима .
Дадим имя «W» моему совокупному полю восприятия в некоторый момент времени. В данный момент я могу дать объекту W и некоторым его частям псевдоимя «это», но не чему-либо более широкому, чем W. Псевдоимя «я-сейчас» обозначает целое W в момент его существования, но не какую-либо часть W. Согласно концепции, изложенной в гл. VI, W является пучком сосуществующих качеств. Пусть «О» будет именем одного из них. Тогда предложение «я-сейчас воспринимаю Q» можно перевести как «Q есть часть W».
Если с этим согласиться, то необходимо признать, что среди качеств, образующих W, должно существовать по крайней мере одно такое, которое не повторяется, или должна существовать подчиненная совокупность качеств, которая не повторяется. Для простоты я буду предполагать, что я постоянно слежу за часами, которые отмечают не только минуты и часы, но дни месяца, месяцы
382
______Анализ
и годы христианского календаря. Если теперь я дам имя «?» тому показанию часов, которое является частью W, то «Ь> будет обозначать группу качеств, которые не находятся во временном отношении к самим себе, т. е. появляются лишь однажды. Любое другое показание часов будет раньше или позже t, и мы будем говорить, что совокупное поле восприятия, частью которого являются эти другие показания, существует раньше или позже W.
Согласно сказанному выше, значения ? образуют числовые последовательности, и два разных значения t не могут сосуществовать, если только они не столь близки, что могут быть частями одного конкретного настоящего, т. е. одного W. Но все это устанавливается эмпирически.
Теперь нам нужно посмотреть, какие части Смогут быть цело-стностями, требующими имен для выражения суждений восприятия. Совокупное Mf можно разложить на некоторое число качеств, однако само по себе это разложение не позволит нам объяснить такие суждения восприятия, как «Л находится слева от 5». Они требуют разложения W на части, которые следовало бы скорее называть «субстанциальными», а не «концептуальными». Это означает, что они требуют исследования пространственного анализа в данном перцептивном целом.
Вновь, как и прежде, ограничимся визуальным полем, отвлекаясь от его глубины. С неизбежными упрощениями мы можем тогда сказать, что в визуальном поле имеется несколько различных качеств вверху и внизу и несколько различных качеств справа и слева. Любое из первых будем обозначать посредством «?», а любое из вторых — посредством «?». Отвлекаясь от различий в остроте зрения, мы можем предположить, что в поле зрения любого человека существует каждое качество о и каждое качество ?, если, конечно, его глаза не закрыты и достаточно светло.
Теперь нам требуется отношение «пересечения», которое при построении пространства восприятия играет такую же роль, какую в личном времени играло отношение сосуществования. Я не определяю этого отношения, однако утверждаю, что если Q и Q'— два качества, то «О и О' пересекаются» является суждением вос383
Анализ___________________________________________________________
приятия. Например, красное и светлое могут пересекаться. Точно так же может пересекаться определенная степень давления с теми качествами, благодаря которым мы отличаем прикосновение к одной части тела от прикосновения к другой его части. Два разных ^-качества не могут пересекаться, как и два разных р-ка-чества. Два разных цвета не могут пересечься; не пересекаются и два акта осязания, относящиеся к различным частям тела. Любое визуальное качество может пересекаться с любыми о и с?.
Два разных значения о находятся друг к другу в асимметричном пространственном отношении — отношении выше или ниже; два разных значения ? находятся в асимметричном пространственном отношении — справа или слева. Данное значение ? будет находиться в отношении справа или слева, но не сверху или снизу, к самому себе, а данное значение ? будет находиться в отношении сверху или снизу, но не справа или слева, к самому себе. Сложный объект (?, ?) не имеет пространственного отношения к самому себе. Именно этот факт мы пытаемся выразить, когда говорим, что в данном визуальном поле подобный объект встречается только один раз.
Если теперь некоторое данное качество, скажем оттенок цвета С, существует на всей области визуального поля, то это означает, что оно пересекается со множеством значений пар качеств (? ?). Поскольку 0и ? допускают численное измерение, постольку мы можем непосредственно определить, что мы подразумеваем под «непрерывной» областью в визуальном поле. Точно так же мы можем определить области в пространстве осязания. То, что обыкновенно рассматривается как «субстанциальная» часть целого W, есть любая непрерывная область, являющаяся частью W. Любая такая область может быть «этим».
Когда мы говорим: «А находится слева от В», мы можем считать «А» сложного целого, состоящего из данных значений о и ? вместе со всеми качествами, пересекающимися с ними обоими, а «Б» аналогичным образом определяется для других значений 0и ?. Наше утверждение будет истинным, если ?-значение ? находится слева от В-значения.
384
______Анализ
Таким образом, в предложении «А находится слева от В» не нужно упоминать целостности W. Однако если это предложение выражает суждение восприятия, должно существовать целое W, частями которого являются А и В.
Теперь мы можем прийти к определенному выводу относительно имен. Первичными будут имена, применяемые к таким целос-тностям, как W, или к непрерывным областям, являющимся частями некоторого W. Другие имена будут производными и, с теоретической точки зрения, не являются необходимыми.
Возможно, для прояснения сказанного полезно обратиться к построению физического пространства-времени. При этом мы обязательно принимаем истины физики.
В физике пространство-время носит сложный производный характер и строится в значительной мере на основе каузальных законов. Предполагается, что если существует каузальный закон, связывающий два события, находящиеся в разных пунктах пространства-времени, то они связаны посредством цепочки событий, находящихся в промежуточных пунктах. Физическая и физиологическая детерминированность чувственных восприятий заставляет нас рассматривать их как находящиеся в одной области, которая должна помещаться в голове воспринимающего человека (но, конечно, не в его или чьем-либо еще восприятии собственной головы). Можно предполагать, что отношение сосуществования, имеющее место между восприятиями, существует тёк* же между любыми двумя физическими событиями, которые пересекаются в пространстве-времени. «Точку» в пространстве-времени можно определить как группу событий, обладающую следующими двумя свойствами: (1) любые два события из этой группы сосуществуют; (2) ни одно событие, находящееся вне этой группы, не сосуществует ни с одним ее элементом.
Как показал Эйнштейн, упорядочение точек в пространстве-времени отнюдь не является простым делом. Исторически начинали с того убеждения, что каждое восприятие относится к некоторому физическому объекту и что порядок физических объектов в физическом пространстве приблизительно соответствует
385
Анализ___________________________________________________________
порядку восприятий в перцептивном пространстве. Угловые координаты звезд в физическом пространстве очень близки к координатам их восприятий в визуальном пространстве. Однако представление о том, что восприятие — это восприятие физического объекта, оказывается неточным и ненадежным. Более точное определение пространственно-временного порядка зависит от каузальных законов; например, расстояние до Юпитера рассчитывается на основе наблюдений, которые вместе с законом тяготения позволяют нам вычислить, как долго путешествует свет от него до Земли.
Нет необходимости в дальнейшем рассмотрении этого вопроса. Для нас важны два положения: с точки зрения физики, мое перцептивное целое W находится в моей голове как в некотором физическом объекте; пространство-время в целом и в своих частях является слишком сложным и опосредованным понятием для того, чтобы играть важную роль в основаниях теории познания.
386
ГЛАВА XXV
ЯЗЫК И МЕТАФИЗИКА
В НАСТОЯЩЕЙ ГЛАВЕ я предлагаю рассмотреть вопрос о том, можно ли и если можно, то что именно вывести из структуры языка относительно структуры мира. Существовала тенденция, в частности в логическом позитивизме, рассматривать язык как совершенно обособленную область, которую можно изучать, не обращаясь к внеязыковым явлениям. В некоторой степени и в ограниченной сфере такой отрыв языка от других фактов вполне возможен; обособленное изучение логического синтаксиса, безусловно, принесло ценные результаты. Однако, как мне представляется, не следует преувеличивать того, что может быть достигнуто за счет одного синтаксиса. Я полагаю, что между структурой предложений и структурой событий, о которых говорят предложения, существует вполне познаваемое отношение. Я не считаю целиком непознаваемой структуру неязыковых фактов и убежден в том, что при надлежащей осмотрительности свойства языка помогут нам понять структуру мира.
В связи с пониманием отношения слов к неязыковым фактам большую часть философов можно разделить на три обширные группы:
А. Те, которые свойства мира выводят из свойств языка. Это весьма влиятельная группа, включающая в себя Парменида, Платона, Спинозу, Лейбница, Гегеля и Брэдли.
387
Язык и метафизика
B. Те, которые утверждают, что всякое знание есть знание только слов. К этой группе принадлежат номиналисты и некоторые представители логического позитивизма.
C. Те, которые настаивают, что существует знание, невыразимое в словах, но используют слова, чтобы сообщить нам, что это за знание. Сюда относятся мистики, Бергсон и Витгенштейн, а также в некоторых отношениях Гегель и Брэдли.
Третью из этих групп можно не принимать во внимание как противоречащую самой себе. Вторая группа попадает в беду от того эмпирического факта, что мы можем посчитать количество слов в предложении, и это не вербальный факт, хотя его не могут игнорировать буквоеды. Следовательно, если мы ограничены тремя указанными альтернативами, мы должны признать лучшей первую из них.
Нашу проблему можно разделить на две части. Во-первых, что вытекает из корреспонденткой теории истины — в той мере, в которой мы ее принимаем? Во-вторых, существует ли в мире что-либо такое, что соответствует различию между частями речи, которое имеет место в логическом языке?
Что касается «соответствия», то мы руководствуемся тем убеждением, что когда некоторое суждение истинно, оно истинно благодаря одному или нескольким событиям, которые называются его «верификаторами». Если это суждение не содержит переменных, у него может быть только один верификатор. Мы можем ограничиться только этим случаем, ибо он затрагивает всю проблему, которую мы обсуждаем. Таким образом, нам нужно исследовать, можно ли из структуры, данного предложения (предположительно истинного), не содержащего переменных, что-либо заключить о структуре его верификатора. В этом исследовании мы будем опираться на логический язык.
Сначала рассмотрим класс предложений, содержащих некоторое имя (или его синоним). Все эти предложения имеют нечто общее. Можем ли мы сказать, что их верификаторы также имеют нечто общее?
Здесь мы должны провести различие в зависимости от вида входящего в предложение имени. Если If является полным набором
388
Язык и метафизика
качеств, который мы рассматривали в предыдущей главе, и мы формулируем какое-то число суждений восприятия типа «W красное», «Округлое», «Неяркое» и т. п., все они имеют один-единственный верификатор, а именно W. Если же, однако, я высказываю несколько истинных утверждений относительно данного цвета С, то все они будут иметь разные верификаторы. Все они имеют общую часть С, как все утверждения имеют общую часть «С». Можно заметить, что здесь, как и в предыдущей главе, мы придерживаемся позиции, которая синтаксически почти не отличается от субъектно-преди-катной точки зрения. Разница состоит лишь в том, что «субъект» мы рассматриваем как пучок сосуществующих качеств. Сказанное выше мы можем сформулировать следующим образом: при данном числе субъектно-предикатных предложений, выражающих суждения восприятия, такие как «это — красное», если все они имеют один и тот же субъект, то у них будет один и тот же верификатор — то, что обозначается субъектом; если же все они имеют один и тот же предикат, то все их верификаторы содержат некоторую общую часть — то, что обозначается предикатом.
Эту концепцию нельзя применить к таким предложениям, как «А находится слева от Б», где «Л» и «5» являются именами двух частей моего поля зрения. В отношении «Л» и «5» мы достаточно подробно рассмотрели это предложение в предыдущей главе. Теперь я хочу обратить внимание на такой вопрос: существует ли что-то общее в верификаторах нескольких различных предложений вида «А находится слева от Б»?
Этот вопрос связан со старой проблемой «универсалий». Мы могли бы рассмотреть этот вопрос в связи с предикатами, скажем «красное является цветом» или «резкий С является звуком». Однако поскольку наиболее очевидные субъектно-предикатные предложения, например, «это — красное», мы не считаем в действительности имеющими субъектно-предикатную структуру, постольку нам более удобно обсуждать «универсалии» в связи с отношениями.
Предложения, за исключением объектных слов, используемых для восклицания, нуждаются в других словах, помимо имен. Вооб389
Язык и метафизика
ще говоря, мы можем назвать такие слова «словами-отношениями» [reation — words], включая в их число и предикаты как слова для монадических отношений. Как показано в гл. VI, это определение является синтаксическим: «имя» есть слово, которое осмысленно может употребляться в атомарном предложении любого вида; «слово — отношение» может входить в некоторые атомарные предложения, но только в том случае, когда они содержат соответствующее число имен.
Все согласны с тем, что язык нуждается в словах-отношениях; разногласия вызывает вопрос: что отсюда следует для верификаторов предложений? «Универсалию» можно определить как «значение (если оно есть) слова-отношения». Известно, что такие слова, как «если» и «или», сами по себе не обладают значением, и то же самое может быть справедливо для слов-отношений.
Можно предположить (ошибочно, как я полагаю, и буду пытаться это доказать), что нам не нужны универсалии, а достаточно просто некоторого множества стимулов для произнесения одного из нескольких похожих звукосочетаний. Однако дело обстоит не так просто. Сторонник универсалий в этом случае может начать рассуждать следующим образом: «Вы утверждаете, что две кошки благодаря своему сходству побуждают произнести два сходных звукосочетания, являющихся примерами слова "кошка". Но кошки должны быть действительно похожи друг на друга, и так же действительно должны быть похожи звукосочетания. А если они действительно похожи, то "сходство" не может быть просто словом. Это слово вы употребляете при определенных обстоятельствах, а именно когда сходство существует. Ваши хитрости и уловки», продолжит он, «могут устранить другие универсалии, однако вся ваша работа будет опираться на одну оставшуюся универсалию — на сходство. Вы не можете избавиться от нее, поэтому вполне можете согласиться принять все остальные».
Вопрос об универсалиях трудно не только разрешить, но даже сформулировать. Рассмотрим предложение «А находится слева от В». Различные места в мгновенном визуальном поле являются, как мы видели, абсолютными и определяются отношением к цент390
Язык и метафизика
ру поля зрения. Они могут быть определены двумя отношениями: слева — справа и вверху — внизу. Во всяком случае, этих отношений достаточно для топологического представления. Чтобы исследовать мгновенное визуальное пространство, нужно остановить движение глаз и обратить внимание как на центр поля зрения, так и на его периферию. Если мы сознательно не удерживаем свои глаза в неподвижности, то будем смотреть прямо на все, что замечаем. Естественный способ рассмотреть последовательность мест состоит в том, чтобы последовательно взглянуть на каждое из них. Однако если мы хотим узнать, что можно видеть в некоторый момент, этот способ не подходит, ибо данный физический объект, как визуальная данность, будет изменяться в зависимости оттого, находится ли он в центре зрительного поля или на его периферии. Однако в действительности эти различия весьма невелики. Нельзя устранить тот факт, что визуальные положения образуют двумерные последовательности и что такие последовательности требуют двуместных асимметричных отношений. Это справедливо также в отношении различных цветов.
По-видимому, нельзя избавиться от отношений как элементов внеязыковой структуры мира. Отношение сходства и, может быть, асимметричные отношения нельзя истолковать как принадлежащие только речи, что оказалось возможным для «или» и «не». Такие слова, как «прежде» и «выше», подобно настоящим собственным именам, «означают» нечто такое, что входит в объекты восприятия. Отсюда следует, что существует плодотворная форма анализа, которая является анализом отношения части и целого. Мы можем воспринимать А-прежде-S как целое, однако если мы воспринимаем это только в качестве целостности, мы не можем отличить его от?-прежде-А. Анализ данного А-прежде-Б, опирающийся на понятия целого и части, дает нам только А и В, но оставляет в стороне «прежде». Поэтому в логическом языке должны существовать какие-то различия между частями речи, которые соответствуют объективным различиям.
Рассмотрим еще раз вопрос о том, являются ли асимметричные отношения столь же необходимыми, как отношения сходства, и для
391
Язык и метафизика
этой цели вновь обратимся к предложению «Л выше Б», в котором «А» и «5» представляют собственные имена событий. Предполагается, что мы воспринимаем, что А выше В. Совершенно очевидно, что нам не нужно двух слов — «ниже» и «выше», достаточно одного из них. Поэтому я предполагаю, что наш язык не содержит слова «ниже». Целостное восприятие Л-выше-В похоже на другие восприятия, такие, как С-выше-Д Г-выше-Fи т. п., что позволяет нам считать их фактами вертикальной упорядоченности. Пока нам не нужно понятие «выше», ибо у нас имеется лишь группа сходных явлений, называемых «вертикальной упорядоченностью», т. е. побуждающих нас произносить звукосочетание, похожее на звукосочетание «выше». Таким образом, пока мы можем обойтись только сходством.
Однако теперь нам нужно рассмотреть асимметрию. Когда вы произносите «А выше В», как ваш слушатель узнает, что вы не произнесли «5 выше Л»? Он узнает это точно таким же образом, как и вы: из того, что звук «Л» он воспринимает раньше, чем звук «J3».
Таким образом, принципиальное значение имеет различие между «сначала-Л-и-затем-В» и «сначала-В-и-затем-Л» или, при написании, между AB и ВА. Теперь рассмотрим два следующих сочетания: AB и ВА. Хочу подчеркнуть, что я говорю именно об этих сочетаниях, а не о других, похожих на них. Пусть 5а будет собственным именем первого сочетания, а 52 — именем второго; пусть ?? ?2 будут собственными именами двух Л-тых, а Вг, В2 — именами двух В-тых. Тогда 5а, S2 состоят каждое из двух частей, и одна часть 5а похожа на одну часть 52, а другая часть 51 похожа на другую часть S2. Упорядочивающее отношение является одним и тем же в обоих случаях. И тем не менее эти две целостности не являются так уж похожими. Асимметрию можно было бы разъяснить следующим образом: если дано некоторое количество Л-тых и В-тых, разбитых на пары, то получившиеся целостности распадаются на два класса, причем члены одного класса весьма похожи друг на друга, в то время как члены разных классов — совсем не похожи. Если мы дадим собственные имена 53,54 следующим двум сочетаниям: ЛВ и ВЛ, то ясно, что 8г и 53 очень похожи и очень похожи 52 и 54, но 5t и 53 не
392
Язык и метафизика
очень похожи на 52 и S4. (Заметим, что, характеризуя 5а и ?, мы должны сказать: 8г состоит из Аг прежде 52, 52 состоит из В2 прежде А2.) По всей видимости, таким образом можно истолковать понятие асимметрии на основе понятия сходства, хотя такое истолкование будет не вполне удовлетворительным.
Допуская, что мы можем приведенным выше способом или каким-то иным устранить все универсалии, за исключением сходства, давайте посмотрим, как употребление самого сходства может быть оправдано.
Этот вопрос мы будем рассматривать для самого простого случая. Две красные линии (необязательно в точности одного оттенка) являются похожими, как и два примера слова «красный». Допустим, нам показывают какое-то число окрашенных кругов и спрашивают о названиях их цветов, скажем, при проверке на дальтонизм. Мы видим один за другим два красных круга и каждый раз произносим «красный». Мы уже говорили, что в первичном языке сходные стимулы вызывают сходные реакции, на это опиралась наша теория значения. В нашем случае эти два круга похожи и два произнесения слова «красный» тоже похожи. Говорим ли мы одно и то же о кругах и произнесенных словах, когда говорим, что круги похожи и что произнесенные слова похожи? Или говорим только что-то похожее? В первом случае сходство будет подлинной универсалией, во втором случае — нет. В последнем случае возникает опасность регресса в бесконечность, но есть ли уверенность, что эта опасность неизбежна? Если мы согласны с этой альтернативой, то скажем: если А и В воспринимаются как сходные и С и D также воспринимаются как сходные, это означает, что AB является целостностью определенного рода и CD есть целостность такого же рода, т. е. поскольку мы не хотим определять род посредством универсалий, постольку AB и CD являются сходными целостностями. Я не вижу, как можно избежать этого порочного регресса в бесконечность, если пытаться определять сходство предложенным путем.
Поэтому я, хотя и с некоторыми колебаниями, прихожу к выводу о том, что существуют универсалии, а не просто общие слова. По крайней мере, сходство должно быть принято, а в таком случае
393
Язык и метафизика
едва ли стоит изобретать средства для устранения других универсалий.
Следует иметь в виду, что приведенное выше рассуждение доказывает необходимость лишь слова «сходный», а не слова «сходство».
Некоторые утверждения, содержащие слово «сходство», можно заменить эквивалентными утверждениями, содержащими слово «сходный», но не все. Необязательно принимать те утверждения, в которых такая замена невозможна. Допустим, например, я говорю: «Сходство существует». Если слово «существует» означает здесь то же самое, что и в утверждении «Президент Соединенных Штатов существует», то мое высказывание бессмысленно. То, что я подразумеваю под существованием в данном случае, можно, для начала, выразить в таком высказывании: «Существуют явления, которые для своего словесного описания требуют предложений вида "а похоже на Ь"». Однако из этого лингвистического факта вытекает некоторый факт относительно описываемого события, а именно тот факт, который утверждается предложением «а похоже на Ь». Когда я говорю: «Сходство существует», то я подразумеваю некоторый факт о мире, а не о языке. Слово «желтый» необходимо, поскольку существуют желтые вещи; слово «сходный» необходимо, поскольку существуют пары сходных вещей. И сходство двух вещей является столь же внеязыковым фактом, как и желтизна одной вещи.
В этой главе мы пришли к результату, который, в некотором смысле, был целью всех наших рассуждений. Я имею в виду следующий результат: абсолютный метафизический агностицизм несовместим с использованием языковых суждений. Некоторые современные философы полагают, что мы много знаем о языке, но ничего не знаем обо всем остальном. Они забывают о том, что язык является таким же эмпирическим феноменом, как и другие феномены, и что метафизический агностик должен отрицать, что он что-то знает, когда использует некоторое слово. Со своей стороны, я убежден в том, что хотя бы посредством изучения синтаксиса мы можем получить значительное знание относительно структуры мира.
394
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Айер А. Д. — 15,151, ср. Позитивисты
Анализ — 17 ел., 103,136,183 ел., 210 ел., 291, 371 ел.
Асимметрия — 35 ел., 43 ел., 110,391 ел., ср. Симметрия
Ассоциация — 54 ел., 70, 74 ел., 80, 194,350
Атомарная форма — 33, 45 ел., 72, 102, 239, 300
Атомарное суждение — 46,156,296, 300, ср. Молекулярное суждение
Атомарное предложение — 30 ел., 46, 202, 216 ел., 221, 330, ср. Молекулярное предложение
Атомистичность — 185 ел., 225 ел., 291 ел., 372 ел.
Базисное суждение — 15 ел., 88 ел., 94,99,151 ел., 165 ел., 178 ел., 254, 266 ел., 273 ел., 312, 327 ел., ср. Суждение
Бергсон А. — 109,388, ср. Память
Беркли — 7,127 ел., 159 ел., 243,262, 266,358
Бессмыслица, бессмысленный —183 ел., 187 ел., 202, 216,303,310
Бихевиоризм, поведение —11 ел., 70, 204 ел., 278 ел., 295,336
Брауер — 19, 309 ел. ср. Закон исключенного третьего
Верифицируемость, Верификация,
Верификатор — 20,85 ел., 249 ел.,
254 ел., 260 ел., 267, 272 ел.,
289, 309 ел., 327 ел., 344 ел., 347 ел., 389 ел.
Вероятность, правдоподобие — 146, 275,327,361, ср. Рейхенбах Г.
Вещь — 195 ел., 358,363 ел.
Вещь-в-себе — 246,321
Витгенштейн Л. — 23,65,110,156,185, 295, 300 ел., 305, 388, ср. «Логико-философский трактат»
Возможность — 37,188, 201
Восприятие, объект восприятия — 18,58,61,80,88,97 ел., 127 ел., 131 ел., 148 ел., 167 ел., 176 ел., 195, 200 ел., 215,268,273,280, 285, 323 ел., 341 ел., 349, 369, 378 ел., 382 ел., 389 ел.
Впечатление — 211, 333
Время — 18, 39,108 ел., 117 сл„ 280
«Все» — 17 ел., 47 ел., 68, 78 ел., 83 ел., 94 ел., 100,277 ел., 297,315 ел., 338
«Вы» — 103,117 ел., 258
Выполнимость — 367 ел.
Выражение — 19 ел., 53, 74 ел., 82, 188, 227 ел., 240 ел., 248 ел., 265, 270 ел., 283 ел., 303 ел., 329 ел., ср. Указание
Высказывание — 75 ел., 93, 99,162, 293 ел., 341
Гегель, Гегельянство — 135 ел., 155, 327, 388, ср. Когеренция (согласованность)
Гемпель К. — 154 ел., 162 ел.
Гештальт — 59, 61,77,375,378
Гёдель К. — 76
395
Гравитация (тяготение) —14,144,364
Данные, Данность — 136 ел., 182,
332,379
Действительный, Реальность—317 ел. Дизъюнкция — 89 ел., 92 ел., 96 ел.,
222, 235
Доказательство —114,265 Долки Н. — 7,306 Достоверность (несомненность) —
15,111,128,135,146,176,358 ел. Дьюи Д. — 327 ел., 362 ел., ср. Утверждаемость
Единство, Целостность — 29 ел., 34 ел. «Есть», «Является» — 68,122, 232
Закон исключенного третьего — 19, 189, 220, 292, 309 ел., 328 ел., 346,369 ел., ср. Брауер Б.
Закон непротиворечия — 220, 292, 309 ел.
«Здесь» — 96,117 ел., 260
Здравый смысл — 127 ел., 149, 249, 263,275,339,343
Знак —11, 204 ел.
Знание, Познание — 8 ел., 18,49 ел., 127 ел., 135 ел., 154, 158, 265 ел., 325 ел., 337, 355, 388 ел.
Значение — 9, 17, 22 ел., 27 ел., 39, 54,138,183, 213, 271,314,333, 347,390
Значимость — 183 ел., 187 ел., 230, 233 ел., 274, 303,331, 347 ел.
Иерархия — 17 ел., 24, 65 ел., 84,
218 ел.
Идея — 211 ел., 333 «Или» — 17, 24, 68 ел., 74, 77, 82 ел.,
89 ел., 100, 102, 234 ел., 292,
330,333
Имя — 32,101 ел., 140, 216, 375, 379, 391 ел., ср. Собственное имя
Индукция — 81, 86, 95, 262, 273 ел., 281 ел., 324 ел., 344 ел., 357
Инструментализм —135 ел.
Исследование — 362 ел.
Интерпретация — 204 ел., 367
Истинный, Истина — 8,16 ел., 20,24, 49, 53, 65 ел., 79 ел., 83-ел., 91, 154 ел., 169, 184 ел., 195 ел., 207, 230, 233 ел., 239 ел., 249 ел., 253 ел., 265 ел., 275 ел., 291 ел., 298, 309 ел., 321, 324 ел., 327 ел., 347 ел., 353 ел., 361 ел., 365 ел., 388
История — 14,110
Каплан — 204 ел.
Карнап Р. — 7,16, 21, 42, 65 ел., 100,
105,157 ел., 163, 291, 301 ел.,
311 ел., 317, 347 ел., 352 ел.,
354 ел., ср. Физикализм Картезианство — 14, 127 ел., 143,
159,166 Качество — 105, 109 ел., 141, 179,
259, 382
Кеплер — 14,144,337 Класс, Классификация — 24, 34, 38,
72, 257 ел., 355 Когеренция (согласованность) —
155,178,327 ел., ср. Гегель Комплекс (сложность) — 58,300,307 Константа — 298,350, ср. Переменная Конъюнкция, союз, связка —- 30, 41,
47,222
Копиловиш — 204 ел. Корреспонденция, соответствие —
19, 92, 169, 261, 274, 321, 327
ел., 341,346,388,
396
Логика — 13,17, 28,41,60 ел., 68,76, 83 ел., 87,92,144,154,173,183, 219, 274, 277, 287, 291 ел., 297 ел., 309, 312, 328,374
«Логико-философский трактат» — 65, 185, 295, 301 ел., ср. Витгенштейн
Ложный, Ложность — 17, 24, 65 ел., 79,83 ел., 87,184 ел., 195,208, 229, 233 ел., 239, 249 ел., 309 ел., 349,353 ел., 364,369
Ложь, Обман — 26, 65 ел., 192, 220, 227 ел., 233, 237
Математика, математический — 13, 28,95,154,185,219,291,312,324
Материя— 127,263
Место — 106,391
Метафизика — 19, 68, 103, 128, 249, 261,310,317,348,387
МилльД. С. — 81,128
Мир — 10, 121, 156, 262, 266, 373, 387,395
Мнение (верить, думать, полагать,
считать), Убежденность (верование,
убеждение, убеждаться) —13 ел., 19, 68,101,132,145,153,184,188, 193 ел., 211 ел., 225, 230 ел., 234, 245, 250, 253 ел., 264 ел., 277 ел., 303 ел., 334, 338,365
Молекулярное предложение — 30, 42, 217, 221, 239, ср. Атомарное предложение
Молекулярное суждение — 296 ел., ср. Атомарное суждение
Намерение, интенция — 54 сл„ 64 Наука—112,128,143,376 Нейрат 0. — 22,154,160 ел.
«Некоторые» — 17, 47 ел., 68, 74, 78 ел., 83, 94 ел., 100, 174, 277, 330, 338
«Нет» (отрицание) — 17, 47, 67, 74, 82 ел., 87,100, 236, 292,333
Нерешительность — 90 ел., 234
Ньютон И. — 144, 337, 364, ср. Эйнштейн А.
Образ, Воображение — 51, 198 ел.,
270,350 Общность, Обобщение — 94 ел., 99,217
ел., 224 ел., 285, 292,297,312 Объективный — 11,20,188 Объектное слово — 24,69,74,80,139,
167,184,210,303,333,381, ср.
Слово Объектный язык — 17, 24, 65 ел., 84,
285,296, ср. Язык, Первичный
язык Опыт — 11, 15, 41, 49, 54 ел., 63, 85
ел., 132, 262, 265 ел., 273, 316,
329 сл„ 334 ел. Осведомленность (Знание) — 10,
256,336
Отмечать, Отмеченность, Обращать внимание — 51, 62, 80,120,125 Отношение — 15, 35,38,46,101, 201,
216, 247, 293, 299,378,390 Отрицание — 87, 292, 311 ел. Ошибка, заблуждение — 11,14, 241 Ощущение, чувства — 40, 130 ел.,
322,373
Павлов — 286
Память — 50,94,109,136 146 ел., 169
ел., 265,268,352, ср. Бергсон Первичный язык — 17,66 ел., 85, ср.
Язык
397
Переменная — 17, 219 ел., 247, 265,
270,274,293,298 ел., 338,350,
388, ср. Константа Перечисление — 96, 111, 315, ср.
Число
Пирс Ч. — 363
Платон, Платонизм — 21, 61,388 Поведение, Бихевиоризм — 11, 70,
204 ел., 278, 295,336 Подстановка — 216 ел. Позитивисты — 7, 18, 151, 327, 358,
388, ср. Айер А. Д. Порядок, упорядочение — 13,17 ел.,
38,269 Посылка, Предпосылка — 143 ел.,
151,165, ср. Фактическая предпосылка Предикат — 35, 43, 47, 92, 101 ел.,
114, 218,283 ел., 289,293,353 Предложение — 9,17, 27 сл„ 41, 49,
56 ел., 66 ел., 79 ел., 102 ел.,
160, 183 ел., 187 ел., 239 ел.,
254, 265, 276, 329 ел., 348 ел.,
351 ел., 356, 388 Привычка, навык — 10, 71,132,152,
170, 231, 274, 277 ел., 284, 335
ел., 350
Причина, Причинность, Причинный закон — 13,122 ел., 129 ел., 152 ел.,
176, 246, 261 ел., 274,343,352,
368,385
Пропозициональная форма — 68 Пропозициональная функций — 68,
293 ел. Пропозициональные установки —
19, 69, 90, 101, 180, 185, 291,
295,330 Пространство — 18, 108, 129, 321,
342,383
Пространство-время — 32, 104 ел., 108,118,244,259,269,289,314, 324,382
Протокольное предложение —159 ел.
Протокольное суждение —18
Прошлое — 169 ел., 182
Психологические аспекты — 15, 20, 26,40, 59, 66 ел., 90 ел., 99 ел., 118,131,143,148,181, 210 ел., 214,232,278,283,301,337,365
Реализм, Реалист — 12 ел., 246, 276,
320,343 Рейхенбах Г. —126,146,327,359,362,
ср. Вероятность Рефлекс —27,64,71,132 Речь — 25 ел., 29
Семейство — 23, 256 ел. Симметрия — 35,43, ср. Асимметрия Синтаксис — 9,17 ел., 29, 34,41,102,
183 ел., 187 ел., 210, 215, 310,
387 Слово — 9,17,21 ел., 49 ел., 54 ел., 67
ел., 83,101,117 ел., 200 ел., 236
ел., 287, 303 ел., 349, 372, 387
ел., ср. Объектное слово Собственное имя — 18, 24, 31 ел., 46,
101 ел., 139,375,391 ел., ср. Имя Событие — 109, 268, 325, 345, 363,
369, 385
Соединение — 217, 224 Сократ — 9,127,191 ел., 200,217,294,
297 ел. Сомнение — 14, 15, 19, 68, 101, 128,
367 ел. Сосуществование — 125, 140, 255,
259, 269,341,382 Спонтанность — 227 ел., 237, 240
398
Стимул, Стимулирование — 54,122, 132,177, 228, 282, 285,393
Структура — 33,387
Субстанция — 32,104,142
Субъективный — 11, 20,188
Суждение — 9,34,41,48,52,59,66,87, 92, 96 ел., 151 ел., 156,163 ел., 167 ел., 183 ел., 204,266 ел., 273, 279,284,292,296,301,311,316, 328, 341, 345 ел., 349 ел., 357, 363, ср. Базисное суждение
Существование — 68, 245, 266, 271 ел., 285, 323, 344, 351 ел., 394
Сходство — 34 ел., 42 ел., 61, 77,105, 130,390
Тарский А. — 65 ел., 321
«Там» — 117, 334
«Теперь» —18, 260
Тождество —110,142
«Тот», «То» — 59,77,103,117, 235
Указание — 19, 188, 227, 234, 239, 280, 286 ел., 303, 332, ср. Выражение
Умозаключение, Вывод — 15, 20, 253 ел., 272,324 ел., 344
Универсалия, Универсальность — 23, 36,102, 355, 368,389 ел., 393
Утверждаемость — 327, 361, ср. Дьюи Д.
Факт — 20, 74 ел., 229, 263 ел., 274, 321,328,331 ел., 346
Фактическая предпосылка — 165, 261, 285, 358 ел., ср. Предпосылка
Физика —12,32,100,105,118,133 ел., 143,156,193, 243 ел., 258 ел., 269,319 ел., 336,340,345,382
Физикализм — 100,280,295,301,324,
ср. Карнап Физиология — 12, 71, 131, 206, 214,
232, 323,337,385 Функция — 68, 222, 292 ел.
Число, количество — 76, 95, ср. Перечисление
Шлик М. — 348
Цезарь — 9,14, 29 ел., 32 ел., 40,135, 183,190,198,202,233,254,369 Целое — 40,141, 371, 379, 383,391
Эгоцентрические подробности —18,
117 ел., 126 ел., 260 Эйнштейн А. — 364,385, ср. Ньютон И. Экстенсиональность — 185 ел., 291 ел. Эмпирический, Эмпиризм — 16, 18,
28, 46, 52, 63, 98,138,148,167
ел., 182,242,253,261,269,289,
310, 337, 346,369 «Этот», «Это» — 18, 42, 59 ел., 77 ел.,
96, 103 ел., 117, 139, 190 ел.,
235, 260,382
Юм Д. — 7, 132, 211, 231, 274, 333, 358,373
«Я» — 18,103,117,123,161, 260 Язык — 8,17 ел., 22, 65 ел., 76, 79,83 ел., 101,192,219,225,286,296, 303, 311, 348, 353, 374 ел., 387 сл„ ср. Объектный язык, Первичный язык «Я-сейчас» —117 ел., 124 ел., 139,382
399
НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ
РАССЕЛ БЕРТРАН ИССЛЕДОВАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ И ИСТИНЫ
Перевод с английского языка д. ф. н.Ледникова Е. ?., д. ф. н. Никифорова А. Л.
Общая научная редакция и примечания д. ф. н. Ледникова Е. ?.
Корректор Юрьева Л. Н.
Художественное оформление Жегло С. Оригинал-макет издания (Лыков Д.]
При оформлении книги использованы рисунки Дениски Назарова
Издатель Олеся Назарова
Идея-Пресс
Дом интеллектуальной книги ЛР № 071525 от 23 октября 1997
НАШИ КНИГИ
спрашивайте в московских магазинах
справки и оптовые закупки по адресу:
м. "Парк культуры", Зубовский бульвар, 17, комн. 5, б
книжный магазин Тнозис",тел. 247.17.57
Подписано в печать 20.08.99
Формат 60x90/16. Гарнитура Оффицина.
Печать офсетная. Тираж 2000 экз. Заказ 2830
Отпечатано в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ,
140010, г. Люберцы, Московской обл., Октябрьский пр-т, 403.
Тел. 554-21-86
 "eenakosiova.narod.ru" НА ГЛАВНУЮ  "../ahref.htm" Warum Wahrheit? 




 "u4327.29.spyog.com/cnt?cid=432729&f=3&p=0" t "_bank"  INCLUDEPICTURE d "u4327.29.spyog.com/cnt?cid=432729&p=0" * MERGEFORMATINET