Sigmund Freud
Zwang, Paranoia und Perversion
Зигмунд Фрейд
Навязчивость, паранойя и перверсия
Перевод на русский язык А. М. Боковикова
Данное издание воспроизводит текст Фрейда в исправленном виде на основе вышедшего в 1980 году девятого издания седьмого тома «Учебного издания». Первое издание:
© S. Fischer Verag Gmbh, Frankfurt am Main, 1969; примечания редактора, принадлежащие Дж. Стрейчи, заимствованы из «Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud», © The Institute of Psycho-Anaysis, London, and The Estate of Anges Richadrs, Eynsham, 1969.
Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.
Данная книга является седьмым томом десятитомного собрания сочинений 3. Фрейда, известного как «Учебное издание». В настоящий том вошли работы, в которых рассматриваются механизмы возникновения невроза навязчивых состояний, паранойи, гомосексуализма и мазохистской перверсии. Помимо чисто теоретических сочинений, в которых выделяются конституциональные и внешнесредовые факторы, предрасполагающие к развитию данных расстройств, Фрейд на конкретных примерах демонстрирует подходы к лечению таких пациентов.
ISBN-5-898O8-O51-1
© ООО «Фирма СТД». издание на русском языке,
2006 ©А. Боковиков, переводе немецкого, 2006
СОДЕРЖАНИЕ
Об этом томе................................................................................9
Навязчивыедействия и религиозные отправления (1907)...................11
Предварительные замечания издателей.......................................12
Характер и анальная эротика (1908)................................................23
Предварительные замечания издателей.......................................24
"заметки" Заметки об одном случае невроза навязчивости (1909)...................31
Предварительные замечания издателей......................................33
[Введение]..................................................................................35
"история" 1. Из истории болезни..................................................................38
"начало" A. Начало лечения....................................................................38
"инфантильная" Б. Инфантильная сексуальность..............................................39
B. Великое навязчивое опасение....................................43
Г. Ознакомление с принципами лечения..................................49
Д. Некоторые навязчивые представления и их перевод..............57
Е. Повод к болезни..................................................................64
Ж. Комплекс отца и разгадка идеи о крысах..............................68
11.0 теории.................................................................................83
A. Некоторые общие особенности навязчивых образований.....83
Б. Некоторые психические особенности больных неврозом
навязчивости — их отношение к реальности, к суевериям и к смерти...........................................................................88
B. Жизнь влечений и происхождение навязчивости
и сомнений..........................................................................94
Предрасположение к неврозу навязчивости (О проблеме
выбора невроза (1913).............................................................105
Предварительные замечания издателей......................................107
Мифологическая параллель к одному пластичному навязчивому
представлению (1916)..........................................................119
Предварительные замечания издателей......................................120
О ПРЕВРАЩЕНИИ ВЛЕЧЕНИЙ, В ЧАСТНОСТИ АНАЛЬНОЙ ЭРОТИКИ (1917)......123
Предварительные замечания издателей......................................124
Психоаналитические заметки об одном
автобиографически описанном случае паранойи
(DEMENTIA PARANO1DES) (191! [1910])........................................133
Предварительные замечания издателей......................................135
[Введение].................................................................................139
I. История болезни....................................................................141
II. Попытка истолкования..........................................................162
III. О механизме паранойи.........................................................183
Дополнение (1912 [1911])............................................................201
Сообщение об одном случае паранойи, противоречащем
психоаналитической теории (1915)......................................205
Предварительные замечания издателей......................................206
о некоторых невротических механизмах при ревности,
паранойей гомосексуализме(1922 [1921]).............................217
Предварительные замечания издателей......................................218
"Ребенка бьют" (К вопросу о происхождении сексуальных
перверсий (1919).................................................................229
Предварительные замечания издателей......................................230
О ПСИХОГЕНЕЗЕ ОДНОГО СПУЧАЯ ЖЕНСКОГО ГОМОСЕКСУАЛИЗМА (1920)......255
Предварительные замечания издателей......................................256
Невроз дьявола в семнадцатом веке (1923 [1922])..........................283
Предварительные замечания издателей......................................285
[Введение]................................................................................287
I. История художника ХристофаХайтцманна..............................288
П. Мотив соглашения с дьяволом...............................................294
III. Дьявол как замена отца.........................................................298
IV. Две расписки......................................................................310
V. Дальнейший невроз................................................................314
Приложение
Библиография.......................................................................324
Список сокращений................................................................333
Именной указатель................................................................334
ОБ ЭТОМ ТОМЕ
Подробное описание структуры и целей настоящего издания, а также принципа подбора работ читатель найдет в «Пояснениях к изданию*, помещенных в начале первого тома. Здесь мы лишь еще раз вкратце подытожим эти моменты; одновременно мы хотели бы дать некоторые комментарии и снабдить читателя своего рода «путеводителем» по данному тому.
Цель этого разделенного на отдельные темы издания состояла прежде всего в том, чтобы основные сочинения Зигмунда Фрейда сделать доступными для студентов, изучающих науки, смежные с психоанализом, — социологию, политические науки, социальную психологию, педагогику и т. д., — а также для всех интересующихся неспециалистов. Это издание снабжено подробными примечаниями в большем количестве и в более систематизированной форме, чем это делалось в отдельных изданиях карманного формата. Вна-чале у нас не было намерения включать в данное издание сочинения, посвященные теории и технике терапии. Однако по многочисленным просьбам эта часть творческого наследия Фрейда также теперь была сделана доступной и содержится в дополнительном томе (без номера) «Учебного издания».
«Учебное издание» публикуется уже после смерти Джеймса Стрейчи, главного редактора редакционной коллегии, который продолжал работать над его подготовкой, прежде всего над планом содержания и принципами комментариев, до самой своей смерти в апреле 1967 года.
В настоящем издании в основном использованы тексты из последнего немецкого издания, которые были опубликованы еще при жизни Фрейда. То есть в большинстве случаев они вначале были опубликованы в вышедшем в Лондоне «Собрании сочинений» (которое в свою очередь большей частью представляет собой фотокопии опубликованного еще в Вене «Собрания трудов»). В других случаях источник указывается в «Замечаниях издателей», предваряющих соответствующий труд. Несколько ссылок Фрейда на страницы прежних, сегодня почти недоступных изданий его работ опущены издателями, а вместо них добавлены описательные примечания, помогающие читателю найти соответствующее места в доступных сегодня изданиях; это касается прежде всего «Толкования сновиденнй». Чтобы избежать ненужных повторов, в конце каждого тома «Учебного издания» приведены также подробные библиографические сведения Фрейда о собственных сочинениях, а также о работах других авторов, которые содержались в текстах предыдущих изданий. За исключением этой незначительной правки и единообразного употребления сокращения «с.» для указания страниц (в том числе тех случаев, где Фрейд, особенно в ранних работах, писал «р.») и некоторых изменений орфографии, пунктуации и шрифтового оформления для приведения их в более современный вид, каждое изменение, сделанное в исходном тексте, поясняется в примеча-н и и.
Включенный в «Учебное издание» редакторский материал заимствован из Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud, то есть английского издания, сделанного под руководством Джеймса Стрейчи; он воспроизводится здесь в переводе с разрешения обладателей права публикации, Института психоанализа и издательства «Хогарт-Пресс» (Лондон). Там, где того требовала цель настоящего издания, этот материал был сокращен и адаптирован; вместе с тем были сделаны некоторые исправления и добавлены примечания. За исключением «Предварительных замечаний издателей» и некоторых приложений, все дополнения, сделанные издателями, приведены в квадратных скобках.
Издатели выражают огромную благодарность Ильзе Грубрих-Зи-митис из издательства С. Фишера. Без ее инициативы это «Учебное издание» не увидело бы свет; на всех стадиях подготовки она оказывала неоценимую и компетентную помощь. Огромной благодарности заслуживает также Кете Хюгель за перевод на немецкий язык редакторского материала, а также Ингеборг Мейер-Палмедо за помощь при вычитке корректуры и составлении указателей.
Использованные в этом томе специальные сокращения разъясняются в списке сокращений на с. 333. В тексте или в сносках иногда упоминаются сочинения Фрейда, которые в «Учебное издание» не включены. Из библиографий в конце каждого тома (в которой содержатся сведения обо всех упомянутых технических работах Фрейда и других авторов) читатель может получить информацию о том, вошла данная работа в «Учебное издание» или нет.
Издатели
Навязчивые действия и религиозные
отправления
(1907)
ю
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1907 Z. Reigionspsycho., т. 1 (1) [апрель], 4-12.
1909 S. К. S. N., т. 2, 122-131. (1912, 2-е изд.; 1921, 3-е изд.)
1924 С. S., т. 10, 210-220.
1941 G. И-'., т. 7, 129-139.
Эта статья была написана в феврале 1907 года для первого номера журнала, издававшегося Бреслером и Форбродтом. Она является первым исследованием Фрейда в область психологии религии, вне всяких сомнений, шагом в направлении опубликованной пятью годами позднее работы «Тотем и табу» (1912—1913), в которой эта тема рассматривается намного подробнее. Но, кроме того, эта статья представляет большой интерес еще и потому, что впервые по прошествии десяти лет, отделяющих период его сотрудничества с Брейе-ром, Фрейд опять занимается здесь неврозом навязчивых состояний. Он в общих чертах изображает механизм симптомов навязчивости, который затем подробнее был описан в истории болезни «Крыси-на» (909d, ниже, с. 35 и далее); однако в то время, когда Фрейд писал настоящую работу к лечению этого своего пациента он еще не приступил.
Пожалуй, из всех психических нарушений Фрейд занимался лечением невроза навязчивых состояний чаще всего — с самого начала и почти до конца своей трудовой жизни. Далее мы перечислим те сочинения, в которых Фрейд, помимо шести работ, образующих первую часть данного тома, подробно занимается этой темой: «Защитные невропсихозы» (1894д), раздел II; «Obsessions e phobies» (1895с); в датированной 1895 годом рукописи К в письмах Флиссу (Freud, 1950а); «Еще несколько замечаний о защитных невропси-хозах» (18966), раздел II. (Эти ранние сочинения не были включены в «Учебное издание», а из тех, что в него вошли, пожалуй, следующие:) «Тотем и табу» (1912-1913), статья II, разделы 2 и Ъ(с), и статья III, разделы 3 и 4; анализ «Волкова» (19186 [1914]), раздел VI; 17-я из «Лекций по введению в психоанализ» (1916—1917); «Торможение, симптом и тревога» (1926<У), глава V и VI. В главе V вышеупомянутого сочинения (Studienausgabe, т. 6, с. 257) Фрейд отмечает: «Пожалуй, невроз навязчивости — это самый интересный и самый благодарный объект аналитического исследования, но как проблема по-прежнему еще не побежденный».
Разумеется, я не первый, кому бросилось в глаза сходство так называемых навязчивых действий нервнобольных с отправлениями, которыми верующий подтверждает свою набожность. Об этом мне говорит и имя «церемониал», которым назвали некоторые из этих навязчивых действий. И все же это сходство мне не кажется чисто поверхностным, а потому, поняв возникновение невротического церемониала, можно было бы отважиться по аналогии сделать выводы о душевных процессах религиозной жизни.
Люди, совершающие навязчивые действия или церемониал, наряду с теми, кто страдает от навязчивых мыслей, навязчивых представлений, навязчивых импульсов и т. п., относятся к особой клинической единице, нарушения которой принято обозначать неврозом навязчивости1. Однако не стоит впадать в искушение пытаться вывести своеобразие этого недуга из его наименования, ибо, строго говоря, и другие болезненные душевные проявления с тем же правом притязают на так называемый «навязчивый характер». Место дефиниции должно теперь занять детальное знание этих состояний, поскольку до сих пор так и не удалось выявить, вероятно, глубоко лежащий критерий невроза навязчивости, наличие которого, как ошибочно полагают, можно все-таки разыскать во всех его проявлениях.
Невротический церемониал состоит в совершении небольших ритуалов, в добавлениях, ограничениях, предписаниях, которые при определенных поступках в повседневной жизни всегда осуществляются одним и тем же или закономерно видоизмененным способом. Эти действия производят на нас впечатление простых «формальностей»; они кажутся нам не имеющими никого значения. Точно такими же они кажутся и самому больному, и все же он неспособен
1 Ср. Lowenfed (1904). [Согласно этому автору, термин «навязчивое представление» был введен в 1867 году Краффтом-Эбингом, между тем как понятие «невроз навязчивости» восходит к самому Фрейду. В публикациях это выражение впервые появилось в первой работе Фрейда, посвященной неврозу тревоги (1895й. Studienausgabe, т. 6, с. 33).]
13
отказаться от них, ибо любое отклонение от церемониала карается невыносимой тревогой, которая тотчас вынуждает к наверстыванию упущенного. Такими же незначительными, как и церемони&тьные действия, являются сами поводы и виды деятельности, которые скрашиваются, затрудняются и непременно замедляются церемониалом, например, одевание и раздевание, отход ко сну, удовлетворение физических потребностей. Исполнение церемониала можно описать, если его, так сказать, заменить рядом неписаных правил, например, в церемониале при отходе ко сну кресло должно стоять в определенном положении перед кроватью; одежда на нем должна лежать сложенной в определенном порядке; покрываю должно быть заправлено в изножье кровати, простыня должна гладко выглажена; подушки должны лежать так-то и так-то, само тело должно находиться в строго определенном положении; и только тогда можно заснуть. В легких случаях церемониал выглядит как преувеличение привычного и оправданного порядка. Однако особая добросовестность, с которой совершаются эти действия, и тревога, возникающая при их неисполнении, характеризуют церемониал как «священнодействие». Как правило, нарушение их тяжело переносится; публичность, присутствие других людей во время их совершения, почти всегда исключена.
Навязчивыми действиями в широком смысле могут стать любые виды деятельности, если они скрашиваются небольшими добавлениями, делаются ритмичными благодаря паузам и повторениям. Нельзя ожидать, что «церемониал» удастся строго отделить от «навязчивых действий». В большинстве случаев навязчивые действия произошли из церемониала. Наряду с тем и другим содержание недуга образуют запреты и недопущения (абулии), которые, собственно говоря, лишь продолжают дело навязчивых действий, поскольку что-то больному вообще не позволено, а что-то другое разрешается только при соблюдении предписанного церемониала.
Примечательно, что принуждения, такие, как запреты (одно нужно делать, другое делать нельзя), вначале касаются только действий, совершаемых в одиночку, а социальное поведение этих людей долгое время остается ненарушенным; поэтому такие больные могут многие годы относиться к своему недугу как к личному делу и его скрывать. Также такими формами невроза навязчивости страдает намного больше людей, чем становится известно врачам. К тому же подобное сокрытие для многих больных облегчается тем обстоятельством, что часть дня они вполне способны исполнять свои
14
соци&тьные обязанности, до этого посвятив какое-то количество часов своим таинственным действиям в полном уединении1.
Нетрудно увидеть, в чем состоит сходство невротического церемониала со священнодействием религиозного обряда, — в терзаниях совести при его неисполнении, в полной изоляции от всего остального поведения (запрещение помех) и в добросовестности исполнения действий в малейших деталях. Но точно такими же очевидными являются и различия, причем некоторые из них настолько яркие, что допускают сравнение со святотатством. Большее индивидуальное разнообразие [невротических] церемониальных действий в противоположность стереотипии ритуала (молитва, proskinesis2 и т. д.), их приватный характер в отличие от публичности и общности религиозных отправлений; но прежде всего то отличие, что небольшие добавления религиозного церемониала имеют рациональный и символический смысл, тогда как в невротическом церемониале они кажутся глупыми и бессмысленными. Невроз навязчивости поставляет здесь наполовину комичную, наполовину грустную карикатуру на приватную религию. Между тем именно это самое глубокое различие между невротическим и религиозным церемониатами устраняется, если с помощью психоаналитической техники исследования прийти к пониманию навязчивыхдействий3. В результате такого исследования видимость того, будто навязчивые действия глупы и бессмысленны, полностью разрушается и вскрывается подоплека этой видимости. Из него узнаешь, что навязчивые действия полностью и во всех деталях рациональны, служат важным интересам личности и выражают продолжающие действовать переживания, а также катектированные аффектом мысли. Они делают это двояким образом — в виде либо непосредственных, либо символических изображений; стало быть, их следует толковать либо исторически, либо символически.
Пожалуй, мне здесь не обойтись без нескольких примеров, которые должны пояснить это утверждение. Кто знаком с результатами психоаналитического исследования психоневрозов, не будет
1 |Намек на прекрасную морскую фею Мелузину из древнефраниузского сказания, которая в образе обычной женщины живет в мире, но при этом ведет тайную жизнь, время от времени принимая опять свой нечеловеческий образ.1
- [Греческое обозначение ритуала, представляющего собой поклон с целованием туфли. — Примечание переводчика.]
3 Ср. Freud, Sammung keiner Schriften zur Neurosenehre. Wien 1906 (3-е изд., 1920). [Этот том содержит четырнадцать работ, опубликованных между 1893 и 1906 годами, то есть почти все небольшие статьи о неврозах, написанные Фрейдом в этот период.|
15
удивлен, услышав, что то, что изображено посредством навязчивых действий или церемониала, проистекает из самых сокровенных, чаще всего сексуальных, переживаний данного человека.
а) Наблюдавшаяся мною девушка испытывала принуждение, умывшись, несколько раз прополаскивать чашу для умывания. Значение этого церемониального действия заключалось в вошедшем в поговорку выражении: «Не выливай грязную воду, пока не имеешь чистой». Действие было предназначено для того, чтобы напомнить о любимой сестре и удержать себя от расставания со своим нерадивым мужем, прежде чем она завяжет отношения с кем-то лучшим.
б) Жившая отдельно от своего мужа жена во время еды следовала принуждению оставлять на тарелке самое лучшее, например, из куска поджаренного мяса съедать только края. Этот отказ объяснялся датой его возникновения. Он появился в тот день, когда она объявила своему мужу о прекращении супружеских отношений, то есть отказ&тась от самого лучшего.
в) Та же самая пациентка в сущности могла сидеть только в од-ном-единственном кресле и могла подниматься с него только с великим трудом. Кресло, будучи связанным с одной деталью ее супружеской жизни, символизировало для нее мужа, которому она хранила верность. Для объяснения своей навязчивости она нашла фразу: «Человеку так трудно расстаться с чем-либо (мужем, креслом), на чем он когда-то сидел».
г) Обычно в течение всего времени она повторяла особенно странное и бессмысленное навязчивое действие. Она бежала из своей комнаты в другую, посередине которой стоял стол, определенным способом поправляла лежащую на нем скатерть, звонила горничной, которая должна была подойти к столу, и вновь отпускала ее с каким-то несущественным поручением. Когда она попыталась объяснить себе эту навязчивость, ей пришла в голову мысль, что данная скатерть в одном месте имела неприятного цвета пятно и что она каждый раз стелила скатерть таким образом, чтобы пятно бросалось в глаза горничной. Действие в целом представляло собой воспроизведение события из ее супружеской жизни, которое задало ее мыслям проблему, требовавшую решения. Ее мужа в первую брачную ночь постигла не такая уж необычная неудача. Он оказался импотентным и «несколько раз в течение ночи прибегал из своей комнаты в ее», чтобы повторить попытку в надежде, что на этот раз она все же не удастся. Утром он сказал, что ему будет стыдно перед горничной, которая убирает постели, схватил бутылочкус красными чернилами и вылил ее содержимое на простыню, но так неуме16
ло, что красное пятно появилось в весьма неподходящем для его намерения месте. Стало быть, тем навязчивым действием она проигрывала первую брачную ночь. «Стол и кровать» вместе составляют брак.
д) Когда у нее возникло навязчивое желание записывать номер каждой денежной банкноты, прежде чем с ней расстаться, то это точно так же можно было объяснить исторически. В то время, когда она еще вынашивала намерение расстаться со своим мужем и найти другого, более достойного, она позволила ухаживать за собой одному господину, в серьезных намерениях которого она все-таки сомневалась. Однажды из-за отсутствия мелких денег она попросила его разменять ей пять крон. Он это сделал, засунул в бумажник большую монету и галантно сказал, что даже не подумает расставаться с этой монетой, потому что она побывала в ее руке. Потом, когда они встречались, ее часто подмывало попросить его показать ей ту монету в пять крон, словно чтобы тем самым удостовериться, стоит ли ей доверять его дифирамбам. Но она этого не делала с верным обоснованием, что отличить друг от друга одинаковые монеты было бы невозможно. Таким образом, сомнение осталось неразрешенным; оно оставило после себя навязчивое желание записывать номера банкнот, благодаря которым можно индивидуально отличить каждую отдельную банкноту от всех остальных того же достоинства'.
Эти немногочисленные примеры, извлеченные из моего богатого опыта, должны лишь пояснить мой тезис, что в навязчивых действиях все рационально и доступно истолкованию. То же самое относится и к собственно церемониалу, разве что доказательство потребовало бы здесь более обстоятельного сообщения. Я вполне отдаю себе отчет в том, что, разъясняя навязчивые действия, мы, кажется, весьма удаляемся от круга мыслей религии.
Одно из условий болезни составляет то, что человек, следующий навязчивому желанию, совершает действие, не зная его значения — во всяком случае его основного значения. Только благодаря усилиям психоаналитической терапии смысл навязчивого действия и тем самым побуждающие к нему мотивы становятся осознанными. Мы высказываем это важное положение вещей словами, что навязчивое действие служит выражению бессознательных мотивов и представлений. В этом, по-видимому, заключается еще одно его отличие от религиозного отправления; однако следует подумать
1 [Этот случай Фрейд очень подробно обсуждает в 17-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917), Studienausgabe, т. 1, с. 262-264.]
17
о том, что и набожный человек, как правило, совершает религиозный церемониал, не задаваясь вопросом о его значении, тогда как священники исследовательмогутзнатьсимволический в большинстве случаев смысл ритуала. Однако мотивы, побуждающие к религиозному отправлению, всем верующим либо неизвестны, либо замещаются в их сознании выдвигаемым мотивом.
Анализ навязчивыхдействий уже позволил нам отчасти понять их причины и взаимосвязь определяющих их мотивов. Можно сказать, что человек, страдающий от навязчивостей и запретов, ведет себя так, как будто над ним довлеет сознание вины, о которой он, правда, ничего не знает, то есть бессознательное сознание вины, если так можно выразиться при всей нескладице подобного соседства слов'. Это сознание вины имеет источник в известных душевных процессах раннего детства и постоянно оживает в случае каждого нового искушения. В свою очередьоно порождает всегда готовую заявить о себе тревогу, вызванную ожиданием беды, которая через понятие наказания связана с внутренним восприятием искушения. В начале образования церемониала больной еще сознает, что должен сделать то или иное, чтобы не случилась беда, и, как правило, характер поджидающей его беды пока еще известен его сознанию. Связь же между поводом, при котором возникает эта тревога, порождаемая ожиданием, и угрожающим содержанием от больного уже скрыта. Таким образом, церемонна! возникает как защитное или страховочное поведение, как защитная мера.
Сознанию вины больного неврозом навязчивости соответствует уверение набожных людей, что в глубине души они закоренелые грешники; по всей видимости, религиозные отправления (молитвы, обращения к Богу и т. д.), с которых они начинают любую повседневную деятельность и особенно каждое чрезвычайное дело, имеют значение защитных и оборонительных мер.
К более глубокому пониманию механизма невроза навязчивости можно прийти, если оценитьлежащий в его основе первый факт: он всякий раз представляет собой вытеснение импульса влечения2 (компонента сексуального влечения), который содержался в кон1 [Это, по-видимому, самое раннее упоминание в публикациях понятия «бессознательное сознание вины», которое играет очень важную роль в более поздних сочинениях Фрейда, например, в заключительной главе работы «Я и Оно» (1923/; Л Stitdienausgabe, т. 3, с. 316 и далее и с. 316 прим.]
: (Пожалуй, выражение «импульс влечения» впервые употребляется здесь в опубликованном виде; в дальнейшем оно стало одним из наиболее часто использовавшихся им терминов. |
18
ституции человека, какое-то время мог выражаться в его детской жизни и после этого подвергся подавлению. Особая совестливость, направленная на цели этого влечения, создается при его вытеснении, но это психическое реактивное образование не чувствует себя в безопасности, ибо ему постоянно грозят влечения, подстерегающие в бессознательном. Влияние вытесненного влечения воспринимается как искушение, в процессе самого вытеснения возникает тревога, которая овладевает человеком в виде тревоги, связанной с ожиданием будущего. Процесс вытеснения, ведущий к неврозу навязчивости, следует охарактеризовать как не совсем удавшийся и все больше грозящий окончиться неудачей. Поэтому его можно приравнять к незавершенному конфликту; требуются все новые психические усилия, чтобы не уступить постоянному натиску влечения'. Таким образом, церемониальные и навязчивые действия возникают частично для защиты от искушения, частично — для предотвращения ожидаемого несчастья. Защитные действия, направленные против искушения, вскоре кажутся недостаточными; тогда появляются запреты, которые должны отдалить ситуацию искушения. Как видно, запреты заменяют навязчивые действия, подобно тому, как фобия предназначена для того, чтобы уберечь от истерического припадка. С другой стороны, церемониал представляет собой совокупность условий, при которых становится позволительным другое, пока еще не абсолютно запретное действие, подобно тому как церковный брачный церемониал означает для благочестивого человека позволение получать сексуальное наслаждение, которое иначе греховно. К особенностям невроза навязчивости, как и всех сходных патологий, относится также то, что его проявления (симптомы, среди них и навязчивые действия) выполняют условие компромисса между борющимися между собой душевными силами. То есть они всегда также возвращают часть удовольствия, которое они предназначены предотвращать, служат вытесненному влечению не меньше, чем вытесняющим его инстанциям. Более того, с развитием болезни действия, первоначально скорее обеспечивающие защиту, все больше приближаются к предосудительным действиям, с помощью которых в детстве могло выражаться влечение.
Из этих условий следующее можно было бы найти и в области религиозной жизни: также и в основе религиозного образования,
1 |В этом пассаже предвосхищается появление термина «контркатексис». который детально рассматривается в работе «Бессознательное» (1915е; Studienausgabe. т. 3. с. 140—144).]
19
по-видимому; лежит подавление, отказ от определенных импульсов влечения; но в отличие от невроза они не являются исключительно сексуальными компонентами, а представляют собой корыстолюбивые, социально вредные влечения, которые, впрочем, чаше всего не лишены и сексуального вклада. Сознание вины как следствие не исчезающего искушения, тревога, порождаемая ожиданием, как страх Божьей кары стали известны нам в области религии раньше, чем в области невроза. Возможно, из-за примешивающихся сексуальных компонентов, возможно, вследствие обших качеств влечений также и в религиозной жизни подавление влечений оказывается недостаточным и незавершенным. Полный возврат к греховной жизни у благочестивых людей встречается даже чаще, чем у невротиков, и он становится причиной новой формы религиозной деятельности, покаяния, эквиваленты которого обнаруживаются в неврозе навязчивости.
Своеобразную и обесценивающую особенность невроза навязчивости мы усмотрели в том, что церемониал присоединяется к незначительным действиям повседневной жизни и выражается во вздорных предписаниях и ограничениях. Эта странная черта в формировании картины болезни становится понятной только тогда, когда узнаешь, что механизм психического смещения, который вначале я обнаружил при образовании сновидения1, господствует в душевных процессах при неврозе навязчивости. Уже из нескольких примеров навязчивых действий видно, как в результате смешения с настоящего, важного на заменяющее незначительное, например, с мужа на кресло, символически и частично осуществляется намерение2. Как раз эта склонность к смещению и видоизменяет постоянно картину болезненных проявлений и в конце концов приводит к тому, что внешне самое незначительное делается самым важным и безотлагательным. Нельзя не заметить, что аналогичная склонность к смещению психической ценности, причем в том же смысле, существует и в области религии, в результате чего незначительный церемониал религиозного отправления постепенно превращается в нечто важное, которое отодвинуло в сторону его мыслительное содержание. Поэтому религии также подвергаются рывками прово1 Ср. Фрейд, «Толкование сновидений» (1900а) [глава VI (Б), Studienausgabe, т. 2, с. 305 и далее.)
2 [Фрейд неоднократно описывал этот механизм, например, в анализе «Кры-сина» (1909rf). ниже, с. 97-98, где в одном из редакторских примечаний даются дальнейшие комментарии.)
20
дящимся реформам, которые стремятся воссоздать первоначальное соотношение ценностей.
Компромиссный характер навязчивых действий как невротических симптомов наименее отчетливо проявляется в соответствующем религиозном поведении. Но также и это свойство невроза становится очевидным, если вспомнить о том, как часто все действия, которые осуждает религия — проявления влечений, подавляемых религией, — осуществляются как раз во имя и якобы на благо религии.
После выявления этих соответствий и аналогий можно, пожалуй, взять на себя смелость сказать, что невроз навязчивости следует понимать как патологический эквивалент религиозного образования, невроз — как индивидуальную религиозность, а религию — как всеобщий невроз навязчивости. Самое важное соответствие заключается в том, что в их основе лежит отказ от осуществления конституционально данных влечений; самое главное их отличие — в природе этих влечений, которые при неврозе имеют исключительно сексуальное происхождение, а в религии — эгоистическое.
Поступательный отказ от конституциональных влечений, осуществление которых могло бы достаапять Я первичное удовольствие, по-видимому; является одной из основ культурного развития человека". Часть этого вытеснения влечений совершается религиями, поскольку они заставляют людей жертвовать своим удовольствием, получаемым от влечения, божеству. «Месть — моя», — говорит Господь. Думается, что в развитии древних религий можно увидеть, что многое, от чего человек отказался как от «прегрешения», отошло Богу и оставалось дозволенным во имя Бога, так что такая уступка божеству была способом, которым человек освободился от власти дурных, социально вредных влечений. Поэтому, наверное, не случайно, что древним богам в неограниченной массе приписывались все человеческие качества (вместе с вытекающими из них злодеяниями), и нет противоречия в том, что все же было непозволительно божественным примером оправдывать собственные прегрешения.
' [Эту мысль Фрейд подробно развивает в своей написанной примерно через год работе, посвященной «культурной» половой морали (190821
Характер и анальная эротика
(1908)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1908 Psychiat.-neuro. Wschr., т. 9 (52) [март], 465-467.
1909 S. К. S. N., т. 2, 132-137. (1912, 2-е изд.; 1921, 3-е изд.) 1924 G. S., т. 5, 261-267.
1931 Sexuatheorie und Traumehre, 62—68. 1941 С. W., т. 7, 203-209.
Основная идея этого сочинения сегодня нам настолько знакома, что мы едва можем представить себе то удивление и возмущение, которые оно вызвшю при своей первой публикации. Без сомнения, толчком к написанию данной работы послужил завершившийся незадолго до этого анализ «Крысина» (1909а', следующая работа в этом томе), хотя специально Фрейд стал заниматься изучением связи между анальной эротикой и неврозом навязчивости только спустя несколько лет в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/, см. ниже, с. 112 и далее). Другая история болезни, а именно «Волкова» (19186 [1914]), дала материал для расширенной трактовки обсуждаемой здесь темы, которая содержится в работе «О превращении влечений, в частности анальной эротики»( 1917с, см. ниже, с. 125 и далее).
24
Среди лиц, которым пытаются оказать помощь стараниями психоанализа, довольно часто встречается тип, отличающийся сочетанием определенных особенностей характера, и в то же время в детстве этих людей обращает на себя поведение известной телесной функции и органов, участвующих в ее отправлении. Сегодня я уже не могу указать, по каким отдельным причинам у меня создалось впечатление, что между тем характером и этим поведением органов существует органическая взаимосвязь, однако могу заверить, что к возникновению этого впечатления теоретические ожидания
никак не причастны.
Благодаря накопленному опыту моя вера в существование такой взаимосвязи настолько окрепла, что я решаюсь сделать на этот счет сообщение.
Люди, которых я хочу описать, обращают насебя внимание тем, что обнаруживают три следующие особенности, обычно сочетающиеся друг с другом: они очень аккуратны, бережливы и своенравны. Собственно говоря, каждое из этих слов относится к небольшой группе или к целому ряду родственных черт характера. «Аккуратность» означает как телесную чистоплотность, так и добросовестность при исполнении своих обязанностей и надежность; противоположностью ей были бы неряшливость и небрежность. Бережливость может усиливаться до скупости; своенравие переходит в упрямство, к которому легко присоединяется гневливостьи м-стительность. Последние две особенности — бережливость и своенравие — связаны между собой более прочно, чем с первой, с аккуратностью; они также являются более постоянной частью комплекса в целом; тем не менее мне кажется неопровержимым, что все три особенности каким-то образом связаны между собой.
Из истории раннего детства этих людей нетрудно узнать, что им понадобилось сравнительно много времени, чтобы подчинить себе инфантильную incontinentia avi и что на отдельные неудачи
[Неспособность произвольно сдерживать экскременты.|
25
этой функции они жаловались еше и в более поздние детские годы. По всей видимости, они принадлежали к той категории младенцев, которые отказываются опорожнять кишечник, когда их усаживают на горшок, поскольку из дефекации они получают сопряженную с удовольствием побочную выгоду1; ведь они сообщают, что еще и в несколько более позднем возрасте им доставляло удовольствие удерживать стул, и вспоминают — хотя скорее и проще о своих братьях и сестрах, нежели о себе — всякие непристойности, связанные с обнаруженным калом. Из таких указаний мы делаем вывод об очень ясном эрогенном акценте на анальной зоне в им свойственной сексуальной конституции; но так как по истечении детства у этих лиц уже нельзя найти и следа этих слабостей и особенностей, мы должны допустить, что в ходе развития анальная зона утратила свое эрогенное значение, и затем предположить, что неизменность этой триады особенностей в их характере можно связать с истощением анальной эротики.
Я знаю, что люди не решаются поверить в какой-либо факт, пока он кажется непонятным и нет никакой привязки для его объяснения. Однако по меньшей мере самое основное из этого мы можем здесь приблизить к нашему пониманию с помощью гипотез, изложенных в «Трех очерках по теории сексуальности» (905d)2. Я пытаюсь в них показать, что сексуальное влечение человека имеет очень сложное строение, состоит из многочисленных компонентов и парциальных влечений. Важный вклад в возникновение «сексу-атьного возбуждения» вносят периферические возбуждения определенных выделенных нами частей тела (гениталий, рта, заднего прохода, выводного протока мочевого пузыря), которые заслуживают названия «эрогенные зоны». Однако не все и не в любой период жизни поступающие из этих мест величины возбуждения имеют одинаковую судьбу. Вообще говоря, только одна часть достается сексуальной жизни; другая часть отклоняется от сексуальных целей и обращается на другие цели,'этот процесс заслуживает названия «сублимация». В период жизни, который можно назвать периодом латентной сексуальности — с пятилетнего возраста5 до первых проявлений пубертата (примерно в одиннадцать лет), — даже за счет этих возбуждений, поставляемых из эрогенных зон, в душевной
1 «Три очерка по теории сексуальности», II, с. 41 (1905с/). Studienausgabe, т. 5, с. 92-93.
- ^Материал этого абзаца главным образом взят из раздела 5 первого и из раздела 1 второго очерка (Studienausgabe, т. 5, с. 76 и далее и с. 84 и далее).] 3 [В изданиях до 1924 года здесь говорится: «четырехлетнего возраста».)
26
жизни создаются реактивные образования, противодействующие силы, такие, как стыд, отвращение и мораль, которые словно плотины препятствуют последующим проявлениям сексуальных влечений. Поскольку анальная эротика относится к тем компонентам влечения, которые в ходе развития и сточки зрения нашего нынешнего культурного воспитания становятся непригодными для сексуальных целей, напрашивается мысль, что в особенностях характера, столь часто проявляющихся у бывших анальных эротоманов, —аккуратность, бережливость и своенравие — надо усматривать самые непосредственные и постоянные последствия сублимации анальной эротики1.
1 Поскольку именно замечания об анальной эротике младенца в «Трех очерках по теории сексуальности» вызвали особое возмущение у неразумных читателей, я здесь позволю себе включить наблюдение, которым я обязан одному весьма смышленому пациенту: «Один знакомый, который прочел статью по "теории сексуальности", говоря о книге, полностью соглашается с ней, но одно место в ней — хотя, разумеется, сточки зрения содержания он также его одобряет и понимает — показалось ему настолько комичным и странным, что он присел и с четверть часа смеялся до упаду. Вот это место: "Одним из вернейших признаков будущей странности характера или нервности является упорное нежелание младенца очистить кишечник, когда его сажают на горшок, то есть когда это угодно няне, и его стремление осуществлять эту функцию по своему усмотрению. Ему, конечно, не важно, что пачкается его постель; он заботится только о том, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации". Studienausgabe. т. 5, с. 92-93.] Образ сидящего на горшке младенца, который размышляет о том, вправе ли он отказаться от подобного ограничения ради своей свободной воли, да к тому же озабоченного тем, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации. и вызвало его бурное веселье. Минут через двадцать, во время полдника, мой знакомый совершенно неожиданно говорит: "Слушай, я увидел перед собой какао, и мне пришла в голову мысль, которая постоянно занимала меня в детстве. Я всегда себе представлял, что я производитель какао ван Хоутен (он сказал "ван Хаутен" [van Hauten|), и у меня есть замечательный секрет изготовления этого какао, а все люди хотят вырвать у меня эту тайну, способную осчастливить целый мир, которую я тщательно берегу. Почему я запал именно на ван Хоутена, не знаю. Наверное, мне больше всего понравилась его реклама". Рассмеявшись и пока еще не связывая с этим, в сущности верно, более глубокого намерения, я сказал: "Когда мать задает порку?" [ Wann haut'n die Mutter?!] И только несколько позже я понял, что мой каламбур фактически содержал в себе ключ ко всему этому внезапно возникшему детскому воспоминанию, которое я теперь стал понимать как блестящий пример покрывающей фантазии, которая при сохранении фактического материала (процесса принятия пищи) и на основе фонетических ассоциаций ("какао", "wann haut'n...") благодаря полной переоценке содержания воспоминания и избавляет от сознания своей вины. (Перемещение с задней стороны на переднюю, отдача пищи превращается в прием пиши, содержание, вызывающее стыд и подлежащее сокрытию, — в тайну, способную осчастливить весь мир.) Мне было интересно, как здесь вслед за зашитой, принявшей, правда, более мягкую форму форматьного возражения, против воли данного человека через пятнадцать минут из его бессознательного всплыло самое убедительное доказательство.
27
Разумеется, мне и самому непонятна внутренняя необходимость этой взаимосвязи, однако я могу привести кое-какие доводы, которые могут быть расценены как помощь в ее понимании. Чистоплотность, аккуратность, надежность производят впечатление реактивных образований, направленных против интереса к нечистому, постороннему, мешающему, не принадлежащему телу. («Dirt is matter in the wrong paced). Связать своенравие с интересом к дефекации представляется нелегкой задачей, однако можно напомнить о том, что уже младенец может вести себя своенравно при дефекации (см. выше |с. 26J) и что болезненные раздражения кожи ягодиц, связанной с эрогенной анальной зоной, повсеместно служат в воспитании тому, чтобы преодолеть упрямство ребенка, сделать его послушным. Для выражения упрямства и строптивой издевки у нас по-прежнему, как и в давние времена, используется выражение, имеющее своим содержанием поцелуй зоны заднего прохода, то есть, собственно говоря, обозначает проявление нежности, затронутое вытеснением. Обнажение ягодиц представляет собой смягчение этого выражения в виде жеста; в «Гётце фон Берлихингене» Гёте в самом подходящем месте мы находим то и другое, фразу и жест, как выражение упрямства2.
Самыми обильными представляются отношения, существующие между столь несовместимыми на первый взгляд комплексами интереса к деньгам и дефекации. Каждому врачу, который применял психоанализ, хорошо известно, что этим способом можно устранить самые упорные и застарелые, так называемые хронические задержки стула у нервнобольных. Удивление по этому поводу умеряется воспоминанием, что эта функция точно так же подвластна и гипнотическому внушению. Но в психоанализе это воздействие достигается только тогда, когда затрагивают денежный комплекс данныхлюдей и их побуждают довести его до сознания со всеми его отношениями. Можно было бы подумать, что при этом невроз лишь следует намеку словоупотребления, где человека, слишком тревожащегося за свои деньги, называют «грязным» или «скаредньш» [fizig] (в английском языке;: fithy = грязный). Однако такая оценка была бы слишком поверхностной. В самом деле, повсюду, где господствовал или сохранился архаический способ мышления, в древних куль1 [Грязь— это материя в неподходящем месте (англ.). — Примечание переводчика.]
1 |Сцена разыгрывается в 3-м акте, когда трубач предлагает Гётцу капитулировать. В последующих сценических редакциях произведения слова и жест смягчены.]
28
турах, в мифе, сказке, суеверии, в бессознательном мышлении, в сновидении и в неврозе, деньги теснейшим образом связываются с нечистотами. Известно, что золото, которое дьявол дарит своим любовницам, после его ухода превращается в нечистоты, а дьявол, разумеется, — это не что иное, как персонификация вытесненной бессознательной жизни влечений1. Далее известно суеверие, в котором поиски кладов связываются с дефекацией, и каждому знакома фигура «человека, испражняющегося дукатами». Более того, уже в древневавилонском учении золото — это испражнения преисподней, Mammon = Ни таптап1. Таким образом, если невроз следует словоупотреблению, то здесь, как и везде, он берет слова в их первоначальном, полном значением смысле, а там, где он, видимо, наглядно изображает слово, он, как правило, лишь восстанавливает древнее значение слова3.
Возможно, что противоположность самого ценного, с чем познакомился человек, и самого никчемного, что он отбрасывает от себя как отходы («refuse»), и привело к этому условному отождествлению золота и фекалий.
В мышлении невроза на помощь такому приравниванию приходит, пожалуй, еще одно обстоятельство. Первоначальный эротический интерес к дефекации, как мы знаем, обречен на исчезновение в более зрелые годы; в эти годы появляется новый интерес к деньгам, которого в детстве пока еще не было; в результате появляется возможность того, что прежнее стремление, которому уготовано потерять свою цель, переносится на цель, вновь возникающую.
Если в основе утверждаемых здесь отношений между анальной эротикой и той триадой особенностей характера лежит нечто фактическое, то едва ли можно ожидать особой выраженности «анального характера» улиц, которые сохранили эрогенное свойство анальной зоны в зрелом возрасте, как, например, некоторые
1 Ср. истерическую одержимость и демонические эпидемии. [Фрейд довольно подробно обсуждает эти явления в работе «Невроз дьявола в семнадцатом веке» (19232 Jeremias, «Das ate Testament im Lichte des aten Orients» [!904a|, 2-е изд., 1906, с. 216, и »Babyonisches im Neuen Testament», 1906, с 96. «Мамон (Маммон), на вавилонском man-man, прозвище Нергала, бога преисподней. Согласно восточному мифу, перешедшему в легенды и сказки других народов, золото— это испражнения преисподней: см. "Монотеистические течения в вавилонской религии" [19046], с. 16, прим. I».
' [О существовании подобных ассоциаций в сновидениях см. добавленный в 1909 году пассаж в «Толковании сновидений» (1900а, Studienausgabe, т. 2, с 396-397).]
29
гомосексуалисты, Если я не очень заблуждаюсь, в большинстве случаев наш опыт вполне согласуется с этим выводом.
Следовало бы вообще поразмыслить о том, не позволяют ли и другие комплексы особенностей характера выявить их принадлежность к возбуждениям определенных эрогенных зон. Мне до сих пор известно лишь непомерное «жгучее» честолюбие тех, кто раньше страдал энурезом1. Для формирования окончательного характера из конститутивных влечений можно, однако, привести следующую формулировку: сохраняющиеся черты характера представляют собой либо неизменные продолжения первоначальных влечений, их сублимации, либо реактивные образования, направленные против них2.
1 [Связь между уретральной эротикой и честолюбием, по-видимому, впервые упоминается здесь. Намного позже, а именно в длинном примечании к главе 111 работы «Недомогание культуры» (1930а; Studienausgabe, т. 9, с. 221, прим.), Фрейд связал это открытие с двумя другими своими важными идеями об энурезе: о его символической ассоциации с огнем и с его значением как детского эквивалента мастурбации. См. также еще более позднюю работу «О добывании огня» (1932а). J
?' (О «характере» и механизме его формирования имеется не так много высказываний Фрейда. Из них следует упомянуть пассаж в конце «Трех очерков» (1905с/; Studienausgabe, т. 5, с. 140—141), несколько замечаний в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (!913/, ниже, с. 115-116), более позднюю работу об анальной эротике (1917с, ниже, с. 125 и далее) и сочинение «Олибиди-нозных типах» (1931д; Studienausgabe, т. 5. с. 269 и далее). Особый интерес также представляет обсуждение в первой половине главы !11 в работе «Я и Оно» (1923Й; там же, т. 3, с. 296-298), основные идеи которого вновь излагаются в 32-й лекции «Нового цикла» (1933а).]
Заметки об одном случае невроза навязчивости (1909)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1909 Jb. psvchoanayt. psychopath. Forsch., т. 1 (2), 357-421.
1913 S. К. S. N., т. 3, 123-197. (1921, 2-е изд.)
1924 G. S., т. 8, 267-351.
1932 Vier Krankengeschichten, 284—376.
1941 G. IV., т. 7, 379-463.
Эта история болезни, случай «Крысина», представляет собой наиболее содержательное и самое знаменитое опубликованное Фрейдом исследование больного неврозом навязчивости. Лечение началось 1 октября 1907 года. Эрнест Джонс рассказывает, что Фрейд не раз выступал перед Венским психоаналитическим объединением с сообщениями о продолжавшейся терапии (см. Jones, 1962a, т. 2, с. 60 и с. 312—318; см. также Federn, 1948), а на 1-м Международным психоаналитическом конгрессе в Зальцбурге в апреле 1908 года прочел более чем четырехчасовой доклад. Однако тогда до завершения лечения было еще далеко, ибо, как нас информирует Фрейд (ниже, с. 57), оно продолжалось почти год. Летом 1909 года он подготовил этот случай для публикации, для чего ему понадобился один месяц; в начале июля он отдал рукопись в набор.
У Фрейда всю его жизнь существовала привычка: сразу после того, как работа оказывалась в печати, уничтожать весь материал, на котором основывалась публикация. Поэтому то, что сохранились его оригинальные записи, относящиеся примерно к первой трети лечения «Крысина», которые он делал каждый день после терапевтического сеанса, — странное и необъяснимое исключение. (Существенная часть этих записей впервые была опубликована в английском переводе в т. 10 «Стандартного издания» трудов Фрейда, Freud, 1955а. Немецкий оригинальный текст появился в дополнительном томе «Собрания сочинений».) Эти записи содержат немало дополнительных деталей, которых нет в опубликованном варианте, и в настоящем издании этот материал привлекался для редакторских комментариев всякий раз, когда он казался пригодным для прояснения отдельных неясностей.
Чтобы помочь читателю проследить за реконструкцией истории жизни, раскрывающейся в ходе лечения, мы попытаемся, опираясь на оригинальные записи, а также на опубликованное описание случая, хронологически упорядочить даты, которые в тексте не всегда согласуются.
Биографические сведения
1878 Год рождения пациента.
1881 (Возраст: 3 года) Гнев на отца.
1882 (4 года)
1883 (5 ) - сцена с Фрейлейн Петер. Смерть старшей сестры.
1884 (6 лет) Эрекции. Представление, что родители могут читать его мысли.
1885 (7 лет) Сцена с фрейлейн Линой. Выстрел в брата.
1886 (8 лет) Поступление в школу. Знакомится со своей «дамой» (девочкой).
1890 (12 лет) Влюбляется в маленькую девочку. Навязчивые мысли о смерти отца.
1892 (14 лет) Окончание религиозной фазы. Иногда занимается онанизмом 1895 (17 лет)
1898 (20 лет) Влюбляется в свою даму. Навязчивые мысли о смерти отца. Самоубийство старшей девушки, которую отверг пациент.
1899 (21 год) Операция дамы. Смерть отца. Начало занятия онанизмом.
1900 (22 года) Клятвенное заверение покончить с онанизмом. — (Дек.) Дама отвергает его ухаживания.
1901 (23 года) Заболевание бабушки его дамы. Возврат к онанизму.
1902 (24 года) (Май) Смерть тети и вспышка невроза навязчивости.
1903 (25 лет) План женитьбы. Обострение невроза навязчивости. Второй отказ дамы. Летние каникулы на курорте. Мысли о самоубийстве.
1904 (26 лет) Первый половой акт.
1906 (28 лет) Защитные формулы из начальных букв.
1907 (29 лет) (Авг.) Военные учения. — (Окт.) Начало анализа.
[ВВЕДЕНИЕ]
На последующих страницах содержится материал двоякого рода:
во-первых, фрагментарные сообщения из истории болезни одного больного, страдавшего неврозом навязчивости; по его продолжительности, пагубным последствиям и субъективной оценке этот невроз можно было причислить к довольно тяжелым, и потребовалось около года, чтобы добиться полного восстановления личности и устранить ее торможения.
Во-вторых, отдельные краткие сведения о генезе и более тонком психологическом механизме душевных процессов при неврозе навязчивости, приведенные в связи с этим и с учетом ранее проанализированных случаев; этими сведениями должны быть дополнены мои первые, опубликованные в 1896 году описания.
Подобное изложение содержания, как мне кажется, само нуждается в обосновании, чтобы читатель, скажем, не подумал что такой способ сообщения я считаю безупречным и достойным подражания, тогда как на самом деле я лишь считаюсь с трудностями внешнего и содержательного характера и охотно сообщил бы больше, будь это позволительным и возможным. То есть я не могу предоставить полную историю лечения, поскольку это потребовало бы детального рассмотрения условий жизни моего пациента. Докучливое внимание большого города, которое уделяется моей врачебной деятельности, не допускает достоверного изложения; вместе с тем я все больше прихожу к мысли, что искажения, к которым обычно прибегают в таких случаях, нецелесообразны и неприемлемы. Если они незначительны, то своей цели — оградить пациента от нескромного любопытства — не достигают; если же они велики, то обходятся слишком большой ценой, поскольку нарушают понимание взаимосвязей, имеющих непосредственное отношение к малосущественным реалиям жизни. Из этого последнего обстоятельства вытекает тот парадоксальный факт, что гораздо проще предать огласке самые интимные тайны пациента, поскольку при этом он все
1 «Еше несколько замечаний о защитных невропсихозах» (18966). (II. «Сущность и механизм невроза навязчивости».)
35
же остается неузнанным, нежели самые безобидные и банальные характеристики его персоны, которые всем известны и по которым его все могли бы узнать1.
Если этим я оправдываю нещадное сокращение истории болезни и лечения, то для ограничения отдельными результатами из психоаналитического исследования невроза навязчивости в моем распоряжении имеется еще более убедительное объяснение. Я признаюсь, что до сих пор мне еще не удавалось полностью понять сложную структуру тяжелого случая невроза навязчивости и что при воспроизведении анализа я не смог бы показать эту аналитически выявленную или предполагаемую структуру, присовокупляя примеры лечения других больных. Сопротивление больных и различные формы его выражения значительно затрудняют выполнение последней задачи; однако нужно сказать, что само по себе понимание невроза навязчивости отнюдь не просто, оно намного сложнее, чем понимание случая истерии. Собственно говоря, следовало ожидать противоположного. Средства, которыми невроз навязчивости выражает свои тайные мысли, язык невроза навязчивости похож на диалект языка истерии, но на диалект, вчувствование в который должно было бы быть для нас более простым, потому что он более близок выражению нашего сознательного мышления, чем истерический. Прежде всего он не содержит того скачка из психической сферы в соматическую иннервацию — истерическую конверсию, — который нам все же никогда не дано совершить с помощью своего понимания.
Возможно, также и наше недостаточное знакомство с неврозом навязчивости повинно в том, что действительность не подтверждает того ожидания. Больные неврозом навязчивости тяжелого калибра прибегают к аналитическому лечению гораздо реже, чем истерики. Также и в жизни они диссимулируют свое состояние, насколько это возможно, и зачастую обращаются к врачу только на запущенных стадиях недуга, которые, например, при туберкулезе легких исключали бы возможность помещения их в лечебницу. Однако я привлекаю это сравнение потому, что в простых и тяжелых, но своевременно распознанных случаях невроза навязчивости, точно так же, как при том хроническом инфекционном заболевании, мы можем указать на целый ряд блестящих результатов лечения.
1 [В примечании, добавленном в 1924 году к истории болезни «Доры» (1905, Studienausgabe, т. 6, с. 93), Фрейд категорически утверждает, что публикация данного случая подготовлена с согласия пациента.]
36
При таких обстоятельствах не остается ничего другого, как сообщить факты в столь незавершенной и неполной форме, в какой они нам известны и в какой нам позволено о них говорить. Возможно, представленные здесь с большим трудом полученные кусочки знания сами по себе покажутся малоудовлетворительными, но к ним может присоединиться работа других исследователей, и благодаря совместным усилиям будет получен результат, достичь которого одному человеку, наверное, слишком трудно.
37
ИЗ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ
Молодой человек с университетским образованием объявляется у меня и рассказывает, что с самого детства, но особенно сильно в последние четыре года страдает навязчивыми представлениями. Основным содержанием его недуга являются опасения, что с двумя людьми, которых он очень любит, с отцом и некой дамой, которую он почитает, может что-то случиться. Кроме того, он испытывает навязчивые импульсы, например, перерезать себе бритвой горло, и создает запреты, относящиеся также к безразличным для него вещам. На борьбу с этими своими идеями он потратил многие годы и поэтому не преуспел в жизни. Опробованные им способы лечения ничем ему не помогли, за исключением гидротерапии в лечебнице у, но и это, видимо, лишь потому, что он завел там знакомство, приведшее к регулярным половым сношениям. Здесь такой возможности он не имеет, совокупляется нерегулярно и редко. К проституткам он испытывает отвращение. В целом его сексуальная жизнь была скудной, онанизм — в шестнадцать или семнадцать лет — играл лишь незначительную роль. Потенция у него была нормальной; первый коитус — в 26 лет.
Он производит впечатление проницательного человека с ясным умом. Намой вопрос, что побудило его выдвинуть на передний план сведения о своей сексуальной жизни, он отвечает, что именно это он знает о моих теориях. Он ничего не читал из моих сочинений, но недавно, перелистывая одну мою книгу1, наткнулся на объяснение необычных связей между словами, которые так напомнили ему о его собственной «умственной работе» со своими идеями, что он решился довериться мне.
А. Начало лечения
После того как наследующий день я обязал его выполнять единственное условие лечения — говорить все, что приходит в голову, даже если это ему неприятно, даже если это ему кажется неважным, неуместным или бессмысленным, и предложил ему выбрать тему,
1«Психопатология обыденной жизни» (19016).
38
с которой он хочет приступить к своим сообщениям, он начинает следующим образом1.
У него есть друг, которого он очень высоко ценит. Он всегда идет к нему, когда его мучает преступный импульс, и спрашивает, не презирает ли тот его как преступника. Друг поддерживает его, уверяя, что тот безупречный человек, который, видимо, с юных лет приучен смотреть на жизнь с таких позиций. Такое же влияние когда-то раньше на него оказывал другой человек, 19-летний студент, когда самому ему было четырнадцать или пятнадцать лет. Этот студент испытывал к нему симпатию и чрезвычайно повысил у него чувство собственной значимости, из-за чего мой пациент стал казаться себе чуть ли не гением. Позднее этот студент стал его домашним учителем, но затем вдруг изменил свое поведение, низведя его до простофили. В конце концов ему стало понятно, что тот интересовался одной из его сестер и связался с ним лишь для того, чтобы иметь доступ в дом. Это было первым большим потрясением в его жизни.
Затем он как бы невзначай продолжает.
Б. Инфантильная сексуальность
«Моя сексуальная жизнь началась очень рано. Я помню одну сцену, когда мне было четыре или пять лет (с шести лет я вообще все помню), которая через несколько лет отчетливо всплыла в мой памяти. У нас была очень красивая юная гувернантка, которую звали фрейлейн Петер2. Однажды вечером она лежала на софе в легком
1 Отредактировано по записи, сделанной вечером в тот же вечер после лечебного сеанса, с как можно большей опорой на запомнившиеся слова пациента. — Я могу только предостеречь от того, чтобы само время лечения использовать для фиксации услышанного. Отвлечение внимания врача приносит больному вред, который нельзя возместить пользой от точного воспроизведения истории болезни.
2 Бывший аналитик доктор Альфред Адлер однажды в приватном докладе упомянул об особом значении, которое придается самым ранним сообщениям пациентов. Вот доказательство этого. Вступительные слова пациента подчеркивают влияние, которое оказывают на него мужчины, роль гомосексуального выбора объекта в его жизни, и сразу после этого слышится второй мотив, который окажется важным позднее, — конфликт и противоположность интересов У мужчины и женщины. Также и то, что первую красивую гувернантку он помнит по ее фамилии, случайно совпадающей с мужским именем, следует включить в эту взаимосвязь. В мещанских кругах Вены гувернантку чаше принято назвать по имени, и именно оно скорее сохраняется в памяти. (В первоначальной форме в 1909 году эта сноска начиналась словами: «Мой коллега, доктор Альфред Адлер...» Нынешняя редакция восходит к 1913 году.]
39
одеянии и читала; я лежал рядом и попросил разрешить мне залезть ей под юбку. Она мне это позволила с условием, что я никому об этом не расскажу. На ней почти ничего не было, и я ощупал ее гениталии и живот, показавшийся мне забавным. С того времени у меня осталось жгучее, мучительное желание видеть женское тело. Я все еще помню, с каким напряжением я ожидал в купальне, куда мне пока еще позволялось ходить вместе с фрейлейн и сестрами, когда фрейлейн раздетой войдет в воду. С шести лет я помню больше. Тогда у нас была другая фрейлейн, тоже юная и красивая. У нее на ягодицах были прыщи, которые она обычно по вечерам выдавливала. Я подкарауливал этот момент, чтобы удовлетворить свое любопытство. Точно также в купальне, хотя фрейлейн Лина была более скромной, чем ее предшественница. (В ответ на промежуточный вопрос: "Я редко спал в ее комнате, чаще всего — с родителями".) Я помню одну сцену, когда мне было семь лет1. Однажды вечером мы сидели все вместе: фрейлейн, кухарка, еще одна девушка, я и мой брат, который младше меня на полтора года. Неожиданно я услышат из разговора девушек, как фрейлейн Лина сказала: «С малышом это уже можно делать, но Пауль (я) слишком неловок, он, конечно же, поедет рядом». Я не понял точно, что имелось в виду, но почувствовал к себе пренебрежение и начал плакать. Лина утешила меня и рассказала, как девушка, которая сделала нечто подобное с мальчиком, вверенным ее попечению, на несколько месяцев заключили в тюрьму. Я не думаю, что она делала со мной что-то нехорошее, но я позволял себе по отношению к ней многие вольности. Когда я забирался в ее постель, то сбрасывал с нее одеяло и прикасался к ней, что она терпеливо сносила. Она была не очень образованной и, видимо, весьма озабоченной сексуально. В 23 года у нее уже был ребенок, за отца которого она вышла замуж позднее, так что сегодня ее зовут госпожа жена надворного советника. Я по-прежнему часто вижу ее на улице».
«Уже с шести лет я страдал от эрекций и знаю, что однажды пришел к маме, чтобы на это пожаловаться. Я также знаю, что должен был при этом преодолевать сомнения, ибо подозревал взаимосвязь с моими представлениями и моим любопытством, и на протяжении какого-то времени имел болезненную идею, что родители знают о моих мыслях, которуюя объяснял себе тем, что я высказывал их, сам того не слыша. Я усматриваю в этом начало моей болезни.
1 В дальнейшем он допускает вероятность того, что эта сцена произошла на один или на два года позже.
"Закладка" 40
Были люди, девочки, которые мне очень нравились и которых мне необычайно хотелось увидеть голыми. Но всякий раз, когда возникало это желание, я испытывал зловещее чувство, что, если я буду об этом думать, что-то непременно случится, и поэтому мне приходилось делать разные вещи, чтобы это предотвратить.
(В качестве образца таких опасений в ответ на мой вопрос он указывает:« К примеру, умрет мой отец».)« М ысл и о смерти отца долгое время занимали меня с самого раннего возраста и очень меня угнетали».
По этому поводу я с удивлением узнаю, что отец пациента, с которым связаны его нынешние навязчивые опасения [см. с. 38], умер еше несколько лет назад.
То, что пациент рассказывает на первом сеансе лечения о событиях, происходивших с ним в 6-7-летнем возрасте, является не только, как он думает, началом болезни, но уже и самой болезнью, полновесным неврозом навязчивости, где налицо все существенные элементы, и вместе с тем ядром и прототипом последующего недуга, так сказать, простейшим организмом, изучение которого уже позволяет нам понять условия сложной организации нынешнего заболевания. Мы видим, что ребенок находится во власти одного из компонентов сексуального влечения, удовольствия от разглядывания, результат которого — все снова и снова с большой интенсивностью проявляющееся желание видеть обнаженными лиц женского пола, которые ему нравятся. Это желание соответствует последующей навязчивой идее; если оно пока не имеет навязчивого характера, то это объясняется тем, что «я» еще не противопоставило себя ему полностью, не ощущает его как чужое; однако где-то уже зарождается протест против этого желания, ибо его проявление регулярно сопровождается мучительным аффектом1. Очевидно, конфликт имел место в душевной жизни юного сладострастника; рядом с навязчивым желанием находится навязчивое опасение, тесно связанное с желанием: как только он думает о чем-то подобном, он вынужден опасаться, что случится нечто ужасное. Это ужасное уже облачается в характерную неопределенность, которая впредь присутствует во всех проявлениях невроза. Ноу ребенка нетрудно выявить, что скрывается за подобной неопределенностью. Если удается найти пример какой-либо общей особенности невроза навязчивое1 Следует напомнить о том. что предпринимались попытки объяснить навязчивые представления без учета аффектов!
41
ти, то можно не сомневаться, что этот пример и есть то первоначальное и подлинное, которое должно было скрываться за обобщением. Таким образом, навязчивое опасение, восстановленное в своем значении, гласило: «Если мне будет хотеться увидеть обнаженную женшину, то мой отец умрет». Неприятный аффект имеет явный оттенок жуткого, суеверного и уже дает толчок импульсам что-либо сделать, чтобы предотвратить беду, которые проявятся в последующих защитных мерах.
Итак: эротическое влечение и протест против него, желание (еще не ставшее навязчивым) и противодействующее ему (уже ставшее навязчивым) опасение, мучительный аффект и стремление к защитным действиям; инвентарный список невроза полон. Более того, имеется еще и нечто другое, своего рода делирозное или бредовое образование необычного содержания: родители знали его мысли, поскольку он их высказывал, сам того не слыша. Едва ли мы ошибемся, увидев в этой детской попытке объяснения предчувствие тех удивительных душевных процессов, которые мы называем бессознательными и без которых мы не можем обойтись при научном прояснении непонятного положения вещей. «Я высказываю свои мысли, их не слыша» звучит как проекция вовне нашего собственного предположения, что у него есть мысли, о которых он ничего не знает, подобно эндопсихическому восприятию вытесненного.
Итак, мы четко видим: этот элементарный инфантильный невроз уже имеет свою проблему и свою кажущуюся абсурдность, как и любой сложный невроз взрослого человека. Что должно означать, что отец умрет, если у ребенка возникнет сладострастное желание? Является ли это полной бессмыслицей или существуют способы понять эту фразу, осмыслить ее как неизбежный результат прежних событий и предпосылок?
Если мы применим выводы, полученные где-нибудь в другом месте, к этому случаю детского неэроза, то мы должны будем предположить, что также и здесь, то есть до шести лет, имели место травматические переживания, конфликты и вытеснения, которые сами подверглись амнезии, нов качестве осадка оставили после себя данное содержание навязчивого опасения. В дальнейшем мы узнаем, насколько для нас возможно вновь отыскать или с некоторой уверенностью сконструировать эти забытые переживания. Между тем в качестве совпадения, которое, вероятно, не может быть безраз1 [Здесь и в других местах в этой работе понятие «делирий» употребляется в особом смысле, который разъясняется на с. 84.)
42
личным, мы хотим еще подчеркнуть, что детская амнезия пациента пришла к своему концу в шесть лет [см. с. 39].
Подобное начало хронического невроза навязчивости в раннем детстве, сопровождающегося сладострастными желаниями, к которым присоединяются зловещие ожидания и склонность к защитным действиям, мне знакомо из многочисленных других случаев. Такое начало типично, хотя, вероятно, оно и не является единственно возможным. Прежде чем мы перейдем к содержанию второго сеанса, еще несколько слов о ранних сексуальных переживаниях пациента. Едва ли можно воспротивиться тому, чтобы охарактеризовать их как необычайно обильные и чреватые последствиями. Но так же обстоит дело и в других случаях невроза навязчивости, которые мне удалось проанализировать. Характерное свойство преждевременной сексуальной активности здесь, в отличие от истерии, постоянно присутствует. Невроз навязчивости гораздо отчетливее, чем истерия, позволяет установить, что факторы, формирующие психоневроз, следует искать не в актуатьной, а в инфантильной сексуальной жизни. Нынешняя сексуальная активность больного неврозом навязчивости стороннему наблюдателю может показаться совершенно нормальной; зачастую она обнаруживает намного меньше патогенных моментов и ненормальностей, чем у нашего пациента.
В. Великое навязчивое опасение
«Я думаю начать сегодня с переживания, которое стало для меня непосредственным поводом для того, чтобы к вам обратиться. Дело было в августе во время военных учений в ***. До этого я себя плохо чувствовал и мучил себя всякими навязчивыми мыслями, которые, однако, во время учений вскоре отступили на задний план. Мне хотелось показать кадровым офицерам, что я не только чему-то научился, но и кое-что могу выдержать. Однажды мы выступили в короткий поход из ***. На привале я потерял свое пенсне и, хотя я мог бы легко его найти, я все же не хотел задерживать выступление и от него отказатся, но телеграфироват моему оптику в Вену, чтобы он срочно прислал мне замену. На том же привате я присел между двумя офицерами, один из которых, капитан с чешским именем, был Для меня значимым человеком. Я даже несколько его побаиваася, ибо он явно получал удовольствие от жестокости. Я не хочу утверждать, что он был плохим человеком, но за офицерским обедом он постоянно выступал за введение телесных наказаний, из-за чего мне
43
пришлосьему решительно возразить. Итак, на этом привале между нами завязалась беседа, и капитан сказал, что прочел о совершенно ужасном наказании, применявшемся на Востоке...»
Тут он прерывается, встает с места и просит меня его избавить от описания деталей. Я заверил его, что и сам не склонен к жестокости, безусловно, не хочу его мучить, но, разумеется, не могу подарить ему то, на что не имею права. С таким же успехом он мог бы меня попросить подарить ему две кометы. Преодоление сопротивлений — это требование лечения, с которым мы не можем не считаться. (О понятии «сопротивление» я рассказал в начале этого сеанса, когда он сказал, что должен многое в себе преодолеть, чтобы сообщить о своем переживании.) Я продолжил: «Но что я мог бы сделать, чтобы догадаться о том, на что вы намекнули. Быть может, вы имеете в виду сажание на кол?» — «Нет, неверно: преступника связывали (он выражался настолько невразумительно, что я не смог сразу догадаться, в какой позе), его ягодицы накрывали горшком, а затем в него запускали крыс, которые... — он опять встал, выказывая все признаки ужаса и сопротивления, — пробуравливались». «В задний проход», — посмел я дополнить.
Во всех более важных местах рассказа можно было заметить, что его лицо принимало весьма необычное смешанное выражение, которое я могу истолковать только как ужас от своего собственного неизвестного ему удовольствия. Он с превеликим трудом продолжает: «В этот момент меня озаряет представление, что это происходит с неким дорогим мне человеком»1. На прямой вопрос он сообщает, что не он сам осуществляет это наказание, а что оно осуществляется обезличенно. После непродолжительного угадывания я узнаю, что человеком, к которому относилось то «представление», была уважаемая им дама.
Он прерывает свой рассказ, чтобы убедить меня в том, сколь чужды и неприятны ему эти мысли и с какой необычайной стремительностью проносится в его голове все, что с ними связывается. Одновременно с мыслью всегда тут как тут «санкция», то есть защитная мера, которой он должен следовать, чтобы не осуществить такую фантазию. Когда капитан говорил о том чудовищном наказании и у него возникали те мысли, ему еще удавалось защититься от них обеих с помощью своих привычных формул, с помощью «но»,
1 Он говорит «представление»; более сильное и важное обозначение— «желание» или «опасение», — очевидно скрыто цензурой. Своеобразную неопределенность всех его речей, к сожалению, я воспроизвести не могу.
44
сопровождавшимся пренебрежительным движением рукой, и с помощью фразы «Что это тебе приходит в голову?» [Ср. с. 85.]
Употребление множественного числа меня озадачило, как, должно быть, остается непонятным и для читателя. Ведь до сих пор мы слышали лишь об одной идее — о наказании крысами, которому подвергается дама. Теперь он вынужден признать, что одновременно у него возникала и другая мысль — наказание касается и его отца. Поскольку его отец давно умер, это навязчивое опасение было еще намного бессмысленнее, чем первое, и еще какое-то время пыталось скрываться.
Следующим вечером тот же капитан вручил ему пришедшую по почте посылку и сказал: «Обер-лейтенант А.1 оплатил за тебя почтовое отправление. Ты должен ему вернуть деньги». В посылке находилось заказанное по телеграфу пенсне. И в этот момент у него оформилась «санкция»: если не вернуть деньги, то это случится (то есть фантазия о крысах осуществится в отношении отца и дамы). И тут же для предотвращения этой санкции по известному ему типу возникло приказание, похожее на присягу:«Ты должен вернуть обер-лейтенанту А. 3,80кроны», которое он произнес чуть ли не вполголоса.
Через два дня военные учения подошли к концу. Все это время он пытался вернуть обер-лейтенанту А. небольшую сумму, чему препятствовали все новые сложности на первый взгляд объективной природы. Сначала он пытался уплатить деньги через другого офицера, который пошел на почту, но когда тот вернул ему деньги, объяснив, что не застал обер-лейтенанта А. на почте, очень обрадовался, ибо этот способ исполнения клятвы его не удовлетворял, поскольку не соответствовал ее дословному тексту:« Ты должен возвратить деньги обер-лейтенанту А.» Наконец он встретил нужного ему обер-лейтенанта А., который, однако, отказачся принять деньги, заявив, что ничего за него не платил и что вообще почту получает не он, а обер-лейтенант Б. Он был очень расстроен из-за того, что не может сдержать свою клятву, потому что ее предпосылка была ошибочна, и придумал весьма необычный выход из положения: он пойдет с обоими господами на почту, там А. даст почтовой служащей 3,80 кроны, она отдаст их Б., а он затем в соответствии с дословным текстом клятвы вернет А. 3,80 кроны.
Я не удивлюсь, если в этом месте читатель утратит свою способность к пониманию, ибо даже подробное описание внешних собыИмена здесь особого значения не имеют.
45
тий этих дней и своих реакций на них, которое дал мне пациент, страдало внутренними противоречиями и выглядело ужасно запутанным. Только после того как он рассказал эту историю в третий раз, мне удалось донести до него эти неясности и обнаружить ошибки памяти и смешения, которые он совершал. Я избавлю себя от воспроизведения этих деталей, самое основное из которых мы сможем вскоре наверстать, и только замечу, что в конце этого второго сеанса он вел себя так, словно был не в себе и спутан. Он неоднократно называл меня «господин капитан», вероятно, потому, что в начале сеанса я ему сказал, что сам я не такой жестокий, как капитан М., и не имею намерения его понапрасну мучить.
Во время этого сеанса я получил от него только еще одно разъяснение: с самого начала всякий раз, когда у него возникало беспокойство, что с дорогими ему людьми что-то случится, он переносил это наказание не только в настоящее, но и в вечность, в потусторонний мир. До 14 или до 15 лет он был очень набожным, но с тех пор прошел путь развития до своего нынешнего вольномыслия. Он улаживал противоречие, говоря себе: «Что ты знаешь о жизни в потустороннем мире? Что знают о ней другие? Ведь о ней ничего не известно, ты ничем не рискуешь, а потому делай это». Это умозаключение столь проницательный в остальных отношениях человек считает безупречным и использует ненадежность разума в данном вопросе в пользу преодоленного религиозного мировоззрения.
На третьем сеансе он заканчивает весьма характерную историю своих попыток исполнить навязчивую клятву. Вечером состоялось последнее собрание офицеров перед завершением военных учений. Ему выпало произнести тост от «господ из запаса». Он говорил хорошо, но словно сомнамбула, ибо на заднем плане его беспрестанно мучила мысль о своей клятве. Он провел ужасную ночь; аргументы и контраргументы боролись между собой; главный аргумент, разумеется, состоял в том, что предпосылка, на которой основывалась его клятва: обер-лейтенант А. заплатил за него деньги, — была неверной. Но он утешал себя тем, что еще не все потеряно, поскольку А. проедет верхом вместе с ним часть пути до железнодорожной станции П., так что у него еще будет время попросить его об одолжении2. Он этого не сделал, позволил А. отъехать, но дал своему
1 [Из оригинальных записей Фрейда (1955а) вытекает, что речь шла о городе Пршемысль.]
- [Возможно, этот абзац читателю будет проще понять, если он обратится к схеме на с. 77. |
46
денщику поручение оповестить его о своем визите после полудня. Сам он добрался до станции в 9.30 утра, отдач свой багаж, сделал в небольшом городке всякого рода покупки и намеревался затем нанести визит А. Деревня, в которой располагался А., находилась примерно в часе езды от города П. Поездка по железной дороге к месту, где находилась почтовое отделение, заняла бы три часа; стало быть, думал он, после выполнения своего сложного плана еще можно было бы попасть в Вену отходящим из П. вечерним поездом. Мысли, которые боролись между собой, с одной стороны, гласили: он просто боится, явно хочет избавить себя от неудобства попросить у А. об этой услуге и предстать перед ним дураком и поэтому отказывается от своей клятвы; с другой стороны: наоборот будет трусостью, если он исполнит клятву, поскольку он хочет этим лишь добиться того, чтобы навязчивые представления оставили его в покое. Когда в ходе размышления аргументы уравновешивали друг друга, он обычно позволял распоряжаться собой случайным событиям, словно Божьим решениям. Поэтому, когда носильщик на станции его спросил: «Вы на десятичасовой поезд, господин лейтенант?», он сказал: «Да», отъехал в 10 часов и, таким образом, создал fait1 accompi, принесший ему огромное облегчение. У проводника вагона-ресторана он получил талон на право пользования tabe d'hote1. На первой станции ему вдруг пришла в голову мысль, что он еще может выйти, дождаться обратного поезда, поехать на нем в П., оттуда в местечко, где находился обер-лейтенант А., затем вместе с ним предпринять трехчасовую поездку по железной дороге на почту и т. д. И только мысль о заказе, который он сделал официанту, удержала его от осуществления этого замысла; но он не отказался от него, а решил высадиться на следующей остановке. Так он пропускал станцию за станцией, пока не доехал до места, где выйти из поезда он счел невозможным, поскольку там у него были родственники, и решил ехать в Вену, там разыскать своего друга, рассказать ему о своей проблеме и после его решения ночным поездом вернуться в П. В ответ на мое сомнение, действительно ли все сходилось, он заверил меня, что между прибытием одного поезда и отправлением другого у него было бы полчаса свободного времени. Однако прибыв в Вену, он не застал своего друга в гостинице, где ожидал его встретить, только в 11 часов вечера попал в квартиру своего друга и еще ночью рассказал ему о своей проблеме. Друг всплес1 [Совершившийся факт (фр.). — Примечание переводчика.]
2 [Общий стол, табльдот (фр.). — Примечание переводчика.]
47
нул руками от удивления, что тот может еще сомневаться, не было ли это навязчивым представлением, успокоил его на эту ночь, благодаря чему тот хорошо выспался, а утром пошел с ним на почту, чтобы отправить 3,80 кроны на адрес почтового отделения [Ц.], куда поступила посылка с пенсне.
Последнее сообщение послужило мне отправной точкой, чтобы распутать искажения в его рассказе. Если он, образумленный другом, отправил небольшую сумму не обер-лейтенантуА. и не обер-лейтенанту Б., а прямо на почту, то он обязан был знать и еще при своем отъезде знал, что за посылку наложенным платежом оставаться должным только почтовой служащей. Оказалось, что он действительно это знал еще до напоминания капитана и до своей клятвы, ибо теперь он вспомнил, что за несколько часов до встречи с жестоким капитаном был представлен другому капитану, который сообщил ему, как все было на самом деле. Услышав его имя, этот офицер ему сказал, что недавно был на почте, и почтовая служащая его спросила, не знает ли он лейтенанта Л. (то есть нашего пациента), которому пришла посылка наложенным платежом. Офицер ответил, что такого не знает, но девушка сказана, что доверяет неизвестному лейтенанту и внесет взнос сама. Так наш пациент стал обладать заказанным им пенсне. Жестокий капитан ошибся, когда, вручая ему посылку, попросил вернуть 3,80 кроны А. Наш пациент должен был знать, что это ошибка. Тем не менее он дал основанную на этой ошибке клятву, которая принесла ему столько мучений. При этом он скрыл от себя и при рассказе также и от меня эпизод с другим капитаном и существование доверчивой почтовой служащей. Признаюсь, что после этого уточнения его поведение становится еще более бессмысленным и непонятным, чем прежде.
После того как он покинул своего друга и вернулся в семью, его снова стали одолевать сомнения. Аргументы его друга ничем не отличались от его собственных, и он не заблуждался на счет того, что временное успокоение нужно было объяснить личным влиянием его друга. Решение посетить врача следующим искусным способом было вплетено в делирий. Он получит от врача справку о том, что действие, которое он задумал осуществить с обер-лейтенантом А., необходимо ему для выздоровления, и эта справка, несомненно, заставиттого принять от него 3,80 кроны. Случай, что именно тогда ему в руки попалась одна моя книга, обратил его выбор на меня. Но со мной об этой справке речь не зашла, он весьма разумно попросил лишь о том, чтобы избавить его от навязчивых представлений. Спустя много месяцев на пике сопротивления однажды снова появи48
лось искушение отправиться в П., разыскать обер-лейтенанта А. и вместе с ним исполнить комедию возвращения денег.
Г. Ознакомление с принципами лечения
Не ожидайте вскоре услышать, какие я привел доводы для разъяснения этих странных и бессмысленных навязчивых представлений (о крысах); правильная психоаналитическая техника велит врачу подавить свое любопытство и предоставить пациенту свободно распоряжаться очередностью тем в работе. Поэтому на четвертом сеансе я встретил пациента вопросом: «Как вы теперь продолжите?»
«Я решил рассказать вам о том, что я считаю очень важным и что меня с самого начала мучает». Он очень подробно рассказывает мне историю болезни своего отца, который девять лет назад умер от эмфиземы. Однажды вечером, полагая, что его состояние критическое, он спросил врача, когда можно будет считать, что опасность миновала. Ответ гласил: «Послезавтра вечером». Ему не приходило в голову, что отец мог не дожить до этого срока. В полдвенадцатого ночи он на один час прилег, а когда в час ночи проснулся, узнал от приятеля, врача по профессии, что отец умер. Он упрекал себя за то, что не присутствовал при смерти отца, и эти упреки усилились, когда сиделка сообщила, что отец в последние дни однажды назвал его имя, а когда она к нему подошла, спросил: «Вы Пауль?» Ему казалось, что мать и сестры склонны точно также себя упрекать, но они об этом не говорили. Тем не менее этот упрек вначале не был мучительным; долгое время он не сознавал факт его смерти; снова и снова с ним случалось так, что, когда он слышал хорошую остроту, он себе говорил: «Надо рассказать это отцу». Также и его фантазия была занята отцом, поэтому часто, когда раздавался стук в дверь, он думал: «Сейчас войдет отец», а когда входил в комнату, ожидал застать в ней отца, и хотя он никогда не забывал про факт его смерти, ожидание такого явления призрака ничуть его не пугало, — наоборот, для него это было чем-то очень желанным. И только через полтора года пробудилось воспоминание о своем упущении, которое начало его беспрестанно мучить, и поэтому он стал относиться к себе как к преступнику. Поводом послужила смерть его неродной тети и его визит в наполненный скорбью дом. С тех пор он распространил свою систему мыслей на потусторонний мир. Ближайшим следствием этого пароксизма явилась серьезная потеря трудоспособно49
сти1. Поскольку он рассказывает, что его поддерживали тогда только утешения друга, который всегда отметал эти упреки как непомерно преувеличенные, я пользуюсь этим поводом, чтобы впервые ознакомить его с предпосылками психоаналитической терапии. Если имеется мезальянс между содержанием представления и аффектом, то есть между величиной упрека и поводом для него, то дилетант сказал бы, что аффект чрезмерен для повода, то есть преувеличен, стало быть, выведенное из упрека заключение, что пациент — преступник, является ложным. Врач, напротив, скажет: «Нет, аффект оправдан, сознание вины нельзя дальше критиковать, но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно) и которое сначала требуется отыскать. Известное содержание представления попало сюда лишь благодаря ошибочному соединению. Но мы не привыкли ощущать в себе сильные аффекты без содержания представления, а потому при отсутствии содержания в качестве суррогата принимаем какое-нибудь подходящее другое, как, скажем, наша полиция, которая, если не может поймать настоящего убийцу, арестовывает вместо него кого-нибудь невиновного. Фактом ошибочного соединения объясняется также бессилие логической работы в борьбе с мучительным представлением». В заключение я признаюсь, что из этого нового понимания прежде всего возникают непростые загадки, ибо как он должен обосновать свой упрек, что по отношению к отцу он преступник, если все-таки знает, что в сущности никогда чего-либо преступного против него не совершал.
Затем на следующем сеансе он проявляет большой интерес к моим объяснениям, но позволяет себе выразить некоторое сомнение: «Разве может иметь целебное действие сообщение о том, что упрек, сознание вины обоснованы?» — «Нет, действует не это сообщение, а нахождение неизвестного содержания, к которому относится упрек». — «Да, именно с этим я и связываю свой вопрос». — Я вкратце объясняю мои сведения о психологических различиях между бессознательным и сознательным, об изнашивании, которому подвергается все сознательное, тогда как бессознательное остается относительно неизменным, указав на выставленные в моей комна1 Понимание этого воздействия появляется позднее из более летального описания повода. Овдовевший дядя сокрушаясь воскликнул: «Другие мужчины позволяют себе все на свете, а я жил только для этой женщины!» Наш пациент воспринял это так, что дядя намекает на отца и подозревает его в супружеской неверности, и хотя дядя самым решительным образом оспаривал подобное истолкование его слов, устранить их воздействие уже было нельзя.
50
те антикварные вещи. «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». — «Есть ли гарантия того, — задает он следующий вопрос, — как человек отнесется к найденному?» Один, как он думает, поведет себя так, что, наверное, преодолеет упрек, а другой — не преодолеет. — «Нет, в самой природе вещей заложено то, что аффект в любом случае преодолевается, чаще всего уже во время работы. Помпею-то как раз пытаются спасти, а от таких мучительных мыслей хотят избавиться». — Он считает, что упрек может возникнуть лишь при нарушении собственных нравственных законов, но не внешних. (Я подтверждаю: кто просто нарушает внешний закон, тот нередко чувствует себя даже героем.) Стало быть, такой процесс возможен только при распаде личности, который имелся с самого начала. Обретет ли он снова целостность личности? В этом случае он отважится многое совершить, возможно, больше, чем другие. — В ответ я сказал, что полностью согласен с ним по поводу расщепления личности; ему только нужно соединить это новое противопоставление между нравственным человеком и порочным с прежним противопоставлением — между сознательным и бессознательным. Нравственный человек — это сознательное, порочное — бессознательное1. Он может вспомнить, что он, хотя и считает себя нравственным человеком, в своем детстве, совершенно определенно, делал вещи, которые исходили от другого человека. — Я думаю, что он между делом раскрыл основную характеристику бессознательного — его связьс инфантильным. Бессознательное и есть инфантильное, а именно та часть личности, которая в свое время от нее отделилась, не участвовала в дальнейшем развитии и поэтому была вытеснена. Потомки этого вытесненного бессознательного являются элементами, поддерживающими непроизвольное мышление, в котором и состоит его недуг. Теперь он может открыть еще одну характеристику бессознательного; я охотно готов это ему уступить. — Ничего другого он непосредственно не находит, но зато высказывает сомнение, можно ли устранить так долго существующие изменения. Что, в частности, можно сделать с его идеей о потустороннем мире, которую все же не удается опровергнуть логически? — Я не оспариваю тяжесть его заболевания и значение его построений, но его возраст очень благоприятен, благоприятно и то, что его личность сохранна,
1 Хотя все это верно лишь в самых общих чертах, на первых порах для ознакомления этого достаточно.
51
при этом я высказываю о нем уважительное суждение, которое его явно радует.
Следующий сеанс он начинает словами, что должен поведать о неких фактических событиях из своего детства. С семи лет, как он уже говорил [с. 40], он боялся, что родители догадываются о его мыслях, и, в сущности, этот страх сохранялся у него всю последующую жизнь. В двенадцать лет он полюбил маленькую девочку, сестру своего друга (в ответ на мой вопрос: не чувственно, он не хотел видеть ее обнаженной, она была слишком маленькой), которая, однако, не была с ним столь нежной, как ему бы того хотелось. И тут ему пришла мысль, что она будет с ним ласковой, если его постигнет несчастье; в качестве такового невольно возникла мысль о смерти отца. Он тут же энергично отверг эту идею, он и сейчас защищается от возможности того, что мог таким образом выразить некое «желание». Это была разве что «мыслительная связь»1. — Я возражаю: «Если это не было желанием, отчего такое сопротивление?» — «Только из-за содержания представления, что отец может умереть». Я: он произносит эти слова так, словно они оскорбляют величество; при этом, как известно, того кто скажет: «Император — осел», точно так же накажут и в том случае, если он облачит эту предосудительную мысль в слова: «Если кто-нибудь скажет... то он будет иметь дело со мной». Для содержания представления, которое он так отвергал, я мог бы сразу найти взаимосвязь, которая исключила бы это сопротивления; к примеру: «Если мой отец умрет, я убью себя на его могиле». — Он потрясен, но не отказывается от своего возражения, поэтому я прерываю спор замечанием, что идея о смерти отца все же возникла здесь не впервые; очевидно, она происходит из более раннего времени, и когда-нибудь мы должны будем проследить ее возникновение. —Далее он рассказывает, что во второй раз точно такая же мысль, словно молния, промелькнула у него за полгода до смерти отца. Он уже был влюблен в ту даму2, но из-за материальных трудностей не мог помышлять о соединении с ней. И тут появилась мысль: «Когда отец умрет, он, пожалуй, настолько разбогатеет, что сможет жениться». В своей защите он зашел тогда так далеко, что пожелал, чтобы отец вообще ничего не оставил и тем самым не было выгоды, которая компенсировала бы
1 Такими словесными послаблениями удовлетворяется не только больной неврозом навязчивости.
2 Десять лет назад!
52
эту ужасную для него потерю. В третий раз та же самая мысль, но очень смягченная, у него появилась за день до смерти отца. Он подумал: «Сейчас я могу потерять самого любимого для меня человека», и тут же возникло возражение: «Нет, есть еще один человек, утрата которого была бы для тебя еще болезненней»1. Он очень удивлен этим мыслям, поскольку совершенно уверен, что смерть отца никогда не могла быть предметом его желания, она была только предметом его опасений. — После этих слов, произнесенных со всей убедительностью, я считаю целесообразным изложить ему новую частицу теории. Теория утверждает, что такая тревога соответствует прежнему, ныне вытесненному желанию, а потому следует предположить нечто прямо противоположное его заверению. Это также согласуется с требованием рассматривать бессознательное как контрадикторную противоположность сознательного. Он очень взволнован, очень недоверчив и удивляется, как у него могло возникнуть это желание, ведь отец был для него самым любимым человеком на свете. Не подлежит сомнению, что он отказался бы от любого личного счастья, если бы этим мог спасти жизнь отца. Я отвечаю, что именно такая сильная любовь является условием вытесненной ненависти. В отношении безразличных ему людей он наверняка легко может находить мотивы для умеренной симпатии и такой же антипатии, если, скажем, является служащим и рассуждает о своем начальнике, что тот приятный руководитель, но придирчивый юрист и бесчеловечный судья. Ведь то же самое говорит Брут о Цезаре у Шекспира ([«Юлий Цезарь») III, 2): «Цезарь любил меня, и я его оплакиваю; он был удачлив, и я радовался этому; за доблести я чтил его; но он был властолюбив, и я убил его»2. И эти слова уже кажутся необычными, потому что мы сильнее представили себе чувства Брута к Цезарю. Если бы речь шла о человеке, который ему более близок, скажем, о его жене, он стремился бы иметь целостное ощущение и поэтому, как это присуще всем людям, пренебрегал бы ее недостатками, способными вызвать у него неприязнь, не замечал бы их, словно слепой. Стало быть, именно большая любовь не допускает, чтобы ненависть (если карикатурно ее так обозначить), которая, пожалуй, должна иметь некий источник, оставалась сознательной. Проблема, однако, заключается в том, откуда происходит эта ненависть; его высказывания указывали на период времени,
1 Здесь явно дает о себе знать противопоставление двух любимых людей, отца и «дамы». [Перевод М. Зенкевича.]
53
когда он боялся, что родители догадываются о его мыслях. С другой стороны, можно было бы также спросить, почему большая любовь не смогла погасить ненависть, как это обычно бывает при столкновении противоположных импульсов. Можно только предположить, что ненависть связана с неким источником, неким поводом, что и делает ее несокрушимой. Стало быть, с одной стороны, такая взаимосвязь защищает ненависть к отцу от разрушения, с другой стороны, большая любовь препятствует ее сознанию, поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, откуда в отдельные моменты она все-таки может на мгновение протискиваться вперед.
Он признает, что все это звучит вполне убедительно, но, разумеется, он нисколько не убежден1. Емухочется задатьодин вопрос: как получается, что такая идея может делать паузы, в двенадцатьлет появляется на какой-то момент, затем в двадцать лет снова, а через два года опять, чтобы с тех пор закрепиться. Он все же не может поверить, чтобы враждебность тем временем исчезала, и вместе с тем в этих паузах не было ничего от упреков. Я в ответ: «Когда кто-нибудь задает вопрос таким образом., у него уже готов и ответ. Ему нужно лишь дать договорить». Он продолжает, внешне несколько отклоняясь от темы: он был лучшим другом отцу, а отец — ему; за исключением нескольких областей, в которых отец и сын обычно друг друга избегают (что он имеет в виду?), между ними была большая близость, чем теперь у него со своим лучшим другом. Ту дама, ради которой он пренебрег в мыслях отцом, он хотя и любил, но, собственно говоря, по отношению к ней у него никогда не возбуждались чувственные желания, которыми было наполнено его детство; и вообще в детстве его чувственные побуждения были намного сильнее, чем в пубертатном возрасте. — Я полагаю, что теперь он дал ответ, которого мы ждали, и одновременно обнаружил третью важную особенность бессознательного [ср. с. 52]. Источник, из которого враждебность к отцу черпает свою несокрушимость, очевидно, имеет природу чувственных вожделений, при этом он восприняв мал отца в некотором смысле как помеху. Такой конфликт между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Паузы
1 Цель подобных дискуссий никогда не заключается в том, чтобы убедить. Они только должны ввести вытесненные комплексы в сознание, завязать спор по их поводу на почве сознательной душевной деятельности и облегчить появление нового материала из бессознательного. Убеждение возникает только после переработки больным заново полученного материала, и покуда оно является шатким, материал нельзя расценивать как исчерпанный.
54
возникали у него потому, что вследствие преждевременного взрыва его чувственности затем произошло их значительное ослабление. Лишь после того как у него снова возникли интенсивные чувства влюбленности, в аналогичных ситуациях у него опять появлялась эта враждебность. Впрочем, я заручаюсь его подтверждением, что не я вывел его на сексуальную и на инфантильную тему, — он самостоятельно пришел к ним обеим. — Дальше он спрашивает, почему в период влюбленности в даму он не вынес решения, что помеха этой любви со стороны отца не должна влиять на его любовь к нему. Я ответил: «Вряд ли можно кого-то убить in absentia'. Чтобы сделать возможным такое решение, оспариваемое желание должно было бы возникнуть тогда у него впервые; но это было давно вытесненное желание, по отношению к которому он не мог вести себя иначе, чем прежде, и которое поэтому избегало уничтожения. Желание (устранить отца как помеху), видимо, возникло в те времена, когда обстоятельства были совершенно иными; скажем, тогда он любил отца не сильнее, чем человека, к которому испытывал чувственное вожделение, или он не был способен принятьчеткое решение, то есть в очень раннем детстве, до шести лет, и оно сохранилось таковым на все времена. — На этой конструкции объяснение временно заканчивается. [Ср. с. 71.]
Наследующем, седьмом, сеансе он продолжает эту же тему. Он не может поверить, что имел такое желание в отношении отца. Он вспоминает новеллу Зудерманна [«Брат и сестра»], произведшую на него глубокое впечатление, в которой женщина, сидящая возле постели больной сестры, желает ей смерти, чтобы выйти замуж за ее мужа. Затем она себя убивает, потому что после такой низости не заслуживает того, чтобы жить. Он это понимает, и ему будет поделом, если он погибнет от своих мыслей, ибо ничего другого он не заслуживает2. Я замечаю: нам хорошо известно, что больным их недуг доставляет некоторое удовлетворение, а потому все они, в сущности, отчасти противятся выздоровлению. Ему нельзя упускать из виду, что лечение, подобное нашему, происходит при постоянном сопротивлении; я снова и снова буду ему об этом напоминать.
1 [В отсутствие (лат). — Примечание переводчика.]
1 Это сознание своей виновности самым явным образом противоречит его первоначальному «Нет, я никогда не желал отцу ничего дурного». Часто встречающимся типом реакции на вытесненное, которое стало известным, является то, что за первым отрицающим «нет» тотчас следует вначале косвенное подтверждение.
55
Он хочет теперь рассказать о преступном поступке, в котором себе не признается, но которое совершенно определенно помнит. Он цитирует слова Ницше: «"Я это сделал ", — говорит моя память. "Ты не мог этого сделать ", ~ говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает»^. «Тут, стало быть, моя память не уступила». — «Именно потому, что в наказание себя вы извлекаете удовольствие из своих упреков». — «С моим младшим братом — сейчас я действительно к нему хорошо отношусь, хотя он доставляет мне большое беспокойство, собираясь заключить брак, который я считаю нелепостью; у меня даже уже была идея поехать туда и убить эту персону, чтобы он не мог на ней жениться, — так вот, с братом в детстве я часто дратся. Вместе с тем мы очень любили друг друга и были неразлучны, но мною владела ревность, ибо он был сильнее и красивее, а потомулюбимее». — «Да, вы уже рассказывали о такой сцене ревности с фрейлейн Линой» [с. 40]. — «Итак, после одного такого повода — мне точно не было тогда восьми лет, ибо я еще не учился в школе, в которую стал ходить с восьми — я сделал следующее. У нас были игрушечные ружья определенной конструкции; я зарядил свое шомполом, сказал ему, что, если он будет смотреть в ствол, то что-то увидит, и пока он смотрел, я спустил курок. Его ударило в лоб, и с ним ничего не случилось, но моим желанием было сделать ему очень больно. После этого я был совершенно не в себе, бросился на пол и себя спрашивал." "Как я только мог такое сделать?" — Но я это сделал». Я воспользовался поводом, чтобы настоять на своем. Если он сохранил воспоминание о столь чуждом для себя поступке, то он не может отрицать возможность того, что в еще более раннем возрасте произошло нечто подобное, связанное с его отцом, о чем он сегодня уже не помнит. — Он знает о других импульсах мстительности в отношении той дамы, которую он так почитает и чей характер он описывает с таким восхищением. Наверное, ей нелегко полюбить, она хранит всю себя для того, кому однажды будет принадлежать; его она не любит. Когда он убедился в этом, у него сформировалась сознательная фантазия о том, как он разбогатеет, женится на другой, а потом нанесет ей визит вместе с дамой, чтобы сделать ей больно. Но тут фантазия ему отказала, ибо ему пришлось признаться себе, что к другой женщине, жене, он совершенно равнодушен, его мысли спутались и в конце ему стало ясно, что этадругая женщинадолжнаумереть. Также и в этой фантазии, как в диверсии против брата, он видит проявление малодушия,
«По ту сторону добра и зла», IV, 68.
56
которое его так ужасает'. — В дальнейшей нашей беседе я выставляю как довод, что он по логике вещей должен объявить себя совершенно не ответственным за все эти черты характера, ибо все эти предосудительные побуждения происходили из детской жизни, соответствуют производным детского характера, продолжающим жить в бессознательном, а он все-таки знает, что нравственная ответственность не может относиться к ребенку. Из суммы задатков ребенка нравственный человек появляется только в процессе развития2. Но он выражает сомнение, что все его дурные побуждения имеют это происхождение. Я обещаю ему это доказать в ходе лечения.
Он добавляет, что после смерти отца болезнь чрезвычайно усилилась, и я признаю его правоту, поскольку считаю печаль из-за смерти отца главным источником интенсивности болезни. Печаль словно нашла патологическое выражение в болезни. Если обычная печаль длится от одного до двух лет, то патологическая, как у него, в своей продолжительности не ограничена.
Вот и все, что я могу подробно и последовательно сообщить об истории болезни. Это примерно совпадает с изложением продолжающегося более одиннадцати месяцев лечения.
Д. Некоторые навязчивые представления и их перевод
Как известно, навязчивые представления кажутся либо немотивированными, либо бессмысленными, в точности как содержание наших ночных сновидений, и первоочередная задача, которую они ставят, сводится к тому, чтобы выявить их смысл и опору в душевной жизни человека и тем самым сделать их понятными, более того, само собой разумеющимися. Выполняя эту задачу перевода, никогда нельзя дать себя смутить ее кажущейся неразрешимостью; самые несуразные и странные навязчивые идеи можно разгадать при надлежащем углубленном исследовании. Но ее удается решить, если навязчивые идеи ввести во временную взаимосвязь с переживанием
1 Что в дальнейшем должно найти свое объяснение [см. с. 72].
2 Я привожу эти аргументы лишь для того, чтобы снова еще раз удостовериться, насколько они бессильны. Я недоумеваю, когда другие психотерапевты сообщают, что они успешно борются с неврозами с помощью такого оружия.
57
пациента, то есть если исследовать, когда отдельная навязчивая идея появилась впервые и при каких внешних обстоятельствах она обычно повторяется. В случае навязчивых идей, которые, как это часто бывает, не закрепились надолго, соответственно упрощается и задача по их разрешению. Можно без труда убедиться, что после выявления взаимосвязи между навязчивой идеей и переживанием больного становится легкодоступным для нашего понимания все остальное загадочное и достойное изучения в патологическом образовании, его значение, механизм его возникновения, его происхождение из крайне важных психических сил влечения.
Я начну с одного особенно прозрачного примера столь часто встречавшегося у нашего пациента импульса к самоубийству, который в ходе изложения анализируется чуть ли не сам собой. Из-за отсутствия своей дамы, которая уехала ухаживать за своей тяжелобольной бабушкой, пациент на несколько недель погрузился в учебу. И тут в разгар самой усердной учебы ему пришла в голову мысль: «С распоряжением сдать экзамены в первый возможный срок в семестре еще можно смириться. Но как быть, если тебе прикажут перерезать себе горло бритвой?» Он тут же почувствовал, что это распоряжение уже отдано, поспешил к шкафу, чтобы взять бритву, и вдруг его осенило: «Нет, все не так просто, ты должен' поехать туда и убить старуху». Тут он упал на пол от ужаса.
Связь этой навязчивой идеи с жизнью содержится здесь в самом начале рассказа. Его дама отсутствовала, в то время как он напряженно готовился к экзамену, чтобы иметь возможность скорее с нею соединиться. И тут во время учебы его охватила тоска по отсутствующей и мысль о причине ее отсутствия. Затем возникло нечто, что у нормального человека было бы импульсом недовольства по отношению к бабушке: «И надо было старухе заболеть именно сейчас, когда я так ужасно по ней тоскую!» Нечто подобное, но в гораздо более интенсивное, нужно предположить и в отношении нашего пациента — бессознательный приступ ярости, который одновременно с тоской мог бы облачиться в возглас: «О! Мне хочется поехать туда и убить старуху, укравшую у меня мою любимую!» За этим следует распоряжение: «Убей самого себя в наказание за такие злобные и кровожадные желания!», — и весь процесс, сопровождаемый сильнейшим аффектом, в обратной последовательности попадает в сознание больного неврозом навязчивости: сначала требование наказания, в конце — упоминание о наказуемом желании. Не думаю,
Я здесь добавляю: «Сперва».
58
что эта попытка объяснения может показаться натянутой или что она содержит много гипотетических элементов.
Другой, более стойкий импульс, так сказать, к косвенному самоубийству объяснить было не так просто, поскольку его отношение к переживанию могло скрываться за одной из внешних ассоциаций, которые нашему сознанию кажутся предосудительными. Однажды, когда он отдыхал летом за городом, у него вдруг возникла идея, что он слишком толстый [dick] и ему надобно похудеть. Тогда он начал вставать из-за стола еще до подачи десерта, под палящими лучами августовского солнца без шляпы несся по улице, а затем беглым шагом взбирался в горы, пока, наконец, взмокнув от пота, не останавливался в изнеможении. За этой манией похудания однажды также открыто проявилось суицидальное намерение, когда на краю крутого обрыва для него раздалось требование прыгнуть вниз, что означало бы верную смерть. Понять это бессмысленное навязчивое действие нашему пациенту удалось только после того, как его неожиданно осенило, что в то время за городом отдыхала также и воз-любленная дама, но в сопровождении английского кузена, который за ней увивался и к которому он очень ревновал. Кузена звали Ричардом, и, как это повсеместно принято в Англии, его называли Дик. Этого Дика ему хотелось убить, он испытывал к нему гораздо большую ревность и ярость, чем мог себе в этом признаться, и поэтому наложил на себя наказание в виде мучений, доставляемых тем лечением от тучности. Как бы внешне ни отличался этот навязчивый импульс от прежнего прямого повеления к самоубийству, их объединяет одна важная черта — их возникновение как реакция на сильнейшую, не подвластную сознанию ярость по отношению к человеку, который выступает помехой любви1.
Другие навязчивые представления, опять-таки ориентированные на возлюбленную, все же позволяют распознать другой механизм и другое происхождение от влечения. Во время пребывания его дамы в его загородном доме помимо той мании похудания он продуцировал целый ряд навязчивых действий, которые по меньшей мере отчасти непосредственно относились к ее персоне. Од1 Использование имен и слов для создания связи между бессознательными мыслями (побуждениями, фантазиями) и симптомами при неврозе навязчивости случается далеко не так часто и бесцеремонно, как при истерии. Однако как раз в связи с именем Ричард мне вспоминается пример из давно проведенного анализа другого больного. После ссоры со своим братом он начал размышлять, как ему избавиться от своего богатства, ему не хочется больше иметь никаких дел с деньгами и т. д. Его брата звали Ришар (richard по-французски: богач).
59
нажды, когда он с ней кат&чся на корабле и подул сильный ветер, он заставил ее надеть свой берет, поскольку у него возникло повеление: с ней ничего не должно случиться1. Это была своего рода навязчивая защита, которая имела и другие проявления. В другой раз, когда они попали в грозу, он испытан принуждение, не находя ему никакого объяснения, в промежутке между молнией и громом считать до сорока или до пятидесяти. В день ее отъезда он споткнулся о лежащий на дороге камень, и он должен был убрать его на обочину, потому что у него возникла идея, что через несколько часов ее карета поедет по той же дороге и, наехав на этот камень, может получить повреждения. Но через несколько минут его осенило, что это — бессмыслица, и теперь он должен был вернуться и положить камень ,на его прежнее место посередине дороги. После ее отъезда им овладело навязчивое понимание, которое сделало его невыносимым для всех окружающих. Ему требовалось точно понимать каждое обращенное к нему слово, как будто в противном случае он упустит огромное богатство. Поэтому он постоянно спрашивал: «Что ты сказал?» А когда это ему повторяли, он полагал, что в первый раз это все же звучало иначе, и оставался неудовлетворенным.
Все эти продукты болезни связаны с происшествием, которое тогда определяло его отношение к возлюбленной. Когда перед летом он прощался с ней Вене, он истолковал некоторые ее слова как желание отвергнуть его в присутствии общества и из-за этого был очень расстроен. Во время летнего отдыха у них была возможность поговорить, и дама смогла его убедить, что теми неверно им понятыми словами она, напротив, хотела уберечь его от насмешек. Теперь он опять был счастливым. Самое отчетливое указание на это происшествие содержит навязчивое стремление понять, которое было образовано так, словно он сам себе говорил: «После такого опыта нельзя допускать, чтобы ты кого-нибудь недопонял, если хочешь избежать ненужных страданий». Но это решение не только было обобщением данного повода, оно также сместилось — возможно из-за отсутствия возлюбленной — с ее высоко ценимой персоны на других менее значимых лиц. Навязчивость не могла также возникнуть исключительно из удовлетворения полученным от нее объяснением; она, должно быть, выражает еще и нечто другое, ибо выливается в неудовлетворительное воспроизведение услышанного.
1 Добавим: в чем он мог быть повинен.
60
Другие навязчивые повеления наводят на след этого другого элемента. Навязчивая зашита не может означать ничего иного, кроме реакции — раскаяния и покаяния — на противоположное, то есть враждебное, побуждение, которое до объяснения между ними было направлено против возлюбленной. Навязчивый счет во время грозы благодаря предоставленному материалу можно истолковать как защитную меру от опасений, которые означали угрозу для жизни. Благодаря анализам навязчивых представлений, упомянутых первыми, мы уже подготовлены к тому, чтобы расценить враждебные побуждения нашего пациента как особенно сильные, сродни бессмысленной ярости, и в таком случае мы обнаруживаем, что этот гнев на даму вносит свой вклад в навязчивые образования также и после примирения. В сомнениях, правильно ли он услышал, представлено продолжающее действовать сомнение, правильно ли он понял даму на этот раз и вправе ли он понимать ее слова как свидетельство ее нежных чувств. Сомнение навязчивого стремления к пониманию — это сомнение в ее любви. У нашего влюбленного бушует борьба между любовью и ненавистью, которые относятся к одному и тому же человеку, и эта борьба наглядно изображается в навязчивом, символически важном действии — устранении камня с дороги, по которой она должна проехать, а затем отмене этого поступка, продиктованного любовью, возвращении камня на место, чтобы тем самым ее карета ударилась о него, а она пострадала. Мы не поймем правильно эту вторую часть навязчивого действия, если будем рассматривать ее лишь как критический отказ от болезненного поступка, за который ей хочется себя выдать. То, что она также осуществляется, сопровождаясь ощущением принуждения, свидетельствует о том, что она сама является частью болезненного поступка, который, однако, обусловливается мотивом, противоположным мотиву первой части.
Такие двувременные навязчивые действия, где первый темп устраняется вторым, — типичный случай при неврозе навязчивости. Сознательное мышление больного, разумеется, их не понимает, и они снабжаются вторичной мотивировкой — рационализируются'1. Но их действительное значение заключается в и-зображении конфликта между двумя примерно одинаковыми по силе противоположными побуждениями, насколько я до сих пор смог узнать, — всегда между побуждениями любви и ненависти.
Ср. Jones (1908).
61
Они представляют особый теоретический интерес, поскольку позволяют выявить новый тип симптомообразования. Вместо того чтобы, как при истерии, искать компромисс, который водном изображении удовлетворяет обеим противоположностям, одним выстрелом убивает двух зайцев1, здесь удовлетворяются обе противоположности, каждая в отдельности, сначала одна, а затем другая, разумеется, не без попытки установить между ними, враждебными друг другу, своего рода логическую связь, зачастую с нарушением всякой логики2.
Конфликт между любовью и ненавистью дает о себе знать у нашего пациента также с помощью других проявлений. В период его вновь пробудившейся набожности [см. с. 46] он начал читать мо-литвы,,которые постепенно стали занимать до полутора часов, поскольку у него — Валаама наоборот3 — в благочестивые формулы всегда что-то вмешивалось и превращало их в противоположность. Например, если он говорил: «Боже, храни его», — злой дух тут же добавлял частицу «не»4. Однажды при этом ему пришла в голову мысль сквернословить, ибо тогда непременно он будет говорить наперекор; в этой мысли пробило себе путь первоначальное, вытесненное молитвой намерение. Из этого тупика он нашел выход, оставив молитву и заменив ее краткой формулой, составленной из начальных букв или начальных слогов из разных молитв. Он так быстро ее проговаривал, что в нее ничего не могло проникнуть. [Ср. с. 85-86.]
Однажды он рассказал мне сон, содержавший изображение этого же конфликта в переносе на врача: моя мать умерла, он хочет выра1 Ср. «Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности» (Freud, 1908а) [Studienausgabe, т. 6, с. 193-194)..
2 Другой больной неврозом навязчивости однажды мне рассказал, что в Шёнбрунском парке наткнулся ногой на лежащую на дороге ветку, которую он выбросил за изгородь, ограничивающую дорогу. На обратном пути его вдруг охватило беспокойство, что в новом положении торчащая ветка может стать причиной травмы кого-то, кто будет проходить мимо этого места. Ему пришлось выпрыгнуть из трамвая, поспешить обратно в парк, отыскать это место и вернуть ветку в прежнее положение, хотя любому другому, кроме больного, было бы очевидным, что прежнее положение все же опаснее для пешехода, чем новое в кустах. Второе враждебное действие, осуществившееся как принуждение, перед сознательным мышлением приукрасило себя мотивировкой первого, доброжелательного.
3 [Валаам явился проклясть, а остался благословить.]
4 Ср. аналогичный механизм известных кощунственных мыслей у набожных людей.
62
зить соболезнование, но опасается, что при этом разразится нахальным смехом, как это уже не раз бывало в случаях смерти. Поэтому он предпочитает написать мне открытку с р. с, но при написании эти буквы у него превращаются в p.f.'
Спор между его чувствами к своей даме был слишком явным, чтобы было можно полностью избежать его сознательного восприятия, хотя из навязчивых проявлений больного мы вправе заключить, что верной оценкой глубины своих негативных побуждений он не обладал. На первое его сватовство десять лет назад дама ответила отказом. С тех пор периоды, когда, как ему казалось, он ее сильно любил, сменялись другими, в которых он чувствовал себя к ней равнодушным. Если в ходе лечения ему требовалось сделать шаг, который приблизил бы его к цели ухаживаний, то обычно в форме убеждения в том, что, в сущности, не настолько сильно он ее любит, сперва проявлялось его сопротивление, которое, правда, вскоре преодолевалось. Однажды, когда она слегла от тяжелой болезни, что вызвано у него чрезвычайное сочувствие, при виде ее у него прорвалось желание: «Пусть она навсегда останется лежать». Он истолковал себе эту мысль с помощью хитроумного недопонимания: он желает ей постоянного нездоровья лишь потому, что тем самым он избавится от страха перед повторными приступами болезни, выносить который он не может!2 Иногда он занимал свою фантазию грезами, которые сам признал «фантазиями о мести» и которых стыдился.
Полагая, что она придает большое значение социальному положению жениха, он фантазировал, будто она вышла замуж за государственного служащего. Он сам поступает на эту же службу и добивается гораздо большего, чем тот, который становится его подчиненным. Однажды этот человек совершает неблаговидный поступок. Дама бросается к ногам пациента и умоляет его спасти ее мужа. Он обещает помочь, признается ей, что поступил на службу лишь из любви к ней, потому что предвидел подобное обстоятельство. Теперь, выручив ее мужа, он выполнил свою миссию и отказывается от должности.
1 [Принятые сокращения для pour condoer — соболезную и pour fimier — поздравляю.] Этот сон дает разъяснение так часто встречающегося и считающимся загадочным навязчивого смеха в случаях траура.
2 Нельзя отвергать вклад другого мотива в эту навязчивую мысль — желания, чтобы она была беззащитной перед его намерениями.
63
В других фантазиях, содержанием которых было то, что он оказывает даме большие услуги, а она не знает, что это делает именно он, он видел только проявление нежности, не сознавая происхождения и тенденции своего великодушия, предназначенного — по прототипу графа Монте-Кристо Дюма —для вытеснения мстительности. Впрочем, он признался, что иногда им овладевают совершенно отчетливые импульсы причинить зло почитаемой им даме. Как правило, эти импульсы в ее присутствии исчезали и возникали в ее отсутствие.
Е. Повод к болезни
Однажды наш пациент вскользь упомянул об одном событии, в котором мне тут же пришлось признать повод к заболеванию, во всяком случае новый повод к начавшейся шесть лет назад и продолжающейся еще и сегодня болезни. Сам он не подозревал, что сообщил нечто важное; он не помнил, чтобы придавал какое-либо значение этому событию, которое, впрочем, он никогда и не забывал. Такое поведение требует теоретической оценки.
При истерии существует правило, что недавние поводы к заболеванию подвергаются амнезии точно так же, как детские переживания, с помощью которых та их аффективная энергия преобразуется в симптомы. Если же полное забывание невозможно, недавний травматический повод все же подтачивается амнезией и лишается по меньшей мере самых важных своих составных частей. В такой амнезии мы усматриваем доказательство произошедшего вытеснения. Иначе обстоит дело при неврозе навязчивости. Инфантильные предпосылки невроза могут подвергнуться — зачастую только неполной — амнезии; недавние поводы к заболеванию, напротив, сохраняются в памяти. Вытеснение здесь воспользовалось другим, в сущности более простым механизмом; вместо того чтобы забыть травматическую ситуацию, оно лишило ее аффективного катекси-са, и поэтому в сознании остается безразличное содержание представления, расцениваемое как несущественное. Различие состоит в психическом событии, которое мы можем сконструировать, основываясь на феноменах; результат процесса почти одинаков, ибо безразличное содержание воспоминания воспроизводится лишь изредка и никакой роли в мыслительной деятельности человека не
64
играет. Для различения двух видов вытеснения1 вначале мы можем использовать только заверение пациента, что, по его ощущениям, одно он знал всегда, а другое давно забыл2.
Поэтому отнюдь не редкость, что больные неврозом навязчивости, страдающие от самообвинений и связывающие свои аффекты с ложными поводами, сообщают врачу верные сведения, не подозревая, что их упреки всего лишь отделены от этих событий. При этом они порой высказываются с удивлением или даже как будто хвастаясь: «Для меня это значения не имеет». Так было и в первом случае невроза навязчивости, который много лет назад меня привел к пониманию недуга. Пациент, государственный служащий, страдавший от бесконечных сомнений, тот самый, о чьем навязчивом действии с веткой в Шёнбрунском парке я сообщал [с. 62, прим. 3], обратил мое внимание тем, что за визит на прием всегда вручал мне чистые и гладкие бумажные гульдены. (В то время у нас в Австрии еще не было серебряных монет.) Когда я однажды заметил, что государственного служащего можно сразу определить по новехоньким гульденам, которые он берет из казны, он меня вразумил, что гульдены отнюдь не новые, просто разглажены (отутюжены) у него дома. Ему совестно давать кому-либо в руки грязные бумажные гульдены; ведь к ним пристали самые опасные бактерии, которые могут причинить вред тому, кто их получает. К тому времени у меня уже забрезжило смутное подозрение о взаимосвязи неврозов с сексуальной жизнью, и поэтому в другой раз я отважился спросить пациента, как у него обстояли дела в этом вопросе. «О, все в порядке, —• сказал он походя, — в этом я не испытываю недостатка. Во многих
' [В работе «Торможение, симптом и тревога» (1926с/. глава XI А (в), Stucienausgabe, т. 6, с. 300 и далее) Фрейд предлагает термином «вытеснение» ограничить главный механизм, действующий при истерии; одновременно он снова вводит термин «защита», который должен охватить все меры, используемые для преодоления психического конфликта. Соответственно, если бы этот текст был написан позднее, в нем говорилось бы не о «двух видах вытеснения», а о «двух
видах защиты».]
: Стало быть, нужно признать, что для невроза навязчивости имеется двоякого рода знание, и с тем же правом можно утверждать, что больной неврозом навязчивости «знает» о своих травмах, равно как и не «знает» о них. Он знает о них, поскольку их не забыл, он их не знает, поскольку не осознает их значения. Нередко точно так же обстоит дело и в нормальной жизни. Официанты, которые обычно обслуживали Шопенгауэра в своем кафе для завсегдатаев, в определенном смысле «знали» его в то время, когда он не был известен во Франкфурте и за его пределами, но не в том смысле, который мы сегодня связываем со «знанием» о Шопенгауэре.
3 Навязчивость и паранойя
домах добропорядочных бюргеров я играю рольлюбимого старого дядюшки и время от времени пользуюсь этим, чтобы пригласить какую-нибудь молоденькую девушку на загородную прогулку. Затем я устраиваю так, что мы опаздываем на поезд, и нам приходится ночевать в деревне. Тогда я всегда беру две комнаты —я очень щедр; но когда девушка ложится спать, я прихожу к ней и мастурбирую ее своими пальцами». — «А вы не боитесь, что навредите ей, орудуя своей грязной рукой в ее гениталиях?» — Тут он вспылил: «Вред? Чем же это должно ей навредить? Ни одной пока еше это не навредило и каждой это нравилось. Некоторые из них сейчас уже замужем, и это им не навредило». — Он воспринял мое возражение очень враждебно и больше не появился. Но я мог объяснить себе контраст между его деликатностью с бумажными гульденами и его бесцеремонностью в обращении с доверенными ему девушками только смещением аффекта, связанного с упреком. Тенденция этого смещения довольно ясна; если бы упрек оставался там, к чему он относился, пациент должен был бы отказаться от сексуального удовлетворения, к которому его, вероятно, побуждали сильнейшие инфантильные детерминанты. Стало быть, благодаря смещению он извлекал значительную выгоду от болезни1.
На поводе к болезни у нашего пациента я должен, однако, остановиться подробнее. Его мать в качестве дальней родственницы воспитывалась в одной богатой семье, которая владела крупным промышленным предприятием. Его отец после женитьбы был принят на работу на это предприятие и, таким образом, в результате удачного выбора по существу обеспечил себе зажиточную жизнь. Благодаря подтруниванию между родителями, жившими в прекрасном браке, сын узнал, что какое-то время до знакомства с его матерью отец ухаживал за милой, но бедной девушкой из скромной семьи. Такова предыстория. После смерти отца мать однажды сказала сыну, что между нею и ее богатыми родственниками зашла речь о его будущем, и один из кузенов изъявил готовность выдать за него замуж одну из своих дочерей, когда он закончит учебу; деловые связи с фирмой затем откроют ему блестящие перспективы также и в его профессии. Этот план семьи породил в нем конфликт: что ему де1 [Подробное обсуждение «выгоды от болезни» содержится в 24-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917, Studienausgabe, т. 1, с. 371-373); особенно четко эта проблема излагается в примечании, добавленном в 1923 году к истории болезни «Доры» (1905е, Studienausgabe, т. 6, с. 118-119, прим.).]
66
лать — оставаться верным своей бедной возлюбленной или пойти по стопам отца и взять в жены красивую, богатую, знатную девушке, которая ему предназначена? И этот конфликт, который, собственно говоря, представлял собой конфликт между его любовью и продолжавшей оказывать свое влияние волей отца, он разрешил посредством заболевания, точнее сказать: благодаря заболеванию он избежал задачи решать его в реальности1.
Доказательство правильности такого понимания заключается в том, что главным результатом его заболевания явилась затяжная потеря трудоспособности, которая позволила ему отложить окончание учебы на несколько лет. Но то, что является результатом болезни, и было ее намерением; кажущееся следствие болезни — на самом деле ее причина, мотив заболевания.
Мое объяснение, разумеется, вначале не нашло признания у больного: он не может представить себе, чтобы план женитьбы оказал такое воздействие, в свое время это не произвело на него ни малейшего впечатления. Однако в ходе дальнейшего лечения ему пришлось необычным способом убедиться в правильности моего предположения. Благодаря фантазии при переносе он пережил как нечто новое и относящееся к настоящему времени то, что им было забыто из прошлого или что им попросту не осознавалось. После смутного и трудного периода лечебной работы в конце концов выяснилось, что он принял за мою дочь одну молодую девушку, которую он как-то встретил на лестнице моего дома. Она вызвала его расположение, и он вообразил, что я таклюбезен и необычайно терпим с ним лишь потому, что хочу сделать его своим зятем, при этом благодаря ему богатство и знатность моего дома достигает уровня, соответствующего имевшемуся у него образцу. Но с этим искушением в нем борется неугасимая любовь к своей даме. После того как мы справились с целым рядом сильнейших сопротивлений и грубейших оскорблений, он не мог избежать убеждающего воздействия полной аналогии между представленным в фантазии переносом и тогдашней реальностью. Я приведу одно из его сновидений из этого времени, чтобы показать на деле тот стиль, каким он это изображал. Он видит перед собой мою дочь, но вместо глазу нее два грязных пятна
1 Следует подчеркнуть, что бегство в болезнь стало для него возможным благодаря идентификации с отцом. Она позволила ему совершить регрессию к остаткам детства. [См. ниже, раздел Ж. — Выражение «бегство в болезнь» Фрейд ранее уже употреблял в работе «Общие положения об истерическом припадке» (1909а, Sudienausgabe, т. 6, с. 201).]
67
из нечистот. Для каждого, кто понимает язык сновидений, перевод не составит труда: он женится на моей дочери не из-за ее красивых глаз, а из-за ее денег.
Ж) Комплекс отца и разгадка идеи о крысах
От повода к болезни в зрелые года вела нить в детство нашего пациента. Он оказался в ситуации, в какой, как он знал или подозревал, находился отец перед своей женитьбой, и мог отождествить себя с отцом. Умерший отец оказался причастным к недавнему заболеванию еще и другим образом. В сущности, конфликт, приведший к болезни, представлял собой столкновение между продолжавшей оказывать свое действие волей отца и его собственными желаниями влюбленного человека. Если мы примем к сведению то, что рассказал пациент на первых сеансах лечения, то мы не сможем отделаться от подозрения, что это столкновение было очень древним и началось еще в детские годы больного.
По всем сведениям, отец нашего пациента был прекрасным человеком. До женитьбы он был унтер-офицером и в качестве остатка из этой части своей жизни сохранил солдатскую прямоту, а также пристрастие к крепким выражениям. Помимо добродетелей, которые обычно у каждого превозносят на могильной плите, его отличали задушевный юмор и благожелательная терпимость к своим близким; разумеется, этой черте характера не противоречит, а с-корее, является дополнением к ней, что он мог быть резким и вспыльчивым, что иной раз способствовало весьма ощутимым телесным наказаниям детей, пока они были маленькими и плохо себя вели. Когда дети выросли, он отличался от других отцов тем, что не хотел возвеличивать себя до неприкосновенного авторитета, а с добродушной открытостью делился с ними мелкими упущениями и неурядицами в своей жизни. Сын, несомненно, не преувеличивал, когда говорил, что они общались между собой как лучшие друзья, за исключением одного-единственного момента (ср. с. 54). Этот момент, пожалуй, должен быть важен, если мысль о смерти отца занимала малыша с такой необычной и неподобающей интенсивностью (с. 41), если такие мысли вновь проявились в содержании его детских навязчивых идей, если он мог пожелать, чтобы отец умер и тем самым некая девочка, испытывая сострадание, станет вести себя с ним более ласково (с. 52).
68
Нельзя сомневаться, что в области сексуальности между отцом и сыном что-то стояло и что отец находился в определенной оппозиции по отношению к рано пробудившейся эротике сына. Через несколько лет после смерти отца, когда сын впервые испытал ощущение удовольствия от коитуса, у него возникла мысль: «Как это замечательно; ради такого можно убить и своего отца!» Это было одновременно отголоском и разъяснением его детских навязчивых идей. Впрочем, незадолго до своей смерти отец открыто высказался против симпатии нашего пациента, которая станет доминировать впоследствии. Он заметил, что сын искал общества той дамы, и посоветовал ему держаться от нее подальше, сказав, что это неблагоразумно и что он только себя опозорит.
К этим совершенно надежным отправным точкам добавляется еще одна, если мы обратимся к истории онанистической сексуальной деятельности нашего пациента. В этой области существует пока еще не оцененное должным образом противоречие между взглядами врачей и больных. Последние едины в том, что онанизм, под которым они понимают мастурбацию в пубертате, является причиной и первоисточником всех их недугов; врачи в целом не знают, что им об этом думать, но под впечатлением того опыта, что очень многие люди, ставшие затем нормальными, какое-то время также онанировали в пубертате, в своем большинстве склонны расценивать сведения больных как грубое преувеличение. Я думаю, что также и в этом больные скорее правы, нежели врачи. У больных неясно вырисовывается здесь верное понимание, тогда как врачам грозит опасность проглядеть нечто существенное. Разумеется, дело не обстоит именно так, как сами больные понимают свой тезис, что онанизм в пубертате, который можно назвать чуть ли не типичным, ответственен за все невротические нарушения. Тезис требует истолкования. Ведь онанизм в пубертатном возрасте — в действительности не что иное, как возобновление детского онанизма, достигающего своей вершины в возрасте от трех до четырех-пяти лет, которому до сих пор никогда не уделяли должного внимания. Однако этот детский онанизм является самым отчетливым выражением сексуальной конституции ребенка, в которой также и мы ищем этиологию последующих неврозов. Стало быть, в таком облачении больные обвиняют, собственно говоря, свою инфантильную сексуальность, и в этом они полностью правы. Проблема онанизма, напротив, становится неразрешимой, если понимать онанизм как клиническую единицу, забывая, что
69
он представляет собой отвод самых разнообразных сексуальных компонентов и вскормленных ими фантазий. Вредность онанизма лишь в незначительной степени является автономной, обусловленной его собственной природой. По существу, она совпадает с патогенным значением сексуальной жизни в целом. Если так много индивидов без вреда переносят онанизм, то есть занятие онанизмом в определенном объеме, то этот факт свидетельствует только о том, что их сексуальная конституция и течение процессов развития в сексуальной жизни позволили им осуществлять эту функцию в культурных условиях1, тогда как другие вследствие неблагоприятной сексуальной конституции или нарушенного развития заболевают из-за своей сексуальности, то есть не могут без торможений и замещающих образований исполнить требования подавления или сублимации сексуальных компонентов.
Онанистическое поведение нашего пациента было весьма необычным; он не занимался онанизмом в пубертате2 и, стало быть, соответственно известным ожиданиям имел право на то, чтобы оставаться избавленным от невроза. И наоборот, позыв к занятию онанизмом возник у него в 21 год вскоре после смерти отца. Каждый раз, когда он достигал удовлетворения, ему было очень стыдно, и вскоре он снова от него отказался. Отныне он занимался онанизмом лишь по редким и весьма странным поводам. «Его вызывали особенно прекрасные моменты, которые он переживал, или особенно прекрасные места в книге, которую он читал. Так, например, когда прекрасным летним вечером он слушал, как ямщик замечательно играл на рожке в центральной части города, пока полицейский не запретил ему это, потому что игра на рожке в городе запрещена! В другой раз, когда он прочитал в "Вымысле и правде" [III, 11], как молодой Гёте в порыве нежности избавился от проклятия, которая одна ревнивица наложила на ту, кто после нее поцелует его в губы. Он долго, словно суеверно, позволял этому проклятию себя сдерживать, но теперь он разорвал путы и нежно расцеловал свою возлюбленную».
Он немало удивлялся, что его влекло мастурбировать именно по таким прекрасным и возвышенным поводам. Но из этих двух примеров я должен был выделить в качестве общего момента запрет и неповиновение требованию.
1 Ср. «Три очерка по теории сексуальности» (1905rf) [особенно «Резюме» в конце работы (Studienausgabe, т. 5, с. 134—145)].
2 |Или во всяком случае в весьма незначительной степени (см. выше, с. 38).]
70
К этой же взаимосвязи относилось также и его странное поведение в то время, когда он готовился к экзамену и обыгрывал полюбившуюся ему фантазию, что отец по-прежнему жив и в любой момент может вернуться [см. с. 49—50]. Тогда он обустраивал все таким образом, что его учеба приходилась на самые поздние ночные часы. Между двенадцатью и часом ночи он прерывался, открывал дверь, ведущую в сени, как будто там стоял его отец, а затем, вернувшись, рассматривал в зеркале прихожей свой обнаженный пенис. Это несуразное поведение становится понятным при условии, что он вел себя так, как будто ожидая прихода отца в полуночный час, когда являются духи. При его жизни он был, скорее, ленивым студентом, из-за чего отец часто сердился. Теперь, когда он возвращался в качестве духа и заставал его за учебой, это должно было его порадовать. Но от другой части его поведения отец испытывать радость не мог; тем самым он, стало быть, ему противился и, таким образом, в одном непонятном навязчивом действии выражал обе стороны своего отношения к отцу, точно так же, как в более позднем навязчивом действии с камнем на дороге — отношение к любимой даме [с. 60].
Опираясь на эти и аналогичные проявления, я отважился на следующую конструкцию: ребенком, в шестилетнем возрасте, он совершил какое-то сексуальное прегрешение, связанное с онанизмом, и за это был ощутимо наказан отцом. Это наказание, правда, положило конец онанизму, но с другой стороны, оставило после себя неизгладимую неприязнь к отцу и навсегда зафиксировало его роль как помехи сексуальному наслаждению (Ср. аналогичные предположения на одном из первых сеансов, с. 55.) К моему великому удивлению, пациент сообщил, что о таком происшествии в ранние детские годы ему неоднократно рассказывала мать, и, очевидно, оно не было предано забвению потому, что с ним были связаны весьма странные вещи. Но сам он о нем ничего не помнит. Рассказ же был таков. Когда он еще был очень маленьким, — более точную дату можно было установить лишь благодаря совпадению со смертельной болезнью старшей сестры [см. с. 93] — он совершил что-то дурное, за что отец его выпорол. И тут карапуз пришел в страшную ярость и еще во время побоев стал поносить отца. Но так как бранных слов он еще не знал, то стал давать ему всякие названия предметов, которые ему приходили на ум: «Ты — лампа! Ты — полотенце! Ты — тарелка!» и т. д. Отец, потрясенный этой необузданной вспышкой ярости, прекратил побои и произнес: «Малыш станет либо ве71
_
ликим человеком, либо великим преступником1». Он полагает, что эта сцена произвела неизгладимое впечатление как на него самого, так и на отца. Отец никогда его больше не бил; сам же он выводит некоторые изменения в своем характере из этого переживания. Из страха перед размерами своей ярости отныне он стал малодушным [ср. с. 57]. Впрочем, всю свою жизнь он ужасно боялся побоев и в ужасе и возмущении прятался, если наказывали его брата или сестру.
Новые расспросы матери подтвердили этот рассказ и, кроме того, были получены сведения, что тогда ему было три или четыре года и что он заслуживал наказания, потому что кого-то укусил. Других подробностей мать уже не помнила; весьма неуверенно она сказала, что человеком, пострадавшим от малыша, возможно, была воспитательница; о сексуальном характере проступка в ее сообщении речь не шла2.
1 Альтернатива была неполной. О самом частом исходе такой преждевременной пылкости, в неврозе, отец не подумал.
2 В психоанализе нередко приходится иметь дело с такими событиями из первых лет жизни ребенка, в которых инфантильная сексуальная деятельность, по-видимому, достигает своей кульминации и зачастую завершается катастрофой вследствие несчастного случая или наказания. Они расплывчато проявляются в сновидениях, часто становятся настолько отчетливыми, что ошибочно кажется, будто вот они, под рукой, но все же не поддаются окончательному прояснению, и если не вести себя с особой осторожностью и сноровкой, то так и не удается решить, происходила ли подобная сцена в действительности. На правильный след при истолковании наводит тот факт, что в бессознательной фантазии пациента можно выискать несколько версий подобных сцен, зачастую очень разнообразных. Чтобы не ошибиться в оценке реальности, нужно прежде всего помнить о том. что «детские воспоминания» человека появляются только в более позднем возрасте (чаше всего в пубертатный период) и при этом они подвергаются сложному процессу переработки, который совершенно аналогичен созданию народом мифов о своей древней истории. Можно четко увидеть, что в этих образованиях фантазии о своем, раннем детстве подрастающий человек пытается стереть воспоминания о своей аутоэротической деятельности, поднимая следы памяти на ступень объектной любви, то есть словно настоящий историограф стремится увидеть прошлое в свете настоящего. Отсюда изобилие соблазнений и посягательств в этих фантазиях, где действительность ограничивается аутоэротической деятельностью и побуждением к этому ласками и наказаниями. Затем становится ясно, что человек, фантазирующий о своем детстве, сексу-ализирует свои воспоминания, то есть связывает банапьные события с сексуальной деятельностью, распространяет на них свои сексуальные интересы, при этом он, вероятно, идет по следам действительно имеющейся взаимосвязи. Каждый, кто помнит представленный мною «Анализ фобии пятилетнего мальчика» [(1909*), ср. Studienausgabe, т. 8, с. 89 и далее], поверит мне, что цель этих замечаний не заключается в том, чтобы задним числом дискредитировать утверждавшееся мною значение инфантильной сексуальности, сведя ее к сексуальному интересу в пубертатном возрасте. Я только намереваюсь дать технические указаОтсылая к обсуждению этой детской сцены в сноске, я добавлю, что благодаря ее появлению впервые было поколеблено его нежелание верить в гнев на любимого отца, приобретенный в доисторические времена и позднее ставший латентным. Разве что я ожидал более сильного воздействия, ибо об этом происшествии ему так часто рассказывати, в том числе и отец, что его реальность не подлежала сомнению. Но благодаря способности подминать логику, которая каждый раз крайне поражает нас у очень смышленых больных неврозом навязчивости, он снова и снова выставлял как довод против доказательной силы рассказа, что сам он все же ничего об этом не помнит. Таким образом, убеждение в том, что его отношение к отцу действительно требовало того бессознательного дополнения, ему пришлось обрести только болезненным путем переноса. Вскоре дело дошло до того, чтов сновидениях, дневных фантазиях и мыслях он самыми грубыми и грязными ругательствами поносил меня
ния для разрешения тех образований фантазии, которые предназначены фальсифицировать картину инфантильной сексуальной деятельности.
Только в редких случаях, таких, как у нашего пациента, у нас имеется благоприятная возможность установить фактическую причину этих вымыслов о давнем времени благодаря непоколебимому свидетельству взрослого. Тем не менее высказывание матери оставляет открытым путь для разнообразных возможностей. То, что она не заявила о сексуальном характере проступка, за который был наказан ребенок, может объясняться ее собственной цензурой, которая у всех родителей стремится исключить из прошлого своих детей именно этот элемент. Но точно так же возможно, что тогда воспитательница или сама мать сделала нагоняй ребенку за банальный проступок несексуального характера, а затем он был наказан отцом за свою необузданную реакцию. В таких фантазиях воспитательница или другая прислуга обычно заменяется кем-то, кто по знатности ближе к матери. Если углубиться в истолкование соответствующих снов пациента, то обнаружатся самые отчетливые указания на вымысел, который можно назвать эпическим, где сексуальные вожделения, связанные с матерью и сестрой. и преждевременная смерть этой сестры объединены с наказанием отцом маленького героя. Мне не удалось нить за нитью допрясть эту ткань оболочек фантазии; именно терапевтический успех и послужил здесь препятствием. Пациент выздоровел, и жизнь потребовала от него взяться за решение разнообразных, и без того уже давно отсроченных задач, которые с продолжением лечения не сочетались. Поэтому я не упрекаю себя за этот пробел в анализе. Сегодня научное исследование посредством психоанализа является лишь побочным результатом терапевтических усилий, а потому зачастую наработки наиболее велики как раз в тех случаях, когда лечение оканчивалось неудачей.
Содержание детской сексуальной жизни состоит в аутоэротическом проявлении преобладающих сексуальных компонентов, в следах объектной любви и в образовании того комплекса, который можно было бы назвать ядерным комплексом неврозов и который охватывает первые нежные, а также враждебные побуждения по отношению к родителям, братьям и сестрам, после того как— чаше всего в результате появления нового братика или новой сестренки— пробудилась любознательность малыша. Однородностью этого содержания и постоян72
73
и моих близких, тогда как на уровне сознательного намерения относился ко мне лишь с величайшей почтительностью. Его поведение, когда он рассказывал об этих ругательствах, было поведением отчаявшегося человека. «Как вы можете, господин профессор, допускать, чтобы вас поносил такой мерзкий и приблудный тип, как я? Вы должны спустить меня с лестницы; лучшего я не заслуживаю». При этих словах он обычно вставал с дивана и ходил по комнате, что поначалу объяснял деликатностью; он не может решиться говорить о таких ужасных вещах, удобно вытянувшись на диване. Но вскоре он сам нашел более убедительное объяснение, сказав, что избегает соседства со мной из страха оказаться побитым. Если он оставался сидеть, то вел себя как человек, который в отчаянном страхе хочет защитить себя от чрезмерного насилия; он защищал голову руками, прикрывал лицо ладонями, внезапно вскакивал с места с искаженным от боли лицом и т. д. Он вспомнил, что отец был вспыльчив и в своей горячности порою не знал, как далеко он зайдет. В такой школе страдания он постепенно приобрел недостающее ему убеждение, которое у любого другого, лично к этому непричастного, возникло бы, так сказать, само собой; но теперь также и путь к пониманию представления о крысах был свободен. Отныне на пике лечения стало доступным для воссоздания всех обстояством последующих модифицирующих воздействий легко объясняется то, что в целом всегда образуются одни и те же фантазии о детстве, независимо от того, сколь большой или сколь малый вклад внесло сюда действительное событие. Инфантильному ядерному комплексу вполне соответствует то, что отец наделяется ролью сексуального противника и помехи аутоэротическому проявлению сексуальности, и к этому во многом причастна действительность.
[На протяжении всей своей жизни Фрейд занимался проблемой различий между детскими воспоминаниями и детскими фантазиями. См., например, обсуждение «первичных фантазий» в 23-й лекции по введению в психоаначиз (1916— 1917, Studienausgabe, т. 1, с. 358—362) и в разделах V и VIII анализа «Волкова» (1918Й, там же, т. 8, с. 174—177 и 208—210). Сомнения в верности детских воспоминаний он выразил еще в 1897 году в частной беседе с Флиссом, однако свои выводы опубликовал только в первой своей работе, посвященной сексуальности в этиологии неврозов (1906я, ср. Studienausgabe, т. 5, с. 152 и прим.). С другой стороны, в некоторых последних работах он категорически указывал на то, что в мифологических на первый взгляд фантазиях всегда все же содержится крупица исторической правды. См., например, работу «Человек Моисей и монотеистическая религия» (1939а), III, II (Ж), Studienausgabe, т. 9, с. 574—575. — Термин «ядерный комплекс» Фрейд еще раньше использовал в работе «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с), однако в несколько другом смысле; выражение «эдипов комплекс» он ввел несколько позже, в первой из своих статей, посвященных психологии любовной жизни (1910А) — см. Studienausgabe, т. 5, с. 175 и прим. 1, а также с. 192 и прим. 2. Взаимосвязь двух этих терминов рассматривается в работе «"Ребенка бьют"», см. ниже, с. 254.]
74
тельств множество фактических сообщений, которые доселе утаивались.
При их изложении я, как уже говорил, буду как можно более кратким и только их подытожу. Первая загадка, очевидно, состояла втом, почему оба высказывания чешского капитана — рассказ о крысах [с. 43-44] и требование вернуть деньги лейтенанту А. [с. 45] — подействовали на него столь возбуждающе и вызвали столь бурные патологические реакции. Следоваю предположить, что здесь имела место «чувствительность комплекса»1, что теми речами оказались грубо задетыми сверхчувствительные места его бессознательного. Так оно и было; как и во всем, что касалось военных отношений, он бессознательно идентифицировался с отцом, который сам отслужил много лет [с. 68] и часто рассказывал о своей солдатской жизни. И тут случай, который может содействовать сим-птомообразованию, как и дословный текст — остроте, сделал возможным, что одна небольшая авантюра отца имела важный общий элемент с требованием капитана. Однажды отец (заядлый игрок1) проиграл в карты небольшую сумму денег, которой он располагал будучи унтер-офицером), и оказался бы в бедственном положении, если бы эту сумму ему не одолжил один его товарищ. Оставив военную службу и став зажиточным человеком, он попытался найти пришедшего на помощь товарища, чтобы вернуть ему деньги, но так и не смог нигде его отыскать. Наш пациент не был уверен, удалось ли тому вообще когда-либо вернуть этот долг; ему было неприятно вспоминать об этом грехе молодости отца, ведь его бессознательное было наполнено враждебными упреками, касавшимися характера отца. Слова капитана: «Ты должен вернуть обер-лейтенанту А. 3,80 кроны» — для него прозвучали как намек на тот неуплаченный долг отца.
Но сообщение о том, что девушка, служащая на почте в Ц., сама
оплатила посылку, сказав при этом лестные для него слова [с. 48]-
? усилило идентификацию с отцом также и в другом отношении. Те1 [Термин, заимствованный у Юнга и его учеников, проводивших эксперименты со словесными ассоциациями (Jung, 1906). См. также ниже, с. 79.1
2 1В немецком языке: «заядлый игрок» — «Spieratte», «крыса» — «Ratte». — Примечание переводчика.]
3 Не будем забывать, что он об этом узнал еще до того, как капитан (неправомерно) потребовал от него вернуть деньги обер-лейтенанту А. Это является безусловно необходимым пунктом для понимания, из-за вытеснения которого он вверг себя в страшнейшую путаницу, а я в течение долгого времени не мог понять обший смысл того, что происходило.
75
перь он добавил, что в небольшом местечке, где находилась также и почта, прелестнаядочьтрактиршикабылаоченьлюбезнойс элегантным молодым офицером, и поэтому он вознамерился вернуться туда по окончанию маневров, чтобы испытать с этой девушкой свои шансы. Но теперь в лице юной почтовой служащей у нее появилась соперница; как и отец в своем супружеском романе [с. 66], он мог сомневаться, на кого из них ему обратить свою благосклонность по оставлении военной службы. Мы сразу замечаем, что его странная нерешительность, ехать ли ему в Вену или вернуться в местечко, где расположена почта, его постоянные искушения повернуть обратно (ср. с. 47) были не такими уж бессмысленными, какими могли показаться вначале. Для его сознательного мышления притягательность местечка Ц., где находилась почта, объяснялась потребностью с помощью обер-лейтенанта А. исполнить свою клятву. На самом же деле предметом его желания была молодая почтовая служащая, живущая в том же самом местечке, а обер-лейтенантбыл просто подходящей для нее заменой, поскольку останавливался1 там же и сам отвечал за армейскую почту. Когда он затем услышал, что в тот день на почте дежурил не обер-лейтенант А., а другой офицер Б. [см. с. 45], он и его включил в свою комбинацию, а свои колебания между двумя благосклонно к нему расположенными девушками мог повторить в делириях, связанных с обоими офицерами2. При объяснении воздействий, вызванных рассказом капитана о крысах, мы должны придерживаться последовательности анализа. Вначале появилось изобилие ассоциативного материала, но ситуация образования навязчивости понятней от этого пока не стала. Представление о наказании, осуществляемом крысами, возбудило у него разнообразные влечения, пробудило множество воспоминаний, и поэтому за короткий промежуток времени между рассказом
1 (Слово «останавливался» датируется 1924 годом; в более ранних изданиях здесь говорится «жил». См. следующее примечание.)
: [Дополнение, сделанное в 1923 году:] После того как пациент сделал все для того, чтобы запутать небольшую историю с возвратом денег за посылку с пенсне, также, наверное, и моему изложению не удалось ее сделать без остатка прозрачной. Поэтому я воспроизведу здесь небольшую карту, с помощью которой мистер и миссис Стрейчи хотели прояснить ситуацию в конце военных учений. [К сожалению, первоначальная схема, вошедшая в немецкие издания начиная с 1924 года, совершенно не согласуется с некоторыми деталями, упомянутыми при изложении случая. Поэтому для английского «Standard Edition» был подготовлен новый рисунок, который воспроизведен также и здесь. При этом также учитывался материал, содержащийся в оригинальных записях Фрейда (1955а) об этом случае.] Мои переводчики справедливо заметили, что поведение пациента
76
капитана и его напоминанием вернуть деньги крысы приобрели ряд символических значений, к которым впоследствии добавлялись все новые. Правда, мое сообщение обо всем этом окажется отнюдь не полным. Наказание крысами прежде всего взбудоражило анальную эротику, игравшую важную роль в его детстве и сохранявшуюся затем многие годы из-за раздражения, которое вызывали глисты. Таким образом, крысы приобрели значение «денег» связь с которыми обнаружилась благодаря ассоциации «взносы» [Raten] и «крысы» [Ratten]. В своих навязчивых делириях он вводил настоящую крысиную валюту; например, когда я ответил ему на вопрос о стоимости одного сеанса лечения, для него, о чем я узнал полгода спустя, это прозвучало: «Столько-то гульденов, столько-то крыс». Постепенно на этот язык он перевел весь комплекс денежных интересов, которые были связаны с отцовским наследством, то есть через этот словесный мостик «взносы — крысы» все представления, относящиеся к этому комплексу, были включены в сферу навязчивостей и подчинены бессознательному. Кроме того, с помощью словесного мостика «заядлый игрок» [Spieratte], откуда можно было получить доступ к карточному проигрышу его отца, это денежное значение крыс опиралось на напоминание капитана вернуть стоимость посылки [см. с. 75].
по-прежнему останется непонятным, если специально не указать, что обер-лейтенант А. раньше жил в местечке Ц., где находится почтовое отделение, и там отвечал за военную почту, но что в последние дни учений сдал дела обер-лейте-нанту Б. и был переведен в А. «Жестокий» капитан еще ничего не знал об этом изменении; отсюда его заблуждение, что деньги за посылку надо вернуть обер-лейтенанту А.
1 Ср. «Характер и анальная эротика» (1908*) [выше, с. 25 и далее].
77
Но крыса была ему также известна как носитель опасных инфекций и поэтому могла использоваться как символ для страха перед сифилитической инфекцией, столь обоснованного в армии, за которым скрывались всякого рода сомнения в образе жизни отца во время военной службы. В другом смысле: носителем сифилитической инфекции был сам пенис, и, таким образом, крыса стала половым членом, на связь с которым она могла претендовать и иначе. Пенис, особенно пенис маленького ребенка, можно прямо описать как червяка, а в рассказе капитана крысы копошились в заднем проходе, словно большие круглые глисты, которые у нашего пациента были в детстве. Стало быть, значение пениса, которое имели крысы, опять-таки основывалось на анальной эротике. Кроме того, крыса — грязное животное, питающееся экскрементами и живущее в водостоках, по которым перемещаются нечистоты1. Наверное, излишне указывать, насколько мог расшириться делирий, связанный с крысами, благодаря этому новому значению. Например, «Столько-то крыс — столько-то гульденов» могло послужить меткой характеристикой одного весьма ненавистного ему женского ремесла. С другой стороны, пожалуй, не может быть безразличным, что замена крысы пенисом в рассказе капитана воспроизводила ситуацию сношения per an urn2, которая в отношении к отцу и возлюбленной должна была ему показаться особенно отвратительной. Когда эта ситуация вновь возникла в навязчивой угрозе, оформившейся у него после требования капитана [с. 45], это, несомненно, напомнило об одном проклятии, употребительном у южных славян, дословный текст которого можно найти в «Anthropophyteia» [т. 2 (1905), с. 421 и далее], издаваемой Ф. С. Краусом. Впрочем, весь этот и другой материал вместе с покрывающей мыслью «жениться» [heiraten] оказался включенным в текстуру обсуждения крысиной тематики.
То, что рассказ о наказании крысами всколыхнул у нашего пациента все давно подавленные импульсы себялюбивой и сексу&чь-ной жестокости, подтверждается его собственным описанием и его мимикой при пересказе. И все же, несмотря на весь этот богатый материал, значение его навязчивой идеи не удавалось прояснить до тех пор, пока однажды у него не появилась мысль о старухе-крысоловке из «Мштенького Эйолфа» Ибсена и не сделала неопровержи1 Тому, кто, покачивая головой, хочет отвергнуть эти скачки невротической фантазии, следует напомнить об аналогичных каприччо, в которых порой разражается фантазия художников, например, о Diaberies erotiques Ле Пойтевина.
2 [Через задний проход (лат.). — Примечание переводчика.]
78
мым вывод о том, что во многих его навязчивых делириях крысы означали еще и детей1. Изучая происхождение этого нового значения, я сразу натолкнулся на самые ранние и самые важные источники. Однажды, придя на могилу отца, он увидел, как по могильному холму прошмыгнуло большое животное, которое он принял за крысу2. Он предположил, что она появилось из самой могилы отца и только что поедала его труп. С представлением о крысе неразрывно связано то, что она грызет и кусает острыми зубами1; но крысы не могут оставаться злыми, прожорливыми и грязными без наказания — их жестоко преследуют и безжалостно истребляют люди, как он сам не раз с ужасом наблюдал. Ему часто становилось жалко этих несчастных крыс. Но он и сам был таким же мерзким, грязным маленьким негодником, который мог в ярости покусать и которого за это страшно наказывали (ср. с. 72). Он действительно мог найти свое «полное сходство» с крысой4. Судьба, так сказать, предъявила ему в виде рассказа капитана стимульное слово для выявления комплекса [см. с. 75, прим. 1], и он не упустил возможности отреагировать на это навязчивой идеей.
Итак, крысы — в соответствии с самыми ранними и чреватыми последствиями переживаниями — были детьми. И тут он сообщил некий факт, довольно долго исключавшийся им из обшей взаимосвязи, но теперь полностью объяснявший интерес, который он, должно быть, испытывал к детям. Дама, которую он почитал столь долгие годы, но на которой все-таки не решался жениться, вследствие гинекологической операции, удаления обоих яичников, была обречена на бездетность; даже для него, необычайно любившего детей, это было главной причиной его колебаний.
1 Старуха-крысоловка у Ибсена, несомненно, восходит к мифическому крысолову из Гаммельна, который сначала заманивает крыс в воду, а затем теми же средствами возвращает детей из ниоткуда. Также и маленький Эйолф под чарами старухи-крысоловки бросается в воду. В сказании крыса предстает не столько отвратительным, сколько зловещим, можно сказать, хтоническим животным и используется для изображения душ умерших.
1 Одна из земляных ласок, которые так часто встречаются на Венском Центральном кладбище.
3 «Но надо снять с порога заклинанье: Его мне крыса отгрызет.
***
Довольно! Хорошо! Спасибо за старанье!» — говорит Мефистофель. [Гёте, «Фауст», 3-я сцена, перевод Н. Холод ко вс кого.]
4 Погреб Ауэрбаха. [Гёте. «Фауст», часть I, перевод Н. Холодковского:
Сравнил себя с распухшей крысой — И полным сходством поражен.]
79
И только теперь появилась возможность понять необъяснимый процесс при образовании его навязчивой идеи; все это можно было осмысленно перевести с помощью инфантильных сексуальных теорий и символики, известной нам из толкования сновидений. Когда на дневном привале, во время которого он потерял свое пенсне, капитан рассказывал о наказании крысами, сначала его увлек лишь жестоко-сладострастный характер представленной ситуации. Но тут же возникла связь с той детской сценой, в которой он сам укусил кого-то; капитан, который мог выступить за подобные наказания, занял для него место отца и привлек к себе часть вернувшегося озлобления, возникшего тогда против жестокого отца. Промелькнувшую мысль, что нечто подобное может случиться с дорогим ему человеком, можно было бы перевести как желание-побуждение: «Чтоб с тобой сделали нечто подобное», — которое относится к рассказчику, но за ним уже и к отцу. Когда затем через полтора дня1 капитан передает ему посылку, прибывшую наложенным платежом, и просит отдать 3 кроны 80 геллеров обер-лейтенанту А. [с. 45], он уже знает, что «жестокий начальник» заблуждается и что он должен вернуть долг никому иному, как юной почтовой служащей. Поэтому ему хочется дать язвительные ответы, например: «Да, конечно! Что еще придеттебе в голову?» или: «Черта-с два», или: «Черта лысого я верну ему деньги!» — ответы, произнести которые ему не пришлось. Но из-за взбудораженного тем временем отцовского комплекса и воспоминания о той инфантильной сцене у него сформировался ответ: «Да, я верну деньги А., когда у моего отца и моей возлюбленной появятся дети», или: «Столь же верно, как мой отец и дама могут иметь детей, я верну ему деньги». То есть язвительное заверение, основанное на невыполнимом абсурдном условии-.
Но преступление было совершено, он оскорбил двух самых дорогих ему людей — отца и возлюбленную; это требовало наказания, и оно состояло в том, что он связал себя невыполнимой клятвой, которая означала полное повиновение необоснованному требова1 Не в тот же вечер, как он рассказывал вначале. Совершенно невозможно, чтобы заказанное пенсне прибыло в этот же самый день. Он сокращает в воспоминании этот промежуток времени, потому что именно в нем установились решающие мыслительные взаимосвязи, а также потому, что он вытесняет пришедшуюся на него встречу с офицером, который рассказ&п ему о любезном поступке юной почтовой служащей [см. выше, с. 48].
2 Стало быть, также и в речи навязчивого мышления абсурдность означает глумление, равно как и в сновидении. См. «Толкование сновидений» (1900а. глава V! (Ж) [Studienausgabe, т. 2, с. 429]).
80
нию начальника: « Теперь ты действительно должен вернуть деньги А.». В полном повиновении он вытеснил все свое знание, что напоминание капитана основано на ошибочном предположении: «Да, ты должен вернуть деньги А., как того потребовал заместитель отца. Отец ошибаться не может». Его величество тоже ошибаться не может, и если он назвал подданного не подобающим ему титулом, то он и впредь будет носить этот титул.
От этого процесса в его сознание попадают только смутные сведения, однако протест против требования капитана и резкий переход в противоположность представлены и в сознании. (Вначале: «Не отдавай деньги, иначе это [наказание крысами]1 случится», а затем превращение в противоположную по содержанию клятву как наказание за протест [см. с. 45].)
Представим себе еще стечение обстоятельств, при которых образовалась большая навязчивая идея. Из-за долгого воздержания, а также радушного отношения, на которое мог рассчитывать молодой офицер у женщин, его либидо усилилось; кроме того, он отправился на военные учения, находясь в известной размолвке со своей дамой. Это усиление либидо сделало его склонным снова вступить в давнишнюю борьбу с авторитетом отца, и он осмелился помышлять о сексуальном удовлетворении с другими женщинами. Сомнение в уроке отца и размышления по поводу достоинств возлюбленной усилились; в таком расположении духа он позволил себе оскорбить их обоих, а затем за это себя наказал. Тем самым он воспроизвел давнюю модель. Когда потом после военных учений он так долго колеблется, ехать ему в Вену или остаться и выполнить клятву, то в этом он отображает оба конфликта, которые волновали его с давних пор, —должен ли он быть послушным отцу и оставаться верным возлюбленной2.
Еще несколько слов об истолковании содержания санкции: «Иначе с обоими людьми осуществится наказание крысами». Она основывается на влиянии двух инфантильных сексуальных теорий, которые я разбирал в другом месте3. Первая из этих теорий сводит1 [Квадратные скобки самого Фрейда.]
2 Наверное, интересно будет подчеркнуть, что послушание отцу опять-таки совпадает с отдалением от дамы. Если он остается и возвращает деньги А., то этим кается перед отцом и одновременно оставляет даму, поддаваясь притягательной силе другого «магнита». Победа в этом конфликте остается за дамой, однако при поддержке человека с нормальным рассудком.
3 Ср. «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с) Siudienaitsgabe, т. 5. с 179].
81
ся к тому, что дети появляются на свет из заднего прохода; вторая логически добавляет возможность того, что мужчины точно также могут рожать детей, каки женщины. Согласно техническим правилам толкования сновидений, представление о появлении на свет из кишечника может изображаться его противоположностью: проникновением в кишечник (как при наказании крысами) — и наоборот.
Ожидать более простых решений для столь тяжелых навязчивых идей или решений другими средствами, пожалуй, было бы неоправданно. Вместе с решением, к которому мы пришли, делирий, связанный с крысами, был устранен.
82
О ТЕОРИИ1
А. Некоторые общие особенности навязчивых образований2
Данное мною в 1896 году определение навязчивых представлений: они являются «преобразованными, вернувшимися из вытеснения упреками, которые всегда относятся к доставившему удовольствие сексуальному действию, совершенному в детские годы»3, — сегодня мне кажется уязвимым по форме, хотя оно составлено из наилучших элементов. Оно чересчур стремилось к унифицированию и взяло в качестве образца процесс у самих больных неврозом навязчивости, которые с присущей для них склонностью к неопределенности мешают в одну кучу самые разнообразные психические образования в качестве «навязчивых представлений»4. На самом деле корректнее говорить о «навязчивом мышлении», подчеркнув, что навязчивые образования могут иметь значение самых разнообразных психических актов. Их можно определять как желания, искушения, импульсы, размышления, сомнения, приказания и запреты. В целом больные стремятся ослабить эту определенность и приводить в качестве навязчивого представления содержание, лишенное своего аффективного индекса. Пример такой трактовки желания, которое было низведено до простой «мыслительной связи», наш пациент предоставил нам на одном из первых сеансов (с. 52).
1 [Этот подзаголовок был добавлен только в 1924 году.] - Различные пункты, которые обсуждаются здесь и в следующем разделе, уже были упомянуты в литературе, посвященной неврозам навязчивости, как это видно из основательного научного труда, в котором рассматривается эта форма болезни, — опубликованной в 1904 году книги Л. Лёвенфельда «Психические навязчивые явления».
3 «Еще несколько замечаний о защитных невропсихозах» [18966, в начале раздела II].
4 Этот недостаток определения исправляется в самой статье. В ней говорится: «Возвращенные кжизни воспоминания и образованные из них упреки никогда, однако, не попадают в сознание в неизменном виде; то, что осознается как навязчивое представление и навязчивый аффект, замещает патогенное воспоминание для сознательной жизни, — это компромиссные образования между вытесненными и вытесняющими представлениями». Следовательно, вопреде-лени№ необходимо сделать особый акиент на слове «преобразованные».
83
Необходимо также вскоре признать, что до сих пор еше ни разу не удалось должным образом оценить феноменологию навязчивого мышления. Во вторичной защитной борьбе, которую больной ведете проникшими в его сознание «навязчивыми представлениями», возникают образования, заслуживающие особого обозначения. Вспомним, к примеру, о веренице мыслей, которые занимали нашего пациента на обратном пути с военных учений. Это не чисто разумные рассуждения, которые противопоставляются навязчивым мыслям, а, так сказать, помеси между двумя видами мыслей, они включают в себя определенные предпосылки навязчивости, с которой борются, и помещаются (средствами разума) на почву болезненного мышления. На мой взгляд, такие образования заслуживают названия «делирии». Это различие пояснит пример, который я прошу вставить на свое место в истории болезни. Когда во время своей учебы наш пациент предавался описанному сумасбродному поведению: работал до поздней ночи, затем открывал духу отца двери и после этого разглядывал в зеркале свои гениталии (с. 71), — он пытался образумить себя, спрашивая, что бы сказал отец, будь он действительно жив. Но данный аргумент не имел никакого успеха, пока приводился в этой разумной форме; призрак исчез лишь после того, как он преобразовал ту же самую мысль в дил ирозную угрозу: если он еще раз совершит эту бессмыслицу, на том свете случится беда с отцом.
Значение, несомненно, правомерного различия между первичной и вторичной защитной борьбой неожиданным образом ограничивается тем выявленным обстоятельством, что больные сами не знают точной формулировки своих собственных навязчивых представлений. Это звучит парадоксально, но имеет свой смысл. В ходе психоанализа набирается смелости не только пациент, но и, так сказать, его болезнь; она отваживается выражаться яснее. Если отказаться от образного описания, то происходит следующее: больной, который прежде в ужасе отказывался воспринимать свои болезненные продукты, теперь уделяет им свое внимание и узнает их отчетливее и детальнее1.
1 У иных больных отвлечение внимания заходит так далеко, что они вообще не могут указать содержание навязчивого представления или описать навязчивое действие, которое совершалось ими множество раз. [Ср. аналогичные замечания Фрейда о фобиях, а также замечания, приведенные при анализе «маленького Ганса» (19096, Studienausgabe, т. 8, с. 105—106).]
84
Кроме того, более точное знание о навязчивых образованиях можно получить двумя особыми способами. Во-первых, опыт показывает, что сновидения могут привести непосредственный текст навязчивого требования и т. п., который в бодрствовании был известен лишь в исковерканном и обезображенном виде, как в искаженной депеше. Эти тексты появляются в сновидении в виде высказываний, вопреки тому правилу, что высказывания в сновидении происходят оттого, что говорилось днем'. Во-вторых, аналитически прослеживая историю болезни, зачастую убеждаешься в том, что многие следующие друг за другом, но не совпадающие по своей точной формулировке навязчивые представления все же по существу оказываются одними и теми же. Первый раз от навязчивого представления удалосьудачно отбиться, но в другой раз оно возвращается в искаженной форме, не распознается и, возможно, вследствие своего искажения может успешнее отстоять себя в защитной борьбе. Но первоначальная форма является настоящей, и зачастую она позволяет распознать свой смысл совершенно открыто. После того как с большим трудом удалось прояснить непонятную навязчивую идею, нередко от больного можно услышать, что мысли, желания, искушения, такие, как сконструированные, действительно когда-то возникали до появления навязчивой идеи, но не сохранились в памяти. Примеры этого из истории нашего пациента, к сожалению, оказались бы чересчур обстоятельными.
Стало быть, то что официально обозначается как «навязчивое представление», в своем искажении по сравнению с первоначальной формулировкой содержит в себе следы первичной защитной борьбы. Его искажение делает его теперь жизнеспособным, ибо сознательное мышление вынуждено неправильно его понимать, как содержание сновидения, которое само является продуктом компромисса и искажения и в дальнейшем неправильно понимается бодрствующим мышлением2.
Неверное понимание со стороны сознательного мышления можно доказать не только в случае самих навязчивых идей, но и в отношении продуктов вторичной защитной борьбы, например, защитных формул. Здесь я могу привести два хороших примера. Наш
1 Ср. «Толкование сновидений» (1900а, глава VI (Е) [Suidienausgabe, т. 2. с. 406 и далее]). [Данный случай истории болезни «Крысина» в связи с вышеупомянутым феноменом затрагивается в примечании, добавленном в 1909 году в главе VI (А) «Толкования сновидений», там же. с. 304, прим. 2.|
2 [Ср. «Толкование сновидений», глава VI (Г), Studienausgabe, т. 2. с. 480-481.]
85
пациент употреблял в качестве защитной формулы быстро произносимое аЬег(«но»), которое сопровождалось отрицающим движением рукой. Затем однажды он рассказав, что в последнее время эта формула изменилась; он говорит уже не aber, a aber. На вопрос о причине этого новшества, он сообщил, что безударное е второго слога не дает ему гарантии от внушающего страх вмешательства чего-то чуждого и противоположного, и поэтому он решил делать акцент на е. Это объяснение, полностью выдержанное в стиле невроза навязчивости, все же оказалось неудовлетворительным, в лучшем случае оно могло претендовать на значение рационализации; на самом деле aber уподоблялось Abwehr («зашита») — термину, который он знал из наших теоретических бесед о психоанализе. Стало быть, лечение произвольным и делирозным образом использовалосьдля усиления защитной формулы. В другой раз он рассказал мне о своем главном волшебном слове, которое он составил для защиты от всевозможных искушений из начальных букв всех самых благотворных молитв и снабдил добавленным «аминь» (Лтеп). Я не могу привести само слово по причинам, которые сейчас станут понятными1. Услышав его, я вынужден был заметить, что оно скорее было анаграммой имени его почитаемой дамы; в этом имени имелась буква s, которую он поместил в конце, непосредственно перед добавленным Атеп. Следовательно, мы вправе сказать: он свел вместе свое семя (Samen) с возлюбленной, то есть онанировал в воображении с ее персоной. Но сам он эту напрашивающуюся взаимосвязь не замечал; защита позволила вытесненному себя одурачить. Впрочем, это является хорошей иллюстрацией тезиса, что со временем то, от чего защищаются, регулярно создает себе доступ к тому, с чьей помощью от него защищаются.
Если мы утверждаем, что навязчивые мысли подвергаются искажению, подобно мыслям сновидения, до того как они становятся содержанием сна, то нам может быть интересна техника этого искажения, и ничего не мешает приложить ее разнообразные средства к ряду переведенных и понятых навязчивых идей. Но также из этого, соблюдая условия публикации, я могу показатьлишьотдельные образцы. Не все навязчивые идеи нашего пациента были построены столь сложным образом и были такими трудными для раскрытия, как главное представление о крысах. При других использова1 |Как следует из оригинальных записей (1955а), это слово звучало «Gejisamen» (или «Gejsamen»). Даму звали Гизела.]
86
лась очень простая техника, искажение с помощью пропуска — эллипсис, — которая прекрасно используется в остроте, но также и здесь исполняла свой долг как средство защиты от понимания.
К примеру, одна из его самых давних и излюбленных навязчивых идей (имевшая значение напоминания или предостережения) гласила: «Если я женюсь на даме, то с оти.ом (на том свете) случится беда». Если мы вставим пропущенные и известные из анализа промежуточные элементы, то ход мыслей будет таков: «Если бы отец был жив, то из-за моего намерения жениться на даме он разъярился бы точно так же, как тогда в детской сцене; я снова на него разозлился бы и пожелал бы ему зла, а по причине всемогущества1 моих желаний это непременно бы сбылось».
Или другой пример эллиптического решения, точно так же имеющий характер предостережения или аскетического запрета. У него была славная маленькая племянница, которую он оченьлю-бил. Однажды у него возникла идея: «Если ты позволишь себе коитус, то с Эллой случится несчастье (она умрет)». Со вставкой пропущенного: «Каждый раз во время коитуса, даже с посторонней женщиной, ты все же должен думать о том, что от половых сношений в твоем браке ребенок никогда не появится (бесплодие его возлюбленной). Ты будешь так огорчен, что станешь с завистью смотреть на маленькую Эллу и пожелаешь, чтобы у сестры не было ребенка. Эти чувства зависти повлекут за собой его смерть»2.
По всей видимости, эллиптический прием искажения типичен для невроза навязчивости; я с ним сталкивался в навязчивых мыслях и других пациентов. Особенно прозрачным и интересным благодаря определенному сходству со структурой представления о крысах был случай сомнения у одной дамы, страдавшей в основном от навязчивых действий. Она прогуливалась со своим мужем по Нюрнбергу и попросила его зайти вместе с ней в магазин, где купи' Об этом «всемогуществе» см. ниже, с. 92.
; О применении техники пропуска в случае остроты я хочу напомнить с помощью нескольких примеров, которые я заимствую из одного моего труда. («Острота нее отношение к бессознательному», 1905с, Studienausgabe, т. 4, с. 75.] «В Вене живет остроумный и воинственный писатель, который за резкость своих обвинительных выступлений не раз подвергался побоям со стороны тех, кого он изобличал. Однажды, когда обсуждалось новое прегрешение одного из его извечных противников, кто-то сказал: "Если Хэто услышит, он снова получит пощечину"... Бессмыслица исчезает, когда заполняют пробел: "Тогда он напишет такую язвительную статью о данном человеке, что... и т. д."» [Упомянутым «X» был Карл Краус] — Эта эллиптическая острота обнаруживает также содержательное соответствие с вышеприведенным первым примером.
87
ла для своего ребенка разные вещи, в том числе и гребень. Муж, для которого выбор покупок чересчур затянулся, сказал, что по пути в магазин видел у одного антиквара монеты, которые он хочет приобрести; после покупки он зайдет за ней в магазин. Но по ее оценке он отсутствовал слишком долго. Когда он вернулся и на вопрос, где же он задержатся, ответил: «Как раз у того антиквара», —у нее в тот же момент возникло мучительное сомнение, не обладала ли она уже с давних пор купленным для ребенка гребнем. Разумеется, простую взаимосвязь она не могла обнаружить. Мы не можем объяснить это сомнение иначе как смещенное и конструируем все бессознательные мысли следующим образом: «Если верно, что ты был только у антиквара, если я должна в это верить, то тогда я точно так же могу поверить, что уже с давних пор обладаю этим только что купленным гребнем». Стало быть, язвительное, насмешливое сопоставление, похожее на мысль нашего пациента [с. 80]: «Столь же верно, как они оба (отец и дама) могут иметь детей, я верну А. деньги «. У дамы сомнение было связано с бессознательной ревностью, ибо она предположила, что ее муж использовал промежуток времени, чтобы нанести любовный визит.
На этот раз я не возьмусь за психологическую оценку навязчивого мышления. Она принесла бы чрезвычайно ценные результаты и способствовала бы нашему пониманию сущности сознательного и бессознательного больше, чем изучение истерии и гипнотических явлений. Было бы крайне желательно, чтобы философы и психологи, которые понаслышке или исходя из своих общепринятых определений развивают остроумные учения о бессознательном, получили сначала важнейшее впечатление от явлений навязчивого мышления; этого можно было бы чуть ли не требовать, не будь такой способ работы гораздо более трудоемким, чем тот, что освоен ими. Я здесь только еще сообщу, что иногда при неврозе навязчивости бессознательные душевные процессы пробиваются в сознание в самой чистой, неискаженной форме, что прорыв может происходить на самых разных стадиях бессознательного мыслительного процесса и что в моменты прорыва навязчивые представления чаще всего распознаются как давно существующие образования. Отсюда бросающее в глаза явление, что больной неврозом навязчивости, когда вместе с ним пытаются отыскать момент, когда навязчивая идея возникла впервые, в ходеанапиза вынужден отодвигать его все датьше назад, находит для нее все новые первые поводы.
88
Б. Некоторые психические особенности больных
неврозом навязчивости — их отношение
к реальности, к суевериям и к смерти
Я должен здесь рассмотреть некоторые душевные свойства больных неврозом навязчивости, которые сами по себе не кажутся важными, но лежат на пути к пониманию чего-то более важного. У моего пациента они были очень отчетливо выражены; я знаю, однако, что их следует отнести на счет не его индивидуальности, а его недуга и что совершенно типичным образом они обнаруживаются и у других больных неврозом навязчивости.
Наш пациент был весьма суеверен, несмотря на то, что был высокообразованным, просвещенным и весьма сообразительным человеком и порою мог заверять, что во всю эту ерунду нисколько не верит. То есть он был суеверным и в то же время им не был и явно отличался от необразованных суеверных людей, которые ощущают себя единым целым со своей верой. Казалось, он понимает, что его суеверие связано с его навязчивым мышлением, хотя иногда он целиком ему предавался. Такое противоречивое и неустойчивое поведение можно проще всего понять под углом зрения одной определенной гипотезы. Я могу без колебаний предположить, что относительно этих вещей у него имелись два разных и противоположных убеждения, а не одно, скажем, пока еще окончательно не сформировавшееся суждение. Он колебался между двумя этими мнениями в самой явной зависимости от своего прочего отношения к болезни. Как только он брал верх над одной навязчивостью, он потешатся над своей легковерностью, и с ним не случалось ничего, что могло бы его поколебать, но как только он оказывался во власти неразрешенной навязчивости — или что равноценно: сопротивления, — с ним происходили самые странные вещи, приходившие на помощь легковерному убеждению.
Тем не менее его суеверие было суеверием образованного человека, и он обходился без такой чепухи, как страх пятницы, числа «13» и т. п. Но он верил в предзнаменования, в пророческие сны, постоянно встречал тех людей, о которых по необъяснимым причинам только что думая, и получат письма от корреспондентов, которые после длительных перерывов вдруг всплывали у него в памяти. При этом он был довольно правдив или, скорее, верен своему официальному убеждению и не забывал случаи, в которых его самые сильные предчувствия не оправдывались, как. например, в том
89
случае, когда, однажды отправившись летом отдыхать загород, он был абсолютно уверен, что живым в Вену он уже не вернется. Он также признался, что большинство предзнаменований касалось вещей, не имевших особого значения для его персоны, и что, когда он встречал знакомого, которого оченьдавно не вспоминал, но о котором незадолго до этого думал, между ним и этим чудесным образом увиденным человеком затем ничего не происходило. Разумеется, он не мог отрицать, что все важное в его жизни случалось без предзнаменований, в том числе, например, смерть отца, заставшая его врасплох. Но все подобные аргументы ничего не меняли в разногласии убеждений нашего пациента и доказывали лишь навязчивый характер его суеверий, о котором можно было судить уже по их колебаниям, совпадавшим с сопротивлением.
Разумеется, я не мог рационально объяснить все его давние чудесные истории, но что касается аналогичных вещей, случавшихся вовремя лечения, мне удалось ему доказать, что он сам постоянно участвовал в фабрикации чудес, и продемонстрировать, какие средства он при этом использовал. Он пользовался периферическим зрением и чтением, забыванием и прежде всего обманами памяти. В конце он сам помогал мне выявлять небольшие трюки, благодаря которым совершались те чудеса. В качестве любопытного инфантильного источника его веры в исполнение предчувствий и предсказаний однажды выявилось воспоминание о том, как мать очень часто, когда нужно было выбрать определенную дату, говорила: «В такой-то и такой-то день я не смогу; должно быть, я слягу». И действительно, в объявленный день она всякий раз лежала в постели!
Несомненно, он испытывал потребность находить в переживании такие точки опоры для своих суеверий, поэтому обращал такое внимание на известные необъяснимые случайности в обыденной жизни и бессознательным поведением помогал там, где их не хватало. Эту потребность я обнаружил у многих других больных неврозом навязчивости и подозреваю ее еще у нескольких. Мне кажется, что это хорошо объясняется психологическими особенностями невроза навязчивости. Как я уже отмечал (с. 64), при этом расстройстве вытеснение осуществляется не с помощью амнезии, а путем разрыва причинных взаимосвязей вследствие лишения аффекта. По-видимому, у этих вытесненных связей сохраняется известная напоминающая о себе сила — которую я в другом месте сравнил с эндопсихическим восприятием1, — поэтому посредством про1 «Психопатология обыденной жизни» (19016), глава XII, раздел В (б). [Тему суеверия Фрейд затем обсуждает в своей более поздней работе «Жуткое» (1919й).|
90
екции они переносятся во внешний мир и там свидетельствуют о том, что не состоялось в психическом.
Другая общая для больных неврозом навязчивости душевная потребность, имеющая известное родство с только что упомянутой, прослеживание которой ведет глубоко в исследование влечений, — это потребность в неопределенности в жизни или потребность в сомнении. Создание неопределенности — один из методов, которые применяет невроз, чтобы отвлечь больного от реальности и изолировать его от мира, что, впрочем, заложено в тенденции любого психоневротического нарушения. Опять-таки ясно, как много больные делают для того, чтобы избежать определенности и иметь возможность предаваться сомнению; более того, у некоторых эта тенденция находит яркое выражение в их нелюбви к часам, которые позволяют хотя бы определить время, и в их бессознательно осуществляемых уловках обезвредить любой инструмент, исключающий такое сомнение. Наш пациент развил особое умение избегать сведений, которые способствовали бы принятию решения в его конфликте. Так, он не был осведомлен, как обстояли дела у его возлюбленной, имевшие решающее значение для заключения брака, якобы не мог сказать, кто ее оперировал, и какая это была операция — односторонняя или двусторонняя. Он не торопился вспоминать забытое и разузнавать то, чему не было уделено внимание.
Пристрастие больных неврозом навязчивости к неопределенности и сомнению становится для них мотивом, чтобы фиксировать свои мысли преимущественно на тех темах, где неопределенность — явление общечеловеческое, а наши знания и суждения неизбежно остаются подверженными сомнению. Такими темами прежде всего являются: происхождение по отцу, продолжительность жизни, жизнь после смерти и память, которой мы обычно верим, не имея ни малейшей гарантии ее надежности1.
1 Лихтенберг: «Населена ли Луна, — об этом астроном знает примерно с той же уверенностью, с какой он знает, кто был его отец, но не с той, откуда он знает, кто была его мать». — Явилось огромным культурным прогрессом, когда наряду со свидетельством органов чувств люди решились делать выводы и перейти от материнского права к отцовскому. — Доисторические фигуры, у которых маленький персонаж сидит на голове более крупного, изображают происхождение от отца: лишенная матери Афина возникает из головы Зевса. Даже в нашем языке свидетель [Zeuge], который удостоверяет что-либо перед судом, называется в соответствии с мужским участием в деле продолжения рода [Zeugung — зачатие], и еше в иероглифах слово «свидетель» передается через изображение мужских гениталий.
91
Невроз навязчивости самым обильным образом пользуется ненадежностью памяти для симптомообразования; какую роль в мышлении больных играют вопросы о продолжительности жизни и потустороннем мире, мы вскоре узнаем. В качестве самого подходящего перехода я прежде хочу еще обсудить ту черту в суеверии нашего пациента, упоминание о которой несколько раньше (с. 87), несомненно, вызвала недоумение у многих читателей.
Я имею в виду утверждавшееся им всемогущество своих мыслей и чувств, добрых и дурных желаний. Искушение объявить эту идею бредом, выходящим за рамки невроза навязчивости, несомненно, нельзя назвать незначительным; однако точно такое же убеждение я обнаружил и у другого больного неврозом навязчивости, который давно уже выздоровел и ведет нормапъную жизнь. Собственно говоря, все больные неврозом навязчивости ведут себя так, словно разделяют подобное убеждение. Нашей задачей будет — прояснить эту переоценку. Предположим сразу, что в этой вере открыто заявляет о себе часть старой детской мании величия, и спросим нашего пациента, на чем он основывает свое убеждение. Он отвечает, ссылаясь на два события. Когда он во второй раз приехал в ту водолечебницу, где впервые и единожды за все время его состояние улучшилось [ср. с. 38], он снова попросил ту самую комнату, которая благодаря своему расположению способствовав его общению с одной из сиделок. Он получает ответ: комната уже занята одним пожилым профессором, — и реагирует на это известие, значительно снизившее его шансы на излечение, недобрыми словами: «Чтоб его за это паралич разбил». Через две недели ночью он вдруг проснулся, обеспокоенный представлением о трупе, а утром услышал, что у профессора действительно случился удар и что его принесли в комнату примерно в то же время, когда он проснулся1. Второе событие было связано с одной уже немолодой, очень нуждавшейся в любви женщиной, которая весьма любезно вела себя с ним, а однажды прямо спросила, сможет ли он ее полюбить. Он дал отрицательный ответ; через несколько дней он узнал, что женщина выбросилась из окна. Он стал себя упрекать и сказал себе, что в его власти было спасти ее жизнь, если бы подарил ей свою любовь. Таким образом он приобрел убеждение о всемогуществе своей любви и своей ненависти. Не отрицая всемогущества любви, мы хотим подчеркнуть, что в обоих
1 [Этот эпизод Фрейд затем приводит и обсуждает в своей работе «Жуткое» (Studienausgabe, т. 4. с. 262—263).]
92
случаях речь идет о смерти, и присоединимся к напрашивающемуся объяснению, что наш пациент, как и другие больные неврозом навязчивости, вынужден переоценивать воздействие своих враждебных чувств во внешнем мире, поскольку значительная часть внутреннего психического воздействия этих чувств его осознанному знанию была недоступна. Его любовь — или, скорее, его ненависть — действительно чрезвычайно сильны; именно они создают те навязчивые мысли, происхождение которых он не понимает и от которых безуспешно защищается'.
К теме смерти наш пациент имел совершенно особое отношение. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, он проявлял искреннее сочувствие, с благоговением участвовал в похоронах, из-за чего братья и сестры в насмешку его называли «стервятником»; но также и в фантазии он постоянно убивал людей, чтобы выразить искреннее сочувствие близким родственникам покойника. Смерть старшей сестры, когда ему было примерно три с половиной года [см. с. 71], играла в его фантазиях важную роль и самым тесным образом связалась с детскими проступками тех лет. Кроме того, мы знаем, в сколь раннем возрасте его стала занимать мысль о смерти отца, и можем трактовать само его заболевание как реакцию на это событие, которого пятнадцать лет назад он навязчиво желал. Странное распространение его навязчивых опасений на «потусторонний мир» есть не что иное, как компенсация за эти желания смерти отцу. Оно произошло через полтора года, когда снова усилилась печаль по умершему отцу, и должно было, вопреки реатьности и ради желания, до этого проявлявшегося во всевозможных фантазиях, упразднить смерть отца2. В нескольких местах (с. 84 и 86—87) мы научились переводить добавление «на том свете» словами «если бы мой отец был еще жив».
1 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] С тех пор было установлено, что всемогущество мыслей, вернее, желаний, является важной частью примитивной душевной жизни. (См. «Тотем и табу», 1912—1913 [Третья статья, раздел 3, Studienausgabe, т. 9, с. 374-378); в этой книге невроз навязчивости обсуждается во многих местах, в частности в разделах 2 и 3 (в), второй статьи (там же. с. 318— 326, 347-348, 350-351) и в разделе 3 третьей статьи (там же, с. 374-376)].)
2 [Использование больными неврозом навязчивости защитных механизмов «отмены» и «изоляции» (см. ниже. с. 198-199 и с. 101) Фрейд обсуждает в главе VI работы «Торможение, симптом и тревога» (1926с/, Studienausgabe, т. 6, с. 263— 266); психология невроза навязчивости рассматривается в этой работе во многих местах. |
93
Но почти точно так же, как наш пациент, ведут себя и другие больные неврозом навязчивости, которым судьба не уготовила первую встречу с феноменом смерти в столь раннем возрасте. Их мысли непрерывно заняты вопросами о продолжительности жизни и возможности смерти других людей, их склонность к суеверию вначале не нашла другого содержания и, возможно, другого происхождения вообще не имеет. Но мысль о возможности смерти им нужна прежде всего для решения конфликтов, которые они оставили неразрешенными. Важная черта их характера состоит в том, что они не способны принимать решения, особенно в любовных делах; они стремятся отложить любое решение и, пребывая в сомнении, кого им избрать или какие принять меры против того или иного человека, берут в качестве образца старый имперский верховный суд, процессы которого обычно заканчивались до вынесения судебного приговора из-за смерти спорящих сторон. Таким образом, в любом жизненном конфликте они ожидают смерти важного для себя, чаще всего любимого, человека, будь то кто-либо из родителей, соперник или один из объектов любви, между которыми колеблется их симпатия. Вместе с тем такой оценкой комплекса смерти при неврозе навязчивости мы затрагиваем жизнь влечений этих больных, которую теперь мы рассмотрим подробнее.
В. Жизнь влечений и происхождение навязчивости
и сомнений
Если мы хотим прийти к пониманию психических сил, взаимодействие которых создало этот невроз, то будем должны вернуться к тому, что узнали от нашего пациента о поводах к его заболеванию в зрелом возрасте и в детстве. Он заболел, когда ему было за двадцать, столкнувшись с искушением жениться на другой девушке, а не на своей давней возлюбленной. Он избегал решения этого конфликта, откладывая все действия, необходимые для его подготовки, и средства для этого ему предоставил невроз. Колебания между возлюбленной и другой девушкой можно свести к конфликту между влиянием отца и любовью к даме, то есть к конфликтному выбору между отцом и сексуальным объектом, который, если судить по воспоминаниям и навязчивым мыслям нашего пациента, существовал еще в раннем детстве. Кроме того, в отношении своей возлюбленной и отца у него, несомненно, всю жизнь существовал конфликт между циничной любовью и ненавистью. Фантазии о ме94
сти и навязчивые явления, такие, как навязчивое стремление к пониманию или манипулирование с камнем на проселочной дороге [с. 60), свидетельствуют об этом его душевном разладе, который до известной степени был естественен и понятен, ибо возлюбленная сначала отказом [с. 63], а затем своей холодностью дала повод к появлению у него враждебных чувств. Но точно такая же двойственность чувств, как мы узнали благодаря переводу его навязчивых мыслей, определяла его отношения с отцом, и отец тоже должен был дать ему в детские годы повод к враждебности, что мы чуть ли не с полной уверенностью сумели установить. Его отношение к возлюбленной, представлявшее собой смесь нежности и враждебности, большей частью попадало в его сознательное восприятие. Разве что он заблуждался относительно степени и выражения негативных чувств. И наоборот, враждебность к отцу, которая когда-то была совершенно осознанной, давно исчезла из поля зрения и могла быть возвращена в сознание, только преодолев сильнейшее сопротивление пациента. В вытеснении инфантильной ненависти к отцу мы усматриваем тот процесс, который повлек за собой все последующие события в рамках невроза.
Перечисленные по отдельности конфликты чувств у нашего пациента не являются независимыми друг от друга —они попарно друг с другом спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу и наоборот. Но два конфликтных течения, остающихся после этого упрощения, — антагонизм между отцом и возлюбленной и противоположностьлюбви и ненависти в каждых отдельных отношениях — как содержательно, так и генетически никак между собой не связаны. Первый из двух конфликтов соответствует обычному колебанию между мужчиной и женщиной как объектами любовного выбора, который впервые приходится делать ребенку, отвечая на всем известный вопрос: «Кого ты любишь больше: папу или маму?» — и который затем сопровождает его всю жизнь, несмотря на все различия в интенсивности ощущений и в фиксации окончательных сексуальных целей. Разве что обычно эта противоположность вскоре утрачивает характер острого противоречия, непреклонного «или-или»: создается пространство для неодинаковых притязаний обеих сторон, хотя также и у нормального человека уважение одного пола всякий раз подчеркивается обесцениванием противоположного.
Более странным нам кажется другой конфликт — конфликт между любовью и ненавистью. Мы знаем, что зарождающаяся любовь зачастую воспринимается как ненависть, что любовь, которой
95
отказано в удовлетворении, легко обращается в ненависть, и слышим от поэтов, что на бурных стадиях влюбленности оба противоположных чувства какое-то время могут существовать рядом друг с другом, словно соперничая между собой. Однако хроническое сосуществование любви и ненависти к одному и тому же человеку, двух в высшей степени интенсивных чувств, вызывает у нас удивление. Мы могли бы ожидать, что большая любовь давно победила бы ненависть или была бы ею истощена. На самом деле такое дальнейшее существование противоположностей возможно только при особых психологических условиях и при содействии бессознательного состояния. Любовь не смогла уничтожить ненависть, а лишь оттеснила ее в бессознательное, а в бессознательном, будучи защищенной от уничтожения под воздействием сознания,.ненависть может сохраняться и даже усиливаться. Обычно при таких обстоятельствах сознательная любовь реактивным образом достигает особенно большой интенсивности, тем самым становясь способной справляться с постоянно возложенной на нее работой — удерживать своего противника в вытеснении. По-видимому, условием этого странного стечения обстоятельств в любовной жизни является очень раннее, произошедшее в доисторические детские годы разделение обеих противоположностей с вытеснением одного компонента, обычно ненависти1.
Если рассмотреть несколько анализов больных неврозом навязчивости, то сложится впечатление, что такое поведение любви и ненависти, как у нашего пациента, относится к наиболее часто встречающимся, наиболее выраженным, а потому, наверное, к наиболее важным особенностям невроза навязчивости. Но как бы ни было заманчиво свести проблему «выбора невроза»2 к жизни влечений, все же имеется достаточно оснований, чтобы этого искушения избежать, и необходимо себе сказать, что при любом неврозе в качестве носителей симптомов мы выявляем одни и те же подавленные влечения. Ведь ненависть, которую подавляет и удерживает в бессознательном любовь, играет также важную роль в патогенезе исте1 Ср. рассуждения по этому поводу на одном из первых сеансов [выше, с 53-54]. — [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Для этой констелляции чувств Блейлер [1910] дал подходящее наименование «амбивалентность». Впрочем, ср. продолжение рассуждений на эту тему в статье «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/) [см. с. 109 и далее в данном томе].
2 [Этой проблемой Фрейд занимался с давних пор и неоднократно к ней возвращался, см. «Предварительные замечания издателей» к работе «Предрасположение к неврозу навязчивости», ниже, с. 107-108, а также саму эту работу, с. 109 и далее.]
96
рии и паранойи. Мы слишком мало знаем о сущности любви, чтобы прийти к определенному выводу; в частности, совершенно не ясно отношение ее негативного фактора1 к садистскому компоненту либидо. Поэтому, когда мы говорим: «В рассмотренных случаях бессознательной ненависти садистские компоненты любви были конституционально особенно сильно развиты, из-за этого подверглись преждевременному и слишком основательному подавлению и, стало быть, наблюдаемые феномены невроза происходят, с одной стороны, от реактивно усиленной сознательной нежности, с другой стороны, от садизма, продолжающего действовать в бессознательном в виде ненависти», — это имеет ценность предварительной информации.
Но как бы мы ни понимали эти удивительные отношения любви и ненависти, их наличие благодаря наблюдению за нашим пациентом оказывается вне всяких сомнений, и отрадно видеть, насколько легко теперь нам понять загадочные процессы невроза навязчивости, связав их с этим моментом. Если интенсивной любви противостоит, связывая ее, почти такая же сильная ненависть, то ближайшим следствием должен быть частичный паралич воли, неспособность принимать решения во всех действиях, для которых любовь должна быть побуждающим мотивом. Но нерешительность недолго ограничивается одной группой действий. Ибо, во-первых, какие действия любящего человека не связаны с его основным мотивом? Во-вторых, сексуатъное поведение обладает властью образца, по которому оно преобразует остальные реакции человека, и, в-третьих, психологическая особенность невроза навязчивости состоит в том, что он широко пользуется механизмом смещения. Таким образом, неспособность принимать решения постепенно распространяется на все поведение человека.
Отсюда господство навязчивоапей и сомнений, которые встречаются нам в душевной жизни больного неврозом навязчивости. Сомнение соответствуют внутреннему восприятию нерешительности, которая вследствие торможения любви ненавистью овладевает больным при любом намеренном действии. По существу именно сомнение в любви субъективно и должно быть самым надежным, которое
1 «Мне часто хочется, чтобы его не было больше среди живых. Но если бы такое сбылось, я знаю, что стал бы еще во много крат несчастнее, столь беззащитен я перед ним», — говорит Алкибиад о Сократе в «Пире». [Некоторые более поздние воззрения Фрейда на эту тему можно изложены на последних страницах работы «Влечения и их судьбы» (1915с; Studiemiusgabe. т. 3, с. 90-102) и в главе IV работы «Я и Оно» (1923*).]
4 Навязчивость и паранойя
97
диффундирует во все остальное и преимущественно смешается на самые индифферентные мелочи1. Кто сомневается в своей любви, может, должен сомневаться и во всем ост&чьном, менее значительном2.
Это то же сомнение, которое при защитных мерах ведет к неопределенности и беспрерывному повторению, чтобы устранить неопределенность, и в конце концов оно приводит к тому, что эти защитные действия становятся такими же неосуществимыми, как и первоначально заторможенное решение в любви. В начале моих исследований' мне пришлось предположить другое, более общее происхождение неуверенности у больных неврозом навязчивости, которое, казалось, ближе прилегает к норме. Если, к примеру, при написании письма другой человек мне помешал, задав какой-то вопрос, то после этого я ощущаю оправданную неуверенность по поводу того, что из-за помехи чего-то не написал, и для надежности я вынужден еше раз прочесть письмо после того, как оно было готово. Я мог также думать, что неуверенность больных неврозом навязчивости, например во время их молений, происходит оттого, что в деятельность, связанную с чтением молитв, у них непрерывно в качестве помех вмешивались бессознательные фантазии. Эта гипотеза была верной, и вместе с тем ее легко можно примирить с нашим прежним утверждением. Действительно, неуверенность в осуществлении защитной меры происходит от мешаюших бессознательных фантазий, но эти фантазии содержат противоположный импульс, от которого приходилось защищаться как раз при помощи молитвы. Это отчетливо проявляется у нашего пациента, когда помеха не остается бессознательной, адает о себе знать открыто. Когда во время молитвы он хочет произнести: «Боже, храни ее!», — внезапно из бессознательного прорывается враждебное «не», и он догадывается, что это — начало проклятия (с. 62). Если бы это «не» осталось без1 Ср. изображение с помощью мелочи в качестве технического приема остроты. |«Острота и ее отношение к бессознательному» (1905с), глава II, Sudienausgabe, т. 4. с. 77-78). См. также «Навязчивые действия и религиозные отправления» (19076). выше, с. 20. Фрейд высказался по этому пункту еше раз. а именно в конце своей работы «Вытеснение» (95d), Sudienausgabe, т. 3, с. 117.]
:Любовные стихи Гамлета Офелии (акт II, 2-я сцена):
Не верь, что солнце ясно. Что звезды — рой огней. Что правда лгать не властна, Но верь любви моей.
(Перевод М. Лозинского.) -! |В ранней работе «Obsessions et phobies» (1895с).J
98
молвным, то он также оказался бы в состоянии неуверенности и все снова и снова продлеват бы свою молитву; после того как оно прозвучало, он в конце концов отказатхя от молитвы. Но прежде чем это сделать, он, как и все больные неврозом навязчивости, испробо-ват всевозможные методы, чтобы воспрепятствовать вмешательству противоположности, — сокращение молитвы, ускоренное ее про-говаривание; другие стараются каждое такое защитное действие тщательно «изолировать»' от остального. Однако все эти технические приемы никакой долговременной пользы не приносят; если любовный импульс, сместившись на незначительное действие, сумел чего-то добиться, то за ним вскоре последует враждебный импульс и уничтожит весь его труд.
Обнаружив затем слабое место в обеспечении нашей душевной жизни, ненадежность памяти, с его помощью больной неврозом навязчивости может распространить сомнение на все, даже на совершенные уже действия, которые пока еще не находились в связи с комплексом любви и ненависти, и на все прошлое. Я напомню пример той женщины, которая только что в магазине купила гребень для своей матенькой дочери и, заподозрив своего мужа, начала сомневаться, необладалалионаужеэтим гребнем давно [с. 87—88J. Не говорит ли эта женщина напрямую: «Раз я могу усомниться в твоей любви (а это было всего лишь проекцией ее сомнений в собственной любви к нему), то я могу усомниться также во всем», — и не выдает ли она этим нашему пониманию скрытый смысл невротического сомнения?2
Однако навязчивость — это попытка компенсации сомнения и коррекции невыносимых состояний торможения, о которых свидетельствует сомнение. Если с помощью смещения в конце концов удается довести до решения какое-либо из заторможенных намерений, то оно должно осуществиться; правда, оно уже не будет первоначальны^), но запруженная в нем энергия уже не сможет отказаться от возможности найти для себя отвод в замещающем действии. Таким образом, она проявляется в повелениях и запретах, когда то нежный, то враждебный импульс завоевывает этот путь к отводу. Напряжение, когда навязчивое повеление не может быть выполнено, становится невыносимым и воспринимается как сильнейшая
1 [См. прим. 2 на с. 93, выше.]
2 [Некоторые замечания о другом механизме сомнения при истерии содержатся в начале раздела I истории болезни «Доры» (1905е, Sudienausgabe, т. 6, с. 95-96). О сомнении в связи со сновидениями см. «Толкование сновидений» (1900а), глава VII (A) {Sudienausgabe. т. 2. с. 494 и далее).]
99
тревога. Носам путь к сместившемуся на мелочь замещающему действию столь бурно оспаривается, что оно, как правило, может осуществиться лишь как защитная мера, самым тесным образом смыкающаяся с импульсом, от которого требуется защититься.
В результате своего рода регрессии место окончательного решения занимают подготовительные действия, мышление заменяет действие, и вместо замещающего действия с навязчивой силой утверждается та или иная мыслительная предварительная ступень поступка. В зависимости оттого, насколько выражена эта регрессия от действия к мышлению, случай невроза навязчивости приобретает характер навязчивого мышления (навязчивого представления) или навязчивого действия в узком смысле слова. Однако эти настоящие навязчивые действия становятся возможными лишь потому, что в них в виде компромиссных образований произошло своего рода примирение двух борющихся между собой импульсов. Навязчивые действия все больше приближаются — причем чем дольше длится недуг, тем отчетливее — к инфантильным сексуальным действиям по типу онанизма. Таким образом, при этой форме невроза все же совершаются любовные действия, но только при помощи новой регрессии; они уже не относятся к другому человеку, объекту любви и ненависти, а являются аутоэротическими, как в детстве.
Регрессии первого вида — от действия к мышлению — благоприятствует другой фактор, участвующий в возникновении невроза. В историях больных неврозом навязчивости регулярно встречается раннее проявление и преждевременное вытеснение сексуального влечения к разглядыванию и знанию, которое и у нашего пациента отчасти управляет его инфантильной сексуальной деятельностью [с. 39 и далее]1.
Мы уже упоминали значение садистских компонентов для ге-неза невроза навязчивости; там, где влечение к знанию преобладает в конституции больного неврозом навязчивости, главным симптомом невроза становится резонерство. Сексуализируется сам мыслительный процесс, поскольку сексуальное удовольствие, которое обычно относится к содержанию мышления, обращается на сам мыслительный акт, а удовлетворение, получаемое при достижении умозаключения, ощущается как сексуальное удовлетворение. Это отношение влечения к знанию к мыслительным процессам делает его особенно пригодным в различных формах невроза навязчивос1 |С этим, вероятно, также связана в среднем поистине большая интеллектуальная одаренность больных неврозом навязчивости.]
100
ти, в которых оно присутствует, энергию, тщетно пытающуюся пробиться к действию, привлекать к мышлению, где предоставляется возможность приятного удовлетворения другого рода. Таким образом, при помощи влечения к знанию замещающее действие далее может смениться подготовительными мыслительными актами. Но отсрочка в действии вскоре находит свою замену в виде промедления в мыслях, и весь процесс, сохраняя все свои особенности, в конечном счете переводится в новую область, подобно тому, как американцы способны «moven»' дом. ,
Теперь я бы позволил себе, опираясь на вышеприведенные рассуждения, определить давно искомую психологическую особенность, которая придает продуктам невроза навязчивости свойство «навязчивости». Навязчивыми становится такие мыслительные процессы, которые (вследствие встречного торможения на моторном конце мыслительной системы) совершаются с затратами энергии, обычно предназначенными — как в количественном отношении, так и в качественном отношении — только для действия, то есть такие мысли, которые должны регрессивно замещать поступки. Наверное, не встретит возражения гипотеза, что обычно в силу экономических причин мышление имеет дело с меньшими смещениями энергии (вероятно, на более высоком уровне [катексиса]), чем действия, предназначенные для отвода или для изменения внешнего мира2.
То, что в виде навязчивой мысли с чрезмерной силой пробилось в сознание, должно теперь застраховаться от усилий сознания его устранить. Мы уже знаем, что эта зашита обеспечивается искажением, которому навязчивая мысль подверглась до своего осознания. Но это не единственное средство. Кроме того, отдельная навязчивая идея редко упускает возможность исчезнуть из ситуации своего возникновения, в которой, несмотря на искажение, понять ее было бы проще всего. С этой целью, с одной стороны, вставляется интервал между патогенной ситуацией и последующей навязчивой идеей, который сбивает с толку каузальные исследования сознательного мышления3; с другой стороны, содержание навязчивой идеи выводится из его особых условий путем обобщения.
1 [От английского «move» — передвинуть, переместить. — Примечание переводчика.]
2 [Последнее утверждение Фрейд выдвинул еще раньше в главе VII (Д) «Толкования сновидений» (Studienausgabe, т. 2, с. 569). Затем он его повторил в работе «Положения о двух принципах психического события» (19116).]
' [Процесс «изоляции». См. прим. 2, с. 93. выше.]
101
Пример этого наш пациент дает в «навязчивом понимании» (с. 60); пожалуй, еще лучший — другая больная, которая запрещала себе носить какие-либо украшения, хотя поводом к этому послужило одно-единственное украшение, из-за которого она завидовала матери и которое, как она надеялась, когда-нибудь достанется ей по наследству. Наконец, защите навязчивой идеи от сознательной работы по ее устранению служит еще неопределенность или двусмысленность выбранной формулировки, если мы хотим ее отделить от единообразного искажения. Эта неверно понятая формулировка может теперь войти в делирии, и последующие усовершенствования или замены навязчивости будут опираться на неправильное понимание, а не на действительный текст. И все же можно наблюдать, что эти делирии стремятся образовывать все новые связи с содержанием и точным текстом навязчивости, не воспринятыми в сознательном мышлении.
Я хотел бы еще раз вернуться к жизни влечений больных неврозом навязчивости, чтобы сделать одно- единственное замечание. Наш пациент оказался также человеком, имевшим хороший нюх, который, по его утверждению, в детстве, словно собака, узнавал любого человека по запаху и которому еще и сегодня обонятельные восприятия говорили больше, чем другим людям1. Нечто подобное я обнаруживал и у других невротиков, у больных неврозом навязчивости и у истериков, и приучил себя принимать во внимание роль в генезе неврозов удовольствия от обоняния, которое исчезает вдет-стве2. В целом я хотел бы поставить вопрос, не является ли снижение обоняния, ставшее неизбежным из-за отдаления человека от земли, и этим обусловленное органическое вытеснение удовольствия от обоняния главными слагаемыми его предрасположенности к невротическим заболеваниям. Тогда стало бы понятно, что в восходящей культуре именно сексуальная жизнь должна быть принесена в жертву вытеснению. Ведь мы давно уже знаем, сколь тесная связь возникла в животной организации между сексуальным влечением и функцией органа обоняния3.
1 Я добавлю, что в его детские годы господствовали ярко выраженные коп-рофолические наклонности. С этим связана уже отмечавшаяся анальная эротика (с. 77 [выше]).
2 Например, при известных формах фетишизма. [Этот пункт подробнее обсуждается Фрейдом в примечании, добавленном в 1910 году к первому из трех очерков по теории сексуальности (19053 [К этой теме Фрейд еще раз вернулся намного позднее, а именно в главе IV работы «Недомогание культуры» (1930с), Studienausgabe, т. 9, с. 229—230, прим., и с. 235—236, прим. 2.]
102
В завершение этой работы я хочу выразить надежду, что мои во всех смыслах неполные сообщения по меньшей мере дадут стимул другим, углубившись в исследование невроза Навязчивости, выявить нечто большее. Характерное в этом неврозе, то, что отличает его от истерии, на мой взгляд, следует искать не в жизни влечений, а в психологических условиях. Я не могу оставить своего пациента, не выразив впечатления, что он словно распался на три личности; я бы сказал: на бессознательную и на две предсознательные, между которыми могло колебаться его сознание. Его бессознательное охватывало побуждения, подавленные в раннем детстве, которые можно охарактеризовать как страстные и недобрые; в своем нормальном состоянии он был добрым, жизнерадостным, уверенным в себе, умным и свободомыслящим, но в своей третьей психической организации он предавался суеверию и аскетизму, и поэтому он мог иметь два убеждения и отстаивать двоякого рода мировоззрения. Эта пред-сознательная личность содержала преимущественно реактивные образования в ответ на свои вытесненные желания, и нетрудно было предвидеть, что при дальнейшем сохранении болезни она истощила бы нормальную личность. В настоящее время у меня есть возможность исследовать одну даму, тяжело страдающую от навязчивых действий, которая аналогичным образом распалась на терпимую, жизнерадостную и на необычайно мрачную, аскетическую личность. Первую она выдвигает вперед в качестве своего официального Я, в то время как находится во власти последней. Обе психические организации имеют доступ к ее сознанию, и за аскетической личностью можно выявить совершенно неизвестное ей бессознательное ее существа, состоящее из древних, давно вытесненных импульсов желаний1.
1 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Пациент, которому приведенный анализ вернул психическое здоровье, как и многие другие ценные и полные надежд молодые люди, погиб в великой войне.
103
Предрасположение к неврозу
навязчивости
О проблеме выбора невроза
(1913)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1913 Int. Z. arzt. Psychoanai, т. 1 (6), 525-532.
1918 S. К. S. N.. т. 4, 113-124. (1922, 2-е изд.)
1924 G. S., т. 5, 277-287.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 3—15.
1931 Neurosenehre und Technik, 5—16.
1942 G. W.,7.8, 442-452.
Эту работу Фрейд прочитал на 4-м Международном психоаналитическом конгрессе, который состоялся 7 и 8 сентября 1913 года в Мюнхене, а в конце этого же года ее опубликовал.
В ней обсуждаются две особенно важных темы. Первая из них — это упомянутая в подзаголовке проблема «выбора неврозов»1, которой Фрейд стал интересоваться очень рано, о чем свидетельствуют уже публикации 1896 года, см., например, «Об этиологии истерии» (1896с, Studienausgabe, т. 6, с. 79—80). Она также упоминается в нескольких письмах Флиссу, написанных в это время, а также в течение следующих двух-трех лет (Freud, 1950a).
В этих ранних подходах к проблеме можно выделить два решения, которые, тем не менее, совпадают в том смысле, что предполагают травматическую этиологию неврозов. Первым решением явилось упомянутая в данной работе (ниже, с. 111) теория активности и пассивности, согласно которой пассивные сексуальные переживания в раннем детстве должны предрасполагать к истерии, а активные — к неврозу навязчивости. Спустя десять лет, при обсуждении роли сексуальности в неврозах (1906а), Фрейд отверг эту теорию {Studienausgabe, т. 5, с. 153). Во второй из этих ранних теорий, которую не всегда можно четко отделить от первой, в качестве главного фактора рассматривается временная последовательность. То, какую форму принимает невроз, зависит от фазы жизни, в которой произошло травматическое событие, или -— в другой версии — от фазы жизни, в которой были мобилизованы защитные меры, направленные против повторного переживания травматического события.
Прошло немало времени, прежде чем Фрейд опубликовал нечто новое с точки зрения дальнейшего развития или модификации этих представлений. Лишь на последних страницах его «Трех очерков по теории сексуальности» (1905d, Studienausgabe, т. 5, с. 138 и далее) сложный процесс сексуального развития представлен в но1 Разумеется, речь здесь идет исключительно о психоневрозах.
107
вой версии хронологической теории: речь идет о последовательности возможных «мест фиксации», на которых застревает процесс развития и к которым может произойти регрессия, если возникают трудности на более поздних стадиях жизни. Через несколько лет — а именно в работе «Положения о двух принципах психического события» (191 Ь) и (гораздо подробнее) в появившемся примерно в это же время анализе Шребера (1911с, ниже, с. 191 и далее) — Фрейд определенно высказался об отношениях между этой последовательностью мест фиксации и выбором неврозов. (По всей видимости, Фрейд имел в виду именно эти работы, когда здесь [с. 110] указал на то, что еще раньше пытался подступиться к проблеме.) Однако в данной статье сам вопрос рассматривается в более общей форме.
Это ведет ко второй из обсуждаемых здесь тем, имеющей особое значение, а именно к вопросу о догенитальных «организациях» либидо. Само по себе это представление сегодня нам настолько знакомо, что мы с удивлением узнаем, что оно впервые появилось в данной работе; на самом деле раздел в «Трех очерках» (Studienausgabe, т. 5, с. 103—106), в котором рассматривается весь этот комплексе вопросов, был добавлен Фрейдом только в 1915 году, то есть через два года после публикации данной работы. Разумеется, изучение не генитальных парциальных сексуальных влечений началось гораздо раньше, и оно занимает важное место уже в первом издании «Трех очерков». Тем не менее новой является точка зрения, что в нормальном сексуальном развитии имеются фазы, в которых в общей картине преобладает то или иное парциальное влечение.
В данной работе обсуждается только одна из этих фаз, а именно анально-садистская. Фрейд уже выделил две более ранние фазы сексуального развития, которые, однако, не характеризуются преобладанием какого-либо парциального влечения. Самая ранняя из этих фаз — аутоэротическая фаза, предшествующая любому выбору объекта, — появляется уже в первом издании «Трех очерков» (Studienausgabe, т. 5, с. 88). Следующую фазу, в которой происходит первый выбор объекта, но при этом объект по-прежнему совпадает с собственным «я» ребенка, Фрейд ввел под названием «нарцизм» за три или четыре года до публикации настоящей работы (см. прим. 3, ниже, с. 184). Две следующие организованные фазы развития либидо— одну более раннюю, а другую более позднюю, чем анально-садистская — еще предстояло описать. Более ранняя, оральная фаза, опять-таки характеризуется преобладанием парциального влечения; на нее впервые намеком указывается в уже упомянутом разделе «Трех очерков» 1915 года издания (Studienausgabe, т. 5, с. 103). Более поздняя фаза, теперь уже не догени-тальная, но пока еще и не совсем генитальная в понимании взрослого, «фаллическая» фаза, была описана лишь по прошествии многих лет в работе Фрейда «Инфантильная генитальная организация» (1923*?, Studienausgabe, т. 5, с. 237 и далее).
108
Проблема, каким образом и почему человек может заболеть неврозом, несомненно, относится к тем вопросам, на которые должен дать ответ психоанализ. Однако вполне вероятно, что этот ответ можно будет дать только по поводу другой и более частной проблемы — проблемы, почему тот или этот человек должен заболеть именно этим определенным неврозом и никаким другим. В этом состоит проблема выбора невроза.
Что мы знаем в настоящее время об этой проблеме? Собственно говоря, здесь не вызывает сомнений лишь одно-единственное общее положение. Мы разделяем причины болезни, имеющие отношение к неврозам, нате, что человек привносит с собой в жизнь, и те, что привносит в него жизнь, на конституциональные и акцидентные, в результате взаимодействия которых, как правило, и возникает болезнь. Только что оглашенный тезис означает, что основания для принятия решения при выборе невроза всегда первого рода, то есть это решение определяется предрасположениями1 и не зависит от патогенно действующих переживаний.
Где мы ищем происхождение этих предрасположений? Мы обратили внимание на то, что рассматриваемые психические функции — прежде всего сексуальная функция, но также и различные важные функции Я, — прежде чем достичь состояния, характерного для нормального взрослого человека, должны пройти долгое и сложное развитие. Мы предполагаем, что это развитие не всегда осуществляется безупречно, что общая функция претерпевает последовательное изменение. Где его часть задерживается на предыдущей ступени, там возникает так называемое «место фиксации»,
1 [В этой статье Фрейд использует всегда термин «предрасположение» в смысле чего-то исключительно конституционального или наследственного. В более поздних работах он дает ему расширенное значение и понимает под ним также воздействия детских переживаний. Это отчетливо выражается в 23-й лекции по введению в психоанализ (1916—1917, Studienausgabe, т. 1, с. 352—354). Упомянутый в тексте «общий тезис» был выдвинут Фрейдом в его работе, посвященной роли сексу&чьности в этиологии неврозов (1906а. Studienausgabe, т. 5, с. 153).)
109
к которой в случае заболевания, вызванного внешним нарушением, может регрессировать функция.
Таким образом, наши предрасположения представляют собой задержки в развитии. В таком понимании нас утверждает анаюгия с фактами обшей патологии при других заболеваниях. Однако при ответе на вопрос, какие факторы могут вызывать такие нарушения развития, психоаналитическая работа останавливается и уступает решение этой проблемы биологическому исследованию1.
Основываясь на этих гипотезах, мы уже за несколько лет до этого рискнули подступиться к проблеме выбора невроза2. Направление нашей работы, которая сводится к тому, чтобы разгадать нормальные условия из их нарушений, заставила нас избрать совершенно особый и неожиданный пункт нападения. Последовательность, в которой обычно приводятся основные формы психоневрозов — истерия, невроз навязчивости, паранойя, dementia praecox3 — соответствует (пусть и не совсем точно) хронологическому порядку, в котором эти патологии прорываются в жизни. Истерические формы болезни можно наблюдать уже в раннем детстве, невроз навязчивости обнаруживает свои первые симптомы обычно во втором периоде детства (в возрасте от шести до восьми лет); два других психоневроза, объединенных мною как парафрения4, проявляются только после пубертата и в зрелом возрасте. Эти проявляющиеся последними нарушения прежде всего оказались доступными нашему исследованию предрасположений, оканчивающихся выбором невроза. Присущие им обоим свойства мании величия, отхода от мира объектов и трудности переноса заставили нас прийти к выводу, что предрасполагающую к ним фиксацию нужно искать на стадии развития либидо до выбора объекта, то есть в фазе аутоэротизма и нарцизма. Следовательно, эти столь поздно проявляющиеся формы заболевания восходят к очень ранним торможениям и фиксациям.
Соответственно, мы бы указали на то, что предрасположение к истерии и неврозу навязчивости, к двум истинным неврозам пе1 С тех пор как благодаря работам В. Флисса было открыто значение для биологии определенных временных величин, появилась возможность предположить, что нарушение развития объясняется временным изменением всплесков развития.
- [См. «Предварительные замечания издателей», с. 108.]
3 [Ранее слабоумие (лат.). — Примечание переводчика.]
4 [Только в первом издании это последнее предложение звуч&вд следующим образом: «...психоневрозов, обозначенных мною как парафрения и паранойя».]
ПО
реноса с образованием симптомов в раннем возрасте, следует искать в более ранних фазах развития либидо. Однако в чем состоит здесь задержка развития и, прежде всего, в чем заключается фазовое различие, которое должно было лежать в основе предрасположения к неврозу навязчивости, а не к истерии? Об этом ничего долго нельзя было узнать, и от моих ранее предпринятых попыток разгадать эти две диспозиции — например, что истерия, должно быть, обусловлена пассивностью, а невроз навязчивости активностью в инфантильном переживании — вскоре пришлось отказаться как неудачных1.
Я возвращаюсь теперь на почву клинического индивидуального наблюдения. Я долгое время наблюдал одну больную, невроз которой претерпел необычное изменение. Он возник после травматического переживания в виде тревожной истерии и на протяжении нескольких лет сохранял этот характер. Но однажды он неожиданно превратился в невроз навязчивости в самой тяжелой форме. Такой случай должен быть важным в нескольких отношениях. С одной стороны, он, вероятно, мог претендовать на значение двуязычного документа и показать, как идентичное содержание выражается обоими неврозами на разных языках. С другой стороны, он угрожал вступить в противоречие с нашей теорией предрасположения как задержки развития, если бы мы не решились предположить, что у индивида в развитии его либидо может быть несколько слабых мест2. Я себе сказал, что не имею права отвергать эту последнюю возможность, но вместе с тем очень хотел понять этот случай болезни.
В ходе аначиза этого случая, мне довелось увидеть, что положение вещей было совершенно иным, чем мне казатось. Невроз навязчивости представлял собой не очередную реакцию на ту же самую травму, которая вначаае вызвала тревожную истерию, а реакцию на второе событие, которое полностью обесценило первое. (Стало быть — правда, пока еще допускающее обсуждение — исключение из нашего тезиса, утверждающего независимость выбора невроза от переживания [с. 109].)
К сожалению, в силу известных причин я не могу вдаваться в историю болезни пациентки столь глубоко, какмне бы того хоте1 [См. «Предварительные замечания издателей», с. 107.]
2 [Ср. в связи с этим некоторые замечания в анализе Шребера (1911с. с. 199, ниже.|
111
лось, и вынужден ограничиться нижеследующими сообщениями. До своего заболевания пациентка была счастливой, почти полностью удовлетворенной женщиной. Она хотела обзавестись детьми, будучи мотивированной инфантильной фиксацией желания, и заболела, узнав, что не сможет родить детей отсвоего исключительно любимого мужа. Тревожная истерия, которой она среагировала на эту фрустрацию, соответствовала, как она вскоре сама сумела понять, отказу от фантазий о соблазнении, в которых осуществлялось закрепившееся желание родить ребенка. Теперь она стала делать все для того, чтобы не позволить своему мужу догадаться, что она заболела вследствие причиненной им фрустрации. Но я не стал бы утверждать без веских причин, что каждый человек в своем собственном бессознательном обладает инструментом, с помощью которого он способен толковать проявления бессознательного у другого; муж без признания или объяснения понял, что означает тревога у его жены, обиделся из-за этого, того не показывая, и со своей стороны среагировал теперь невротически, отказав — впервые за все время — в половом сношении. Сразу после этого он уехал, жена считала, что он навсегда стал импотентным, и за день до его ожидаемого возвращения у нее возникли первые симптомы невроза навязчивости.
Содержание невроза навязчивости состояло в мучительном навязчивом умывании, навязчивом соблюдении чистоты и в чрезвычайно энергичных защитных мерах против причинения тяжелого вреда, то есть в реактивных образованиях, направленных против анально-эротических и садистских импульсов. В таких формах должна была выражаться ее сексуальная потребность после того, как ее генитальная жизнь была полностью обесценена импотенцией единственного для нее мужчины.
С этим моментом связан недавно созданный мною небольшой фрагмент теории, который, разумеется, только на первый взгляд основывается на этом одном наблюдении, а на самом деле обобщает огромную сумму более ранних впечатлений, которые, однако, только после этого последнего опыта стали способными оформиться в понимание. Я себе сказал, что моя схема развития либидиноз-ной функции нуждается в новой вставке. Вначале я выделял только фазу аутоэротизма, в которой отдельные парциальные влечения, каждое само по себе, ищут своего исполненного удовольствием удовлетворения в собственном теле, а затем стремятся к объединению всех парциальных влечений для выбора объекта под приматом гениталий, служа продолжению рода. Как известно, анализ парафре-ний вынудил нас вставить между этим стадию нарцизма, в которой
112
выбор объекта уже произошел, однако объект по-прежнему совпа-даетс собственным «я»1. И теперьмы видим необходимость допустить еще одну стадию перед окончательным формообразованием, на которой парциальные влечения уже объединены для выбора объекта, объект уже противопоставляется собственной персоне как посторонний, но примат генитальных зон еще не установлен. Парциальные влечения, которые преобладают в этой догенитальной организации1 сексуальной жизни, являются скорее анально-эроти-ческими и садистскими.
Я знаю, что каждая подобная формулировка вначале кажется странной. И только благодаря выявлению ее связей с нашим прежним знанием она становится для нас хорошо знакомой, и в конце концов ее судьба нередко заключается в том, что она признается незначительным, давно напрашивавшимся нововведением. Итак, перейдем теперь со сходными ожиданиями к обсуждению «догенитальной сексуальной организации».
а) Уже многим наблюдателям бросалась в глаза и с особой остротой в конечном счете была подчеркнута Э. Джонсом та чрезвычайная роль в симптоматике невроза навязчивости, которую играют импульсы ненависти и анальной эротики. (Jones, 1913.) Теперь это непосредственно вытекает из нашей формулировки, если они являются парциальными влечениями, вновь взявшими на себя в неврозе функцию представительства генитальных влечений, предшественниками которых он и были в развитии.
Здесь включается до сих пор скрывавшаяся часть из истории болезни нашей пациентки. Ее сексуальная жизнь началась в самом нежном детском возрасте с садистских фантазий о побоях. После их подавления наступил необычайно долгий латентный период, в котором девочка прошла высоконравственное развитие, не пробудившее женского сексуального ощущения. С заключением в юные годы брака начался период нормальной сексуальной жизни в качестве счастливой жены, который продолжался в течение нескольких лет, пока первая серьезная фрустрация не послужила причиной истерического невроза. С последующим обесценением генитальной жизни ее сексуальная жизнь, как уже отмечалось, опустилась на инфантильную ступень садизма.
1 [См. более позднюю работу Фрейда о нарцизме (1914с); он уже не раз Излагал эту мысль, прежде всего в анализе Шребера, см. ниже, с. 184 и далее.| : |Это выражение появляется здесь впервые.]
13
Нетрудно определить особенность, которой этот случай невроза навязчивости отличается от других, более часто встречающихся, которые начинаются в более юные годы и с тех пор протекают хронически с более или менее заметными обострениями. В этих других случаях сексуальная организация, которая содержит предрасположение к неврозу навязчивости, однажды возникнув, никогда снова полностью не преодолевается; в нашем случае она сначала сменилась более высокой степенью развития, а затем снова активировалась в результате регрессии.
б) Если, отталкиваясь от нашей формулировки, мы будем искать привязку к биологическим взаимосвязям, то мы не вправе забывать, что противоположность мужского и женского, которая вводится функцией продолжения рода, еще не может существовать на ступени догенитального выбора объекта. Вместо нее мы обнаруживаем противоположность стремлений с активной и пассивной целью, которая вдальнейшем спаивается с противоположностью полов. Активность обеспечивается общим влечением к овладению, которое мы и называем садизмом, если его обнаруживаем на службе у сексуштьной функции; оно должно также выполнять важные вспомогательные функции в полностью развитой нормальной сексуальной жизни. Пассивное течение питается анальной эротикой, эрогенная зона которой соответствует старой, недифференцированной клоаке. Преобладание этой анальной эротики на догенитальной ступени организации у мужчины оставляет после себя предрасположение к гомосексуализму, когда достигается следующая ступень сексуальной функции, ступень примата гениталий. Надстройка этой последней фазы над предыдущей и происходящая при этом переработка развития либидинозных катексисов ставит перед аналитическим исследованием самые интересные задачи.
Может показаться, что всех рассматриваемых здесь трудностей и осложнений удастся избежать, если отрицать наличие догенитальной организации сексуальной жизни, а саму сексуальную жизнь приравнять к генитальной функции и к функции размножения, равно как и с нее начинать. В таком случае с учетом результатов аналитического исследования, не допускающих неверного истолкования, о неврозах следовало бы сказать, что вследствие процесса сексуального вытеснения они вынуждены выражать сексуальные стремления через другие не сексуальные влечения, то есть компенсаторным образом сексуализировать последние. Но поступая так, мы отходим от психоанализа. Мы снова оказываемся там, где находились до психоанализа, и вынуждены отказаться от полученного с его по114
мошью понимания взаимосвязи между здоровьем, перверсией и неврозом. Психоанализ настаивает на признании сексуальных парциальных влечений, эрогенных зон и полученного таким образом расширенного понятия «сексуальная функция» в противоположность более узкому понятию «генитальная функция». Впрочем, достаточно пронаблюдать за нормальным развитием ребенка, чтобы отказаться от подобного искушения.
в) В области развития характера нам приходится сталкиваться с теми же силами влечения, действие которых мы выявили в неврозах. Однако их строгого теоретического разделения требует то обстоятельство, что в характере упраздняется то, что свойственно механизму невроза, неудача вытеснения и возвращение вытесненного. При образовании характера вытеснение либо не задействовано, либо оно полностью достигает своей цели — заменить вытесненное реактивными образованиями и сублимациями. Поэтому процессы образования характера менее понятны и менее доступны анализу в сравнении с невротическими1.
Однако именно в области развития характера нам встречается хорошая аналогия с описанным нами случаем болезни, то есть подтверждение догенитальной садистской анально-эротической сексуальной организации. Известно — и это давало людям много материала для жалоб, — что очень часто у женщин, после того как они отказались от своих генитальных функций, особым образом меняется характер. Они становятся сварливыми, мучительными и не терпящими возражений, мелочными и жадными, то есть проявляют типичные садистские и анапьно-эротические черты, которые до этого не были им присущи в эпохуженственности. Комедийные поэты и сатирики во все времена направляли свои выпады против «старой карги», в которую превращались прелестная девушка, любящая жена, нежная мать. Мы понимаем, что это изменение характера соответствует регрессии сексуальной жизни на догенитальную садистскую анально-эротическую ступень, в которой мы выявили предрасположение к неврозу навязчивости. Таким образом, она является не только предшественницей генитальной фазы, но и довольно часто также ее наследницей и сменщицей, после того как гениталии выполнили свою функцию.
1 [Ср. более раннюю работу Фрейда «Характер и ан&чьная эротика» (1908b), выше, с. 25 и далее. См. также упомянутые там, с. 30, прим. 2, ссылки на другие источники.1
115
Сравнение такого изменения характера с неврозом навязчивости весьма впечатляющее. В обоих случаях мы сталкиваемся с продуктом регрессии, но в первом случае — с полной регрессией после гладко произведенного вытеснения (или подавления); в случае невроза — с конфликтом, стремлением не допустить регрессии, реактивными образованиями, направленными против нее, и симпто-мообразованиями посредством компромиссов с обеих сторон, расщеплением психической деятельности на способную к осознанию и бессознательную.
г) Наша формулировка догенитатьной сексуальной организации является неполной в двух отношениях. Во-первых, она не учитывает поведения других парциальных влечений, в котором многое было бы достойно исследования и упоминания, и ограничивается выделением примата садизма и анальной эротики1. Особенно в отношении влечения к знанию часто создается впечатление, будто в механизме невроза навязчивости оно может напрямую заменять садизм. В сущности, оноявляетсясублимированным, поднявшимся в интеллектуальную сферу отпрыском влечения к овладению, его отвержение в форме сомнения играет важную роль в картине невроза навязчивости2.
Второй недостаток гораздо существеннее. Мы знаем, что обусловленная историей развития предрасположенность к неврозу является полной только тогда, когда она точно так же учитывает фазу развития Я, в которой наступает фиксация, как и фазу развития либидо. Однако наша формулировка относилась только к последней, то есть она не содержит всего знания, которого мы вправе требовать. О стадиях развития влечений Я до сих пор мы знаем очень мало; мне известно только об одной многообещающей попытке Ференци (1913) подступиться к этим вопросам. Я не знаю, покажется ли это слишком смелым, если, идя по имеющимся следам, выскажу предположение, что, если развитие Я опережает по времени развитие либидо, то это содействует предрасположению к неврозу навязчивости. Такая поспешность привела бы к тому, что влечения Я вынуждали бы к выбору объекта, в то время как сексуальная функция еще не достигла своей окончательной формы, в результате
1 [На наличие более ранней догенитальной организации, которая характеризуется приматом оральной зоны, Фрейд указал лишь несколько лет спустя. См. «Предварительные замечания издателей», выше, с. 108.)
2 [См. историю болезни «Крысина» (1909;/), выше, с. 97—99.)
116
чего происходит фиксация на ступени догенитатьной сексуальной организации. Если подумать о том, что у больных неврозом навязчивости должна развиваться гипертрофированная мораль, чтобы защитить свою объектную любовь от подстерегающей за нею враждебности, то мы будем склонны определенную меру этого опережения развития Я представить как типичную для человеческой природы, а способность к возникновению морали объяснять тем обстоятельством, что в соответствии с развитием ненависть является предшественницей любви. Возможно, в этом состоит значение тезиса В. Штекеля, который в свое время показался мне непонятным, согласно которому первичным эмоциональным отношением между людьми является ненависть, а нелюбовь1.
д) После всего того, о чем говорилось выше, у истерии сохраняется тесная связь с последней фазой развития либидо, которая характеризуется приматом гениталий и появлением функции размножения. В истерическом неврозе это приобретение подлежит вытеснению, с которым не связана регрессия на догенитапьную ступень. Из-за того, что развитие Я нам не известно, пробел в определении предрасположения здесь еще более ощутим, чем при неврозе навязчивости.
И наоборот, нетрудно доказать, что другая регрессия на более ранний уровень присуща также и истерии. Сексуальность ребенка женского пола находится, как мы знаем, во власти мужского ведущего органа (клитора) и во многих отношениях ведет себя, как сексуальность мальчика. Последний всплеск развития в пубертатный период должен устранить эту мужскую сексуальность и возвысить происходящую от клоаки вагину до господствующей эрогенной зоны. Очень частое истерическом неврозе женщин происходит реактивация этой вытесненной мужской сексуальности, против которой в таком случае со стороны влечений, сообразных Я, ведется оборонительная борьба. Однако вдаваться здесь в обсуждение проблем истерической предрасположенности мне кажется преждевременным.
1 Stcke (1911, 536). [Об этом также говорится в конце метапснхолошческой работы Фрейда «Влечения и их судьбы» (1915с), Sudienausgabe, т. 3, с. 98— 102.)
117
Мифологическая параллель к одному пластичному навязчивому представлению
(1916)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1916 Int. Z. ami Psychoanai, т. 4 (2) 110-111
1918 S. К. S. АС, т. 4, 195-197. (1922, 2-е изд.)
1924 G. S., т. 10, 240-242.
1946 G. W., т. 10, 398-400.
Эта небольшая работа, в которой анализируется симптом навязчивости, в комментарии не нуждается.
120
У одного 21-летнего больного продукты бессознательной умственной работы осознаются не только в виде навязчивых мыслей, но и в виде навязчивых образов. То и другое могут друг друга сопровождать или возникать независимо друг от друга. В свое время, когда он увидел своего отца, входящего в комнату, у него возникли тесно связанные между собой навязчивое слово и навязчивый образ. Это слово звучало «отцовская задница» (Vaterarsch), а в сопровождавшем его образе отец представал в виде обнаженной нижней части тела с руками и ногами, голова и верхняя часть туловища отсут-ствовати. Гениталии не были обозначены, черты лица нарисованы на животе.
При объяснении этого совершенно несуразного симптомооб-разования необходимо заметить, что интеллектуально хорошо развитый мужчина с высокими этическими устремлениями до десятилетнего возраста очень активно осуществлял анальную эротику в самых разных формах. После того как она была преодолена, его сексу&тьная жизнь оказалась оттесненной на анальную предшествующую ступень из-за последующей борьбы с генитальной эротикой. Своего отца он очень любил и уважал, вместе с тем немало его побаивался; однако с позиции своих высоких требований к подавлению влечений и аскетизму отец ему казался «чревоугодником», искателем наслаждений, нацеленным на материальное.
«Vaterarsch» вскоре объяснилось как шутливое онемечивание почетного звания «патриарх». Навязчивый образ — это общеизвестная карикатура. Она напоминает о других изображениях, которые с целью принизить заменяют всего человека одним-единственным органом, например его гениталиями, о бессознательных фантазиях, которые ведут к отождествлению гениталий с человеком в целом, и о шутливых выражениях, таких, как: «Я весь внимание»1.
Помещение черт лица на живот осмеиваемого персонажа вначале мне показалось весьма необычным. Но вскоре я вспомнил, что видел подобное во французских карикатурах2. Затем случай позна1 [«Ich bin ganz Ohr» — буквально: «Я весь ухо». — Примечание переводчика.]
2 Ср.: «Скабрезный Альбион», карикатура Жана Вебера (1901) в книге Эдуарда Фукса «Эротический элемент в карикатуре» (1904).
121
комил меня с античным изображением, которое демонстрирует полное соответствие с навязчивым образом моего пациента.
Согласно греческому сказанию, Деметра в поисках своей похищенной дочери отправилась в Элевсин, была принята Дисавлом и его женой Баубо, но в своей глубокой печали отказалась притронуться к еде и напитку. И тут хозяйка Баубо рассмешила ее, неожиданно задрав свое платье и оголив живот. Обсуждение этого исторического анекдота, который, вероятно, должен объяснять ныне уже непонятный магический церемониат, содержится в четвертом томе труда Саломона Рейнаха «Культы, мифы и религии» (1912) [115]. Там также упоминается, что при раскопках малоазиатского Приена были найдены терракоты, изображающие эту Баубо. На них можно
увидеть женское тело без головы и груди, на животе нарисовано лицо; задранная юбка обрамляет это лицо, словно копна волос (S. Reinach,
там же, с. 117).
О превращении влечений, в частности анальной эротики
(1917)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1917 Int. Z. arzti Psyckoanai, т. 4 (3), 125-130.
1918 S. К. S. N., т. 4, 139-148. (1922, 2-е изд.) 1924 G. S., т. 5, с. 268-276.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 40—49.
1931 Sexuatheorie und Traumehre, 116—124.
1946 G. W., т. 10, 402-410.
Эта работа появилась только в 1917 году, но, по всей видимости, была написана значительно раньше, возможно, уже в 1915 году. Ее публикация постоянно откладывалась в связи экономическими условиями военного времени. Суть этого сочинения Фрейд выразил в абзаце, добавленном им в издании 1915 года «Трех очерков по теории сексуальности» (19(Ш, Studienausgabe, т. 5, с. 93). Кроме того, многие выводы, к которым пришел Фрейд в своем исследовании «превращений влечений», по-видимому, восходят к анализу «Волкова» (1918А), история болезни которого большей частью была написана осенью 1914 года. Основной тезис данной работы довольно подробно разбирается и иллюстрируется примерами в последней части раздела VII указанной истории болезни (Sudienausgabe, т. 8, с. 194 и далее).
Список наиболее важных статей, посвященных проблеме невроза навязчивости, которые Фрейд опубликовал после настоящей работы, приведен в «Предварительных замечаниях издателей» к работе «Навязчивые действия и религиозные отправления» (выше, с. 12).
124
Несколько лет назад, основываясь на психоаналитических наблюдениях, я высказал предположение, что постоянное совпадение трех особенностей характера: аккуратности, бережливости и своенравия — указывает на усиление анально-эротических компонентов в сексуальной конституции таких лиц, у которых, однако, в процессе развития в результате «истощения» их анальной эротики это привело к образованию таких предпочтительных для Я способов реагирования'.
Тогда для меня было важно сообщить о выявленной мною фактической взаимосвязи; ее теоретическая оценка меня мало интересовала. С тех пор повсеместно утвердилось мнение, что каждая из этих трех особенностей: скупость, педантичность и своенравие — имеет источником влечения анальной эротики, или — выражаясь более осторожно и полно — получают из этих источников значительные субсидии. Случаи, в которых объединение трех упомянутых недостатков накладывало на характер особый отпечаток (анальный характер), являлись лишь крайностями, в которых интересующая нас взаимосвязь должна была быть очевидной даже при поверхностном наблюдении.
Несколько лет спустя, руководствуясь особенно убедительным аналитическим опытом, я сделал вывод из обилия впечатлений, что в развитии человеческого либидо перед стадией примата гениталий следует допустить «догенитальную организацию», в которой ведущую роль играют садизм и анальная эротика2.
С тех пор стал неизбежен вопрос о дальнейшем местопребывании анально-эротических импульсов влечения. Какова их судьба, после того как они потеряли свое значение в сексуальной жизни в результате установления окончательной генитальной организации? Сохранились ли они как таковые, но теперь продолжают су1 «Характер и анальная эротика» (1908А) [см. выше, с. 25 и далее].
2 «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/) [см. выше, с. 109 и далее].
125
шествовать в состоянии вытеснения, подверглись ли они сублимации или истощились, превратившись в особенности характера, или они вошли в новую форму сексуальности, в которой определяющую роль играет примат гениталий? Или, лучше сказать, поскольку ни одна из этих судеб анальной эротики, вероятно, не может быть исключительной: в какой степени и каким образом распределяются эти различные возможности при определении судьбы анальной эротики, органические источники которой все же не могли быть засыпаны из-за появления генитальной организации?
Можно было подумать, что для ответа на эти вопросы не будет недостатка в материале, поскольку упомянутые процессы развития и превращения должны происходить у всех лиц, ставших объектом психоаналитического исследования. Но этот материал настолько неясен, а обилие постоянно повторяющихся впечатлений настолько сбивает с толку, что у меня и сегодня нет окончательного решения проблемы —я могу лишь внести некоторый вклад в ее решение. При этом я не буду избегать возможности, когда это позволяет контекст, упоминать некоторые другие превращения влечений, которые не касаются анальной эротики. В конце концов едва нужно подчеркивать, что описанные процессы развития — здесь, как и вообще в психоанализе — были выведены из регрессий, которые были обусловлены невротическими процессами.
Исходным пунктом этих рассуждений может стать впечатление, что в продуктах бессознательного — в мыслях, фантазиях и симптомах — понятия «кал» («деньги», «подарок»)1, «ребенок» и «пенис» плохо разделяются и легко подменяются друг другом. Когда мы так выражаемся, мы, разумеется, знаем, что обозначения, употребительные для других областей душевной жизни, мы неправомерно переносим на бессознательное и соблазняемся тем преимуществом, которое приносит с собой сравнение. Поэтому повторим эту же мысль в более безупречной форме: в бессознательном с этими элементами часто обращаются так, как если бы они были экви-вапентны друг другу и вполне могли друг друга заменять.
Легче всего это увидеть в отношениях между «ребенком» и «пенисом». Не может быть безразличным то, что оба слова в символическом языке сновидения и в повседневной жизни могут заменяться одним общим символом. Ребенка, как и пенис, зовут «малышом». Известно, что символический язык часто пренебрегает различием
1 [Отношения между калом и деньгами или золотом более подробно рассматриваются в работе «Характер и анальная эротика» (выше, с. 28-29).]
126
полов: «мапыш», первоначально обозначавший мужской член, вторично может использоваться для обозначения женских гениталий. Если достаточно глубоко исследовать невроз женщины, то нередко можно натолкнуться на ее вытесненное желание обладать, как мужчина, пенисом. Случайные неудачи в жизни женщины, довольно часто являющиеся следствием ярко выраженных мужских задатков, снова активировати это детское желание, которое мы в качестве «зависти к пенису» относим к комплексу кастрации, и вследствие обратного течения либидо делают его главным носителем невротических симптомов. У других женщин ничего из этого желания обладать пенисом выявить не удается; его место занимает желание иметь ребенка, фрустрация которого в жизни может затем вызвать невроз. Дело обстоит так, словно этим женщинам стало понятно — что все же не могло быть мотивом, — что природа дала женщине ребенка взамен другого, в чем она ей была вынуждена отказать. Еще от других женщин узнаешь, что в детстве у них имелись оба желания и одно сменило другое. Сначала они хотели иметь пенис, как мужчина, а в более поздней, но по-прежнему инфантильной, эпохе на смену пришло желание иметь ребенка. Нельзя избавиться от впечатления, что случайные моменты из детской жизни, присутствие или отсутствие братьев, рождение нового ребенка в благоприятное время жизни повинны в этом разнообразии, а потому желание иметь пенис в сущности идентично желанию иметь ребенка.
Мы можем указать, какая судьба ждет инфантильное желание иметь пенис, если в последующей жизни отсутствуют условия для развития невроза. В таком случае оно превращается в желание иметъмужа, то есть оно мирится с мужем как с придатком к пенису. Благодаря этому превращению побуждение, направленное против женской сексуачьной функции, становится для нее благоприятным. Тем самым для этих женщин становится возможной любовная жизнь по мужскому типу объектной любви, который может утвердиться наряду с собственно женским типом, происходящим отнарцизма. Мы уже слышали1, что в других случаях только ребенок делает возможным переход от нарциссической любви к себе к объектной любви. Стало быть, также и в этом пункте ребенка можно заменить пенисом.
Мне несколько раз предоставлялась возможность узнать о сно-виденияхженщин после первых совокуплений. Эти сны со всей оче|См. работу Фрейда о нарцизме (1914с), Studienausgabe. т. 3, с. 56-58.]
127
видностью обнаруживав желание женщин оставить при себе пенис, который они ощущали, то есть соответствовав — независимо от либидинозного основания — мимолетной регрессии от мужчины к пенису как объекту желаний. Безусловно, появится склонность чисто рационалистически свести желание иметь мужа к желанию иметь ребенка, поскольку однажды становится понятным, что без содействия мужчины нельзя родить ребенка. Но скорее бывает так, что желание иметь мужа возникает независимо от желания иметь ребенка и что, если оно появляется по понятным мотивам, которые целиком принадлежат к психологии Я, то к нему в качестве бессознательного либидинозного подкрепления присоединяется старое желание иметь пенис.
Значение описанного процесса состоит в том, что он переводит часть нарциссической мужественности молодой женщины в женственность и тем самым делает ее безвредной для женской сексуать-ной функции. Другим путем часть эротики догенитатьной фазы становится пригодной для использования в фазе примата гениталий. Ребенок все же рассматривается как «люмпф»1 (см. аначиз матень-кого Ганса), как нечто, что отделяется от тела через кишечник; тем самым некоторое количество либидинозного катексиса, которое предназначаюсь содержимому кишечника, может распространиться на родившегося через кишечник ребенка. В языке свидетельством этой идентичности ребенка и кала является оборот речи: получить в подарок ребенка. Ведь именно кат представляет собой первый подарок — часть собственного тела, с которой младенец расстается лишь поддаваясь уговорам любимого человека и которой он добровольно доказывает ему свою нежность, поскольку посторонних людей, как правило, он не пачкает. (Аналогичные, хотя и не такие интенсивные реакции встречаются и с мочой.) При дефекации у ребенка проявляется первый выбор между нарциссической установкой и любовью к объекту. Л ибо он послушно отдает кал, «жертвует» им ради любви, либо удержи вает его для аутоэротического удовлетворения, а позднее —для утверждения своей собственной воли. С принятием последнего решения формируется упрямство (своенравие), которое, стало быть, происходит из нарциссического застревания на анальной эротике.
Вполне вероятно, что не золото или деньги, а подарок является следующим значением, к которому продвигается интерес к фекали' [Выражение «маленького Ганса, которое он употреблял для обозначения кала. Ср. Studienausgabe, т. 8, с. 50-51 и с. 62. прнм.|
128
ям. Ребенок не знает других денег, кроме тех, что ему дарят, незаработанных, несобственных, унаследованных. Поскольку фекатии — это его первый подарок, он с легкостью переносит свой интерес с этого материала на новый, который предстает перед ним как самый важный подарок в жизни. Кто сомневается в таком происхождении подарка, пусть призовет на помощь свой опыт в психоанати-тическом лечении, изучит подарки, которые он получает от больного как врач, и обратит внимание на бурные переносы, которые он может вызвать у пациента подарком.
Стало быть, интерес к калу отчасти продолжается в виде интереса к деньгам, отчасти переводится в желание иметь ребенка. В этом желании иметь ребенка сходятся анально-эротическое и генитать-ное (зависть к пенису) побуждения. Однако пенис имеет также анатьно-эротическое значение, независимое от интереса к ребенку. Отношение между пенисом и наполненной и возбужденной им полостью слизистой оболочки имеет свой прототип вдогениталь-ной, анатьно-садистской фазе развития. Оформленный кат — или, по выражению одного пациента, «палка из ката» — это, так сказать, первый пенис, раздраженная им слизистая оболочка— оболочка прямой кишки. У некоторых людей анатьная эротика остается неизменной и явно выраженной до предпубертатного возраста (до десяти-двенадцати лет); от них узнаешь, что уже вэтойдогениталь-ной фазе в фантазиях и извращенных играх проявлялась организация, анатогичная генитальной, в которой пенис и вагина были представлены «папкой из кала» и кишечником. У других — больных неврозом навязчивости — можно ознакомиться с результатом регрессивного понижения генитальной организации. Он выражается в том, что все фантазии, изначально создаваемые генитатьно, перемещаются в анатьную область, пенис заменяется «папкой из ката», вагина — кишечником.
Если интерес к фекатиям нормальным образом пропадает, то изображенная здесь органическая аналогия содействует тому, что он переносится на пенис. Если позднее при сексуальном исследовании узнают, что ребенок рождается из кишечника1, то он становится главным наследником анальной эротики, но предшественником ребенка как в том, так и в другом смысле был пенис.
Я убежден, что разнообразные отношения в ряду: фекалии — пенис — ребенок теперь стали совершенно запутанными, и поэто1 |См. «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с, Smdienausgabe, т. 5. с. 179-180.]
5 Навязчивость н паранойя
129
му хочу попытаться устранить затруднения с помощью графического изображения, при обсуждении которого тот же самый материал можно рассмотреть еще раз, но в другой последовательности. К сожалению, для наших целей это техническое средство оказывается недостаточно гибким, или мы пока еще не научились им пользоваться должным образом. Во всяком случае я попрошу не предъявлять к прилагаемой схеме строгих требований.
Из анальной эротики, нашедшей нарциссическое применение, проистекает упрямство как важная реакция Я на требования других людей; интерес, обращенный на фекалии, переходит в интерес к подарку, а затем — в интерес к деньгам. С появлением пениса у девочки возникает зависть к пенису, которая превращается в желание иметь мужа как носителя пениса. Еще раньше желание иметь пенис превратилось в желание иметь ребенка, или желание иметь ребенка заняло место желания иметь пенис. Органическая аналогия между пенисом и ребенком (пунктирная линия) выражается через обладание одним символом («малышом»), общим для того и другого. Затем от желания иметь ребенка ведет рациональный путь (двойная линия) к желанию иметь мужа. Значение этого превращения влечения мы уже оценили.
Другую часть взаимосвязи гораздо отчетливее можно выявить у мужчины. Она создается тогда, когда в результате сексуального исследования ребенок узнал об отсутствии пениса у женщины. Тем самым пенис воспринимается как нечто отделимое от тела, и возникает аналогия с фекалиями, которые являлись первой частью те130
лесности, от которой пришлось отказаться. Таким образом, старое анальное упрямство входит в структуру комплекса кастрации. Органическая аналогия, в соответствии с которой содержимое кишечника представляло предтечу пениса в догенитальной фазе, как мотив в расчет приниматься не может; но благодаря сексуальному исследованию она находит психическую замену.
Когда появляется ребенок, благодаря сексуальному исследованию он воспринимается как «люмпф» и катектируется огромным анально-эротическим интересом. Второй приток из того же источника получает желание иметь ребенка, когда социальный опыт учит тому, что ребенка можно расценивать как доказательство любви, как подарок. Все три —столбик из кала, пенис и ребенок — это твердые тела, которые при своем проникновении или извлечении возбуждают слизистую оболочку (прямую кишку и, по удачному выражению Лу Андреас-Саломе, так сказать, взятую ею внаем вагину)1. Из инфантильного сексуального исследования об этом положении вещей может быть известно только то, что ребенок следует тем же путем, что и столбик из ката; функция пениса детским исследованием, как правило, не выявляется. И все же интересно видеть, что органическое соответствие после столь многих обходных путей снова проявляется в психике в качестве бессознательной идентичности.
1 «Анальное» и «сексуачьное» (1916). |В 1920 году Фрейд добавил ко второму из своих «Трех очерков по теории сексуальности» примечание (905d, Studienausgabe, т. 5. с. 93, прим. 2), в котором он вкратце изложил содержание указанной работы.)
131
Психоаналитические заметки об одном
автобиографически описанном случае
паранойи (dementia paranoides)
(1911)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1911 Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 3 (1), 9—68. 1913 5. К. S. N., т. 3, 198-266. (1921, 2-е изд.)
1924 G. S., т. 8, 353-431.
1932 Vier Krankengeschichten, 377-460.
1943 G. W., т. 8, 239-316.
«Дополнение к автобиографически описанному случаю паранойи (dementia paranoides)»:
1912 Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 3 (2), 588-590.
1913 S. K. S. N., т. 3, 267-70. (1921, 2-е изд.) 1924 G. S., т. 8, 432-435.
1932 Vier Krankengeschichten, 460—463. 1943 G. W., т. 8, 317-320.
Принадлежащие Даниэлю Паулю Шреберу «Мемуары нервнобольного» были опубликованы в 1903 году (в издательстве Освальда Мутце, Лейпциг). В то время эти мемуары активно обсуждались в кругу психиатров, но, по всей видимости, внимание Фрейда они привлекли только летом 1910 года. Известно, что он обсуждал их, как и вопрос паранойи в целом, с Ферении во время своего путешествия по Сицилии в сентябре того же года. По возвращении в Вену он приступил к написанию статьи; в письмах от 16 декабря Абрахаму и Ференци сообщается о ее завершении. Тем не менее она была опубликована лишь летом 1911 года. «Дополнение» было доложено 22 сентября 1911 года на 3-м Международном психоаналитическом конгрессе в Веймаре, а в начале следующего года публиковано.
Фрейд соприкоснулся с проблемой паранойи уже на очень ранней стадии своих психопатологических исследований. В письмах Флиссу (Freud, 1950я), написанных в 1895 и 1896 годах, в которых содержатся подробные рассуждения на эту тему, и в работе «Еще несколько замечаний о защитных невропсихозах» (18966) он попытался обосновать два главных теоретических положения: что паранойя — это защитный невроз и что ее основным механизмом является проекция. В интересном письме Флиссу от 9 декабря 1899 года (1950а, письмо 125) добавляется предположение, что паранойя включает в себя возвращение к раннему аутоэротизму.
135
Упомянутое письмо и публикацию истории случая Шребера отделяют более десяти лет, и в этот период в опубликованных работах Фрейда проблема паранойи практически не затрагивается. Между тем в 1908 году в письмах Юнгу и Ференци он выдвинул тезис, который и впоследствии оставался для него самым важным объяснительным принципом при рассмотрении этой проблемы, а именно что существует связь между паранойей и вытесненным пассивным гомосексуализмом; и Юнг, и Ференци с ним согласились. Затем прошло еше три года, прежде чем «Мемуары» Шребера предоставили Фрейду возможность ознакомить общественность со своей теорией и подтвердить ее детальным изложением своего анализа бессознательных процессов, действующих при паранойе.
Также и в своих более поздних сочинениях Фрейд не раз обращайся к этому заболеванию. Наиболее важные из них (все они вошли в этот том) — «Сообщение об одном случае паранойи, противоречащем психоаналитической теории» (1915/) и раздел Б работы «О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуализме» (922b). Кроме того, случай Шребера затрагивается в «Неврозе черта в семнадцатом веке» (923d [1922]), хотя невроз, о котором идет речь в этой работе, Фрейд нигде не называет паранойей. Ни в одном из этих более поздних сочинений нельзя обнаружить каких-либо существенных корректировок представлений о паранойе, изложенных в данной работе.
Однако значение анализа Шребера отнюдь не исчерпывается объяснениями паранойи. Особенно третий раздел в некотором смысле является предшественником метапсихологических сочинений, к написанию которых Фрейд приступил спустя три или четыре года. Уже здесь затрагиваются отдельные темы, которые подробнее будут обсуждаться позднее. Так, например, замечания о нарцизме (с. 184 и далее) являются предвестниками работы на эту тему (1914с); к рассуждениям о механизме вытеснения (с. 189 и далее) он снова вернулся через несколько лет (95d), а обсуждение влечений (с. 196) предшествует их последующему более дифференцированному анализу (1915с). С другой стороны, абзац, в котором говорится о проекции (с. 189), вопреки заявлению Фрейда так и остался без продолжения. Две темы, обсуждаемые в.последней части работы, — различные поводы к невротическому заболеванию (включая понятие «отказ») и роль последовательных «мест фиксации» — вскоре после этого получили развитие в специальных работах (1912с и в 1913/; последняя из них в этом томе, с. 109 и далее). Наконец, в «Дополнении» содержатся первый короткий экскурс Фрейда в область мифологии, а также первое упоминание о тотеме; эта тема уже тогда начала занимать его мысли и в дальнейшем дата название одному из его основных трудов (1912—1913).
Как нам сообщает сам Фрейд (с. 172, прим. 1), в своем описании случая он использовал лишь один-единственный факт (возраст Шребера во время его второго заболевания), который не содержится в
136
«Мемуарах». Теперь благодаря работе Франца Баумейера (1956) мы обладаем большим количеством нового материала. С 1946-го по 1949 год Баумейер был главным врачом лечебницы Арнсдорф под Дрезденом и обнаружил там множество старых записей, относящихся к различным фазам болезни Шребера. О некоторых из них Баумейер сообщил в кратком резюме, другие воспроизвел в полном объеме. В дальнейшем он собрал множество сведений о предках Шребера и истории его семьи1. Все, что из этой информации, как нам представляется, имеет непосредственное отношение к статье Фрейда, упоминается в редакторских примечаниях. Здесь разве что следует довести до конца изложенную в «Мемуарах» биографию Шребера. После того как в конце 1902 года Шребер был выписан из больницы, в течение нескольких лет он вел внешне нормальную жизнь. В ноябре 1907 его жена перенесла апоплексический удар (она прожила после этого до 1912 года). Это, по-видимому, послужило причиной новой вспышки его болезни, и через две недели он снова был помещен в лечебницу, на этот раз в Дёзене под Лейпцигом2. В ней он прожил, пребывая в крайне тяжелом и почти недоступном состоянии, до своей смерти весной 1911 года, наступившей незадолго до публикации Фрейда после постепенного физического упадка.
Следующий хронологический список, основанный на данных из «Мемуаров» и из материала Баумейера, возможно, поможет читателю прослеживать конкретные факты в описании Фрейда.
1842 25 июля. Рождение в Лейпциге Даниэля Пауля Шребера.
1861 Ноябрь. Смерть отца в возрасте 53 лет.
1877 Смерть старшего на три года брата в возрасте 38 лет.
1878 Женитьба.
Первое заболевание
1884 Осень. Кандидатура в Рейхстаг'. 1884 Октябрь. Несколько недель в лечебнице Зонненштайн.
8 декабря. Психиатрическая университетская клиника
в Лейпциге.
1884 1 июня. Выписывается из больницы.
1885 1 января. Шребер приступает к исполнению своей должности в земельном суде Лейпцига.
1 В. Г. Нидерланд (1959о и *. 1960, 1963) обнаружил интересные сведения об отце Шребера.
-Из письма Фрейда принцессе Марии Бонапарт, написанного 13 сентября 1926 года, выдержки из которого приведены в третьем томе биографии Фрейда (Jones. 1962/). 517—518), следует, что об этом рецидиве и его причинах Фрейда проинформировал доктор Штегманн, хотя в своей статье Фрейд этот факт не упоминает. См. примечание Фрейда на с. 172 и с. 176, ниже.
3 В это время Шребер уже занимал высокую судейскую должность — должность председателя земельного суда в Хемнице. После своего выздоровления он стал занимать такую же должность в земельном суде Лейпцига. Незадолго до своего второго заболевания он был назначен председателем судебной коллегии верховного земельного суда в Дрездене.
137
Второе заболевание
1893 Июнь. Шребера уведомляют о его предстоящем назначении в Верховный суд земли.
1 октября. Шребер вступает в должность председателя судебной коллегии.
21 ноября. Второе поступление в Психиатрическую университетскую клинику Лейпцига.
1894 14 июня. Перевод в лечебницу Линденхоф. 29 июня. Перевод в лечебницу Зонненштайн.
1900-1902 Шребер пишет свои «Мемуары» и предпринимает юридические шаги, чтобы отменить признание себя недееспособным.
1902 14 июля. Верховный суд земли отменяет решение о признании Шребера недееспособным.
20 декабря. Выписка из больницы.
1903 Публикация «Мемуаров».
Третье заболевание 1907 Май. Смерть матери в возрасте 92 лет.
14 Ноября. Апоплексический удар у жены. Сразу после этого Шребер заболевает. 27 ноября. Направление в лечебницу Лейпциг-Дёзен.
1911 14 апреля. Смерть Шребера.
1912 Май. Смерть жены в возрасте 54 лет.
Далее, возможно, будет также полезной информация о трех психиатрических лечебницах, на которые в тексте нет унифицированных ссылок.
1. Психиатрическая клиника (закрытое отделение) Лейпциге -кого университета. Директор: профессор Флехсиг.
2. Замок Зонненштайн. Саксонская лечебница близ Пирны на Эльбе, расположенная примерно в 15 км на юго-востоке от Дрездена. Директор: доктор Г. Вебер.
Ко всей статье относится, что цифры в скобках, перед которым не стоит «с», указывают на страницы в оригинальном издании «Мемуаров нервнобольного» (1903). Цифры в скобках, перед которыми стоит «с», относятся к страницам в данном томе.
Цитаты Шребера, а также ссылки на страницы в «Мемуарах» и в «Приложениях» сверены с оригиналом и, если это требовалось, были исправлены. При этом специально отмечались только те исправления, которые могли изменить смысл. Орфография и пунктуация адаптированы к современным правилам; многочисленные модернизации были предприняты уже самим Фрейдом.
138
[ВВЕДЕНИЕ]
Аналитическое исследование паранойи доставляет нам, врачам, не работающим в государственныхлечебницах, трудности особого рода. Мы не можем принимать таких больных или долго их лечить, поскольку надежда на успех терапии является условием нашего лечения. Поэтому только как исключение случается так, что я могу составить более глубокое представление о структуре паранойи, когда, например, неопределенность диагноза, поставить который не всегда просто, оправдывает попытку воздействия, или когда, несмотря на точный диагноз, я уступаю просьбам родственников и берусь лечить больного в течение какого-то времени. Обычно я, разумеется, довольно часто вижу больных паранойей (и dementia praecox) и узнаю от них не меньше, чем другие от своих пациентов, но этого, как правило, недостаточно для того, чтобы прийти к каким-либо аналитическим выводам.
Психоаналитическое исследование паранойи было бы вообще невозможно, если бы сами пациенты не обладали странной особенностью выдавать — правда, в искаженной форме — именно то, что другие невротики скрывают как тайну. Поскольку параноиков нельзя заставить преодолеть их внутреннее сопротивление и они все равно говоряттолько то, что им хочется, именно при этой патологии письменный отчет или опубликованная история болезни могут заменить личное знакомство с больным. Поэтому я не считаю недопустимым попытаться привязать аналитические толкования к истории болезни параноика (больного dementia paranoides), которого я никогда не видел, но который сам описал историю своей болезни и благодаря публикации довел ее до всеобщего сведения.
Речь идет о бывшем саксонском председателе судебной коллегии докторе юриспруденции Даниэле Пауле Шребере, чья книга «Мемуары нервнобольного» была опубликована в 1903 году и, если я правильно информирован, вызвала довольно большой интерес у психиатров. Возможно, что доктор Шребер жив и поныне и настолько отступился от своей бредовой системы, которую он отстаи139
вал в 1903 году, что болезненно воспримет эти заметки о своей книге1. Но если он по-прежнему придерживается идентичности своей нынешней личности с тогдашней, я вправе сослаться на аргументы, которые он, «человек высоких умственных способностей, наделенный необычайной остротой ума и наблюдательностью»2, противопоставлял стараниям удержать его от публикации: «При этом я не скрывал сомнений, которые, видимо, препятствуют публикации: речь идет прежде всего о тактичности в отношении отдельных по-прежнему здравствующих людей. С другой стороны, я считаю, для науки и для познания религиозных истин могло бы представлять ценность, если бы еще при моей жизни компетентная сторона получила возможность произвести какие-либо наблюдения над моим телом и моей личной судьбой. Перед этим рассуждением все личные соображения должны отступить»1. В другом месте книги он говорит, что решил остаться при своем намерении опубликовать ее, даже если бы его врач, тайный советникдоктор Флехсиг из Лейпцига4, подал из-за этого на него в суд. При этом в отношении Флехсига он рассчитывает на то же, на что теперь в отношении его самого рассчитываю я. «Надеюсь, что тогда и у тайного советника профессора Флехсига научный интерес к содержанию моих мемуаров заглушит возможные личные обиды» [445— 4461-
Хотя в д&1ьнейшем все отрывки из «Мемуаров», обосновывающие мои толкования, будут приведены дословно, я все же прошу читателей этой работы прежде ознакомиться с книгой, прочитав ее хотя бы раз.
1 [На самом деле Шребер умер 14 апреля 1911 года лишь за несколько месяцев до того, как Фрейд описач его историю болезни (см. выше, с. 135).]
-' Эту, безусловно, не такую уж необоснованную характеристику себя самого можно найти на с. 35 книги Шребера.
3 Предисловие к «Мемуарам». [«Предисловие», первый абзац. Ср. конец примечания на с. 159.J
4 [Пауль Эмиль Флехсиг (1847-1929), с 1877-го по 1921 год профессор психиатрии в Лейпциге, широко известен своими нейроанатомическими исследованиями. |
5 [О системе постраничных ссылок в настоящем издании см. в конце «Предварительных замечаний издателей», с. 138.]
140
I ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
Доктор Шребер сообщает: «Я дважды становился нервнобольным, оба раза в результате умственного перенапряжения; в первый раз (будучи председателем земельного суда в Хемнице), когда выставил свою кандидатуру на выборах в Рейхстаг, во второй раз по причине необычной рабочей нагрузки, которая выпшта мне при вступлении в возложенную на меня должность председателя судебной коллегии при верховном земельном суде в Дрездене» (34).
Первое заболевание разразилось осенью 1884 года, а к концу 1885 году он был полностью вылечен. Флехсиг, в клинике которого он провел тогда шесть месяцев, в позднее выданном «заключении» охарактеризовал состояние как приступ тяжелой ипохондрии [379]. Доктор Шребер уверяет, что эта болезнь протекала «без каких-либо инцидентов, затрагивающих область сверхчувственного» (35).
О предыстории и недавних обстоятельствах жизни пациента не дают достаточной информации ни его записи, ни приложенные к ним заключения врачей1. Я даже не в состоянии указать точный возраст пациента в момент его заболевания2, хотя высокая должность в судопроизводстве, которую он получил перед вторым заболеванием, устанавливает определенную нижнюю границу. Мы узнаем, что доктор Шребер был женат уже задолго до приступа «ипохондрии». Он пишет: «Чуть ли не еше более искренне была воспринята благодарность моей жены, которая почитала профессора Флехсига прямо-таки как человека, вернувшего ей ее мужа, и по этой причине его портрет годами стоял на ее письменном столе» (36). И там же: «Оправившись после первой моей болезни, я прожил со своей женой восемь лет, в целом поистине счастливых, богатых также внешними почестями
1 [Приложения объемом почти в 140 страниц к книге Шребера содержат судебно-медицинские заключения доктора Вебера (декабрь 1899, ноябрь 1900 и апрель 1902 года), «апелляционную жалобу» самого Шребера (июль 1901 года) и решение верховного земельного суда Дрездена (июль 1902 года).]
2 [К моменту его первого заболевания ему было 42 года (см. выше, с. 137), когда он заболел во второй раз, ему исполнился, как на с. 171 сообщает сам Фрейд, 51 год.]
141
и лишь временами омраченных многократным крушением надежды обзавестись детьми».
В июне 1893 года его уведомили о грядущем назначении на должность председатель судебной коллегии; 1 октября того же года он приступил к своим обязанностям. Между двумя этими событиями1 ему снится несколько сновидений, которым он стат придавать значение лишь позже. Ему несколько раз снилось, что вернулась его прежняя нервная болезнь, из-за чего он чувствовал себя во сне таким же несчастным, каким был счастливым, понимая, что это был всего лишь сон. Затем однажды утром, находясь в состоянии между сном и бодрствованием, у него возникло «представление, что, наверное, и в самом деле хорошо быть женщиной, которая уступает и соглашается на половое сношение» (36), — представление, которое в полном сознании он отверг бы с величайшим негодованием. Второе заболевание началось в конце октября 1893 года с мучительной бессонницы, которая заставила его обратиться в клинику Флехсига, где, однако, его состояние резко ухудшилось. Дальнейший ход событий излагается в последующем [написанном в 1899 году] заключении, данном директором лечебницы Зонненштайн (380): «В начале его пребывания там2 он вновь проявлял ипохондрические идеи, жаловался, что страдает размягчением мозга, что вскоре умрет и т. д., однако в клиническую картину уже стали примешиваться идеи преследовании, основанные на обманах чувств, которые, однако, вначале проявлялись скорее разрозненно; в тоже время отмечалась крайне выраженная гиперестезия, высокая чувствительность к свету и шуму. Позднее зрительные и слуховые иллюзии участились и в сочетании с нарушением общего ощущения стали доминировать над всеми его мыслями и чувствами. Он считат себя мертвым и разложившимся, больным чумой, воображал, что с его телом производят всевозможные отвратительные манипуляции, и, как он говорит по сей день, он пережил более ужасные вещи, чем кто-либо может себе представить, — и все это во имя священной цели. Больной настолько погружался в болезненные переживания, что был недоступен для любого другого впечатления, часами сидел на месте полностью отрешенный и неподвижный (галлюцинаторный ступор). С другой стороны, они были для него настолько мучительными, что он желал себе смерти, не1 То есть еще до того как на него повлияло переутомление на новом посту, в котором он усматривал причину своей болезни.
2 В клинике у профессора Флехсига в Лейпциге. (См. «Предварительные замечания издателей», с. 138.]
142
сколько раз пытапся утопиться в ванне и требовал дать "предназначенный для него цианистый катай". Постепенно бредовые идеи приняли мистический, религиозный характер; он напрямую общался с богом, бесы играли с ним в свои игры, он видел "чудесные явления", слышат "святую музыку" и в конце концов даже стал верить, что живет в другом мире».
Добавим, что он проклинал разных людей, которые, как он считал, его преследовали и причиняли вред, прежде всего своего прежнего врача Флехсига, которого он называл «душегубом»; он множество раз выкрикивал «мааенький Флехсиг», особо подчеркивая первое слово (383). В лечебницу Зонненштайн близ Пирны после короткого пребывания в другой клинике1 он приехал из Лейпцига в июне 1894 года и оставался там до тех пор, пока его состояние не приобрело свою окончательную форму. В течение последующих нескольких лет картина болезни претерпела изменение, которое нам лучше всего описать словами директора лечебницы доктора Вебера2.
«Не вдаваясь в подробности течения болезни, необходимо отметить лишь то, как по прошествии времени из первоначального более острого психоза, непосредственно вовлекавшего в болезнь все психические проявления, который следовало назвать "галлюцинаторным помешательством", все отчетливее выделялась, таксказать, выкристаллизовывалась, паранойяльная картина болезни, которую можно наблюдать и сегодня» (385). То есть, с одной стороны, у него развилась искусная бредовая система, представляющая для нас огромный интерес, с другой стороны, его личность реконструировалась, и казалось, что он мог справляться с задачами жизни за исключением отдельных расстройств.
В заключении, составленном в 1899 году, доктор Вебер сообщает о нем:
«Таким образом, в настоящее время председатель судебной коллегии доктор Шребер, не считая психомоторных симптомов, которые непосредственно бросаются в глаза как болезненные даже стороннему наблюдателю, не кажется ни спутанным, ни физически заторможенным, не заметно и явного снижения его интеллекта, — он рассудителен, его память превосходна, он располагает большим количеством знаний не только в вопросах юриспруденции, но и во многих других областях, и он способен их воспроизводить в упоря[В частной клинике доктора Пирсона в Линденхофе.] [В его заключении, написанном в декабре 1899 года.]
143
доченной последовательности мыслей, он проявляет интерес к событиям в политике, науке, искусстве и т. д. и постоянно размышляет о них... так что в указанных направлениях наблюдатель, не очень осведомленный о его общем состоянии, едва ли заметит что-либо необычное. При всем том пациент полон болезненно обусловленных представлений, которые сложились в законченную систему, более или менее зафиксировались и кажутся недоступными для коррекции путем объективного понимания и оценки действительных отношений» (с. 385—386).
Сам столь сильно изменившийся больной считал себя жизнеспособным и предпринимал целесообразные шаги, чтобы выйти из-под опеки и покинуть лечебницу. Доктор Вебер противился этим желаниям и написал заключение противоположного содержания; однако в заключении 1900 года он не мог не описать характер и поведение пациента следующим благоприятным для него образом: «Нижеподписавшийся в течение последних девяти месяцев имел предостаточно возможностей беседовать с председателем судебной коллегии господином Шребером на всевозможные темы во время ежедневных трапез за семейным столом. Какие бы вопросы ни обсуждались — за исключением, разумеется, его бредовых идей, — будь то события в области государственного управления и юриспруденции, политики, искусства и литературы, общественной жизни или чего-то еще, доктор Шребер проявлял живой интерес, дет&чьные знания, хорошую память и здравость суждений, а также этическое понимание, с которым можно было лишь согласиться. Точно так же во время непринужденных бесед с присутствующими дамами он был учтив и любезен, а при ироническом обсуждении некоторых вещей всегда тактичен и сдержан, никогда в ходе этих невинных застольных бесед он не вовлекался в обсуждение тем, которые были бы уместны разве что при визите к врачу» (397—398). Даже в обсуждение делового вопроса, затрагивавшего интересы всей семьи, он вмешался тогда компетентным и целесообразным способом (401, 510).
Во время своих неоднократных обращений в суд, посредством которых доктор Шребер боролся за свое освобождение, он ни разу не отрекался от своего бреда и не скрывал своего намерения опубликовать «Мемуары». Напротив, он подчеркивал ценность своих идей для религиозной жизни и их незаменимость для современной науки; вместе с тем он также ссылался на «абсолютную безобидность» (430) всех тех действий, к которым, как он знал, побуждало содержание его бреда. Проницательность и безупречность логики, не144
смотря на признание его параноиком, привели все же к победе. В июле 1902 года доктор Шребер был объявлен дееспособным; в следующем году «Мемуары нервнобольного» увидели свет в виде книги, правда, они подверглись цензуре и были сокращены за счет некоторой ценной части их содержания.
В решении, которое вернуло доктору Шреберу свободу, содержание его бредовой системы сформулировано в нескольких предложениях: «Он считает себя призванным спасти мир и вернуть ему утраченное блаженство'. Но сделать это он сможет только тогда, когда перед этим из мужчины превратится в женщину» (475).
Более подробное изображение бреда в его окончательной форме мы можем заимствовать из заключения, сделанного в 1899 году доктором Вебером: «Бредовая система пациента сводится к тому, что он призван спасти мири вернуть человечеству утраченное блаженство. Он, по его утверждению, пришел к этой задаче благодаря непосредственному божественному вдохновению, подобно тому, как этому учат пророки; именно возбужденные нервы, как это было с ним на протяжении долгого времени, обладают свойством притягательно влиять на бога; но при этом речь идет о вещах, которые в лучшем случае лишь с огромным трудом можно выразить на языке людей, поскольку они лежат вне сферы всякого человеческого опыта и рас-крылисьтолькоему. Самое важное в его спасительной миссии — это то, что сначала должно произойти его превращение в женщину. Дело не втом, что он хочет превратиться в женщину, речь, скорее, идет о заложенном в мировом порядке "долженствовании", которого он решительно не может избегнуть, хотя лично ему было бы гораздо лучше оставаться в своем почетном мужском положении. Но ни он, ни все остальное человечество не смогут вернуть себе загробную жизнь иначе, чем через превращение в женщину, которое ему предстоит совершить лишь по прошествии многих лет или десятилетий путем божественного чуда. Сам он — в этом он убежден — является единственным в своем роде предметом божественного чуда и, стало быть, самым удивительным человеком, когда-либо жившим на земле. С давних лет каждый час и каждую минуту он испытывает в своем теле это чудо, и он также получает этому подтверждение от голосов, которые с ним говорят. В первые годы своей болезни отдельные органы в его теле получили повреждения, которые любого другого человека давно бы уже привели к смерти; долгое время он жил без
[См. прим. 1, с. 151.]
145
желудка, без кишечника, почти без легких, с изорванным пишево-дом, без мочевого пузыря, с раздробленными ребрами, иногда вместе с пищей он съедал собственную глотку и т. д. Но божественное чудо ("лучи") всегда восстанавливало разрушенное, и поэтому, пока он остается мужчиной, он вообще бессмертен. Те опасные явления давно исчезли, зато на передний план выступила его "женственность". При этом речь идет о процессе развития, для полного завершения которого, наверное, потребуются десятилетия, если не века, и вряд ли кто-либо из живущих ныне людей доживет до его конца. У него есть чувство, что в его тело уже перешло множество "женских нервов", из которых благодаря непосредственному оплодотворению богом появятся новые люди. Только тогда, пожалуй, он сможет умереть естественной смертью и, как и все остальные люди, вновь обретет блаженство. Ну а пока с ним человеческими голосами говорят не только солнце, но и деревья и птицы, которые являются "чудесными остатками прежних человеческих душ", и повсюду вокруг него совершаются чудесные вещи» (386—388).
Интерес психиатра-практика к таким бредовым образованиям, как правило, иссякает, если он выяснил последствия бреда и обсудил его влияние на образ жизни больного; его удивление не становится началом его понимания. Психоаналитик, исходя из своих знаний о психоневрозах, привносит гипотезу, что и такие странные мыслительные образования, столь отклоняющиеся от привычного мышления людей, возникли в силу самых общих и самых понятных побуждений душевной жизни, и хочет ознакомиться как с мотивами, так и со способами подобного преобразования. С этой целью он охотно углубится как в историю развития, так и в конкретные детали бреда.
а) В качестве двух основных проблем медицинским экспертом подчеркиваются роль спасителя и превращение в женщину. Бред спасения — это знакомая нам фантазия, очень часто она образует ядро религиозной паранойи. Дополнительный момент, что избавление должно произойти через превращение мужчины в женщину, необычен и сам по себе очень странен, поскольку он отдаляется от исторического мифа, который хочет воспроизвести фантазия больного. Основываясь на медицинском заключении, хочется предположить, что движущей силой этого бредового комплекса является честолюбивое желание играть роль спасителя, причем оскопление можно рассматривать лишь в значении средства для достижения этой цели. Хотя все это может так выглядеть в окончательной фор146
ме, которую принял бред, тем не менее в результате изучения «Мемуаров» у нас возникает совершенно иная точка зрения. Мы узнаем, что превращение в женщину (оскопление) было первичным бредом, что сначала оно расценивалось как акт надругательства и преследования и что оно только вторично связалось с ролью спасителя. Также становится несомненным, что сначала оно должно было произойти с целью сексуального насилия, а не ради более высоких намерений. Выражаясь формально, мания сексуального преследования задним числом трансформировалась у пациента в религиозную манию величия. Преследователем вначале считался лечащий врач профессор Флехсиг, а затем его место занял сам бог.
Я приведу без сокращений места из «Мемуаров», которые служат тому доказательством: «Таким образом, против меня был составлен заговор (примерно в марте или апреле 1894 года), который заключался в том, что после того как моя нервная болезнь будет признана неизлечимой или выдана за таковую, передать меня некоему человеку, причем таким способом, что моя душа достанется ему, но мое тело — из-за неправильного понимания вышеуказанной тенденции, лежащей в основе мирового порядка, — превратится в женское тело и в этом виде будет передано данному человеку' для сексуального надругательства, а затем просто будет "брошено", то есть оставлено разлагаться» (56).
«При этом с человеческой точки зрения, которая тогда еще надо мной преимущественно довлела, было совершенно естественным, что я видел своего настоящего врага в профессоре Флехсиге или в его душе (позднее добавилась еще душа фон В., о чем подробнее будет рассказано ниже), а всемогущество бога рассматривал как моего естественного союзника, который, какя ошибочно полагал, испытывает затруднения лишь в отношении профессора Флехсига, и поэтому мне казалось, что я должен поддерживать его всеми возможными средствами вплоть до самопожертвования. То, что сам бог был сообщником, если не зачинщиком, в осуществлении направленного против меня плана, по которому должно было быть совершено душегубство, а тело мое выброшено подобно продажной девке, — эта мысль возникла у меня лишь гораздо позднее, отчасти, как я вправе сказать, стала ясно осознанной только при написании настоящего сочинения» (59).
1 Из взаимосвязи этого и других мест вытекает, что данный человек, который должен был совершить насилие, — не кто иной, как Флехсиг (ср. ниже [с. 164 и далее]).
147
«Все попытки, направленные на совершение душегубства, на оскопление в целях, противных мировому порядку'* (то есть для удовлетворения половых вожделений некоего человека), и позднее на разрушение моего рассудка, потерпели крах. Из этой, казалось бы, такой неравной борьбы отдельного слабого человеком с самим богом, пусть и после многих горьких страданий и лишений, я выхожу победителем, потому что мировой порядок на моей стороне» (61).
В примечании 34 уведомляется о последующем преобразовании бреда оскопления и отношения к богу: «То, что оскопление возможно в других целях — в целях, созвучных мировому порядку, — более того, даже, наверное, содержит вероятное решение конфликта, подробнее будет разъяснено позднее».
Эти высказывания имеют решающее значение для понимания бреда оскопления и тем самым для осмысления случая в целом. Добавим, что «голоса», которые слышал пациент, расценивали превращение в женщину не иначе как сексуальное бесчестие, из-за которого они были вправе насмехаться над больным, «божьи лучи1, принимая во внимание якобы предстоящее оскопление, считали себя вправе надо мной издеваться, называя меня "мисс Шребер"» (127). «Что же это за председатель судебной коллегии, который позволяет себя е...2?» — «И вам не стыдно перед своей супругой?» [177.]
Первичный характер фантазии об оскоплении и ее первоначальная независимость от идеи о спасителе доказывается далее упомянутым в самом начале [с. 142], возникшим в полусне «представлением», что, наверное, хорошо быть женщиной, которая уступает и соглашается на половое сношение (36). Эта фантазия была осознана в инкубационный период заболевания, еще до воздействия перегрузок в Дрездене.
Месяц ноябрь 1895 года самим Шребером изображается как время, когда установилась связь между фантазией об оскоплении и идеей о спасителе и таким образом наметилось примирение с первой: «Теперь же мне стало совершенно понятным, что мировой порядок властно требует оскопления, хотелось ли бы мне этого или
1 Как выяснится [с. 151], «Божьи лучи» идентичны голосам, говорящим на «основном языке».
2 Этот пропуск, а также все остальные особенности слога я копирую по «Мемуарам». Сам я не вижу мотива, чтобы быть столь стыдливым в серьезной ситуации.
148
нет, и что поэтому из доводов разума мне не остается ничего иного, каксвыкнуться с мыслью о превращении в женщину. В качестве дальнейшего следствия оскопления, разумеется, могло рассматриваться только оплодотворение божьими лучами с целью сотворения новых людей» (177).
Превращение в женщину былоpunctum saiens первым ростком образования бреда; оно также оказалась единственной частью, которая не поддавалась лечению, и единственной, которая сумела утвердиться в поведении поправившегося больного. «Единственное, что с точки зрения посторонних людей может считаться чем-то неразумным, это обстоятельство, упомянутое также экспертом, что меня порой застают с какими-нибудь женскими украшениями (лентами, поддельными ожерельями и т. п.) стоящим по пояс обнаженным перед зеркалом или просто так. Впрочем, это случается только тогда, когда я остаюсь наедине с собой, и никогда — во всяком случае, если я этого могу избежать — в присутствии другихлюдей» (429). Господин председатель судебной коллегии сознался в этих забавах в то время (июль 1901 года)2, когда он нашел точное выражение для своего вновь обретенного практического здоровья: «Теперь я давно уже знаю, что люди, которых я вижу перед собой, — это не "мимолетно приконченные мужчины", а реальные люди, и что поэтому я должен вести себя по отношению к ним так, как обычно ведет себя здравомыслящий человек в общении с другими людьми» (409). В противоположность такому осуществлению фантазии об оскоплении больной никогда не предпринимал никакихдругих действий для признания своей миссии спасителя, кроме публикации «Мемуаров».
б) Отношение нашего пациента к богу настолько своеобразно и полно противоречащими друг другу определениями, что нужно обладать большой убежденностью, чтобы не отказаться от ожидания обнаружить все-таки «метод» в этом «безумии». Тут мы должны с помощью высказываний в «Мемуарах» попробовать разобраться в теолого-психологической системе доктора Шребера и изложить его представления о нервах, блаженстве, божественной иерархии и свойствахбога в их мнимой (бредовой) взаимосвязи. Во всех частях его теории бросается в глаза удивительная смесь
1 [Главным пунктом (лат.). — Примечание переводчика.]
1 |В своей апелляционной жалобе (см. выше. с. 141, прим. 1).
149
банального и остроумного, заимствованных и оригинальных элементов.
Человеческая душа содержится в нервах тела, которые можно представить как чрезвычайно утонченные образования, сравнимые с тончайшими кручеными нитями. Некоторые из этих нервов пригодны только для восприятия чувственных впечатлений, другие (нервы понимания) осуществляют всю психическую работу, при этом существует условие, что каждый отдельный нерв понимания репрезентирует всю духовную индивидуальность человека, а большее или меньшее количество имеющихся нервов понимания влияет только на продолжительность времени, в течение которого могут удерживаться впечатления1.
Если люди состоят из тела и нервов, то бог — с самого начала исключительно нерв. Однако нервы бога не ограничены, как в человеческом теле, определенным количеством, а бесчисленны или вечны. Они обладают всеми свойствами человеческих нервов, но в неизмеримо большей степени. Из-за своей способности творить, то есть превращаться во всевозможные предметы сотворенного мира, они зовутся лучами. Между богом и звездным небом или солнцем существует самая тесная связь2.
После сотворения мира бог удалился на огромное расстояние (10-11 и 252) и предоставил миру в основном развиваться по своим законам. Он ограничился тем, что поднимал к себе души умерших. Лишь в виде исключения он мог вступить в связь с отдельными высокоодаренными людьми3 или с помощью чуда вмешаться в судьбы мира. По законам мирового порядка, регулярное общение бога с душами людей происходит только после их смерти4. Когда человек
1 В примечании к этой теории, выделенной курсивом самим Шребером, подчеркивается ее пригодность для объяснения наследственности: «Мужское семя содержит нерв отца и объединяется d нервом, взятым из тела матери, во вновь возникающую единицу» (7). Стаю быть, здесь свойство, которое мы должны приписать сперматозоиду, перенесено на нервы, что делает вероятным происхождение «нервов» Шребера из круга сексуальных представлений. В «Мемуарах» не так редко случается, что сделанное мимоходом замечание по поводу бредовой теории содержит желанный намек на происхождение и вместе с тем на значение бреда. [Ср. ниже, с. 162-163.]
-' См. о ней ниже [178 и далее): солнце. — Приравнивание (или, скорее, сгущение) нервов и лучей, пожалуй, можно легко вывести из их линейного проявления. — Впрочем, нервы-лучи являются такими же созидательными, как и нервы-сперматозоиды.
3 На «основном языке» (см. ниже fc. 151]) это обозначается как «взять у них привесок нервов».
4 Какие с этим связаны упреки Бога, мы узнаем позднее [с. 152 и далее].
150
умирает, части его души (нервы) подвергаются процессу очищения, чтобы в конце концов в виде «преддверий небес» снова присоединиться к богу. Так возникает вечный круговорот вещей, лежащий в основе мирового порядка. Сотворив нечто, бог избавляется от части самого себя, придает части своих нервов измененную форму. Эта, казалось бы, возникающая потеря вновь возмещается, когда через сотни или тысячи лет ставшие блаженными нервы умерших людей снова накапливаются у него в виде «преддверий небес» (18 и 19, прим.).
Очищенные души вкушают радость блаженства*. Между тем их самосознание становится ослабленным, и они оказываются слитыми с другими душами в высшие единицы. Души великих людей, таких как Гёте, Бисмарк и др., могут сохранять свое сознание идентичности на протяжении столетий, пока они сами не растворятся в высших душевных комплексах (таких, как «лучи Иеговы» в древнем иудаизме или «лучи Заратустры» в персидской религии). Во время очищения души обучаются «языку, на котором говорит сам бог, так называемому "основному языку", несколько устаревшему, но по-прежнему сочному немецкому, который главным образом характеризуется изобилием эвфемизмов»2 (13).
Сам бог — существо непростое. «Над "преддвериями небес" парил сам бог, которому в противоположность этим "передним божьим царствам" дано также имя "задние божьи царства". Задние божьи царства подверглись (и подвергаются еще и теперь) своеобразному разделению на две части, после которого выделились нижний бог (Ариман) и верхний бог (Ормузд)» (19). О значении этого разделения Шребер может сказать только то, что нижний бог преимущественно связан с народами черноволосой расы (семитами), а верхний бог расположен к светловолосым народам (арийцам). Однако от человеческого познания на таких высотах и нельзя требовать большего. И тем не менее мы еще узнаем, что нижнего и верхнего богов, «несмотря на имеющееся в некоторых отношениях единство божьего всемогущества, все же следует понимать как два
1 Оно состоит в основном в чувстве сладострастия (см. ниже [с. 156; см. также принадлежащее Фрейду примечание 2 на с. 157]).
: Один-единственный раз во время его болезни пациенту было позволено увидеть своим духовным взором всемогущего Бога в полной его чистоте. Тогда Бог произнес на основном языке употребительное, сочное, но не благозвучное слово: «Падаль!» (136). [Фрейд еще раз обратился к «основному языку», а именно в конце 10-й лекции по введению в психоанализ (1916—1917), Studienausgabe, т. 1, с. 174-175.]
151
разных существа, каждый из которых, в том числе и по отношению друг к другу, обладает своим особым эгоизмом и своим особым инстинктом самосохранения и поэтому постоянно стремится выдвинуться вперед» (140, прим.). Также и во время острой стадии болезни оба божественных существа вели себя в отношении несчастного Шребера совершенно по-разному1.
До своей болезни председатель судебной коллегии Ш ребер был скептиком в вопросах религии (29 и 64); он так и не смог прийти к твердой вере в существование личного бога. Более того, этот факт своей предыстории он использует как аргумент для подтверждения полной реальности своего бреда2. Но тот, кто ознакомится с дальнейшими особенностями характера шреберова бога, должен будет сказать, что преобразование, вызванное паранойяльным заболеванием, не было таким уж основательным и что в теперешнем спасителе по-прежнему оставалось многое от тогдашнего скептика.
Мировой порядок имеет пробел, из-за которого, похоже, угрожает опасность самому существованию бога. Вследствие не совсем понятной взаимосвязи нервы живых людей, особенно в состоянии сильного возбуждения, настолько притягивают к себе нервы бога, что бог не может от них освободиться, и это угрожает его собственному существованию (11). Этот чрезвычайно редкий случай произошел со Шребером и стал причиной его величайших страданий. В результате у бога пробудился инстинкт самосохранения (30), и оказалось, что бог весьма далек совершенства, которое ему приписывают религии. Вся книга Шребера пронизана горькими жалобами на то, что бог, привыкший общаться только с умершими, не понимает живыхлюдей.
«При этом, однако, имеет место фундаментальное недоразумение, которое с тех пор словно красной нитью проходит через всю мою жизнь и которое основывается как раз на том, что в силу мирового порядка бог, по существу, не знал живыхлюдей и не испытывал
1 Примечание на с. 20 позволяет нам догадаться, что решающее значение для выбора персидских имен Богов имело одно место в «Манфреде» Байрона. С влиянием этого поэтическое произведения мы встретимся еще в другой раз. [См. ниже, с. 170.]
2 «То, что у меня имеют место всего лишь обманы чувств, уже с самого начата мне кажется психологически неправдоподобным. Ибо обман чувств — общение с Богом или с душами усопших — может возникнуть только у таких людей, которые в свое болезненно возбужденное нервное состояние уже привнесли с собой непоколебимую веру в Бога и в бессмертие души. Но, согласно тому, о чем упоминалось в начале этой главы, ко мне это совершенно не относилось» (79).
152
в этом нужды, а сообразно мировому порядку должен был общаться лишь с трупами» (55). — «То, что... по моему убеждению, опять-таки должно быть связано с тем, что бог не умел, так сказать, обходиться с живыми людьми, а был приучен только к общению с трупами или же в крайнем случае со спящими (видящими сны) людьми» (141). — «Incredibie scriptu!—хотелось бы мне добавить и самому, и все-таки все это действительно так, как бы ни было трудно другим людям постигнуть мысль о полной неспособности бога правильно судить о живых людях, да и мне самому потребовалось много времени, чтобы свыкнуться с этими мыслями после бесчисленных сделанных наблюдений» (246).
Уже вследствие такого непонимания богом живых людей могло случиться, что сам бог стал зачинщиком заговора, направленного против Шребера, что бог считал его слабоумным и подверг его самым тяжким испытаниям (246). Чтобы избежать этого приговора, он подверг себя крайне обременительным «принудительным размышлениям». «Всякий раз, когда моя мыслительная деятельность прекращается, богтутже считает, что мои умственные способности угасли, что ожидаемое им разрушение разума (слабоумие) наступило и что теперь у него есть возможность удалиться» (206).
Особенно сильное возмущение вызывает поведение бога, когда дело касается позыва к испражнению. Этот пассаж столь характерен, что я хочу процитировать его целиком. Чтобы его понять, я сразу оговорюсь, что и чудо, и голоса исходят от бога (то есть от божественных лучей).
«По причине его характерного значения я должен уделить еще несколько замечаний вышеупомянутому вопросу "Почему вы не как...?"; какой бы мало приличной ни была эта тема, я вынужден ее затронуть. Как и все остальное в моем теле, также и эта потребность в испражнении вызывается чудом; это происходит, когда фекалии в кишках движутся вперед (а иногда и снова назад), и когда вследствие уже произошедшего испражнения больше нет достаточного количества материала, по-прежнему сохраняющиеся незначительные остатки содержимого кишечника размазываются по отверстию моих ягодиц. При этом речь идет о чуде верхнего бога, которое повторяется каждый день по меньшей мере десятки раз. С этим связывается совершенно непонятное для людей представление, объяснимое лишь полным незнакомством бога с живым человеком как организмом, что "как..." в известной степени является чем-то последним, то есть с совершением чуда — позывом покак... — дос153
тигается цель разрушения разума и появляется возможность убрать лучи. Как мне кажется, чтобы разобраться в возникновении этого представления, необходимо подумать о наличии недопонимания касательно символического значения акта испражнения, что именно тот, кто вступил в отношения с божественными лучами, такие, как у меня, в известной степени имеет право наср... на весь мир».
«Но вместе с тем при этом также проявляется вся подлость1 проводимой по отношению ко мне политики. Чуть ли не каждый раз, когда у меня чудесным образом возникает потребность в испражнении, какого-нибудь другого человека из моего окружения посылают, стимулируя для этого его нервы, в уборную, чтобы помешать мне испражниться; это явление я многие годы наблюдал несметное множество (тысячи) раз, причем с такой регулярностью, что мысль о случайности отпадает. И тогда в продолжение на заданный мне вопрос: "Почему вы не как...?" — следует великолепный ответ: "Потому что я слишком глуп". Перо буквально противится описывать ужасную бессмыслицу, что бог в своем ослеплении, основанном на незнании человеческой природы, заходит так далеко, что может предположить, будто есть человек, который из-за своей глупости не может покак... — сделать то, на что способно любое животное. Когда затем, ощущая потребность, я действительно испражняюсь, для чего, как правило, пользуюсь ведром, потому что уборная почти всегда оказывается занятой, то это каждый раз связано с необычайно сильным проявлением душевного сладострастия. Избавление от давления, которое вызывается имеющимся в кишках калом, для нервов сладострастия имеет последствием сильнейшее удовольствие, точно такое, как и при мочеиспускании. По этой причине при испражнении и мочеиспускании всегда и без всякого исключения все лучи оказывались объединены; и именно по этой причине, когда я собираюсь справить эти природные функции, всегда также пытаются — хотя, как правило, тщетно — чудесным образом вновь устранить позыв к испражнению и мочеиспусканию»2 (225-227).
1 В примечании предпринимается попытка смягчить резкость слова «подлость» ссылкой на одно из оправданий Бога, которое будет упомянуто позже. [См. ниже, с. 155-156.]
2 Это признание в удовольствии от выделительных функций, с которым мы познакомились как с одним из аутоэротических компонентов инфантильной сексуальности, можно сопоставить с высказываниями маленького Ганса в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» (I909A, с. 333 [Studienausgabe, т. 8, с. 86)).
154
Странный бог Шребера не в состоянии также научиться чему-то на опыте: «Вследствие каких-то заложенных в сущности бога свойств он, по-видимому, не способен извлекать уроков на будущее из полученного таким образом опыта» (186). Поэтому он может годами без изменения повторять те же самые мучительные испытания, чудеса и высказывания, пока не становится посмешищем для преследуемого.
«Из этого получается, что почти во всем, что происходит со мной, после того как чудеса большей частью утратили свое былое ужасающее воздействие, кажется мне в основном смехотворным или ребячливым. Для моего поведения из этого следует, что ради необходимой обороны я часто вынужден по самочувствию насмехаться над богом также и вслух...» (ЗЗЗ)1.
Между тем эта критика бога и протест против бога наталкиваются у Шребера на энергичное противодействие, которое выражается во многих местах: «Но также и здесь я должен самым решительным образом подчеркнуть, что речь при этом идет лишь об эпизодах, которые, как я надеюсь, завершатся самое позднее с моей кончиной, и что поэтому право насмехаться над богом принадлежит только мне, но не другим людям. Для других людей бог остается всемогущим творцом неба и земли, первопричиной всех вещей и их благополучия в будущем, которому — пусть даже некоторые из традиционных религиозных представлений нуждаются в исправлении — надлежит поклоняться и оказывать наивысшие почести» (333-334).
Поэтому снова и снова предпринимаются попытки оправдать поведение бога по отношению к пациенту, которые, будучи такими же изощренными, как и все теодицеи, находят объяснение то в общей природе душ, то в необходимости бога оберегать себя самого, то в сбивающем с толку влиянии души Флехсига (60—61 и 160). Однако в целом болезнь понимается как борьба человека Шребера с богом, вкоторой победа остается за слабым человеком, потому что на его стороне мировой порядок (61).
Из врачебного заключения можно было бы легко сделать вывод, что в случае Шребера речь идет о распространенной форме фантазии о спасителе. Данный человек — это сын божий, пред1 Также и на «основном языке» Бог не всегда был тем, кто ругался, — иногда он и сам становился объектом ругани, например: «Черт возьми! Подумать только, что Бог позволяет себя снош...» (194).
155
назначение которого — выручить мир из беды или спасти от грозящей ему гибели и т. д. Поэтому я не преминул подробно изобразить особенности отношения Шребера к богу. О значении этого отношения для остального человечества упоминается в «Мемуарах» лишь изредка и только в конце образования бреда. В сущности оно заключается в том, что ни один умерший не может обрести блаженства, пока его (Шребера) персона своей притягательной силой поглощает основную массу божественных лучей (32). Также и открытая идентификация с Иисусом Христом проявляется очень поздно (338 и 431).
Попытка объяснения случая Шребера не будет иметь шансов оказаться правильной, если не учесть эти особенности его представления о боге, это смешение черт почитания и протеста. Мы обратимся теперь к другой теме, тесно связанной с богом, — к теме блаженства.
Также и у Шребера блаженство — это «загробная жизнь», к которой человеческая душа возносится после смерти благодаря очищению. Он описывает его как состояние непрерывного наслаждения, связанного с созерцанием бога. Это малооригинально, но зато нас удивляет различие, которое проводит Шребер между мужским и женским блаженством. «Мужское блаженство было выше женского, которое, по-видимому, преимущественно состояло в непрерывном ощущении сладострастия» (18)'. В других местах о совпадении блаженства и сладострастия говорится более ясно и без ссылок на половые различия, да и о составной части блаженства — созерцании бога — далее речь не идет. Так, например: «...с природой божественных нервов, благодаря которым блаженство... пусть и не исключительно, но все же по крайней мере одновременно представляет собой необычайно усилившееся ощущение сладострастия» (51). И: «Сладострастие, можно считать частью блаженства, которой исходно наделен человек и другие живые создания» (281), а потому небесное блаженство следовало бы по существу понимать как усиление и продолжение земного чувственного удовольствия!
1 Однако то, что на том свете человек наконец избавляется от половых различий, полностью соответствует исполнению там жизненного желания.
И те небесные созданья
Не задают вопрос, кто здесь мужчина и кто — женщина.
[Миньон [в романе Гёте «Ученические годы Вильгельма Мейстера», Книга VIII, 2-я глава].)
156
Такое понимание блаженства отнюдь не является фрагментом бреда Шребера, который возник на ранних стадиях болезни, а затем был элиминирован как невыносимый. Еще в «апелляционной жалобе» (в июле 1901 года) больной в качестве одного из своих великих озарений подчеркивает, что «сладострастие находится в близкой связи — для других людей до сих пор не ставшей заметной — с блаженством душ усопших» [442]'.
Более того, мы вскоре узнаем, что эта «близкая связь» представляет собой фундамент, на котором основана надежда больного на окончательное примирение с богом и прекращение его страданий. Лучи бога утрачивают свое враждебное настроение, кактолькоони убеждаются, что вместе с душевным сладострастием могут возникнуть в его теле (133). Сам бог требует искать в нем сладострастие (283) и угрожает убрать свои лучи, если он ослабит заботу о сладострастии и не сможет предложить богу требуемое (320).
Эта удивительная сексуализация небесного блаженства производит на нас впечатление, что понятие блаженства у Шребера возникло в результате сгущения двух основных значений немецкого слова: «умерший» и «счастливый»2. Но мы найдем в ней также повод подвергнуть проверке отношение нашего пациента к эротике в целом, к вопросам сексуачьного наслаждения, ибо мы, психоаналитики, до сих пор придерживаемся мнения, что корни любого нервного и психического заболевания преимущественно надо искать в сексуальной жизни, причем одни из нас — руководствуясь собственным опытом, а другие — кроме того еще и теоретическими соображениями.
После представленных до сих пор образцов бреда Шребера опасение, что именно паранойяльное заболевание может оказаться столь долго выискиваемым «негативным случаем», в котором сексуальность играет совсем незначительную роль, следует сразу же отмести. Сам Шребер бесчисленное множество раз высказывается таким образом, словно является сторонником нашего предубеждения.
1 О возможном глубоком смысле этого открытия Шребера см. ниже. [По-видимому, эта ссылка относится к с. 172 и далее.)
2 «Мой покойный (seiger) отец» и текст арии из «Дон Жуана» [скорее дуэта «La ci darem»]:
«Ах, быть твоим навеки —
Как счастлив (seig) буду я!» как крайние представители обоих значений.
То, что в нашем языке одно и то же слово употребляется для обозначения столь разных ситуаций, не может, однако, не иметь смысла.
157
Он всегда на одном дыхании говорит о «нервозности» и эротическом заблуждении, словно то и другое невозможно отделить друг от друга1.
До своего заболевания председатель судебной коллегии Шребер был человеком строгих правил: «Существует не так много людей, — утверждает он, и я не вижу оснований ему не доверять, — которые росли в столь строгих нравственных принципах, как я, и которые всю своюжизнь, особенно в половом отношении, вели себя — соответственно этим принципам — в такой же степени сдержанно, как я это могу сказать про себя» (281). После тяжелой душевной борьбы, внешне проявившейся в виде симптомов болезни, его отношение к эротике изменилось. Он пришел к мысли, что забота о сладострастии является его долгом, исполнение которого само по себе может покончить с тягостным конфликтом в нем, возникшим, как он считал, из-за него самого. Сладострастие, как уверяли его голоса, стало «богобоязненным» (285), и он сожалеет только о том, что не способен посвятить себя весь день напролет заботе о сладострастии2 (там же).
Таков, следовательно, был общий итог болезненного изменения у Шребера в двух основных направлениях его бреда. Прежде он был склонен к сексуальному аскетизму и сомневался в боге; в процессе развития болезни он стал верующим и приверженцем сладострастия. Но подобно тому, как его обретенная вера была странной по своему содержанию, точно так же и сексуальное на1 «Когда в каком-либо космическом теле все человечество охвачено моральным разложением ("сладострастным распутством") или, возможно, также нервозностью», — тогда, полагает Шребер, следуя библейским историям о Содоме и Го-морре, о всемирном потопе и т. д., это может привести к мировой катастрофе (52). — «[...Известие] ...посеяло среди людей страх и ужас, разрушило основы религии и стало причиной распространения общей нервозности и безнравственности, вследствие которых на человечество обрушились опустошительные эпидемии» (91). «Поэтому, вероятно, "Князем тьмы" считалась душами зловещая сила, которая по причине нравственного упадка человечества или общего нервного перевозбуждения, вызванного сверхкультурой, могла развиваться как враждебная Богу» (163). |Выделено Фрейдом.]
2 В контексте бреда говорится (179-180): «Притяжение [то есть притяжение, оказываемое Шребером на нервы Бога (см. с. 152)] все-таки утрачивало свой ужас для данных нервов, если при проникновении в мое тело они наталкивались на чувство душевного сладострастия, в котором они участвовали со своей стороны. Тогда они вновь обретали утраченное небесное блаженство, которое также, пожатуй, состояло в наслаждении, похожем на сладострастие... находили в моем теле вполне или по меньшей мере почти равноценную замену».
158
слаждение, которое он получай, носило совершенно необычный характер. Это была уже не сексуальная свобода мужчины, асексуальное чувство женщины, он относился к богу по-женски, ошущал себя женой бога'.
Ни одна другая часть его бреда не обсуждается больным так подробно, можно сказать: так назойливо, как утверждаемое им превращение в женщину. Поглощенные им нервы приняли в его теле характер женских нервов сладострастия и, кроме того, сделали его несколько женственным, в частности придали его коже мягкость, присущую женскому полу (87). Он ощущает эти нервы, когда слегка надавливает рукой на любую часть тела, как образование под кожной поверхностью, состоящее из нитевидных или похожих на жилы волокон, которых особенно много на груди, там, где у женщины находится бюст. «Надавливая на это образование, я способен, особенно когда думаю о чем-то женском, создавать у себя чувство сладострастия, соответствующее тому, что ощущает женщина» (277). Он уверен, что по своему происхождению это образование — не что иное, как прежние нервы бога, которые все же едва ли могли утратить свое качество нервов из-за перемещения вето тело (279). С помощью «рисования» (визуального изображения) он способен создавать у себя и у лучей ощущение, что его тело оснашено женскими грудями и женскими половыми органами: «Рисование женские ягодиц на моем теле — honny soit qui ma y pense — настолько вошло у меня в привычку, что я почти непроизвольно делаю это каждый раз, когда нагибаюсь» (233). Он «осмеливается утверждать, что у каждого, кто увидел бы его перед зеркалом раздетым по пояс — особенно если иллюзия подкрепляется женскими украшениями — создалось бы несомненное впечатление женской верхней части туловища» (280). Он требует врачебного обследования, чтобы установить, что все его тело с головы до пят пронизано нервами сладострастия, что,
1 Примечание к предисловию (4): «В моем собственном теле произошло нечто подобное зачатию Иисуса Христа непорочной девой, то есть женщиной, которая никогда не общалась с мужчиной. Дважды (а именно в то время, когда яеше находился в лечебнице Флехсига) у меня уже были, хотя и недостаточно развитые, женские половые органы, и в своем теле я ошущал шевеление, соответствующее первым проявлениям жизни человеческого эмбриона: благодаря Божьему чуду нервы Бога, соответствующие мужскому семени, оказались заброшены в мое тело; таким образом произошло оплодотворение». [Книга Шребера содержит как «Предисловие» и «Введение», так и вступительное «Открытое письмо господину тайному советнику профессору Флехсигу». Ср. с. 140, прим. 3, и с. 164, прим. 2.|
159
по его мнению, присуще только женскому телу, тогда как у мужчины, насколько ему известно, нервы сладострастия находятся лишь в половых органах и в непосредственной близости от них (274). Душевное сладострастие, развившееся благодаря такому скоплению нервов в его теле, стольвелико, что ему достаточно лишь чуть-чуть напрячь свое воображение, особенно когда он лежит в постели, чтобы получить чувственное удовольствие, которое дает ему довольно ясное представление о наслаждении, получаемом женщиной при половом сношении (269).
Если мы теперь вспомним о сновидении, приснившемся в инкубационный период его заболевания еще до переезда в Дрезден [см. с. 142], то становится совершенно очевидным, что бред превращения в женщину — не что иное, как реализация содержания этого сна. Тогда этот сон вызвал у него взрыв мужского негодования, и точно так же он поначалу защищался от его исполнения во время болезни, расценивал превращение в женщину как позор, которым ему злонамеренно угрожают. Но затем наступило время (ноябрь 1895 года), когда он начал смиряться с этим превращением и связал его с высшими божественными намерениями: «С тех пор заботу о женственности я с полным сознанием сделал своим девизом» (177—178).
Затем он пришел к твердому убеждению, что сам бог для своего собственного удовлетворения требует от него женственности:
«Но как только — если мне позволительно так выразиться — я оказываюсь наедине с богом, для меня возникает необходимость всеми возможными средствами, а также призвав всю свою силу разума, особенно свое воображение, делать все для того, чтобы божественные лучи по возможности непрерывно или — поскольку человек на это попросту неспособен — хотя бы в определенное время дня получали впечатление о женщине, предающейся сладострастным ощущениям» (281).
«С другой стороны, бог требует постоянного наслаждения, соответствующего условиям существования душ, сообразным мировому порядку; моя задача состоит в том, чтобы раздобыть1 это ему... в форме наибольшего развития душевного сладострастия; и если при этом нечто от чувственного наслаждения выпадает мне, я вправе присвоить это как некое небольшое возмещение за чрезмерные
' (Во всех предыдущих немецких изданиях анализа Шребера здесь ошибочно стоит: «предоставить».]
160
страдания и лишения, которые мне пришлось пережить за последние годы...» (283).
«...Я даже думаю, что после полученных впечатлений вправе высказать мнение, что бог никогда бы не пошел на попятную (из-за чего мое физическое самочувствие каждый раз вначале значительно ухудшается), а безо всякого сопротивления и продолжающейся равномерностью следовал бы притяжению, если бы для меня было возможным всегда разыгрывать из себя женщину, лежащую в любовном объятии со мною самим, всегда устремлять свой взор на женское существо, всегда рассматривать изображения женщин и т. д.» (284-285).
Два основных элемента бреда Шребера, превращение в женщину и привилегированные отношения с богом, в его системе объединены женской позицией по отношению к богу. Для нас становится неотложной задачей показать важную генетическую связь между двумя этими элементами, ибо в противном случае со своими объяснениями бреда Шребера мы окажемся в смехотворной роли, которую Кант в знаменитом сравнении в «Критике чистого разума» описывает как роль человека, держащего решето, вто время как другой человек доит козла.
161
II
ПОПЫТКИ ИСТОЛКОВАНИЯ
Попытку прийти к пониманию этой истории паранойяльного больного и раскрыть в ней известные комплексы и движущие силы душевной жизни можно было бы предпринять с двух сторон — с бредовых высказываний самого больного и с поводов к его заболеванию.
Первый путь кажется заманчивым с тех пор, как К. Г. Юнг предоставил нам блестящий пример толкования гораздо более тяжелого случая dementiaргаесохс проявлениями симптомов, которые несоизмеримо дальше отстояли от нормы1. Высокий интеллект и общительность больного также, по-видимому, облегчат нам решение задачи этим путем. Совсем не редко он сам дает в руки нам ключ, добавляя как бы невзначай пояснение, цитату или пример к тому или иному бредовому изречению или категорически опровергая возникающую у него самого аналогию. Тогда в последнем случае требуется только опустить отрицательную формулировку, как это обычно делается в психоаналитической технике, отнестись к примеру как к чему-то действительному, принять цитату или подтверждение за источник, и мы обнаружим, что обладаем искомым переводом паранойяльного способа выражения на нормальный язык. Возможно, пример этой техники заслуживает более детального изображения. Шребер жалуется на докучливость так называемых «сотворенных чудом птиц» или «говорящих птиц», которым он приписывает ряд весьма необычных свойств (208-214). По его убеждению, они созданы из остатков прежних «преддверий небес», то есть из бывших блаженными человеческих душ, имеют при себе трупный яд и науськаны на него. Они произносят «бессмысленно выученные наизусть выражения», которые им были «вдолблены в голову». Каждый раз, когда они складируют у него свои запасы трупного яда, то есть «назойливо повторяют вдолбленные им фразы», со словами «стервец» или «будь проклят» — единственными словами, которыми они вообще пока еше способны выражать истинные ощуС. G. Jung (1907).
162
шения, — они в какой-то мере растворяются в его душе. Смысла произносимых ими слов они не понимают, но они обладают природной восприимчивостью к созвучию, которое необязательно должно быть полным. Поэтому для них не имеет особого значения, говорятли:
Сантьяго (Santiago) или Карфаген (Karthago)
Китайцы (Chinesentum) или Иисус Христос (Jesum Christum),
Вечерняя заря (Abendrot) wnw удушье (Atemnoi),
Ариман (Ariman) или землепашец (Аскегтапп) и т. д. (210).
Читая это описание, нельзя отделаться от мысли, что здесь имеются в виду юные девушки, которых в критическом настроении нередко сравнивают с гусынями, которым неуважительным образом приписывают «птичьи мозги», про которых говорят, что они не могут сказать ничего, кроме заученных фраз, и которые выдают свою необразованность тем, что путают иностранные слова, похожие по звучанию. Слово «стервец», единственное, произносимое ими всерьез, относилось бы тогда ктриумфу молодого человека, которому удалось произвести на них впечатление. И действительно, через несколько страниц (214) мы наталкиваемся на фразы Шребера, которые подтверждает подобное толкование: «Большому количеству остальных птичьих душ я в шутку для различения дал девичьи имена, так как своим любопытством, своей тягой к сладострастию и т. д. все они прежде всего похожи на маленьких девочек. Затем эти девичьи имена частично были подхвачены также божественными лучами и были оставлены для обозначения упомянутых птичьих душ». Из этого дающегося без труда толкования «сотворенных чудом птиц» мы получаем намек для понимания загадочных «преддверий небес».
Я хорошо понимаю, что всякий раз, когда в психоаналитической работе выходят за рамки типичных истолкований, требуется немало такта и сдержанности, и что слушатель или читатель последует за аналитиком лишь настолько, насколько ему это позволит собственная осведомленность в аналитической технике. Поэтому есть все основания позаботиться о том, чтобы возросшие затраты сообразительности не сопровождались меньшей степенью надежности и достоверности. В таком случае совершенно естественно, что один работник будет чересчур осторожным, а другой — слишком смелым. Верные границы обоснованного истолкования можно будет установить только после различных пробных попыток и лучшего знакомства с предметом. В работе над случаем Шребера мне приходится быть сдержанным по причине того, что из-за сопротивления публикации
163
«Мемуаров» значительная часть материала, причем, вероятно, самая важная для нашего понимания, осталась для нас неизвестной1. Так, например, третья глава книги, начинающаяся с многообещающего заявления: «Теперья вначале опишу некоторые события, произошедшие с другими членами нашей семьи, которые, возможно, находятся в связи с предполагаемым душегубством и которые в любом случае носят печать чего-то в той или иной мере загадочного, труднообъяснимого с точки зрения обычного человеческого опыта» (33) — непосредственно после этого заканчивается предложением: «Дальнейшее содержание главы как непригодное для публикации в печать не допущено». Поэтому я буду доволен, если мне удастся с некоторой определенностью объяснить ядро образования бреда его происхождением из известных нам человеческих мотивов.
С этой целью я приведу еще один небольшой фрагмент истории больного, который не получил должной оценки в экспертных заключениях, хотя сам больной сделал все для того, чтобы выдвинуть его на передний план. Я имею в виду отношение Шребера к своему первому врачу, тайному советнику профессору Флехсигу из Лейпцига.
Мы уже знаем, что болезнь Шребера вначале носила характер бреда преследования, который принял стертые формы только после поворотного пункта болезни («примирения»). Затем преследования становятся все более терпимыми, соответствующая мировому порядку цель грозящего оскопления оттесняет на задний план их постыдность. Но виновником всех преследований является Флехсиг, и он остается их зачинщиком на протяжении всей болезни'.
1 Заключение доктора Вебера: «Если взглянуть на содержание его сочинения, принять во внимание множество содержащихся в нем разоблачений, которые касаются его самого и других людей, без тени стеснения расписывание самых сомнительных и в эстетическом отношении прямо-таки невыносимых событий и ситуаций, использование самых неприличных крепких словец и т. д., то мы сочли бы совершенно непонятным, что человек, который обычно отличался тактом и деликатностью, мог вознамериться сделать столь компрометирующий его перед общественностью шаг, если только не...» и т. д. (402). Мы не вправе требовать от истории больного, которая должна изобразить нарушенную человечность и ее борьбу за восстановление, что она окажется «тактичной» и «эстетически» привлекательной.
2 Предисловие, VIII: «Еще и теперь эти говорящие со мной голоса сотни раз за день в повторяющихся всегда обстоятельствах выкрикивают мне ваше имя, в особенности как виновника тех повреждений, хотя личные отношения, какое-то время существовавшие между нами, для меня уже давно отступили на задний план, и поэтому у меня самого едва ли найдется какой-нибудь повод снова и снова вспоминать вас, в особенности с каким-либо злобным чувством». [Из «Открытого письма» профессору Флехсигу; см. с. 159, прим.]
164
Какимже, собственно, было злодеяние Флехсига и каковы были при этом его мотивы, — об этом больной рассказывает с той характерной неопределенностью и невнятностью, которые можно рассматривать как признаки особенно интенсивной работы бредооб-разования, если позволительно обсуждать паранойю по образцу гораздо более нам знакомого сновидения. Флехсиг погубил или пытался погубить душу больного, то есть совершил акт, который можно сравнить со стараниями демонов и сатаны овладеть душой и прототипом которого, возможно, послужили события, происходившие между давно умершими членами семей Шребера и Флехсига (22 и далее). Хотелось бы больше узнать о смысле этого «душегубства», но здесь источники опять-таки тенденциозным образом отказывают: «В чем состоит истинная суть душегубства и какова, так сказать, его техника, — об этом я не могу сказать ничего, кроме вышеуказанного. Можно было бы только добавить (далее следует фрагмент, который непригоден для публикации)» (28). Вследствие этого пропуска для нас остается непонятным, что подразумевается под «душегубством». Единственное указание, которое избежало цензуры, мы упомянем в другом месте [ниже, с. 170].
Как бы то ни было, вскоре произошло дальнейшее развитие бреда, которое затронуло отношение больного к богу, не изменив его отношения к Флехсигу. Если до сих пор он видел своего настоящего врага только во Флехсиге (или, скорее, в его душе), а всемогущество бога расценивал как своего союзника, то теперь он не мог отделаться от мысли, что сам бог является сообщником, если не зачинщиком направленного против него заговора (59). Однако главным совратителем оставался Флехсиг, под влияние которого попал бог (60). Он сумел всей своей душой или ее частью вознестись на небо и тем самым сделать себя — не умерев и не пройдя вышеупомянутого очищения — «командующим лучей» (56)'. Эту роль душа Флехсига сохранила и после того, как больной сменил клинику в Лейпциге на лечебницу Пирсона2. Влияние нового окружения
1 Согласно другой важной, но вскоре отвергнутой версии, профессор Флехсиг застрелился или в Вайссенбурге в Эльзасе или в полицейской камере в Лейпциге. Пациент видел его похоронную процессию, двигавшуюся, однако, не в том направлении, которое следовало ожидать исходя из расположения университетской клиники по отношению к кладбищу. В других случаях Флехсиг являлся ему в сопровождении полицейского или при разговоре со своей женой, свидетелем которого он становился благодаря связи с помощью нервов. При этом профессор Флехсиг называл себя перед женой «богом Флехсигом», так что она была склонна считать его сумасшедшим (82).
2 [В Линденхофе. См. с. 143, прим. 1.]
165
проявилось впоследствии в том, что к ней присоединилась душа главного санитара, в котором больной узнал своего прежнего соседа по дому, — душа фон В.1 Затем душа Флехсига ввела систему «разделения души», принявшую большие размеры. Одно время существовало от сорока до шестидесяти таких расщеплений души Флехсига; две большие части души получили название «верхний Флехсиг» и «средний Флехсиг». Точно так же обстояло дело и с душой фон В. (с душой главного санитара) (111). При этом порой было забавно наблюдать, как обе души, несмотря на свое союзничество, враждовали друг с другом, как аристократическая спесь одной и профессорское высокомерие другой вызывали взаимное отвращение (113). В первые недели его окончательного пребывания в Зонненштайне (летом 1894 года) в действие вступила душа нового врача, доктора Вебера, и вскоре после этого в развитии бреда произошел тот переворот, с которым мы познакомились как с «примирением».
Во время дальнейшего пребывания в Зонненштайне, когда бог начал больше его ценить, была произведена облава на неимоверно размножившихся душ, вследствие которой душа Флехсига осталась лишь в одной или двух формах, а душа фон В. —- только в одной. Последняя вскоре исчезла совсем; части души Флехсига, которые постепенно теряли как свой интеллект, так и свою власть, затем стали называться «задним Флехсигом» и «партией "ой!"». О том, что душа Флехсига до конца сохраняла свое значение, нам известно из предисловия, «Открытого письма господину тайному советнику, профессору Флехсигу»2.
В этом удивительном документе выражается твердое убеждение Шребера, что воздействующий на него врач также и сам имел такие же видения и получал такие же откровения о сверхчувственных вещах, как и больной, и в нем заранее оговаривается, что автор «Мемуаров» далек от намерения опорочить честь врача. То же самое серьезно и настойчиво повторяется в прошении больного (343 и 445); по всей видимости, он пытается отделить «душу Флехсига» от живого человека, носящего это имя, Флехсига, порожденного бредом, отреатьного3.
1 Об этом фон В. голоса сообщили ему; что во время допроса он преднамеренно или по халатности сказал о нем ложные веши, а именно обвинил его в онанизме; в наказание за это он теперь должен был прислуживать пациенту (108).
2 [См. прим. 2, с. 164.J
3 «Следовательно, я должен также признать возможным, что все. о чем сообщалось в первых разделах моих "Мемуаров" о событиях, связанных с именем Флехсига, относится лишь к душе Флехсига, которую необходимо отличать от живого человека и особое существование которой, разумеется, невозможно объяснить естественным способом» (342-343).
166
После изучения ряда случаев бреда преследования у меня и у других исследователей сложилось впечатление, что отношение больного к своему преследователю можно свести к простой формуле1. Человек, которому бред приписывает такую большую власть и влиятельность, к которому тянутся все нити заговора, является, если его называют конкретно, либо тем, кому придавалось такое же большое значение в эмоциональной жизни пациента до заболевания, либо легко распознаваемой его заменой. Эмоциональное значение проецируется как внешняя сила, эмоциональный тон изменяется на противоположный; тот, кого теперь ненавидят и боятся из-за его преследования, когда-то был любимым и почитаемым. Порожденное бредом преследование служит прежде всего обоснованию эмоциональной метаморфозы больного.
Обратимся теперь с этих позиций к отношениям, ранее существовавшим между пациентом и Флехсигом, его врачом и преследователем. Мы уже знаем [см. с. 141], что в 1884 и 1885 годах Шребер перенес первое нервное заболевание, протекавшее «без каких-либо инцидентов, затрагивающих область сверхчувственного» (35). Пока он находился в этом состоянии, охарактеризованном как «ипохондрия», которое, по-видимому, не выходило за границы невроза, Флехсиг был врачом больного. Шребер провел тогда шесть месяцев в клинике Лейпцигского университета. Мы узнаем, что после выздоровления у него остались самые хорошие воспоминания о своем враче. «Главным было то, что (после долгого восстановительного путешествия) я, наконец, выздоровел, и поэтому я мог быть исполнен тогда только чувствами живой благодарности к профессору Флехсигу, которые я затем также по-особому выразил при последующем визите и подобающим, по моему мнению, гонораром» [35-36]. Правда, в своих «Мемуарах» Шребер восхваляет первое лечение Флехсига не без некоторых оговорок, но это легко понять, если иметь в виду, что его отношение к нему изменилось на противоположное. О первоначальных теплых чувствах к достигшему успеха врачу можно сделать вывод из замечания, продолжающего приведенное высказывание Шребера: «Еще большую благодарность испытывала моя жена, которая почитала профессора Флехсига как человека, вновь даровавшего ей ее мужа, и поэтому его портрет многие годы стоял на ее рабочем столе» (36).
1 Ср. К. Abraham (1908). В этой работе добросовестный автор указывает на то, что наша переписка повлияла на развитие его взглядов. [Ср. с. 192. прим. 2.|
167
Поскольку у нас нет возможности выяснить причину первого заболевания, понимание которой, несомненно, было бы необходимым для объяснения тяжелой второй болезни, мы вынуждены теперь вторгнуться наугад в неизвестную нам взаимосвязь. Мы знаем [ср. с. 142], что в инкубационный период болезни (между его назначением и вступлением в должность, с июня по октябрь 1893 года) ему неоднократно снилось, что к нему вернулась его прежняя нервная болезнь. Кроме того, однажды в состоянии полусна у него возникло ощущение того, что, наверное, все же хорошо быть женщиной, которая уступает и соглашается на половое сношение. Если мы рассмотрим эти сны и эту фантазию-представление, о которых Шребер рассказывает непосредственно одно за другим, также и в содержательной взаимосвязи, то мы вправе будем заключить, что вместе с воспоминанием о болезни пробудилось также воспоминание о враче и что проявившаяся в фантазии женская установка с самого начала относилась к врачу. Или, возможно, сновидение о возвращении болезни вообще имело следующий исполненный страстным желанием смысл: «Мне хочется снова увидеть Флехсига». Незнание нами психического содержания первой болезни не позволяет нам здесь продвинуться дальше. Возможно, от этого состояния у него осталась нежная привязанность к врачу, которая теперь — по непонятным причинам — усилилась до степени эротического расположения. Эта женская фантазия, которая пока еще оставалась безличной, была сразу же с негодованием отвергнута — по выражению это был самый настоящий «мужской протест», но не в понимании Адлера1. Однако в разразившемся вскоре тяжелом психозе женская фантазия неудержимо утверждала себя, и нужно лишь немного скорректировать паранойяльную неопределенность манеры выражаться, присущей Шреберу, чтобы догадаться, что больной опасался сексуального насилия со стороны самого врача. Стало быть, поводом к развитию этого заболевания явился мощный натиск гомосексуального либидо, объектом которого, вероятно, с самого начала являлся врач Флехсиг, а сопротивление этому либидинозному побуждению породило конфликт, от которого произошли симптомы болезни.
1 Ader (1910). Согласно Адлеру, мужской протест причастен к возникновению симптома, в обсуждаемом здесь случае человек протестует против готового симптома. [Теория Адлера сравнительно подробно рассматривается в более поздней работе Фрейда «"Ребенка бьют"» (1919е), см. ниже, с. 251 и далее.)
168
Здесья на мгновение остановлюсь перед потоком нападок и возражений. Кто знаком с нынешней психиатрии, должен быть готов к худшему.
«Разве это не безответственное легкомыслие, не бестактность и не клевета — обвинять в гомосексуальности человека столь высоких моральных устоев, как бывший председатель судебной коллегии Шребер?» — Нет, больной сам поведал миру о своей фантазии о превращении в женщину и в высших интересах пренебрег личными соображениями. Стало быть, он сам дал нам право заняться этими фантазиями, а наш перевод к их содержанию ничего не добавил. — «Да, но он сделал это, будучи больным; его бредовая идея о превращении в женщину была болезненной». — Мы этого не забыли. Мы занимаемся лишь значением и происхождением этой болезненной идеи. Мы обращаемся к его собственному разграничению между Флехсигом-человеком и «Флехсигом- душой». Мы вообще его ни в чем не упрекаем — ни в том, что у него были гомосексуальные побуждения, ни втом, что он стремился их вытеснить. В конце концов, психиатры должны были извлечь урок из этого случая, когда больной, несмотря на весь свой бред, старается не смешивать мир бессознательного с миром реальности.
«Но нигде не определенно не говорится, что превращение в женщину, которого он боялся, должно произойти в угоду Флехсигу». — Это верно, и нетрудно понять, почему в предназначавшихся общественности «Мемуарах», в которых автор не хотел нанести оскорбление человеку «Флехсигу», он избегает столь резкого обвинения. Но смягчение выражений, продиктованное подобными соображениями, оказалось недостаточным, чтобы суметьскрыть истинный смысл упрека. Можно утверждать, что об этом говорится также и вполне определенно, например, в следующем пассаже: «Таким образом, против меня был составлен заговор (примерно в марте или апреле 1894 года), который заключался в том, что после того как моя нервная болезнь будет признана неизлечимой или выдана за таковую, передать меня некоему человеку, причем таким способом, что моя душа достанется ему, но мое тело... превратится в женское тело и в этом виде будет передано данному человеку для сексуального надругательства» (56)1. Излишне добавлять, что из конкретныхлюдей не называется никто другой, кого можно было бы поставить на место Флехсига.
Выделено мною.
169
К концу его пребывания в Лейпцигской клинике у него возникло опасение, что с целью полового насилия его «должны отдать санитарам» (98). Женская установка по отношению к богу, возникшая в ходе да1ьнейшего развития бреда, в которой он без стеснения признается, пожшгуй, устраняет последнее сомнение относительно роли, изначально отводившейся врачу. С первых и до последних страниц книги назойливо раздается другое выдвинутое против Флехсига обвинение. Он пытайся погубить его душу. Мы уже знаем [с. 38], что состав этого преступления непонятен и самому больному, но что оно связано с деликатными вещами, которые пришлось исключить из публикации (глава III). Одна-единственная нить ведет нас здесь дальше. Душегубство поясняется ссылками на содержание «Фауста» Гёте, «Манфре-да» лорда Байрона, «Вольного стрелка» Вебера и т. д. (22), и один из этих примеров приводится в другом месте. При обсуждении разделения бога надве персоны «нижний» и «верхний» боги отождествляются Шребером с Ариманом и Ормуздом (19), а несколько позже мы обнаруживаем следующее сделанное вскользь замечание: «Впрочем, имя Ариман встречается также в связи с душегубством, к примеру, в "Манфреде" лорда Байрона» (20). В поэтическом произведении, охарактеризованном таким образом, едва ли имеется нечто, что можно было бы сравнить с продажей души в «Фаусте», я также тщетно искал в ней выражение «душегубство», но, наверное, суть и тайна этого произведения — инцест между братом и сестрой. Здесь короткая нить вновь обрывается'.
Оставив за собой право в дальнейшем вернуться к другим возражениям, мы здесь хотим заявить, что считаем себя вправе придерживаться мнения о том, что основа заболевания Шребера — бур1 В подкрепление вышеуказанного утверждения: Манфред говорит демону, который хочет лишить его жизни (заключительная сцена):
«...ту past power
was purchased by no compact with thy crew». [«...я не приобретал свою прошлую власть сделкой с толпой».]
Таким образом, это напрямую противоречит соглашению о продаже души. Вероятно, это заблуждение Шребера тенденциозно. Впрочем, напрашивается мысль связать это содержание «Манфреда» с неоднократно утверждавшимся отношением поэта к его сводной сестре, и обращает на себя внимание то, что в другой замечательной драме Байрона, в «Каине», речь идет о древней семье, в которой инцест между братом и сестрой не считается предосудительным. Мы также не хотим оставить тему душегубства, не упомянув следующий пассаж: «При этом раньше виновником душегубства называли Флехсига, тогда как теперь уже с давних пор, преднамеренно перевернув отношения, меня самого хотят "изобразить" как того, кто совершил душегубство...» (23). |Ср. ниже, с. 177.)
170
ное проявление гомосексуального побуждения. С этим предположением согласуется заслуживающая внимания, иначе не объяснимая деталь истории болезни. Следующий, решающий для хода событий «нервный срыв» произошел у больного в то время, когда его жена взяла непродолжительный отпуск, чтобы отдохнуть самой. Дотоле она каждый день проводила возле него много часов и вместе с ним обедала. Вернувшись после четырехдневного отсутствия, она обнаружила, что он самым прискорбным образом изменился, и он сам не желал ее больше видеть. «Решающей для моего умственного крушения была, собственно, ночь, когда у меня случилось совершенно необычайное число поллюций (наверное, с дюжину)» (44). Мы хорошо понимаем, что само присутствие жены воздействовало как защита от притягательной силы окружающих мужчин, и если мы согласимся, что у взрослого человека процесс поллюции не может произойти без психического содействия, то к поллюциям, произошедшим в ту ночь, добавим оставшиеся бессознательными гомосексуальные фантазии.
Почему этот всплеск гомосексуального либидо случился у пациента в то время, в ситуации между его назначением и переездом, — этого мы не можем разгадать без более точного знания истории его жизни. Обычно человек всю жизнь колеблется между гетеросексуальными и гомосексуальными чувствами, и фрустрация или разочарование с одной стороны засташшет его обратиться к другой. Об этих моментах в случае Шребера нам ничего не известно; но нам не хотелось бы оставлять без внимания соматический фактор, который может иметь значение. Во время этой своей болезни доктору Шреберу был 51 год, он находился в том критическом для половой жизни возрасте, в котором сексуальная функция женщины после предшествующего усиления резко идет на убыль, но значение которого, по-видимому, нельзя исключать также и для мужчины; у мужчины также имеется «климакс», предрасполагающий к заболеваниям1.
1 Знанием о возрасте Шребера при его первом заболевании я обязан любезному сообщению его родственников, которых разыскал для меня в Дрездене доктор Штегманн. Однако в данной статье не используются никакие другие сведения, кроме тех, что вытекают из самого текста «Мемуаров». |Как нам сегодня известно, Фрейд узнал от доктора Штегманна, кроме того, и другие факты, которые, однако, в своей опубликованной работе он не использовал. См. с. 137, прим. 2, и с. 175. прим. 2. — Значение, которое приписывается 51-летнему возрасту, несомненно, свидетельствует о все еше сохраняющемся влиянии числовых теорий Вильгельма Флисса на мышление Фрейда.|
171
Я могу представить, насколько сомнительным покажется предположение, что чувство симпатии к врачу, усилившись через восемь лет1, вдруг прорывается у мужчины и становится поводом к развитию такого тяжелого душевного расстройства. Но я думаю, что мы не имеем права отбрасывать такое предположение, если оно нам напрашивается, из-за его кажущегося неправдоподобия, вместо того чтобы проверить, как далеко мы, придерживаясь его, продвинемся. Это неправдоподобие может быть временным и проистекать из того, что спорная гипотеза пока еще вырвана из общей взаимосвязи, что это — первое предположение, с которым мы подходим к проблеме. Тому, кто не может воздержаться от высказывания своего мнения и считает нашу гипотезу совершенно невыносимой, нам нетрудно продемонстрировать возможность, благодаря которой это предположение теряет свой кажущийся странным характер. Чувство симпатии к врачу легко может возникнуть в результате «процесса переноса», благодаря которому эмоциональный катексис у больного переносится с одного значимого для него человека на безразличную, в сущности, для него персону врача, из-за чего врач оказывается заместителем, суррогатом, кого-то, кто ему гораздо более близок. Выражаясь конкретнее, благодаря врачу больной вспомнил о своем брате или отце, вновь нашел в нем брата или отца, и тогда при известных условиях уже нет ничего удивительного, если у него снова возникаеттоска по этому замещающему человеку, действующая с той силой, которую можно понять, лишь зная ее происхождение и первоначальное значение.
В интересах этой попытки объяснения я счел нужным узнать, был ли еще жив отец пациента в то время, когда он заболел, имел ли он брата и был ли тот жив в это же время или находился среди «блаженных». Поэтому я был доволен, когда после долгих поисков в «Мемуарах» мне, наконец, попалось место, в котором больной устраняет эту неясность словами: «Память о моем отце и брате... столь же священна для меня, как...» и т. д. (442). Стаяобыть, к моменту второго заболевания (возможно, и первого?) оба они уже умерли2.
Я думаю, мы не будем далее противиться предположению, что поводом к заболеванию было проявление женской (пассивно-гомосексуальной) фантазии-желания, объектом которой стала персона врача. Именно против нее со стороны личности Шребера возникло
1 Интервал между первым и вторым заболеванием Шребера.
2 [Отец Шребера умер в 1861 голу, его единственный брат — в 1877-м (Baumeyer, 1856, 74 и 69).]
172
сильнейшее сопротивление, а защитная борьба, которая, возможно, точно так же могла бы осуществляться и в других формах, по неизвестным нам причинам выбрала форму мании преследования. Тот, кого страстно желали, теперь стал преследователем, а содержание фантазии-желания — содержанием преследования. Мы предполагаем, что такое схематическое понимание окажется применимым и к другим случаям мании преследования. Но что отличает случай Шребера от других, — это развитие, которое он принимает, и преобразование, которому он подвергается в ходе такого развития.
Одно из таких изменений состоит в замене Флехсига более влиятельной персоной бога; сначшт оно, по-видимому, означает обострение конфликта, усиление невыносимого преследования, но вскоре выясняется, что оно подготавливает второе изменение, а вместе с ним и разрешение конфликта. Если было невозможным свыкнуться с ролью девки по отношению к врачу, то задача доставить самому богу наслаждение, которого он ищет, не наталкивается на такое же сопротивление Я. Оскопление — уже не позор, оно становится «сообразным мировому порядку», вступает в великую космическую взаимосвязь, служит целям воссоздания погибшего мира людей. «Новые люди из духа Шребера» будут почитать его, мнящего себя преследуемым, как своего предка. Тем самым был найден выход, удовлетворяющий обе противодействующие стороны. Я возместилось манией величия, а прорвавшаяся женская фантазия-желание стала приемлемой. Борьба и болезнь могут прекратиться. Разве что усилившееся тем временем чувство реальности заставляет переместить решение из настоящего в отдаленное будущее, довольствоваться, так сказать, асимптотическим исполнением желания1. Превращение в женщину произойдет, вероятно, когда-то позднее; до тех пор персона доктора Шребера останется неразрушимой.
В учебниках по психиатрии часто говорится о развитии мании величия из мании преследования, которое происходит следующим образом: больной который первично охвачен бредовой идеей, что является объектом преследования со стороны высшихсил, испытывает потребность объяснить себе это преследование, таким образом приходит к предположению, что он сам является незаурядной лич1 «Лишь как возможности, с которыми при этом надо считаться, я все же упоминаю предстоящее оскопление, вследствие которого благодаря оплодотворению Богом из моего лона выйдет на свет потомство», — говорится в конце книги [293].
173
ностью, достойной такого преследования. Тем самым развитие мании величия приписывается процессу, который мы по удачному выражению Эрнеста Джонса [1908] называем «рационализацией». Но мы считаем совершенно непсихологическим подходом утверждать, что рационализация способна приводить к столь сильным аффективным последствиям, и поэтому хотим строго отделить наше мнение от мнения, высказываемого в учебниках. Прежде всего мы не утверждаем, что знаем источник мании величия1.
Если теперь мы вернемся к случаю Шребера, то должны будем признать, что прояснение трансформации его бреда доставляет нам чрезвычайные трудности. Каким образом и какими средствами совершается восхождение от Флехсига к богу? Откуда у него берется мания величия, которая столь удачным образом обеспечивает примирение с преследованием, или, выражаясь аналитически, позволяет предположить наличие подлежащей вытеснению фантазии-желания? «Мемуары» дают нам здесь отправную точку, показывая нам, что для больного «Флехсиг» и «бог» находятся в одном ряду. В одной из своих фантазий он якобы подслушивает разговор Флехсига со своей женой, в котором он представился «богом Флехси-гом», и из-за этого жена сочла его сумасшедшим (82). Но, кроме того, обратим внимание на следующую особенность в образовании бреда у Шребера. Подобно тому как преследователь разделяется, если взглянуть на бредовую систему в целом, на Флехсига и бога, точно также сам Флехсиг расщепляется на две личности, на «верхнего» и «среднего» Флехсига [с. 166], а бог — на «нижнего» и «верхнего» бога. На поздних стадиях болезни расчленение Флехсига продолжается (193). Такое расчленение весьма характерно для паранойи. Паранойя расчленяет подобно тому, как истерия сгущает. Или, скорее, паранойя вновь разлагает сгущения и идентификации, произведенные в бессознательной фантазии. То, что это расчленение повторяется у Шребера неоднократно, согласно Юнгу2, является выражением значимости данной персоны. Стало быть, все
1 [Этот вопрос вновь обсуждается ниже в связи с понятием нарцизма. См. с. 188 и 194-195.J
2 С. G. Jung (1910). Вероятно, Юнг прав, когда утверждает, что это расчленение, соответствующее обшей тенденции шизофрении и препятствующее возникновению слишком сильных впечатлений, можно ослабить посредством анализа. Речь одной его пациентки: «А, вы тоже доктор Ю., сегодня утром у меня уже был один, который выдавал себя за доктора Ю.», — можно, однако, перевести как признание: «Теперь вы снова напоминаете мне кого-то другого из ряда моих переносов, а не того, кто вспомнился мне при вашем прошлом визите».
174
эти расщепления Флехсига и бога на несколько личностей означают то же самое, что и разделение преследователя на Флехсига и бога. Все это — дублирования одних и тех же значимых отношений, которые О. Ранк (1909) выявил в мифологических образованиях. Но для истолкования всех этих деталей нам необходимо сослаться на расчленение преследователя на Флехсига и бога и на понимание этого расчленения как паранойяльной реакции на имевшуюся их идентификацию или на их принадлежность к одному и тому же ряду. Если преследователь Флехсиг когда-то был любимым человеком, то и бог является лишь воплощением другого, точно так же любимого, но, вероятно, более значимого человека.
Если мы продолжим этот кажущийся правомерным ход мыслей, то должны будем сказать, что этим человеком не может быть никто другой, кроме отца, и, стало быть, Флехсиг тем отчетливее выдвигается на роль (надо надеяться, старшего1) брата. Таким образом, причиной той женской фантазии, вызвавшей столь сильное сопротивление у больного, явилась эротически усилившая тоска по отцу и брату, причем тоска по брату вследствие переноса перешла на доктора Флехсига, тогда как вместе с ее возвращением к отцу было достигнуто примирение.
Если введение отца в бред Шребера кажется нам правомерным, то оно должно принести пользу нашему пониманию и помочь нам прояснить непонятные детали бреда. Вспомним же, какие странные черты мы обнаружили в боге Шребера и в отношении Шребера к своему богу. Это было самое удивительное смешение кощунственной критики и бунтарского неповиновения с полной уважения преданностью. Бог, поддавшийся тлетворному влиянию Флехсига, был неспособен учиться чему-либо на опыте, не знал живых людей, поскольку умел обращаться лишь с мертвецами, и проявлял свою силу в ряде чудес, которые хотя и поражали воображение, но все же были пошлыми и неумными.
Отец председателя судебной коллегии доктора Шребера был незаурядным человеком. Это был доктор Даниэль Готтлоб2 Мориц Шребер, память о котором сохраняется и поныне благодаря обществам Шребера, особенно многочисленным в Саксонии, врач, забо' На этот счет из «Мемуаров» нельзя получить никаких разъяснений. [Его единственный брат действительно был на три года старше (Baumeyer, 1956, 69). О том. что он оказался прав, Фрейд узнал от доктора Штегманна. (См. с. 137, прим. 2, и с. 172, прим. 2).]
2 [Во всех прежних немецких изданиях ошибочно указано имя «Готтлиб».]
175
та которого о гармоничном воспитании молодежи, о взаимодействии семейного и школьного воспитания, об использовании личной гигиены и физического труда для укрепления здоровья оказывала неослабное влияние на современников1. О его репутации основателя лечебной гимнастики в Германии по-прежнему свидетельствуют многочисленные тиражи, в которых распространена в наших кругах его «Врачебная комнатная гимнастика»2.
Разумеется, такой отец вполне подходил для того, чтобы в нежном воспоминании сына, который так рано его лишился, прославляться как бог. Правда, для нашего чувства существует непреодолимая пропасть между личностью бога и личностью какого-либо, пусть даже самого выдающегося человека. Но мы должны подумать о том, что так было не всегда. У древних народов их боги значительно больше походили на людей. У римлян умерший император буквально обожестштялся. Дельный и здравомыслящий Веспасиан, когда у него впервые случился приступ болезни, сказал: «Горе мне! Думается, я становлюсь богом»-.
Нам хорошо знакома инфантильная установка мальчика в отношении своего отца; она содержит точно такое же смешение исполненного уважением подчинения и бунтарского неповиновения, которые мы обнаружили в отношении Шребера к своему богу, она является несомненным, точно скопированным прототипом последнего. Но то, что отец Шребера был врачом, причем весьма авторитетным и, несомненно, уважавшимся его пациентами, объясняет самые удивительные черты характера, которые Шребер критически выделяет у своего бога. Можно ли более уничижительно выразить отношение к такому врачу, чем сказать про него, что он ничего не смыслит в живых людях и умеет обращаться лишь с мертвецами? Разумеется, к сущности бога относится то, что он творит чудеса. Но
1 Я благодарю моего коллегу доктора Штегманна из Дрездена, любезно приславшего мне один номер журнала, который называется «Друг Общества Шребера». В нем (2-й выпуск, номер X) по случаю столетия со дня рождения доктора Шребера приводятся биографические сведения о жизни юбиляра. Доктор Шребер старший родился в 1908 году и умер в 1861-м, прожив всего 53 года. Из ранее упомянутого источника мне известно, что тогда нашему пациенту было 19 лет. (Некоторые биографические данные об отце Шребера содержатся у Бау-мейера (Baumeyer, 1956, 74). См. также работы Нидерланда (Niederand, 1959o и b, J960, 1963).)
2 [Она выдержала почти сорок изданий.)
1 Светоний, «Биографии императоров» [книга VIIIJ, глава 23. Это обожествление началось с Гая Юлия Цезаря. Август в своих надписях называл себя «DM fiius» [сын бога).
176
и врач творит чудеса; как говорят про него его восторженные пациенты, он совершает чудесное исцеление. Когда затем эти чудеса, материал для которых предоставила ипохондрия больного, оказываются такими сомнительными, абсурдными и отчасти нелепыми, мы вспомним утверждение из «Толкования сновидений», что абсурдность в сновидении выражает насмешку и глумление1. Стало быть она служит этим же целям изображения при паранойе. Что касается других упреков, например, что бог ничему не может научиться из опыта, то напрашивается мысль, что мы имеем дело с механизмом инфантильного «ответного упрека»2, когда в ответ на брошенное обвинение его в том же виде возвращают отправителю, подобно тому, как упомянутые (23) голоса позволяют предположить, что выдвинутый против Флехсига упрек в «душегубстве» вначале представляло собой самообвинение3.
Сделавшись смелыми благодаря тому, что профессия отца оказалась пригодной для объяснения особых качеств Шреберова бога, мы можем теперь отважиться с помощью толкования прояснить странное расчленение божественного существа. Как нам известно, мир бога состоит из «передних божьих царств», которые называются также «преддвериями небес» и которые содержат души усопших людей, и из «нижнего» и «верхнего» бога, которые вместе называются «задними божьими царствами» (19) [с. 151 — 152]. Даже если мы готовы к тому, что не сможем разложить на составные части имеющееся здесь сгущение, то все же хотим воспользоваться полученным ранее указанием, что «сотворенные чудом» птицы, которые, как нами было раскрыто, являются девушками, происходят от преддверий небес [ср. с. 162], для того, чтобы истолковать передние божьи царства и преддверия* небес как символику женственности, а задние божьи царства — как символику мужественности. Если бы мы точно знали, что умерший брат Шребера был старше его, то расчле1 «Толкование сновидений» (1900о, с. 428 и далее. [Studienausgabe, т. 2, с. 429]). [Ср. также примечание к истории болезни «Крысина» (1909с/), выше, с. 80, прим. 3.]
2 Подобный реванш очень похож на тот, когда больной однажды записал: «От любой попытки воспитательного воздействия извне надо отказаться как от бесперспективной» (188). Не поддающимся воспитанию является бог.
3 «Тогда как теперь уже с давних пор, преднамеренно перевернув отношения, меня самого хотят "изобразить" как того, кто совершил душегубство», и т. д. |См. выше, с. 171, прим.)
4 [Наряду с буквальным значением слово «преддверие» (как синоним «vestibuum») имеет еше и анатомическое значение, то есть оно обозначает область женских гениталий.)
177
нение бога на нижнего и верхнего бога можно было бы трактовать как выражение воспоминания больного о том, что после ранней смерти отца старший брат встал на его место!.
Наконец, в этой связи я хочу упомянуть солнце, которое благодаря своим «лучам» приобрело столь большое значение для выражения бреда. Шребер относится к солнцу совершенно особым образом. Оно говорит с ним человеческим голосом и тем самым предстает перед ним как живое существо или как орган по-прежнему стоящего за ним высшего существа (9). Из медицинского заключения мы узнаем, что он, «буквально ревя, выкрикивает угрозы и ругательства в его адрес» (382)2, что он кричит ему, чтобы оно спряталось от него. Он сам сообщает, что перед ним солнце тускнеет'. Роль, которую солнце играет в его судьбе, проявляется в том, что оно существенным образом меняется внешне, как только начинают происходить изменения у самого Шребера, например, в первые недели его пребывания вЗонненштайне (135). Шребер облегчает истолкование этого мифа о солнце. Он без обиняков отождествляет солнце с богом — то с нижним богом (Ариманом)4, то с верхним: «Наследующий день... я видел верхнего бога (Ормузда), на этот раз не духовным взором, а телесным глазом. Это было солнце, но не солнце в его обычном виде, известном всем людям, а...» (137—138). Поэтому вполне естественно, что он обращается с ним не иначе, как с самим богом.
Я не отвечаю за однообразие психоанатитических разгадок, когда выставляю как довод, что солнце — это не что иное, как опять-таки сублимированный символ отца. Символика пренебрегает здесь грамматическим родом, по крайней мере в немецком язы-ке ибо в большинстве других языков солнце мужского рода. Его дополнением в этом отражении родительской пары является об1 [Ср. прим. 2, с. 175.J
3 «Солнце — потаскуха» (384).
3 «Впрочем, также еше и сейчас солнце является передо мной отчасти в ином образе, чем тот, который был у меня о нем ло моей болезни. Его лучи тускнеют передо мной, когда я, к нему повернувшись, громко говорю. Я могу спокойно смотреть на солнце, и оно ослепляет меня в весьма незначительной степени, тогда как в здоровые дни мне, как, наверное, и другим людям, смотреть на солнце минутами было бы невозможно вовсе» (139, прим.). [К этому Фрейд возвращается еше раз в «Дополнении» к данной работе, ниже, с. 201 и далее.J
4 «Теперь (с июля 1894 года) говорящими со мной голосами он напрямую отождествляется с солнцем» (88).
5 [В немецком языке слово «солнце» (die Sonne) женского рода. — Примечание переводчика.}
178
щераспространенное словосочетание «мать-земля». Подтверждение этого тезиса довольно часто встречается при психоаналитическом разъяснении патогенных фантазий у невротиков. На связь с космическими мифами я хочу указать только одним этим высказыванием. Один из моих пациентов, рано потерявший отца и пытавшийся обрести его снова во всем великом и возвышенном в природе, заставил меня счесть вероятным, что гимн Ницше «Перед восходом солнца» выражает именно это стремление1. Другой пациент, который в своем неврозе пережил первый приступ тревоги и головокружения после смерти отца, когда во время работы лопатой в саду его осветило солнце, самостоятельно представил следующее истолкование: он испугался, потому что отец наблюдал, как он острым инструментом обрабатывал «мать». Когда я отважился сухо возразить, он обосновал свою точку зрения, сообщив, что еще при жизни отца сравнивал его с солнцем, правда, пытаясь тогда его пародировать. Всякий раз, когда его спрашивали, куда его отец отправится этим летом, он отвечал звучными словами из «Пролога на небесах»:
И в хоре сфер гремя, как гром, Златое солнце неизменно Течет предписанным путем2.
Отец имел обыкновение по совету врача каждый год отправляться на курорт Мариенбад. У этого больного инфантильная установка по отношению к отцу проявилась в два приема. Пока отец был жив, — открытое неповиновение и полный разрыв; непосредственно после его смерти — невроз, который основывался на проявившихся задним числом рабском подчинении отцу и послушании3.
Стало быть, также и в случае Шребера мы находимся на хорошо знакомой почве отцовского комплекса4. Если борьба с Флехсигом раскрывается больному как борьба с богом, то мы должны перевести его на язык инфантильного конфликта с любимым отцом, неизвестные для нас детали которого определили содержание бреда. Мы
' «Так говорил Заратустра». Третья часть. — Также и Ницше знал своего отца только ребенком.
2 [Гёте, «Фауст», перевод Н. Холодковского.]
3 [Ср. некоторые замечания о «послушании задним числом» в анализе «маленького Ганса» (1909*), Studienausgabe, т. 8, С. 36.J
4 Точно так же и «женская фантазия-желание» Шребера представляет собой лишь одну из типичных форм инфантильного ядерного комплекса.
179
имеем перед собой весь материал, который обычно выявляется при анализе таких случаев, в нем все представлено теми или иными намеками. В этих детских переживаниях отец выступает помехой достижению ребенком — чаще всего аутоэротического — удовлетворения, которое позднее в фантазии нередко заменяется менее бесславным1. В конечном продукте бреда Шребера полностью торжествует инфантильное сексуальное стремление; сладострастие становится богобоязненным, сам бог (отец) не перестает требовать его от больного. Самая страшная угроза со стороны отца, угроза кастрации, прямо-таки предоставила материал вначале подавленной, а затем принятой фантазии-желанию о превращении в женщину. Ука-зание на провинность, которая прикрывается замещающим образованием — идеей о «душегубстве», — более чем очевидно. Главный санитар идентифицируется с тем соседом по дому фон В. [с. 166J, который, по сведениям голосов, ложно обвинил его в онанизме (108). Голоса, словно в обоснование угрозы кастрации, говорят: «Вас должны будут изобразить как предающегося сладострастным излишествам» (127— 128)2. Наконец, принудительное мышление (47), которому подвергает себя больной, предполагая, что бог будет считать, что он стал слабоумным, и отдалится от него, если он на мгновение перестанет думать |см. с. 153], также известная нам реакция на угрозу или опасение потерять рассудок вследствие сексуальной деятельности, в частности вследствие онанизма1. При не1 Ср. замечания об анализе «Крысина» (909d) (выше. с. 72—74, прим.).
2 Системы «изображения [128, прим.) и записывания» (126-127) в связи с «подвергшимися испытанию душами» указывают на школьные переживания. (Процесс очищения душ после смерти (с. 150) на «основном языке» назывался «испытанием». Души, которые еще не были очищены, назывались не «не подвергшимися испытанию», а сообразно со склонностью «основного языка» к эвфемизмам (с. 151) — «подвергшимися испытанию». Соответственно, «изобразить» означало «изобразить неправильно»'. Посредством системы «записывания» все мысли и поступки Шребера, вообще все, что было с ним связано, год за годом фиксировались в записных книжках существами, полностью лишенными духа и, вероятно, жившими на далеких космических телах.]
1 «То, что это является намеченной целью, раньше совершенно открыто признавалось в исходящей от верхнего бога, бесчисленное множество раз слышанной мною фразе: "Мы хотим разрушить ваш разум"» (206, прим.).
4 Мне не хочется упустить здесь возможность отметить, что я сочту теорию паранойи заслуживающей доверия только тогда, когда ей удастся включить во взаимосвязь паранойи чуть ли не регулярно проявляющиеся сопутствующие ипохондрические симптомы. Мне кажется, что ипохондрия относится к паранойе точно так же, как невроз тревоги к истерии. [Несколько подробнее значение ипохондрии Фрейд обсуждает в начале раздела II своей работы, посвященной нарцизму (19I4c), Studienausgabe, т. 3, с. 49 И далее.]
180
сметном количестве ипохондрических бредовых идей4, которые развивает больной, наверное, не следует придавать большого значения тому, что некоторые из них слово в слово совпадают с ипохондрическими опасениями онанистов'.
Тому, кто был бы в толковании более дерзким, чем я, или благодаря контактам с семьей Шребера больше бы знал о людях, среде и незначительных происшествиях, наверное, было бы легко свести бесчисленные детали бреда Шребера к их источникам и тем самым выявить их значение, несмотря на цензуру, которой подверглись «Мемуары». Мы же должны довольствоваться расплывчатым схематичным изложением инфантильного материала, с помощью которого паранойяльное заболевание изобразило актуальный конфликт.
Для обоснования того конфликта, разразившегося из-за женской фантазии-желания, пожалуй, я вправе добавить еще несколько слов. М ы знаем, что наша задача — связать появление фантазии-желания с неким отказом2, лишением в реальной жизни. Шребер признается нам в подобном лишении. Его брак, изображенный в остачьном как счастливый, не дал ему счастья иметь детей, в первую очередь сына, который возместил бы ему потерю отца и брата и на которого он мог бы излить неудовлетворенную гомосексуать-ную нежность3. Его род грозил вымереть, и похоже на то, что он немало гордился своим происхождением и семьей. «Флехсиги и Шреберы относились, как тогда говорили, к "высшему небесному дворянству"; в частности, Шреберы носили титул "маркграфов Туе -кании и Тасмании" соответственно привычке людей, следуя своего
1 «Поэтому у меня пыт&чись выкачать спинной мозг, что и случилось с помощью так называемых "маленьких человечков", которых мне поместили на ноги. Об этих "маленьких человечках", которые обнаружили некоторое родство с уже обсуждавшимся в главе VI одноименным явлением, я кое-что сообщу позднее; как правило, их было двое — "маленький Флехсиг" и "маленький фон В.", чьи голоса я слышал также на моих ногах» (154). [Слово «одноименный» в этой цитате ошибочно было опущено во всех предыдущих немецких изданиях.] Фон В. — это тот человек, от которого исходило обвинение в онанизме. Сам Шребер характеризует «маленьких человечков» как самое удивительное и в известном смысле самое загадочное явление (157). По-видимому, они произошли из сгущения детей и сперматозоидов.
2 |См. прим. 1, ниже, с. 186.]
3 «Оправившись после первой моей болезни, я прожил со своей женой восемь лет, в целом поистине счастливых, богатых также внешними почестями и лишь временами омраченных многократным крушением надежды обзавестись детьми» (36).
рода тщеславной гордости, украшать себя несколько высокопарными земными титулами» (24)'. Великий Наполеон решился, хотя и после тяжелой внутренней борьбы, развестись с Жозефиной, потому что она не могла продолжить династию2; у доктора Шребера могла возникнуть фантазия, что будь он женщиной, он смог бы иметь детей, и таким образом он нашел способ снова вернуться кженской установке по отношению к отцу, существовавшей в первые детские годы. Стало быть, отодвигавшаяся затем все в более отдаленное будущее бредовая идея, что мир в результате его оскопления будет населен «новыми людьми из духа Шребера» (288), была предназначена также и для того, чтобы спасти его от бездетности. Если «маленькие человечки», которых сам Шребер находит такими загадочными, — дети, то нам становится совершенно понятным, почему они в таком огромном количестве скапливаются в его голове (158); они действительно являются «детьми его духа». (Ср. замечание об изображении происхождения от отца и о рождении Афины в истории болезни «Крысина», выше, с. 91, прим.)
1 После этого высказывания, сохранившего доброжелательную иронию здоровых дней, он прослеживает отношения между семьями Флехсигов и Шреберов в прошлых столетиях, то. как один жених, который не мог понять, как он сможет прожить столько лет без отношений с возлюбленной, хочет во что бы то ни стало перенести их знакомство на более ранний срок.
: В этом смысле заслуживает упоминания возражение пациента на данные медицинского заключения: «Я никогда не вынашивал мысль о разводе и не давал повода говорить о моем безразличии к сохранению супружеских уз. как это кому-то хотелось бы предположить, исходя из слов в экспертизе, будто "я тотчас же намекаю, что моя жена может со мной развестись"» (436).
182
III О МЕХАНИЗМЕ ПАРАНОЙИ
До сих пор мы обсуждали комплекс отца, доминирующий в случае Шребера, и центральную фантазию-желание заболевания. Во всем этом нет ничего характерного для формы болезни, называемой паранойей, ничего из того, чего мы не могли бы найти и что мы действительно находили в других случаях невроза. Своеобразие паранойи (или параноидной деменции) мы должны отнести к чему-то другому, к особой форме проявления симптомов, и мы ожидаем, что за это ответственны не комплексы, а механизм симптомообра-зования или механизм вытеснения. Мы бы сказани, что характерная особенность паранойи заключатся в том, что для защиты от гомосексуальной фантазии-желания человек реагирует как раз манией преследования подобного рода.
Это утверждение будет тем более веским, если, основываясь на опыте, мы укажем на то, что именно между гомосексуальной фантазией-желанием и этой формой болезни существует тесная, возможно, постоянная связь. Не доверяя своему собственному опыту, я вместе с моими друзьями К. Г. Юнгом из Цюриха и Шандором Ференци из Будапешта в последние годы исследовал касательно данного пункта множество наблюдавшихся ими случаев параноидного заболевания. Это были как мужчины, так и женщины, истории болезни которых предоставили нам материал для исследования; они отличались расой, профессией и социальным положением, и мы с удивлением обнаружили, что во всех этих случаях в центре болезненного конфликта можно было отчетливо распознать защиту от гомосексуапьного желания и что все эти больные потерпели крушение, пытаясь преодолеть свою бессознательно усилившуюся гомосексуальность'. Разумеется, это не соответствовало нашему ожиданию. Именно при паранойе сексуальная этиология отнюдь не очевидна; напротив, в качестве причины возникновения паранойи, особенно у мужчины, в первую очередь бросаются в глаза социальные
1 Еше одно подтверждение содержится в анализе паранойяльного больного Й. Б., проведенного А. Медером (1910). Я сожалею, что еше не мог прочесть эту работу в то время, когда писая собственную.
183
обиды и унижения. Но здесь нужно лишь чуть-чуть углубиться, чтобы в этих социальных травмах в качестве главного действующего фактора распознать участие гомосексуальных компонентов эмоциональной жизни. До тех пор пока норматьное функционирование не позволяет заглянуть в глубины душевной жизни, можно даже усомниться в том, что эмоциональные отношения индивида с окружающими его людьми в социальной жизни фактически или генетически могут что-либо обострить эротикой. Бред регулярно выявляет эту связь и возвращает социальное чувство к его корням в чувственно грубом эротическом желании. Также и доктор Шре-бер, чей бред достигает высшей точки в фантазии-желании, гомосексуальный характер которой нельзя не увидеть, в период здоровья — согласно всем сообщениям — не проявлял никаких признаков гомосексуальности в вульгарном смысле.
Я думаю, что будет оправданным и нелишним, если я попытаюсь показать, что наше сегодняшнее, полученное благодаря психоанализу знание душевных процессов уже позволяет нам понять роль гомосексуального желания при заболевании паранойей. Исследования, проведенные в последнее время1, обратили наше внимание на стадию в развитии либидо, которую оно проходит на пути от аутоэротизма к объектной любви:. Ее назвати нарциссизмом; я предпочитаю, возможно, менее корректное, но более краткое и благозвучное название «нарцизм»3. Она состоит в том, что находящийся в развитии индивид, который объединяет свои ауто-эротически работающие сексуальные влечения в некое единство, чтобы заполучить объект любви, сначала выбирает объектом любви свое собственное тело и только затем переходит от него к выбору объектом постороннего человека. Возможно, эта фаза, выступающая посредником между аутоэротизмом и объектной любовью, в нормальных условиях является необходимой; похоже на то, что многие люди задерживаются на ней необычайно долго и что многое от этого состояния сберегается для более поздних стадий развития. В этом «я», взятом в качестве объекта любви, главную роль уже могут играть гениталии. Дальнейший путь к гетеросексуаль-ности ведет к выбору объекта с такими же гениталиями, то есть
1 I. Sadger (1910). — Фрейд, «Детское воспоминание Леонардо да Винчи» (1910с).
2 «Три очерка по теории сексуальности» (190.V) Studienausgabe, т. 5, с. 56, прим. Этот пассаж был добавлен во втором издании, 1910.|.
1 [Приведенная в предыдущем примечании ссылка на «Три очерка», содержит, вероятно, самое первое опубликованное в печати упоминание темы нарпизма.|
184
через гомосексуальный выбор объекта. Мы предполагаем, что люди, ставшие впоследствии явными гомосексуалистами, так никогда и не освободились от требования, чтобы объект обладал такими же, как и у них, гениталиями, при этом существенное влияние оказывают детские сексуальные теории, приписывающие обоим полам одинаковые гениталии'.
По достижении гетеросексуального выбора объекта гомосексуальные стремления не исчезают и не упраздняются — они просто оттесняются от сексуальной цели и находят новое применение. Они теперь соединяются с частями влечений Я, чтобы в качестве «примкнувших»2 компонентов конституировать вместе с ними социальные влечения, и таким образом представляют собой эротический вкладе дружбу, товарищество, чувство солидарности и всеобщую любовь к людям. Насколько, собственно, велик этот вклад из эротического источника с торможением сексуальной цели, едва ли можно догадаться, исходя из нормальных социальных отношений людей. Но к этой же взаимосвязи относится то, что именно явные гомосексуалисты, а среди них опять-таки те, кто противится проявлению чувственности, отличаются особенно активным участием в общих интересах человечества, возникших в результате сублимации эротики.
В «Трех очерках по теории сексуальности» я высказал мнение, что каждая стадия развития психосексуальности выявляет возможность «фиксации» и тем самым место предрасположения к тому или иному расстройству3. Лица, которые не полностью освободились от стадии нарцизма, то есть те, у кого произошла на ней фиксация, которая может предрасполагать к болезни, подвержены опасности того, что высокий прилив либидо, не нашедший иного оттока, приведет к сексуапизации их социальных влечений и тем самым аннулирует достигнутые ими в ходе развития сублимации. К такому результату может привести все, что вызывает обратное течение либидо («регрессию»): как коллатеральное подкрепление с одной стороны вследствие разочарования с женщиной или непосредственный застой вследствие неудачи в социальных отноше1 [Ср. «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с).]
2 [Ср. работу, посвященную нарцизму (1914с, Studienausgabe, т. 3, с. 54 и прим.). В ней Фрейд говорит: «Сексуальные влечения сначала примыкают к удовлетворению влечений Я...» Отсюда он вывел свой «примыкающий тип» выбора объекта.]
3 [См. Studienausgabe, т. 5, с. 138. Эта тема, затронутая в данном абзаце, более подробно рассматривается в начале работы «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/). выше, с. 109.]
185
ниях с мужчиной (и тот и другой случай представляют собой «отказ»), так и общее повышение либидо, которое становится слишком сильным, чтобы с ним можно было бы совладать уже открытым путем, и которое поэтому прорывает плотину в слабом месте сооружения1. Поскольку в нашиханализах мы обнаруживаем, что параноики пытаются защититься от подобной сексуализации своих социальных влечений, мы склонны предположить, что слабое место в их развитии следует искать где-то между аутоэротизмом, нар-цизмом и гомосексу&тьностью, что именно там находится предрасположение к болезни, которое, возможно, предстоит определить еще более точно. Сходное предрасположение мы должны были бы приписать dementiaргаесох (по Крепелину) или шизофрении (по Блейлеру), и мы надеемся, что в дальнейшем получим отправные точки, которые позволят нам объяснить различия в форме и исходе этих двух расстройств через соответствующие различия в предрасполагающей фиксации.
Если, таким образом, мы предполагаем, что ядром конфликта при паранойе является гомосексуальная фантазия-желание о любви к мужчине, то все же не будем, разумеется, забывать, что условием сохранения столь важной гипотезы должно быть исследование большого множества разнообразных форм паранойячьного заболевания. Поэтому мы должны быть готовы к тому, чтобы в зависимости от обстоятельств ограничить свое утверждением одним-единственным типом паранойи. Тем не менее бросается в глаза, что все известные основные формы паранойи можно представить как возражение тезису: «Я (мужчина) люблю его (мужчину)», — и что они исчерпывают все возможные формулировки этого возражения.
Предложению «Я люблю его (мужчину)» противоречит: а) мания преследования, поскольку она во всеуслышание провозглашает:
«Я нелюблю его — я его ненавижу». Но это возражение, которое не могло бы звучать иначе в бессознательном2, в этой форме не может быть осознано параноиком. Механизм симптомообразования при паранойе требует, чтобы внутреннее восприятие, чувство, заменилось восприятием внешнего. Поэтому тезис «Я его ненавижу» в результате проекции превращается в другой: «Он ненавидит (преследу1 [Эта проблема и понятие «отказ» подробнее обсуждаются в несколько более поздней работе Фрейда «О типах невротического заболевания» (1912с).|
2 В своей формулировке на «основном языке» по Шреберу [см. выше, с. 151.]
186
ет)меня, и это дает мне право его ненавидеть». Таким образом, побуждающее бессознательное чувство выступает как следствие внешнего восприятия:
«Я не люблю его — я его ненавижу, потому что он меня преследует».
Наблюдения не оставляют сомнения в том, что преследователь — это не кто иной, как человек, которого прежде любили.
б) Другую точку приложения для возражения избирает эротомания, которая без этого объяснения оставалась бы совершенно непонятной.
«Я не люблю его — я люблю ее».
И то же самое принуждение к проекции заставляет преобразовать тезис: «Я замечаю, что она меня любит».
«Я не люблю его — я люблю ее, потому что она меня любит». Многие случаи эротомании могут произвести впечатление исключительно преувеличенных или искаженных гетеросексуальных фиксаций, если не обратить внимание на то, что все эти влюбленности начинаются не с внутреннего восприятия любви к кому-то, а с восприятия себя как объекта любви. Но при этой форме паранойи может осознаваться также и вторая посылка «Я люблю ее», потому что ее противоречие с первой посылкой не является диаметрально противоположным и таким несовместимым, как противоречие между любовью и ненавистью. Ведь наряду с тем, что любят его можно любить и ее. Таким образом может случиться так, что проективная замена «Она любит меня» отходит на задний план перед тезисом «Я люблю ее», выраженном на «основном языке».
в) Третьим возможным видом возражения был бы теперь бред ревности, который мы можем изучать в характерным формах у мужчины и женщины.
а) Бред ревности алкоголика. Роль алкоголя при этом расстройстве понятна нам по всем направлениям. Мы знаем, что это возбуждающее средство устраняет торможения и упраздняет сублимации. Нередко из-за разочарования в женщине мужчина обращается к алкоголю, но, как правило, это означает, что он направляется в трактир и в компанию мужчин, которые дают ему эмоциональное удовлетворение, которое он не получает у себя дома от женщины. Если теперь эти мужчины становятся объектами более сильного либиди-нозного катексиса в его бессознательном, то он защищается от них с помощью возражения третьего рода:
«Не я люблю мужчину — это она его любит», — и подозревает жену в связях со всеми мужчинами, которых он склонен любить.
187
Искажение посредством проекции должно здесь отпасть, поскольку со сменой любящего субъекта процесс и без того оказывается выброшенным из Я. То, что жена любит мужчин, остается делом внешнего восприятия; то, что он сам не любит, а ненавидит, что он любит не этого человека, а другого, — это, однако, факты внутреннего восприятия.
ft) Совершенно аналогично образуется паранойяльная ревность у женщин.
«Не я люблю женщин, а он любит их». Ревнивая женщина подозревает мужа в связях со всеми женщинами, которые нравятся ей самой вследствие ее ставшего слишком сильным, предрасполагающего нарцизма и ее гомосексуальности. В выборе приписываемых мужчине отчетливо проявляется влияние периода жизни, в котором произошла фиксация; зачастую это пожилые лица, непригодные для реальной любви, воссоздания нянек, служанок, подруг из их детства или непосредственно конкурировавших с ними сестер.
Можно было бы предположить, что тезис, состоящий из трех частей, такой, как «Ялюблю его», допускает лишь три вида возражения. Бред ревности противоречит субъекту, мания преследования — глаголу, эротомания — объекту. Но в действительности возможен еще и четвертый вид возражения, общее отрицание тезиса в целом:
«Я вообще никого не люблю» — и этот тезис представляется психологически эквивалентным — поскольку либидо должно быть все же куда-то направлено — тезису: «Я люблю только себя». Этот вид возражения выявляет нам манию величия, которую мы можем понять как сексуальную переоценку собственного «я» и, таким образом, соотнести с известной переоценкой объекта любви1.
Для других аспектов теории паранойи не может не иметь значения, что в большинстве других форм паранойяльного заболевания можно констатировать примесь мании величия. Мы вправе предположить, что мания величия вообше является инфантильной, что в ходе дальнейшего развития она приносится в жертву обществу и что интенсивней всего ее подавляет влюбленность, во власти которой оказывается индивид.
Где пробуждается любовь,
Там гибнет «я», наш мрачный деспот2.
1 «Три очерка по теории сексуальности» (1905^, с. 17) [Studienausgabe, т. 5, с. 61.J — Эту же точку зрения и формулировку мы встречаем у Абрахама (там же) и Медера (там же) [см. с. 167, прим. 2, и с. 183, прим.|
2Джелаледин Руми; цитировано по предисловию Куленбека к пятому тому сочинений Джордано Бруно.
188
После этого обсуждения неожиданного значения гомосексуальной фантазии-желания для паранойи вернемся теперь к тем двум моментам, к которым мы с самого начала хотели отнести характерные особенности этой формы заболевания, — к механизму симпто-мообразования и к механизму вытеснения [см. с. 183].
Разумеется, мы не вправе изначально предполагать, что эти механизмы являются идентичными, что симптомообразование осуществляется тем же путем, что и вытеснение, даже если тот же самый путь при этом проходят в противоположном направлении. Такая идентичность отнюдь и не кажется очень правдоподобной; и все же мы хотим воздержаться от каких-либо высказываний по этому поводу до тех пор, пока не будет завершено исследование.
В симптомообразовании при паранойе прежде всего бросается в глаза та особенность, которая заслуживает название проекции. Внутреннее восприятие подавляется, а вместо него в качестве внешнего восприятия в сознание попадает его содержание, подвергшееся известному искажению. При мании преследования искажение состоит в преобразовании аффекта; то, что внутренне должно было бы ощущаться как любовь, внешне воспринимается как ненависть. Было бы соблазнительно представить этот удивительный процесс как нечто самое важное в паранойе и как абсолютно патогномонич-ный для нее, если своевременно не вспомнить о том, что 1) проекция не играет одинаковую роль во всех формах паранойи и 2) что она встречается не только при паранойе, но и при других условиях в душевной жизни, более того, что она регулярно частично определяет нашу установку по отношению к внешнему миру. Когда причины одних чувственных ощущений в отличие от других мы не ищем в самих себе, а относим их вовне, то и этот нормальный процесс заслуживает названия проекции. Таким образом, приняв во внимание то. что при объяснении проекции речь идет о более общих психологических проблемах, мы решаем вернуться к изучению проекции и вместе с ней механизма симптомообразовании при паранойе в целом в другой взаимосвязи1 и переходим к вопросу о том, какие представления, касающиеся механизма вытеснения при паранойе, мы можем сформировать. В оправдание нашего временного отказа скажу заранее: мы обнаружим, что характер процесса вытеснения гораздо более глубоко связан с историей развития либидо и с обуслов1 |Однако в сочинениях Фрейда, по-видимому, нет ничего, что бы указывало на такое более позднее исследование.]
189
ленным ею предрасположением, чем характер симптомообразова-ния.
В психоанализе1 в обшем и целом мы выводим патологические феномены из вытеснения. Если мы более тщательно рассмотрим то, что называется «вытеснением», то обнаружим повод разбить этот процесс на три фазы, которые в понятийном отношении легко отделить друг от друга2.
1) Первая фаза состоит в фиксации, предтечи и условия всякого «вытеснения». Факт фиксации можно свести к тому, что влечение или компонент влечения не развивается предусмотренным образом и вследствие этой задержки развития остается на инфантильной стадии. Данное либидинозное течение относится к последующим психическим образованиям как принадлежащее системе бессознательного, как вытесненное. Мы уже говорили [с. 185-186], что такие фиксации влечений предрасполагают к последующему заболеванию, и можем добавить, что они обусловливают прежде всего исход третьей фазы вытеснения.
2) Вторая фаза вытеснения — это собственно вытеснение, которому до сих пор мы уделяли основное внимание. Оно происходит от более высоко развитых, способных к осознанию систем Я и может быть описано как«послеподавление». Оно производит впечатление активного, по существу, процесса, тогда как фиксация, собственно говоря, предстаапяется пассивным отставанием. Вытеснению подвергаются либо психические потомки тех первично отставших влечений, когда вследствие их усиления возник конфликт между ними и Я (или с сообразными Я влечениями), либо такие психические стремления, против которых по другим причинам возникает сильнейшая антипатия. Но эта антипатия не имела бы следствием вытеснение, если бы между нежелательными, подлежащими вытеснению стремлениями и уже вытесненными побуждениями не была установлена связь. Там, где это произошло, отталкивание со стороны системы сознания и притяжение со стороны системы бессознательного одинаково содействуют успеху вытеснения. Оба случая, которые здесь рассмотрены порознь, на самом деле могут быть разделены менее строго и различаться между собой лишь большим или меньшим вкладом со стороны первично вытесненных влечений.
1 [Фрейд употребляет здесь слово «Psychoanaytik». — Примечание переводчика.]
? [То, о чем здесь далее говорится, несколько иными словами повторяется в метапсихологической работе «Вытеснение» (1915d), Sudienausgabe, т. 3, с. 109.)
190
3) Третьей, самой важной для патологических феноменов фазой является фаза неудачи вытеснения, прорыва, возвращения вытесненного. Этот прорыв происходит в месте фиксации и имеет своим содержанием регрессию либидинозного развития к этому
месту.
Мы уже отмечали [с. 185] многообразие фиксаций; их столько же, сколько стадий в развитии либидо. Мы должны быть готовы к тому, что такое же многообразие существует и в механизмах собственно вытеснения и в механизмах прорыва (или симптомообра-зования), и, пожалуй, уже сейчас вправе предположить, что не сумеем свести все это многообразие исключительно к истории развития либидо.
Нетрудно догадаться, что этим обсуждением мы затрагиваем проблему выбора невроза, к которой между тем нельзя подступиться без предварительной работы другого рода1. Вспомним теперь, что мы уже обсуждали фиксацию, оставив в стороне симптомообра-зование, и ограничимся вопросом, можно ли из анализа случая Шребера получить намек на механизм (собственно) вытеснения, господствующий при паранойе.
На пике болезни под влиянием видений, «отчасти пугающих, но отчасти опять-таки неописуемо великолепных» (73), у Шребера сформировалось убеждение в неотвратимости великой катастрофы, конца света. Голоса говорили ему, что весь труд 14000-летнего прошлого потерян и что земле дано прожить еще только 212 лет (71); в конце своего пребывания в лечебнице Флехсига он считал, что этот срок уже истек. Сам он был «единственным еще оставшимся действительным человеком», а немногочисленные человеческие фигуры, которых он еще видел — врача, санитаров и пациентов, — он объявил «сотворенными чудом, наспех сделанными людьми». Время от времени пробивало себе путь также обратное течение; ему показывали газету, в которой можно было прочесть сообщение о его собственной смерти (81), он сам существовал во второй, неполноценной форме, и в ней однажды тихо скончался (73). Но оформление бреда, в котором сохранялось «я», а мир приносился в жертву, оказалось гораздо более сильным. Он по-разному представлял себе причины этой катастрофы; то он думал об оледенении вследствие исчезновения солнца, то о разрушении в результате землетрясения, при этом в качестве «духовидца» он приобретал ту же роль, что и другой духовидец во время землетрясения в 1755 году в Лиссабоне
[Эта проблема обсуждается ниже, на с. 194 и 198—199.)
191
(91). Или же виновным был Флехсиг, ибо своим колдовством он сеял среди людей страхи ужас, подрывал основы религии и распространял всеобщую нервозность и безнравственность, в результате чего затем на людей обрушились опустошительные эпидемии (91). В любом случае конец света был следствием конфликта, вспыхнувшего между ним и Флехсигом, или, как изображаюсь этиология во второй фазе бреда, его ставшей нерасторжимой связи с богом, следовательно, неизбежным результатом его заболевания. Через несколько лет, когда доктор Шребер вернулся в человеческое сообщество и не смог обнаружить в попадавшихся ему книгах, музыкальных произведениях и предметах обихода ничего, что сочеталось бы с его предположением об огромной временной пропасти в истории человечества, он признал, что его точка зрения не может уже оставаться в силе: «...Я не могу не согласиться, что внешне все остшюсь как было. Но не произошло ли основательное внутреннее изменение, — об этом будет сказано ниже (84-85). Он не мог усомниться в том, что за время его болезни мир погиб, а тот мир, который он видел теперь перед собой, уже был не тот, что прежде.
Подобная мировая катастрофа на бурной стадии паранойи — нередкое явление и в других историях больных1. Основываясь на нашем понимании либидинозного катексиса, нам будет нетрудно дать объяснение этим катастрофам, если мы будем руководствоваться оценкой других как «наспех сделанных людей»2. Больной лишил людей из своего окружения и из внешнего мира вообше либидинозного катексиса, который доселе был обращен на них; тем самым все стало для него безразличным, ни с чем не соотносящимся и нуждающимся в объяснении посредством вторичной рационализации как «створенное чудом, наспех сделанное». Конец света представляет собой проекцию этой внутренней катастрофы; его субъективный мир погиб после того, как он лишил его своей любви3.
После проклятия, с которым Фауст отрекается от мира, хор духов поет:
1 «Конец света», имеющий иное обоснование, возникает на пике любовного экстаза («Тристан и Изольда» Вагнера); здесь все дарованные внешнему миру катексисы поглощает не Я, а объект.
2 Ср. Abraham (1908), Jung (1907). — В небольшой работе Абрахама содержатся почти все основные идеи, изложенные в этом научном трактате, посвя-шенном случаю Шребера.
3 Возможно, не только либидинозный катексис, но и интерес в целом, то есть также исходящие от Я катексисы. См. ниже [с. 196-197] обсуждение этого вопроса.
192
Увы! Увы! Разбил ты его, Прекраснейший мир, Могучей рукой. Он пал пред тобой. Разрушен, сражен полубогом!
Воспрянь, земнородный, могучий! Мир новый, чудесный и лучший Создай в мощном сердце своем1.
И параноик создает его заново, пусть и не прекраснее прежнего, но по крайней мере такой, что он снова может в нем жить. Он создает его благодаря работе своего бреда. То, что мы считаем продуктом болезни, бредовым образованием, в действительности представляет собой попытку исцеления, реконструкцию2. После катастрофы она удается в той или иной мере, но никогда не удается полностью; «основательное внутреннее изменение», по словам Шребера, произошло с миром. Но человек вновь обретает связь, зачастую весьма интенсивную, с людьми и предметами в мире, даже если это отношение, бывшее прежде оптимистически нежным, теперь стало враждебным. Поэтому мы скажем: процесс собственно вытеснения состоит в отделении либидо от ранее любимых людей — и вещей. Он происходит безмолвно; мы не получаем о нем никаких известий и вынуждены делать о нем заключения из последующих событий. Что привлекает к себе наше внимание, так это процесс исцеления, который аннулирует вытеснение и возвраша-ет либидо к оставленным прежде людям. Он осуществляется при паранойе путем проекции. Неправильно было бы говорить, что внутренне подавленное ощущение проецируется вовне; скорее мы видим, что внутренне упраздненное возвращается извне. Основательное исследование процесса проекции, которое мы отложили до другого раза3, устранит наши последние сомнения на этот счет.
Но мы не будем недовольны из-за того, что недавно приобретенное знание вовлекает нас в ряд дальнейших дискуссий.
1 [«Фауст», часть I. 4-я сцена, перевод Н. Холодковского.|
2 [Фрейд еще раз возвращается к этой мысли ниже, на с. 198-199, и распространяет ее на симптомы других психозов.]
1 [См. прим. на с. 189.]
7 Навязчивость и паранойя
193
1) Мы можем сразу сказать, что отведение либидо не может происходить исключительно при паранойе, а там, где оно происходит, не обязательно должно иметь столь пагубные последствия. Вполне возможно, что отведение либидо является важным и постоянным механизмом любого вытеснения; мы ничего не узнаем об этом, пока аналогичному исследованию не будут подвергнуты другие расстройства, обусловленные вытеснением. Не подлежит сомнению, что в нормальной душевной жизни (и не только при печати) мы постоянно отторгаемлибидо от людейили других объектов, при этом не заболевая. Когда Фауст отрекается от мира, произнеся те проклятия, результатом этого становится не паранойя или другой невроз, а особое общее настроение. Следовательно, само по себе отведение либидо не может быть патогенным фактором при паранойе; должно существовать некое особое свойство, отличающее паранойяльное отведение либидо от других видов этого же процесса. Такое свойство предложить нетрудно. Каково дальнейшее применение либидо, высвободившегося вследствие разъединения? Обычно мы сразу ишем замену для упраздненной привязанности; до тех пор пока не удастся найти эту замену, свободное либидо сохраняется в подвешенном состоянии в психике, где оно создает напряжение и влияет на настроение; при истерии высвобожденное либидо превращается в телесные иннервации или в тревогу. Однако при паранойе у нас имеется клиническое проявление, свидетельствующее о том, что отнятое у объекта либидо находит особое применение. Вспомним о том [см. с. 188], что в большинстве случаев паранойи обнаруживаются следы мании величия и что сама по себе мания величия может конституировать паранойю. Из этого мы хотим сделать вывод, что высвободившееся либидо при паранойе устремляется к «я», используется для увеличения «я»1. Тем самым вновь достигается известная нам из развития либидо стадия нарцизма, на которой единственным сексуальным объектом было собственное «я». Основываясь на этом клиническом свидетельстве, мы предполагаем, что паранойяльные больные принесли с собой фиксацию на нарцизме, и утверждаем, что шаг назад от сублимированной гомосексуальности к нарцизму указывает на величину характерной для паранойи регрессии2.
1 [Роль мании величия при шизофрении далее исследуется в работе, посвя-шенной нарцизму (1914с). Studienausgabe, т. 3, с. 53.|
2 [См. также работу «Предрасположение к неврозу навязчивости», выше, с. ПО.]
194
2) Такое же напрашивающее возражение может опереться на историю болезни Шребера (как и на многие другие), поскольку она свидетельствует о том, что мания преследования (связанная с Флехсигом), несомненно, появляется раньше, чем фантазия о конце света, и получается, что мнимое возвращение вытесненного предшествовало самому вытеснению, что представляет собой явный абсурд. Чтобы ответить на это возражение, мы должны перейти от самого общего рассмотрения к конкретной оценке, безусловно, гораздо более сложных реальных условий. Необходимо признать возможность того, что такое отделение либидо может быть как частичным — удалением от отдельного комплекса, — так и всеобъемлющим. Частичное разъединение, наверное, встречается значительно чаще и предшествует всеобъемлющему, поскольку вначш1е оно определяется только шшянием жизненных обстоятельств. Этот процесс может остановиться на стадии частичного разъединения или дополниться всеобъемлющим, которое во всеуслышание заявляет о себе через манию величия. Тем не менее в случае Шребера отделение либидо от персоны Флехсига могло быть первичным; сразу за ним следует бред, который опять возвращает либидо к Флехсигу (со знаком минус как меткой произошедшего вытеснения) и тем самым упраздняет труд вытеснения. Теперь борьба за вытеснение начинается заново, но на этот раз используется более мощное средство; по мере того как оспариваемый объект становится самым важным во внешнем мире, с одной стороны, пытаясь привлечь ксебе все либидо, а с другой стороны, мобилизуя против себя все сопротивления, борьба за отдельный объект становится похожей на битву, в ходе которой победа вытеснения выражается в убеждении, что мир погиб, а в живых остался только сам Шребер. Если окинуть взглядом искусные конструкции, сооруженные бредом Шребера на религиозной почве (иерархия бога — души, подвергшиеся испытанию, — преддверия небес — нижний и верхний боги), то можно задним числом оценить, какое изобилие сублимаций было разрушено катастрофой всеобъемлющего отсоединения либидо.
3) Третье рассуждение, вытекающее из развиваемых здесь взглядов, поднимает вопрос: должны ли мы считать всеобъемлющее отделение либидо от внешнего мира достаточно действенным для того, чтобы объяснить им «конец света», не достаточно ли в этом случаев удерживавшихся катексисов Я1 для того, чтобы сохранить раппорт
1 |Словосочетание «катексисы Я» неоднозначно. Здесь, без сомнения, имеются в виду «катексисы посредством Я» (катексисы, исходящие от Я). Это равнозначно тому, что в другом месте называется «интересом Я», что непосредственно вытекает уже из следующего предложения; впрочем, об этом со всей определенностью было сказано в прим. 1 на с. 193.]
195
с внешним миром? В таком случае то, что мы называем либидиноз-ным катексисом (интересом из эротических источников) следовало бы приравнять к интересу вообще либо учитывать возможность того, что серьезное нарушение в распределении либидо может также индуцировать соответствующее нарушение в катексисах Я. Это проблемы, при решении которых мы пока оказываемся совершенно бес-помошными и неумелыми. Все было бы по-другому, если бы могли исходить из надежной теории влечений. Но на самом деле ничем подобным мы не располагаем. Мы пониманием влечение как пограничное понятие между соматическим и душевным, видим в нем психические репрезентанты органических сил и мы принимаем популярное разграничение влечений Я и сексуального влечения, которое, как нам кажется, согласуется с двойственной биологической позицией отдельного существа, стремящегося как к сохранению себя, так и к сохранению рода. Но все остальное — это конструкции, которые мы разрабатываем и от которых мы готовы вновь отказаться, чтобы ориентироваться в лабиринте непонятныхдушевных процессов, и именно от психоаналитических исследований болезненных душевных процессов мы ожидаем, что они приведут нас к определенным решениям в вопросах теории влечений. Учитывая юный возраст и разобщенность этих исследований, мы можем сказать, что это ожидание пока еще не сбылось. Возможность обратных воздействий нарушений либидо на катексисы Я точно так же нельзя отметать, как и ее противоположность — вторичное или индуцированное нарушение либидинозных процессов вследствие аномальных изменений в Я. Более того, вполне вероятно, что такого рода процессы составляют отличительную особенность психозов. Что из этого относится к паранойе, в настоящее время сказать нельзя. Я хотел бы подчеркнуть лишь один-единственный вывод. Нельзя утверждать, что параноик, даже на пике вытеснения, полностью перестал интересоваться внешним миром, как это приходится говорить в отношении некоторых других форм галлюцинаторных психозов (аменция Мейнерта). Он воспринимает внешний мир, отдает себе отчет в его изменениях, эти впечатления побуждают его их объяснять («наспех сделанные люди»), и поэтому я считаю гораздо более вероятным, что его изменившееся отношение к миру следует объяснять исключительно или преимущественно потерей либидинозного интереса1.
1 [К этому абзацу относятся критические замечания К. Г. Юнга, которые обсуждаются Фрейдом в его работе, посвященной нарцизму (1914с; Studienausgabe, т. 3, с. 46 и далее).]
196
4) При близких отношениях паранойи к dementia ргаесох нельзя уклониться от вопроса, насколько такое понимание первого расстройства должно влиять на понимание второго. Я считаю вполне оправданным шагом Крепелина, когда он объединил многое из того, что прежде называли паранойей, с кататонией и другими формами в новую клиническую единицу, для которой, однако, название dementia ргаесох было выбрано весьма неудачно. Также и по поводу обозначения Блейлером этих же форм заболевания как шизофрении можно было бы возразить, что это название кажется приемлемым только втом случае, если не вспоминать о его буквальном значении. В остальном оно слишком тенденциозно, поскольку использует для обозначения теоретически постулированную особенность, ктомуже такую, которая присуща не только этому нарушению и которую в свете других воззрений нельзя признать существенной. Однако в обшем и целом не так уж важно, как называют картины болезни. Важнее — представляется мне — оставить паранойю как самостоятельный клинический тип, даже если ее картина зачастую осложняется шизофреническими чертами, ибо с позиции теории либидо в силу иной локализации предрасполагающей фиксации и иного механизма возвращения [вытесненного] (симптомо-образования) ее можно отделить от dementia ргаесох, с которой ее объединяет главная особенность собственно вытеснения — отсоединение либидо наряду с регрессией к Я. Я считаю наиболее целесообразным закрепить за dementia ргаесох название парафрения, которое, будучи неопределенным по содержанию, указывает на связь с паранойей, не имеющей других обозначений, и, кроме того, напоминает о возникающей при ней гебефрении. При этом не имеет значения, что это название уже предлагалось раньше для обозначения другого явления, поскольку такое другое его использование не закрепилось1.
1 [Основываясь на впервые представленных здесь рассуждениях, Фрейд открыто предлагает заменить названия «dementia ргаесох» и «шизофрения» термином «парафрения» и отделить его от родственной им «паранойи». Однако примерно через три года он начал использовать термин «парафрения» в более широком смысле, чем то обозначение, которое включает в себя «dementia ргаесох» и «паранойю». То, что это изменение понятия произошло преднамеренно, явствует из пассажа в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/), который был переформулирован во втором издании (1918); см. выше, с. 110, и редакторское примечание к нему. Однако в своих работах, написанных после 1918 года, Фрейд, по-видимому, отказался от попытки ввести термин «парафрения».]
197
То, что при dementia praecox особенно отчетливо проявляется удаление либидо от внешнего мира, весьма убедительно было показано Абрахамом (там же [см. с. 192, прим. 2]). Из этой особенности мы делаем вывод о вытеснении посредством отделения либидо. Фазу бурных галлюцинаций также и здесь мы понимаем как фазу борьбы вытеснения с попыткой исцеления, стремящейся вернуть либидо к его объектам. [Ср. с. 193.] В делириях1 и двигательных стереоти-пиях болезни Юнг [1908] с необычайной аналитической проницательностью распознал удерживаемые из последних сил остатки былых объектных катексисов. Однако эта попытка исцеления, принимаемая наблюдателем за саму болезнь, пользуется не проекцией, как при паранойе, а галлюцинаторным (истерическим) механизмом. В этом состоит одно из важных отличий паранойи; его можно генетически объяснить также и с другой стороны2. Исход dementia praecox, где нарушение почти никогда не остается частичным, составляет второе отличие. В целом он менее благоприятен, чем при паранойе; победа остается за вытеснением, а не за реконструкцией, как при последней. Регрессия доходит не только до нар-цизма, выражающегося в мании величия, а до полного отказа от объектной любви и до возврата к инфантильному аутоэротизму. Следовательно, предрасполагающая фиксация должна оставаться далеко позади, дальше, чем при паранойе, находиться в начале развития от аутоэротизма к объектной любви. Также совершенно невероятно, чтобы гомосексуальные импульсы, которые мы так часто, возможно, регулярно, обнаруживаем при паранойе, играли такую же важную роль в этиологии dementia praecox, имеющей гораздо менее ограниченные проявления.
Наши предположения относительно предрасполагающих фиксаций при паранойе и парафрении сразу позволяют понять, что болезнь может начаться с паранойяльных симптомов и все же в дальнейшем развиться вдеменцию, что параноидные и шизофренические симптомы могут сочетаться в любых пропорциях, что может возникнуть картина болезни, как у Шребера, которая заслуживает названия паранойяльной деменции, поскольку проявление фантазии-желания и галлюцинаций соответствует парафренным чертам,
а ее повод, механизм проекции и исход — параноидным. Более того, в ходе развития могло возникнуть несколько фиксаций, которые поочередно допускают прорыв оттесненного либидо, например, сначала приобретенная позднее, а затем, в дальнейшем течении болезни — первоначальная, ближе расположенная к исходному пункту1 . Хотелось бы знать, каким обстоятельствам данный случай обязан своим относительно благополучным исходом, ибо едва ли можно считать, что он объясняется чем-то случайным, например, «улучшением вследствие смены обстановки», наступившим после того, как больной покинул лечебницу Флехсига2. Но наше недостаточное знание интимных взаимосвязей в истории этого больного делает ответ на этот интересный вопрос невозможным. В качестве предположения можно было бы сказать, что позитивная, по существу, окраска комплекса отца, вероятно, неомраченное в более поздние годы отношение к прекрасному отцу сделали возможным примирение с гомосексуальной фантазией и тем самым похожим на выздоровление течение болезни.
Поскольку я не боюсь критики и не чураюсь самокритики, у меня нет мотива избегать упоминаний о сходстве, которое, возможно, повредит нашей теории либидо во мнении многих читателей. «Божьи лучи» Шребера, скомпонованные благодаря сгущению солнечных лучей, нервных волокон и сперматозоидов [см. с. 150], являются, собственно говоря, не чем иным, как предметно представленными, спроецированными вовне либидинозными катексисами и придают его бреду удивительную согласованность с нашей теорией. То, что мир должен погибнуть, потому что Я больного притягивает к себе все лучи, то, что позднее во время процесса реконструкции он вынужден с тревогой заботиться о том, чтобы бог не прервал с ним связь посредством лучей, — эти и многие другие частности бредового образования у Шребера предстают чуть ли не эндопсихи-ческими восприятиями процессов, гипотезу о которых я положил здесь в основу понимания паранойи. Однако я могу привести свидетельство одного друга и специалиста в пользу того, что теорию паранойи я разработал еще до того, как мне стало известно содержание книги Шребера. Предоставим будущему решить, не содер1 [Ср. употребление этого термина в истории болезни «Крысина» (1909с/) и определение, которое ему дает Фрейд на с. 84.)
2 [Генетическое объяснение этого различия — с точки зрения предрасполагающей фиксации в случае dementia praecox — дается ниже, через три предложения.!
1 [Подобного рода случай, когда истерия перешла в невроз навязчивости, играет важную роль в работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (с. 111 и далее, выше).]
2 Ср. Rikin (1905).
198
199
жится ли в теории больше бреда, чем мне бы хотелось, и не больше ли в бреде правды, чем это полагают сегодня другие.
Наконец, мне не хотелось бы завершать эту работу, которая опять представляет собой лишь фрагмент некой большей взаимосвязи, не указав на два главных тезиса, на доказательство которых взяла курс теория неврозов и психозов, основанная на представлениях о либидо: что неврозы, по существу, возникают из-за конфликта Я с сексуальным влечением и что их формы сохраняют отпечатки развития либидо — и Я.
200
ДОПОЛНЕНИЕ
При обсуждении истории болезни председателя судебной коллегии Шребера я намерено ограничился минимумом толкований и вправе рассчитывать на то, что любой психоаналитически образованный читатель вынесет из представленного материала больше, чем я открыто высказываю, что ему не составит труда связать между собой отдельные нити обшей картины и прийти к выводам, которые я просто обозначаю. Счастливый случай, привлекший внимание других авторов этого же тома к автобиографии Шребера, позволяет догадаться, как много разного можно еще почерпнуть из символического содержания фантазий и бредовых идей остроумного параноика1.
Случайное пополнение моих знаний после публикации этой работы о Шребере позволило мне правильнее оценить одно из его бредовых утверждений и распознать в нем множество связей с мифологией. На странице 178 я упоминаю особое отношение больного ксолнцу, которое я истолковал как сублимированный «символ отца». Солнце разговаривает с ним человеческим голосом и, таким образом, раскрывается перед ним как живое существо. Шребер обычно его поносит и выкрикивает угрозы; он также уверяет, что его лучи перед ним тускнеют, когда он, повернувшись к нему, громко говорит. После своего «выздоровления» он хвалится, что может спокойно смотреть на солнце и что оно ослепляет его лишь в весьма незначительной степени, что, разумеется, раньше было бы невозможным (примечание на с. 139 книги Шребера [цитировано на с. 178, прим. 3, выше]).
С этой бредовой привилегией иметь возможность смотреть на солнце, не будучи ослепленным, связан мифологический интерес. Мы читаем у С. Рейнаха2, что древние естествоиспытатели признавали эту способность только за орлами, которые как обитатели высших воздушных слоев находились в особенно близких отношениях
1 Ср. Jung (1911, 164 и 207); Spierein (1911, 350).
2 (1905-1912), т. 3 (1908), 80. (По Келлеру, 1887 [268].)
201
с небом, солнцем и молнией1. Но эти же источники также сообщают, что орел, прежде чем признать своих птенцов законными, подвергает их испытанию. Если им не удается не мигая смотреть на солнце, то их выбрасывают из гнезда.
В значении этого о животных мифа не может быть никаких сомнений. Разумеется, здесь животным лишь приписывается то, что у людей является священным обычаем. То, что орел делает со своими птенцами, — это ордалия, проверка происхождения, про которую сообщают у самых разных народов из древних времен. Так, жившие на Рейне кельты вверяли своих новорожденных потокам течения, чтобы убедиться, действительно ли они были их крови. Племя псиллов в современном Триполи, хвалившееся своим происхождением от змей, оставляло детей наедине с такими змеями; тех, кто родился по закону, змеи либо вообще не кусали, либо они быстро поправлялись от последствий укуса2. Предпосылка этих испытаний восходит к тотемистическому мышлению примитивных народов. Тотем — это животное или одушевляемая сила природы, от которых племя выводит свое происхождение, — шадит родственников этого племени как своих детей, подобно тому как он сам почитается ими как прародитель, и его тоже щадят. Здесь мы затронули вопросы, которые, как мне кажется, способны помочь нам прийти к психоаналитическому пониманию истоков религии3.
Таким образом, орел, который заставляет своих птенцов смотреть на солнце и требует, чтобы его свет их не слепил, ведет себя, как потомок солнца, подвергающий своих детей проверке на принадлежность к высокому роду. И когда Шребер хвалится, что может безнаказанно смотреть на солнце, которое его не слепит, он воспроизводит мифологическое выражение своей родственной связи с солнцем и вновь убеждает нас в правоте, когда мы истолковываем его солнце как символ отца. Если мы вспомним о том, что Шребер во время болезни открыто выражает гордость своей семьей («Шреберы относятся к высшему небесному дворянству»)4, что он нашел человеческий мотив для своего заболевания женской
1 В самых высоких местах храма помещались изображения орлов, чтобы они действовали в качестве «магических» громоотводов» (S. Reinach, там же).
2 См. указатель литературы у Рейнаха, там же, т. 1, 74.
3 [Вскоре после этого Фрейд развил эти идеи в работе «Тотем и табу» (1912-1913)]
4 «Мемуары» (24). [См. выше, с. 181.] — «Дворянство» является атрибутом «орла».
202
фантазией-желанием в своей бездетности [с. 181 ], то связь его бредовой привилегии1 с основами его болезни становится для нас вполне очевидной.
Это небольшое дополнение к анализу параноидного больного, возможно, покажет, насколько обоснованным является утверждение Юнга, что мифотворческие силы человечества не угасли, а еще и сегодня создают в неврозах те же самые психические продукты, что и в самые давние времена. Я хотел бы вернуться к ранее выдвинутому предположению2, указав на то, что то же самое относится силам, создающим религию. И я думаю, что скоро наступит время, когда мы сумеем расширить тезис, давно уже высказывавшийся нами, психоаналитиками, и добавить к его индивидуальному, онтогенетически понимаемому содержанию антропологическое дополнение, которое следует трактовать филогенетически. Мы говорили: в сновидении и в неврозе мы вновь обнаруживаем ребенка со всеми своеобразными особенностями его мышления и его аффективной жизни. Добавим: также и дикого, примитивного человека, каким он предстает перед нами в свете науки о древнем мире и народоведения.
1 [То есть иметь возможность, не будучи ослепленным, смотреть на солнце.] 1 «Навязчивые действия и религиозные отправления» (1907А). [Содержится в данном томе, с . 13 и далее.]
203
Сообщение об одном случае паранойи, противоречащем психоаналитической
теории
(1915)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1915 Int. Z. arzt. Psychoana, т. 3 (6), 321-329.
1918 S. К. S. N., т. 4, 125-138. (1922, 2-е изд.)
1924 G. S., т. 5, 288-300.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 23—37.
1931 Neurosenehre und Technik, 23—36.
1946 G. W,, т. 10, 234-246.
Изложенной в данной работе историей больной Фрейд стремился подтвердить свою точку зрения, представленную в анализе Шребера (в предыдущей работе в этом томе), согласно которой между паранойей и гомосексуальностью существует тесная связь. Наряду с этим она служит напоминанием практикующему врачу не ставить поспешного диагноза пациенту, основываясь лишь на поверхностном знании фактов. Последние страницы содержат некоторые интересные замечания более общего характера о процессах, развертывающихся при невротическом конфликте.
206
Несколько лет назад ко мне обратился за консультацией известный адвокат в связи с одним случаем, который показался ему сомнительным. Одна молодая дама попросила у него защиты от преследований мужчины, склонившего ее вступить с ним в любовную связь. Она утверждала, что этот мужчина злоупотребил ее уступчивостью и позволил незримым свидетелям сделать фотофафические снимки их нежного свидания; теперь в его власти осрамить ее показом этих фотографий и заставить ее отказаться от своей должности. Адвокат был достаточно опытен, чтобы распознать болезненность этого обвинения; но, как он заметил, в жизни случается много такого, что хочется счесть невероятным, а потому для него было бы ценным мнение психиатра по этому вопросу. Он обещал в следующий раз посетить меня вместе с истицей.
Прежде чем продолжить свое сообщение, хочу признаться, что я до неузнаваемости изменил обстоятельства исследуемого события, но только их и ничего больше. В остальном я считаю неправомерным по каким-то, пусть даже наилучшим, мотивам искажать при рассказе детали истории больного, ибо нельзя знать заранее, какой аспект случая заинтересует самостоятельно мыслящего читателя, и тем самым возникает опасность ввести последнего в заблуждение1.
Пациенткой, с которой я вскоре после этого познакомился, была тридцатилетняя девушка, необычайно привлекательная и красивая; она выглядела гораздо моложе указанных ею лет и казалась очень женственной. По отношению к врачу она вела себя совершенно недружелюбно и не утруждала себя скрывать свое недоверие. Очевидно, только под давлением рядом присутствовавшего адвоката она рассказала следующую историю, поставившую передо мной проблему, которая будет упомянута позже. При этом ни выражением лица, ни аффективными проявлениями она ничуть не обнаруживала стыдливого смушения, которое соответствовало
' [Ср. некоторые замечания по поводу такой же проблемы во введении к истории случая «Крысина» (1909rf), выше, с. 35—36.]
207
бы отношению к постороннему слушателю. Она находилась исключительно в плену опасений, возникших вследствие того, что ею было пережито.
Она многие годы работала в одном крупном учреждении, в котором, к своему собственному удовлетворению и удовлетворению начальников, занимала ответственные посты. Любовных отношений с мужчинами она никогда не искала; она спокойно жила со своей старой матерью, для которой была единственной опорой. Братьев и сестер у нее не было, отец умер много лет назад. В последнее время с ней сблизился служащий этого же бюро, очень образованный, обаятельный мужчина, которому и она тоже не смогла отказать в своей симпатии. В силу внешних обстоятельств брак между ними был исключен, но мужчина и слышать не хотел о том, чтобы из-за невозможности брака прекратить отношения. Он говорил ей в укор, что нелепо из-за социальных условностей отказываться от всего, чего им обоим хотелось, что они чувствовали друг к другу, на что они имеют несомненное право и что как ничто другое возвысило бы их жизнь. Поскольку он обещал не подвергать ее опасности, она в конце концов согласилась навестить его днем в его холостяцкой квартире. Там дело дошло до объятий и поцелуев, они лежали друг возле друга, он восхищался ее частично открывшейся красотой. Посреди этой любовной идиллии она была напугана однократно раздавшимся шумом — то ли стуком, толи щелчком. Он исходил от области письменного стола, который стоял наискось перед окном; пространство между столом и окном частично было прикрыто плотными шторами. Она рассказала, что тут же спросила друга, что означает этот шум, и услышала от него разъяснение, что его, вероятно, произвели часы, стоявшие на письменном столе; позднее, однако, я позволю себе сделать одно замечание об этой части ее рассказа.
Когда она покидала дом, еще'на лестнице ей встретились двое мужчин, которые, увидев, начали друг с другом о чем-то шептаться. Один из двух незнакомцев держал в руках какой-то завернутый предмет, нечто вроде небольшой коробки. Эта встреча стала занимать ее мысли; и по дороге домой она создала комбинацию: эта коробка вполне могла быть фотографическим аппаратом, человек, который ее держал, — фотографом, скрывавшимся за шторами, когда она была в комнате, а услышанный ею щелчок — это был звук затвора после того, как этот человек выискал особенно щекотливую ситуацию, которую он пожелал запечатлеть на снимке. Отныне она уже не могла молчать о своих подозрениях, касающихся от возлюблен208
ного; она преследовала его устно и письменно, требуя дать ей объяснение и успокоение и осыпая упреками, но оказалась недоступной для уверений, которыми он пытался доказать искренность своих чувств и безосновательность ее подозрения. В конце концов она обратилась к адвокату, рассказала ему о случившемся и передала письма, которые она получила от подозреваемого по поводу этого происшествия. Позднее я смог ознакомиться с некоторыми из этих писем; они произвели на меня наилучшее впечатление; главным их содержанием было сожаление о том, что столь прекрасное, нежное взаимопонимание оказалось разрушенным этой «злосчастной нездоровой идеей».
Наверное, не требуется пояснять, почему я присоединился к мнению обвиняемого. Но этот случай представлял для меня интерес не только с точки зрения диагностики. В психоаналитической литературе утверждалось, что параноик борется с усилением своих гомосексуальных стремлений, что в сущности указывает на нарцис-сический выбор объекта. Далее давалось истолкование, что преследователь, по существу, — это возлюбленный или бывший возлюбленный1. Изсоединения этих двух положений вытекает требование, что преследователь должен быть того же пола, что и преследуемый. Однако мы не выдвигали тезис об обусловленности паранойи гомосексуальностью как всеобщий и не имеющий исключений, нотолько потому, что наши наблюдения были недостаточно многочисленными. Он относился к тем тезисам, которые вследствие определенных взаимосвязей имеют значение только тогда, когда они могут претендовать на универсальность. Разумеется, в психиатрической литературе нет недостатка в случаях, в которых больному казалось, что его преследовали родственники противоположного пола, но одно дело читать о таких случаях и другое — увидеть один из них перед самим собой. То, что наблюдали и могут анализировать я и мои друзья, до сих пор без труда подтверждало связь паранойи с гомосексуальностью. Но представленный здесь случай со всей решимостью этому противоречил. Казалось, что девушка пытается защититься от любви к мужчине, непосредственно превратив возлюбленного в преследователя; никакого влияния женщины, борьбы с гомосексуальной привязанностью нельзя было обнаружить.
При таком положении вещей, пожалуй, проще всего было бы вновь отказаться от того, чтобы отстаивать идею о всеобщей зависимости мании преследования от гомосексуальности и от всего
[См. часть III анализа Шребера (1911с), выше, с. 183 и далее.]
209
того, что к этому присоединяется. Наверное, от этих научных выводов следовало отказаться, если позволить себе руководствоваться этим несбывшимся ожиданием, встать на сторону адвоката и признать, подобно ему, что речь здесь идет о правильно истолкованном переживании, а не о паранойяльной комбинации. Но я увидел другой выход, который пока отсрочивал принятие окончательного решения. Я вспомнил о том, как часто врачи неправильно оценивачи психически больных, потому что недостаточно глубоко их обследовали и, таким образом, слишком маю о них узнавали. Поэтому я заявил, что мне не представляется возможным высказать сегодня свое суждение, и попросил ее посетить меня во второй раз, чтобы рассказать мне историю подробнее и со всеми, в этот раз, возможно, не замеченными побочными обстоятельствами. Благодаря содействию адвоката я добился такого согласия со стороны по-прежнему недовольной пациентки; он пришел мне на помошь также и тем заявлением, что при этой второй беседе его присутствие будет ненужным.
Второй рассказ пациентки не опроверг прежнего, но принес такие дополнения, что все сомнения и трудности отпали сами собой. Прежде всего, она посетила молодого человека в его квартире не один раз, а дважды. Во время второй встречи и раздался тот шум, к которому присоединились ее подозрения; первый визит при первом рассказе она утаила, опустила, поскольку он уже не казался ей важным. Во время этого первого визита не произошло ничего необычного, но, пожалуй, такое случилось на следующий день. Отделом крупного предприятия, в котором она работала, руководила пожилая дама, которую она описала следующими словами: «У нее седые волосы, как у моей матери». Она привыкла к тому, что эта пожилая начальница относится к ней очень нежно, хотя иногда и поддразнивает, и считала себя ее явной любимицей. На следующий день после ее первого визита к молодому служащему он появился в канцелярии, чтобы сообщить что-то по службе пожилой даме, и пока они негромко разговаривали, у нее вдруг возникла уверенность, что он рассказывает ей о вчерашнем приключении; более того, он давно уже поддерживает с ней отношения, чего она раньше совершенно не замечала. И теперь седовласая, похожая на ее мать начальница все знает. В течение дня поведение и высказывания начальницы лишь подтвердили это ее подозрение. При первой же возможности она потребовала объяснений от возлюбленного по поводу его измены. Тот, разумеется, энергично протестовал против того, что он назвал бессмысленным обвинением, и на этот раз ему дей210
ствительно удалось заставить ее отказаться от своего заблуждения, так что через какое-то время — я думаю, через несколько недель — она снова стала испытывать к нему достаточное доверие, чтобы повторить свой визит к нему домой. Дальнейшее нам известно из первого рассказа пациентки.
То, что теперь мы узначи, прежде всего кладет конец всяким сомнениям относительно болезненного характера ее подозрений. Нетрудно заметить, что седовласая начальница является заменой матери, что, несмотря на свою молодость, возлюбленный мужчина становится на место отца и что именно сила материнского комплекса заставляет больную заподозрить — вопреки всей неправдоподобности—любовные отношения между двумя неравными партнерами. Тем самым, однако, рассеивается и кажущееся противоречие с нашим подпитываемым психоанатитической теорией ожиданием того, что чрезмерная гомосексуачьной привязанность выступает условием развития мании преследования. Первоначальным преследователем, инстанцией, влияния которой хочется избежать, также и в этом случае является не мужчина, а женщина. Начачьница знает о любовных отношениях девушки, не одобряет их и таинственными намеками дает ей понять, что ее осуждает. Привязанность к человеку того же пола препятствует стараниям сделать объектом любви члена противоположного пола. Любовь к матери становится выразителем всех тех стремлений, которые в роли «совести» хотят удержать девушку при первом шаге на новом, во многих отношениях опасном пути к нормачьному сексуальному удовлетворению, и ей удается нарушить связь с мужчиной.
Когда мать тормозит или сдерживает сексуальное поведение дочери, она выполняет нормачьную функцию, которая, будучи обусловленной отношениями в детском возрасте, обладает сильной бессознательной мотивацией и получила санкцию общества. И уже дело дочери избавиться от такого влияния и на основе широкого, рационального обоснования решить для себя вопрос о степени, в какой она позволит себе получать сексуатьное удовольствие или от него откажется. Если при попытке такого освобождения у нее возникает невротическое заболевание, то, как правило, имеет место слишком сильный и, несомненно, неподвластный материнский комплекс, конфликт которого с новым либидинозным течением в зависимости от имеющегося предрасположения разрешается в форме того или иного невроза. Во всех случаях проявления невротической реакции будут определяться не нынешним отношением креачьной матери, а инфантильным отношением к давнему материнскому образу.
211
О нашей пациентке мы знаем, что многие годы она росла без отца; мы вправе также предположить, что она не оставшшсь бы свободной от мужчин до тридцатилетнего возраста, если бы ей не оказывала поддержку сильная эмоциональная привязанность к матери. Эта поддержка становится для нее тяжелым ярмом, когда ее либидо начинает стремиться к мужчине в ответ на настойчивое ухаживание. Она пытается сбросить его, избавиться от своей гомосексуальной привязанности. Ее предрасположение — о котором здесь нет надобности говорить — позволяет ей это осуществить в форме образования паранойяльного бреда. Таким образом, мать становится враждебным, недоброжелательным наблюдателем и преследователем. Она могла бы с этим справиться, если бы комплекс матери не сохранил силу для осуществления своей цели —держать ее на дистанции от мужчины. Таким образом, в конце первой фазы конфликта она отдалилась от матери и не присоединилась к мужчине. Потому-то оба они и устраивают заговор против нее. Тут благодаря энергичным усилиям мужчине удается решающим образом привлечь ее к себе. Она преодолевает возражение матери и готова предоставить возлюбленному новую встречу. В дальнейших событиях мать уже не участвует, но мы вправе придерживаться того, что в этой [первой] фазе возлюбленный мужчина стал преследователем не напрямую, а через мать и в силу его отношений с матерью, которой выпала главная роль в образовании первого бреда.
Можно было подумать, что сопротивление окончательно преодолено и что девушке, ранее привязанной к матери, удалось полюбить мужчину. Но после второго свидания происходит образование нового бреда, который, умело пользуясь некоторыми случайными обстоятельствами, губит эту любовь и тем самым успешно осуществляет замысел материнского комплекса. Нам по-прежнему кажется странным, что женщина должна была защищаться от любви к мужчине с помощью паранойяльного бреда. Но прежде чем подробнее рассмотреть это обстоятельство, мы хотели бы бегло ознакомиться со случайностями, на которые опирается образование второго бреда, направленного исключительно против мужчины.
Лежа полураздетая на диване рядом с возлюбленным, она слышит шум, похожий на щелчок, тиканье или стук, причины которого она не знает, но который затем истолковывает, повстречав на лестнице дома двух мужчин, один из которых держал в руках нечто похожее на прикрытую коробку. Она приходит к убеждению, что по поручению возлюбленного во время свидания за ней тайно следили и ее сфотографировали. Разумеется, мы далеки от мысли, что если
212
бы не раздался этот злосчастный шум, то не было бы и никакого бредообразования. Напротив, за этой случайностью мы видим нечто неизбежное, то, что должно было навязчивым образом утвердиться, подобно предположению о любовной связи между возлюбленным мужчиной и пожилой начальницей, избранной для замены матери. Наблюдение за половым актом родителей — это редко отсутствующая часть из богатства бессознательных фантазий, которые посредством анализа можно выявитьу всех невротиков, вероятно, также у всех детей. Эти образования фантазии — фантазии о наблюдении за половым актом родителей, о соблазнении, о кастрации и др. — я называю первичными фантазиями и собираюсь в другом месте детально исследовать их происхождение, атакже их отношение к индивидуальному переживанию'. Стало быть, случайный шум играет лишь роль провокации, которая активирует типичную фантазию о подслушивании, содержащуюся в родительском комплексе. Более того, еще вопрос, должны ли мы его охарактеризовать как «случайный». Как мне сказал Отто Ранк, такой шум, скорее, является необходимым реквизитом фантазии о подслушивании и он повторяет либо шум, которым выдает себя половой акт родителей, либо то, чем подслушивающий ребенок боится выдать себя. Но тут нам сразу становится ясно, на какой почве мы находимся. Возлюбленный — это по-прежнему отец, а место матери она заняла сама. В таком случае подслушивание должно быть поручено постороннему человеку. Нам становится ясно, каким образом она освободилась от гомосексуальной зависимости от матери. Посредством частичной регрессии; вместо того чтобы сделать мать объектом любви, она с нею идентифицировалась, она сама стала матерью. Возможность этой регрессии указывает на нарциссическое происхождение ее гомосексуального выбора объекта и вместе с тем на имеющееся у нее предрасположение к паранойяльному заболеванию. Можно было бы в общих чертах обозначить ход ее мыслей, который ведет к тому же самому результату, что и эта идентификация: «Если мать это делает, то и мне это позволено; я имею такое же право, как и мать».
В упразднении случайностей можно сделать еще один шаг, не требуя, чтобы его совершил и читатель, ибо отсутствие более глубокого аншштического исследования в нашем случае не позволяет нам здесь выходить за пределы известной вероятности. Во время нашей
' [Ср. длинное примечание к случаю «Крысина» (выше, с. 72—74) с редакторским дополнением, в котором указывается на последующие обсуждения «первичных фантазий.|
213
первой беседы больная сказала, что она сразу же справилась о причине этого шума и получила ответ, что это, наверное, тикали часы, стоявшие на письменном столе. Я позволю себе трактовать это сообщение как обман памяти. Мне кажется гораздо более правдоподобным, что вначале она вообще не среагировала на шум и что он показался ей полным значения только после встречи на лестнице с двумя мужчинами. Молодой человек, который, наверное, вообше не слышал шума, мог попытаться объяснить его тиканьем часов позднее, когда девушка стала досаждать ему своими подозрениями. «Не знаю, какой шум ты могла слышать; быть может, это громко тикали настольные часы, как это иногда с ними бывает». Такая отсрочка в использовании впечатлений и такое смещение воспоминаний часто встречаются именно при паранойе и для нее характерны. Но поскольку я никогда не разговаривал с молодым мужчиной и не имел возможности продолжить анализ девушки, мое предположение остается недоказуемым.
Я мог бы отважиться пойти еще дальше в разложении якобы реальной «случайности». Я вообше не думаю, что часы тикшш или что можно было услышать шум. Ситуация, в которой она находилась, оправдывала ощущение биения или стука в клиторе. Именно это она задним числом спроецировшт вовне как восприятие внешнего объекта. Совершенно аналогичное может произойти в сновидении. Одна из моих истерических пациенток однажды рассказала мне короткий сон, приведший к пробуждению, по поводу которого не желал появляться никакой мыслительный материал. Ей снилось, что раздался стук, и она проснулась. В дверь никто не стучал, но перед этим несколько ночей она просыпалась от неприятных ощущений поллюций, и теперь у нее возник мотив просыпаться, как только появлялись первые признаки генитального возбуждения. Это был стук в клиторе1. Такой же процесс проекции я поставил бы на место случайного шума у нашей паранойяльной больной. Разумеется, я не могу ручаться, что за время нашего беглого знакомства при всех признаках неприятного для нее принуждения больная откровенно поведала мне о том, что происходило во время двух нежных свиданий, но изолированное сжатие клитора вполне согласуется с ее утверждением, что соединения гениталий при этом не происходило. В последующем отвержении молодого человека, не1 [Ср. аналогичный пример в 17-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917, Studienausgabe, т. 1, с. 266-267).]
214
сомненно, наряду с «совестью» свою роль сыграла также и неудовлетворенность.
Вернемся теперь к необычному факту, что больная защищается от любви к мужчине с помощью образования паранойяльного бреда. Ключ к пониманию дает история развития этого бреда. Первоначально он был направлен, как мы и могли ожидать, против жен-шины, но теперь на почве паранойи произошел переход от женщины к мужчине как объекту. Такое поступательное движение необычно при паранойе; как правило, мы обнаруживаем, что преследуемый человек остается фиксированным на тех же самых людях, то есть на том же поле, к которому относился его выбор объекта любви до паранойяльного преобразования. Но оно не исключается невротическим нарушением; пожалуй, наше наблюдение может служить прототипом для многих других случаев. Помимо паранойи имеется множество аналогичных процессов, а среди них и общеизвестные, которые с этой точки зрения до сих пор не рассматривались. Например, так называемый неврастеник из-за своей бессознательной привязанности к инцестуозному объекту любви удерживается от того, чтобы выбрать объектом незнакомую женщину и в своем сексуальном поведении ограничивается фантазией. Но на почве фантазии он совершает невозможный для него шаг и может заменить мать или сестру чужими объектами. Поскольку с ними протеста цензуры не возникает, в своих фантазиях он осознает выбор этих замещающих лиц.
Феномены подобного продвижения, совершаемого на новой основе, обретенной, как правило, регрессивным путем, присоединяются к усилиям, прилагаемым при некоторых неврозах с целью вновь обрести некогда занимаемую, но ныне утраченную позицию либидо. Оба ряда явлений едва ли можно понятийно отделить друг от друга. Мы слишком склоняемся к точке зрения, что конфликт, который лежит в основе невроза, завершается вместе с симптомообра-зованием. В действительности борьба часто продолжается и после симптомообразования. С обеих сторон появляются новые компоненты влечения, которые ее продлевают. Объектом этой борьбы становится сам симптом; стремления, которые хотят его отстоять, сталкиваются с другими стремлениями, которые пытаются его устранить и восстановить прежнее состояние. Нередко изыскиваются пути, чтобы обесценить симптом, когда другими средствами пытаются обрести утраченное и то, от чего пришлось отказаться по причине симптома. Эти обстоятельства проливают свет на утверждение К. Г. Юнга, согласно которому своеобразная психическая инерт215
ность, противодействующая изменениям и прогрессу, является основной предпосылкой невроза. Эта инертностьдействительно весьма своеобразна; она является не обшей, а в высшей степени специализированной, в своей области она не является неограниченной властительницей, а борется с тенденциями к прогрессу и выздоровлению, которые не успокаиваются даже после образования невротических симптомов. Если проследить исходный пункт этой особой инертности, то она раскрывается как выражение очень рано произошедших, с большим трудом устранимых соединений влечений с впечатлениями и связанными с ними объектами, из-за чего дальнейшее развитие этих компонентов влечения было приостановлено. Или, выражаясь иначе, эта специализированная «психическая инертность» — всего лишь другое, едва ли лучшее, обозначение того, что мы привыкли называть в психоанализе фиксацией'.
' [На эту способность к фиксации или, как говорит Фрейд в другом месте, на «клейкость либидо», уже указывалось в первом издании «Трех очерков по теории сексуальности» (905d, Studienausgabe, т. 5, с. 144). Далее она обсуждается в конце истории болезни «Волкова» (1918*, там же, т. 8, с. 226) и в 22-й лекции по введению в психоанализ (1916—1917, там же, т. 1, с. 341). которые появились примерно в одно время с данной работой.]
216
О некоторых невротических механизмах
при ревности, паранойе
и гомосексуализме
(1922 [1921])
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
(1921 январь, предположительная дата написания.)
1922 Int. Z. Psychoana., т. 8 (3) 249-258
1924 G. S., т. 5, 387-399.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 125-139.
1931 Neurosenehre und Technik, 173-186
1940 G. W., т. 13, 195-207.
От Эрнеста Джонса (19626, т. 3, с. 104) мы узнаем, что эта работа, по всей видимости, была написана в январе 1921 года; во всяком случае Фрейд зачитал ее в сентябре того года на неформальной встрече во время путешествия по Гарцу небольшой группе своих баижай-ших коллег (Абрахаму, Эйтингону, Ференци, Ранку, Захсу и самому Джонсу). у
218
А
Ревность относится к аффективным состояниям, которые подобно печали можно охарактеризовать как нормальные. Там, где она вроде бы отсутствует в характере и в поведении человека, оказывается справедливым вывод, что она подлежит сильнейшему вытеснению и поэтому в бессознательной душевной жизни играеттем большую роль. Случаи ненормально усилившейся ревности, с которыми приходится иметь дело анализу, оказываются состоящими из трех слоев. Три слоя, или ступени, ревности заслуживают названий 1) конкурирующей или нормальной, 2) спроецированной, 3) бредовой.
О нормальной ревности мало что можно сказать в аналитическом отношении. Нетрудно увидеть, что она состоит в основном из печали, боли из-за предполагаемой потери объекта любви и нар-циссической обиды, насколько одно можно отделить от другого, далее из враждебных чувств к предпочтенному сопернику и из более или менее большого вклада самокритики, которая хочет сделать собственное «я» ответственным за потерю любви. Эта ревность, если мы называем ее нормальной, отнюдь не является полностью рациональной, то есть возникшей из актуальных отношений, пропорциональных действительным условиям и всецело управляемых сознательным «я», ибо она не коренится глубоко в бессознательном, не продолжает самые ранние побуждения детской аффективности и не происходит из эдипова комплекса или из комплекса брата и сестры первого сексуального периода. Тем не менее примечательно, что некоторыми людьми она переживается бисексуально, то есть у мужчины помимо боли из-за любимой женщины и ненависти к сопернику-мужчине усиливается также печаль из-за бессознательно любимого мужчины и ненависть к женщине как сопернице. Мне также известно об одном мужчине, который тяжело страдал от своих приступов ревности и, по его словам, испытывал самые тяжелые мучения, сознательно представляя себя неверной женщиной. Ощущение беспомощности, которое он тогда ощущал, образы, которые он находил для своего состояния, какеслибыон, подобно Прометею, был оставлен на съедение коршуну или брошен связанным
219
у змеиного гнезда, он сам соотнес с впечатлением от нескольких гомосексуальных посягательств, пережитых им, когда он был еще мальчиком.
Ревность второго слоя, или спроецированная, у мужчины, как и у женщины происходит из собственной неверности в жизни или из побуждений к неверности, которые подверглись вытеснению. Повседневный опыт показывает, что верность, особенно требуемая браком, может поддерживаться только против постоянных искушений. Кто отрицает ее в себе, тот все же настолько сильно ощущает ее давление, что охотно прибегает к помощи бессознательного механизма, чтобы испытать облегчение. Он достигает такого облегчения, более того, оправдания перед своей совестью, если собственные побуждения к неверности проецирует на своего партнера, которому он обязан хранить верность. Этот сильный мотив может затем воспользоваться материалом восприятия, который разоблачает точно такие же бессознательные побуждения другой стороны, и может оправдываться рассуждением, что партнер или партнерша, наверное, немногим лучше, чем сам этот человек1.
Общественные обычаи разумным образом считаются с этим положением вещей, предоставляя определенное пространство кокетству замужней женщины и захватническим устремлениям супруга в ожидании этим дренировать и обезвредить неустранимую склонность к неверности. Обычай устанавливает, что обе стороны не должны ставить в счет друг другу эти небольшие шажки в направлении неверности, и чаще всего добивается того, что вожделение, распаленное посторонним объектом, удовлетворяется возвратом к верности собственному объекту. Однако ревнивец не желает признавать этой общепринятой терпимости, он не верит, что бывает затишье или разворот на пути, на который однажды вступили, что общественный «флирт» может быть также гарантией от настоящей неверности. Общаясь с таким ревнивцем, нужно избегать оспаривать материалы, на которые он опирается, можно лишь попытаться склонить его к другой их оценке.
Ревность, возникшая из-за подобной проекции, хотя и носит чутьли не бредовый характер, не может устоять перед аналитичес1 Ср. строфу в песне Дездемоны [«Отелло», акт IV, 3-я сиена; в предыдущих
немецких изданиях цитата на английском языке воспроизведена неверно]: ??•,-.'
/ caed my ove fase ove; but what said he then? m
If I court moe women, you' couch with moe men. ... ..,.,,
|He плачь, — говорит он, — не порть красоты, :Лк!'?к д к женщинам шляюсь, шатайся и ты, — Перевод Б; ПаСтерна^к] <>'^и~
220
кой работой, которая раскрывает бессознательные фантазии о собственной неверности. Хуже обстоит дело с ревностью третьего слоя, собственно бредовой. Также и она происходит из вытесненных стремлений к неверности, но объектами этих фантазий являются лица того же пола. Бредовая ревность соответствует перебродившему гомосексуализму и по праву отстаивает свое место среди классических форм паранойи. Как попытка защиты от слишком сильного гомосексуального побуждения ее можно было бы описать (у мужчины) формулой: «Я его не люблю, она его любит»1.
В случае бреда ревности нужно быть готовым к тому, чтобы выводить ревность из всех трех слоев, но никогда из одного только третьего.
Паранойя. По известным причинам случаи паранойи чаще всего не поддаются аналитическому исследованию. Между тем в последнее время благодаря интенсивному изучению двух параноиков мне все же удалось вывести для себя нечто новое.
Первый случай касался молодого мужчины с полностью сформированной паранойяльной ревностью, объектом которой была его безупречно верная жена. Бурный период, в котором им беспрерывно владел бред, был уже позади. Когда я его увидел, он продуцировал лишь изолированные приступы, которые продолжались несколько дней и, что любопытно, регулярно возникали в день после полового акта, впрочем, удовлетворительного для обеих сторон. Правомерен вывод, что каждый раз после удовлетворения гетеросексуального либидо в приступе ревности требовал своего вы-ражения одновременно возбуждавшийся гомосексуальный
компонент.
Его материал представлял собой приступ, возникавший в результате наблюдения за самыми незначительными признаками, благодаря которым ему раскрывалось совершенно бессознательное, незаметное для других, кокетство жены. То она неумышленно дотрагивалась до господина, сидевшего рядом с ней, то слишком наклоняла к нему свое лицо или улыбалась дружелюбнее, чем когда оставалась наедине со своим мужем. Ко всем этим выражениям ее бессознательного он проявлял чрезвычайное внимание и всегда умел
1 Ср. рассуждения по поводу случая Шребера: (1911с) [раздел 111; см. выше, с. 186 и далее]. ^,,,,
221
их правильно истолковать, так что в сущности он всегда был прав и для оправдания своей ревности мог призвать еще и анализ. По существу он свел свою ненормальность к тому, что острее воспринимал бессознательное своей жены и придавал ему гораздо большую значимость, чем это могло бы прийти на ум кому-то другому.
Мы помним о том, чтобы и преследуемые параноики ведут себя точно так же. Также и они не признают у других ничего индифферентного и используют в своем «бреде преследования» малейшие намеки, которые дают им эти другие, посторонние люди. Смысл их бреда преследования состоит именно в том, что от всех посторонних людей они ожидают чего-то сродни любви; но эти другие ничего подобного не проявляют, они усмехаются, размахивают своими палками или даже плюют на землю, когда те проходят мимо, и этого действительно не делают, если к человеку, стоящему поблизости, проявляют какое-либо дружеское участие. Это делается только тогда, когда данный человек кому-то совершенно безразличен, когда с ним можно обращаться как с пустым местом, и параноик, основываясь на принципиальном родстве понятий «чужой» и «враждебный», не так уж неправ, когда воспринимает такое безразличие в отношении своего требования любви как враждебность.
Нам теперь кажется, что мы весьма неудовлетворительно описываем поведение ревнивого, равно как и преследуемого параноика, когда говорим, что они проецируют вовне на другого человека то, что не хотят воспринимать в собственном внутреннем мире.
Разумеется, они это делают, но они проецируют, так сказать, не наобум, не туда, где нет ничего похожего, а руководствуются своим знанием бессознательного и перемещают на бессознательное других внимание, которого они лишают собственное бессознательное. Наш ревнивец распознает неверность жены вместо своей собственной; когда он осознает неверность своей жены в огромном преувеличении, ему удается сохранить бессознательной собственную неверность. Если считать, что этот пример может служить мерилом, то мы вправе заключить, что и враждебность, которую преследуемый обнаруживает у других людей, является отблеском собственных враждебных чувств по отношению к этим другим. Поскольку мы знаем, что у параноика преследователем становится как раз самый любимый человек того же пола, возникает вопрос, откуда берется эта инверсия аффекта, и напрашивающийся ответ состоял бы в том, что всегда имеющаяся амбивалентность чувств закладывает основу для ненависти, а невыполнение любовных требований ее усиливает. Таким образом, амбивалентность чувств оказывает пре222
следуемому ту же услугу для защиты от гомосексуализма, что и нашему пациенту ревность.
Сновидения моего ревнивца оказались для меня большой неожиданностью. Они не возникли одновременно с началом приступа, и хотя по-прежнему господствовал бред, они были полностью свободны от бреда и позволили распознать лежащие в их основе гомосексуальные импульсы, замаскированные не больше, чем это обычно бывает. При моем незначительном опыте толкования сновидений параноиков у меня тогда были все основания в целом предположить, что паранойя в сновидение не проникает.
Состояние гомосексуализма у этого пациента можно было легко проследить. Он ни с кем не завязывал дружеских отношений и не обнаруживал никаких социальных интересов; создавалось впечатление, что только бред взял на себя дальнейшее развитие его отношений к мужчине словно для того, чтобы наверстать часть упущенного. Незначительная роль отца в его семье и постыдная гомосексуальная травма в ранние детские годы взаимодействовали, чтобы загнать гомосексуализм в вытеснение и проложить ему путь к сублимации. Вся его юность протекала под знаком сильнейшей привязанности к матери. Среди многочисленных сыновей он был явным любимцем матери и проявлял по отношению к ней сильную ревность нормального типа. Когда позднее он встал перед выбором супруги, главным образом под влиянием мотива обогатить свою мать, в навязчивых сомнениях в девственности невесты проявилась его потребность в девственной матери. Первые годы брака были свободны от ревности. Затем он перестал быть верен своей жене и вступил вдлительнуюсвязьсдругойженшиной. И лишь после того, как он прекратил эти любовные отношения, напуганным определенным подозрением, у него развилась ревность второго, проективного типа, с помощью которой он смог успокоить упреки из-за своей неверности. Вскоре из-за присоединения гомосексуальных импульсов, объектом которых был тесть, она осложнилась до полной паранойяльной ревности.
Наверное, мой второй случай нельзя было бы классифицировать без анализа как paranoia persecutoria, но мне пришлось рассматривать молодого человека как кандидата на этот исход болезни. У него существовала амбиватентность в отношении к отцу совершенно необычайных масштабов. С одной стороны, он был самым отъявленным бунтарем, который во всем развивался наперекор желаниям и идеалам отца, с другой стороны, в более глубоком слое он по-прежнему оставался наипокорнейшим сыном, который
223
после смерти отца, испытывая к нему нежные чувства и сознавая свою вину, отказывал себе в наслаждении женщиной. Его реальные отношения с мужчинами, несомненно, находились под знаком недоверия; благодаря своему сильному интеллекту он сумел рационализировать эту установку и обставить дело так, что знакомые и друзья его обманывали и использовали в корыстных целях. Новое, что я благодаря ему узнал, заключалось в том, что классические мысли о преследовании могут присутствовать, не находя веры и не имея ценности. Они могли промелькнуть во время анализа, но он не придавал им никакого значения и регулярно над ними подтрунивал. Возможно, нечто похожее бывает во многих случаях паранойи, и если развивается такое заболевание, возможно, мы считаем высказанные бредовые идеи новыми продуктами, тогда как на самом деле они могли уже существовать с давних пор.
Мне кажется важным выводом, что качественный момент, наличие определенных невротических образований, в практическом отношении менее значим, чем момент количественный, — то, какую степень внимания, вернее, какую меру катексиса могут привлечь к себе эти образования. Обсуждение нашего первого случая, паранойяльной ревности, потребовало от нас равного уважения количественного момента, показав нам, что там ненормальность по существу состояла в гиперкатексисе истолкований чужого бессознательного. Аналогичный факт нам уже давно известен из анализа истерии. Патогенные фантазии, потомки вытесненных импульсов влечения, в течение долгого времени допускаются наряду с нормальной душевной жизнью и не действуют патогенно до тех пор, пока не становятся гиперкатектированными вследствие переворота в экономике либидо; только тогда прорывается конфликт, ведущий к симптомообразованию. Таким образом, благодаря прогрессу нашего знания мы все больше склоняемся к тому, чтобы выдвинуть на передний план экономическую точку зрения. Я хотел бы также поставить вопрос: достаточно ли подчеркнутого здесь количественного момента, чтобы охватить те феномены, для которых Блейлер [1916] и другие исследователи в последнее время хотят ввести понятие «расщепление»? Следовало бы только предположить, что усиление сопротивления в направлении психического отвода имеет следствием гиперкатексис другого пути и вместе с тем включение его в этот отвод.
В двух моих случаях паранойи в поведении сновидений выявилась поучительная противоположность. Если в первом случае, как уже упоминалось, сновидения были свободны от бреда, то другой
224
пациент в большом количестве продуцировал сны о преследовании, которые можно рассматривать как предшественников или замещающие образования для бредовых идей аналогичного содержания. Преследователем, от которого он мог скрыться, только испытывая сильный страх, как правило, был сильный бык или другой символ мужественности, который он сам иногда еще в сновидении распознавал как представительство отца. Однажды он рассказал весьма характерное паранойяльное сновидение, обусловленное переносом. Ему снилось, что я брился в его присутствии, и он заметил по запаху, что при этом я пользовался таким же мылом, что и его отец. Я это делал, чтобы вынудить его к отцовскому переносу на мою персону. В выборе приснившейся ситуации несомненно проявилось пренебрежение пациента к своим паранойяльным фантазиям и его неверие в них, ибо каждодневное видение меня могло его научить, что я вообще не могу пользоваться мылом для бритья и, следовательно, в этом пункте не даю никакого повода для отцовского переноса.
Однако сравнение сновидений у двух наших пациентов показывает, что постановка нами вопроса, может ли паранойя (или другой психоневроз) проникнуть также и в сон, основывается лишь на неправильном понимании сновидения. Сновидение отличается от мышления в бодрствовании тем, что оно может включать в себя содержания (из области вытесненного), которые не могут присутствовать в бодрствующем мышлении. В остальном оно является всего лишь формой мышления, преобразованием предсознательного материала мыслей в результате работы сновидения и ее условий1. К вытесненному наша терминология неврозов не применима, оно не может называться ни истерическим, ни навязчиво-невротическим, ни паранойяльным. И наоборот, другая часть материала, лежащего в основе образования сновидения, предсознательные мысли, может быть нормальной или носить характер какого-либо невроза. Предсознательные мысли могут быть результатом всех тех патогенных процессов, в которых мы усматриваем сущность невроза. Нельзя понять, почему не каждая такая болезненная идея подвергается преобразованию в сновидение. Стало быть, сновидение может сразу соответствовать истерической фантазии, навязчивому представлению, бредовой идее, то есть оказаться таковой при истолковании. В нашем наблюдении у двух параноиков мы обнаруживаем, что сновидение одного является нормальным, когда мужчина нахо1 |Ср. некоторые замечания при изложении случая женского гомосексуализма (1920а), ниже, с. 274-275.|
8 Навязчивость и паранойя
225
дится в приступе, и что сновидение другого имеет паранойяльное содержание, в то время как мужчина по-прежнему насмехается над бредовыми идеями. Следовательно, в обоих случаях сновидение включило в себя то, что в бодрствующей жизни в настоящее время было подавлено. Но также и это не обязательно является правилом.
В
Гомосексуализм. Признание органического фактора гомосексуализма не освобождает нас от обязанности изучить психические процессы при его возникновении. Типичный1 процесс, уже установленный в несметном количестве случаев, заключается в том, что молодой человек, доселе интенсивно фиксированный на матери, по прошествии нескольких лет после наступления пубертата совершает перемену, идентифицируется с матерью и высматривает объекты любви, в которых он может найти себя заново, которые он тогда хотел бы любить так, как его любила мать. В качестве признака этого процесса обычно на многие годы устанавливается условие любви, что мужские объекты должны иметь возраст, в котором у него произошло изменение. Мы познакомились с различными факторами, которые, вероятно, в различной степени содействуют этому результату. Прежде всего это фиксация на матери, которая затрудняет переход к другому женскому объекту. Исходом этой привязанности к объекту является идентификация с матерью, которая в то же время позволяет в определенном смысле оставаться верным этому первому объекту. Затем склонность к нарциссическому выбору объекта, который в целом более близок и проще выполним, чем обращение к противоположному полу. За этим моментом скрывается другой момент совершенно особенной силы, который, возможно, с ним совпадает: высокая оценка мужского органа и неспособность отказаться от его наличия у объекта любви. Презрение к женщине, антипатия, более того, отвращение к ней, как правило, происходят от рано сделанного открытия, что женщина не обладает пенисом. Позднее в качестве сильнейшего мотива гомосексуального выбора объекта мы также познакомились с почтительным отношением к отцу или страхом перед ним, поскольку отказ от женщины означает, что избегается конкуренция с ним (или со всеми мужчинами, которые его замещают). Оба последних мотива, фиксация на условии
1 [Этот типичный процесс Фрейд описал в главе III своего очерка о Леонардо (1910с); см., в частности, Studienausgabe, т. 10, с. 124-126.]
обладания пенисом, а также избегание, могут быть причислены к комплексу кастрации. Привязанность к матери — нарцизм — страх кастрации, все эти, впрочем, отнюдь не специфические моменты мы до сих пор находили в психической этиологии гомосексуализма, и к ним еще добавились влияние соблазнения, повинное в ранней фиксации либидо, а также влияние органического фактора, содействующее принятию пассивной роли в любовной жизни.
Однако мы никогда не считали, что этот анализ возникновения гомосексуализма полон. Сегодня я могу сослаться на новый механизм, ведущий к гомосексуальному выбору объекта, хотя я не могу указать, сколь велика его роль при формировании крайнего, открытого и исключительного гомосексуализма. Благодаря наблюдениям я обратил внимание на несколько случаев, в которых в раннем детстве по причине материнского комплекса проявлялись особенно сильные импульсы ревности к соперникам, чаше всего к старшим братьям. Эта ревность вела к возникновению крайне враждебных и агрессивных установок по отношению к братьям и сестрам, которые могли усиливаться до желания им смерти, но исчезали в процессе развития. Под влиянием воспитания, несомненно, также вследствие сохраняющегося бессилия этих импульсов происходило их вытеснение и преобразование чувств, в результате чего прежние соперники теперь становились первыми гомосексуальными объектами любви. Подобный исход привязанности к матери раскрывает многочисленные интересные связи с другими известными нам процессами. Прежде всего он является полным эквивалентом развития paranoia persecutoria, при которой прежде любимые люди становятся ненавистными преследователями, в то время как здесь ненавистные соперники превращаются в объекты любви. В дальнейшем он предстает преувеличением процесса, который, по моему мнению, ведет к индивидуальному развитию социальных влече-ний'. И здесь, и там вначале имеются импульсы ревности и враждебности, которые не могут быть удовлетворены, а нежные, равно как и социальные чувства, связанные с идентификацией, возникают в качестве реактивных образований в ответ на вытесненные
агрессивные импульсы.
Этот новый механизм гомосексуального выбора объекта, возникновение из преодоленного соперничества и вытесненной агрессивной наклонности, в некоторых случаях примешивается к извес1 См. «Психология масс и анализ Я» (1921с) Siudienaiisgabe, т. 9, с. 111 и далее].
226
тным нам типичным условиям. Из истории жизни гомосексуалистов нередко можно узнать, что перемена у них произошла после того, как мать похвалила другого мальчика и привела его в качестве примера для подражания. Вследствие этого активировалась тенденция к нарциссическому выбору объекта, и после короткой фазы острой ревности соперник становился объектом любви. Но обычно новый механизм выделяется тем, что при нем преобразование осуществляется в гораздо более ранние годы, а идентификация с матерью отступает на задний план. В наблюдаемых мною случаях он также приводил лишь к появлению гомосексуальных установок, которые не исключают гетеросексуальное™ и не влекут за собой возникновение horrorfeminae1.
Известно, что очень многие гомосексуальные лица отличаются особо развитыми социальными влечениями и увлеченностью общеполезными интересами. Можно было бы попытаться дать этому следующее теоретическое объяснение: мужчина, который видит в других мужчинах возможные объекты любви, должен вести себя по отношению к обществу мужчин иначе, чем другой человек, который вынужден видеть в мужчине прежде всего соперника в борьбе за женщину. Этому противостоит только соображение, что и при гомосексуальной любви также имеется ревность и соперничество и что общество мужчин также включает в себя этих возможных соперников. Но даже если отказаться от этого умозрительного обоснования, для взаимосвязи гомосексуализма и социального чувства не может быть безразличным тот факт, что гомосексуальный выбор объекта нередко проистекает из раннего преодоления соперничества с мужчиной.
В ходе психоаналитических рассуждений мы привыкли понимать социальные чувства как сублимацию гомосексуальных установок в отношении объекта. В таком случае у социально настроенных гомосексуалистов отделение социальных чувств от выбора объекта было бы не совсем удачным.
-------------[Страха женшины (лат.). — Примечание переводчика.]
228
«Ребенка бьют»
(К вопросу о происхождении сексуальных
перверсий)
(1919)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1919 Int. Z. arzt. Psychoana, т. 5 (3), 151-172.
1922 S. К. S. N.,t. 5, 195-228.
1924 G. S., т. 5, 344-373.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 50—84.
1931 Sexuatheorie und Traumehre, 124—155.
1947 G. W., т. 12, 197-226.
Эта работа, написанная в начале 1919 года, была завершена в середине марта и опубликована летом этого же года.
Большей частью она состоит из очень детального клинического исследования особой формы перверсии. Находки Фрейда прежде всего проливают свет на проблему мазохизма; но, как следует из подзаголовка, замысел этой работы состоял также в расширении знаний о перверсиях в целом. С этой точки зрения ее можно рассматривать как дополнение к первому из трех очерков Фрейда по теории сексуальности (1905J).
Кроме того, работа включает тему, которой Фрейд придавал большое значение, а именно обсуждение мотивов, обусловливающих процесс вытеснения, с привлечением двух имеющихся на этот счет теорий — Флисса и Адлера (ср. с. 250—253). Механизм вытеснения исчерпывающе анализируется в двух метапсихологических сочинениях Фрейда — в работе «Вытеснение» (1915а1) и в разделе IV работы «Бессознательное» (1915е); однако вопрос о мотивах, ведущих к вытеснению, который, правда, затронут в последнем разделе анализа «Волкова» (19186, Studienausgabe, т. 8, с. 221—222), нигде так детально не разбирается, как в настоящей работе.
230
I
В фантазии-представлении «ребенка бьют» с удивительной частотой признаются лица, обратившиеся к аналитическому лечению по поводу истерии или невроза навязчивости. Весьма вероятно, что еще чаще она встречается у других людей, которые не были вынуждены из-за явного заболевания принять такое решение.
С этой фантазией связаны ощущения удовольствия, из-за которых она бесчисленное множество раз воспроизводилась или по-прежнему воспроизводится. На пике воображаемой ситуации почти всегда осуществляется онанистическое удовлетворение (то есть на гениталиях), сначала по воле данного человека, но затем точно также с навязчивым характером вопреки его сопротивлению.
В этой фантазии признаются только после больших колебаний, воспоминание о ее первом появлении ненадежно, аналитическому обсуждению предмета противостоит недвусмысленное сопротивление, при этом стыд и сознание вины возбуждаются, пожалуй, сильнее, чем при аналогичных сообщениях о всплывших в памяти первых проявлениях сексуальной жизни.
Наконец, можно констатировать, что первые фантазии этого рода вынашивались в очень раннем возрасте, несомненно, до посещения школы, уже на пятом и шестом году жизни. Когда ребенок видел в школе, как учитель бил других детей, это переживание вновь пробуждало фантазии, если они были угасшими, усиливало их, если они по-прежнему существовали, и ощутимым образом изменяло их содержание. Отныне избивались «неопределенно многие» дети. Влияние школы было настолько явным, что данные пациенты поначалу пытались свести свои фантазии о побоях исключительно к этим впечатлениям школьного времени, после шестого года жизни. Однако это всегда оказывалось неверным; они имелись уже до этого.
Когда в старших классах побои детей прекратились, их влияние более чем возместилось впечатлением от литературы, вскоре приобретшим большое значение. В среде моих пациентов почти всегда имелись одни и те же доступные молодежи книги, из содержания которых фантазии о побоях получали новые импульсы: так
231
называемая Bibiothuque rose1, «Хижина дяди Тома»2 и тому подобное. В соперничестве с этими художественными произведениями собственная деятельность фантазии ребенка начала изобретать изобилие ситуаций и учреждений, в которых детей бьют, наказывают или карают другим способом за их плохое поведение и проказы.
Поскольку представление-фантазия «ребенка бьют» постоянно было катектировано значительным удовольствием и оканчивалось актом сладострастного аутоэротического удоатетворения, можно было бы ожидать, что источником похожего наслаждения являлось также зрелише того, как в школе избивали другого ребенка. Однако такого никогда не бывало. Присутствие при реальных сценах побоев в школе, вероятно, вызывало у наблюдавшего ребенка смешанное чувство своеобразного возбуждения, в котором значительное место занимало отвержение. В некоторых случаях реальное переживание сцены побоев воспринималось как нестерпимое. Впрочем, также и в рафинированных фантазиях в более поздние годы сохранялось условием, что наказываемым детям не причиняют серьезного вреда.
Следовало поднять вопрос: какая может существовать связь между значением фантазий о побоях и ролью, которую играют реальные телесные наказания в домашнем воспитании ребенка? Напрашивающееся предположение, что при этом выявится обратное соотношение, нельзя доказать вследствие субъективности материала. Лиц, предоставивших материал для этих анализов, вдетствебили очень редко, во всяком случае розгами их не воспитывали. Разумеется, каждому из этих детей когда-нибудь все же доводилось ощутить превосходящую физическую силу своих родителей или воспитателей; то, что в любой детской комнате всегда хватает потасовок между самими детьми, не нужно особо подчеркивать.
В своем исследовании мы не прочь были бы побольше узнать о тех ранних и простых фантазиях, которые не указывали явным образом на влияние школьных впечатлений или сцен из литературы. Кем был избиваемый ребенок? Самим фантазирующим или кем-то посторонним? Всегда ли это был один и тот же ребенок или чаще всего кто-то другой? Кем был тот, кто избивал ребенка? Кто-то взрослый? И кто же он в таком случае? Или ребенок представлял в фантазии, будто он сам бил другого? На все эти вопросы мы не получали
1 [Популярная в то время серия книг мадам де Сегур; самый известный ее роман — «Les maheurs de Sophie».] 3 [Роман Гариет Бичер-Стоу.]
232
никакой проясняющей информации; всегда был только робкий ответ: «Я ничего больше об этом не знаю; ребенка бьют».
Выяснение сведений относительно пола избиваемого ребенка имели больший успех, но и они никакой ясности не внесли. Иногда нам отвечали: «Всегда только мальчики» или: «Только девочки»; чаще ответ гласил: «Я этого не знаю» или: «Это совершенно не важно». То, что имело значение для расспрашивавшего — постоянную взаимосвязь между полом фантазирующего и полом избиваемого ребенка, — выявить так и не удалось. Иногда в содержании фантазии обнаруживалась еще одна характерная деталь: «Маленького ребенка бьют по голой попе».
При таких обстоятельствах поначшту нельзя было даже решить, как охарактеризовать удовольствие, связанное с фантазией о побоях: как садистское или как мазохистс'кое.
II
В соответствии с нашими прежними выводами, такую фантазию, возникающую, вероятно, вследствие случайных причин в раннем детском возрасте и закрепившуюся для получения аутоэротического удоааетворения, можно понимать только в том смысле, что речь здесь идет о первичной черте перверсии. Один из компонентов сексуальной функции опередил в развитии другие, зафиксировался и таким образом оказался недоступным для более поздних процессов развития, став тем самым свидетельством особой, аномальной конституции человека. Мы знаем, что такая инфантильная перверсия не обязательно сохраняется на всю жизнь, еще позднее она может подвергнуться вытеснению, замениться реактивным образованием или преобразоваться благодаря сублимации. (Однако возможно, что сублимация происходит от особого процесса', который сдерживается вытеснением.) Но если эти процессы отсутствуют, то перверсия сохраняется в зрелой жизни, и там, где мы встречаем у взрослого сексуальное отклонение — перверсию, фетишизм, инверсию, — мы вправе ожидать, что с помощью анамнестического исследования сумеем выявить такое фиксирующее событие вдетском возрасте. Более того, задолго до психоанализа таким наблюдателям, как Бине, удавалось сводить своеобразные сексуальные отклонения в зрелые годы
1 [В этой связи следует указать на теорию сублимации, затронутую в главе III работы «Я и Оно»; см. Sudienausgabe, т. 3. с. 298—306.]
233
к таким впечатлениям у детей в пяти- или шестилетнем возрасте1. При этом, однако, мы наталкивались на границы нашего понимания, ибо фиксирующим впечатлениям недоставало всякой травматической силы; в большинстве своем они были банальными и для других индивидов ничего волнующего собой не представляли; нельзя было сказать, почему сексуальное стремление зафиксировались именно на них. Но их значение можно было поискать в том, что они давали, пусть и случайный, повод для фиксации преждевременно сформированных и готовых заявить о себе сексуальных компонентов, и нужно было быть готовым к тому, что цепочка казуальных связей где-то временно оборвется. Именно принесенная с собой конституция, казалось, соответствовала всем требованиям, предъявляемым к такому остановочному пункту.
Если преждевременно оторвавшийся сексуальный компонент — садистский, то на основе уже достигнутого ранее понимания мы можем ожидать, что в результате его последующего вытеснения возникнет предрасположение к неврозу навязчивости2. Нельзя сказать, что результаты исследований противоречат этому ожиданию. Среди шести случаев, на тщательном изучении которых построено это небольшое сообщение (четыре женщины, двое мужчин), имелись случаи невроза навязчивости, один очень тяжелый, разрушающий жизнь, и один средней тяжести, вполне доступный врачебному воздействию, далее третий, в котором проявились по крайней мере отдельные явные черты невроза навязчивости. Правда, четвертый случай представлял собой истерию в чистом виде с болями и торможениями, а пятого пациента, подвергшегося анализу просто из-за нерешительности в его жизни, вообще нельзя было бы классифицировать в рамках грубой клинической диагностики или же можно было бы отмахнуться от него, поставив диагноз «психастения»3. Нельзя считать, что эта статистика разочаровывает, ибо, во-первых, мы знаем, что не каждое предрасположение должно в дальнейшем обернуться расстройством, и, во-вторых, мы вправе довольствоваться объяснением того, что имеется, и в общем и целом уклониться от задачи попытаться понять, почему чего-то не произошло.
Именно досюда и никакие дальше наши нынешние познания позволяют проникнуть в понимание фантазии о побоях. Однако
1 [Это наблюдение Бине (1888) Фрейд также упоминает в своих «Трех очерках» (905d); он комментирует его в примечании, которое в 1920 году было добавлено к этой работе (Sudienausgabe, т. 5, с. 64-65).]
2 [Ср. работу на эту тему (1913/), выше, с. 109 и далее.]
3 [О шестом случае Фрейд здесь ничего не говорит.]
234
у ан&тизирующего врача закрадывается подозрение, что проблема этим не исчерпывается, когда он вынужден признаться себе, что эти фантазии чаще всего остаются в стороне от остального содержания невроза и не занимают надлежащего места в его структуре; но обычно, как я это знаю по собственному опыту, на подобные впечатления предпочитают не обращать внимания.
III
Строго говоря — а почему бы к этому не отнестись с как можно большей строгостью? — лишь такие аналитические усилия могут быть признаны корректным психоанализом, которым удалось устранить амнезию, с самого начала укрывающую от взрослого человека знание о своей детской жизни (то есть примерно с двух до пяти лет). Среди аналитиков этого нельзя произносить слишком громко или повторять слишком часто. Мотивы, заставляющие не обращать внимания на этот призыв, совершенно понятны. Приемлемых результатов хочется достичь в более короткие сроки и с меньшими усилиями. Но в настоящее время для каждого из нас теоретическое знание по-прежнему несравненно важнее, чем терапевтический результат, и тот, кто пренебрегает анализом детства, неизбежно впадет в заблуждения, чреватые самыми тяжелыми последствиями. Недооценка влияния более поздних переживаний не обусловливается акцентом на важности самых ранних событий; но более поздние жизненные впечатления достаточно громко заявляют о себе во время анализа устами больного, а выступить за права детства должен в первую очередь врач.
Детский возраст между двумя и четырьмя или пятью годами — это период, в котором под влиянием переживаний впервые пробуждаются и связываются с определенными комплексами принесенные с собой либидинозные факторы. Обсуждаемые здесь фантазии о побоях впервые появляются к концу или по истечении этого времени. Таким образом, вполне может быть, что они имеют свою предысторию, проходят развитие и соответствуют конечному исходу, а не начальному проявлению.
Это предположение подтверждается анализом. Последовательное его применение показывает, что фантазии о побоях имеют совсем не простую историю развития, в ходе которой многое в них неоднократно меняется: их отношение к фантазирующему человеку, их объект, содержание и их значение.
235
Чтобы было проще проследить эти преобразования в фантазиях о побоях, я позволю себе ограничить свои описания лицами женского пола, которые и без того (четверо против двоих) составляют большинство моего материала. Кроме того, к фантазиям о побоях у мужчин присоединяется другая тема, которую я хочу обойти стороной вданном сообщении'. При этом я постараюсь схематизировать не больше, чем это необходимо для изображения обычного положения вещей. И даже если в ходе дальнейшего наблюдения выявится большее многообразие условий, я все же уверен, что сумел охватить типичный, а не какой-нибудь редкий случай.
Итак, первая фаза фантазий о побоях у девочек должна относиться к оченьраннему детству. Кое-что в нихудивительным образом остается неопределенным, как будто это не имеет значения. Скупая информация, полученная от пациентов при первом сообщении: «Ребенка бьют», — кажется оправданной для этой фантазии. Однако другую особенность можно установить со всей определенностью, причем всякий раз в одном и том же значении. Избивают не того, кто представляет это в фантазии, а всякий раз другого ребенка, чаще всего брата или сестру, если таковые имеются. Поскольку это может быть брат или сестра, также и здесь постоянной взаимосвязи между полом фантазирующего и избиваемого ребенка выявить не удается. Стало быть, фантазия, несомненно, не является мазохистской; ее можно было бы назвать садистской, однако нельзя оставлять без внимания то, что сам фантазирующий ребенок никогда не является тем, кто бьет. Что это за человек, который действительно бьет, вначапе остается неясным. Можно лишь констатировать: это не другой ребенок, а некий взрослый. В дальнейшем в этом неопределенном взрослом человеке четко и однозначно распознают отца (девочки).
Таким образом, эта первая фаза фантазии о побоях полностью передается фразой: «Отец бьет ребенка». Я выдам многое из содержания, которое будет раскрыто позднее, если скажу вместо этого: «Отец бьет ненавистного мне ребенка». Впрочем, можно усомниться, следует ли этой за этой стадией, предваряющей более позднюю фантазию о побоях, признать свойство «фантазии». Наверное, речь здесь скорее идет о воспоминаниях о подобных событиях, которые доводилось видеть, о желаниях, возникавших по различным поводам, но эти сомнения никакого значения не имеют.
1 [Тем не менее Фрейд далее говорит о фантазиях о побоях у мужчин (с. 241 и с. 274 и далее). По всей видимости, когда Фрейд выше говорит о «другой теме», он имеет в виду их специфически женскую основу.]
236
Между этой первой и следующей фазой произошли большие изменения. Хотя человеком, который бьет, по-прежнему остается отец, избиваемым ребенком стал некто другой — как правило, сам фантазирующий ребенок; фантазия сопровождается явно выраженным ощущением удовольствия и наполнена важным содержанием, происхождением которого мы займемся позднее. Теперь ее точный текст следующий: «Меня избивает отец». Она имеет несомненно мазохистский характер.
Эта вторая фаза — самая важная из всех, и она особенно чревата последствиями. Но в известном смысле о ней можно сказать, что реально она никогда не существовала. Ни в одном случае ее не вспоминают, она никогда не осознавалась. Она представляет собой конструкцию в анализе, но из-за этого ее необходимость не становится
меньшей.
Третья фаза опять-таки похожа на первую. Ее точное словесное выражение известно из сообщения пациенток. Человеком, который наносит побои, никогда не бывает отец, он либо остается неопределенным, как в первой фазе, либо типичным образом катектируется заменой отца (учителем). Собственная персона фантазирующего ребенка в фантазии о побоях больше не появляется. На мои настойчивые расспросы пациенты говорят только одно: «Вероятно, я просто смотрю». Теперь вместо одного избиваемого ребенка в большинстве случаев имеется много детей. Чаше всего теми, кого (в фантазиях девочек) избивают, являются мальчики, но лично им не знакомые. Изначально простая и однообразная ситуация избиения может подвергнуться самым разнообразным изменениям и приукрашиваниям, а само избиение — заменяться наказаниями и унижениями иного рода. Однако главная особенность, отличающая даже самые простые фантазии этой фазы от фантазий первой и устанавливающая связь со средней фазой, заключается в следующем: фантазия теперь является носителем сильного, однозначно сексуального возбуждения и как таковая содействует онанистическому удовлетворению. Но именно это и представляет собой загадку: каким образом теперь уже садистская фантазия о том, что бьют посторонних и незнакомых мальчиков, отныне становится вотчиной либидинозных стремлений маленькой девочки?
Мы также не скрываем от себя, что взаимосвязь и последовательность трех фаз фантазии о побоях, равно как и все другие ее особенности, до сих пор оставались совершенно неясными.
237
[V
Если провести анализ через те ранние времена, к которым восходит фантазия о побоях и к которым относятся связанные с нею воспоминания, то ребенок предстает перед нами охваченный возбуждениями своего родительского комплекса.
Маленькая девочка нежно фиксирована на отце, который, вероятно, сделал все для того, чтобы завоевать ее любовь, и при этом породил установку ненависти и соперничества по отношению к матери, которая сохраняется наряду с потоком нежных чувств и которой может быть уготовано с годами все сильнее и все отчетливее осознаваться или дать толчок чрезмерной реактивной любовной привязанности к ней. Однако фантазия о побоях не связывается с отношением к матери. В детской есть и другие дети, совсем немногим старше или младше, которых не желают терпеть по самым разным причинам, но прежде всего потому, что с ними нужно делиться любовью родителей, и которых поэтому отталкивают от себя со всей необузданной энергией, присущей эмоциональной жизни этих лет. Если это младший братик или сестричка (как в трех из четырех моих случаев), то, помимо того, что его ненавидят, к нему еще и с презрением относятся, и все же приходится наблюдать, как он притягивает к себе ту долю нежности, которую всегда готовы проявить к малышу ослепленные родители. Вскоре ребенок понимает, что побои, даже если они не причиняют особой боли, означают отказ в любви и унижение. Так ребенок, который считал себя надежно восседавшим на троне в непоколебимой любви своих родителей, одним-единственным ударом ниспровергался с небес своего воображаемого всемогущества. Таким образом, предсташтение о том, что отец бьет этого ненавистного ребенка, вызывает приятные чувства совершенно независимо от того, видели ли, что именно его бьют. Оно означает: «Отец не любит этого другого ребенка, он любит только меня».
Таково, стало быть, содержание и значение фантазии о побоях в ее первой фазе. Фантазия, несомненно, удовлетворяет ревность ребенка и зависит от его любовной жизни, но она также во многом поддерживается его эгоистическими интересами. Поэтому остается сомнительным, можно ли ее охарактеризовать как чисто «сексуальную»; мы не отважимся назвать ее и «садистской». Ведь известно, что ближе к истокам все признаки, на которых мы привыкли основывать свои различения, обычно становятся расплывчатыми. Стало быть, это похоже на предсказание Банко трех ведьм: она ни
238
явно сексуальная, ни даже садистская, но представляет собой материал, из которого позднее должно возникнуть то и другое1. Ноу нас нет никаких оснований предполагать, что уже эта первая фаза фантазии служит возбуждению, которое научается создавать себе отвод в онанистическом акте при использовании гениталий.
В этом преждевременном выборе объекта инцестуозной любви сексуальная жизнь ребенка достигает ступени генитальной организации. В отношении мальчика доказать это легче, но и в случае девочки в этом не приходится сомневаться. Либидинозное стремление ребенка находится во власти чего-то сродни предчувствию более поздних окончательных и нормальных сексуальных целей; можно было бы удивиться, откуда оно берется, но мы вправе принять это как доказательство того, что гениталии уже начали играть свою роль в процессе возбуждения. У мальчика всегда присутствует желание иметь вместе с матерью ребенка, желание получить ребенка от отца является постоянным удевочки, причем при полной неспособности выяснитьдлясебято, каким путем можно прийти к исполнению этого желания. То, что гениталии имеют какое-то отношение к этому, по-видимому, для ребенка является несомненным, хотя в своих размышлениях он может искать суть предполагаемой между родителями интимности в отношениях иного рода, например, в том, что они вместе спят, в совместном мочеиспускании и тому подобном, и такое содержание легче осмыслить в словесных представлениях, чем то смутное и неясное, которое связано с гениталиями.
Но приходит время, когда эти ранние цветы гибнут от стужи; ни одна из этих инцестуозных влюбленностей не может избежать злой судьбы вытеснения. Они подвергаются ему либо при внешних доказуемых поводах, которые вызывают разочарование, при нежданных обидах, при нежеланном рождении нового брата или сестры, воспринимающемся как неверность, и т. д. либо без подобных поводов, изнутри, возможно, лишь из-за отсутствия слишком долго ожидавшегося осуществления. Очевидно, что эти поводы не являются действительными причинами и что этим любовным отношениям
[«Макбет», акт I, 3-я сиена: Lesser than Macbeth, and greater. Not so happy, yet much happier. Though sha get kings, though thou be none.
Ты ниже, чем Макбет, но выше. Несчастливей ты, зато счастливей. Ты не король, но королей родишь.
(Перевод Ю. Корнеева.)]
239
суждено когда-то погибнуть, но мы не можем сказать, отчего. Вероятнее всего, они исчезают, потому что проходит их время, потому что дети вступают в новую фазу развития, в которой они вынуждены повторить вытеснение инцестуозного выбора объекта из истории человечества, подобно тому, как до этого им пришлось такой выбор осуществить. (См. судьбу в мифе об Эдипе.) То, что присутствует бессознательно как психический результат инцестуозных любовных побуждений, уже не перенимается сознанием новой фазы, а то из них, что уже стало осознанным, снова оттшживается. Одновременно с этим процессом вытеснения появляется сознание вины; оно тоже неизвестного происхождения, но, вне всяких сомнений, присоединяется к тем инцестуозным желаниям и оправдывается их продолжающимся существованием в бессознательном'.
Фантазия периода инцестуозной любви гласила: «Он (отец) любит только меня, а не другого ребенка, ведь он его бьет». Сознание вины не может найти более сурового наказания, чем инверсия этого триумфа: «Нет, он тебя не любит, ведь он тебя бьет». Таким образом, фантазия второй фазы, то есть фантазия о том, что отец избивает самого ребенка, становится непосредственным выражением сознания вины, основанием которого теперь служит любовь к отцу. Следовательно, она стала мазохистской; насколько я знаю, так всегда и бывает, всякий раз сознание вины является тем моментом, который превращает садизм в мазохизм. Но, разумеется, этим содержание мазохизма не исчерпывается. Одно сознание вины не может занять все поле; свою лепту должно внести и любовное побуждение. Вспомним о том, что речь идет о детях, у которых в силу конституциональных причин сумел выдвинуться — преждевременно и изолированно — садистский компонент. Нам нет нужды отказываться от этой точки зрения. Именно у этих детей возврат к доге -нитальной, анально-садистской организации сексуальной жизни особенно легок. Когда едва достигнутая генитальная организация затрагивается вытеснением, следствием этого является то, что любое психическое представительство инцестуозной любви становится или остается бессознательным, но к этому добавляется еще одно следствие: сама генитальная организация подвергается регрессивному понижению. «Отец любит меня» понималось в генитальном значении; в результате регрессии это превращается в: «Отец бьет меня (я избиваюсь отцом)». Это избиение представляет собой со1 [Дополнение, сделанное в 1924 году:] См. продолжение в работе «Крушение эдипова комплекса» (974d).
240
единение сознания вины и эротики; это не только наказание за предосудительное генитальное отношение, но и регрессивная его замена, и из этого последнего источника оно получает либидинозное возбуждение, которое отныне привязывается к нему и находит отвод в онанистических актах. В этом-то и состоит сущность мазохизма. Фантазия второй фазы —о том, отец избивает самого ребенка, как правило, остается бессознательной, вероятно, вследствие интенсивности вытеснения. Я не могу сказать, почему все же в одном из моих шести случаев (у мужчины) она вспоминалась осознанно. У этого ныне взрослого мужчина сохранилось ясное воспоминание о том, как он представлял себе, что его избивает мать, и использовал это представление в онанистических целях; однако вскоре он стал заменять собственную мать матерями школьных товарищей или другими женщинами, в чем-то похожими на нее. Нельзя забывать, что при превращении инцестуозной фантазии мальчика в соответствующую мазохистскую происходит большая инверсия, чем в случае девочки, а именно замена активности пассивностью, и это большее искажение может защитить фантазию от вытеснения в бессознательное. Таким образом, сознанию вины вместо вытеснения было бы достаточно и регрессии; в случаях женщин сознание вины, возможно, само по себе более требовательное, было бы смягчено только в результате взаимодействия того и другого.
У двух из четырех моих пациенток над мазохистской фантазией о побоях сформировалась искусная, очень важная для жизни этих женщин надстройка в виде дневных грез, которой выпала функция делать возможным чувство удовлетворенного возбуждения также и при отказе от онанистического акта. В одном из этих случаев содержание (быть избиваемой отцом) сумело отважиться снова проникнуть в сознание, когда собственное «я» стало неузнаваемым благодаря небольшой маскировке. Герой этих историй регулярно избив&чся отцом, а вдальнейшем его только наказывали, унижати и т. д.
Но я повторю: как правило, фантазия остается бессознательной и может быть реконструирована только в анализе. Это, возможно, позволяет признать правоту пациенток, которые вспоминают, что онанизм появился у них раньше, чем фантазия о побоях третьей фазы, которую мы сейчас и обсудим; последняя добавилась только позднее, возможно, под впечатлением от школьных сиен. Всякий раз, когда мы верили этим сведениям, мы были склонны предположить, что вначале онанизм находился во власти бессознательных фантазий, которые позднее заменились сознательными.
241
В качестве такой замены мы рассматриваем тогда известную фантазию о побоях третьей фазы, окончательную ее форму, когда фантазирующий ребенок выступает самое большее зрителем, а отец предстает в облике учителя или иного начальника. Фантазия, похожая теперь на фантазию первой фазы, казалось бы, снова обратилась в садистскую. Создается впечатление, что во фразе «Отец бьет другого ребенка, он любит только меня» акцент смещается на первую часть, после того как вторая подверглась вытеснению. Но эта фантазия является садистской только по форме, удовлетворение же, которое из нее получают, носит мазохистский характер; ее значение заключается в том, что она перенесла на себя либидинозный катексис вытесненной части, а вместе с ним также и сознание вины, присоединившееся к содержанию. Все многочисленные неопределенные дети, которых избивает учитель, все же являются лишь заменами собственной персоны.
Здесь также впервые проявляется нечто вроде константности полаулиц, которые служат фантазии. Избиваемыми детьми в фантазиях как мальчиков, так девочек почти всегда являются мальчики. Эта особенность, естественно, не объясняется возможным соперничеством полов, ибо тогда в фантазиях мальчиков скорее должны были бы избивать девочек; она также не имеет никакого отношения к полу ненавистного ребенка первой фазы, а указывает на один осложняющий процесс у девочек. Отказываясь от инцесту-озной любви к отцу, понимаемой генитально, они очень легко порывают со своей женской ролью, оживляют свой «комплекс мужественности» (ван Офюйзен [1917]) и отныне хотят быть только мальчиками. Поэтому также и мальчики для битья, которые их представляют, — это мальчишки. В обоих случаях дневных грез — один из них поднялся чуть ли не до уровня поэзии — героями всегда были только молодые мужчины; более того, в этих творениях женщины вообще не присутствовали'и лишь по прошествии многихлет были допущены на второстепенные роли.
V
Надеюсь, что я достаточно подробно представил результаты своих аналитических исследований, и прошу еще только учесть, что не раз упоминавшимися шестью случаями мой материал не исчерпывается; как и другие аналитики, я располагаю гораздо большим числом менее хорошо изученных случаев. Эти наблюдения могут быть использованы в нескольких направлениях: для объяснения
242
происхождения перверсий в целом и мазохизма в частности и для оценки роли, которую в динамике невроза играют половые различия.
Наиболее бросающийся в глаза результат такого обсуждения касается происхождения перверсий. Хотя в точке зрения, которая выдвигает на передний план конституциональное усиление или преждевременное развитие некоего сексуального компонента ничего не меняется, этим еще не все сказано. Перверсия уже не стоит изолированно в сексуальной жизни ребенка, а включается во взаимосвязь известных нам типичных — если не сказать нормальных — процессов развития. Она связывается с инцестуозной объектной любовью ребенка, с его эдиповым комплексом, сначала выступает вперед на почве этого комплекса, а после того как тот рушится, зачастую представляет собой единственное, что от него остается, становится наследницей его либидинозного заряда и обременяет человека связанным с ним чувством вины. В конечном счете аномальная сексуальная конституция проявила свою силу в том, что потеснила эдипов комплекс в особом направлении и заставила его сохранить после себя необычное остаточное явление.
Как известно, детская перверсия может стать фундаментом для образования такой же по смыслу, сохраняющейся всю жизнь перверсии, которая истощает всю сексуапьную жизнь человека, или она может прекратиться и сохраняться на заднем плане нормального сексуального развития, которое она в таком случае все же всегда лишает известной суммы энергии. Первый случай был уже известен в доаналитические времена, но пропасть между ними почти целиком заполняется благодаря аналитическому исследованию таких сформированных перверсий. Дело в том, что у этих извращенных людей довольно часто мы обнаруживаем, что и они, обычно в пубертатный период, предпринимали попытку начать нормальную сексуальную жизнь. Но она была недостаточно энергичной, и человек отказывался от нее, столкнувшись с первыми же препятствиями, в которых никогда нет недостатка, и после этого окончательно возвращался к инфантильной фиксации.
Разумеется, было бы важно узнать, можно ли утверждать, что инфантильные перверсии в общем и целом возникают из эдипова комплекса. Этого нельзя решить без дальнейших исследований, но и невозможным такое не кажется. Если вспомнить анамнезы, которые были получены из перверсий взрослых, то мы все же заметим, что решающее впечатление, «первое переживание» у всех этих извращенных людей, фетишистов и т. п. почти никогда не относится
243
ко времени раньше шестого года. Однако в этот период эдипов комплекс уже перестал господствовать; вполне возможно, что всплывшее в памяти переживание, действующее столь загадочным образом, предстааняло собой его наследие. Отношения между ним и ныне вытесненным комплексом оставались неясными, пока анализ не пролил свет на период, предшествующий первому «патогенному» впечатлению. Рассудите теперь, сколь мало ценности имеет, к примеру, утверждение о врожденной гомосексуальности, опирающееся на сообщение о том, что пациент уже с восьми или шести лет испытывал симпатиюлишьклицамтогоже пола.
Но если выведение перверсий из эдипова комплекса в целом осуществимо, то тогда наша оценка их получает новое подтверждение. Ведь мы полагаем, что эдипов комплекс представляет собой истинное ядро неврозов1, инфантильная сексуальность, которая достигает в нем своей высшей точки, является фактическим условием невроза, а то, что остается от него в бессознательном, представляет собой предрасположение к последующему невротическому заболеванию взрослого человека. В таком случае фантазия о побоях и прочие извращенные фиксации были бы лишь осадками эдипова комплекса, своего рода рубцами, которые остались после завершившегося процесса, подобно тому, как такому нарциссическому рубцу соответствует пресловутая «неполноценность». В этом отношении я должен полностью согласиться с точкой зрения Марциновски, который недавно представил ее удачным образом («Эротические источники чувства неполноценности», 1918). Как известно, эта мания самоуничижения невротиков является лишь парциальной и полностью уживается с переоценкой себя, имеющей другие источники. О происхождении самого эдипова комплекса и о выпавшей человеку (вероятно, единственному среди всехживотных) судьбе дважды начинать сексуальную жизнь (сначала, как и все другие создания, в раннем детстве, а затем снова, после долгого перерыва, в пубертатный период), обо всем том, что связано с его «архаическим наследием», я уже говорил в другом месте и не собираюсь здесь на этом детально останавливаться2.
В понимание происхождения мазохизма обсуждение наших фантазий о побоях вносит лишь скудный вклад. Прежде всего, по-видимому, подтверждается, что мазохизм не является выражением
1 [См. ниже, с. 254.]
2 [Незадолго до этого Фрейд подробно обсуждал эти вопросы в своих «Лекциях по введению в психоанализ» (1916—1917). особенно в 21-й и в 23-й лекциях.]
244
первичного влечения, а возникает вследствие обращения садизма против собственной персоны, то есть в результате регрессии от объекта к Я (Ср. «Влечения и их судьбы» [1915е])'. Наличие влечений с пассивной целью, особенно у женщины, следует признать с самого начала, но пассивностью мазохизм не исчерпывается; к нему относится еще и характер неудовольствия, который столь необычен при удовлетворении влечения. Превращение садизма в мазохизм, по-видимому, происходит под влиянием сознания вины, участвующего в акте вытеснения. Таким образом, вытеснение выражается здесь в троякого рода воздействиях; оно делает бессознательными результаты генитальной организации, вынуждает саму ее к регрессии на более раннюю анально-садистскую ступень и превращает ее садизм в пассивный, в известном смысле опять-таки нарциссичес-кий, мазохизм. Второй из этих трех результатов становится возможным из-за предполагаемой в этих случаях слабости генитальной организации; третий оказывается неизбежным из-за того, что сознание вины проявляет в отношении садизма такое же неодобрение, как и в отношении генитально понимаемого инцестуозного выбора объекта. Откуда берется само сознание вины, проведенные нами анализы опять-таки ничего не говорят. По-видимому, его приносит с собой новая фаза, в которую вступает ребенок, и если с тех пор оно остается, то соответствует такому же рубцеванию, каким является чувство неполноценности. Согласно нашей до сих пор еще не совсем четкой ориентировке в структуре Я, мы отнесли бы его к той инстанции, которая в качестве критически настроенной совести противостоит остальному Я, порождает в сновидении функциональный феномен Зильберера и отделяется отЯ при бреде наблюдения2. [Ср. Siberer (1910).]
Попутно мы хотим также заметить, что анализ рассматриваемой здесь детской перверсии помогает также решить одну давнюю загадку, которая, правда, всегда больше мучила тех, кто находится вне анализа, а не самих аналитиков. Но еще недавно сам Э. Блейлер [1913] признал необычным и необъяснимым фактом, что онанизм становитсядля невротиков средоточием их сознания вины. Мы с давних пор предполагали, что это сознание вины подразумевает онанизм в раннем детстве, а не в пубертате и что большей частью его
1 [В работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g, Studienausgabe, т. 3, с. 263) Фрейд высказывает предположение, что, возможно, все же имеется первичный мазохизм.]
2 [См. раздел 111 работы Фрейда, посвяшенной нариизму (1914с; т. 3, с. 62—68). Эта инстанция впоследствии описывается как Сверх-Я.]
245
следует соотносить не с онанистическим актом, а с лежащей в его основе, хотя и бессознательной, фантазией, происходящей, стало быть, из эдипова комплекса1.
Я уже отмечал [с. 241-242], какое значение приобретает третья, внешне садистская фаза фантазии о побоях в качестве носителя возбуждения, побуждающего к онанизму, и к какой деятельности фантазии, отчасти продолжающей ее в том же направлении, отчасти компенсаторно ее устраняющей, она обычно подталкивает. И все же вторая, бессознательная и мазохистская, фаза, фантазия об избиении отцом самого ребенка, несравненно важнее. Не только потому, что она продолжает действовать через посредство фантазии, ее замещающей; можно также доказать воздействия на характер, которые непосредственно выводятся из ее бессознательной формулировки. У людей, вынашивающихтакую фантазию, развивается особая чувствительность и возбудимость в отношении лиц, которых они могут включить в свой отцовский ряд; они легко на них обижаются и, к своему огорчению и во вред себе, таким образом осуществляют воображаемую ситуацию, в которой их избивает отец. Я бы не удивился, если бы когда-нибудь удалось доказать, что эта же фантазия лежит в основе паранойяльной мании сутяжничества.
VI
Описание инфантильных фантазий о побоях оказалось бы совершенно запутанным, если бы за некоторыми исключениями я не ограничил его ситуацией у лиц женского пола. Я вкратце повторю результаты. Фантазия о побоях у маленькой девочки проходит три фазы, из которых первая и последняя вспоминаются сознательно, а средняя остается бессознательной. Обе сознательные стадии, по-видимому, являются садистскими, средняя же, бессознательная, несомненно, носит мазохистский характер; ее содержание — отец избивает девочку, она имеет либидинозный заряд и с нею связано чувство вины. В первых двух фантазиях ребенок, которого бьют, — всегда кто-то другой, в средней фазе — только собственная персона; в третьей, сознательной, фазе избиваемые дети — в подавляющем большинстве мальчики. Тот, кто бьет, — в самом начале отец, по1 |См., например, обсуждение в истории болезни «Крысина» (I9O
зднее — заместитель из отцовского ряда. Бессознательная фантазия средней фазы первоначально имела генитальное значение, она произошла из инцестуозного желания быть любимым отцом, подвергшегося вытеснению и регрессии. К этой внешне зыбкой взаимосвязи добавляется то, что между второй и третьей фазами девочки меняют свой пол, представляя себя в фантазии мальчиками.
В познании фантазий о побоях у мальчиков я продвинулся не так далеко, возможно, только из-за неблагосклонности материала. Разумеется, я ожидал обнаружить полную аналогию между ситуациями у мальчиков и у девочек, причем место отца в фантазии должна была бы занять мать. Похоже, что это ожидание подтвердилось, ибо содержанием соответствующей фантазии у мальчика является то, что его бьет мать (позднее — замещающий ее человек). Однако эта фантазия, в которой объектом оставалась собственная персона, отличалась от второй фазы у девочек тем, что она могла осознаваться. Но если бы нам поэтому захотелось скорее ее приравнять к третьей фазе у девочек, то осталось бы новое отличие: собственная персона мальчика не заменялась многими, неопределенными, чужими детьми и меньше всего — многочисленными девочками. Таким образом, ожидание полного соответствия оказалось несбывшимся.
Мой материал, относящийся к лицам мужского пола, охватывал лишь несколько случаев инфантильной фантазии о побоях без каких-либо грубых нарушений сексуальной деятельности, и наоборот, большое число мужчин, которых следовало бы охарактеризовать как настоящих мазохистов в смысле сексуальной перверсии. Это были те, кто либо получал сексуальное удовлетворение исключительно с помощью онанизма, сопровождавшегося мазохистскими фантазиями, либо те, кому удалось соединить мазохизм и гени-тальную деятельность таким образом, что при мазохистских действиях и при таких же условиях они достигали эрекции и эякуляции или оказывались способными к совершению нормального коитуса. К этому добавился более редкий случай, когда извращенная деятельность мазохиста расстраивалась нестерпимо сильными навязчивыми представлениями. Удовлетворенные извращенные люди редко имеют причину обращаться к анализу; однако в трех указанных группах мазохистов могут выявиться веские основания, которые приводят их к аналитику. Мазохистский онанист обнаруживает свое полное половое бессилие, когда в конце концов все же пытается совершить коитус с женщиной, а тот, кто до сих пор совершал коитус с помощью мазохистских представлений или действий, может сделать неожиданное открытие, что это удобное для него со247
четание терпит фиаско, поскольку гениталии больше не реагируют на мазохистский стимул. Мы привыкли обнадеживающе обещать выздоровление психическим импотентам, которые проходят у нас лечение, но и в этом прогнозе мы должны быть более сдержанными до тех пор, пока нам не известна динамика нарушения. Становится неприятным сюрпризом, когда в качестве причины «чисто психической» импотенции анализ разоблачает несомненную, возможно, давно укоренившуюся мазохистскую установку.
У этих мазохистов-мужчин выявляется одно обстоятельство, которое заставляет нас пока не прослеживать далее аналогию с условиями у женщины, а рассмотреть положение вещей самостоятельно. Оказывается, что в мазохистских фантазиях, а также в инсценировках, предназначенных для их реализации, они регулярно помещают себя в роль женщин и что их мазохизм, стало быть, совпадает с женской установкой, что легко доказать частными подробностями фантазий. Однако многие пациенты знают об этом и выражают это как достоверную субъективную данность. В таком положении дел ничего не меняется, когда игровое оформление мазохистских сцен предполагает фиктивное изображение невоспитанного мальчишки, пажа или ученика, который должен быть наказан. Однако как в фантазиях, так и в инсценировках лица, осуществляющие наказание, — всякий раз женщины. Это выглядит довольно запутанным; хотелось бы также знать, не основывается ли уже мазохизм инфантильной фантазии о побоях на такой женственной установке1.
Оставим поэтому в стороне труднообъяснимые условия мазохизма взрослых и обратимся к инфантильным фантазиям о побоях улиц мужского пола. Здесь анализ самого раннего периода детства опять-таки позволяет нам сделать одно поразительное открытие: сознательная или способная осознаваться фантазия, содержанием которой является избиение матерью, не первична. Она имеет предварительную стадию, которая обычно является бессознательной, а ее содержание таково: «Меня избивает отец». Стало быть, эта предварительная стадия действительно соответствует второй фазе фантазии девочки. Известная и сознательная фантазия: «Меня избивает мать» — занимает место третьей фазы у девочки, в которой, как уже отмечалось, избиваемыми объектами являются неизвестные мальчики. Я не смог обнаружить у мальчика предварительную стадию
1 [Дополнение, сделанное в 1924 году:] Этот вопрос далее рассматривается в работе «Экономическая проблема мазохизма» (1924с). , ^ ,,,.,.
248
садистского характера, сопоставимую с первой фазой у девочки, но я не хочу высказывать здесь окончательного отрицательного суждения, ибо усматриваю возможность существования более сложных
типов.
Быть избиваемым в мужской фантазии, какя ее кратко и, надеюсь, не допуская ложного толкования, назову, означает также желание быть любимым в генитальном смысле, низведенное в результате регрессии на другой уровень. Стало быть, бессознательная мужская фантазия первоначально гласила не: «Меня избивает отец», — как мы это прежде предварительно изобразили, а наоборот: «Менялюбит отец». Благодаря известному процессу она была преобразована в сознательную фантазию: «Меня избивает мать». Следовательно, фантазия о побоях мальчика с самого начала пассивна, она действительно происходит от женственной установки по отношению к отцу. Она, как и женская фантазия (фантазия девочки), тоже соответствует эдипову комплексу, разве что от ожидавшегося нами подобия между ними следует отказаться ради сходства иного рода: в обоих случаях фантазия о побоях выводится из инцесту-озной привязанности к отцу1.
Для большей наглядности я добавлю здесь другие черты сходства и различия между фантазиями о побоях у обоих полов. У девочки бессознательная мазохистская фантазия происходит от нормальной эдиповой установки, у мальчика — от перевернутой, в которой объектом любви оказывается отец. У девочки фантазия имеет предварительную ступень (первую фазу), на которой побои предстают в своем индифферентном значении и касаются возбуждающего ревность ненавистного человека; того и другого у мальчика нет, но именно это различие можно было бы устранить благодаря более удачному наблюдению. При переходе к замещающей сознательной фантазии [третьей фазы] девочка придерживается персоны отца и, стало быть, пола избивающего человека; но она меняет персону и пол того, кого бьют, так что в конце получается, что мужчина бьет детей мужского пола; мальчик, напротив, меняет персону и пол того, кто бьет, заменяя отца матерью, и оставляет собственную персону, так что в конце тот, кто бьет, и тот, кого бьют, оказываются разного пола. У девочек изначально мазохистская (пассивная) ситуация вследствие вытеснения превратилась в садистскую, сексуальный характер которой очень сглажен, у мальчика она остается мазохист1 [Фантазия о побоях играет также определенную роль в анализе «Волкова» (19186). (Ср. Studienausgabe, т. 8, с. 145 и 165.)]
249
ской и вследствие полового различия между тем, кто бьет, и тем, кого бьют, сохраняет больше сходства с первоначальной, гениталь-но истолковываемой фантазией. Благодаря вытеснению и переработке бессознательной фантазии мальчик избегает гомосексуальности; необычным в его более поздней сознательной фантазии является то, что она имеет своим содержанием женскую установку без гомосексуального выбора объекта. Девочка, напротив, благодаря такому же процессу избегает притязания на любовную жизнь вообще, воображает себя мужчиной, не становясь при этом по-мужски активной, и присутствует при акте, которым заменяется сексуальный, уже только как зритель.
Мы вправе предположить, что в результате вытеснения первоначальной бессознательной фантазии меняется не слишком многое. Все то, что для сознания оказывается вытесненным и замещенным, сохраняется и остается действенным в бессознательном. Иначе обстоит дело с эффектом регрессии на более раннюю ступень сексуальной организации. Про нее мы вправе сказать, что она изменяет также и отношения в бессознательном, и поэтому после вытеснения в бессознательном у обоих полов продолжает существовать пусть и не (пассивная) фантазия о любви отца, но все же мазохистская фантазия о его побоях. Имеются также и признаки того, что вытеснение достигает своего намерения далеко не полностью. Мальчик, который хотел избежать гомосексуального выбора объекта и не поменял свой пол, в своих сознательных фантазиях все же чувствует себя женщиной и наделяет бьющих женщин мужскими атрибутами и свойствами. Девочка, которая сама отказалась от своего пола и в целом произвела более основательную работу по вытеснению, тем не менее не оставляет отца, не допускает, чтобы ее саму избивали, и поскольку она сама стала мальчиком, делает так, чтобы в основном били мальчиков.
Я знаю, что описанные здесь различия в поведении фантазии о побоях у обоих полов объяснены недостаточно, но откажусь от попытки распутать эти сложности, проследив их зависимость от других моментов, поскольку сам материал наблюдения не считаю исчерпывающим. Но тот материал, что имеется, я хотел бы использовать для проверки двух теорий, которые, противостоя друг другу, трактуют связь вытеснения с половым характером и, каждая по-своему, изображают ее какоченьтесную. Заранее скажу, что обе теории я всегда считал ошибочными и вводящими в заблуждение.
250
Первая из этих теория анонимна; много лет назад она была изложена мне одним коллегой, с которым я в то время дружил1. Ее необычайная простота действует столь подкупаюше, что приходится лишь с удивлением вопрошать, почему в настоящее время в литературе имеются лишь отдельные на нее ссылки. Она опирается на бисексуальную конституцию человеческих индивидов и утверждает, что у каждого из них мотивом вытеснения является борьба между половыми характерами. Пол, выраженный сильнее, преобладающий у человека, вытеснил в бессознательное душевное представительство побежденного пола. Стало быть, ядром бессознательного, вытесненным, у каждого человека являются присутствующие у него качества противоположного пола. Это может иметь конкретный смысл только втом случае, если считать, что пол человека определяется развитием его гениталий, ибо иначе будет неясно, какой пол человека более сильный, и мы подвергаемся риску само то, что должно служить нам отправной точкой исследования, вновь выводить из его результатов. Говоря вкратце, у мужчины бессознательное вытесненное можно свести к женским импульсам влечения; у женщины дело обстоит с точностью до наоборот.
Вторая теория по своему происхождению более новая2; она согласуется с первой в том, что в качестве решающего фактора вытеснения опять-таки изображает борьбу между двумя полами. Во остальном она, должно быть, противоположна первой; она и опирается не на биологические, а на социологические аргументы. Эта сформулированная А. Адлером [1910] теория «мужского протеста» имеет содержанием то, что каждый индивид не желает оставаться на неполноценной «женской линии» [развития] и старается оказаться на единственно удовлетворительной мужской линии. Этим мужским протестом Адлер в общем и целом объясняет формирование характера и неврозов. К сожалению, оба этих процесса, которые все же, разумеется, должны быть разведены, разделяются Адлером настолько нестрого, а самому факту вытеснения уделяется так мало внимания, что, попытавшись применить учение о мужском протесте к вытеснению, мы рискуем запутаться. Я думаю, что эта попытка привела бы к тому, что мужской протест, желание отойти от женской линии, во всех случаях оказался бы мотивом вытеснения. Та' [Речь идет о Вильгельме Флиссе.]
2 [Разработанная Адлером теория вытеснения вкратце обсуждается в истории болезни «Волкова» (Srudienausgabe, т. 8, с. 221—222). См. также ссылку на «мужской протест» в анализе Шребера, выше, с. 168 и прим., а также обсуждение в работе «Невроз дьявола в семнадцатом веке», ниже, с. 306—307.]
251
ким образом, вытесняющее всегда было бы мужским импульсом влечения, а вытесненное — женским. Но тогда и симптом был бы результатом женского импульса, ибо, на наш взгляд, главное свойство симптома заключается втом, что он представляет собой замену вытесненного, сумевшую себя утвердить вопреки вытеснению.
Проверим теперь обе теории, обшим моментом которыхявля-ется, так сказать, сексуализация процесса вытеснения, на примере исследованной нами здесь фантазии о побоях. Первоначальная фантазия: «Меня избивает отец» — у мальчика соответствует женской установке, является, стало быть, выражением его противоположных в половом отношении задатков. Если она подвергается вытеснению, то тогда первая теория, выставившая правилом, что противоположное в половом отношении совпадаете вытесненным, оказывается, по-видимому, верной. Однако с нашими ожиданиями мшю согласуется то, что сознательная фантазия, выявляющаяся после произошедшего вытеснения, опять-таки обнаруживает женственную установку, только на этот в отношении матери. Но мы не хотим предаваться сомнению там, где так близко маячит решение. Первоначальная фантазия девочки: «Меня бьет (то есть любит) отец» — все-таки как женская установка, несомненно, соответствует преобладающему у нее явному полу; стало быть, согласно теории, она должна была избежать вытеснения, ей не требовалось стать бессознательной. На самом деле это не так, и она заменяется сознательной фантазией, отрицающей явные половые особенности. Таким образом, эта теория оказывается непригодной для понимания фантазий о побоях и ими опровергается. Можно было бы возразить, что эти фантазии о побоях возникают именно у женственных мальчиков и мужеподобных девочек и что именно им уготована эта судьба, или что ответственность за возникновение пассивной фантазии у мальчика и за вытеснение таковой у девочки следует возложить на черты женственности у мальчика и мужественности у девочки. Вероятно, мы согласились бы с этим мнением, однако утверждаемая связь между явным половым характером и отбором того, что предназначено для вытеснения, оказалась бы из-за этого не менее голословной. В сущности, мы видим лишь то, что у индивидов мужского и женского пола имеются как мужские, так и женские импульсы влечения, которые в равной степени могут стать бессознательными вследствие вытеснения.
Намного лучше в отношении фантазий о побоях, похоже, выдерживает проверку теория мужского протеста. У мальчика, как и у девочки, фантазия о побоях соответствует женской установке,
252
то есть пребыванию на женской линии, и оба пола торопятся с помощью вытеснения этой фантазии избавиться от такой установки. Но, по-видимому, мужской протест достигает полного успеха только у девочки; здесь получается прямо-таки идеальный пример действия мужского протеста. У мальчика результат не совсем удовлетворителен, мальчик не покидает женскую линию, в своей сознательной мазохистской фантазии он, несомненно, не находится «наверху». Стало быть, если в этой фантазии мы обнаружим симптом, возникший из-за неудавшегося мужского протеста, то это будет соответствовать теоретическим ожиданиям. Правда, нам мешает то обстоятельство, что фантазия девочки, произошедшая из вытеснения, также имеет значение и смысл симптома. Здесь, где мужской протест полностью осуществил свои намерения, условие для симптомообразования должно было бы исчезнуть.
Прежде чем, имея в виду эту трудность, предположить, что весь подход к проблемам неврозов и перверсий с позиции мужского протеста непригоден и неплодотворен при его применении к ним, мы перенесем свой взгляд с пассивных фантазий о побоях на другие проявления влечений в детской сексуальной жизни, которые точно также подлежат вытеснению. Ведь никто не может усомниться в том, что имеются также желания и фантазии, которые с самого начала придерживаются мужской линии и являются выражением мужских побуждений, например, садистские импульсы или проистекающее из нормального эдипова комплекса влечение мальчика к своей матери. Точно так же не вызывает сомнений и то, что они тоже подвергнутся вытеснению; если мужской протест хорошо объясняет вытеснение пассивных, а в дальнейшем и мазохистских фантазий, то именно поэтому он полностью непригоден для объяснения противоположного случая активных фантазий. Это означает: учение о мужском протесте вообще несовместимо с фактом вытеснения. Лишьтот, кто готов отбросить все психологические завоевания, которые были достигнуты начиная с первого катартического лечения, проведенного Брейером1, и благодаря ему, может ожидать, что принцип мужского протеста будет иметь значение при объяснении неврозов и перверсий.
Психоаналитическая теория, опирающаяся на наблюдение, твердо придерживается того, что мотивы вытеснения не могут сек-суализироваться. Ядро душевного бессознательного образует арха1 [Имеется в виду случай «Анны О.», который был опубликован в «Этюдах об истерии» (Breuer, Freud, 1895).]
253
ическое наследие человека, и процессу вытеснения достается лишь то, что всякий раз должно быть отвергнуто при движении к более поздним фазам развития как непригодное, как несовместимое с новым и вредное для него. Водной группе влечений этот отбор удается лучше, чем в другой. Последние, сексуальные, влечения в силу особых обстоятельств, которые уже не раз были показаны', способны расстроить замысел вытеснения и добиться того, чтобы их представляли замещаюшие образования, приводящие к нарушениям. Поэтому подлежащая вытеснению инфантильная сексуальность является главной движущей силой симптомообразования, а существенная часть ее содержания, эдипов комплекс, представляет собой ядерный комплекс невроза2. Я надеюсь, что в данном сообщении пробудил ожидание того, что также и сексуальные отклонения детского, равно как и зрелого возраста ответвляются от этого комплекса3.
1 [Ср., например, работу Фрейда «Положения о двух принципах психического события» (19110-1
2 [Ср. последнюю часть длинного примечания к описанию случая «Крыси-на», выше, с. 74, и там же комментарий редактора.]
! [Некоторые дальнейшие замечания по поводу первой фазы фантазии о побоях содержатся в более поздней работе Фрейда, посвященной анатомическому половому различию (1925/, Studienausgabe. т. 5, с. 262—263).]
254
О психогенезе одного случая женской гомосексуальности
(1920)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1920 Int. Z. arzt. Psychoana., т. 6 (1), 1-24.
1922 S. К. S. N., т. 5, 159-194.
1924 G. S., т. 5, 312-343.
1926 Psychoanayse der Neurosen, 87—124.
1931 Sexuatheorie und Traumehre, 155—188.
1947 G. W., т. 12, 271-302.
Как мы узнаем от Эрнеста Джонса (1962А, т. 2, с. 331), данная работа была завершена в январе 1920 года и опубликована в марте. После перерыва, продлившегося почти 20 лет, Фрейд представляет здесь очень детальную, хотя и не законченную историю болезни одной пациентки. Но если в анализе «Доры» (1905e [1901]), равно как и в «Этюдах об истерии» (1895ог), речь шла исключительно об истерии, то теперь Фрейд начал более детально исследовать проблему женской сексуальности в целом. В конечном счете результатом его исследований стали работы о последствиях анатомического различия полов (1925/), о женской сексуальности (19316) и 23-я лекция его «Нового цикла» (1933а). Кроме того, данная работа содержит формулировки нескольких более поздних представлений Фрейда о гомосексуальности в целом, а также ряд интересных замечаний, касающихся технических вопросов.
256
I
Женский гомосексуализм, несомненно, встречающийся не менее часто чем мужской, однако поднимающий гораздо меньше шума, чем тот, проигнорирован не только уголовным законом, но и остался в стороне от психоаналитического исследования. Поэтому сообщение об отдельном, не слишком ярком случае, в котором стало возможным почти без пропусков и с полной уверенностью установить психическую историю его возникновения, вправе в известной мере претендовать на внимание. Если события и выводы, полученные из этого случая, излагаются в самых общих чертах, а все характерные подробности, на которых зиждется толкование, утаиваются, то это ограничение легко объясняется врачебным тактом, требуемым свежим случаем.
Восемнадцатилетняя красивая и умная девушка из семьи с высоким социальным положением вызвала недовольство и озабоченность своих родителей нежностью, с которой она преследует примерно на десять лет старшую даму «из светского общества». Родители утверждают, что эта дама, несмотря на свое знатное имя, самая настоящая кокотка. О ней известно, что она живет у замужней подруги, с которой поддерживает интимные отношения, и в то же время находится в свободной любовной связи со многими мужчинами. Девушка не оспаривает эти пересуды, но это не мешает ей с почтением относиться к даме, хотя она отнюдь не лишена понимания смысла чистого и приличного. Никакие запреты и никакой контроль не удерживают ее от того, чтобы воспользоваться любой редкой возможностью побыть наедине с воанобленной, разузнать о всех ее жизненных привычках, часами поджидать ее возле ворот ее дома или на трамвайных остановках, посылать ей цветы и т. п. Очевидно, что этот интерес поглотил все остальные интересы девушки. Она не беспокоится о своем дальнейшем образовании, не придает никакого значения отношениям в светском обществе и девичьим развлечениям и продолжает общаться только с несколькими подругами, которые могут служить ей доверенными или помощницами. Как далеко зашли отношения между ее дочерью и той сомнительной
9 I |авязчивость и паранойя
257
дамой, перешли ли они за рамки нежного увлечения, — родители не знают. Они никогда не замечали у девушки интереса к молодым людям и удовольствия от их ухаживаний; более того, они отдают себе отчет в том, что эта нынешняя симпатия к женщине лишь в более резкой форме продолжает то, что последние годы проявлялось по отношению к другим лицам женского пола и что вызвало подозрения, а также строгость отца.
Два особенности ее поведения девушки, внешне противоречащие друг другу, больше всего обижали родителей. То, что она, ничуть не смущаясь, публично показывалась на оживленных улицах с сомнительной возлюбленной, то есть нисколько не считалась со своей собственной репутаций, и что она не гнушалась никаким обманом, никакими предлогами и никакой ложью, чтобы делать возможными и скрывать встречи с нею. То есть слишком большая откровенность в одном случае и полнейшее притворство — в другом. Однажды случилось то, что и должно было произойти при таких обстоятельствах: отец встретил на улице свою дочь в сопровождении той ставшей ему известной дамы. С гневным взглядом, который не предвещал ничего хорошего, он прошел мимо них. Сразу после этого девушка кинулась бежать со всех ног и бросилась со стены в канаву возле проходившей рядом городской железной дороги. За эту, несомненно, всерьез замышленную попытку самоубийства она заплатила тем, что долгое время пролежала в больничной постели, но, к счастью, она отделалась незначительными повреждениями. После своего выздоровления она обнаружила, что для ее желаний ситуация стала более благоприятной, чем раньше. Родители больше не решались противиться ей столь же решительно, а дама, которая до тех пор вела себя в ответ на ее ухаживания чопорно и неприступно, была тронута таким недвусмысленным доказательством серьезной страсти и начала обходиться с нею любезней.
Примерно через полгода после этого несчастного случая родители обратились к врачу, поставив перед ним задачу вернуть свою дочь к норме. Попытка самоубийства девушки им показала, что принудительные средства домашней дисциплины не способны справиться с имеющимся расстройством. Однако имеет смысл рассмотреть здесь позицию отца и позицию матери по отдельности. Отец был серьезным, респектабельным человеком, в сущности очень нежным, но из-за своей строгости несколько отдаленным от детей. В; своем поведении по отношению к единственной дочери он действовал прежде всего с оглядкой на свою жену, ее мать. Впервые узнав о гомосексуальных наклонностях дочери, он вскипел яростью и
258
хотел подавить их угрозами; в то время он колебался между разными, но одинаково неприятными альтернативами: считать ее развратным, дегенерировавшим или душевнобольным существом. Также и после несчастного случая он не достиг пика того высокомерного пессимизма, который один из наших коллег-врачей в чем-то похожей ситуации в его семье выразил фразой: «Это такая же беда, как и любая другая!» В гомосексуальности его дочери было нечто, что вызвало у него самую горькую обиду. Он был решительно настроен справиться с нею всеми возможными средствами; столь повсеместно распространенное в Вене пренебрежительное отношение к психоанализу не удержало его оттого, чтобы обратиться к нему за помощью. Если бы психоанализ потерпел неудачу, то в запасе у него имелось еще одно мощнейшее противоядие: скорое вступление в брак должно было пробудить у девушки природные инстинкты и заглушить ее неестественные наклонности.
Понять установку матери девушки было не так-то легко. Она была еще молодой женщиной, которая, очевидно, не хотела отказываться от притязаний нравиться другим своей красотой. Было ясно лишьто, что увлечение своей дочери она не воспринимала так трагически и отнюдь не возмущалась из-за этого так сильно, как отец. Долгое время онадаже пол ьзовалась доверием девушки в связи с ее влюбленностью в эту даму; казалось, что она выступала против нее, по существу, из-за открытости, с которой дочь обнародовала свои чувства перед всем миром, что ей могло навредить. Она сама многие годы была невротической, радовалась очень бережному отношению со стороны своего мужа, обращалась со своими детьми совершенно по-разному, была очень строгой с дочерью и необычайно ласковой со своими тремя мальчиками, младшему из которых, поздно родившемуся ребенку, в то время не было еще и трех лет. Узнать что-либо более определенное о ее характере было непросто, ибо по мотивам, которые удалось понять лишь позднее, пациентка, рассказывая о своей матери, всегда оставалась сдержанной, чего нельзя было сказать, когда речь шла об отце.
Врач, который должен был взяться за аналитическое лечение девушки, имел ряд причин чувствовать себя неуютно. Он не имел перед собой ситуацию, которая требует анализа и в которой он может проверить его эффективность. Как известно, в своей идеальной форме эта ситуация выглядит так, что кто-то, кто в остальном сам себе голова, страдает от внутреннего конфликта, с которым он самостоятельно не может покончить, что в таком случае он обращается к аналитику, жалуется ему на свои проблемы и просит
259
о помоши. И тогда врач работает рука об руку с одной частью личности, находящейся в болезненном разладе, против другого партнера конфликта. Другие ситуации, отличающиеся от этой, для анализа в той или иной степени неблагоприятны и к внутренним трудностям пациента добавляют новые. Ситуации, подобные ситуации застройщика, который по своему вкусу и потребностям заказывает у архитектора виллу, или ситуация благочестивого заказчика, который велит художнику написать картину, в углу которой затем изображают его самого, молящегося Богу, с условиями психоанализа не совместимы в принципе. Правда, едвали не каждый день случается так, что супруг обращается к врачу с информацией: «Моя жена — нервная, из-за этого она плохо ладит со мной; сделайте ее здоровой, чтобы мы снова могли жить в счастливом браке». Но довольно часто оказывается, что такой заказ невыполним, то есть врач не может достичь результата, ради которого обратился муж. Как только жена оказалась избавленной от своих невротических торможений, она добивается расторжения брака, сохранение которого было возможно только при условии ее невроза. Или родители просят сделать своего нервного и строптивого ребенка здоровым. Под здоровым ребенком они понимают такого, который не доставляет родителям никаких проблем, которым они могут только радоваться. Врачу может удаться помочь ребенку, но после выздоровления он еще решительнее идет своим путем, а родители оказываются теперь гораздо более недовольными, чем прежде. Словом, не может быть безразличным, приходит ли человек к аналитику по собственному желанию или потому, что его приводит к нему кто-то другой, хочет ли он сам измениться или этого хотят лишь его родственники, которые его любят или от которых следовало ожидать подобной любви.
В качестве других неблагоприятных моментов следовало расценить тот факт, что девушка не была больной — она не страдала по внутренним причинам, не жаловалась на свое состояние — и что поставленная задача заключалась не в решении невротического конфликта, а в переводе одного варианта генитальной сексуальной организации в другой. По моему опыту, добиться этого результата, устранить генитальную инверсию или гомосексуальность, далеко не просто. Напротив, я обнаружил, что его можно достичь только при особенно благоприятных обстоятельствах, и даже тогда успех состоял в сущности в том, что гомосексуально стесненному человеку удавалось освободить прегражденный доселе путь к противоположному полу, то есть полностью восстановить его бисексуальную
260
функцию. В таком случае зависело от него, хотел ли позволить себе сойти с пути, объявленного вне закона обществом, и в отдельных случаях именно так он и делал. Нужно сказать себе, что и нормать-ная сексуальность основывается на ограничении выбора объекта, а попытка полностью сформировавшегося гомосексуалиста превратить в гетеросексуального человека в целом не многим перспективнее, чем противоположная, разве что по веским практическим соображениям делать последнее никогда не пытались.
Успехи психоаналитической терапии влечении весьма разнообразных форм гомосексуальности по своему количеству действительно незначительны. Как правило, гомосексуашст не может отказаться от объекта своих желаний; его не удается убедить, что удовольствие, от которого он здесь отказывается, он вновь обретет, перейдя к другому объекту. Если он вообще решается налечение, то чаше всего к этому его подталкивают внешние мотивы, социальные отрицательные моменты и опасности, присущие его выбору объекта, но в борьбе с сексуальными устремлениями такие компоненты влечения к самосохранению оказываются слишком слабыми. В таком случае вскоре можно раскрыть его тайный план — благодаря явной неудаче подобной попытки успокоить себя, что он сделал все возможное для того, чтобы изменитьсвои особые наклонности, и поэтому он может теперь предаваться им со спокойной совестью. Если попытка излечиться продиктована заботой о любимых родителях и родственниках, то в этом случае дело обстоит несколько иначе. Тогда действительно имеются либидинозные стремления, способные вырабатывать энергию, противоположную гомосексуальному выбору объекта, но их силы редко бывает достаточно. Только там, где фиксация на гомосексуальном объекте еще не стала особенно сильной или там, где имеются значительные зачатки и остатки гетеросексуального выбора объекта, то есть при пока еще неустойчивой или при явно выраженной бисексуальной организации, прогноз психоаналитической терапии может быть более благоприятным.
По этим причинам я наотрез отказался обещать родителям, что их пожелание будет исполнено. Я только заявил, что готов тщательно изучить девушку в течение нескольких недель или месяцев, чтобы затем суметь высказать свое мнение о возможности повлиять на нее, продолжив анализ. Во множестве случаев анализ разбивается на две отдельные фазы; впервой врач старается получить необходимые знания о пациенте, знакомит его с условиями и постулатами анализа и представляет ему конструкцию возникновения его неду261
га, которая, по его мнению, является правомерной на основании полученного входе анализа материала. Во второй фазе пациент сам овладевает представленным ему материалом, работает над ним, вспо-минаетто якобы вытесненное у него, которое он может вспомнить, и старается повторить другое, так сказать, вновь его оживляя. При этом он может подтверждать, дополнять и поправлять высказывания врача. Только во время этой работы благодаря преодолению сопротивлений он претерпевает внутреннее изменение, которого хотят достичь, и приобретает убеждения, делающие его независимым от авторитета врача. В ходе аналитического лечения две эти фазы не всегда четко отделены друг от друга; это может произойти только тогда, когда сопротивление отвечает определенным условиям. Но если такое случается, то это можно сравнить с двумя соответствующими частями путешествия. Первая охватывает всю необходимую, сегодня столь сложную и трудно осуществимую подготовительную работу, пока, наконец, человек не покупает билет, не поднимается на перрон и не занимает свое место в вагоне. Теперь он имеет право и возможность отправиться в далекую страну, но это не значит, что после всех этих подготовительных работ он там оказался; собственно говоря, он ни на километр не приблизился к своей цели. Сюда же относится еще и то, что сама поездка проходит от одной станции до другой, и эта часть путешествия вполне сопоставима со второй фазой.
Анализ моей нынешней пациентки проходил по этой двухфазной схеме, но не продвинулся за начало второй фазы. Тем не менее особая констелляция сопротивления позволила получить полное подтверждение моих конструкций и в общем и целом в достаточной мере понять ход развития ее инверсии. Но прежде чем изложить результаты анализа, я должен остановиться на нескольких моментах, которые либо уже были'Затронуты мною самим, либо бросились в глаза читателю в качестве первых объектов, пробудивших его интерес. Частично я поставил прогноз в зависимость от того, насколько далеко зашла девушка в удовлетворении своей страсти. Сведения, полученные мною во время анатиза, в этом отношении казались благоприятными. Со всеми объектами своего увлечения она довольствовалась не более чем отдельными поцелуями и объятиями, ее генитальное целомудрие, если можно так выразиться, осталось неприкосновенным. Дама полусвета, пробудившая у нее самые свежие и самые сильные чувства, оставалась по отношению к ней неприступной, в качестве своего расположения никогда не
262
позволяла ей большего, чем дать ей поцеловать свою руку. Вероятно, девушка делала из своей нужды добродетель, когда постоянно подчеркивала чистоту своей любви и свою физическую неприязнь к половому акту. Но, возможно, она не так уж была неправа, когда хвалила свою благородную возлюбленную, что она, будучи знатного происхождения и оказавшаяся в своей нынешней позиции только в силу неблагоприятных семейных обстоятельств, также и теперь сохраняла свое достоинство. Ибо эта дама при каждой встрече обычно отговаривала ее проявлять свое расположения к ней и к женщинам в целом и до попытки самоубийства всегда общалась с ней, лишь строго соблюдая дистанцию.
Второй момент, который я тотчас попытался прояснить, касался собственных мотивов девушки, на которые могло бы опереться аналитическое лечение. Она не пыталась ввести меня в заблуждение, утверждая, что ей настоятельно необходимо избавиться от своей гомосексуальности. Напротив, она не могла представить себе, что может влюбиться в кого-то другого, но, добавила она, ради родителей она хочет честно поддержать терапевтическую попытку, ибо ей очень тяжело ощущать, что доставляет такое горе родителям. Также и это высказывание вначале я воспринял как благоприятное; я не мог предвидеть, какая бессознательная аффективная установка за ним скрывалась. То, что здесь выявилось позднее, в решающей степени повлияло на форму лечения и его досрочное прекращение.
Читатели, не являющиеся аналитиками, давно с нетерпением ожидают ответа на два других вопроса. Имелисьлиуэтой гомосексуальной девушки явные соматические признаки, присущие противоположному полу, и что это был за случай — врожденной или приобретенной (позже развившейся) гомосексуальности?
Я не недооцениваю значение, которое имеет первый вопрос. Разве что это значение нельзя преувеличивать и ради него затушевывать факты, что отдельные вторичные признаки противоположного пола очень часто встречаются у нормальных человеческих индивидов и что очень выраженные соматические особенности противоположного пола можно обнаружить у лиц, у которых выбор объекта не претерпел никакого изменения в смысле инверсии. Стало быть, выражаясь иначе, у обоих полов степень физического гермафродитизма в значительной мере не зависит от психического гермафродитизма. В качестве ограничения обоих тезисов нужно добавить, что у мужчины эта независимость выражена отчетливее,
263
чем у женщины, у которой проявления телесных и душевных свойств, присущих противоположному полу, обычно совпадают'. Однако в моем случае я не могу удовлетворительно ответить на первый из поставленных здесь вопросов. Обычно психоаналитик отказывает себе в тщательном физическом обследовании своих пациентов. Во всяком случае явного отклонения от телесного типаженщины не было, не было и менструального нарушения. Если красивая и хорошо образованная девушка имела высокий, как у отца, рост и скорее заостренные, чем по-девичьи мягкие, черты лица, то в этом можно усмотреть намеки на соматическую мужественность. К мужским проявлениям можно было бы также отнести некоторые ее интеллектуальные качества, например, остроту понимания и холодную ясность мышления, если только она не находилась в плену своей страсти. Тем не менее эти различия скорее имеют условное, нежели научное обоснование. Несомненно, более значимым является то, что в своем поведении по отношению к объекту своей любви она полностью приняла мужской тип, то есть проявляла покорность и чрезмерную сексуальную переоценку, присущие любящему мужчине, отказ от всякого нарциссического удовлетворения, предпочитала любить, а не быть любимой. Стало быть, она не только выбрала женский объект, но и приобрела по отношению к нему мужскую установку.
На другой вопрос, чему соответствовал ее случай — врожденной или приобретенной гомосексуальности, надо будет ответить, основываясь на всей истории развития ее нарушения. При этом выяснится, насколько сама по себе такая постановка вопроса бесплодна и неуместна.
II
После такого пространного вступления я могу позволить себе привести лишь очень сжатое и наглядное описание истории развития либидо у моей пациентки. В детские годы удевушки сформировался нормальный женский эдипов комплекс2, мало чем отличав1 [Ср. обсуждение этого вопроса в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905d), Stucienausgabe, т. 5, с. 52 и далее.]
2 Я не вижу никакого прогресса или преимущества во введении термина «комплекс Электры» и не хочу за него заступаться. [Термин был введен Юнгом (1913, 370). Ср. аналогичный комментарий Фрейда в работе «О женской сексуальности» (19316), Studienausgabe, т. 5, с. 278.1
264
шийся от обычного; позднее она также начала заменять отца братом, который был немногим старше ее. О сексуальных травмах в ранней юности она не помнила, они не были выявлены и в результате анализа. Сравнение гениталий брата с собственными, которое произошло примерно в начале латентного периода (впятьлет или чуть раньше), произвело на нее сильное впечатление, и его последствия можно было проследить в разных направлениях. На онанизм в раннем детском возрасте почти ничего не указывало, или же анализ не продвинулся столь далеко, чтобы прояснить этот момент. Рождение второго брата, когда ей было примерно пять с половиной лет, особого влияния на ее развитие не оказано. В школьные годы и в предпубертатном возрасте она постепенно познакомилась с фактами сексуальной жизни и восприняла их со смешанными чувствами сладострастия и боязливого отвержения, которые можно назвать нормальными и которые не были также чрезмерными. Все эти сведения кажутся очень скудными, я также не могу ручаться за то, что они являются полными. Возможно, история юности все же была намного богаче; я этого не знаю. Анализ, как уже говорилось, вскоре прервался, а потому получившийся анамнез оказался не намного надежнее, чем другие справедливо оспариваемые анамнезы гомосексуалистов. Девушка не была никогда также и невротической, не страдата истерическими симптомами, так что поводы для исследования ее детской истории не могли появиться так быстро.
В тринадцать и четырнадцать лет она проявила чрезмерную, по мнению всех, нежную симпатию к маленькому мальчику, которому не было еще и трех лет и которого она могла регулярно видеть в детском парке. Она настолько сердечно заботилась о ребенке, что в результате установились длительные дружеские отношения с родителями малыша. Из этого происшествия можно заключить, что тогда ею овладело сильное желание самой быть матерью и иметь ребенка. Но вскоре после этого мальчик ей стал безразличен, и она начата выказывать интерес к зрелым, но все же еще молодым женщинам, проявления которого вскоре навлекли ощутимое наказание со стороны отца.
Вне всякого сомнения, было установлено, что это изменение совпадает по времени с событием в семье, от которого, следовательно, мы вправе ожидать объяснения такой перемены. До него ее либидо было ориентировано на материнское чувство, после него она стала гомосексуалистской, влюблявшейся в более зрелых женщин, и таковой она с тех пор и осталась. Этим столь важным для нашего
265
понимания событием явилась новая беременность матери и рождение третьего брата, когда ей было примерно шестнадцать лет.
Взаимосвязь, которую я в дальнейшем раскрою, не является продуктом моих способностей к комбинированию; она показалась мне настолько очевидной благодаря аналитическому материалу, заслуживающему всяческого доверия, что я могу ручаться за ее объективную достоверность. Прежде всего в ее пользу свидетельствует ряд взаимосвязанных сновидений, которые нетрудно истолковать.
Анализ позволил недвусмысленно констатировать, что возлюбленная дама была заменой матери. Правда, сама она не была матерью, но она и не была также первой любовью девушки. Первыми объектами ее симпатии после рождения последнего брата действительно были матери, женщины в возрасте между тридцатью и тридцатью пятью годами, с которыми вместе с их детьми она знакомилась на даче или через своих родителей в большом городе. Условие материнского чувства в дальнейшем отпало, поскольку в реальности оно не вполне согласовывалось с другим условием, становившимся все более важным. Особенно сильная привязанность к последней возлюбленной, к «даме», имела еще и другую причину, которую девушка однажды без труда обнаружила. Своей стройной фигурой, строгой красотой и резким нравом дама напоминала ей собственного старшего брата. Стало быть, выбранный в конечном счете объект соответствовал не только ее идеалу женщины, но и ее идеалу мужчины, он совмещал удовлетворение гомосексуального желания с удовлетворением желания гетеросексу-ального. Как известно, анализ гомосексуалистов-мужчин во многих случаях выявлял такое же совпадение — намек на то, что сущность и возникновение инверсии нельзя представлять себе слишком просто и что нельзя оставлять без внимания бисексуальность, присущую каждому человеку1.
Но как следует понимать то, что именно рождение позднего ребенка, когда девушка сама уже стала зрелой и имела собственные сильные желания, подвигло ее обратить свою страстную нежность роженицы этого ребенка на свою собственную мать и выразить ее в отношениях с женщиной, которая представляла мать? В соответствии с тем, что нам известно из других случаев, следовшю ожидать противоположного. Обычно при таких обстоятельствах матери стесняются своих дочерей, почти достигших брачного возраста, а дочеСр. I. Sadger (1914).
266
ри испытывают к матери смешанное, чувство, состоящее из сострадания, презрения и зависти, которое ничуть не способствует усилению нежности к матери. У наблюдаемой нами девушки вообще не было особых причин, чтобы испытывать нежность к матери. Для самой по-прежнему молодой женщины эта быстро расцветшая дочь была неугодной соперницей, она пренебрегала ею, отдавая предпочтение мальчику, по возможности ограничивала ее самостоятельность и особенно усердно следила за тем, чтобы та оставалась далекой отцу. Стало быть, у девушки с давних пор могла существовать обоснованная потребность в более ласковой матери; но почему она разгорелась именно тогда, причем в форме изнуряющей страсти, — это нам непонятно.
Объяснение таково: девушка находилась в фазе пубертатного возобновления инфантильного эдипова комплекса, когда ею овладело разочарование. Она ясно осознала свое желание иметь ребенка, причем мужского пола; то, что это должен был быть ребенок от отца и его точная копия, ее сознательное узнать не могло. Но случилось так, что ребенка получила не она, а ненавистная в бессознательном соперница, то есть мать. Возмущенная и ожесточенная, она отвернулась от отца и вообще от мужчин. После этой первой серьезной неудачи она отвергла свою женственность и стала стремиться к другому размещению своего либидо.
При этом она вела себя в точности так, как многие мужчины, которые после первого неудачного опыта надолго ожесточаются против неверного женского пола и становятся женоненавистниками. Об одном из самых привлекательных и самых несчастных князей нашего времени рассказывают, что он стал гомосексуалистом из-за того, что его невеста, с которой он обручился, обманула его с посторонним парнем. Я не знаю, является ли это исторической правдой, но за этим слухом скрывается часть психологической истины. Все наше либидо всю жизнь обычно колеблется между мужским и женским объектами; холостяк отказывает от своих дружб, когда женится, и возвращается к столу для завсегдатаев, если его брак оказался пресным. Правда, там где колебание является столь основательным и окончательным, наше предположение обращается на особый момент, который в решающей степени благоприятствовал той или другой стороне и, возможно, лишь ожидал подходящего времени, чтобы выбор объекта был осуществлен в его духе.
Стало быть, наша девушка после того разочарования отмела от себя желание иметь ребенка, любовь к мужчине и женскую роль
267
вообще. И теперь, очевидно, могло произойти самое разное; в действительности же случилось самое крайнее. Она превратилась в мужчину и в качестве объекта любви вместо отца выбрала мать1. Несомненно, ее отношение к матери с самого начала было амбивалентным; ей легко удалось оживить прежнюю любовь к матери и с ее помощью сверхкомпенсировать нынешнюю враждебность к ней. Поскольку с реальной матерью мало чего можно было позволить, в результате описанного преобразования чувств она стала искать замену матери, к которой можно было бы привязаться со страстной нежностью2.
В качестве [вторичной] «выгоды от болезни» к этому добавился еще и практический мотив из ее реальных отношений с матерью. Сама мать по-прежнему придавал значение тому, чтобы за ней ухаживали и говорили комплименты мужчины. Следовательно, став гомосексуальной, оставив мужчин матери, так сказать, «уступив» их ей, она убирала с пути нечто, что до сих пор было повинно в недоброжелательстве матери3.
' Отнюдь не редкость, что человек прекращает любовные отношения в результате того, что идентифицирует себя самого с объектом любви, что соответствует своего рода регрессии к нарцизму. После того как это произошло, при новом выборе объекта он может легко катектировать своим либидо объект, пол которого противоположен прежнему.
'Описанные здесь смешения либидо, несомненно, известны каждому аналитику из исследования анамнезов невротиков. Разве что у последних они происходят в нежном детском возрасте, в период раннего расцвета любовной жизни; у нашей отнюдь не невротической девушки они произошли в первые годы после пубертата, впрочем, точно так же совершенно бессознательно. Не окажется ли когда-нибудь этот временный момент очень важным?
3 Поскольку такое отступление до сих пор вообще не упоминалось среди причин гомосексуальности, а также среди механизмов фиксации либидо, я хочу здесь добавить сходное аналитическое наблюдение, которое интересно одним особенным обстоятельством. Однажды я познакомился с двумя братьями-близнецами, которые были наделены сильными либидинозными импульсами. Один из них пользовался бульшим успехом у женщин и вступал в бесчисленные любовные отношения с женщинами и девушками. Другой сначала пошел по тому же пути, но затем ему стало неприятно вмешиваться в дела брата, когда из-за внешнего сходства его путали с ним в интимных вещах, и он помог себе тем, что стал гомосексуалистом. Он оставил женшин брату и тем самым «уступил ему место». В другой раз я лечил молодого мужчину, художника с явно выраженными бисексуальными задатками, у которого одновременно с нарушениями в работе проявилась гомосексуальность. Он одним махом уклонился как от женщин, так и от своей работы. Анализ, который позволил ему разъяснить и то и другое, выявил в качестве мощнейшего психического мотива обоих нарушений, в сущности представлявших собой самоотречение, боязнь отца. В его представлении все женщины принадлежали отцу, и из покорности, чтобы уклониться от конфликта с отцом, он сбежал к мужчинам. Такое обоснование гомосексуального выбора
268
Приобретенная таким образом либидинозная установка укрепилась, когда девушка заметила, насколько она была неприятна отцу. После того первого наказания за слишком нежное сближение с женщиной она знала, чем обидеть отца и какему отомстить. Теперь она оставалась гомосексуальной наперекор отцу. Ее также не мучила совесть, когда она всячески обманывала его и лгала. В отношении матери она была неискренней только тогда, когда это было необходимо, чтобы отец ничего не узнал. У меня сложилось впечатление, что она действовала по принципу талиона: «Раз ты меня обманул, то ты должен смириться с тем, что и я тоже тебя обманываю». Также и бросающуюся в глаза неосмотрительность девушки, необычайно смышленой во всем остальном, я не могу расценить иначе. Отец все-таки должен был иногда узнавать о ее общении с дамой, ибо в противном случае она не смогла бы получить удовольствие от мести, которое ей было крайне необходимым. И она заботилась об этом, появляясь в общественных местах с возлюбленной, прогуливаясь с нею по улицам поблизости от магазина отцовского и т. п. Также и эти оплошности совершались не без умысла. Впрочем, весьма примечательно, что оба родителя вели себя так, словно понимали тайную психологию дочери. Мать проявляла терпимость, как будто расценивала отступление дочери как любезность, отец был вне себя от ярости, как будто ощущал направленный против его персоны мстительный замысел.
Однако последнее подкрепление претерпело у девушки инверсию, когда в образе «дамы» она столкнулась с объектом, одновременно позволявшим удовлетворить ту часть ее гетеросексуального либидо, которое по-прежнему было привязано к брату.
III
Линейное изображение малопригодно для описания взаимосвязанных душевных процессов, протекающих в различных слоях
объекта должно встречаться чаще; в доисторические времена человечества, наверное, все женщины принадлежали отцу и вождю древней орды. У братьев и сестер, которые не являются близнецами, такое отступление играет важную роль не только в выборе объекта любви, но и в других областях. К примеру, старший брат занимается музыкой и получает признание; младший брат, музыкально гораздо более одаренный, вскоре, несмотря на все свое желание, перестает обучаться музыке, и его уже невозможно заставить дотронуться до инструмента. Это — частный пример того, что очень часто случается, и исследование мотивов, ведущих к избеганию соперничества вместо его принятия, выявляет очень сложные психические условия.
269
психики. Я вынужден прервать обсуждение случая, чтобы расширить и углубить кое-что из того, о чем здесь было рассказано.
Я упомянул, что в своем отношении к почитаемой даме девушка избрала мужской тип любви. Ее покорность и нежная непритязательность, «chepoco sfera e nua ehiede» высшее счастье, когда ей позволяли какую-то часть пути сопровождать даму и поцеловать ей на прощание руку, радость, когда она слышала, как восхваляют красоту дамы, в то время как признание ее собственной красоты другими для нее совсем ничего не значило, посещения ею мест, где когда-то раньше бывала возлюбленная, приглушенность всех чувственных желаний — все эти мелкие детали соответствовали, скажем, первой восторженной страсти юноши в отношении знаменитой художницы, которую он ставит значительно выше себя и на которую он осмеливается бросить лишь робкий взгляд. Соответствие с описанным мною «типом мужского выбора объекта», особенности которого я объяснял привязанностью к матери (1910/7), доходило вплоть до мелочей. Могло показаться странным, что ее ничуть не смущала плохая репутация возлюбленной, хотя ее собственные наблюдения вполне убеждали ее в правомерности таких пересудов. Ведь все же она была благовоспитанной и целомудренной девушкой, исключавшей в отношении самой себя сексуальные авантюры и считавшей грубое чувственное удовлетворение неэстетичным. Но уже ее первые увлечения относились к женщинам, которых не хвалили за склонность к особо строгой нравственности. Первый протест отца против ее любовного выбора она вызвала той настойчивостью, с которой стремилась к общению с киноактрисой во время летнего отдыха. При этом речь ни в коем случае не шла о женщинах, которые, скажем, ратовали за гомосексуальные отношения и тем самым открывали перед ней перспективы подобного удовлетворения; скорее, она вопреки логике ухаживала за кокетливыми женщинами в обычном смысле слова; одну свою гомосексуальную подругу-ровесницу, которая охотно предоставила бы себя в ее распоряжение, она отвергла без каких-либо колебаний. Однако плохая репутация «дамы» была для нее прямо-таки условием любви, и вся загадочность этого поведения исчезает, если мы вспомним, что и для того производного от матери мужского типа выбора объекта условие состоит в том, что возлюбленная в сексуальном отношении так или иначе пользуется дурной славой, и, собственно говоря, ее можно было бы назвать кокоткой. Когда в дальнейшем она узнапа, в какой
1 [«Которая мало на что надеется и ничего не просит» (ит.).]
270
степени эта характеристика касалась почитаемой ею дамы и что она попросту зарабатывала на жизнь своим телом, ее реакция состояла в огромном сострадании и в развитии фантазий и планов, как ей «спасти» возлюбленную от этих недостойных отношений. Эти же стремления спасать бросились нам в глаза у мужчин того описанного мною типа, и в упомянутой работе я попытался аналитическим путем вывести происхождение этого стремления.
В совершенно другие регионы объяснения ведет анализ попытки самоубийства, которую я вынужден расценить как задуманную всерьез и которая, впрочем, значительно улучшила ее позицию как у родителей, так и у возлюбленной дамы. Однажды она прогуливалась вместе с нею в таком месте и в такое время, когда встреча с возвращающимся из бюро отцом была маловероятной. Отец прошел мимо них и бросил на нее и уже известную ему спутницу гневный взгляд. Вскоре после этого она бросилась в канаву возле городской железной дороги. Ее отчет о ближайших причинах такого решения звучит весьма убедительно. Она призналась даме, что господин, который так зло на них посмотрел, — ее отец, который и слышать не хочет об общении между ними. Тут дама вскипела, приказал ей тотчас ее оставить и никогда больше ее не поджидать и с нею не заговаривать, со всей этой историей теперь нужно покончить. В отчаянии из-за того, что таким образом она навсегда потеряет возлюбленную, она хотела покончить с собой. Однако анализ позволил дать другое, более глубокое истолкование, которое подкреплялось ее собственными сновидениями. Как можно было ожидать, попытка самоубийства преследовала, кроме того, еще две цели: осуществить наказание (самонаказание) и исполнить желание. В качестве последней цели она означала осуществление того желания, разочарование в котором заставило ее обратиться к гомосексуализму, а именно родить ребенка именно от отца, ибо теперь она разродилась по вине отца1. Это глубинное истолкование можно связать с толкованием, лежащим на поверхности и осознаваемым девушкой: в этот момент дама говорила в точности, как отец, и издала точно такой же запрет. В качестве самонаказания поступок девушки свидетельствует нам о том, что в ее бессознательном у нее развились сильнейшие желания смерти одному или другому родителю. Возможно, из мес1 Эти истолкования способов самоубийства посредством исполнения сексуальных желаний давно знакомы всем аналитикам. (Отравиться = забеременеть, утопиться = родить, упасть с высоты = разродиться [niederkommen, буквально: спуститься. — Примечание переводчика.)
271
ти отцу, мешающему ее любви, но еше вероятнее также из мести матери за то, что та ходила беременной маленьким братом. Ибо анализ принес нам разъяснение, касающееся загадки самоубийства, что, наверное, никто не обретет психическую энергию, достаточную для того, чтобы покончить с собой, есл и, во-первых, он не убивает при этом также объект, с которым он идентифицировался, и, во-вторых, если он не обратил этим против себя самого желание смерти, которое было направлено против другого лица. Впрочем, регулярное выявление таких бессознательных желаний смерти у самоубийц не должно ни удивлять, ни казаться подтверждением наших выводов, поскольку бессознательное всех живых существ переполнено такими желаниями смерти даже обычно любимым людям1. Однако в идентификации с матерью, которая должна была бы умереть от родов вместе с этим утаенным от нее (от дочери) ребенком, это осуществление наказания само по себе опять-таки представляет собой исполнение желания. Наконец, то, что самые разные сильнейшие мотивы должны были взаимодействовать, чтобы сделать возможным такой поступок, как у нашей девушки, не будет противоречить нашему ожиданию.
В мотивировке девушки отец не присутствует, не упоминается также и страх перед его гневом. В мотивировке, разгаданной анали-зом, главная роль отводится ему..Отношение к отцу имело точно такое же решающее значение также для процесса и результата аналитического лечения, или, точнее, исследования. За приведенной в оправдание заботой о родителях, ради которых она хотела поддержать попытку достичь изменений, скрывались упрямство и желание отомстить отцу, за которые она упорно держалась в гомосексуальности. Обеспеченное таким прикрытием, сопротивление освободило значительную область аналитического исследования. Анализ происходил почти без признаков сопротивления, при живом интеллектуальном участии анализируемой, но и при полном ее душевном покое. Когда однажды я ей объяснял особенно важную и близко касающуюся ее часть теории, она произнесла с неподражаемой интонацией: «Ах, это очень интересно», — словно великосветская дама, которая прогуливается по музею и рассматривает в лорнет предметы, которые ей полностью безразличны. Впечатление от ее анализа приближаюсь к впечатлению от гипнотического лечения, в ходе которого сопротиатение точно так же отступает до определенной границы, у которой оно затем оказывается непобедимым.
Ср. «В духе времени о войне и смерти» (19156).
272
Этой же — русской, как ее можно было бы назвать — тактики сопротивление очень часто придерживается в случаях невроза навязчивости, которые поэтому некоторое время поставляют самые ясные результаты и позволяют глубоко понять причины симптомов. Но затем начинаешь удивляться, почему такие большие успехи в аналитическом понимании не приносят с собой ни матейшего изменения в навязчивостях и торможениях больного, пока, наконец, не замечаешь, что все, что было достигнуто, было обременено оговоркой сомнения, и за этим защитным валом невроз мог чувствовать себя в безопасности. «Все было бы замечательно, — говорится в больном, зачастую также и на сознательным уровне, — если бы мне пришлось поверить мужчине, но об этом нет и речи, и до тех пор, пока этого не происходит, мне и не нужно ничего менять». Когда затем приближаются к мотивировке этого сомнения, начинается серьезная борьба с сопротивлением.
У нашей девушки не сомнение, а аффективный момент мести отцу содействовал ее холодной сдержанности, разбил анализ на две отчетливых фазы и сделал такими полными и наглядными результаты первой фазы. Внешне это выглядело так, как если бы удевушки не произошло ничего похожего на перенос на врача. Но это, конечно, абсурд или неточное выражение; ведь какое-то отношение к врачу должно было возникнуть, и по большей части оно должно было быть переносом инфантильного отношения. В действительности она перенесла на меня основательное отвержение мужчины, которое властвовало над ней с тех пор, как она разочаровалась в отце. Как правило, обиду на мужчину легко возместить на враче, ей не нужно вызывать никаких бурных проявлений чувств, она просто выражается в подрыве всех его усилий и в стремлении держаться за болезнь. Я из опыта знаю, как трудно подвести анализируемого к пониманию именно этой безмолвной симптоматики и довести до его сознания такую скрытую, зачастую непомерно большую враждебность, не подвергая угрозе процесс лечения. Поэтому я его прекратил, как только выявил установку девушки по отношению к отца, и посоветовал продолжить терапевтическую попытку, если ей придается значение, у врача-женщины. Тем временем девушка пообещала отцу хотя бы отказаться от общения с «дамой», и я не знаю, последовала ли она моему совету, мотивировка которого совершенно
прозрачна.
Единственный раз также и в этом анатизе имело место нечто такое, что я мог истолковать как позитивный перенос, как чрезвычайно ослабленное воспроизведение первоначальной страстной
273
влюбленности в отца. Также и это проявление не было лишено примеси другого мотива; но я упоминаю его, поскольку оно затрагивает другую интересную проблему аналитической техники. В определенное время, вскоре после начала лечения, девушка рассказала о нескольких сновидениях, которые, хотя и были основательно искажены и составлены на правильном языке сновидения, тем не менее можно было легко и уверенно перевести. Однако их истолкованное содержание было весьма необычным. Они предвосхищали излечение инверсии в результате лечения, выражали ее радость по поводу открывавшихся ей теперь жизненных перспектив, признавали стремление к любви с мужчиной и желание иметь детей; поэтому их можно было приветствовать как благоприятную подготовку к желанному изменению. Однако расхождение с ее высказываниями, сделанными в это же время в бодрствовании, было весьма велико. Она не скрывала от меня, что, хотя и помышляет о браке, но он ей нужен только для того, чтобы избавиться оттирании отца и спокойно жить своими истинными наклонностями. С мужем, как она несколько пренебрежительно думала, она уж как-нибудь справится, и, в конце концов, как показывает пример почитаемой дамы, одновременно можно иметь сексуальные отношения и с мужчиной, и с женщиной. Предостереженный каким-то смутным впечатлением, однажды я ей заявил, что не верю этим сновидениям, они лживы или лицемерны, а ее намерение состоит в том, чтобы обмануть меня, как она обычно обманывала отца1. Я был прав, после этого заявления сновидения подобного рода больше не появлялись. Но я все же думаю, что наряду с намерением ввести меня в заблуждение в этих снах отчасти проявилось также желание произвести на меня хорошее впечатление; это была также попытка меня заинтересовать и добиться от меня того, чтобы я хорошо о ней думал, возможно, для того, чтобы тем основательней разочаровать меня позже.
Я могу представить себе, что указание на существование таких лживых услужливых сновидений вызовет у некоторых людей, называющих себя аналитиками, настоящую бурю беспомощного негодования. «Стало быть, бессознательное тоже может лгать, истинное ядро нашей душевной жизни, то в нас, что гораздо ближе к божественному, чем наше скудное сознание! Как же тогда доверять толкованиям анализа и надежности наших познаний?» В ответ на это я должен сказать, что признание таких лживых сновидений отнюдь
1 [По поводу «лицемерных снов» см. «Толкование сновидений» (1900я), Studienausgabe, т. 2, с. 161, прим. I, и с. 456 и далее.]
274
не означает подрывающего доверие нововведения. Хотя я знаю, что потребность людей в мистике неискоренима и что из-за этого предпринимаются постоянные попытки вернуть обратно мистике ту область, которая была отнята у нее «Толкованием сновидений», но в случае, который нас занимает, дело обстоит достаточно просто. Сновидение — это не «бессознательное», оно представляет собой форму, в которую благодаря благоприятным условиям состояния сна могла перетечь мысль, исключенная из предсознательного или даже из сознательного бодрствующей жизни1. В состоянии сна она получает подкрепление со стороны бессознательных импульсов желания и при этом подвергается искажению благодаря «работе сновидения», которая определяется механизмами, относящимися к бессознательному. У нашей сновидицы намерение ввести меня в заблуждение, как это она обычно делала с отцом, несомненно, произошло из предсознательного, если только оно вообще не было сознательным; теперь оно смогло проявиться, поскольку вступило в связь с бессознательным желанием понравиться отцу (или тому, кто его заменяет) и, таким образом, создало лживое сновидение. Оба намерения — обманывать отца и нравиться отцу — происходят от одного и того же комплекса; первое возникло в результате вытеснения последнего, более позднее благодаря работе сновидения сводится к более раннему. Стало быть, об обесценивании бессознательного, о том, чтобы поколебать доверие к результатам нашего анализа не может быть и речи.
Я хочу воспользоваться случаем, чтобы еще раз выразить удивление тем, что люди могут проходить такие большие и важные этапы своей любовной жизни, многого не замечая и даже порой ничего не подозревая, или что они, если она попадает в их сознание, столь основательно обманываются в своем суждении на этот счет. Так происходит не только в условиях невроза, где мы знакомы с подобным феноменом, — по-видимому, это представляет собой весьма обычное явление и во всем остальном. В нашем случае девушка увлекается женщинами, которые вначале вызывают у родителей лишь раздражение, но едва ли эти увлечения воспринимаются всерьез; сама она, наверное, знает, насколько сильно она этим поглощена, но испытывает лишь некоторые ощущения интенсивной влюбленности, до тех пор пока при определенном отказе не возникает чрезмерная реакция, показывающая всем сторонам, что речь идет о необуздан1 [Ср. формулировку в работе «О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуализме» (922b), с. 225, выше.]
275
ной пожирающей страсти. Никаких предпосылок, необходимых для проявления такой душевной бури, девушка также никогда не замечала. В других случаях встречаются девушки или женщины, испытывающие тяжелую депрессию, которые, когда их спрашивают о возможной причине их состояния, указывают на то, что, возможно, они испытывали некий интерес к определенной персоне, но дело у них не заходило далеко и они очень быстро справлялись с собой, после того как от этого своего интереса приходилось отказываться. И все же этот внешне столь легко перенесенный отказ становился причиной тяжелого расстройства. Или встречаются мужчины, которые были вынуждены покончить с поверхностными любовными отношениями с женщинами и только из последствий узнавали, что были страстно влюблены в якобы презренный объект. Вызывают также удивление неожиданные последствия искусственного аборта, убийства плода любви, на которое решились без раскаяния и сомнений. Таким образом, приходится признать правоту поэтов, охотно изображающих нам людей, которые любят, не зная этого, или которые не знают, любят ли они, или которые думают, что ненавидят, тогда как на самом деле любят. Похоже на то, что именно сведения, которые сознание получает о нашей любовной жизни, особенно часто оказываются неполными, фрагментарными или ложными. Разумеется, в этих рассуждениях я не преминул учесть роль последующего забывания.
IV
Теперь я вернусь к только что прерванному обсуждению случая. Мы рассмотрели силы, переведшие либидо девушки из нормальной эдиповой установки в гомосексуальное либидо, и психические пути, которые были при этом пройдены. На первом месте среди этих движущих сил стояло впечатление, связанное с рождением ее маленького брата, и поэтому напрашивается мысль классифицировать этот случай как случай поздно приобретенной инверсии.
Здесь, однако, мы обратим внимание на обстоятельства, которые нам также встречаются во многих других примерах психоаналитического разъяснения душевного процесса. Когда мы прослеживаем развитие от его конечного результата в обратном направлении, восстанавливается непрерывная взаимосвязь, и мы считаем наше понимание вполне удовлетворительным, возможно, исчерпывающим. Но если мы следуем обратным путем, исходим из выявленных анализом предпосылок и пытаемся проследить их вплоть до конеч276
ного результата, то впечатление о неизбежной взаимосвязи, которая не может быть обусловлена никаким другим способом, у нас полностью пропадает. Мы сразу же замечаем, что в итоге могло получиться также и нечто иное, и этот другой результат мы могли бы понять и разъяснить с таким же успехом. Стало быть, синтез не столь удовлетворителен, как анализ; другими словами, зная предпосылки, мы не смогли бы предсказать суть результата.
Этот прискорбный вывод очень легко приписать его причинам. Даже если этиологические факторы, обусловливающие определенный результат, известны нам полностью, мы все-таки знаем их лишь со стороны их качественного своеобразия, но не сточки зрения их относительной силы. Некоторые из них как слишком слабые окажутся подавленными другими и не будут иметь значения для конечного результата. Но мы никогда не знаем заранее, какие из определяющих моментов окажутся более слабыми или более сильными. Только в конце мы говорим: победили те, что были сильнее. Таким образом, в направлении анализа всякий раз можно надежно установить причину, но предсказать ее в направлении синтеза невозможно.
Поэтому мы не хотим утверждать, что каждая девушка, любовная страсть которой, проистекающая из эдиповой установки пубертатного возраста, испытывает подобное разочарование, вследствие этого неизбежно будет обречена на гомосексуализм. Напротив, чаще встречаются иного рода реакции на эту травму. Но в таком случае у этой девушки решающее значение должны иметь особые, вероятно, внутренние по своей природе моменты, не имеющие отношения к травме. Указать ихтакже не составляет труда.
Как известно, также и у нормального человека должно пройти какое-то время, прежде чем будет принято окончательное решение относительно пола объекта любви. Гомосексуальные увлечения, чрезвычайно сильные, чувственно окрашенные дружеские отношения у обоих полов в первые годы после наступления пубертата — весьма обычное явление. Так было и с нашей девушкой, но эти наклонности, несомненно, проявились у нее сильнее и сохранялись дольше, чем у других. Кроме того, эти предвестники последующей гомосексуальности всегда овладевали ее сознательной жизнью, в то время как установка, проистекающая из эдипова комплекса, оставалась бессознательной и проявлялась лишь в таких признаках, как ласковое обращение с тем маленьким мальчиком. Будучи школьницей, онадолгое время была влюблена в неприступно строгую учительницу, представлявшую собой очевидную замену матери. Особо
277
живой интерес к некоторым женщинам, молодым матерям, она проявила задолго до рождения брата и, стал быть задолго до того первого выговора со стороны отца. Следовательно, с очень раннего времени течение ее либидо имело два направления, из которых более поверхностное, несомненно, можно назвать гомосексуальным. Вероятно, это течение было непосредственным, не подвергшимся трансформации продолжением инфантильной фиксации на матери. Возможно, нашим анализом мы не раскрыли также ничего другого, кроме процесса, который при подходящем поводе перевел более глубокое гетеросексуальное течение либидо в явное гомосексуальное.
Далее анализ показал, что из своего детства девушка принесла с собой очень выраженный «комплекс мужественности». Активная, задиристая, отнюдь не желавшая уступать брату, бывшему немногим старше ее, после того осмотра гениталий [см. с. 265] она стала испытывать сильнейшую зависть к пенису, потомками которой по-прежнему были наполнены ее мысли. В сущности, она была феминисткой, считала несправедливым, что девушки не пользуются теми же свободами, что и парни, и вообще была недовольна участью женщины. Ко времени анализа беременность и рождение ею детей были для нее неприятными представлениями, как я думаю, также из-за связанной с ними мысли о телесном обезображивании. Из-за этой защиты она отказалась от своего девичьего нарцизма1, когорый больше не выражался в виде гордости своей красотой. Различные признаки указывали на некогда очень сильно выраженные вуайеризм и эксгибиционизм. Тот, кто не хочет отказаться от права полностью узнать этиологию, обратит внимание на то, что описанное поведение девушки было именно таким, как если бы оно определялось суммарным воздействием пренебрежения со стороны матери и сравнения своих гениталий с гениталиями брата при сильной фиксации на матери. Также и здесь существует возможность кое-что из того, что хотелось бы трактовать как конституциональную особенность, объяснить последствием внешних событий, оказавших свое влияние в раннем возрасте. Также и из этого приобретения — если таковое действительно произошло — какую-то часть следует отнести на счет принесенной с собой конституции. Так в наблюдении постоянно смешивается и объединяется то, что в теории мы хотели
1 Ср. признание Кримхильды в «Песне о Нибелунгах». [I, 15. Она заявляет матери, что не позволит ни одному мужчине себя любить, ибо любовь мужчины означала бы потерю ее красоты.]
278
бы разложить на пару противоположностей — наследование и приобретение.
Если предыдущее, предварительное окончание анализа привело к суждению, что речь шла о случае позже приобретенной гомосексуальности, то предпринятый теперь пересмотр материала скорее подводит к выводу, что имела место врожденная гомосексуальность, которая, как обычно, зафиксировалась и обнаружилась в явном виде только после пубертата. Каждая из этих классификаций отдает должное лишь одной части положения вещей, установленного благодаря наблюдению, и пренебрегает другой. Мы поступаем правильно, когда вообще придаем небольшое значение такой постановке
вопроса.
В литературе, посвященной гомосексуализму, вопрос о выборе объекта, с одной стороны, и вопрос о половой установке — с другой, обычно недостаточно строго отделяются друг от друга, как будто решение по одному пункту неизбежно связано с решением по другому. Однако опыт свидетельствует о противоположном: мужчина с преимущественно мужскими качествами, который демонстрирует также мужской тип любовной жизни, может быть все-таки инвертирован в отношении объекта и любить только мужчин, а не женщин. Мужчина, в характере которого явно преобладают женские качества, более того, который ведет себя в любви как женщина, вследствие этой женственной установки должен был бы быть ориентирован на мужчину как объект любви; и тем не менее он может быть гетеросексуальным, не обнаруживать инверсию в отношении объекта в большей степени, чем среднестатистический обычный человек. То же самое относится к женщинам, также и у них психический половой характер и выбор объекта далеко не всегда совпадают. Загадка гомосексуальности отнюдь не так проста, как ее любят преподносить для общего употребления: женская душа, которая поэтому должна любить мужчину, к несчастью, попадает в мужское тело, или мужская душа, которую неодолимо влечет к женщине, к сожалению, оказывается в плену женского тела. Речь, скорее, идет о трех рядах особенностей характера
Соматические половые особенности — Психический половой характер (физический гермафродитизм) /мужская установка)
женская Тип выбора объекта,
до известной степени варьирующих независимо друг от друга и встречающихся у отдельных индивидов в разнообразных пропор279
циях. Тенденциозная литература затруднила понимание этих отношений, поскольку из практических соображений она выдвигает на передний план только бросающееся в глаза дилетанту поведение, касающееся третьего пункта, выбора объекта, и, кроме того, преувеличивает прочность отношений между этим пунктом и первым. Она также преграждает себе путь, ведущий к более глубокому пониманию всего того, что единообразно называют гомосексуализмом, возражая против двух основных фактов, которые раскрыло психоаналитическое исследование. Первый из них состоит в том, что гомосексуальные мужчины пережили особенно сильную фиксацию на матери; второй — что все нормальные люди наряду со своей явной гетеросексуальностью позволяют выявить весьма значительную степень скрытой или бессознательной гомосексуальности. Если принять во внимание эти данные, то можно предположить наличие «третьего пола», который в особом настроении был создан природой.
Психоанализ не призван решить проблему гомосексуальности. Он должен довольствоваться выявлением психических механизмов, приведших к решению при выборе объекта, и прослеживанием путей от этих механизмов к задаткам влечений. После этого он прекращается, а остальное предоставляет биологическому исследованию, которое именно сейчас благодаря опытам Штейнаха' дает столь важные разъяснения о влиянии вышеупомянутого первого ряда на второй и третий. Он имеет общую основу с биологией, поскольку в качестве предпосылки исходит из первоначальной бисексуальности человеческой (равно как и животной) особи. Однако сущность того, что в обычном или в биологическом смысле называют «мужским» и «женским», психоанализ разъяснить не может, он заимствует оба понятия и кладет их в основу своей работы. При попытке дальнейшего сведения он относит мужественность к активности, женственность — К пассивности2, а этого слишком мало. В какой мере допустимо или уже опытом подтверждено ожидание того, что благодаря определенной части разъяснительной работы, которая попадает в область анализа, появится средство для исправления инверсии, я только что [с. 260-261 ] попытался изложить. Если сравнить масштабы этого влияния с грандиозными метаморфозами, которых благодаря оперативным вме?См. A. Lipschutz (1919).
2 [См. также обсуждение двух этих понятий в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905rf), Studienausgabe, т. 5, с. 123-124, прим.]
280
шательствам в отдельных случаях добивался Штейнах, то, пожалуй, внушительного впечатления это не произведет. Между тем было бы поспешностью или вредным преувеличением, если бы уже сейчас мы обнадежили себя тем, что у нас имеется пригодная для всех случаев «терапия» инверсии. Случаи мужского гомосексуализма, в которых Штейнах добился успеха, отвечали не всегда имеющемуся условию явного соматического «гермафродитизма». Терапия аналогичным способом женского гомосексуализма весьма проблематична. Если она должна заключаться в удалении, вероятно, двуполых яичников и в имплантации других, надо надеяться, однополых, то она будет иметь мало практических шансов на применение. Индивид женского пола, который чувствовал себя мужским и любил мужским способом, вряд ли позволит оттеснить себя в женскую роль, если за это не совсем выгодное преобразование он вынужден будет заплатить отказом от материнства'.
1 [Ср. высказывания о гомосексуализме в «Трех очерках по теории сексуальности», там же, с. 48-58. где Фрейд в дополнении, сделанном в 1920 году (то есть после написания данной работы) к пространной сноске, еще раз говорит об опытах Штейнаха (см. там же, с. 57-58). Эту тему он снова затрагивает в разделе В своей работы «О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуализме» (1922Й, выше, с. 226 и далее.]
281
Приложение
БИБЛИОГРАФИЯ
Предварительное замечание. Названия книг и журналов выделены курсивом, названия статей в журналах или книгах заключены в кавычки. Сокращения соответствуют изданию «Word List of Scientific Periodicas» (Лондон, 1963-1965). Другие используемые в этом томе сокращения разъясняются в «Списке сокращений» на с. 318. Цифры в круглых скобках в конце библиографических пометок означают страницы данного тома, где даются ссылки на данную работу. Выделенные курсивом буквы после указания года издания приведенных ниже сочинений Фрейда относятся к библиографии Фрейда, представленной в последнем томе англоязычного собрания сочинений «Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud». Расширенный вариант этой библиографии на немецком языке содержится в томе «Freud-Bibiographie mit Werkkonkordanz», подготовленном Ингеборг Мейер-Палъмедо и Гер-хардом Фихтнером (издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1989). Список авторов, труды которых не относятся к научной литературе, или ученых, труды которых не упоминаются, см. в разделе «Именной указатель».
Abraham, К. (1908) «Die psychosexueen Differenzen der
Hysterie und der Dementia praecox», Zentb.
Nervenheik., N. F. т. 19, S. 521. Новое издание в:
K.Abraham, Psycho-anaytischeStudien II, Conditio
humana, Frankfurt am Main, 1971, S. 132. (167,
188, 192, 198) Ader,A. (1910) «Der psychische Hermaphroditismus im
Leben und in der Neurose», Fortsehr. Med.,T. 28, S.
486.(168,230,250-253) Andreas-Saome, L. (1916) «"Ana" und "Sexua"», Imago, т. 4,S. 249.
(131) Baumeyer, F. (1956) «The Schreber Case», Int. J. Psycho-Ana ysis,
т. 37, S. 61.(137, 173, 175, 176) Binet,A. (1888) Etudes de Psychoogie experimentee: e
jetichismedans'amour, Paris. (233—234) Beuer, E. (1910) Vortrag uber Ambivaenz (Berne), Bericht in
Zentb. Psydioana, т. 1, с. 266. (96)
324
(1913) «Der Sexuawiderstand», Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 5, S. 442. (245) (1916) «Physisch und Psychisch in der Pathoogie«, Z. ges. Neuro. Psychiat., i. 30, S. 426. (224) Breuer J., Freud, S. (1 895) см. Freud, S. (I895rf)
Federn, P. (1948) «Professor Freud: The Beginning of a CaseHistory», The Yearbook of Psychoanaysis, т. 4, с. 14. (33)
Ferenczi,S. (1913) «Entwickungsstufen des Wirkichkeitssinnes», Int. Z. arzt. Psychoana., т. 1, С. 124. Переиздание в: S. Ferenczi, Schriften zur Psychoanayse, т. 1, hrsg. von M.Baint, Conditio humana, Frankfurt a. M., 1970. с 148.(116)
Freud, S. (1886/) Перевод с предисловием и примечаниями работы Ж.-М. Шарко Leqons sur es maadies du Systeme nerveux, т. 111, Paris, 1887, под названием Neue Voresungen uber die Krankheiten des Nervensystems insbesondere uber Hysterie, Wien. G. W., доп. том, с 52 [толькопредисловие]. (285) (1892—1894) Перевод с предисловием и примечаниями работы Ж.-М. Шарко Leqons du mardia a Sapetriere (1887-1888). Paris, 1888, под названием Poikinische Vortrage, I, Wien. G. W., доп. том., S. 153—164 [только предисловие и выдержки из примечаний]. (285) (1893/)«Charcot», G. W.,i. 1, с. 21. (285) (1894а) «Die Abwehr-Neuropsychosen», G. W., т. 1, с. 59. (12)
(1895* 11894]) «Uber die Berechtigung, von der Neurasthenie einen bestimmten Symptomenkompex as "Angstneurose" abzutrennen», G. W., т. 1, с 315; Studienausgabe, т. 6, с. 25. (13) (1895c [1894]) «Obsessionset phobies», G. W.,i. 1, с 345. (12, 98)
(1895uf) und Breuer, J., Studien uber Hysterie, Wien; Переиздание (FischerTaschenbuch) Frankfurt am Main, 1970.C. W.,i. 1, с 75; доп. том, с. 217, 221. (253,256)
(I896e) «Weitere Bemerkungen uber die Abwehr-Neuropsychosen», G. W., т. 1, с 379. (12, 35, 83, 135)
325
(1896c) «Zur Atioogie der Hysterie», G. W., i. 1, с 425; Studienausgabe, т. 6, с. 51. (107)
(1900a) Die Traumdeutung, Wien. G. W., т. 2-3;
Studienausgabe, т. 2. (20. 29, 80, 85, 99, 101, 177, 274-275, 303)
(19016) Zur Psychopathoogie des Atagsebens, Berin, 1904. G. W., т. 4. (38, 90)
(1905c) Der Witz und seine Beziehung zum Unbewussten, Wien. G. W., т. 6; Studienausgabe, т. 4. с. 9. (87,97)
(19Q5d) Drei Abhandungen zur Sexuatheorie, Wien. G. W., т. 5, с 29; Studienausgabe, т. 5, с. 37. (25-27, 30, 70, 102, 107-108, 124, 131, 184, 185, 188, 216,230,234,264,280,281)
(1905e [ 1901 ]) «Bruchstuck einer Hysterie-Anayse», G. W., т. 5, с 163; Studienausgabe, т. 6, с. 83. (36, 66, 99, 256)
(1906o) «Meine Ansichten uber die Roe der Sexuaitat in der Atioogie der Neurosen», G. W., т. 5, с. 149; Studienausgabe, т. 5, с. 147.(74, 107, 109) (19076) «Zwangshandungen und Reigionsubungen», G. W., т. 7, с 129; Studienausgabe, т. 7, с. 11.(97, 124,203)
(1908o) «Hysterische Phantasien und ihre Beziehung zur Bisexuaitat», G. W., т. 7, с. 191; Studienausgabe, т. 6, с. 187. (62)
(19086) «Charakter und Anaerotik», G. W., т. 7, с. 203; Studienausgabe, т. 7, с. 23. (12, 77, 115, 125, 126,285)
(1908c) «Uber infantie Sexuatheorien», G, W., т. 7, с. 171; Studienausgabe, т. 5, с. 169. (74, 82, 129, 185)
(1908(1909й [1908]) Agemeines uber den hysterischen Anfa, G. IV.,T.7,c.235Studienausgabe,T.6,c. 197. (67)
(19096) «Anayse der Phobie eines funfjahrigen Knaben», G. W., т. 7, с. 243; Studienausgabe, т. 8, с. 9. (72-73, 84, 128, 155, 180)
326
(1909tf) «Bemerkungen uber einen Fa von Zwangsneurose», G. W., т. 7, с 381; Studienausgabe, т. 7, с. 31.(12, 20, 24, 116, 177, 180, 182,198, 207, 213, 246, 254) (1910c) Eine Kindheitserinnerung des Leonardo da
Vinci, Wien. G. W.,j. 8, с 128; Studienausgabe, т. 10,
с. 87. (184, 226, 305)
(1910A) «Uber einen besonderen Typus der
Objektwah beim Manne», G. W., т. 8, с. 66;
Studienausgabe, т. 5, с. 185. (74, 270)
(19116) Formuierungen uber die zwei Prinzipien des
psychischen Geschehenes G. W., i. 8, с 230;
Studienausgabe, т. 3, с. 13. (101, 108, 254)
(1911c) «Psychoanaytische Bemerkungen uber
einen autobiographisch beschriebenen Fa von
Paranoia (Dementia paranoides)», G. W., т. 8, с. 240;
Studienausgabe, т. 7, с. 133. (108, 111, 113, 206,
209, 221, 251, 286, 302, 305-307)
(1912j[191 1]) «Nachtrag zu dem autobiographisch
beschriebenen Fa von Paranoia (Dementia
paranoides)», G. W., т. 8, с. 317; Studienausgabe,
т. 7, с. 201.(135)
(1912c) «Uber neurotische Erkrankungstypen», G. W., т. 8, с 322; Studienausgabe, т. 6, с. 215. (136, 186)
(1912-1913) Totem und Tabu, Wien, 1913. G. W., т. 9; Studienausgabe, т. 9, с. 287. (12, 93, 136, 202, 300)
(1913/) «Die Disposition zur Zwangsneurose», G. W.,
т. 8, с 442; Studienausgabe, т. 7, с. 105. (12, 24, 30,
96, 125, 136, 185, 195, 198, 199,234)
(1914c) «Zur Einfuhrung des Narzissmus», G. W.,
т. 10, с 138; Studienausgabe, i. 3, с 37. (113, 127,
136, 181, 185, 195, 197,245)
(19156) «Zeitgemasses uber Krieg und Tod», G. W.,
т. 10, с 324; Studienausgabe, т. 9, с. 33. (272)
(1915c) «Triebe und Triebschicksae» G. IV., т. 10,
с. 210; Studienausgabe, т. З, с. 75. (97, 117, 136,
245)
(95d) «Die Verdrangung», G. W., т. 10, с. 248;
Studienausgabe, т. З, с. 103. (97, 136, 190, 230)
327
(1915e) «Das Unbewusste», G. W., т. 10, с. 264; Studienausgabe, т. 3, с. 119. (19, 230)
(1915/) «Mitteiung eines der psychoanaytischen Theorie widersprechenden Faes von Paranoia», G. W., т. 10, с 234; Studienausgabe, т. 7, с. 205. (136)
(19166) «Mythoogische Paraee zu einer pastischen Zwangsvorsteung», G. W., т. 10, с. 398; Studienausgabe, т. 7, с. 119. (12)
(1916-1917 [ 1915-1917]) Voresungen zur Einfuhrung in die Psychoanayse, Wien. G. W., т. 11; Studienausgabe, т. 1, с. 33. (12, 17, 66, 74, 109, 151, 215,216,244)
(1917c) « Uber Triebumsetzungen, insbesondere der Anaerotik», G. W., т. 10, с. 402; Studienausgabe, т. 7, с. 123. (12, 24, 30)
(1917e [1915]) «Trauer und Meanchoie», G. W., т. 10, с 428; Studienausgabe, т. 3, с. 193. (302) (1918Л [1914]) «Aus der Geschichte einer infantien Neurose» G- W., т. 12, с. 29; Studienausgabe, т. 8, с. 125. (12, 24, 74, 124, 216, 230, 249, 251, 301)
(1919 e) «"Ein Kind wird geschagen"», G. W.,i. 13, с 197; Studienausgabe, т. 7, с. 229. (74, 168, 307)
(1919Л; «Das Unheimiche», G. W., т. 12, с. 229; Studienausgabe, т. 4, с. 241. (90, 92)
(1920a) «Uber die Psychogenese eines Faes von weibicher Homosexuaitat», G. W., т. 12, с. 271; Studienausgabe, т. 7, с. 255. (225)
(1920g) Jenseits des Lustprinzips, Wien. G. W.,i. 13, с 3; Studienausgabe, т. 3, с 213. (245)
(1921c) Massenpsychoogie und Ich-Anayse, Wien. G. W., т. 13, с 73; Studienausgabe, т. 9, с 61. (227)
(1922Й) «Uber einige neurotische Mechanismen bei Eifersucht, Paranoia und Homosexuaitat», G. W.,i. 13, с 195; Studienausgabe, т. 7, с. 217. (136, 275, 281)
(19236) Das Ich und das Es, Wien. G. W., т. 13, с. 237; Studienausgabe, т. З, с. 273. (18, 30, 97, 233) (1923a1 [ 1922])« Eine Teufesneurose im siebzehnten Jahrhundert, G. W., n. 13, n. 317; Studienausgabe, т. 7, с 283. (29, 136,251)
328
(1923e) «Die infantie Genitaorganisation», G. W., т. 13, с 293; Studienausgabe, т. 5, с. 235. (108) (1924c) «Das okonomische Probem des Masochismus», С IV., т. 13, с. 371; Studienausgabe, т. 3, с. 339.(248)
(1924t/) «Der Untergang des Odipuskompexes», G. W., т. 13, с 395; Studienausgabe, т. 5, с. 243. (240)
(1925/0 «Die Verneinung», G. W., i. 14, с 11; Studienausgabe, т. 3, с. 371. (56) (1925/) «Einige psychische Fogen des anatomischen Geschechtsunterschieds», G. W.,7.14, с 19; Studienausgabe, т. 5, с. 253. (254, 256) (1926c/ [1925]) Hemmung, Symptom und Angst, Wien. G. W., т. 14, с 113; Studienausgabe, т. 6, с. 227. (12,65,93)
(1927e) «Fetischismus», G. W., т. 14, с. 311; Studienausgabe, т. З, с. 379. (102) (1930o) Das Unbehagen in der Kutur, Wien. G. W., т. 14, с 421; Studienausgabe, т. 9, с. 191. (30, 102) (1931a)«UberibidinoseTypen»,G. W.,i. 14,c. 509; Studienausgabe, т. 5, с. 267. (30) (19316) «Uber weibiche Sexuaitat», G. W., т. 14, с. 517; Studienausgabe, т. 5, с. 273. (256, 264) (1932a) «Zur Gewinnung des Feuers», G. W.,% 16, с 3; Studienausgabe, т. 9, с. 445. (30) (1933a [1932]) Neue Foge der Voresungen zur Einfuhrung in die Psychoanayse, Wien. G. W.,j. 15; Studienausgabe, т. 1, с. 447. (30, 256) (1939a [1937-1939]) Der Mann Moses und die monotheistische Reigion, G. W., т. 16, с. 103; Studienausgabe, т. 9, с. 455. (74) (1950a [1887-1902]) Aus den Anfingen der Psychoanayse, London; Frankfurt а. М., 1962. (Содержит «Entwurf einer Psychoogie», 1895 [(1950c)b:G. W., дополнительный том., с 375]. (12,74,107,135,285) (1955a [1907-1908]) Originanotizen zu dem Fa von Zwangsneurose («Der Rattenmann»), С W., доп. том, с 509. [Английский перевод: Origina Record of the Case of Obsessiona Neurosis (the
329
"Rat Man"), Standard Edition, т. 10, с. 259.] (33-34, 46, 76, 86)
Fuchs, E. (1904) Das erotische Eement in der Karikatur, Berin.
(121)
(1908) Geschichte der erotischen Kunst. Erweiterung und Neubearbeitung des Werkes: Das erotische Eement in der Karikatur[904], Berin. (121)
Hunter, R. A., (1956) см. Macapine, L, Hunter, R. A. (1956)
Macapine, I.
Jeremias, A. (1904a) Das Ate Testament im Lichte des aten Orients,
Leipzig. (2-е перераб. изд., 1906.) (29)
(19046) Monotheistische Stromungen innerhab der babyionischen Reigion, Leipzig. (29)
(1905) Babyonisches im Neuen Testament, Leipzig. (29)
Jones, E. (1908) «Rationaization in Everyday Life», /. abnorm. Psycho., т. 3, с 161; Papers on Psycho-Anaysis, только в 1—3 изд., Лондон, Нью-Йорк, 1913-1923, глава I. (62, 174)
(1912) Der Aptraum in seiner Beziehung zu gewissen formen des mitteaterichen Abergaubens (перевод
Г. Захса), Leipzig und Wien. (301, 302)
(1913)« Hass und Anaerotik in der Zwangsneurose», Int. Z. arzt. Psychoanai, т. 1, с. 425. (113) (1962a) Das Leben und Werk von Sigmund Freud, т. 2, Bern und Stuttgart. (33)
(19626,) Das Leben und Werk von Sigmund Freud, т. 3, Bern und Stuttgart. (137, 218, 256, 285)
Jung, С G. (1906) (изд.) Diagnostische Assoziationsstudien, т. 1,
Leipzig. (75)
(1907) Uber die Psychoogie der Dementia praecox, Hae. (162, 192)
(1908) Der Inhat der Psychose, Berin. (198)
(1910) «Ein Beitrag zur Psychoogie des Geruchtes», Zentb. Psychoanai., т. 1, с. 81. (175)
(1911) Wandungen und Symboe der Libido, Leipzig und Wien, 1912.(201)
(1913) «Versuch einer Darsteung der psychoana-ytischen Theories» Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 5, с 307; в виде книги, Leipzig und Wien, 1913. (264)
330
Marcinowski,J. (1918) «Erotische Queen der Minderwertigkeitsgefuhe», Z SexWiss., Bonn, т. 4, с. 313. (244)
Niederand, W. G. (1959o) «The "miraced-up" Word of Schreber's
Chidhood», Psychoanai. Study Chid, т. 14, с. 383. (137, 176)
(19596) «Schreber: Father and Son», Psychoanai. Q.,t. 28, с 151.(137, 176) (1960) «Schreber's Father», J. Am. Psychoanai. Ass., т. 8, с. 492. (137, 176)
(1963) «Further Data and Memorabiia Pertaining to the Schreber Case», Int. J. Psycho-Anaysis, т. 44, с. 201.(137, 176) Ophuusen.J. H. W. van (1917) «Beitrage zum Mannichkeitskompex der
Frau», Int. Z. arzt. Psychoanai., т. 4, с. 241. (242) Payer-Thurn, R. (1924) «Faust in Mariazei», Chronik des Wiener
Goethe-Vereins, т. 34, с. 1. (286, 288) Ran к, О. (1909) Der Mythus von der Geburt des Heden, Leipzig
und Wien. (175)
Reik,T. (1919) Probeme der Reigionspsychoogie. 1. Das
Ritua, Leipzig, Wien und Zurich. (300) (1923) Der eigene und der fremde Gott, Leipzig, Wien und Zurich. (301) Reinach, S. (1905-1912) Cutes, mythes et reigions (4 тома), Paris.
(122,201-202) Rikin, F. (1905) «Uber Versetzungsbesserungen», Psychiat.neuro. Wschr., т. 7, с. 153, 165 и 179. (199)
Sadger, I. (1910) «Ein Fa von mutiper Perversion mit
hysterischen Absenzen», Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 2, с 59. (184) (1914) «Jahresbericht uber sexuee Perversionen», Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 6, с. 296. (266) Schreber, D. G. M. (1855) Arztiche Zimmer-Gymnastik (1-е изд.), Leipzig,
(176) Schreber, D. P. (1903) Denkwurdigkeiten eines Nervenkranken,
Leipzig. (135-138, 139-203 passim, 305-307) Siberer, H. (1910) «Phantasie und Mythos», Jb. psychoanayt.
psychopath. Forsch., т. 2, с. 541. (245)
Spierein, S. (1911) «Uber den psychoogischen Inhat eines
Faes von Schizophrenie (Dementia praecox)», Jb. psychoanayt.psychopath. Forsch., n. 3, n. 329. (201)
331
Stekew. (1911) Die Sprache des Traumes, Wiesbaden. (2-е
изд., 1922.) (116-117)
Vandendriessche, G. (1965) The Parapraxis in the Haizmann Case of
Sigmund Freud, Louvain, Paris. (286, 290)
Vienna Psychoanaytic Society, Minutes of, т. 1, New York, 1962. (285-286)
332
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
G. S. S. Freud, Gesammete Schriften (12 томов). Международное психоаналитическое издательство, Вена, 1924-1934.
G. W. S. Freud, Gesammete Werke (18 томов и один
дополнительный том без номера), тома 1 — 17, London, 1940—1952, том 18, Франкфурт-на-Майне, 1968, дополнительный том, Франкфурт-на-Майне, 1987. Полное издание с 1960 года — издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне.
Studienausgabe S. Freud, Studienausgabe (10 томов и один дополнительный том без номера), издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1969—1975.
Neurosenehre S. Freud, Schriften zur Neurosenehre und zurpsycho-und Technik anaytischen Technik (1913—1926), Вена, 1931.
S. K. S. N. S. Freud, Sammung keiner Schriften zur Neurosenehre (5 томов). Вена, 1906-1922.
Vier Kranken- S. Freud, Vierpsychoanaytische Kranke ngeschich-geschichten ten, Вена, 1932.
Conditio humana Reihe Conditio humana, Ergebnisse aus den Wissenschaften vom Menschen, издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1969—1975.
Psychoanayse S. Freud, Studien zur Psychoanayse der Neurosen der Neurosen aus den Jahren 1913-1925, Wien, 1926,
Sexuatheorie und S. Freud, Keine Schriften zur Sexuatheorie und zur Traumehre Traumehre, Wien, 1931.
Остальные использованные в этом томе сокращения соответствуют изданию «Word List of Scientific Periodicas» (4-е издание), Лондон, 1963-1965.
333
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
В этот указатель вошли также фамилии авторов, произведения которых к научной литературе не относятся. Он также включает в себя фамилии ученых, однако указанные номера страниц относятся к тем местам в тексте, где Фрейд упоминает лишь фамилию соответствующего автора, но не конкретную работу. При ссылках на определенные труды научных авторов читатель может обратиться к библиографии.
Абрахам, К. (см. также библиографию) 135, 218
Август (император) 176 прим. 4
Адлер, А. (см. также библиографию) 39 прим. 2, 306, 307
Алкибиад 96 прим. 3
Ариман 151, 163, 170, 178
Афина Паллада 91 прим., 182
Байрон 152 прим. 1, 170 и прим. 2
Банко 238
Баубо 122
Бисмарк, О. фон 151
Бичер-Стоу, Г. 232 прим. 2
Блейлер, Э. (см. также библиографию) 186, 197
Бонапарт, М. 137 прим. 2
Брейер, Й. (см. также библиографию) 12
Бреслер 12
Бруно, Джордано 188 прим. 2
Брут 53
Вагнер, Р. 192 прим. 1
Валаам 62
Ван Хаутен 27 прим.
Вебер, Г. 138, 141-145, 164 прим. 1, 166
Вебер, Ж. 121 прим.
Вебер, К. М. фон 170
Веспасиан 176
Гёте, И. В. фон 28, 70, 79 прим. 3 и 4, 151, 156 прим., 170, 179, 193, 294, 300 прим. 1
Гётц фон Берлихинген 28
граф Монтекристо 64
Дездемона 220 прим.
Деметра 122
Джелаледин Руми 188 прим. 2
Дисавл 122
Дон Жуан 157 прим. 2
Дюма, А. 64
Жозефина 182
Захс, Г. 218
Зевс 91 прим.
Зильберер 245
Зороастр 151
Зудерманн, Г. 55
Ибсен, X. 79 и прим.
Иегова 151
Иисус Христос 156, 159 прим., 163, 292, 315, 317
Каин 171 прим.
Кант, И. 161
Краус, К. 87 прим. 2
Краус, Ф. С. 78
Крепелин, Э. 186, 197
Куленбек 188 прим. 2
Ле Пойтевин, А. 78 прим.
Лихтенберг, Г. X. старший 91
прим.
Макбет 239 прим. Маммон 29 Манфред 152 прим. 1, 170 и прим.
2 Мария (Святая Дева) 159 прим.,
288, 289, 291, 292, 305, 309,
315
Мейнерт, Т. 197 Мелузина 14 и прим. Миньон 156 прим. Моцарт, В. А. 157 прим. 2 Нергал 29 прим. 2 Ницше, Ф. 56, 179 Одиссей 299 Ормузд 151, 170, 179 Отелло 220 прим. Офелия 98 прим. 1 Пирсон 138, 143 прим. 1, 166 Платон 96 прим. 3 Прометей 219 Рюккерт, Ф. 188 прим. 2 Сегур, мадам де 232 прим. I Сократ 97 прим. 1 Софокл 299 Стрейчи, Алике и Джеймс 76
прим. 2 Фауст 79 прим. 3 и 4, 170, 179,
193, 194, 294, 300 прим. 1 Ференци, Ш. (см. также библиографию) 135, 136, 183, 218
Филоктет 299
Флехсиг, П. Э. 138, 140 и прим. 4, 141, 142 и прим. 2,143, 147, 155, 159 прим., 164, 165-170, 171 прим., 173-177, 180, 181 прим. 3, 182, 191, 192, 195, 199
Флисс, В. 74 прим., 107, ПО прим. 1, 135, 172 прим. 1, 230, 251 прим.1, 285
Хайтцманн, X. 283-319
Цезарь, Гай Юлий 53, 176 прим. 4
Шарко Ж.-М. 285, 287
Шекспир, У. 53, 98 прим. 1, 220 прим., 239 прим.
Шопенгауэр, А. 65 прим. 2
Шребер, Д. Г. М. (см. также библиографию; Шребер, Даниэль Пауль, отец) 137 прим. 1, 177, 306
Шребер, Д. П. 133-203, 306
Штегманн 137 прим. 2, 172 прим. 1, 175 прим. 2, 176 прим. 2
Штейнах, Э. С. 280, 281
Эйтингон, М. 218
Юнг, К. Г. (см. также библиографию) 136, 183,197 прим., 203, 216
334
335
Зигмунд Фрейд
Навязчивость, паранойя и перверсия
ISBN 5-89808-051-1
О ООО «Фирма СТД»
Подписано в печать 21.02.07. Формат 84х1О8'/з2. Печать офсетная. Физ. печ. л. 10,5. Тираж 3000. Заказ № 760
ООО «Фирма СТД» 119361, г. Москва, ул. Кибальчича, д. 3
Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленного оригинал-макета в ОЛО «ИПП "Правда Севера"»
163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32.
Тел./факс (8182) 64-14-54, тел.: (8182) 65-37-65, 65-38-78, 29-20-81
ippps.ru e-mai: ippps@atnet.ru
Sigmund Freud
Hysterie und Angst
Зигмунд Фрейд
Истерия и страх
Перевод на русский язык А. М. Боковикова
Данное издание воспроизводит текст Фрейда в исправленном виде на основе вышедшего в 1980 году девятого издания шестого тома «Учебного издания». Первое издание:
© S. Fischer Verag Gmbh, Frankfurt am Main, 1969; примечания редактора, принадлежащие Дж. Стрейчи, заимствованы из «Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud», © The Institute of Psycho-Anaysis, London, and The Estate of Anges Richadrs, Eynsham, 1969.
Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрешается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.
Данная книга является шестым томом десятитомного собрания сочинений 3. Фрейда, известного как «Учебное издание». В настоящий том вошли работы, в которых рассматриваются два основных комплекса невротических расстройств — истерические симптомы, а также проявления, выражающиееся в виде тревоги, страха и фобий. Эти работы не только содержат фактический материал, легший в основу теоретических постулатов Фрейда, но и предоставляют читателю возможность ознакомиться с психоанализом «в действии» — с тем, каким образом Фрейд работал со своими больными.
ISBN-5-89808-051-I © ООО «Фирма СТД», издание на русском языке,
2006 © А. Боковиков, перевод с немецкого, 2006
СОДЕРЖАНИЕ
Об этом томе................................................................................7
[Доклад:] О психическом механизме истерических
феноменов (1898).............................................................9
Предварительные замечания издателей.......................................11
Об основании для отделения определенного симптомокомплекса
от неврастении в качестве «неврозатревоги» ( 1 895 [ 1 894]).............25
Предварительные замечания издателей.......................................26
[Введение]..................................................................................27
I. Клиническая симптоматология невроза тревоги.....................28
II. Проявление и этиология невроза тревоги........................35
III. Подходы к теории невроза тревоги................................41
IV. Отношение к другим неврозам......................................47
Об этиологии истерии (1896).......................................................51
Предварительные замечания издателей......................................52
Фрагмент анализа одного случая истерии (1905 [1901])...................83
Предварительные замечания издателей......................................84
Предисловие..............................................................................87
I. Болезненное состояние.........................................................94
II. Первое сновидение............................................................136
III. Второе сновидение............................................................162
IV. Послесловие.....................................................................177
Истерические фантазии и их отношение
к бисексуальности (1908).............................................................187
Предварительные замечания издателей......................................188
Общие положения об истерическом припадке (1909 [1908])..........197
Предварительные замечания издателей......................................198
Психогенное нарушение зрения с позиции психоанализа (1910)......205
Предварительные замечания издателей......................................206
О ТИПАХ НЕВРОТИЧЕСКОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ (191 2)...................................215
Предварительные замечания издателей......................................217
Торможение, симптом и тревога (1926 [1925])...............................227
Предварительные замечания издателей......................................229
Торможение, симптом и тревога [главы !-Х]..............................233
Дополнения [глава XI]...............................................................295
A. Видоизменения ранее представленных взглядов................295
а) Сопротивление и контркатексис..................................295
б) Тревога как результат преобразования либидо...............298
в) Вытеснение и защита...................................................300
Б. Дополнение к тревоге..........................................................302
B. Тревога, боль и печаль........................................................305
Приложение
Библиография.......................................................................310
Список сокращений................................................................317
Именной указатель................................................................318
ОБ ЭТОМ ТОМЕ
Подробное описание структуры и целей настоящего издания, а также принципа подбора работ читатель найдет в «Пояснениях к изданию», помещенных в начале первого тома. Здесь мы лишь еще раз вкратце подытожим эти моменты; одновременно мы хотели бы дать некоторые комментарии и снабдить читателя своего рода «путеводителем» по данному тому.
Цель этого разделенного на отдельные темы издания состояла прежде всего в том, чтобы основные сочинения Зигмунда Фрейда сделать доступными для студентов, изучающих науки, смежные с психоанализом, — социологию, политические науки, социальную психологию, педагогику и т. д., — а также для всех интересующихся неспециалистов. Это издание снабжено подробными примечаниями в большем количестве и в более систематизированной форме, чем это делалось в отдельных изданиях карманного формата. Вначале у нас не было намерения включать в данное издание сочинения, посвященные теории и технике терапии. Однако по многочисленным просьбам эта часть творческого наследия Фрейда также теперь была сделана доступной и содержится в дополнительном томе (без номера) «Учебного издания».
«Учебное издание».публикуется уже после смерти Джеймса Стрейчи, главного редактора редакционной коллегии, который продолжал работать над его подготовкой, прежде всего над планом содержания и принципами комментариев, до самой своей смерти в апреле 1967 года.
В настоящем издании в основном использованы тексты из последнего немецкого издания, которые были опубликованы еще при жизни Фрейда. То есть в большинстве случаев они вначале были опубликованы в вышедшем в Лондоне «Собрании сочинений» (которое в свою очередь большей частью представляет собой фотокопии опубликованного еще в Вене «Собрания трудов»). В других случаях источник указывается в «Замечаниях издателей», предваряющих соответствующий труд. Несколько ссылок Фрейда на страницы прежних, сегодня почти недоступных изданий его работ опущены издателями, а вместо них добавлены описательные примечания, помогающие читателю найти соответствующее места в доступных сегодня изданиях; это касается прежде всего «Толкования сновидений». Чтобы избежать ненужных повторов, в конце каждого тома «Учебного издания» приведены также подробные библиографические сведения Фрейда о собственных сочинениях, а также о работах других авторов, которые содержались в текстах предыдущих изданий. За исключением этой незначительной правки и единообразного употребления сокращения «с.» для указания страниц (в том числе тех случаев, где Фрейд, особенно в ранних работах, писал «р.») и некоторых изменений орфографии, пунктуации д шрифтового оформления для приведения их в более современный вид, каждое изменение, сделанное в исходном тексте, поясняется в примечании.
Включенный в «Учебное издание» редакторский материал заимствован из Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud, то есть английского издания, сделанного под руководством Джеймса Стрейчи; он воспроизводится здесь в переводе с разрешения обладателей права публикации, Института психоанализа и издательства «Хогарт-Пресс» (Лондон). Там, где того требовала цель настояшего издания, этот материал был сокращен и адаптирован; вместе с тем были сделаны некоторые исправления и добавлены примечания. За исключением «Предварительных замечаний издателей» и некоторых приложений, все дополнения, сделанные издателями, приведены в квадратных скобках.
Издатели выражают огромную благодарность Ильзе Грубрих-Зи-митис из издательства С. Фишера. Без ее инициативы это «Учебное издание» не увидело бы свет; на всех стадиях подготовки она оказывала неоценимую и компетентную помощь. Огромной благодарности заслуживает также Кете Хюгель за перевод на немецкий язык редакторского материала, а также Ингеборг Мейер-Палмедо за помощь при вычитке корректуры и составлении указателей.
Использованные в этом томе специальные сокращения разъясняются в списке сокращений на с. 317. В тексте или в сносках иногда упоминаются сочинения Фрейда, которые в «Учебное издание» не включены. Из библиографии в конце каждого тома (в которой содержатся сведения обо всех упомянутых технических работах Фрейда и других авторов) читатель может получить информацию о том, вошла данная работа в «Учебное издание» или нет.
Издатели
[Доклад]
О психическом механизме истерических феноменов
(1893)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1893 Wien. med. Presse, т. 34(4), 121-126 и 165-167. (22 и 29 января.)
1987 G. W., доп. том, 181-195.
Насколько нам известно, это является первым переизданием данной работы, после того как она впервые была опубликована в 1893 году.
Немецкий оригинал начинается со строки: «Доктора Йозефа Брейера и доктора Зигм. Фрейда из Вены». Но в действительности речь идет о стенографической и отредактированной Фрейдом записи прочитанного им доклада. Хотя здесь обсуждаются те же темы (причем зачастую в сходных выражениях), что и в известном «Предварительном сообщении» (1893а) Брейера и Фрейда, по всем признакам эта работа была написана Фрейдом самостоятельно. («Предварительное сообщение» впервые было опубликовано в двух частях — 1 и 15 января 1893 года. Фрейд прочитал доклад на заседании Венского медицинского клуба 11 января 1893 года, то есть до появления второй части «Предварительного сообщения».)
В совместном предисловии к первому изданию «Этюдов об истерии» (1895) Брейер и Фрейд писали: «Мы опубликовали свои выводы о новом методе исследования и лечения истерических феноменов в 1893 году в "Предварительном сообщении" и в самой сжатой форме связали с ними теоретические представления, к которым мы пришли». Работа была переиздана как вступительная глава к «Этюдам» в качестве «тезиса, который необходимо проиллюстрировать и доказать». Это описание подходит также и к докладу, хотя здесь материал представлен в гораздо менее строгой форме.
Помимо обозначенного в названии факта, что речь здесь идет об исследовании «психического механизма» истерии, самый важный момент этого доклада, пожалуй, состоит в описании катартическо-го метода лечения. Сам Фрейд в «Кратком очерке психоанализа» (1924/) пишет: «Катартический метод является непосредственным предшественником психоанализа и вопреки всему накопленному опыту и всем модификациям теории по-прежнему составляет его
11
ядро». Целебное действие катартического метода объясняется теорией «отреагирования», в основе которой лежит опять-таки необычайно важная, но, как ни странно, не упомянутая в «Предварительном сообщении» гипотеза о «принципе константности» (с. 21), как это было названо позднее.
Разумеется, доклад выражает взгляды как Брейера, так и Фрейда, и нигде здесь нельзя найти даже намека на научные разногласия, приведшие в дальнейшем к расхождению обоих исследователей; также и в «Этюдах», опубликованных два года спустя, можно обнаружить лишь едва заметные признаки расхождения. Поэтому, пожалуй, здесь имеет смысл вкратце очертить, в чем состояли эти разногласия. В сущности их два, и оба они относятся к вопросу об этиологии истерии. Во-первых, разработанная Брейером теория «гипноидных состояний» противоречила фрейдовской теории «защитных неврозов» (истерия возникает вследствие вытеснения — обусловленного защитой — несовместимого представления). В докладе принимаются оба этиологических объяснения (см. с. 23—24), хотя сам термин «защита» не упоминается. Сомнение Фрейда в концепции «гипноидных состояний» впервые открыто выражается в работе «Об этиологии истерии» (1896с, с. 56—57 ниже). Позднее, в описании случая «Доры» (1905е), он полностью отвергает эту гипотезу (см. с. 104, прим. 2). Второе разногласие между обоими авторами касалось роли, которые играли сексуальные побуждения. Фрейд позднее утверждал, что в случаях истерии всегда присутствует сексуальная этиология; Брейер не мог разделить это мнение; однако в «Этюдах» Фрейд пока еще этого не утверждает, а в данном докладе эту тему вообще не затрагивает.
Пожалуй, среди приведенных в докладе причин возникновения истерии больше всего бросается в глаза преобладание травматического фактора. Несомненно, в этом проявляется по-прежнему сильное влияние на Фрейда идей Шарко. Переход к четкому признанию вклада «импульсов влечений» в этиологию тогда еще было делом будущего.
12
Уважаемые господа!1 Сегодня я выступаю перед вами с намерением доложить реферат о работе, первая часть которой под именем Йозефа Брейера и моим собственным уже была опубликована в «Центральном бюллетене по неврологии». Как видно из названия работы, речь в ней идет о патогенезе истерических симптомов, и можно догадаться, что мы пытаемся отыскать ближайшие причины возникновения истерических симптомов в области психической жизни. Но прежде чем я остановлюсь на содержании этой совместной работы, я должен вам сказать, к чему она относится, и назвать вам автора и выявленный факт, на который мы, по крайней мере по ходу вещей, опирались, хотя в развитии своих представлений мы были вполне самостоятельными.
Как вам известно, уважаемые господа, все наши новые достижения в понимании и в познании истерии связаны с работами Шарко. В первой половине восьмидесятых годов Шарко начал уделять внимание, как говорят французы, «большому неврозу», истерии. В ряде исследований ему удалось доказать регулярность и закономерность там, где другие наблюдатели-клиницисты из-за своей недостаточности или своего недовольства видели лишь симуляцию или загадочный произвол. Можно сказать, что все новое, что мы узнали об истерии, прямо или косвенно восходит к его почину. Но, на мой взгляд, среди многочисленных работ Шарко нет более ценной, чем та, в которой он помог нам разобраться в травматических параличах, которые возникают при истерии, и поскольку наша работа, как мне кажется, является ее продолжением, я прошу у вас позволения еще раз подробнее обсудить перед вами эту тему.
1 Доклад, прочитанный доктором Зигм. Фрейдом на заседании «Венского мед. клуба» 11 января 1893 года. Отредактированная оригинальная стенограмма доклада, опубликованная в Wiener Med. Presse. [Это прим. появилось уже в первой публикации.]
13
Представьте себе случай: индивида, который до этого не был болен, который, возможно, не был отягощен наследственно, постигает травма. Эта травма должна отвечать определенным условиям; онадолжна быть тяжелой в том отношении, чтос нею связано представление об опасности для жизни, об угрозе существованию; но она может быть не тяжелой в том смысле, что при этом психическая деятельность не прекращается; иначе эффект, который мы от нее ожидаем, пропадет; то есть она может не сопровождаться, к примеру, сотрясением мозга, действительным тяжелым повреждением. Кроме того, эта травма должна иметь особое отношение к части тела. Представьте себе, что в плечо рабочего попадает тяжелое полено. Этот удар сбивает его с ног, но вскоре он убеждается, что ничего страшного не произошло, и с легким ушибом приходит домой. Через несколько недель или месяцев, проснувшись однажды утром, он замечает, что травмированная рука, словно парализованная, бессильно свисает, хотя в промежуточный, так сказать, инкубационный период он совершенно нормально ею пользовался. Если это был типичный случай, то может быть так, что возникают непонятные приступы, что после ауры1 индивид ощущает внезапную слабость, буйствует, бредит, и если в этом делирии он говорит, то из его слов можно заключить, что у него повторяется сцена несчастного случая, приукрашенная, скажем, различными фантазмами. Что же здесь произошло, как объяснить этот феномен?
Шарко объясняет этот процесс, воспроизводя его, искусственно вызывая паралич у больного. Для этого ему нужен больной, который уже находится в истерическом состоянии, состояние гипноза и средство внушения. Он вводит такого больного в глубокий гипноз, наносит ему легкий удар поруке, эта рука свисает, она парализована и обнаруживает точно такие же симптомы, как и при спонтанном травматическом параличе. Этот удар также может быть заменен прямым словесным внушением: «Твоя рука парализована»; также и в этом случае паралич обнаруживает те же самые свойства.
Попробуем провести аналогию между двумя этими случаями. Здесь — травма, там — травматическое внушение; конечный результат, паралич, в обоих случаях совершенно одинаков. Если травма в одном случае может быть замена в другом случае словесным внушением, то напрашивается предположение, что также и при спонтанном травматическом параличе такое представление было повин1 [Предостерегающие ощущения, которые предшествуют эпилептическому или истерическому припадку]
14
но в возникновении паралича; и действительно, многие больные рассказывают, что в момент травмы они и в самом деле испытывали ошушение, что их рука раздроблена. В таком случае травму следовало бы действительно приравнять к словесному внушению. Но тогда, чтобы дополнить аналогию, по-прежнему не хватает третьего. Чтобы представление больного о том, что «рука паршшзована», действительно могло вызвать паралич, необходимо, чтобы больной находился в гипнотическом состоянии. Но рабочий не находился в гипнозе; тем не менее мы можем предположить, что при получении травмы он находился в особом психическом состоянии, и Шарко склонен приравнять этот аффект к искусственно вызванному состоянию гипноза. Тем самым травматический спонтанный паралич полностью объясняется через аналогию с параличом, вызванным внушением, а возникновение симптома однозначно обусловлено обстоятельствами получения травмы.
Но точно такой же эксперимент Шарко повторил и для объяснения контрактур и болей, которые встречаются при травматической истерии, и я хотел бы сказать, что сам Шарко едва ли где-либо в другом пункте так глубоко проник в понимание истерии, как именно в этом вопросе. Но здесь его анализ заканчивается, мы не узнаём, как возникают другие симптомы, и — прежде всего — не узнаём, как возникают истерические симптомы при общей, не травматической истерии.
Уважаемые господа! Примерно в то время, когда Шарко пытался таким образом прояснить истеро-травматические параличи, доктор Брейер в 1880—1882 годах оказывал врачебную помощь одной молодой даме, у которой, когда она ухажившт за своим больным отцом, развилась тяжелая и сложная — не травматической этиологии — истерия с параличами, контрактурами, нарушениями речи и зрения и всевозможными психическими особенностями1. Этот случай сохранит свое значение для истории истерии, ибо это был первый случай, когда врачу удалось прояснить все симптомы истерического состояния, узнать происхождение каждого симптома и вместе с тем найти способ устранить этот симптом; это был случай истерии, который удалось, так сказать, сделать прозрачным. Доктор Брейер хранил при себе заключения, которые можно было вывести из этого случая, пока не обрел уверенность, что в своих изыс1 [Разумеется, это была фрейлейн Анна О., чей случай изложен впервой истории болезни в «Этюдах об истерии» (Breuer, Freud, 1895; Freud, 895d).]
15
каниях он не одинок. Вернувшись в 1886 году после стажировки у Шарко1, в постоянном согласии с Брейером я начал специально наблюдать целый ряд истерических больных и исследовать их в этом направлении; при этом я обнаружил, что поведение той первой пациентки действительно было типичным и что выводы, к которым давал основание тот случай, можно перенести на большее, если не на все, число истерических больных.
Наш материал состоял из случаев общей, то есть не травматической, истерии; мы поступали следующим образом: в отношении каждого отдельного симптома мы справлялись об обстоятельствах, при которых впервые возник этот симптом, и таким способом старались также выяснить поводы, которые могли иметь решающее значение для возникновения данного симптома. Не следует думать, что это простая работа. Когда вы об этом расспрашиваете пациента, то, как правило, вначале не получаете вообще никакого ответа; в небольшом числе случаев у больных имеются свои причины не говорить того, что им известно, но чаще всего пациенты действительно не имеют никакого представления о взаимосвязи симптомов. Путь, которым что-то можно узнать, труден и он таков: больного нужно ввести в гипноз, а затем расспросить его о происхождении определенного симптома: когда он возник впервые и что пациент помнит об этом. В таком состоянии возвращается воспоминание, которым он не обладает в состоянии бодрствования. Таким образом мы узнали, грубо говоря, что за большинством — если не за всеми — феноменов истерии скрывается аффективно окрашенное переживание и, далее, что это переживание таково, что позволяет непосредственно понять связанный с ним симптом, то есть этот симптом однозначно детерминирован. Теперь я уже могу сформулировать первый тезис, к которому мы пришли, если вы мне позволите это аффективно окрашенное переживание приравнять к тому серьезному травматическому переживанию, которое лежит в основе травматической истерии: между травматическим параличом и общей, не травматической истерией существует полная аналогия. Различие заключается только в том, что там повлияла серьезная травма, тогда как здесь в большинстве случаев можно выявить не единственное важное событие, а ряд аффективных впечатлений — целую историю страданий. Но нисколько не будет натяжкой эту историю страданий, которая у ис1 [Зиму 1885-1886 годов Фрейд провел в Париже, где он работал в Сальпет-риере.)
16
терических больных оказывается побудительным моментом, приравнять к тому несчастному случаю при травматическом истерии, ибо сегодня никто больше не сомневается, что и при серьезной механической травме при травматической истерии воздействие оказывает не механический момент, а аффект испуга, то есть психическая травма. Итак, в качестве первого результата из этого получается, что схема травматической истерии, которую Шарко предложил для истерических параличей, вполне пригодна для всех истерических феноменов или, по крайней мере, для самого большого их числа; всякий раз речь идет о воздействии психических травм, которые однозначно определяют природу возникающих в итоге симптомов.
Позвольте мне теперь привести вам несколько примеров. Сначала пример появления контрактур. У уже упомянутой пациентки Брейера на протяжении всей ее болезни обнаруживалась контрактура правой руки. Под гипнозом выяснилось, что в то время, когда она еще не была больна, она однажды пережила следующую травму: она сидела в полудреме возле кровати больного отца и свесила за с-пинку кресла правую руку, которая у нее затекла. В этот момент у нее возникла страшная галлюцинация, от которой она хотела защититься рукой, но сделать этого ей не удалось. Она была сильно этим напугана, но на какое-то время этим все и закончилось. И только с началом истерии возникла контрактура этой руки. У другой больной я наблюдал своеобразное прищелкивание языком при разговоре, похожее на токование глухаря1. Я наблюдал этот симптом у нее уже несколько месяцев и считал его тиком. И только когда однажды случайно в гипнозе я осведомился о его происхождении, выяснилось, что этот звук впервые возник в связи с двумя ситуациями, в которых она оба раза имела твердое намерение вести себя абсолютно спокойно: один раз, когда она ухаживала за тяжелобольным ребенком — уход за больным часто встречается в этиологии истерии — и, когда он только заснул, решила для себя не создавать никакого шума, чтобы его не разбудить. Однако страх перед действием перешел в действие (истерическое «противоволие»!) и, сжав губы, она производила языком тот цокающий звук. Спустя много лет этот же симптом возник во второй раз, когда она точно так же намеревалась вести себя абсолютно спокойно, и с тех пор он остался. Зачас1 [Речь идет о госпоже Эмми фон Н., случае II, описанном в «Этюдах об истерии».]
17
тую одного-единственного повода бывает недостаточно, чтобы зафиксировать1 симптом, но если один и тот же симптом появляется несколько раз, сопровождаясь определенным аффектом, то тогда он фиксируется и остается.
Один из самых частых симптомов истерии — анорексия и рвота. Я знаю целый ряд случаев, которые простым образом объясняют возникновение этого симптома. Так, у одной больной возникла стойкая рвота после того, как непосредственно перед едой она прочитала обидное письмо, а затем ее стошнило. В других случаях отвращение перед едой со всей определенностью можно отнести к тому, что человеку приходится питаться за общим столом вместе с людьми, к которым он испытывает отвращение. В таком случае отвращение переносится с человека на пищу. Особенно интересной в этом отношении была та упомянутая женщина с тиком; эта женщина очень мало ела, причем только тогда, когда ее заставляли; применив гипноз, я узнал, что этот симптом, отвращение к пище, в конечном счете был вызван рядом психических травм. Еще в детском возрасте очень строгая мать заставляла ее через два часа после стола съедать холодное, с застывшим жиром мясо, которое она не съела в обед; она делала это с большим отвращением и сохранила об этом воспоминание, из-за чего также и тогда, когда в дальнейшем к этому наказанию ее больше не принуждали, она всегда с отвращением садилась за стол. Спустя десять лет она сидела за столом с одним родственником, который был болен туберкулезом и во время еды постоянно сплевывал в плевательницу; через какое-то время ей пришлось есть с одним родственником, про которого она знала, что он страдает заразной болезнью. Пациентка Брейера какое-то время вела себя как больная гидрофобией; под гипнозом в качестве причины этого выяснилось, что однажды она вдруг увидела, как из ее стакана лакала собака2.
Симптомы бессонницы и нарушения сна чаше всего также находят самое точное объяснение. Например, одна женщина на протяжении многих лет могла заснуть только в шесть утра. Долгое время она спала дверь в дверь с больным мужем, который вставал
' [«Зафиксировать» означает здесь: «установить». Это слово пока еще не имеет психоаналитического значения блокировки развития, которое появилось позднее.]
2 [Впрочем, этот симптом был первым, который был устранен катартичес-ким методом, причем сам метод был спонтанно инициирован пациенткой.]
18
в 6 часов. С этого времени она обретала спокойствие и могла уснуть, и точно так же она себя вела по прошествии многих лет в период истерического заболевания. Другой случай касался мужчины. Истерический больной последние двенадцать лет плохо спит; но его бессонница совершенно особого рода. Если летом он спит прекрасно, то зимой — очень плохо, и особенно плохо в ноябре. У него нет никакого предположения, с чем это связано. Выясняется, что двенадцать лет назад в ноябре он много ночей подряд бодрствовал у постели заболевшего дифтеритом ребенка.
Пример нарушения речи поставляет уже не раз упоминавшаяся пациентка Брейера. В период своей болезни она долгое время говорила только по-английски; на немецком языке она не разговаривала и его не понимала. Этот симптом удапось свести к событию, случившемуся еше до начала болезни. В состоянии сильнейшей тревоги она попыталась молиться, но не нашла ни единого слова. Наконец, у нее всплыли в памяти несколько слов из детской молитвы на английском языке. Когда она затем заболела, в ее распоряжении был только английский.
Не во всех случаях детерминация симптома психической травмой столь очевидна. Зачастую существует, так сказать, лишь символическая связь между поводом и истерическим симптомом. Особенно это относится к болям. Так, одна больная страдала сверлящими болями между бровей2. Причина этого заключалась в том, что однажды в детском возрасте она почувствовала на себе испытующий, «пронизывающий» взгляд своей бабушки. Эта же пациентка какое-то время страдала от совершенно непонятных сильных болей в правой [recht] пятке. Как выяснилось, эти боли были связаны с представлением, имевшимся у пациентки, когда она впервые была введена в свет; ею тогда завладела тревога, что она не сумеет найти «верную» или»правильную» [recht] манеру держать себя. Такими символизациями пользуются многие больные для целого ряда так называемых невралгий и болей. Они словно намереваются выразить психическое состояние через физическое, и словоупотребление предоставляет для этого мостик. Однако как раз в отношении типичных истерических симптомов, таких, как ге-мианестезия, сужение поля зрения, эпилептиформные судороги и т. д., невозможно выявить подобный психический механизм.
2 [Это была госпожа Сесиль М., «символические» симптомы которой обсуждаются в конце описания случая Vb «Этюдах об истерии».]
19
И наоборот, нам часто удавалось это сделать в отношении истеро-генныхзон1.
Этими примерами, которые я привел наугад из ряда наблюдений, доказывается, что феномены общей истерии вполне можно понимать по той же самой схеме, что и феномены травматической истерии, что, стало быть, любую истерию можно понимать как травматическую истерию в смысле психической травмы и что каждый феномен детерминирован по образцу травмы.
Следующий вопрос, на который нужно было бы ответить, таков: какого рода причинная связь между тем поводом, который мы выявили при гипнозе, и феноменом, который впоследствии сохраняется в виде стойкого истерического симптома? Такая взаимосвязь может быть разной. Она может быть, скажем, такой, какой мы приводим ее в качестве провоцирующего фактора. Если, к примеру, кто-то, кто предрасположен к туберкулезу, получает удар в колено, в результате которого развивается туберкулезное воспаление сустава, то это является простым проявлением заболевания под действием причины. Но при истерии такого не происходит. Имеется еще и другой способ вызывания недуга — непосредственный. Проиллюстрируем его с помощью сравнения с инородным телом. Оно продолжает действовать в качестве причины болезни до тех пор, пока не удаляется. Cessante causa cessat effectus1. Наблюдение Брейера свидетельствует о том, что между психической травмой и истерическим феноменом существует взаимосвязь последнего рода. В случае с первой пациенткой Брейер обнаружил следующее: попытка выявить повод к возникновению симптома одновременно является терапевтическим маневром. В тот момент, когда врач узнает, в какой ситуации впервые возник симптом и чем он был обусловлен, симптом исчезает. Если, к примеру, больной указывает на симптом болей и мы при гипнозе выясняем, откуда у него взялись эти боли, то у него всплывает ряд воспоминаний. Если у больного удается вызвать очень яркое воспоминание, то он видит вещи столь же реальными, как и вначале, и можно заметить, что больной полностью находится во власти аффекта, и если затем заставить его выразить этот аффект словами, то можно увидеть, что при возникновении сильного аффекта эти боли еще раз проявляются очень сильно и после этого
1 [«Истерогенные зоны» (или «точки») вкратце описываются в работе «Об этиологии истерии», с. 78 ниже.]
2 [С устранением причины устраняется следствие (лат.). — Примечание переводчика.]
20
данный симптом как стойкий симптом исчезает. Так происходило во всех приведенных примерах. При этом выявился тот интересный факт, что воспоминание об этом событии было намного более ярким, чем о другом событии, и что связанный с ним аффект примерно был таким же сильным, как при реальном событии. Следует предположить, что та психическая травма действительно продолжает действовать у данного индивида, поддерживая истерический феномен, и что она исчезает, как только пациент о ней рассказал.
Я только что отметил, что, если благодаря нашему методу исследования под гипнозом выявлялась психическая травма, то оказывалось, что связанное с нею воспоминание было необычайно ярким и полностью сохраняло свой аффект. Теперь возникает вопрос: как получается, что событие, которое произошло так давно, скажем, десять или двадцать лет назад, продолжает сохранять свою власть над индивидом, почему эти воспоминания не подвергаются изнашиванию, истиранию, забвению?
Ответу на этот вопрос я хотел бы предпослать несколько замечаний об условиях изнашивания содержания нашей жизни представлений. Здесь можно исходить из тезиса, который звучит следующим образом: если человек испытывает психическое впечатление, то в его нервной системе что-то, что мы пока назовем суммой возбуждения1, усиливается. Чтобы сохранить свое здоровье, каждый индивид стремится эту сумму возбуждения снова уменьшить2. Повышение суммы возбуждения происходит по сенсорным путям, уменьшение — по моторным. Следовательно, можно сказать: если с кем-то что-то случается, то он реагирует на это моторно. Можно с уверенностью утверждать, что от этой реакции зависит, сколько останется от первоначального психического впечатления. Обсудим это на конкретном примере. Если человек терпит оскорбление, получает удар или тому подобное, то психическая травма связана с повышением суммы возбуждения нервной системы. В таком случае у него инстинктивно возникает желание сразу уменьшить это повышенное возбуждение, он бьет в ответ, и теперь ему становится легче; наверное, он среагировал адекватно, то есть отвел столько же возбуждения, сколько ему было доставлено. Тут имеются различные виды этой реакции. Для совсем небольших повышений возбуждения, вероятно, достаточно изме' [Здесь Фрейд впервые вводит этот свой термин.] ,
! |Первые пробные наметки изображения «принципа константности»; см. «Предварительные замечания издателей», с. 11 — 12 выше.] за,!, .чя >•
21
нений собственного тела — плача, брани, буйства и т. п. Чем интенсивнее психическая травма, тем сильнее адекватная реакция. Но самой адекватной реакцией всегда является действие. Однако, как остроумно заметил один английский автор, тот, кто метнул во врага вместо стрелы бранное слово, был основателем цивилизации1, и, стало быть, слово является заменой действия, причем при определенных обстоятельствах единственной заменой (исповедь). Таким образом, наряду с адекватной реакцией имеется менее адекватная. Если же реакции на психическую травму вообще не было, то тогда воспоминание о ней сохраняет аффект', который имелся вначале. Стало быть, если кто-то, кого оскорбили, не может отплатить за оскорбление ни ответным ударом, ни бранным словом, то тогда существует возможность того, что воспоминание об этом событии снова вызовет у него тот же аффект, какой был вначале. Оскорбление, за которое отплачено, пусть даже только словами, вспоминается иначе, чем то, которое пришлось стерпеть, и в нашей речи молчаливо перенесенное страдание характерным образом обозначается как «обида». Итак, если по какой-то причине реакция на психическую травму не состоялась, эта травма сохраняет свой первоначальный аффект, и там, где человек не может избавиться от усиления возбуждения с помощью «отреагирования», существует возможность того, чтоданное событие станет для него психической травмой. Правда, здоровый психический механизм имеет другое средство избавиться от аффекта психической травмы, даже если моторная реакция и реакция с помощью слов фрус-трирована, а именно ассоциативную переработку, избавление с помощью контрастирующих представлений. Если оскорбленный человек не наносит ответный удар и не ругается, то он все-таки может уменьшить аффект, вызванный оскорблением, вызвав у себя контрастирующие представления о собственном достоинстве, недостойности обидчика и т. д. Каким бы образом здоровый человек ни избывая оскорбление, вконечном счете он всегда приходит к тому, что аффект, который вначале был прочно привязан к воспоминанию, теряет свою интенсивность, а лишенное аффекта воспоминание с течением времени подвергается забвению, истиранию.
' [Как было доказано Андерссоном (Andersson, 1962, 109—110), это намек на изречение Хьюлингса Джексона.]
1 (По всей видимости, в первом издании произошла опечатка, и в этом месте, как и девятнадцатью строками ниже, стоит слово «эффект».]
22
Мы обнаружили, что у истерических больных сплошь встречаются впечатления, которые не лишились аффекта и воспоминание о которых осталосьживым. Таким образом, мы приходим к тому, что эти ставшие патогенными воспоминания занимают у истериков особое привилегированное положение в отношении изнашивания, а наблюдение показывает, что при всех поводах, ставших причинами истерических феноменов, речь идет о психических травмах, которые не были полностью отреагированы и изжиты. Стало быть, мы можем сказать, что истерик страдает от не полностью отреагированных психических травм.
Имеются две группы условий, при которых воспоминания становятся патогенными1. В одной группе в качестве содержания воспоминаний, к которым восходят истерические феномены, обнаруживаются такие представления, при которых травма была слишком тяжелой, а потому нервной системе не хватило силы, чтобы тем или иным образом с нею справиться; затем представления, при которых социальные причины делают реакцию невозможной (как это часто бывает в супружеской жизни); наконец, бывает так, что данный человек просто отвергает реакцию, вообще не желает реагировать на психическую травму. Тут в качестве содержания истерических делириев часто встречается как раз тот круг представлений, который больные в нормальном состоянии всеми силами от себя отметали, сдерживали и подавляли (например, богохульство и эро-тизмы в истерических делириях монахинь). В другом же ряде случаев причина того, почему не состоялась моторная реакция, лежит не в содержании психической травмы, а в других обстоятельствах. Очень часто в качестве содержания и причины истерических феноменов обнаруживаются переживания, которые сами по себе совершенно несущественны, но которые приобрели высокую значимость благодаря тому, что пришлись на особенно важные моменты болезненно усилившегося предрасположения. Например, аффект испуга возник при другом тяжелом аффекте и благодаря этому достиг такого значения. Подобные состояния непродолжительны и с остальной духовной жизнью индивида никак, так сказать, не связаны. В таком состоянии аутогипноза индивид не может ассоциативно изжить
1 [Эти две группы в дальнейшем привели к серьезным разногласиям между Брейером и Фрейдом. Первая группа относится к разработанной Фрейдом концепции «защиты», на которой он впоследствии выстраивал все свои теории, тогда как гипотезу Брейера о «гипноидных состояниях» он вскоре отверг. См. «Предварительные замечания издателей», с. 12 выше.]
23
возникшее у него представление так, как он это делает в бодрствующем состоянии. Длительное изучение этих феноменов позволило нам предположить, что в каждом случае истерии речь идет о рудименте так называемого doube conscience, двойного сознания, и что склонность к этой диссоциации и вместе с тем к появлению ненормальных состояний сознания, которые мы хотим обозначить как «гипноидные», является основным феноменом истерии.
Посмотрим теперь, как действует наша терапия. Она идет навстречу одному из самых страстных желаний человечества — желанию иметь возможность сделать что-либо дважды. Кто-то получил психическую травму, не среагировав на нее должным образом; ему позволяют пережить то же самое во второй раз, но под гипнозом, и теперь его вынуждают дополнить реакцию. Он избавляется от аффекта, связанного с представлением, который ранее был, так сказать, зажат, и тем самым действие этого представления устраняется. Следовательно, мы лечим не истерию, а отдельные ее симптомы тем, что позволяем осуществить несостоявшуюся реакцию.
Но не нужно думать, что для терапии истерии этим было достигнуто очень многое. Как и неврозы1, истерия тоже имеет свои более глубокие причины, и именно они чинят терапии определенные, зачастую весьма ощутимые препятствия.
Об основании для отделения определенного симптомокомплекса
от неврастении в качестве «невроза тревоги»
(1895 11894])
1 [В тот период Фрейд часто использовал термин «неврозы» для обозначения неврастении и состояния, описанного им позднее как невроз тревоги.]
24
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1895 Neuro. Zentbi, т. 14 (2), 50-66. (15 января.)
1906 S. К. S. N., т. 1, 60-85. (2-е изд. 1911; 3-е изд. 1920; 4-е изд.
1922.)
1925 G. S., т. 1, 306-333. 1987 G. W.,i. 1, 315-342.
Эту статью можно было бы охарактеризовать как первый отрезок на пути, который с различными разветвлениями и порой резкими поворотами тянется от начала и до конца научного творчества Фрейда. И тем не менее, строго говоря, она не является началом этого пути, ибо ей предшествовали несколько «рекогносцировок» в форме черновых вариантов, отосланных Фрейдом Вильгельму Флиссу, которые были опубликованы только посмертно (Freud, 1950а). Читая эти ранние работы надо иметь в виду, что к тому времени Фрейд занимался проблемой, каким образом данные психологии можно выразить в неврологических терминах. Он по-прежнему предполагал, что существуют бессознательные психические процессы, которыми нельзя полностью овладеть. Так, в данной работе он проводит различие между «соматическим сексуальным возбуждением», с одной стороны, и «сексуальным либидо или психическим удовольствием»— с другой (с. 42). «Либидо» рассматривается как нечто исключительно «психическое», хотя опять-таки четкого различия между «психическим» и «сознательным» пока еще проводится. Интересно, однако, что уже через несколько лет, когда Фрейд писал резюме к этой работе (18976), он, очевидно, пришел к пониманию либидо как чего-то потенциально бессознательного, поскольку он пишет: «Невротическая тревога — это преобразованное сексуальное либидо».
В каких бы терминах Фрейд ни излагал эту теорию, он придерживался ее, если не считать некоторых дифференцирующих ограничений, до самой старости. Но этому предшествовал длинный ряд менявшихся представлений, которые вкратце излагаются в «Предварительных замечаниях издателей» к последнему из его основных трудов, посвященных этой теме, — к работе «Торможение, симптом и тревога» (92dd, с. 229 и далее в этом томе).
26
[ВВЕДЕНИЕ]
Сказать что-либо абсолютно верное о неврастении сложно, пока этим названием болезни позволительно обозначать все то, для чего его употребил Бирд1. Я думаю, невропатология только выиграет от того, если мы предпримем попытку отделить от истинной неврастении все те невротические нарушения, симптомы которых, с одной стороны, более прочно связаны между собой, чем с типичными неврастеническими симптомами (ощущением сжатия головы, раздражением спинного мозга, диспепсией, сопровождающейся вздутием живота и запорами), и которые, с другой стороны, с точки зрения их этиологии и механизма позволяют выявить существенные отличия от типичного неврастенического невроза. Если взяться за осуществление такого намерения, то вскоре будет получена весьма однородная картина неврастении. В таком случае это позволит более строго, чем до сих пор, отделить различные псевдоневрастении (картину органически опосредствованного назального рефлекторного невроза2, нервные нарушения при истощении и артериосклерозе, предварительные стадии прогрессивного паралича и некоторых психозов) от истинной неврастении, далее можно будет оставить в стороне — по предложению Мёбиуса — status nervosP наследственно дегенерированных людей и найдутся также причины причислять некоторые неврозы, которые сегодня называют неврастенией, особенно перемежающегося или периодического характера, скорее к меланхолии. Но самое радикальное изменение намечается, если решиться отделить от неврастении тот симптомо-комплекс, который я опишу в дальнейшем и который особенно отвечает вышеуказанным условиям. В клиническом отношении симптомы этого комплекса расположены друг к другу гораздо ближе, чем
1 [Американский невролог Дж. М. Бирд (1839-1883) считался главным представителем концепции неврастении. Ср. Beard, 1881 и 1884.]
2 [Фрейд настаивал на признании этой клинической единицы, которая была предложена Флиссом (1892 и 1893).]
3 [Нервное состояние (лат.). — Примечание переводчика.}
27
к истинно неврастеническим (то есть они часто проявляются вместе, замещают друг друга в течение болезни), а этиология, равно как и механизм этого невроза, в корне отличается от этиологии и механизма истинной неврастении, которая у нас останется после подобного разграничения.
Я называю этот симптомокомплекс «неврозом тревоги»1, поскольку все его составные части можно сгруппировать вокруг основного симптома — тревоги и поскольку каждая из них имеет определенное отношение к тревоге. Мне казалось, что в таком понимании симптомов невроза тревоги я оригинален, пока мне в руки не попала интересная статья Э. Геккера2, в которой я со всей желательной ясностью и полнотой обнаружил точно такое же истолкование. Правда, симптомы, выявленные им в качестве эквивалентов или рудиментов приступа тревоги, Геккер не выделяет из взаимосвязи неврастении, как это собираюсь сделать я; но, очевидно, это связано с тем, что он не принимал во внимание различие этиологических условий в том и другом случае. Со знанием этого последнего различия отпадает всякая необходимость называть симптомы тревоги тем же именем, что и истинно неврастенические, ибо обычно произвольное присвоение имени прежде всего имеет целью облегчить нам формулировку общих утверждений.
Клиническая симптоматика невроза тревоги
То, что я называю «неврозом тревоги», можно наблюдать в полной или рудиментарной форме, изолированно или в сочетании с другими неврозами. Более или менее полные и при этом изолированные случаи — это, разумеется, те, которые особенно поддерживают впечатление, что невроз тревоги обладает клинической самостоятельностью. В других случаях возникает задача — изсимптомокомплек-са, соответствующего «смешанному неврозу», выбрать и выделить те симптомы, которые относятся не к неврастении, истерии и т. п., а к неврозутревоги.
1 [Здесь Фрейд впервые в работах, написанных на немецком языке, употребляет этот термин. (Французский вариант — «nevrose d'angoisse» — он уже использовал в статье «Obsessions et phobies».) Концепция, равно как и термин приписываются Фрейду.]
2 Е. Hecker (1893). — Тревога приводится прямо-таки среди основных симптомов неврастении в исследовании Каана (1893).
28
Клиническая картина невроза тревоги охватывает следующие симптомы.
1. Общая возбудимость. Это — часто встречающийся нервный симптом, который кактаковой свойственен многим нервным состояниям. Я привожу его здесь, поскольку он постоянно встречается при неврозе тревоги и важен в теоретическом отношении. Дело втом, что повышенная возбудимость всегда указывает на накопление возбуждения или на неспособность выносить накопление, то есть на абсолютную или относительную аккумуляцию раздражения. Особо стоит выделить, на мой взгляд, выражение этой повышенный возбудимости в виде ауховой гиперестезии, повышенной чувствительности к шуму, симптом которой, несомненно, следует объяснять врожденной тесной взаимосвязью между слуховыми впечатлениями и испугом. Слуховая гиперестезия часто оказывается причиной бессонницы, многие формы которой относятся к неврозу тревоги.
2. Тревожное ожидание. Я думаю, что не смогу лучше разъяснить это состояние, чем с помощью нескольких примеров, подпадающих под это название. Например, женщина, страдающая тревожным ожиданием, при каждом приступе кашля своего пораженного катаром мужа думает о гриппозной пневмонии и видит в окне проходящую мимо похоронную процессию. Когда по дороге домой она встречает двух людей, стоящих перед дверьми ее дома, то не может удержаться от мысли, что один из ее детей вывалился из окна; когда она слышит колокол, то это значит, что ей должны принести печальную весть, и т. п., хотя во всех этих случаях все же не содержится никакого особого повода к усилению простой возможности.
Разумеется, тревожное ожидание постоянно стихает до нормального уровня, охватывает все, что обычно обозначают как «тревожность, склонность к пессимистическому восприятию вещей», но очень часто оно выходит за рамки такой приемлемой тревожности и нередко даже больным воспринимается каксвоего рода навязчивость. Для одной формы тревожного ожидания, а именно для тревожного ожидания, связанного с собственным здоровьем, можно оставить старое название болезни — ипохондрия. Ипохондрия не всегда соотносится с уровнем общего тревожного ожидания, в качестве предварительного условия она предполагает наличие парестезии и неприятных телесных ощущений, и, таким образом, ипохондрия становится формой, которую предпочитают истинные неврастеники, как только У них — что часто бывает — возникает невроз тревоги1.
' [К этой теме, отношению между ипохондрией и другими неврозами, Фрейд возвращается значительно позже, прежде всего в части II своей работы, посвященной нарцизму (1914с), Sudienausgabe, т. 3, с. 50-51.]
29
Следующее проявление тревожного ожидания у более чувствительных в моральном отношении людей может представлять собой столь часто встречающуюся склонность ^угрызениям совести1, дотошности и педантичности, которая точно так же варьируется от нормы до ее усиления в виде навязчивых сомнений.
Тревожное ожидание — это ядерный симптом невроза, в нем также заключена часть его теории. Можно сказать, что здесь в свободно плавающем состоянии присутствует некое количество тревоги, которая при ожидании подчиняет своему влиянию выбор представлений и в любое время готова связаться с каким-нибудь подходящим содержанием представления.
3. Это не единственный способ, которым может выражаться, как правило, скрытая для сознания, но постоянно подстерегающая тревожность. Она может также внезапно ворваться в сознание, не будучи пробужденной течением представлений, и, таким образом, вызвать приступ тревоги. Такой приступ тревоги либо состоит исключительно из ощущения тревоги без какого-либо ассоциированного представления или связанного с напрашивающимся истолкованием разрушения жизни, «апоплексического удара», угрожающего безумия, либо же к тревожным чувствам примешивается какая-либо парестезия (подобно истерической ауре2), либо, наконец, с тревожным ощущением связано нарушение какой-нибудь одной или нескольких телесных функций — дыхания, сердечной деятельности, вазомоторной иннервации, деятельности желез. Из этой комбинации пациент особо выделяет то один момент, то другой, он жалуется на «сердечный приступ», «удушье», «проливной пот», «волчий аппетит» и т. п., и при его описании тревожное чувство зачастую полностью отходит на задний план или в измененном до неузнаваемости виде обозначается как «дурнота», «неприятное ощущение» и т. д.
4. Интересно и в диагностическом отношении теперь важно то, что степень смешения этих элементов в приступе тревоги чрезвычайно варьируется и что чуть ли не каждый сопутствующий симптом точно так же самостоятельно может конституировать приступ, как и тревога. Следовательно, существуют рудиментарные приступы тревоги и эквиваленты приступа тревоги, вероятно, все одинакового значения, которые демонстрируют огромное и до сих пор недо1 [Угрызения, или страх совести, становится главной темой в некоторых поздних сочинениях Фрейда, например, в работе «Торможение, симптом и тревога» (1926rf). см. ниже, с. 270-271, 279-280 и 285.]
2 [См. прим. на с. 14.)
30
статочно оцененное изобилие форм. Более тщательное изучение этих замаскированных состояний тревоги (Нескег [ 1893]) и их диагностическое отделение от других приступов могли бы вскорости стать обязательной частью работы невропатологов.
Я здесь только присоединю список известных мне форм приступа тревоги.
а) Сопровождающиеся нарушениями сердечной деятельности, сердцебиением, непродолжительной аритмией, более стойкой тахикардией вплоть до тяжелых состояний сердечной слабости, которые не всегда легко отличить от органического поражения сердца; ложная стенокардия, затруднительная в диагностическом отношении область!
б) Сопровождающиеся нарушениями дыхания, многие формы нервной одышки, приступы, напоминающие астму и т. д. Я подчеркиваю, что самим этим приступам не всегда сопутствует заметная
тревога.
в) Приступы обильного потения, нередко по ночам.
г) Приступы дрожи и озноба, которые очень легко спутать с истерическими.
д) Приступы ненасытного голода, зачастую связанные с головокружением.
е) Приступообразно возникающая диарея.
ж) Приступы локомоторной слабости.
з) Приступы так называемой гиперемии, все то, что получило название вазомоторной неврастении.
и) Приступы парестезии (но они редко бывают без тревоги или сходного неприятного чувства).
5. Не чем иным, как разновидностью приступа тревоги, очень часто является ночной испуг (pavor noctumus у взрослых), обычно связанный с тревогой, одышкой, потоотделением и т. п. Это нарушение обусловливает вторую форму бессонницы в рамках невроза тревоги. [Ср. с. 29.] Впрочем, для меня стало несомненным, что и pavor noctumusy детей обнаруживает форму, относящуюся к неврозутрево-ги. Из-за истерического оттенка, связи тревоги с воспроизведением подходящего переживания или сновидения pavor noctumus у детей кажется чем-то особенным; но он нередко встречается и в чистом виде, без сновидения или повторяющейся галлюцинации.
6. Исключительное положение в группе симптомов невроза тревоги занимает «головокружение», которое в самых легких формах луч31
ше называть «пошатыванием» и которое в более тяжелой форме в качестве «приступа головокружения», сопровождающегося или не сопровождающегося тревогой, относится к самым серьезным симптомам невроза. Головокружение при неврозе тревоги не является головокружением, когда все вертится перед глазами, и оно не позволяет, как в случае головокружения при болезни Меньера, выделить отдельные уровни и направления. Оно относится к нарушению ло-комоции или координации, как и головокружение при параличе глазных мышц; оно состоит в специфическом неприятном чувстве, сопровождающемся ощущениями того, что качается пол, вязнут ноги, что невозможно держаться прямо, и при этом ноги наливаются свинцом, дрожат или подкашиваются. К падению подобное головокружение никогда не приводит. Напротив, я бы сказал, что такой приступ головокружения может также замешаться приступом полного бессилия. Другие сходные с обмороком состояния при неврозе тревоги, по-видимому, зависят от сердечного коллапса.
Приступ головокружения нередко сопровождается самой неблагоприятной разновидностью тревоги, зачастую сочетается с нарушениями сердечной деятельности и дыхания. Головокружение, связанное с высотой — головокружение в горах и головокружение при виде пропасти, — по моим наблюдениям, точно так же чаете встречаются при неврозе тревоги; я также не знаю, правомерно ли наряду с этим выделять еще и vertigo a stomacho aeso [головокружение гастрического происхождения].
7. На основании хронической тревожности (тревожного ожидания), с одной стороны, и склонности к приступам головокружения — с другой, выделяются две группы типичных фобий; первая связана с общими физиологическими угрозами, вторая — с локомоцией, К первой группе относятся страх змей, грозы, темноты, вредных насекомых и т. п., а также типичная чрезмерная моральная мнительность, формы навязчивого сомнения; здесь свободно плавающая тревога используется просто для усиления антипатий, инстинктивно присущих каждому человеку. Однако фобия, действующая подобно навязчивости, обычно возникает только тогда, когда к переживанию, при котором могла выразиться эта тревога, например, после того как больной попал в грозу под открытым небом, добавляется реминисценция. Неверно пытаться объяснять такие случаи просто стойкое тью сильных впечатлений; то, что делает эти переживания сильными-а воспоминания стойкими, — это всего лишь тревога, которая могла возникнуть тогда и точно так же может возникнуть сегодня. Другими словами, такие впечатления сохраняются сильными только у лии-которым присуще «тревожное ожидание».
32
Другая группа включает в себя агорафобию со всеми ее побочными видами, которые все без исключения характеризуются отношением к локомоции. При этом предшествующий приступ головокружения часто оказывается основанием фобии; я не думаю, что его можно постулировать каждый раз. Иногда можно увидеть, что хотя после первого приступа головокружения без тревоги локомо-ция неизменно сопровождается ощущением головокружения, она тем не менее остается сохранной, но когда человек остается один или оказывается на узкой улице и т. п., она выходит из строя, если когда-то к приступу головокружения добавилась тревога.
Отношение этих фобий к фобиям при неврозе навязчивости, механизм которых я раскрыл в более ранней статье1 в этом журнале, таково: соответствие заключается в том, что здесь, как и там, представление становится навязчивым из-за связи со свободным аффектом. Механизм замещения аффекта относится, стало быть, к обоим видам фобий. Однако при фобиях в случае невроза тревоги 1) этот аффект является однообразным, это всегда аффект тревоги; 2) он не происходит от вытесненного представления, а при психологическом анализе оказывается далее не редуцируемым, он также неуязвим и для психотерапии. Таким образом, механизм замещения к фобиям при неврозе тревоги не относится.
Оба вида фобий (или навязчивых представлений) часто встречаются одновременно, хотя атипичные фобии, которые основываются на навязчивых представлениях, необязательно должны произрастать на почве невроза тревоги. Очень часто выявляется, по-видимому, сложный механизм, когда при изначально простой фобии в случае невроза тревоги содержание фобии замещается другим представлением, то есть замещение добавляется к фобии впоследствии. Для замещения чаще всего используются «защитные меры», которые первоначально были опробованы при преодолении фобии. Так, например, навязчивые мысли возникают вследствие стремления человека привести себе конфаргумент, что он не сошел с ума, тогда как ипохондрическая фобия утверждает: нерешительность и сомнения, а еще в большей степени повторение/о//е de doute проистекают из оправданного сомнения в надежности течения собственных мыслей, поскольку столь упорное нарушение все же осознается благодаря навязчивому представлению и т. п. Поэтому мож«Зашитные невропсихозы» (1894а). — [Название «невроз навязчивости» впервые появляется именно здесь. Как концепция, так и сам термин восходят к Фрейду.]
33
но утверждать, что и многие синдромы невроза навязчивости, как-то: foie de doute и ей подобное, в клиническом отношении, пусть и не в понятийном, можно причислить к неврозу тревоги1.
8. Деятельность пищеварения при неврозе тревоги подвергается лишь немногочисленным, но характерным нарушениям. Отнюдь не редкость такие ощущения, как рвотный позыв и тошнота, а симптом ненасытного голода сам по себе или с другими симптомами (гиперемией) может смениться рудиментарным приступом тревоги; в качестве хронического изменения аналогично тревожному ожиданию встречается склонность к диарее, которая давала повод к самым удивительным диагностическим ошибкам. Если я не ошибаюсь, то именно на эту диарею недавно обратил внимание Мёбиус (1894) в своей небольшой статье. Далее я предполагаю, что рефлекторная диарея Пейера, которую он выводит из заболеваний простаты простаты (Реуег. 1893), есть не что иное, как эта же диарея при неврозе тревоги.
Рефлекторная связь инсценируется тем, что в этиологии невроза тревоги вовлечены те же факторы, которые задействованы в возникновении таких поражений простаты и т. п.
Поведение желудочно-кишечной деятельности при неврозе тревоги демонстрирует полную противоположность воздействиям на эту же функцию при неврастении. В смешанных случаях часто обнаруживается известное «чередование диареи и запора». Аналогом диареи является позыв к мочеиспусканию при неврозе тревоги.
9. Парестезии, которые могут сопровождать приступ головокружения или тревоги, становятся интересны тем, что они, подобно ощущениям при истерической ауре, объединяются в четкую последовательность; и тем не менее я нахожу эти ассоциированные ощущения — в противоположность истерическим — нетипичными и изменчивыми. Следующее сходство с истерией создается тем, что при неврозе тревоги происходит своего рода конверсия1 на физические ощущения, которые обычно могут не замечаться, например, на ревматические мышцы. Все так называемые ревматики, заболевание которых, впрочем, можно также доказать, страдают, собственно говоря, неврозом тревоги. Наряду с этим повышением болевой чувствительности во множестве случаев невроза тревоги я наблюдал склонность к галлюцинациям, причем последние нельзя было истолковать как истерические.
1 Obsessions et phobies (1895с).
2 Фрейд. «Защитные невропсихозы» (1894а). — [См. также ниже случай «Доры» (1905с), с. 127-128, и «Истерические фантазии» (1908а), с. 191-192.]
10. Многие из перечисленных симптомов, которые сопровождают или замещают приступ тревоги, встречаются также в хронической форме. В таком случае они еще менее заметны, поскольку сопровождающее их тревожное ощущение оказывается менее ясным, чем при приступе тревоги. Особенно это относится к диарее, головокружению и парестезиям. Подобно тому, как приступ головокружения замещается приступом слабости, так и хроническое головокружение может заменяться стойким ощущением сильной усталости, вялости и т. п.
II
Проявление и этиология невроза тревоги
В некоторых случаях невроза тревоги этиологию вообще нельзя выявить. Примечательно, что в таких случаях доказательство тяжелой наследственной отягощенности редко наталкивается на затруднения.
Там же, где имеется причина считать невроз приобретенным, при тщательном, целенаправленном обследовании в качестве этиологически действенных моментов обнаруживается ряд вредных факторов и влияний из сексуальной жизни. Вначале кажется, что они имеют разнообразную природу, но у них легко можно выявить общую особенность, которой объясняется ее одинаковое воздействие на нервную систему; далее, они встречаются либо по отдельности либо наряду с другими тривиальными вредностями, которым можно приписать поддерживающее воздействие. Эту сексуальную этиологию невроза тревоги настолько часто можно подтвердить, что в целях данного краткого сообщения я позволю себе пренебречь случаями с сомнительной или отличающейся этиологией.
Для более точного описания этиологических условий, при которых возникает невроз тревоги, рекомендуется рассматривать мужчин и женщин по отдельности. У лиц женского пола — если оставить в стороне их предрасположение — невроз тревоги возникает в следующих случаях:
а) Как тревога девственниц или тревога подростков. Множество однозначных наблюдений показало мне, что первое соприкосновение с сексуальной проблемой, например, благодаря наблюдению сексуального акта, сообщению или прочтению литературы, то есть в какой-то степени неожиданное обнаружение того, что до сих пор было
35
скрыто, у взрослеющей девушки может вызвать невроз тревоги, кото, рый чутьли не типичным образом сочетается с истерией1;
б) Как тревога новобрачных. У молодых женщин, которые при первых совокуплениях оставались бесчувственными, нередко воз-никает невроз тревоги, который вновь исчезает после того, как анестезия уступила место нормальной чувствительности. Поскольку большинство молодых женщин при такой первоначальной анестезии остаются здоровыми, для возникновения этой тревоги требуются условия, которые также будут мною указаны;
в) Как тревога женщин, мужья которых страдают ejacuatk praecox или очень сниженной потенцией; и
г) мужья которых практикуют coitus inteiruptus или reservatus. Эти случаи [в) и г)] составляют одно целое, ибо при анализе большого числа примеров можно легко убедиться, что все сводится только к тому, достигает женщина удовлетворения при коитусе или нет. В последнем случае заключено условие возникновения невроза тревоги. И наоборот, женщина остается незатронутой неврозом, если мужчина, обремененный ejacuatiopraecox, сразу после этого может повторить коитус с большим успехом. Congressus reseiyatus посредством кондома не представляет вредности для женщины, если ее очень быстро можно возбудить, а мужчина обладает большой потенцией; в противном случае этот способ предохранения не уступает по вредности остальным. Coitus inteiruptus почти всегда вреден; но для женщины он будет таким только тогда, когда мужчина его практикует, не считаясь с партнершей, то есть он прерывает коитус, как только приближается эякуляция, не заботясь об оттоке возбуж-денияуженщины. Если, наоборот, мужчина дожидается удовлетворения женщины, то такой коитус расценивается последней как нормальный; но тогда неврозом тревоги заболевает мужчина. Мною собрано и проанализировано большое число наблюдений, из которых следуют вышеуказанные положения;
д) как тревога вдов и воздерживающихся преднамеренно, нередко в типичном сочетании с навязчивыми представлениями;
е) как тревога в климаксе в период последнего значительного усиления сексуальной потребности.
1 [В примечании ко второй работе, посвященной защитным психоневрозам (18966), Фрейд частично цитирует этот тезис и добавляет: «Сегодня я знаю, чтс ситуация, в которой возникает такой страх девственниц, не соответствует первому соприкосновению с сексуальностью и что у этих лиц ей предшествовало переживание сексуальной пассивности в детские годы, воспоминание о которой пробуждается при "первом соприкосновении"».]
36
Случаи в, г и д содержат условия, при которых невроз тревоги V лииженского пола чаще всего и скорее всего возникает независимо от наследственного предрасположения. В этих — излечимых, приоб-ретенных — случаях невроза тревоги я попытаюсь привести доказательство того, что выявленная сексуальная вредность действительно представляет собой этиологический момент невроза. Но прежде я хочу остановиться на сексуальных условиях невроза тревоги у мужчин. Здесь мне хотелось бы выделить следующие группы, причем все они находят свои аналогии у женщин.
а) Тревога воздерживающихся преднамеренно, зачастую сочетающаяся с симптомами защиты (навязчивыми представлениями, истерией). Мотивы, которые имеют решающее значение для преднамеренного воздержания, свидетельствуют о том, что к этой категории относится множество наследственно предрасположенных лиц, нелюдимов и т. п.
б) Тревога мужчин с фрустрированным возбуждением (в период до свадьбы), людей, которые (из страха перед последствиями сексуального сношения) довольствуются ощупыванием или разглядыванием женщины. Эта группа условий (которую, впрочем, в неизменном виде можно перенести на противоположный пол — период до свадьбы, осторожность в сексуальных отношениях) поставляет случаи невроза в самом чистом виде.
в) Тревога мужчин, практикующих coitus inteiruptus. Как уже отмечалось, coitus interruptus вредит женщине, если он практикуется мужчиной, не считающимся с удовлетворением женщины; но он становится вредностью для мужчины, если тот, чтобы достичь удовлетворения женщины, произвольно управляет коитусом, сдерживая эякуляцию. Таким образом можно понять, почему из супругов, которые практикуют coitus inteiruptus, обычно заболевает только кто-то один. Впрочем, у мужчин coitus interruptus порождает невроз тревоги в чистом виде лишь в редких случаях, чаще всего он смешан с неврастенией.
г) Тревога мужчин в старости. Есть мужчины, которые, как и женщины, обнаруживают климакс и в период снижения потенции и усиления либидо1 продуцируют невроз тревоги.
Наконец, я должен добавить еще два случая, которые относятся и к тому и к другому полу.
а) Неврастеники, занимающиеся мастурбацией2, заболевают неврозом тревоги, как только отказываются от своего способа дос1 [По всей видимости, это первое упоминание термина «либидо» в работах Фрейда.]
2 [См. ниже, с. 44. прим. 1.]
37
тижения сексуального удовлетворения. Эти люди сделали себя крайне неспособными переносить воздержание.
В качестве момента, важного для понимания невроза тревоги, я здесь отмечу, что какая-либо выраженная его форма возникает только у мужчин, сохранивших потенцию, и у женщин, которые не являются бесчувственными. У неврастеников, которые вследствие мастурбации уже нанесли серьезный вред своей потенции, невроз тревоги в случае воздержания оказывается совсем скудным и чаще всего ограничивается ипохондрией и легким хроническим головокружением. Большинство женщин следует считать «потентными»; действительно импотентная, то есть действительно бесчувственная, женщина точно так же малодоступна неврозу тревоги и переносит указанные вредности совершенно спокойно.
Обсуждать здесь вопрос, насколько правомерно допускать наличие постоянных связей между отдельными этиологическими моментами и отдельными симптомами из комплекса невроза тревоги, мне бы пока не хотелось.
Р) Последнее из приведенных этиологических условий на первый взгляд сексуальную природу вообще не имеет. Невроз тревоги возникает, причем у лиц того и другого пола, также из-за фактора переутомления, истощающего напряжения, например, после ночных дежурств, ухода за больным и даже после тяжелых болезней.
Наверное, основное возражение против выделения мною сексуальной этиологии невроза тревоги будет состоять в следующем: подобные аномальные условия сексуальной жизни встречаются настолько часто, что они должны обнаружиться всюду, где их будут искать. Стало быть, их наличие в указанных случаях невроза тревоги не доказывает того, что в них выявлена этиология невроза. Впрочем, число лиц, практикующих coitus interruptus и т. п., несравнимо больше, чем число людей, отягощенных неврозом тревоги, а подавляющее количество первых в условиях этой вредности чувствует себя вполне хорошо.
Я должен на это возразить, что при всеми признаваемой огромной частоте неврозов и, в частности, невроза тревоги, разумеется, нельзя ожидать, что их этиологический момент будет собой представлять нечто редкое; далее, если в ходе этиологического исследования этиологический момент выявляется чаще, чем его эффект, то этим непосредственно подтверждается постулат патологии, ибо для того, чтобы этот эффект наступил, могут потребоваться еще и другие условия (предрасположение, суммация специфической этио38
логии, подкрепление другими, тривиальными вредностями)1; далее, что детальный разбор соответствующих случаев невроза тревоги совершенно определенно доказывает значение сексуального фактора. Но я хочу здесь ограничиться лишь этиологическим моментом coitus interruptus и приведением отдельных доказательств.
1) Пока невроз тревоги у молодых женщин еще не сформировался, а проявляется только в начальных формах, которые снова и снова спонтанно исчезают, можно доказать, что каждая такая вспышка невроза объясняется недостаточно удовлетворительным коитусом. Через два дня после такого воздействия, а у маловыносливых лиц через день после него, обычно возникает приступ тревоги или головокружения, к которому присоединяются другие симптомы невроза, которые — при более редких сношениях междусупругами—снова постепенно стихают. Непредвиденная поездка мужа, пребывание в горах, связанное с разлукой супругов, действуют благоприятно; в большинстве случаев гинекологическое лечение, предпринимаемое в первую очередь, приносит пользу тем, что в это время сношения между супругами прекращаются.' Как ни странно, успех локального лечения оказывается временным, невроз снова возникает уже в горах, как только со своей стороны муж отправляется в отпуск и т. п. Если врачу, сведущему в этой этиологии, когда невроз еще не сформировался, удается добиться того, что coitus interruptus заменяется нормальным сношением, то это оказывается терапевтической проверкой выдвинутого здесь утверждения. Тревога преодолена и без нового, сходного повода не возвращается.
2) В анамнезе многих случаев невроза тревоги у мужчин, как и у женщин, обнаруживается заметное колебание интенсивности проявлений, даже в возникновении и исчезновении состояния в целом. Этот год почти весь был хорошим, следующий — ужасным и т. п., один раз улучшение наступило благодаря определенному виду лечения, которое, однако, при следующем приступе полностью подвело, и т. п. Если теперь справиться о количестве и последовательности детей и сопоставить эту семейную хронику со своеобразным течением невроза, то в качестве простого решения получается, что периоды улучшения или хорошего самочувствия совпадают с беременностями жены, во время которых повод к предохранению при половом сношении, естественно, отпадал. Супругу же лечение, будь
1 [Этот аргумент еще более четко обосновывается в более поздней работе «Об этиологии истерии» (1896с, в этом томе с. 70).]
39
то у пастора Кнейппа или в водолечебнице, после которого он возвращался к беременной жене, шло на пользу1.
3) Из анамнеза больных часто следует, что симптомы невроза тревоги в определенное время сменились симптомами другого невроза, например неврастении, и заняли другое место. В таком случае обычно можно доказать, что незадолго до этой смены картины соответствующим образом изменилась форма причиняемого сексуального вреда.
В то время как подобные установленные факты, которые можно умножать сколько угодно, буквально заставляют врача говорить о сексуальной этиологии в отношении определенной категории пациентов, другие случаи, которые иначе остшшсь бы неясными, можно понять и классифицировать — по меньшей мере непротиворечиво, — используя ключ сексуальной этиологии. Это те весьма многочисленные случаи, в которых присутствует все, что нами выявлено в предыдущей категории, то есть симптомы невроза тревоги, с одной стороны, и специфический момент coitus interruptus — с другой, но вместе с тем вклинивается еще и нечто иное, а именно длительный интервал между предполагаемой этиологией и ее воздействием, атакже этиологические факторы несексуального характера. Это, например, мужчина, у которого после сообщения о смерти отца случается сердечный приступ, и с тех пор он оказывается во власти невроза тревоги. Этот случай непонятен, ибо до сих пор мужчина не был нервным; смерть престарелого отца произошла отнюдь не при особых обстоятельствах, и надо признать, что нормальная, ожидаемая кончина пожилого отца не относится к событиям, которые обычно делают больным здорового взрослого человека. Быть может, этиологический анализ станет более прозрачным, если добавить, что этот мужчина на протяжении одиннадцати лет практикует coitus interruptus, считаясь со своей женой. Его симптомы — по меньшей мере точно такие же, какие возникаютудругихлюдей после подобного кратковременного причинения сексуального вреда и без вмешательства другой травмы. Аналогичным образом следует трактовать случай женщины, у которой невроз тревоги разражается после потери ребенка, или случай студента, которому невроз тревоги мешает подготовиться к последнему государственному экзамену. Я считаю, что воздействие и здесь, и там не объясняется данной "этиологией. Во время учебы не обязательно «переутомляться»2,
1 [Упомянутый случай более подробно описан в работе «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898о, Studienausgabe, т. 5, с. 24).]
2 [Ср. обсуждение «переутомления» в более поздней статье «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898а, Srudienausgabe, т. 5. с. 23).]
40
а здоровая мать обычно реагирует на потерю ребенка лишь нормальной скорбью. Но прежде всего я бы ожидал, что студент вследствие переутомления должен был приобрести кефалоастению, а мать в нашем примере — истерию. То, что у них обоих развивается невроз тревоги, побуждает меня придать значение тому, что на протяжении восьми лет в супружеских отношениях матери практикуется coitus interruptus, а студент уже три года поддерживает теплые любовные отношения с «приличной» девушкой, которой непозволительно забеременеть.
Эти рассуждения сводятся к утверждению, что, если специфическая сексуальная вредность coitus interruptus сама по себе не способна вызывать невроз тревоги, то она все же предрасполагает к его приобретению. В таком случае невроз тревоги вспыхивает, как только клатентному воздействию специфического фактора добавляется воздействие другой, тривиальной вредности. Последняя может за-мешать специфический фактор в количественном, но не в качественном отношении. Тем, что определяет форму невроза, всегда остается специфический фактор. Я надеюсь, что этот тезис, касающийся этиологии неврозов, удастся также доказать в большем объеме.
Далее, в последних рассуждениях содержалось вполне вероятное допущение, что такая сексуальная вредность, как coitus interruptus, дает о себе знать в результате суммации. В зависимости от предрасположения индивида и иной отягощенности его нервной системы потребуется более короткое или более длительное время, прежде чем эффект этой суммации станет очевиден. Лица, которым coitus interruptus внешне не причиняет вреда, на самом деле из-за него становятся предрасположенными к нарушениям, присущим неврозу тревоги, и эти нарушения однажды могут прорваться спонтанно или после тривиальной, несоответствующей по своим последствиям травмы подобно тому, как в результате суммации у хронического алкоголика в конечном счете развивается цирроз или другое заболевание или под воздействием жара возникает делирий.
I
Подходы к теории невроза тревоги
Нижеследующие рассуждения претендуют только на то, чтобы иметь значение первой пробной попытки, оценка которой не должна повлиять на восприятие только что представленных фактов.
41
Оценка этой «теории невроза тревоги» затрудняется еще и тем, что она соответствует лишь фрагменту из более развернутого описания неврозов.
В том, что до сих пор говорилось о неврозе тревоги, уже содержится несколько отправных точек для понимания механизма этого невроза. Прежде всего предположение, что речь может идти о накоплении возбуждения, затем чрезвычайно важный факт, что тревога, которая лежит в основе проявлений невроза, не допускает психического выведения. Таковое имелось бы, например, если бы в качестве основы невроза тревоги обнаружился однократный или повторный, оправданный испуг, который с тех пор служил бы источником готовности к тревоге. Но это не так; правда, вследствие однократного испуга может быть приобретена истерия или травматический невроз, но только не невроз тревоги. Вначале я думал, поскольку среди причин невроза тревоги на передний план особенно выдвигается coitus interruptus, что источником постоянной тревоги может быть боязнь, всякий раз повторяющаяся во время полового акта, что эта техника может дать сбой и, соответственно, случится зачатие. Однако я обнаружил, что для возникновения невроза тревоги это душевное состояние женщины или мужчины во время coitus interruptus не имеет значения, что женщины, в сущности безразличные к последствиям возможного зачатия, точно так же подвержены неврозу, как и те, кто трепещет от ужаса перед этой возможностью, и что вопрос упирался лишь в то, какая из сторон при использовании этой сексуальной техники не получала удовлетворения.
Следующую отправную точку предоставляет еще не упоминавшееся наблюдение, согласно которому в целом ряде случаев невроз тревоги сопровождается самым отчетливым уменьшением сексуального либидо, психического удовольствия^, из-за чего больные, когда им говорят, что их недуг происходит от «недостаточного удовлетворения», обычно отвечают: это невозможно, именно сейчас потребность у них угасла. Из всех этих признаков, что речь идет о накоплении возбуждения, что тревога, которая, вероятно, соответствует такому накопленному возбуждению, имеет соматическое происхождение, а потому накапливается соматическое возбуждение, далее, что это соматическое возбуждение имеет сексуальную природу и что наряду с этим идет на убыль психическое участие в сексуальных процессах, — все эти признаки, на мой взгляд, подкрепляют ожидание, что меха[См. «Предварительные замечания издателей», с. 26 выше.]
42
низм невроза тревоги следует искать в отклонении соматического сексуального возбуждения от психики и как следствие в ненормальном использовании этого возбуждения.
Это представление о механизме невроза тревоги можно сделать для себя более ясным, если принять к сведению следующее соображение по поводу сексуального процесса, относящееся прежде всего к мужчине. В половозрелом мужском организме — наверное, непрерывно — продуцируется соматическое сексуальное возбуждение, которое периодически становится раздражителем для психической жизни. Если добавить, чтобы лучше зафиксировать наши представления, что это соматическое сексуальное возбуждение выражается в виде давления на стенки семенного пузырька, снабженные нервными окончаниями, то, несмотря на то, что это висцеральное возбуждение будет непрерывно возрастать, только с определенного уровня оно будет способно преодолевать сопротивление со стороны задействованного руководящего органа вплоть до коры головного мозга и выражаться в качестве психического раздражителя1. Но в таком случае имеющаяся в психике группа сексуальных представлений наделяется энергией, и возникает психическое состояние либидинозного напряжения, которое приносите собой стремление к устранению этого напряжения. Такая психическая разрядка возможна только путем, который я бы назвал специфическим или адекватным действием. Если говорить о сексуальном влечении мужчины, это адекватное действие состоит в сложном спинальном рефлекторном акте, имеющем следствием разрядку тех нервных окончаний, и во всех психически осуществляемых приготовлениях к вызыванию такого рефлекса. Ничего другого, кроме этого адекватного действия, не принесло бы пользы, ибо соматическое сексуальное возбуждение, однажды достигнув пороговой величины, непрерывно превращается в психическое возбуждение; обязательно должно произойти то, что освободит нервные окончания от оказываемого на них давления, устранит этим все имеющееся вданный момент соматическое возбуждение и позволитпод-корковому руководящему органу возобновить свое сопротивление.
Я откажусь от изображения подобным образом более сложных случаев сексуального процесса. Я хочу только выдвинуть еще одно утверждение, что эту схему в основных чертах можно перенести также на женщину, несмотря на все искусственное замедление и задержку
' [Эту теорию процесса сексуапьного возбуждения Фрейд также изложил в разделе 2 третьего из своих «Трех очерков по теории сексуальности» (1905rf; Studienausgabe, т. 5, с. 117-118); но он там упоминает и некоторые другие возражения.]
43
развития женского полового влечения, которые запутывают проблему. Также и у женщины следует допустить наличие соматического сексуального возбуждения и состояния, в котором это возбуждение становится психическим раздражителем, либидо, и которое порождает стремление к специфическому действию, к которому присоединяется ощущение сладострастия. Разве что у женщины нельзя указать, что могло бы быть здесь аналогом разрядки семенного пузырька.
В рамках этого изображения сексуального процесса теперь можно установить этиологию как истинной неврастении, так и невроза тревоги. Неврастения возникает всякий раз, когда адекватная разрядка (адекватное действие) заменяется менее адекватной, то есть нормальный коитус при самых благоприятных условиях — мастурбацией или спонтанной поллюцией1; к неврозу же тревоги приводят все те моменты, которые препятствуют психической переработке соматического сексуального возбуждения-1. Симптомы невроза тревоги возникают тогда, когда отклоненное психикой соматическое сексуальное возбуждение расходуется на подкорковом уровне в совершенно неадекватных реакциях.
Теперь я хочу попытаться проверить только что указанные [с. 35 и далее] этиологические условия возникновения невроза тревоги с точки зрения того, позволяют ли они выявить установленный мною общий характер. Для мужчины в качестве первого этиологического момента я привел преднамеренное воздержание [с. 37]. Воздержание заключается в отказе от специфического действия, которое обычно происходит в ответ на либидо. Такой отказ может иметь два последствия, а именно: накапливается соматическое возбуждение, а затем оно отклоняется надругие пути, на которых его скорее ждет разрядка, чем на пути через психику. Таким образом, либидо в конечном счете ослабеет, а возбуждение на подкорковом уровне выразится в виде тревоги. Если либидо не уменьшается, либо соматическое возбуждение коротким путем расходуется в поллюциях или же действительно иссякает вследствие подавления, то возникает все что угодно, но только не невроз тревоги. Таким способом воздержание ведет к неврозу тревоги. Однако воздержание является также действенным фактором во второй этиологической группе — при фрустрированном возбуждении [с. 37]. В третьем случае, при coitus reservatus [там же] с внимательным отношением к партнеру, нарушается психическая готовность к сексуально1 [О роли мастурбации в этиологии неврастении см. подробнее работу «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898я), Studienausgabe, т. 5, с. 25—27.]
! |В главе VIII гораздо более поздней работы «Торможение, симптом и тревога» (92bd), с. 281, Фрейд в том же виде повторяет это высказывание.]
му процессу, поскольку наряду с преодолением сексуального аффекта появляется другая, отвлекающая, психическая задача. Вследствие этого психического отвлечения л ибидо также постепенно исчезает, и тогда дальнейший ход событий становится таким же, как в случае воздержания. Тревога в старости (климакс у мужчин) [там же] нуждается в другом объяснении. Здесьлибидо не ослабевает; но, как и в климактерический период у женщин, производство соматического возбуждения настолько усиливается, что психика оказывается относительно недостаточной, чтобы с ним справиться.
С указанной точки зрения не доставляет больших трудностей классификация этиологических условий уженшины. Особенно ясен случай тревоги у девственниц [с. 35]. Здесь пока еще недостаточно разработаны именно те группы представлений, с которыми должно связаться соматическое сексуальное возбуждение. У анестетичных новобрачных [с. 36] тревога возникает только тогда, когда первые половые сношения вызывают довольно сильное соматическое возбуждение. Если локальные признаки такого возбуждения (как-то: спонтанное ощущение раздражения, позыв к мочеиспусканию и т. п.) отсутствуют, то отсутствует и тревога. Случаи ejacuaioргаесох и coitus interruptus [там же] объясняются точно так же, как у мужчин: при психически неудовлетворительном половом акте либидо постепенно исчезает, тогда как возникшее при этом возбуждение расходуется на подкорковом уровне. В развитии сексуального возбуждения разобщенность между соматическим и психическим у женщины возникает быстрее, а устранить ее тяжелее, чем у мужчины. Пожалуй, случай вдовства и преднамеренного воздержания, а также случай климакса [с. 36-37] объясняются у женщины так же, как у мужчины. Однако при воздержании, несомненно, добавляется еще и преднамеренное вытеснение круга сексуальных представлений, к которому нередко вынуждена прибегать борющаяся с искушением воздерживающаяся женщина. Аналогичным образом в менопаузе может действовать отвращение, которое стареющая женщина испытывает к ставшему чрезмерным либидо.
Также, по-видимому, не составляет труда и классификация двух последних этиологических условий.
Склонность к тревоге у занимающихся мастурбацией лиц [с 37—38], которые стали неврастеничными, объясняется тем, что эти люди с большой легкостью оказываются в состоянии «воздержания» после того, как в течение долгого времени привычным образом создавали — дефектный, правда — отвод любого небольшого количества соматического возбуждения. Наконец, последний случай, возникновение невроза тревоги вследствие тяжелой бо44
45
лезни, переутомления, изнурительного ухода за больным и т. п. [с. 38], по образцу принципа действия coitus interruptus допускает следующее непринужденное толкование: из-за отвлечения психика оказывается неспособной справиться с соматическим сексуальным возбуждением — задачей, которая непрерывно вменяется ей в обязанность. Известно, насколько низко при таких условиях может упасть либидо, и мы здесь имеем перед собой прекрасный пример невроза, который позволяет выявить если не сексуальную этиологию, то, по крайней мере, сексуальный механизм.
С развиваемой здесь точки зрения симптомы невроза тревоги в известной степени предстают заменителями не совершённого специфического действия в ответ на сексуальное возбуждение. Для дальнейшего ее подтверждения я напомню о том, что и при нормальном коитусе возбуждение расходуется, помимо прочего, в таких проявлениях, как учащение дыхания, сердцебиение, обильное потоотделение, прилив крови и т. п. В соответствующем приступе тревоги при нашем неврозе одышка, сердцебиение и т. п., типичные для коитуса, усиливаются и переживаются изолированно1.
Можно было также спросить: почему же нервная система оказывается в таких условиях— психически неспособной справляться с сексуальным возбуждением, в своеобразном аффективном состоянии тревоги0. На это можно ответить в виде намека: психику захлестывает аффект тревоги, если она чувствует себя неспособной с помощью соответствующей реакции разделаться с подступающей извне задачей (опасностью); она погружается в невроз тревоги, если ощущает себя неспособной устранить эндогенно возникшее (сексуальное) возбуждение. То есть она ведет себя, словно проецируя это возбуждение вовне. Аффект и соответствующий ему невроз находятся в тесной взаимосвязи друг с другом, первый является реакцией на экзогенное, последний — реакцией на аншюгичное эндогенное возбуждение. Аффект — это быстро проходящее состояние, невроз — хроническое, потому что экзогенное возбуждение действует как однократный толчок, а эндогенное — как постоянная сила2. При неврозе нервная система реагирует на внутренний источник возбуждения, тогда как при соответствующем аффекте — на аналогичный внешний.
1 [Эту теорию Фрейд еще раз излагает в главе II истории болезни «Доры» (1905е), см. ниже, с. 149. Позднее, в главе VIH работы «Торможение, симптом и тревога» (19262 [Двадцать лет спустя Фрейд отстаивал эту точку зрения почти теми же словами, разве что тогда вместо «экзогенного возбуждения» и «эндогенного возбуждения» он говорил о «раздражителе» и «влечении». См. «Влечения и их судьбы» (1915с), Studienausgabe, т. 3, с. 82.]
46
Отношение к другим неврозам
Остается сделать еще несколько замечаний об отношении невроза тревоги к другим неврозам с точки зрения возникновения и внутреннего родства.
Самые чистые случаи невроза тревоги чаще всего являются также и наиболее выраженными. Они встречаются среди обладающих потенцией молодых людей, при однородной этиологии и при не слишком длительном болезненном состоянии.
Разумеется, чаще всего встречается одновременное и совместное наличие симптомов тревоги и симптомов неврастении, истерии, навязчивых представлений, меланхолии. Если бы из-за такого клинического смешения захотели отказаться от признания невроза тревоги в качестве самостоятельной единицы, то тогда логично было бы отказаться и от достигнутого с таким трудом разграничения истерии и неврастении.
Для анализа «смешанных неврозов» я могу представить важный тезис: где обнаруживается смешанный невроз, там можно выявить смешение нескольких специфических этиологии.
Такое большое количество этиологических моментов, обусловливающих смешанный невроз, может возникнуть просто случайно, скажем, когда вновь присоединяющаяся вредность добавляет свои воздействия к раннее имевшимся; например, женщина, которая с давних пор была истеричной, в определенный период своего брака начинает практиковать coitus reservatus и в дополнение к своей истерии теперь приобретает невроз тревоги; мужчина, который до сих пор мастурбировал и стал неврастеничным, становится женихом и возбуждается своей невестой, и теперь к неврастении присоединяется свежий невроз тревоги.
В других случаях большинство этиологических моментов не случайно, а один из них приводит к воздействию другого; например, жена, с которой муж практикует coitus reseiyatus, не заботясь об ее удовлетворении, ощущает потребность избавиться от неприятного возбуждения, остающегося после такого акта, с помощью мастурбации; вследствие этого невроз тревоги не проявляется у нее в чистом виде — наряду с ним обнаруживаются также и симптомы неврастении; другая женщина при такой же вредности будет вынуждена бороться со сладострастными образами, от которых ей хочется защититься, и тем самым в результате coitus interruptus наряду с неврозом тревоги она приобретет навязчивые представления; тре47
тья женщина вследствие coitus interruptus в конце концов утратит расположение к мужчине, приобретет другую склонность, которую тщательно будет скрывать, и вследствие этого обнаружит смесь из невроза тревоги и истерии.
В третьей категории смешанных неврозов взаимосвязь симптомов еше более тесная, поскольку то же самое этиологическое условие закономерно и одновременно приводит к возникновению обоих неврозов. Так, например, неожиданное сексуальное разъяснение, которое мы обнаружили при тревоге у девственниц, всегда порождает также и истерию [вместе с неврозом тревоги]; в подавляющем большинстве случаев преднамеренного воздержания с самого начала выявляется связь с истинными навязчивыми представлениями; coitus interruptus у мужчин, как мне кажется, никогда не провоцирует невроз тревоги в чистом виде, он всегда смешивается с неврастенией и т. п.
Из этих рассуждений следует, что этиологические условия возникновения необходимо также отделять от специфических этиологических моментов неврозов. Первые, например coitus interruptus, мастурбация, воздержание, многозначны и могут порождать любой из неврозов; и только абстрагированные из них этиологические моменты, такие, как неадекватная разрядка, психическая недостаточность, защита посредством замещения, имеют однозначное и специфическое отношение к этиологии отдельных основных неврозов.
В своей внутренней сущности невроз тревоги демонстрирует самые интересные соответствия и различия в отношении других основных форм неврозов, особенно в отношении неврастении и истерии. С неврастенией она имеет общую основную особенность, которая заключается в том, что источник возбуждения, повод к нарушению, лежит в соматической области, а не в психической, как при истерии и неврозе навязчивых состояний. Впрочем, между симптомами неврастении и невроза тревоги скорее можно выявить определенную противоположность, которая, скажем, находит свое выражение в таких ключевых словах, как накопление — обеднение возбуждения. Эта противоположность не препятствует смешению двух неврозов друг с другом, но все же проявляется в том, что в обоих случаях самые крайние формы являются и самыми чистыми.
С истерией невроз тревоги демонстрирует прежде всего ряд соответствий в симптоматике, более точная оценка которых нас еще ждет впереди. Проявление симптомов в виде стойких нарушений или приступов, похожие на ауру парестезии, гиперестезии и сжа48
тия, которые встречаются при определенных заменителях приступа тревоги, при одышке и сердечном припадке, усиление органически оправданных болей (в результате конверсии) — все эти и другие общие черты позволяют даже предположить, что кое-что из того, что причисляют к истерии, с большим основанием можно было бы отнести к неврозу тревоги. Если вникнуть в механизм обоих неврозов, насколько он сейчас нам понятен, то можно сделать выводы, позволяющие рассматривать невроз тревоги прямо-таки как соматическое дополнение к истерии. И там, и здесь накопление возбуждения (на чем, возможно, основано только что описанное сходство симптомов); и там, и здесь психическая недостаточность, вследствие которой осуществляются аномальные соматические процессы. И там, и здесь вместо психической переработки происходит отклонение возбуждения в соматическую область; различие состоит только в том, что возбуждение, в смешении которого выражается невроз, при неврозе тревоги является чисто соматическим (соматическое сексуальное возбуждение), а при истерии психическим (порожденным конфликтом). Поэтому неудивительно, что истерия и невроз тревоги закономерным образом сочетаются друге другом, как в случае «тревоги девственниц» или «сексуальной истерии», что многие симптомы истерия попросту заимствует у невроза тревоги, и т. п. Эти тесные связи невроза тревоги с истерией служат также еще одним аргументом, чтобы требовать отделения невроза тревоги от неврастении; ибо если его отклонить, то нельзя будет также оставить в силе с таким трудом достигнутое и столь необходимое для теории неврозов разграничение неврастении и истерии.
Вена, декабрь 1894 года
49
Об этиологии истерии (1896)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1896 Wien. kin. Rdsch., т. 10 (22), 379-381, (23), 395-397, (24), 413—
415, (25), 432-433 и (26), 450-452. (31 мая, 7, 14, 21 и 28 июня.) 1906 S. К. S. N., т. 1, 149-180. (1911, 2-е изд.; 1920, 3-е изд.; 1922, 4-е
изд.)
1925 G. S., т. 1, 404-438. 1952 G. W., т. 1, 425-459.
Эта статья основывается на докладе, прочитанном Фрейдом, вероятно, 21 апреля 1896 года в венском «Обществе психиатрии и неврологии». В неопубликованном письме Флиссу Фрейд сообщает, что доклад был принят чрезвычайно холодно, а председательствовавший Краффт-Эбинг заметил: «Это смахивает на научную сказку».
В данной работе Фрейд довольно подробно излагает свои открытия, касающиеся причин истерии, а также описывает трудности, которые приходилось при этом преодолевать. В последней части работы основной акцент делается на детских сексуальных переживаниях, которые, по его мнению, создают основу последующих симптомов. Как уже отмечалось в более ранних работах, Фрейд тогда считал эти переживания инициированными исключительно взрослыми; познание инфантильной сексуальности пока еще было делом будущего. И тем не менее уже здесь имеется указание (с. 74—75) на феномен, который во втором из «Трех очерков по теории сексуальности» (1905с/) будет описан как «полиморфно-извращенная» характерная особенность детской сексуальности. Кроме того, необходимо отметить все более отчетливо проявлявшуюся тенденцию Фрейда отдавать предпочтение психологическим объяснениям вместо неврологических (с. 65), а также одну из его первых попыток решить проблему «выбора невроза» (с. 79—80); к этой теме он снова и снова возвращался позднее.
52
[I]
Уважаемые господа! Когда мы собираемся составить мнение о возникновении такого болезненного состояния, как истерия, мы вначале вступаем на путь анамнестического исследования, опрашивая больного или его окружение, каким вредным влияниям они сами приписывают заболевание теми невротическими симптомами. То, что мы таким способом узнаем, разумеется, искажено всеми теми моментами, которые обычно скрывают от больного знание о собственном состоянии, — отсутствием у него научного понимания этиологических воздействий, ошибочным выводом post hoc, ergo propter hoc нежеланием вспоминать о некоторых вредных факторах и травмах или их упоминать. Поэтому при таком анамнестическом исследовании мы придерживаемся намерения не принимать на веру высказывания больных без тщательной критической проверки, не допускать того, чтобы пациенты подправляли наше научное мнение об этиологии невроза. Если, с одной стороны, мы признаем определенные постоянно повторяющиеся сведения, например, что истерическое состояние представляет собой стойкое последействие однажды возникшего душевного переживания, то, с другой стороны, мы ввели в этиологию истерии фактор, который сам больной никогда не высказывает и с которым соглашается лишь с неохотой, — наследственное предрасположение со стороны родителей. Вы знаете, что, по мнению влиятельной школы Шарко, только наследственность должна считаться действительной причиной истерии, тогда как все остальные вредные факторы самой разнообразной природы и интенсивности должны играть только роль сопутствующих причин, «agents provocateurs»1.
Думаю, вы согласитесь со мной, что было бы желательно иметь второй путь к этиологии истерии, на котором мы были бы более независимы от сведений больных. Например, дерматолог умеет распознавать сифилитическую язву по свойствам каймы, налета, кон' IПосле этого — значит, из-за этого (лат.). — Примечание переводчика.] 2 [Провоцирующих факторов (фр.). — Примечание переводчика.]
53
тура, не позволяя вводить себя в заблуждение возражением пациента, отрицающего источник инфекции. Судебный врач умеет объяснить причину повреждения, даже если он вынужден отказаться от сообщений раненого. Такая же возможность — отталкиваясь от симптомов, продвинуться к знанию причин — имеется теперь и в случае истерии. Однако отношение метода, которым для этого можно воспользоваться, к более старому методу анамнестического собирания сведений я хотел бы представить вам в сравнении, содержанием которого является прогресс, действительно достигнутый в другой сфере деятельности.
Представьте себе, что некий исследователь-путешественник оказывается в малознакомой местности, в которой его интерес привлекли груды развалин с остатками стен, фрагментами колон, досок со стертыми и неразборчивыми письменными значками. Он может довольствоваться осмотром того, что свободно лежит на поверхности, затем, скажем, расспросить обитающих неподалеку наполовину диких жителей, что говорит их традиция об истории и значении этих монументальных остатков, записать свои сведения и отправиться путешествовать дальше. Но он может поступить и иначе — принести кирки, лопаты и заступы, привлечь к работе жителей, снабдив их этими инструментами, взяться вместе с ними за раскопки развалин, убрать мусор и среди зримых остатков обнаружить закопанное. Если его работа вознаграждается успехом, то находки разъясняются сами собой; остатки стены принадлежат к валу вокруг дворца или сокровищницы, раздробленные колонны относятся к храму, найденные в большом количестве двуязычные — в благоприятном случае — надписи обнаруживают алфавит и язык, а их расшифровка и перевод дают неожиданные сведения о событиях древних времен, в память о которых и были воздвигнуты те монументы. Saxa oquuntur'
Если примерно таким же образом захочется предоставить слово симптомам истерии как свидетелям истории возникновения болезни, то следует опереться на важное открытие И. Брейера, что симптомы истерии (кроме стигм2) детерминированы определенными — в травматическом отношении действенными — переживаниями боль1 [Камни говорят! (лат.) — Примечание переводчика.}
1 [Стигмы, которые Шарко (1887. с. 255) определил как «перманентные симптомы истерии», в «Этюдах об истерии « (I895rf) были описаны Фрейдом как непсихогенные симптомы; в этой работе представлены также и приведенные здесь воззрения Брейера.]
54
ного, в качестве символов воспоминания1 о которых они репродуцируются в его психической жизни. Нужно применить его метод (или в сущности аналогичный), чтобы переместить внимание больного с симптома на сцену, на которой и благодаря которой возник симптом, и, по его указанию, этот симптом устраняют тем, что при воспроизведении травматической сцены задним числом осуществляют корректировку тогдашнего психического процесса.
Сегодня совершенно не входит в мои намерения обсуждать сложную технику этого метода терапии или полученные при этом психологические объяснения. Мне понадобилось на нее сослаться лишь потому, что проведенные по Брейеру анализы одновременно, по-видимому, открывают доступ к выяснению причин истерии. Если мы подвергнем такому анализу больший ряд симптомов у многих людей, то придем к знанию соответственно большего ряда действенных в травматическом отношении сцен. В этих переживаниях проявились действенные причины истерии; поэтому надо надеяться, что в результате изучения травматических сцен мы сможем узнать, какие воздействия порождают истерические симптомы и каким образом.
Это ожидание неизбежно оправдывается, поскольку при проверке на большем числе случаев положения Брейера доказывают свою правоту. Однако путь от симптомов истерии к их этиологии долог и ведет через другие взаимосвязи, чем те, которые представлялись.
Собственно, мы хотим уяснить себе, что сведение истерического симптома к травматической сцене только тогда принесет пользу для нашего понимания, если эта сцена будет удовлетворять двум условиям: если она обладает данным детерминирующим свойством и если за ней нужно признать необходимую травматическую силу. Пример вместо всякого объяснения слов! Речь пойдет о симптоме истерической рвоты; мы думаем, что сумеем проследить ее причины (до определенного остатка), если анализ сведет симптом к переживанию, которое естественным образом создало сильнейшее отвращение, как, например, вид разлагающегося человеческого трупа. Если анализ вместо этого выявляет, что рвота происходит от силь' [В очерке «О психоанализе» (1910й) Фрейд сравнивает их с памятниками и монументами городов, материализованными «символами воспоминаний», которые уже не вызывают у наблюдателя сильных душевных переживаний. И наобо-Р°т, истерический пациент реагирует на болезненные события прошлого так, как если бы они происходили сейчас]
55
ного испуга, например, при крушении поезда, то, чувствуя себя неудовлетворенным, нужно будет задаться вопросом, почему же испуг привел именно к рвоте. Этому выводу недостает качества детерминации. Другой случай недостаточного разъяснения — если рвота, скажем, происходит от употребления плода, у которого обнаружилось подгнившее место. Тогда рвота хотя и детерминирована отвращением, но непонятно, каким образом отвращение в данном случае сумело стать таким сильным, что увековечилось в виде истерического симптома; этому переживанию недостает травматической силы.
Давайте теперь посмотрим, в какой мере раскрытые анализом травматические сиены истерии при большем количестве симптомов и случаев удоатетворяют обоим упомянутым требованиям. Здесь мы наталкиваемся на первое большое разочарование! Хотя в нескольких случаях травматическая сцена, в которой возник симптом, действительно обладает и тем, и другим —детерминирующим свойством и травматической силой, которые нам требуются для понимания симптома. Однако гораздо чаще, несравненно чаще, мы находим осуществленной одну из трех остальных возможностей, которые так неблагоприятны для понимания: сцена, к которой мы приходим посредством анализа и в которой впервые появился симптом, либо кажется нам непригодной для детерминации симптома, поскольку ее содержание не обнаруживает связи с особенностью симптома; либо якобы травматическое переживание, у которого имеется содержательная связь, оказывается безобидным, обычно неспособным к воздействию впечатлением; либо, наконец, «травматическая сцена» сбивает нас с толку в обоих направлениях; она кажется такой же безобидной, как и не связанной с особенностью истерического симптома.
(Я здесь попутно замечу, что понимание Брейером возникновения истерических симптомов через отыскание травматических сцен, которые соответствуют самим по себе незначительным переживаниям, не было нарушено. Собственно говоря, Брейер — вслед за Шарко — предполагал, что также и безобидное переживание становится травмой и может проявлять детерминирующую силу, если оно касается человека, находящегося в особом — так называемом гипноидном1 — психическом состоянии. Но, на мой взгляд, говорить о наличии таких гипноидных состояний зачастую нет никаких оснований. Главное то, что учение о гипноидных состояниях ничего
[См. с. 23 и прим.]
56
не дает для разрешения других трудностей, что именно у травматических сцен так часто отсутствует детерминирующее свойство.)
Добавьте, уважаемые господа, что это первое разочарование при следовании методу Брейера непосредственно дополняется другим, которое для нас как врачей особенно огорчительно. Изображенные нами объяснения подобного рода, которые не удовлетворяют нашему пониманию с точки зрения детерминации и травматической действенности, не приносят и терапевтической пользы; симптомы сохраняются у больного без изменения, несмотря на первый результат, который дал нам анализ. Наверное, вы понимаете, как велико в таком случае искушение отказаться от продолжения и без того непростой работы.
Но, возможно, потребуется лишь новая идея, чтобы выручить нас из беды и привести к ценным результатам! И эта идея такова: благодаря Брейеру мы знаем, что истерические симптомы можно устранить, если, отталкиваясь от них, удается найти путь к воспоминанию о травматическом переживании. Если же найденное воспоминание не соответствует нашим ожиданиям, то, может быть, следует пройти тем же путем чуть дальше; быть может, за первой травматической сценой скрывается воспоминание о второй, которая больше удовлетворяет нашим требованиям, а ее воспроизведение окажет большее терапевтическое воздействие, так что сцена, найденная первой, имеет всего лишь значение связующего звена в цепочке ассоциаций? И, быть может, эти условия — многократное включение недейственных сцен в качестве необходимых переходов при воспроизведении — повторяются, пока, наконец, от истерического симптома не удается прийти к травматически действенной сцене, удовлетворительной в любом смысле — как в терапевтическом, так и в аналитическом? Что ж, уважаемые господа, это предположение верно. Если найденная первой сцена неудовлетворительна, мы говорим больному, что это переживание ничего не объясняет, но за ним должно скрываться более важное, более раннее переживание, и с помощью той же техники направляем его внимание на нить ассоциаций, связывающую оба воспоминания, найденное и которое нужно найти1. Втаком случае продолжение анализа каждый раз ведет к воспроизведению новых сцен ожидаемого характера. Если,
1 При этом я намерено оставляю без обсуждения, к какому классу относится ассоциация обоих воспоминаний (вследствие одновременности, причинного характера, по содержательному сходству и т. д.) и на какую психологическую характеристику претендуют отдельные «воспоминания» (сознательную или бессознательную).
57
к примеру, я вновь обращусь к ранее выбранному случаю истерической рвоты, который анализ сначала свел к испугу при крушении поезда, лишенному детерминирующего качества, то из продолжающегося анализа я узнаю, что эта авария пробудила воспоминание о другом, произошедшем ранее, несчастном случае, который сам больной хотя и не пережил, но стал причиной пережитого им ужаса и отвращения при виде трупа. Это похоже на то, как если бы взаимодействие обеих сцен способствовало осуществлению наших постулатов, поскольку одно переживание благодаря испугу добавляет травматическую силу, а другое благодаря своему содержанию — детерминирующее воздействие. Другой случай, когда рвота объясняется употреблением в пищу яблока, в котором имеется подгнившее место, дополняется анализом примерно так: гниющее яблоко напоминает о более раннем переживании, о собирании в саду упавших яблок, когда больной случайно натолкнулся на вызывающий отвращение труп животного.
Я не хочу больше возвращаться к этим примерам, ибо должен признаться, что ни в одном случае они не происходят из моего личного опыта, что они мною придуманы; вполне вероятно, что они и придуманы плохо; подобное устранение истерических симптомов я сам считаю невозможным. Однако необходимость выдумывать примеры возникает у меня в силу многих моментов, один из которых я могу указать сразу. Все настоящие примеры являются несоизмеримо более сложными; одно-единственное подробное сообщение заняло бы все время этого доклада. Ассоциативная цепочка всегда состоит больше, чем из двух звеньев, травматические сцены образуют не простые, четкообразные ряды, а разветвленные, древовидные связи, поскольку при новом переживании в виде воспоминаний вступают в действие два и больше более ранних; словом, рассказ о выяснении отдельного симптома, в сущности, совпадает с задачей полностью изложить Историю болезни.
Но мы не хотим упустить случая настоятельно подчеркнуть одно положение, касающееся этих цепочек воспоминаний, которое неожиданным образом появилось благодаря аналитической работе. Мы узнали, что ни один истерический симптом не может возникнуть лишь из одного реального переживания и что во всех случаях возникновению симптома содействует ассоциативно пробужденное воспоминание о более раннем переживании. Если этот тезис — как я полагаю — верен без исключения, то он также указывает нам на фундамент, на котором следует воздвигать психологическую теорию истерии.
58
Вы могли бы подумать, что те редкие случаи, в которых анализ тут же сводит симптом к травматической сцене, обладающей качеством детерминации и травматической силой, и благодаря такому сведению одновременно его устраняет, как это изображается Брей-ером в истории болезни Анны О.', все же являются серьезными возражениями против всеобщего значения только что выдвинутого положения. Это действительно выглядит так; но я должен вас заверить, что у меня имеются самые веские причины допустить, что даже в этих случаях существует связь действенных воспоминаний, которая простирается далеко за первую травматическую сцену, хотя воспроизведение одной только последней может иметь последствием устранение симптома.
Мне кажется действительно неожиданным, что истерические симптомы могут возникать лишь при содействии воспоминаний, особенно если принять во внимание, что эти воспоминания, по всем высказываниям больных, в тот момент, когда впервые появлялся симптом, не достигали сознания. Здесь имеется богатый материал для размышлений, но на данный момент эти проблемы не должны искушать нас покинуть наш курс на этиологию истерии2. Скорее, мы должны себя спросить: куда мы попадем, если проследим цепочки ассоциированных воспоминаний, которые раскрывает анализ? Как дштеко они простираются? Есть ли у них где-нибудь естественное завершение? Ведут ли они, скажем, к переживаниям, которые в чем-то аналогичны по содержанию или периоду жизни, так что в этих во всем однородных факторах мы могли бы увидеть искомую этиологию истерии?
Накопленный мною опыт уже позволяет мне ответить на эти вопросы. Если исходить из случая, обнаруживающего различные симптомы, то посредством анализа от каждого симптома можно прийти к ряду переживаний, воспоминания о которых сцеплены Друг с другом в ассоциации. Отдельные цепочки воспоминаний вначале ведут в обратном направлении отдельно друг от друга, но, как уже упоминалось, они разветвляется; от одной сцены одновременно приходят два или больше воспоминаний, от которых теперь ответвляются боковые цепочки, отдельные звенья которых ассоциативно опять-таки могут быть связаны со звеньями основной цепи. Здесь вполне уместно сравнение с родословным Деревом семьи, члены которой вступали в брак также и между
1 [См. с. 15-16 выше.]
2 [Фрейд вновь обращается к этой оставленном проблеме на с. 72 и далее.]
59
собой. Другие осложнения при образовании цепи возникают в результате того, что отдельная сцена в одной и той же цепи может пробуждаться неоднократно, то есть она имеет множественные связи с более поздней сценой, обнаруживаете нею непосредственную связь и связь, созданную благодаря средним звеньям. Словом, эта взаимосвязь отнюдь не проста, а раскрытие сцен в обратной хронологической последовательности (здесь уместно сравнение с раскопками имеющей много слоев груды развалин), разумеется, ничем не способствует более быстрому пониманию хода событий.
Новые осложнения возникают при продолжении анализа. В таком случае цепочки ассоциаций для отдельных симптомов начинают вступать в связь друг с другом; родословные древа переплетаются. При определенном переживании цепочки воспоминаний, например связанных с рвотой, помимо воспоминания о возвратных членах этой цепочки пробудилось воспоминание из другой цепочки, которое обусловливает другой симптом, например, головную боль. Стало быть, то переживание принадлежит обоим рядам, то есть оно представляет собой один из узловых пунктов', множество которых можно выявить при любом анализе. Его клиническим коррелятом может быть, скажем, то, что с определенного времени оба симптома появляются вместе, симбиотически, по существу без внутренней зависимости друг от друга. Узловые пункты другого рода встречаются еще дальше сзади. Там сходятся отдельные цепочки ассоциаций; обнаруживаются переживания, от которых произошли два или несколько симптомов. С одной деталью сцены связана одна цепочка, с другой деталью — вторая цепочка.
Однако самый важный вывод, на который наталкиваешься при таком последовательном проведении анализа, состоит в следующем: из какого случая и из какого симптома мы ни исходили бы, в конечном счете мы неминуемо попадаем в область сексуального переживания. Тем самым, стало быть, прежде всего было бы раскрыто этиологическое условие истерических симптомов.
Исходя из прежнего опыта, я могу предвидеть, что именно против этого тезиса или против универсальности этого тезиса будет направлено, уважаемые господа, ваше возражение. Наверное, мне лучше сказать: ваше желание возразить, потому что, пожалуй, ни у одного из вас нет в распоряжении исследований, кото1 [Пример такого «узлового пункта» — слово «влажный» — описывается ванализе случая «Доры» (1905е), с. 158—159 данного тома.]
60
рые при использовании того же самого метода дали бы другой результат. По самому предмету спора я хочу только заметить, что выделение сексуального момента в этиологии истерии, во всяком случае мною, не происходит из предвзятого мнения. Оба исследователя, Шарко и Брейер, в качестве воспитанника которых я начал свои работы об истерии, были далеки от подобного предположения; более того, они проявляли по отношению к нему личную антипатию, частицу которой вначале перенял и я. И только самые трудоемкие детальные исследования заставили меня, да и то весьма медленно, встать на точку зрения, которую я отстаиваю сегодня. Если вы подвергнете самой строгой проверке мое утверждение, что также и этиология истерии лежит в сексуальной жизни, то окажется, что оно подкрепляется данными, согласно которым в восемнадцати случаях истерии я сумел выявить эту связь для каждого отдельного симптома и, где это позволяли условия, смог подтвердить это успешным терапевтическим результатом. Вы, правда, можете мне теперь возразить, что девятнадцатый и двадцатый анализ, возможно, познакомят с происхождением истерических симптомов также и из других источников и тем самым правомерность утверждения о сексуальной этиологии будет ограничена восьмьюдесятью процентами. Мы охотно будем этого дожидаться, но поскольку во всех этих восемнадцати случаях я имел возможность одновременно проводить аналитическую работу и поскольку никто не подбирал эти случаи в угоду мне, вы сочтете понятным, что я не разделяю этого ожидания и готов свою веру распространить на доказательную силу моих прежних опытов. Впрочем, к этому меня побуждает еще один мотив пока что чисто субъективного значения. В единственной попытке объяснения физиологического и психического механизма истерии, которую мне удалось представить в виде резюме моих наблюдений, вмешательство сексуальных движущих сил стало для меня обязательной предпосылкой.
Итак, после того как цепочки воспоминаний сошлись мы, наконец, достигаем сексуальной области и некоторых немногочисленных событий, которые приходятся на этот же период жизни, на пубертатный возраст. Из этих событий следует выводить этиологию истерии и благодаря им научиться понимать возникновение истерических симптомов. Но здесь нас ждет новое и серьезное разочарование! Найденные с таким трудом, экстрагированные из всего материала воспоминаний, вроде бы последние травматические события хотя и имеют общими обе характеристики: сексуальность
61
и пубертатный период, — но в остальном являются совершенно несовместимыми и неравноценными. В некоторых случаях речь, пожалуй, идет о событиях, которые мыдолжны признать тяжелыми травмами, — о попытке изнасилования, которая сразу раскрывает незрелой девушке всю беспощадность полового желания, о невольном присутствии при сексуальном акте родителей, в результате чего у кого-то из них выявляется нечто неожиданно безобразное и ранящее как детское, так и моральное чувство, и т. п. В других случаях эти события на удивление незначительны. У одной из моих пациенток выявилось переживание, легшее в основу ее невроза: мальчик, с которым она дружила, нежно погладил ее руку, а в другой раз своей голенью прижался к ее платью, когда они сидели рядом за столом, причем по выражению ее лица и теперь можно было догадаться, что речь шла о чем-то непозволительном. У другой юной дамы даже выслушивания шутливого вопроса, который позволял предполагать скабрезный ответ, было достаточно, чтобы вызвать первый приступ тревоги и тем самым послужить началом заболевания. Такие результаты явно неблагоприятны для понимания причин возникновения истерических симптомов. Если такие же тяжелые, как и незначительные переживания, ощущения, связанные с собственным телом, равно как зрительные впечатления и воспринятые через слух сообщения можно распознать в качестве последних травм истерии, то можно попытаться дать, скажем, такое истолкование: истерики — это особого рода люди, вероятно, из-за наследственного предрасположения или дегенеративной задержки развития, у которых страх перед сексуальностью, обычно играющий определенную роль в пубертатном возрасте, усиливается до патологического и закрепляется на долгое время; это в известной мере люди, которые психически не могут удовлетворять требованиям сексуатьности. Правда, такая формулировка не учитывает истерию мужчин; но даже если бы не было подобных грубых возражений, искушение оставаться при этом решении едва ли было бы очень велико. Уж слишком отчетливо здесь чувствуется интеллектуальное ощущение понятого наполовину, неясного и недостаточного.
К счастью для нашего разъяснения, отдельные сексуальные переживания пубертатного возраста выявляют дальнейшую недостаточность, пригодную для того, чтобы побудить к продолжению аналитической работы. Представляется, что и эти переживания лишены детерминирующего качества, хотя такое встречается зна62
чительно реже, чем в травматических сценах из более позднего времени жизни. Так, например, у обеих только что упомянутых пациенток, переживших в пубертате безобидные, по существу, события, вследствие этих переживаний появились своеобразные болезненные ощущения в гениталиях, закрепившиеся в качестве основных симптомов невроза, и детерминацию этих симптомов нельзя было вывести ни из сцен в пубертате, ни из последующих эпизодов, которые, однако, несомненно, не относились к нормальным ощущениям в органе или к признакам сексуального возбуждения. Почему у нас были все основания здесь говорить, что детерминацию этих симптомов следует искать также в других, еще дальше простирающихся переживаниях, что здесь следовало во второй раз прибегнуть к той пришедшей на помощь мысли, которая только что нас привела от первых травматических сцен к скрывающимся за ними цепочкам воспоминаний? Тем самым, однако, мы попадаем в период первого детства, период до развития сексуальной жизни, и с этим, казалось бы, должен быть связан отказ от сексуальной этиологии. Но разве неправомерно будет предположить, что и в детском возрасте хватает едва заметных сексуальных возбуждений, более того, что детские переживания решающим образом влияют на последующее сексуальное развитие? В сравнении с более зрелым возрастом воздействия повреждений, которые затрагивают несформированный орган и находящуюся в развитии функцию, очень часто оказываются более тяжелыми и более стойкими. Быть может, в основе аномальной реакции на сексуальные впечатления в пубертатный период, которой поражают нас истерические больные, в общем и целом лежат такие сексуальные переживания детского возраста, которые, следовательно, должны быть сходными и значительными? Тогда у нас появились бы шансы объяснить как приобретенное в раннем возрасте то, что прежде приходилось ставить в вину не совсем понятному предрасположению, обусловленному наследственностью. А поскольку происшествия сексуального содержания, случившиеся в раннем детстве, могут оказывать психическое воздействие только через следы воспоминаний о них, не было бы ли это желанным дополнением к тому выводу из анализа, что истерические симптомы всегда возникают только при содействии воспоминаний? [Ср. с. 58.]
63
II
Наверное, уважаемые господа, вы догадываетесь, что я не стал бы так подробно развивать этот последний ход мысли, если бы не хотел вас подготовить к тому, что он — единственный, который после столь многих задержек приведет нас к цели. Мы действительно находимся в конце нашей долгой и утомительной аналитической работы и находим, что все требования, которых мы доселе придерживались, здесь выполнены, а ожидания оправдались. Если мы обладаем терпением, чтобы посредством анализа продвигаться к раннему детства, насколько только хватает человеческой памяти, то во всех случаях мы побуждаем больных к воспроизведению переживаний, которые вследствие их особенностей, а также связи с последующими симптомами болезни должны рассматриваться в качестве искомой этиологии невроза. Эти инфантильные переживания опять-таки имеют сексуальное содержание, но они носят гораздо более однообразный характер, чем выявленные последними сцены в пубертате; в данном случае речь идет уже не о пробуждении сексуальной темы любым чувственным впечатлением, а о сексуальных ощущениях в собственном теле, о половом акте (в широком смысле). Вы согласитесь со мной, что значимость таких сцен не требует дальнейшего обоснования; добавьте еще, что каждый раз вы можете выявить в их деталях детерминирующие моменты, которые, скажем, еще не заметили в других, позднее случившихся и ранее воспроизведенных сценах. [Ср. с. 55 и далее.]
Таким образом, я утверждаю, что в основе каждого случая истерии лежат—доступные воспроизведению благодаря аналитической работе, несмотря на интервалы времени, охватывающие десятилетия, — одно или несколько переживаний, связанных с преждевременным сексуальным опытом, которые относятся к самой ранней юности1. Я считаю это важным открытием, открытием caput Nii2 в невропатологии, но едва ли я знаю, с чего начать, чтобы продолжить обсуждение этих условий. Должен ли я продемонстрировать вам фактический материал, полученный мною в результате анализов, или, быть может, мне лучше сначала попытаться ответить на множество возражений и сомнений, которые, как я, наверное, вправе предположить, овладели сейчас вашим вниманием? Я выбираю последнее; возможно, нам проще будет затем сосредоточиться на фактическом материале.
1 [Дополнение, сделанное в 1924 году:] См. примечание на с. 65. 1 [Истока Нила (лат.). — Примечание переводчика.]
64
а) Кто вообще враждебно относится к психологическому пониманию истерии, не хочет отказаться от надежды, что когда-нибудь удастся свести ее симптомы к «более тонким анатомическим изменениям», и отверг точку зрения, что материальные основы истерических изменений могут быть только аналогичны изменениям наших нормальных душевных процессов, тот, совершенно естественно, не будет иметь никакого доверия к результатам наших анализов; однако принципиальное отличие его предпосылок от наших освобождает также и нас от обязанности убеждать его в частном вопросе.
Но и другой, кто относится к психологическим теориям истерии с меньшим пренебрежением, перед лицом наших аналитических результатов захочет поставить вопрос: какие гарантии дает применение психоанализа и не может ли быть так, что либо врач навязывает такие сцены услужливому больному в качестве мнимого воспоминания, либо больной преднамеренно преподносит ему вымыслы и свободные фантазии, которые тот принимает за истинные? Что ж, на это я должен ответить, что общие сомнения в надежности психоаналитического метода могут быть оценены и устранены только тогда, когда будет представлено полное описание его техники и его результатов; однако сомнения в подлинности инфантильных сексуальных сцен уже сегодня можно развеять с помощью нескольких аргументов. Прежде всего поведение больных, когда они воспроизводят эти инфантильные переживания, во всех отношениях несовместимо с гипотезой, что эти сцены представляют собой нечто иное, чем тяжело переживаемую и с крайней неохотой вспоминаемую реальность. До применения анализа больные ничего не знают об этих сценах, обычно они возмущаются, когда, скажем, им сообщают об их проявлении; они могут начать их воспроизводить только под сильнейшим давлением во время лечения, они страдают от самых острых ощущений, которых стыдятся и которые стремятся скрыть, переводя эти инфантильные переживания в сознание, и даже после того как они столь убедительным образом прошли через это снова, они пытаются отказать им в доверии, подчеркивая, что по отношению к ним ощущения воспоминания, как при другом забытом материале, не возникало1.
' [Дополнение, сделанное в 1924 году:] Все это верно, но нужно иметь в виду, что тогда я еше не избавился от переоценки реальности и недооценки фантазии.
65
По всей видимости, последняя форма поведения обладает абсолютной доказательной силой. Зачем больным надо так решительно уверять меня в своем неверии, если по какой-то причине они хотят обесценить те вещи, которые придумали сами?
То, что врач навязывает больному подобные реминисценции, посредством внушения подталкивает его к их представлению и воспроизведению, опровергнуть менее удобно, но это кажется мне таким же несостоятельным. Мне еще никогда не удавалось навязать больному ожидавшую мною сцену таким образом, чтобы он пережил ее со всеми относящимися к ней ощущениями; возможно, у других это получается лучше.
Однако имеется еще целый ряд других гарантий реальности инфантильных сексуальных сцен. Прежде всего их единообразие в известных деталях, которое, видимо, получается из однородно повторяющихся предпосылок этих переживаний, ибо в противном случае пришлось бы счесть правдоподобными тайные договоренности между отдельными больными. Далее то, что иногда больные описывают как безобидные события, значение которых они, очевидно, не понимают, поскольку в противном случае эти события должны были бы их ужаснуть, или что, не придавая тому значения, они затрагивают детали, которые знает и умеет расценить как утонченные особенности бытия только знающий жизнь человек.
Если такие происшествия усиливают впечатление, что больные действительно пережили все то, что они воспроизводят под давлением анализа в виде сцен из своего детства, то из отношения инфантильных сцен к содержанию всей остальной истории болезни вытекает другое, причем еще более убедительное доказательство этого. Как при составлении картинок детьми, после разнообразных попыток в конце концов появляется абсолютная уверенность в том, какая деталь относится к оставшемуся пустому месту — потому что только она одна одновременно дополняет картинку и своими неправильными краями таким образом притирается к краям других деталей, что свободного места не остается и не нужно ничего переставлять, — так и инфантильные сцены по своему содержанию оказываются неопровержимыми дополнениями для ассоциативной и логической структуры невроза, при включении которых ход событий становится наконец понятным — иной раз хочется даже сказать: само собой разумеющимся.
Добавлю, не желая выдвигать этого на передний план, что в ряде случаев можно привести также и терапевтическое доказательство подлинности инфантильных сцен. Бывают случаи, ког66
да можно достичь полного или частичного излечения, когда нет надобности нисходить к инфантильным переживаниям; в других случаях никакого успеха не наступает, пока анализ не приходит к своему естественному завершению с выявлением наиболее ранних травм. Полагаю, что в первом случае нет гарантии от рецидивов; я ожидаю, что полный психоанализ будет означать радикальное излечение от истерии. Но давайте не будем опережать здесь события!
Мы получили бы еще одно, действительно неопровержимое, доказательство подлинности детских сексуальных переживаний, если бы сведения человека, полученные в анализе, подтверждались сообщением другого человека, проходящего или не проходящего лечение. Два этих человека должны были бы в детстве быть участниками одного и того же события, например, состоять в сексуальной связи друг с другом. Такие детские отношения, как вы сейчас услышите [с. 69], совсем не редкость; довольно часто бывает и так, что оба участника впоследствии заболевают неврозами, и все же, как я полагаю, оказшюсь счастливой случайностью, что среди восемнадцати случаев мне дважды удавалось найти такое объективное подтверждение. В одном случае это был брат, который остался здоровым и добровольно рассказал мне, пусть и не о самых ранних сексуальных контактах со своей больной сестрой, но по крайней мере о подобных эпизодах из своего более позднего детства и подтвердил факт еще более ранних сексуальных отношений. В другой раз речь шла о двух проходивших лечение женщинах, которые в детском возрасте имели сексуальную связь с одним и тем же лицом мужского пола, при этом отдельные сцены происходили a trois В обоих случаях сформиров&чся известный симптом — свидетель этой общности, — возникший вследствие этих детских переживаний.
б) Стало быть, сексуальные переживания в детском возрасте, состоящие в возбуждении гениталий, действиях, сходных с коитусом, и т. д., в конечном счете должны расцениваться как те травмы, от которых происходит истерическая реакция на переживания в пубертате и развитие истерических симптомов. Против такого суждения, несомненно, с разных сторон будут выдвигаться два друг другу противоречащих возражения. Одни будут говорить, что подобные сексуальные злоупотребления, учиняемые с детьми или детьми друг с другом, случаются слишком редко, чтобы ими можно было покрыть
' [Втроем (фр.). — Примечание переводчика.}
67
обусловленность столь распространенного невроза, как истерия; другие, возможно, будут утверждать, что подобные переживания, напротив, очень часты, слишком часты, чтобы их установлению можно было бы приписать этиологическое значение. Далее они будут ссылаться на то, что при опросе нетрудно найти людей, которые вспоминают о сценах сексуального соблазнения и сексуального насилия в свои детские годы и тем не менее никогда не были истеричными. Наконец, в качестве серьезного аргумента мы услышим, что в низших слоях населения истерия, безусловно, встречается не чаше, чем в высших, тогда как все свидетельствует о том, что у детей пролетариев требование бережного отношения к ребенку в сексуальных вопросах нарушается несоизмеримо чаще.
Начнем нашу защиту с более простой части задачи. Мне кажется несомненным, что наши дети подвергаются сексуальным посягательствам гораздо чаще, чем следовало ожидать в соответствии с незначительной заботой, проявляемой после этого родителями. При первом наведении справок о том, что известно на эту тему, я узнал от коллег, что существует множество публикаций детских врачей, которые обвиняют нянек и воспитательниц в частых сексуальных действиях в отношении детей, даже младенцев, а за последние недели мне попалось в руки исследование доктора Штекеля из Вены, посвященное «коитусу в детском возрасте» (18951). У меня не было времени подобрать другие свидетельства из литературы, но даже если бы они были лишь единичными, можно было бы ожидать, что с повышением внимания к этой теме большая частота сексуальных переживаний и сексуальных проявлений в детском возрасте очень быстро подтвердится.
Наконец, сами за себя могут сказать результаты проведенного мною анализа. Во всех восемнадцати случаях (чистой истерии и истерии в сочетании с навязчивыми представлениями, шесть мужчин и двенадцать женщин) я, как уже упоминалось, получил сведения о таких сексуальных переживаниях в детском возрасте. Я могу разбить мои случаи на три группы в зависимости от происхождения сексуального возбуждения. В первой группе речь идет о посягательствах, единичных или же обособленных случаях неправильного обращения с детьми — чаще всего с девочками — со стороны взрослых, постороннихлюдей (которые при этом сумели избежать грубых, механистических действий), причем согласие детей в расчет не при1 [Во всех прежних немецких изданиях эта работа ошибочно датируется 1896 годом.]
68
нималось, и как ближайшее следствие этого переживания у них преобладал испуг. Вторую группу образуют те гораздо более многочисленные случаи, в которых ухаживающий за ребенком взрослый человек — няня, воспитательница, гувернантка, учитель, к сож&чению, очень часто также близкий родственник1 — втягивал ребенка в сексуальные отношения и зачастую годами поддерживал с ним — сформировавшуюся также и в психическом смысле — настоящую любовную связь. Наконец, третья группа включает в себя отношения между самими детьми, сексуачьную связь между двумя детьми разного пола, чаше всего между братьями и сестрами, и эти отношения нередко сохраняются после пубертата и влекут за собой самые стойкие последствия для данной пары. В большинстве моих случаев было выявлено комбинированное воздействие двух или нескольких таких этиологии; в отдельных случаях накопление сексуальных переживаний с разных сторон было прямо-таки удивительным. Однако вы легко поймете эту особенность моих наблюдений, если примите во внимание, что мне сплошь приходилось иметь дело со случаями тяжелого невротического заболевания, ставившего под угрозу саму способность к существованию.
Там, где имелись отношения между двумя детьми, несколько раз удавалось доказать, что мальчик — который также и здесь играет агрессивную роль — до этого был соблазнен взрослой женщиной и что затем под давлением своего преждевременно пробудившегося либидо и вследствие навязчивого воспоминания он стремился в точности повторить с маленькой девочкой те же самые действия, которым он обучился у взрослых, самостоятельно ничего не меняя в форме сексуальной активности.
Поэтому я склонен предположить, что без предшествующего соблазнения дети не способны найти путь к актам сексуальной агрессии. Таким образом, основа невроза всегда закладывается в детском возрасте взрослыми, и дети сами передают друг другу предрасположение к последующему заболеванию истерией. Я попрошу вас остановиться еще на одном моменте при особой распространенности сексуальных отношений в детском возрасте как раз между братьями и сестрами и кузенами, поскольку им часто предоставляется воз1 [В 1897 году в письме Флиссу (Freud 1950a, письмо 69) Фрейд упоминает, что у пациентов женского пола соблазнителем всегда выступает отец. В то время Фрейд, как он признался позднее (см. прим. на с. 65 выше), еше не был способен провести различие между фантазиями пациентов о своем детстве и их действительными воспоминаниями. Об изменении своей точки зрения он впервые сообщил в работе «Мои взгляды на роль сексуальности в этиологии неврозов» (1906а).|
69
можность оставаться наедине. Представьте себе, что через десять или пятнадцать лет в этой семье заболевают несколько человек из юного поколения, и задайте себе вопрос, не может ли это семейное проявление невроза склонить к гипотезе о наследственном предрасположении, где все же налицо только псевдонаследственность и в действительности произошла передача, заражение в детском возрасте.
Теперь перейдем к другому возражению [с. 67—68], которое основывается как раз на признаваемой частоте инфантильных сексуальных переживаний и на том опыте, что многие люди, которые не стали истериками, помнят о таких сценах. На это мыв первую очередь скажем, что огромную распространенность этиологического момента нельзя использовать в качестве возражения против его этиологического значения. Разве бацилла туберкулеза не является вездесущей и разве она не вдыхается гораздо большим числом людей по сравнению с теми, кто заболевает туберкулезом? И разве ее этиологическое значение преуменьшается фактом, что для того, чтобы вызвать туберкулез, специфический эффект, очевидно, требуется содействие других факторов? Для ее оценки как специфической этиологии достаточно будет того, что туберкулез невозможен без ее содействия. То же самое, наверное, относится и к нашей проблеме. То, что многие люди переживают инфантильные сексуальные сцены, не становясь истерическими, не опровергает того, что все те, кто становится истерическим, пережили такие сцены. Круг существования этиологического фактора вполне может быть шире, чем круг его следствия, но не уже. Не все, кто соприкасается с больным оспой или оказывается рядом с ним, заболевают оспой, и все же передача инфекции от больного оспой — едва ли не единственная известная нам этиология заболевания.
Правда, если бы инфантильная сексуальная деятельность была чуть ли не всеобщим явлением, то ее подтверждение во всех случаях не имело бы тогда никакого значения. Но, во-первых, подобное утверждение, несомненно, было бы грубым преувеличением, и, во-вторых, этиологическое значение инфантильных сцен основывается не только на постоянном их присутствии в анамнезе истерических больных, но и прежде всего на доказательстве существования ассоциативной и логической связи между ними и истерическими симптомами, которая стала бы для вас совершенно очевидной из полностью приведенной истории болезни.
Какими могут быть другие моменты, которые требуются «специфической этиологии» истерии, чтобы действительно произвести невроз. Это, уважаемые господа, собственно говоря, является отдель70
ной темой, которую я не планирую обсуждать; сегодня мне нужно лишь указать место контакта, в котором оба фрагмента темы — специфическая и вспомогательная этиология — пересекаются. Наверное, надо будет учесть довольно большое количество факторов — на-следственную и индивидуальную конституцию, внутреннюю значимость инфантильных сексуальных переживаний, прежде всего их накопление; кратковременная связь с незнакомым, впоследствии безразличным мальчиком по своей действенности будет уступать многолетним глубоким сексуальным отношениям с собственным братом. В этиологии неврозов количественные условия столь же важны, как и качественные; чтобы проявилась болезнь, необходимо перейти за пороговые значения. Впрочем, вышеуказанный этиологический ряд я не считаю полным, и загадка, почему в низших сословиях истерия не встречается чаще [ср. с. 68], им пока еше не разрешается. (Вспомните, впрочем, что Шарко указывал на необычайно широкое распространение мужской истерии в рабочем сословии.) Но я могу напомнить вам также о том, что несколько лет назад я сам указал на до сих пор недостаточно оцененный момент, которому я отвожу главную роль в возникновении истерии после наступления пубертата. Я отметил тогда', что появление истерии почти всегда можно свести к психическому конфликту, когда невыносимое представление пробуждает защиту «я»2 и взывает к вытеснению. При каких условиях это защитное стремление имеет патологический эффект, который выражается в том, что неприятное для «я» воспоминание действительно оттесняется в бессознательное и вместо него создается истерический симптом, — этого я тогда указать не мог. Сегодня я бы дополнил: своей цели — вытеснить невыносимое представление из сознания — защита достигает тогда, когда у данного человека, который до сих пор был здоровым, имеются бессознательные воспоминания об инфантильных сексуальных сценах и когда вытесняемое представление может вступить в логическую или ассоциативную связь с таким инфантильным переживанием.
Так как защитное стремление «я» зависит от общего морального и интеллектуального развития человека, нам теперь уже отчасти ста' [В работе «Защитные невропсихозы» (1894а).]
2 [Эта работа написана еше до того, как была разработана структурная модель, и понятие «я», разумеется, здесь относится к личности в целом, а не к структурной инстанции. Чтобы избежать путаницы и не обременять текст излишними примечаниями, здесь и в дальнейшем два этих термина мы будем различать с помощью написания: «я» будет использоваться для обозначения личности и Я для обозначения структуры психики. — Примечание переводчика^
71
новится понятным тот факт, что истерия у простого народа встречается гораздо реже, чем это допускает ее специфическая этиология.
Уважаемые господа, вернемся еще раз к той последней группе возражений, ответ на которые увел нас столь далеко. Мы слышали и признали, что существует много людей, которые очень отчетливо помнят инфантильные сексуальные переживания и все же не являются истериками. Это возражение не имеет никакого значения, но оно дает нам повод к ценному замечанию. В соответствии с нашим пониманием невроза люди, относящиеся к такой категории, вообще не могут быть истерическими или, по крайней мере, не могут быть истерическими вследствие сцен, которые они помнят сознательно. У наших больных эти воспоминания никогда не бывают сознательными; но мы излечиваем их от истерии, превращая их бессознательные воспоминания об инфантильных сценах в сознательные. В самом факте, что у них были такие переживания, нам ничего изменить невозможно, да и не нужно. Из этого вы можете сделать вывод, что дело не только в существовании инфантильных сексуальных переживаний — при этом еще имеется и некоторое психологическое условие. Эти сцены должны присутствовать в виде бессознательных воспоминаний; лишь до тех пор, пока они бессознательны, они могут порождать и поддерживать истерические симптомы. Но отчего зависит, какими окажутся эти переживания — сознательными или бессознательными, с чем связано такое условие: с содержанием переживаний, временем, когда они возникают, или с последующими влияниями, — это представляет собой новую проблему, которую мы хотели бы осторожно обойти стороной. Позвольте лишь вам напомнить о том, что в качестве первого результата анализ привел нас к тезису: истерические симптомы — это производные бессознательно действующих воспоминаний.
в) Если мы придерживаемся положения, что инфантильные сексуальные переживания являются главным условием, так сказать, предрасположением истерии, но что они порождают истерические симптомы не непосредственно, а вначале остаются бездейственными и действуют патогенно только позднее, когда пробуждаются после пубертатного возраста в виде.бессознательных воспоминаний, то мы должны разъяснить многочисленные наблюдения, указывающие на появление истерического заболевания уже в детском возрасте и до пубертата. Между тем это затруднение устраняется, если мы примем во внимание сведения о временных обстоятельствах инфантильных сексуальных переживаний, полученные в результате
72
анализов. В таком случае узнаешь, что в наших тяжелых случаях образование истерических симптомов скорее регулярно, а не как исключение, начинается с восьмого года и что сексуальные переживания, которые не оказывают непосредственного воздействия, всякий раз относятся к прошлому — к третьему, четвертому и даже ко второму году жизни. Поскольку ни в одном случае цепочка действенных переживаний1 на восьмом году не прерывается, я вынужден предположить, что этот период жизни, в котором происходит ростовой скачок второго прорезывания зубов, образует для истерии границу, за которой ее возникновение становится невозможным. У кого нет более ранних сексуальных переживаний, отныне уже не может быть предрасположен к истерии; у кого таковые имеются, у того уже сейчас могут развиться истерические симптомы. Изолированное наличие истерии также и по ту сторону этой возрастной границы (до восьми лет) можно истолковать как проявление ранней зрелости. Весьма вероятно, что существование этой границы связано с процессами развития в сексуальной системе. Часто можно наблюдать слишком раннее соматическое сексуальное развитие, и даже вполне возможно, что этому способствует преждевременная сексуальная стимуляция.
Таким образом, мы получаем указание на то, что требуется определенное инфантильное состояние психических функций, в частности сексуальной системы, чтобы приходящийся на этот период сексуальный опыт позднее оказал патогенное воздействие в виде воспоминания. Между тем сказать что-либо более конкретное о природе этого психического инфантилизма и о его временных границах я пока не осмеливаюсь.
г) Поводом к следующему возражению могло бы, скажем, стать то, что воспоминание об инфантильных сексуальных происшествиях оказывает сильнейшее патогенное воздействие, тогда как само их переживание осталось недейственным. Мы и в самом деле не привыкли к тому, что от образа воспоминания исходит энергия, которой недоставало реальному впечатлению. Впрочем, вы здесь заметите, с какой последовательностью в случае истерии осуществляется тезис, что симптомы могут происходить только от воспоминаний. Все более поздние сцены, при которых возникают симптомы, не являются действенными, и, собственно говоря, вначале действенные пережи1 [По смыслу, это сокращенное выражение, видимо, означает: «переживаний, от которых можно было бы ожидать патогенного воздействия.]
73
вания никакого эффекта не производят. Но здесь мы оказываемся перед проблемой, которую с полным правом можем отделить от нашей темы. Правда, мы ощущаем необходимость в синтезе, приняв во внимание ряд бросающихся в глаза условий, которые нам стали известны: что образование истерического симптома предполагает наличие стремления защититься от неприятного представления; что оно должно обнаружить логическую или ассоциативную связь с бессознательным воспоминанием благодаря нескольким или многочисленным промежуточным звеньям, которые в данный момент точно также остаются бессознательными; что это бессознательное воспоминание может иметь только сексуальное содержание; что его содержанием является событие, которое произошло в определенный инфантильный период жизни; и нельзя обойти стороной вопрос, как получается, что это воспоминание о безобидном в свое время событии впоследствии оказывает аномальное воздействие, приводя к патологическому результату такой психический процесс, как защита, в то же время оставаясь бессознательным?
Однако нужно будет себе сказать, что это — чисто психологическая проблема, решение которой, возможно, сделает необходимыми определенные предположения о нормальных психических процессах и о роли сознания; но до поры до времени эта проблема может оставаться нерешенной, не обесценивая достигнутого нами на настоящий момент понимания этиологии истерических феноменов.
III
Уважаемые господа, проблема, подходы к которой я только что сформулировал, касается механизма образования истерических симптомов. Но мы вынуждены описывать возникновение эихсимптомов, не принимая во внимание этот механизм, что неизбежно вредит целостности и ясности нашего обсуждения. Вернемся к роли инфантильных сексуальных сцен. Я опасаюсь, что, возможно, склонил вас к переоценке их симптомообразуюшей силы. Поэтому еще раз подчеркну, что каждый случай истерии обнаруживает симптомы, которые детерминированы не инфантильными, а более поздними, зачастую недавними переживаниями. Однако другая часть симптомов восходит к самым ранним переживаниям, она, так сказать, самого древнего дворянского рода. К ней относятся прежде всего столь многочисленные и разнообразные ощущения и парестезии в области ге74
ниталий и в других частях тела, которые в галлюцинаторном воспроизведении попросту соответствуют содержанию ощущений от инфантильных сцен, зачастую также в болезненном усилении.
Другой ряд самых общих истерических феноменов: болезненное мочеиспускание, неприятные ощущения при дефекации, нарушения деятельности кишечника, срыгивание и рвота, расстройства желудка и отвращение к еде — в моих анализах точно так же оказывался, причем с удивительной регулярностью, дериватом тех же самых детских переживаний и без труда объяснялся их неизменными особенностями. Инфантильные сексуальные сцены — тяжелое испытание для чувств сексуально нормального человека; они содержат все эксцессы, известные развратникам и импотентам, при которых полость рта и выходное отверстие кишечника находят незаконное сексуальное применение. Изумление этим тотчас сменяется у врача полным пониманием. От лиц, которые без тени сомнения удовлетворяют свои сексуальные потребности с детьми, нельзя ожидать, что они будут находить неприличными нюансы в способе достижения этого удовлетворения, а присущая детскому возрасту сексуальная импотенция неизбежно толкает к тем же самым суррогатным действиям, до которых опускается взрослый в случае приобретенной импотенции. Все странные условия, при которых неравная пара продолжает свои любовные отношения: взрослый, не способный избавиться от своего участия во взаимной зависимости, которая неизбежно вытекает из сексуальных отношений, при этом наделенный всем авторитетом и правом воспитывать и подменяющий одну роль другой, чтобы беспрепятственно удовлетворять свои прихоти; ребенок, брошенный на произвол в своей беспомощности, преждевременно становящийся чрезмерно чувствительным и подверженным всякого рода разочарованиям, зачастую вынужденный прерывать уготованные ему сексуальные действия из-за неполного овладения своими естественными потребностями — все эти гротескные и вместе с тем трагические недопустимые отношения отражаются на дальнейшем развитии индивида и его невроза в виде бесчисленного множества стойких последствий, которые достойны самого подробного изучения. Там, где развертываются отношения междудвумя детьми, характер сексуальных сцен все же остается таким же отталкивающим, поскольку все отношения между детьми определяет предшествовавшее соблазнение ребенка взрослым. Психические последствия таких отношений необычайно глубоки; оба лица на всю свою жизньостаются связанными Друге другом незримыми узами.
75
Иногда именно побочные обстоятельства этих инфантильных сексуальных сцен в последующие годы достигают силы, детерминирующей симптомы невроза. Так, в одном из моих случаев того обстоятельства, что ребенок был приучен возбуждать гениталии взрослых своей ногой, было достаточно, чтобы на протяжении многих лет фиксировать невротическое внимание на ногах и их функции и в конце концов вызвать истерическую параплегию. В другом случае осталось бы загадкой, почему больная во время приступов тревоги, предпочтительно возникавших в определенные дневные часы, не позволяла себя успокаивать именно одной из своих многочисленных сестер, если бы анализ не выявил, что в свое время злоумышленник при каждом визите справлялся, дома ли эта сестра, от которой ему приходилось опасаться помехи.
Бываеттак, что детерминирующая энергия инфантильных сцен настолько скрыта, что при поверхностном анализе остается незамеченной. В таком случае ошибочно полагают, что объяснение определенного симптома найдено в содержании одной из более поздних сцен, и в ходе работы наталкиваются на то же самое содержание в одной из инфантильных сцен, так что в конце концов все же приходится признаться себе, что более поздняя сцена обязана своей детерминирующей симптомы энергией лишь соответствию с более ранней сценой. Поэтому я не хочу представлять более позднюю сцену как не имеющую значения; если бы в мою задачу входило обсуждение перед вами правил образования истерических симптомов, то в качестве одного из них я должен был бы признать, что для симптома избирается то представление, для усиления которого взаимодействуют несколько моментов, одновременно активируемых с разных сторон, что я попытался выразить в другом месте1 с помощью тезиса: истерические симптомы сверхдетерминированы.
Еще одно, уважаемые господа; только что [с. 73—74] я отложил в сторону отношение недавней этиологии к инфантильной в качестве особой темы; и все же я не могу оставить данный предмет, не преступив это намерение по крайней мере одним замечанием. Вы согласитесь со мной, что прежде всего имеется факт, который может запутать нас в психологическом понимании истерических феноменов и который, по-видимому, предупреждает нас, что к психическим актам у истерических больных и у нормальных людей надо подходить с одинаковой меркой. Именно это несоответствие между
1 [А именно в своей статье, посвященной техническим вопросам в «Этюдах об истерии» (1895rf).]
76
психически возбуждающим раздражителем и психической реакцией, которое мы встречаем у истерических больных, мы и стремимся раскрыть с помощью предположения об общей аномальной возбудимости и зачастую пытаемся объяснить физиологически, как если бы определенные органы головного мозга, служащие передаче, находились у больных в особом химическом состоянии, таком, например, какспинальные центры у лягушки, которой введен стрихнин, или лишились влияния со стороны высших тормозящих центров, как при вивисекции в экспериментах с животными. Обе точки зрения могут быть полноправными для объяснения истерических феноменов; я этого не оспариваю. Но основной компонент феномена, аномальной, чрезмерной, истерической реакции на психические раздражители, допускает другое объяснение, которое подтверждается бесчисленными примерами из анализов. И это объяснение гласит: реакция истерических больных лишь внешне является преувеличенной; она должна казаться нам таковой, потому что мы знаем только малую часть мотивов, из которых она происходит.
В действительности эта реакция пропорциональна возбуждающему раздражителю, то есть нормальна и психологически понятна. Мы это сразу видим, когда анализ добавляет к явным мотивам, осознаваемым больным, те другие мотивы, которые действовали, но больной о них не знал и поэтому не мог нам о них рассказать.
Я мог бы часами доказывать вам этот важный тезис для всего объема психической деятельности у истерических больных, но вынужден здесь ограничиться лишь несколькими примерами. Вы помните о столь часто встречающейся психической «чувствительности» истерических лиц, которая заставляет их реагировать на самый слабый намек на неуважение так, словно им нанесено смертельное оскорбление. Что бы вы теперь подумали, если бы наблюдали такую чрезвычайную обидчивость по незначительным поводам в отношениях между двумя здоровыми людей, например, между супругами? Несомненно, вы бы сделали вывод, что супружеская сцена, при которой вы присутствовали, — не только следствие последнего мелкого повода и что в течение долгого времени накапливалось воспламеняющее вещество, которое теперь всей своей массой послужило последним поводом к взрыву.
Перенесите, пожалуйста, этот же ход мыслей на истерических лиц. Последняя, сама по себе минимальная, обида не является причиной истеричного плача, приступа отчаяния, попытки самоубийства, пренебрегающей тезисом о пропорциональности причины и следствия, но эта незначительная фактическая обида оказала воз77
действие и пробудила воспоминания об очень многих и более интенсивных прежних обидах, а за всеми ими стоит еще и воспоминание о тяжелой обиде в детском возрасте, от которой так никогда и не удалось оправиться. Или: если юная девушка предъявляет себе самые ужасные упреки в том, что она допустила, чтобы мальчик украдкой нежно погладил ее по руке, и с тех пор оказывается во власти невроза, то вы можете попытаться разрешить эту загадку суждением, что речь идет об аномальной, эксцентричной, чрезмерно чувствительной персоне; но вы будете думать иначе, если ан&чиз покажет вам, что это прикосновение напомнило о другом, похожем, которое случилось в очень ранней юности и явилось частью менее безобидного целого, так что эти упреки, собственно говоря, относятся к тому давнему поводу. В конечном счете и загадка истероген-ных точек1 тоже не представляет собой ничего другого; когда вы дотрагиваетесь до определенного места, вы совершаете нечто, чего делать не собирались; вы пробуждаете воспоминание, способное вызвать судорожный припадок, а поскольку об этом психическом среднем звене вам ничего не известно, вы непосредственно связываете приступ как следствие со своим прикосновением как причиной. Больные находятся в таком же неведении и поэтому впадают в сходное заблуждение — они постоянно устанавливают «ложные связи» между последним осознанным поводом и результатом, зависящим от столь многих промежуточных звеньев. Но если для объяснения истерической реакции у врача появилась возможность объединить сознательные и бессознательные мотивы, то эту внешне чрезмерную реакцию он почти всегда должен расценивать как соразмерную, аномальную только по форме.
В ответ на это оправдание истерической реакции на психические раздражители вы теперь справедливо возразите, что все же она не нормальна, ведь здоровые люди ведут себя иначе; почему же у них давно прошедшие возбуждения не содействуют вновь, когда становится актуальным новое возбуждение? Создается впечатление, что у истерическихлицосталисьдееспособными все давние переживания, на которые они столь часто реагировали, причем самым бурным образом, как будто эти люди неспособны разделаться с психи-ческими раздражителями. Верно, уважаемые господа, нечто подобное действительно следует допустить. Не забывайте, что дав1 (Термин, который употреблялся Шарко (например, 1887, с. 85 и далее), звучит «истерогенные зоны», и Фрейд упоминает его как таковой в своем «Докладе» (1893Л), с. 20 выше.]
78
ние переживания истерических лиц при актуальном поводе оказывают свое действие в качестве бессознательных воспоминаний. Похоже на то, что трудность, связанная с избавлением от них, невозможность превратить актуальное впечатление в бессильное воспоминание, связаны как раз с особенностью психического бессознательного1. Вы видите, что оставшаяся часть проблемы опять относится к психологии, причем ктакой психологии, для которой философами было проделано для нас не так много подготовительной работы.
К этой же психологии, которую еще только предстоит создать для наших нужд — к будущей психологии неврозов, — я должен буду вас отослать, сделав в заключение сообщение, которое вначале покажется вам помехой для нашего начинающегося понимания этиологии истерии. То есть я должен сказать, что этиологическая роль инфантильных сексуальных переживаний не ограничивается областью истерии, они точно так же имеют значение для удивительного невроза навязчивых представлений, возможно, также для форм хронической паранойи и прочих функциональных психозов. При этом я выражаюсь менее определенно, поскольку по количеству мои анализы неврозов навязчивости пока еще значительно уступают анализам истерии; что касается паранойи, то в моем распоряжении вообще имеется лишь один-единственный обстоятельный анализ и несколько фрагментарных. Ното, что я там обнаружил, мне показалось надежным, и я с надеждой и уверенностью ожидаю другие случаи. Возможно, вы помните, что еще до того, как мне стала известна общность инфантильной этиологии, я выступал за объединение истерии и навязчивых представлений под общим названием «защитные неврозы»2. Теперь я должен добавить — хотя этого не нужно абсолютизировать, — что все мои случаи навязчивых представлений позволяют обнаружить подпочву истерических симптомов, чаше всего сенестопатий и болей, которые сводились как раз к самым давним детским переживаниям. Чем же определяется, возникнет ли впоследствии из инфантильных сексуальных сцен, оставшихся бессознательными, при добавлении других патогенных моментов истерия, невроз навязчивости или вообще паранойя? Это расширение наших знаний, по-видимому, ставит под сомнение этиологическое значение этих сцен, устраняя специфичность этиологической взаимосвязи.
1 [В этом можно усмотреть намек на идею о «безвременности» бессознательного, которую Фрейд развивал позднее. См. начало раздела V метапсихоло-гической работы «Бессознательное» (1915е), Studienausgabe, т. 3, с. 145—146 и с 146, прим. 1.J
2 [А именно в работе «Защитные невропсихозы» (1894а).]
79
Сейчас, уважаемые господа, еще я не в состоянии дать надежный ответ на этот вопрос. Для этого количество проанализированных мною случаев, разнообразие условий в них недостаточно велико. Пока же замечу, что навязчивые представления при анализе регулярно можно разоблачить как замаскированные и преобразованные упреки, связанные с проявлениями сексуальной агрессии в детском возрасте, что поэтому они обнаруживаются чаще у мужчин, чем у женщин, и что они развиваются у них чаще, чем истерия1. Из этого я мог бы заключить, что характер инфантильных сцен, как бы они ни переживались — с удовольствием или только пассивно, — оказывает решающее влияние на выбор последующего невроза, но я не хотел бы недооценивать также влияние возраста, в котором осуществляются эти детские действия, и других моментов. Объяснение этому должно дать только обсуждение дальнейших анализов; но если выяснится, какие моменты определяют выбор между возможными формами защитных невропсихо-зов, то вопрос, в силу какого механизма образуется отдельная форма, опять-таки будет представлять собой чисто психологическую проблему2.
Теперь я подошел к концу моих сегодняшних рассуждений. Готовый к возражениям и неверию, мне хотелось бы на прощание лишь сказать пару слов в защиту своего дела. Как бы вы ни принимали мои результаты, я вправе просить вас не считать их плодом дешевой спекуляции. Они основываются на изнурительном индивидуальном исследовании больных, которое в большинстве случаев составляло сто и более рабочих часов. Еще более важным, чем ваше признание результатов, является для меня ваше внимание к использованному мною методу, который нов, труден в обращении и все же незаменим для научных и терапевтических целей. Наверное, вы видите, что на выводы, к которым можно прийти с помошью этого модифицированного метода Брейера, нельзя аргументировано возразить, если отбросить в сторону этот метод и пользоваться только
1 [В своем опубликованном в том же году сочинении «Наследственность и этиология неврозов» (1896с) Фрейд еще более категорично указывает на «более интимную связь истерии с женским полом и... предпочтение мужчинами невроза навязчивости». Эти взаимосвязи он еще раз упоминает тридцать лет спустя в работе «Торможение, симптом и тревога», см. ниже с. 283.]
2 [В работе «Предрасположение к неврозу навязчивости» (1913/) Фрейд еще раз возвращается к теме выбора невроза и излагает свой новый взгляд на эту проблему.]
80
привычным методом обследования больного. Это было бы похоже на то, как если бы данные, полученные с помощью гистологической техники, хотели опровергнуть, ссылаясь на макроскопическое исследование. Открывая доступ к новому элементу психического события, к оставшимся бессознательными, по выражению Брейера, ^«неспособным осознаваться»^ мыслительным процессам, новый метод исследования вселяет в нас надежду на новое, лучшее понимание всех функциональных психических расстройств. Я не могу поверить, что психиатрия еще долгое время будет откладывать использование этого нового пути к познанию.
' [Это выражение появляется в теоретической статье Брейера в «Этюдах об истерии» (Breuer, Freud, 1895, Freud, 1895*/).]
81
Фрагмент анализа одного случая
истерии (1905 [1901])
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
(1901, 24 января: завершение первого варианта под названием «Сновидение и истерия».)
1905 Mschr. Psychiat. Neura., т. 18 (4 и 5), октябрь и ноябрь, 285-310 и 408-467.
1909 S. К. S. N., т. 2, 1-110. (1912, 2-е изд.; 1921, 3-е изд.)
1924 G. S., т. 8, 1-126.
1932 Vier Krankengeschichten, 5—141.
1942 G. W., т. 5, 161-286.
Опубликованный только в октябре и ноябре 1905 года, этот случай большей частью был описан еще в январе 1901 года, когда Фрейд работал также над последними главами книги «Психопатология обыденной жизни» (1901А). Некоторые указания на это, относящиеся к тому времени, содержатся в его письмах Вильгельму Флиссу (Freud, 1950a).
14 октября 1900 года (письмо 139) Фрейд сообщает Флиссу, что у него есть новый случай «одной восемнадцатилетней девушки». Этой девушкой, очевидно, была «Дора»; как нам известно из описания самого случая (с. 93, прим.), ее лечение завершилось примерно через три месяца, 31 декабря. В следующем месяце Фрейд описал этот случай.
25 января (письмо 140) он пишет: «Вчера закончил "Сновидение и истерию"...» (Таким первоначально было название, как мы знаем из собственного предисловия'Фрейда [с. 90].) Он продолжает: «Это — фрагмент анализа истерии, в котором объяснения группируются вокруг двух сновидений, то есть, по существу, это продолжение книги о сновидении». («Толкования сновидений», 1900я.) «Кроме того, в нем пути разрешения истерических симптомов и взгляды на сексуально-органический фундамент целого. И все же это — самое деликатное из того, что я до сих пор написал, и будет отпугивать еще больше обычного. Но ведь исполняют свой долг и пишут не на день. Работа уже принята Циеном...» Циен был одним из издателей «Ежемесячника психиатрии и неврологии», в котором в конечном счете и появилась эта работа. Через несколько дней, 30 января (письмо 141), Фрейд пишет: «Наверное, ты не должен
84
быть разочарован "Сновидением и истерией". Главное здесь— это по-прежнему психологическое, использование сновидения, некоторые особенности бессознательных мыслей. На органическое имеются лишь намеки, а именно на эрогенные зоны и на бисексуальность. Но, главное — это признано, обозначено и подготовлено для подробного изображения в другой раз. Это истерия с tussis nervosa и афонией, которые можно свести к характеру "сосунка", а в борющихся между собой мыслительных процессах главную роль играет противоречие между симпатией к мужчине и симпатией к женщине». Эти выдержки свидетельствуют о том, что данная работа образует связующее звено между «Толкованием сновидений» (1900а) и «Тремя очерками по теории сексуальности» (905d). Она написана с оглядкой на первую и предвосхищает вторую.
Таким образом, хотя Фрейд закончил работу еще в начале 1901 года и, несомненно, намеревался ее незамедлительно опубликовать, по причинам, которые не совсем нам известны, он задержал ее еще на четыре с лишним года. От Эрнеста Джонса (1962, т. II, с. 304— 305) мы узнаем, что сначала (еще до того, как ее получил Циен) рукопись была направлена в «Журнал психологии и неврологии», издатель которого, Бродманн, ее, однако, вернул, очевидно, мотивируя это тем, что Фрейд разглашает врачебную тайну. Вполне возможно, что эта точка зрения оказала на Фрейда некоторое влияние, но еще более важную роль, чем соблюдение врачебных конвенций, сыграла его обеспокоенность, что, какой бы маловероятной ни была такая возможность, эта публикация могла навредить пациентке. Собственное отношение Фрейда к этой проблеме становится ясным из его предисловия (с. 87 и далее).
Насколько Фрейд переделал рукопись, прежде чем в 1905 году он отдал ее наконец в печать, мы оценить не можем. Но если судить по внутренней логике текста, то он мог внести лишь незначительные изменения. Последний раздел «Послесловия» (с. 184—186), без сомнения, был добавлен; по меньшей мере это относится также к некоторым пассажам в «Предисловии» и к отдельным сноскам. Не считая этих небольших дополнений, мы, тем не менее, имеем все основания предположить, что эта работа отражает технические методы и теоретические представления Фрейда в период непосредственно после публикации «Толкования сновидений». Может показаться сомнительным, что его теория сексуальности за много лет До появления «Трех очерков» (19050"), которые, правда, были опубликованы почти одновременно с данной работой, уже достигла столь дифференцированного уровня развития. Однако примечание 2 на с. 125 недвусмысленно подтверждает этот факт. Кроме того, тот, кто прочел письма Флиссу, знает, что значительная часть этой теории уже существовала гораздо раньше.
85
Странным образом в своих более поздних работах Фрейд неоднократно неправильно указывает год лечения «Доры»: вместо 1900-го — 1899-й. Эта ошибка также дважды повторяется в 1923 году в примечании, добавленному к данной работе (с. 93). И тем не менее осень 1900 года — безусловно, верная дата, поскольку, помимо вышеупомянутых доказательств, в конце работы (на с. 185) указан 1902 год.
Следующее хронологическое резюме, которое основывается на данных, приведенных при описании случая, должно помочь читателю следовать за событиями, о которых сообщается в истории болезни.
Год рождения Доры.
Заболевание отца табесом. Семья переезжает в Б. Недержание мочи. Одышка.
Отслоение сетчатки у отца
Из-за приступа спутанности отец консультируется у Фрейда. Дора страдает мигренью и нервным кашлем.
Сцена поцелуя.
(Раннее лето:) Первый визит Доры к Фрейду. (Конец июня:) Сцена на озере. (Зима:) Смерть тети. Дора в Вене.
(Март:) Аппендицит. (Осень:) Семья переезжает из Б. в поселок, где расположена фабрика. Переезд семьи в Вену. Угроза самоубийства. (С октября по декабрь:) Лечение у Фрейда. (Январь:) Описание случая. (Апрель:) Последний визит Доры к Фрейду. Публикация случая.
86
ПРЕДИСЛОВИЕ
Решившись все же после долгой паузы подкрепить выдвинутые мною в 1895 и 1896' годах утверждения о патогенезе истерических симптомов и о психических процессах при истерии подробным изложением истории болезни и лечения, я не могу обойтись без этого предисловия, которое, с одной стороны, должно в разных отношениях оправдать мои действия, а с другой стороны, несколько умерить ожидания, которые они вызывают.
Разумеется, публиковать результаты исследования, причем неожиданные и вызывающие недоверие, перепроверка которых со стороны коллег неизбежно ничего бы не дала, было рискованно. Но не меньше риска теперь, когда я делаю доступной для всеобщего обозрения часть материала, из которого я получил те результаты. В любом случае мне не избежать упрека. Если тогда он гласил, что я ничего не сообщаю о моих больных, то теперь он будет гласить, что я рассказываю о моих больных то, чего сообщать не следует. Надеюсь, что теми, кто таким способом сменит предлог для своего упрека, окажутся те же самые люди, и, капитулируя перед этими критиками, заранее признаю, что никогда не смогу избежать их упрека.
Публикация моих историй болезни остается для меня трудноразрешимой задачей, даже если я больше уже не огорчаюсь из-за этих неразумных недоброжелателей. Отчасти эти трудности имеют технический характер, отчасти они проистекают из сущности самих условий. Если верно, что причину истерических заболеваний следует искать в интимных подробностях психосексуальной жизни больных и что истерические симптомы являются выражением их самых сокровенных вытесненных желаний, то прояснение какого-либо случая истерии не может быть ничем иным, как раскрытием этих интимных подробностей и разгадкой этих тайн. Несомненно, больные никогда бы ничего не сказали, если бы им пришло в голову,
1 [Например, в «Этюдах об истерии» (Брейер и Фрейд, .1895) и «Обздоло-гии истерии» (Freud, 1896с, в данном томе с. 53).] ,. ф ,.,,-. 1; : : ;,-1|'?
87
что существует возможность научной оценки их признаний, и точно так же несомненно, что было бы совершенно бесполезно просить у них самих позволения на публикацию. Деликатные, пожалуй, также осторожные люди при таких обстоятельствах поставили бы на передний план долг врача хранить тайну и сожалели бы, что не могут здесь ничем послужить науке. Однако я думаю, что врач берет на себя обязательства не только перед отдельными больными, но и перед наукой. Перед наукой, в сущности, означает не что иное, как перед многими другими больными, которые страдают или еще будут страдать от подобного. Публичное сообщение о том, что, как думается, известно о причине и механизме истерии, становится обязанностью, а упущение — постыдной трусостью, если только при этом можно избежать непосредственного нанесения личного вреда больному. Я думаю, что сделал все для того, чтобы исключить нанесения такого вреда моей пациентке. Мною выбран человек, судьба которого складывалась не в Вене, а в небольшом городке, расположенном на отдалении, то есть чьи личные отношения должны были быть в Вене неизвестны; с самого начала я так тщательно оберегал тайну лечения, что только один-единственный достойный всякого доверия коллега1 мог знать о том, что девушка была моей пациенткой. После завершения лечения я еще четыре года не спешил с публикацией, пока не услышал об одной перемене в жизни пациентки, которая позволила мне предположить, что ее собственный интерес к рассказываемым здесь событиям и душевным процессам теперь мог поблекнуть. Само собой разумеется, не осталось ни одного имени, которое могло бы навести на след кого-либо из читателей, не принадлежащих к медицинскому кругу; впрочем, публикация в строго научном журнале для специалистов должна быть защитой от такого некомпетентного читателя. Естественно, я не могу воспрепятствовать тому, чтобы сама пациентка не испытала неприятного чувства, если по случайности ей попадет в руки собственная история болезни. Но она не узнает из нее ничего, что она бы уже не знала, и, возможно, задаст себе вопрос, кто другой может узнать из нее, что речь идет о ее персоне.
Я знаю, что — по крайней мере, в этом городе — имеется немало врачей, которые — и это весьма отвратительно — захотят прочесть такую историю болезни не в качестве вклада в исследование психопатологии неврозов, а как предназначенный для их увеселе[Без сомнения, Флисс, См. с. 84.]
ния роман, в котором изображены фактические события и лишь изменены имена героев. Читателей этого рода я заверяю, что все мои истории болезни, которые будут сообщены несколько позже, будут защищены от их проницательности такими же гарантиями тайны, хотя из-за такого намерения мне придется чрезвычайно ограничить материал, имеющийся в моем распоряжении.
В этой истории болезни, в которую я внес ограничения, связанные с врачебным тактом и неблагоприятным стечением обстоятельств, со всей откровенностью обсуждаются сексуальные отношения, своими настоящими именами называются органы и функции половой жизни, и целомудренный читатель, основываясь на моем изложении, может прийти к убеждению, что я не побоялся на таком языке беседовать на эту тему с юной персоной женского пола. Наверное, я должен теперь защититься и от такого упрека? Я просто обращусь к правам гинеколога — или, скорее, к гораздо более скромному, чем эти права — и объясню это проявлением извращенной и своеобразной похотливости, если кому-то захочется предположить, что такие разговоры — хорошее средство для возбуждения или удовлетворения сексуального вожделения. Впрочем, я испытываю желание выразить свое мнение об этом несколькими заимствованными словами.
«Печально, что таким возражениям и заверениям приходится отводить место в научном труде, но не упрекайте меня за это, а вините дух времени, из-за которого мы благополучно дошли до того, что ни одна серьезная книга уже не отвечает жизни»1.
Теперь я поделюсь, каким образом в этой истории болезни я преодолел технические трудности, связанные с представлением сообщения. Эти трудности весьма значительны для врача, который вынужден проводить шесть или восемь таких психотерапевтических лечений ежедневно и во время сеанса с больным не может даже делать записей, чтобы этим не пробудить недоверие больного и не помешать себе в осмыслении воспринимаемого материала. Для меня также остается нерешенной проблемой то, каким образом я мог бы фиксировать для сообщения историю лечения, продолжавшегося долгое время. В представленном здесь случае мне пришли на помощь два обстоятельства: во-первых, то, что продолжительность лечения не превышала трех месяцев, во-вторых, то, что объяснения сгруппировались вокруг двух — расскаR. Schmidt (1902). (В предисловии.)
89
занных в середине и в конце лечения — сновидений, дословный текст которых записывался непосредственно после сеанса и которые оказались надежной опорой для последующего переплетения толкований и воспоминаний. Саму историю болезни я записал по памяти только после завершения лечения, пока мое воспоминание еще было свежим, а из-за интереса к публикации — обостренным1. Таким образом, эта запись не верна абсолютно, то есть фонографически, но она может претендовать на высокую степень достоверности. Ничего существенного в ней не изменено за исключением последовательности объяснений в некоторых местах, что сделано мною ради связности.
Теперь я отмечу то, что можно найти в этом сообщении и чего в нем недостает. Первоначально работа имела название «Сновидение и истерия», поскольку она казалась мне особенно пригодной для демонстрации того, каким образом толкование сновидений вплетается в историю лечения и как с его помощью можно добиться восполнения амнезий и объяснения симптомов. Задуманным мною публикациям по психологии неврозов я не без оснований предпослал в 1900 году кропотливый и глубокий научный трактат о сновидении2, однако также и в том, как его приняли, можно увидеть, с каким все еще недостаточным пониманием коллеги относятся к подобным усилиям в настоящее время. В этом случае упрек, что мои положения из-за скудности материала не позволяют прийти к убеждению, основанному на повторной проверке, также был безосновательным, ибо каждый может привлечьдля аналитического исследования свои собственные сновидения, а технику толкования снов легко изучить благодаря мною данным указаниям и примерам. Сегодня, как и тогда3, я вынужден утверждать, что неизбежной предпосылкой понимания психических процессов при истерии и других психоневрозах является углубление в проблемы сновидения и что ни у кого нет шансов продвинуться в этой области даже на несколько шагов, если он хочет избавить себя от такой подготовительной работы. Таким образом, поскольку эта истории болезни предполагает знание толкования сновидений, ее чтение окажется чрезвычайно неудовлетворительным для каждого, кто не отвечает этому предварительному условию. Он будет лишь изумлен вместо
' [Вначале Фрейд хотел опубликовать эту работу сразу после ее написания. Ср. с. 84-85.]
2 «Толкование сновидений» (1900а) [Studienausgabe, т. 2].
3 [В предисловии к первому изданию «Толкования сновидений», там же, с. 21.]
90
того, чтобы найти в ней искомое объяснение, и, несомненно, будет склонен проецировать причину этого изумления на автора, объявляемого фантазером. В действительности такое изумление связано с проявлениями самого невроза; оно скрыто от нас лишь нашей врачебной привычкой и вновь обнаруживает себя при попытке объяснения. Полностью его устранить можно было бы только в том случае, если бы удалось всецело вывести невроз из обстоятельств, которые нам уже стали известны. Но все говорит о том, что в результате изучения невроза мы, напротив, испытаем импульс допустить много нового, которое затем постепенно может стать предметом надежных знаний. Новое же всегда вызывало изумление и сопротивление.
Ошибкой было бы думать, что сновидения и их толкование во всех психоанализах занимают такое же исключительное место, как в этом примере.
Если данная история болезни выглядит предпочтительной с точки зрения использования сновидений, то в других пунктах она оказалась более скудной, чем мне бы этого хотелось. Но ее недостатки связаны как раз с теми условиями, которым она обязана возможностью своей публикации. Я уже говорил, что не сумел бы справиться с материалом истории лечения, которая тянется более года. Эту же всего лишь трехмесячную историю можно окинуть взглядом и вспомнить; но ее результаты остались неполными в нескольких отношениях. Лечение не было доведено до поставленной цели, а прервалось по желанию пациентки, когда был достигнут определенный пункт. К этому времени за некоторые загадки заболевания мы еще совсем не брались, другие прояснили только не полностью, тогда как продолжение работы, несомненно, позволило бы продвинуться по всем пунктам вплоть до последнего возможного объяснения. Поэтому я могу здесь предложить только фрагмент анализа.
Быть может, читатель, знакомый с техникой анализа, изложенной в «Этюдах об истерии» [1895^], удивится тому, что затри месяца не нашлось возможности довести до их полного разрешения хотя бы те симптомы, за устранение которых мы взялись. Но это станет понятным, если я сообщу, что со времени «Этюдов» психоаналитическая техника коренным образом изменилась. В то время в своей работе мы исходили из симптомов и ставили целью их последовательное устранение. С тех пор я отказался от этой техники, поскольку счел ее совершенно не отвечающей более тонкой структуре неврозов. Теперь я позволяю самому больному определять тему ежедневной работы и, следовател ьно, исхожу из соответ91
ствуюшей поверхности, которая привлекает его внимание к бессознательному. Но тогда то, что связано с устранением симптома, я получаю разделенным на части, вплетенным в различные взаимосвязи и распределенным на периоды времени, отстоящие далеко друг от друга. Несмотря на этот кажущийся недостаток, новая техника во многом превосходит старую и, безусловно, является единственно возможной.
Ввиду неполноты моих аналитических результатов мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру тех исследователей, которым посчастливилось из вековых захоронений извлечь на свет дня бесценные, хотя и искалеченные, остатки древности. Я дополнил незавершенное по лучшим образцам, известным мне их других анализов, но, подобно добросовестному археологу, я не упускал случая показать, где моя конструкция смыкается с достоверным.
Неполноту другого рода я преднамеренно создал сам. То есть работу по толкованию, которую нужно было произвести с мыслями и сообщениями больной, в целом я не представил, а изложил только ее результаты. Таким образом, техника аналитической работы, если не считать толкования сновидений, была раскрыта лишь в немногих местах. В данной истории болезни я хотел показать детерминацию симптомов и внутреннее строение невротического заболевания; если бы я одновременно попытался выполнить и другие задачи, то это лишь создало бы неустранимую путаницу. Для обоснования технических, большей частью эмпирически найденных правил, пожалуй, нужно было бы собрать материал из нескольких историй лечения. Между тем сокращение, связанное с сокрытием техники, в данном случае можно считать не очень значительным. Как раз о самой трудной части технической работы с этой больной вопрос не стоял, поскольку момент «переноса», о котором идет речь в конце исто'рии болезни [см. с. 180 и далее], во время короткого лечения не затрагивался.
За третьего рода неполноту данного сообщения не несут ответственности ни больная, ни автор. Напротив, само собой разумеется, что одна-единственная история болезни, даже если бы она была завершена и не вызывала никаких сомнений, не может дать ответа на все вопросы, возникающие в связи с проблемой истерии. Она не может познакомитьсо всеми типами заболевания, всеми формами внутренней структуры невроза, всеми возможными при истерии видами взаимосвязи между психическим и соматическим. По справедливости от одного случая и нельзя требовать большего, чем он в состоянии
92
дать. Также и тот, кто до сих пор не желай верить во всеобщую и не знающую исключений психосексуальную этиологию истерии, едва ли приобретет это убеждение, ознакомившись с одной историей болезни. В лучшем случае он отложит свое суждение до тех пор, пока собственной работой не обретет право на убеждение1.
1 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Лечение, о котором здесь сообщается, было прервано 31 декабря 1899 года (на самом деле — 2000], отчет о нем написан в течение двух последующих недель, но опубликован только в 1905 году. Нельзя ожидать, что больше чем за два с лишним десятилетия продолжавшейся работы не должно было ничего измениться в понимании и изложении такого случая болезни, но было бы явно бессмысленно исправлениями и расширениями доводить эту историю болезни «up to date» [до современного уровня (англ.). — Примечание переводчика.], приспосабливая ее к сегодняшнему состоянию нашего знания. Таким образом, я оставил ее, по существу, нетронутой, а в ее тексте только исправил небрежности и неточности, на которые обратили мое внимание мои превосходные английские переводчики мистер и миссис Стрейчи. То, что мне показалось допустимым критически дополнить, я поместил в этих дополнениях к истории болезни, так что читатель вправе считать, что я и сегодня твердо придерживаюсь представленных в тексте взглядов, если в дополнениях он не найдет расхождений с ними. Проблема сохранения врачебной тайны, которая занимает меня в этом предисловии, не рассматривается в других историях болезни этого тома [см. ниже), ибо три из них опубликованы с согласия лиц, проходивших лечение, у маленького Ганса — с согласия отца, а в одном же случае (Шребе-ра) объектом анализа является, собственно, не человек, а принадлежащая ему книга. В случае Доры тайна оберегалась вплоть до нынешнего года. Недавно я услышал, что давно исчезнувшая из моего поля зрения, а теперь вновь заболевшая по другим причинам женщина открыла своему врачу, что девушкой была объектом моего анализа, и это сообщение позволило сведущему коллеге легко узнать в ней Дору из 1899 года [опять-таки правильно должен был бы быть указан 1900 год). То, что три месяца тогдашнего лечения не принесли большего, чем разрешение тогдашнего конфликта, что оно не сумело оставить после себя также зашиты'от последующих заболеваний, ни один справедливо мыслящий человек не поставит в упрек аналитической терапии.
[Это примечание впервые встречается в восьмом томе «Собрания сочинений» Фрейда, в который включены пять подробных описания случаев, а именно, помимо данного, упомянутые в сноске случаи «маленького Ганса» (1909Й), Шре-бера (1911с), «Крысина» (19O9rf) и «Волкова (19186). О дальнейшей судьбе Доры см. статью Феликса Дойча (1957).]
93
БОЛЕЗНЕННОЕ СОСТОЯНИЕ
После того как в моей опубликованной в 1900 году книге «Толкование сновидений» я доказал, что сновидения в целом доступны истолкованию и что после завершенной работы по толкованию они могут заменяться безупречно оформленными мыслями, вводимыми в известных местах в душевную взаимосвязь, я хотел бы на последующих страницах привести пример того единственного практического применения, которое, по-видимому, допускает искусство толкования снов. В моей книге1 я уже упоминал, каким образом я вышел на проблему сновидений. Я обнаружил ее на своем пути, когда пытался лечить психоневрозы с помощью особого метода психотерапии, в котором больные среди прочих событий из их душевной жизни сообщали мне сновидения, по-видимому, стремившиеся к включению в давно созданную взаимосвязь между симптомом недуга и патогенной идеей. Тогда я и научился тому, как нужно переводить язык сновидения на понятный безо всякого дальнейшего содействия способ выражения, присущий языку нашего мышления. Это знание — смею утверждать — необходимо для психоаналитика, ибо сновидение представляет собой один из путей, по которым может достигнуть сознания тот психический материал, который в силу противодействия, вызываемого его содержанием, изолировался от сознания, вытиснился и тем самым стал патогенным. Короче говоря, сновидение — это один из окольных путей для обхода вытеснения, одно из основных средств так называемого косвенного способа выражения в психике. То, каким образом толкование сновидений вмешивается в работу анализа, должен теперь показать данный фрагмент из истории лечения одной истерической девушки. Одновременно он должен дать мне возможность впервые публично представить часть моих взглядов на психические процессы и органические условия истерии с уже не вызывающей недоразумений обстоятельностью. Пожалуй, мне не нужно больше извиняться за такую обстоятельность, с тех пор как признается, что за огромными требованиями, которые истерия предъявляет врачуй исследователю, можно угнаться лишь путем самого заинтересованного углубле1 «Толкование сновидений» (1900о), глава II [Studienausgabe, т. 2, с. 120 и далее].
94
ния в проблему, но не самонадеянного пренебрежения к ней. Разумеется:
Здесь мало знанья и уменья — Здесь ты не обойдешься без терпенья1
Предпосылать не имеющую пробелов и завершенную историю болезни означало бы заранее помещать читателя в совершенно иные условия, чем те, в которых находился наблюдающий врач. То, что сообщают родственники больного — в данном случае отец 18-летней девушки, — чаще всего представляет собой весьма непонятную картину течения болезни. Хотя я затем начинаю лечение с просьбы рассказать мне всю историю болезни и жизни, то, что я слышу в ответ, по-прежнему еще недостаточно для ориентации. Этот первый рассказ можно сравнить с несудоходной рекой, русло которой то уложено грудами скал, то разделено песчаными отмелями и становится неглубоким. Я могу лишь удивляться тому, как у некоторых авторов появляются гладкие и точные истории болезней истериков. В действительности больные не способны давать о себе подобные сведения. Правда, они могут в достаточной мере и связно информировать врача о том или ином времени жизни, но затем наступает другой период, когда их сведения становятся поверхностными и оставляют пробелы и загадки, а в другой раз снова сталкиваешься с совершенно темными отрезками времени, которые нельзя прояснить никаким пригодным сообщением. Взаимосвязи, также и мнимые, большей частью разорваны, последовательность различных событий неопределенна; во время самого рассказа больной по нескольку раз корректирует сведения, дату, чтобы затем после долгих колебаний вернуться, к примеру, к первому высказыванию. Неспособность больных к упорядоченному изложению своих биографий, если они совпадают с историями болезни, не только характерна для невроза2 — она не лишена также и большого теоретического
' [«Фауст», часть I, 6-я сцена, перевод Н. Холодковского.] 2 Однажды один мой коллега направил ко мне для психотерапевтического лечения свою сестру, которая, как он сказал, несколько лет безуспешно лечилась от истерии (болей и нарушения ходьбы). Казалось, эта краткая информация вполне согласовывалась с диагнозом; на первом сеансе я попросил саму больную рассказать свою историю. Когда этот рассказ, несмотря на удивительные события, на которые он намекал, оказался совершенно ясным и упорядоченным, я сказал себе, что этот случай не может быть истерией, и непосредственно после этого провел тщательное физическое обследование. Результатом был диагноз Умеренно прогрессирующей сухотки спинного мозга, которая затем претерпела значительное улучшение благодаря ртутным инъекциям (01. cinereum, проведенным профессором Лангом).
95
значения. Этот недостаток имеет, собственно, следующие обоснования. Во-первых, больная сознательно и намеренно скрывает часть того, что ей хорошо известно и что она должна была рассказать, по не преодоленным еще мотивам робости и стыда (такта, если затрагиваются другие люди); это — компонент сознательной неискренности. Во-вторых, часть ее анамнестических сведений, которыми больная обычно располагает, пропускается во время этого рассказа безо всякого сознательного умысла; это — компонент бессознательной неискренности. В-третьих, всегда имеются действительные амнезии, провалы памяти, в которые попали не только старые, но и даже совсем свежие воспоминания, и ложные воспоминания, которые вторично образовались для заполнения этих пробелов1. Там, где сами события сохранились в памяти, намерение, лежащее в основе амнезии, столь же надежно достигается посредством устранения взаимосвязи, а взаимосвязь надежнее всего разрывается, когда меняется хронологический порядок событий. Последний всегда также оказывается и самой уязвимой, чаще всего подвергающейся вытеснению составной частью в кладовой памяти. Некоторые воспоминания находятся, так сказать, в первой стадии вытеснения, они проявляются обремененные сомнением. Через какое-то время это сомнение заменилось бы забыванием или ложным воспоминанием2.
Такое состояние воспоминаний, относящихся к истории болезни, является неизбежным, теоретически предполагаемым коррелятом симптомов болезни. Затем в ходе лечения больной возмещает то, что он скрывал или что ему не приходило на ум, хотя он всегда знал об этом. Ложные воспоминания оказываются непрочными, пробелы в воспоминании заполняются. Только в конце лечения можно окинуть взглядом последовательную, понятную и лишенную пропусков историю болезни. Если практическая цель
1 Амнезии и ложные воспоминания находятся в комплементарных отношениях друг к другу. Там, где выявляются большие пробелы в памяти, встречается не так много ложных воспоминаний. И наоборот, последние, по-видимому, могут полностью скрывать наличие амнезий.
2 При изложении, сопровождающемся сомнениями, — учит правило, полученное на опыте, — полностью отрешись от этого высказанного суждения рассказчика. При изложении, колеблющемся между двумя трактовками, первая, скорее всего, окажется верной, вторая — продуктом вытеснения. [Ср. обсуждение сомнения в связи со сновидениями в «Толковании сновидений» (1900й), Studienausgabe, т. 2, с. 494 и далее). О совершенно ином механизме сомнения при неврозе навязчивости см. случай «Крысина» (9O9d, часть II, раздел В; Studienausgabe, т. 7, с. 97 и далее).]
96
лечения состоит в том, чтобы устранить всевозможные симптомы и заменить их осознанными мыслями, то в качестве другой, теоретической, цели можно поставить задачу излечить больного от всех нарушений памяти. Обе цели совпадают; если достигнута одна, то достигается и другая; один и тот же путь ведет к ним обеим.
Из природы вещей, которые образуют материал психоанализа, следует, что в наших историях болезней мы должны уделять такое же внимание чисто человеческим и социачьным отношениям больных, как и соматическим данным и симптомам болезни. Прежде всего наш интерес обращается к семейным отношениям больных, а также, как это будет показано, к другим отношениям, если только они связаны с исследуемой наследственностью.
Семейный круг 18-летней пациентки помимо самой ее охватывал родителей и старшего на полтора года брата. Главной фигурой в семье был отец — благодаря как своему интеллекту и свойствам характера, так и условиям его жизни, которые послужили остовом для истории детства и болезни пациентки. В то время, когда я приступил к лечению девушки, это был зажиточный крупный промышленник, мужчина в возрасте около пятидесяти лет, обладавший незаурядными способностями и энергией. Дочь была нежно к нему привязана, а из-за рано пробудившейся у нее критики тем более была шокирована некоторыми его поступками и особенностями характера.
Кроме того, эта нежность усиливалась из-за многочисленных тяжелых заболеваний, которым был подвержен отец с тех пор, как пошел шестой год ее жизни. В то время его заболевание туберкулезом стало поводом к переезду семьи в небольшой, климатически более благоприятный город в одной из наших южных провинций; легочная болезнь тут же пошла на убыль, но из-за необходимой предосторожности этот городок, который я буду называть Б., в последующие приблизительно десять лет оставался основным местом проживания как родителей, так и детей. Отец, когда чувствовал себя хорошо, иногда уезжал, чтобы посетить свои фабрики; в середине лета подыскивался высокогорный курорт.
Когда девочке было лет десять, из-за отслоения сетчатки отцу понадобилось лечение темнотой. Следствием этого случая болезни стало непреходящее ограничение зрения. Самое серьезное заболевание случилось примерно два года спустя; оно состояло в приступе спутанности, к которому добавились проявления паралича и легкие психические расстройства. Один из друзей больного, роль ко97
торого еще будет нас занимать позднее [см. с. 106, прим. 3], побудил тогда едва поправившегося отца поехать вместе со своим врачом в Вену, чтобы проконсультироваться у меня. Некоторое время я колебался, не следовало ли мне допустить у него табетический паралич, но затем решился поставить диагноз диффузного сосудистого поражения, и после того как больной признался в специфической инфекции до брака, предпринял энергичное противосифилитичес-кое лечение, в результате которого все сохранившиеся нарушения были устранены. Пожалуй, этому удачному вмешательству я обязан тем, что четырьмя годами позднее отец представил мне свою дочь, ставшую явно невротичной, а еще через два года направил ее ко мне для психотерапевтического лечения.
Между тем я также познакомился в Вене со старшей сестрой пациента, у которой пришлось признать тяжелую форму психоневроза без характерных истерических симптомов. Эта женщина умерла от не совсем проясненных явлений быстро прогрессирующего маразма, прожив жизнь в несчастливом браке.
Старший брат пациента, которого мне иногда доводилось видеть, был ипохондрическим по складу характера холостяком.
Девушка, ставшая в восемнадцать лет моей пациенткой, с давних времен своими симпатиями была на стороне семейства отца и с тех пор, как заболела сама, видела образец для себя в упомянутой тете. Для меня также было несомненно, что как по своей одаренности и раннему интеллектуальному развитию, так и по болезненной предрасположенности она принадлежала этому семейству. С матерью я не познакомился. По сведениям, полученным от отца и девушки, у меня создалось впечатление, что она была малообразованной, но — главное — неумной женщиной, которая, особенно после заболевания и последующего отчуждения своего мужа, сосредоточила все свои интересы на домашнем хозяйстве и, таким образом, представляла собой картину того, что можно назвать «психозом домохозяйки». Нисколько не понимая живых интересов своих детей, она все дни напролет занималась уборкой и поддержанием в чистоте квартиры, мебели и приборов, из-за чего использовать их и получать от этого удовольствие было практически невозможно. Нельзя не заметить, что это состояние, признаки которого довольно часто встречаются у обычных домохозяек, напоминает формы навязчивого умывания и других видов навязчивости, связанной с чистоплотностью; однако у таких женщин, как и у матери нашей пациентки, полностью отсутствует сознание болезни и тем самым важный признак «невроза навязчи98
вости». Отношения между матерью и дочерью уже много лет были очень недружелюбными. Дочь не замечала матери, резко критиковала ее и полностью избегала ее влияния1.
Единственный, старший на полтора года брат девушки в ранние годы был для нее образцом, на который было устремлено ее честолюбие. Отношения между братом и сестрой в последние годы охладели. Молодой человек пытался по возможности избегать семейных неурядиц; если же ему приходилось за кого-либо заступаться, то он вставал на сторону матери. Таким образом, обычная сексуальная притягательность отца и дочери, с одной стороны, матери и сына — с другой, сближала их еще больше.
Наша пациентка, которую впредь я буду называть Дорой, уже в возрасте восьми лет обнаружила нервные симптомы. Она заболе-латогда непрерывной, приступообразно усиливавшейся одышкой, которая впервые возникла после небольшой горной прогулки и поэтому была отнесена на счет переутомления. Это состояние в течение полугода постепенно прошло благодаря рекомендованному ей покою и щадящему режиму. Домашний врач, по-видимому, нисколько не сомневался в диагнозе чисто нервного расстройства и исключении органических причин диспноэ, но, очевидно, считал
1 Хотя я не придерживаюсь точки зрения, что единственной причиной в этиологии истерии является наследственность, мне все же не хотелось бы в связи с ранними публикациями (1896), в которых я оспариваю вышеупомянутый тезис, произвести впечатление, будто я недооценивал наследственность в этиологии истерии, или считал, что без нее вообще можно обойтись. В случае нашей пациентки из того, что сообшалось об отце и его сестре, выявляется довольно серьезная болезненная отягошенность; более того, кто полагает, что болезненные состояния, такие, как у матери, невозможны без наследственной предрасположенности, может объявить наследственность в этом случае конвергентной. Для наследственной или, лучше сказать, конституциональной предрасположенности девушки мне кажется более важным другой момент. Я уже упоминал, что до брака отец перенес сифилис. Поразительно большой процент больных, проходивших у меня психоаналитическое лечение, имели отцов, которые страдали сухоткой спинного мозга или параличом. Вследствие новизны моего терапевтического метода мне достаются только самые тяжелые больные, которые уже многие годы лечились без какого-либо успеха. Будучи приверженцем учения о наследственности Фурнье, сухотку спинного мозга или паралич родителя можно принять за указание на имевшуюся сифилитическую инфекцию, которая у этих отцов в ряде случаев была непосредственно установлена мною. В последней дискуссии о потомстве сифилитиков (Х1П Международный медицинский конгресс в Париже, 2-9 августа 1900 года, доклады Фингера, Тарновски, Жульена и Др.) я отметил отсутствие упоминаний о факте, признать который заставляет меня мой опыт невропатолога: сифилис родителей вполне можно принимать во внимание в качестве этиологического фактора невропатической конституции детей.
99
такой диагноз совместимым с этиологическим моментом переутомления'.
Малышка перенесла обычные детские инфекционные болезни без каких-либо осложнений. Как она (с символизирующим намерением! [ср. с. 151, прим.]) рассказала, сначала обычно заболеват ее брат, болезнь которого протекала легко, после чего следовало ее заболевание с тяжелыми проявлениями. В двенадцатилетнем возрасте у нее возникли похожие на мигрень, односторонние головные боли и приступы нервного кашля, вначале проявлявшиеся одновременно, пока оба симптома не разделились и не претерпели разное развитие. Мигрени стати более редкими и в шестнадцать лет исчезли полностью. Приступы tussisnei-vosa2, которым, по-видимому, дал толчок обычный катар, сохранялись все время. Когда в восемнадцать лет Дора пришла лечиться ко мне, она все последнее время характерным образом кашляла. Число этих приступов нельзя было установить, продолжительность их составляла оттрехдо пяти недель, однажды даже несколько месяцев. В первой половине такого приступа — во всяком случае в последние годы — наиболее тягостным симптомом было полное отсутствие голоса. Диагноз — в том смысле, что речь снова шла о нервозности — был давно установлен; разнообразные употребительные виды лечения, втом числе гидротерапия и локальная электризация, оставатись безуспешными. Ребенок, выросший в таких условиях, превратился в зрелую, очень самостоятельную в суждениях девушку, привыкшую поднимать на смех усилия врачей и в конце концов отказавшуюся от врачебной помощи. Впрочем, она уже с давних пор противилась обращаться за советом к врачу, хотя к персоне их домашнего доктора не испытывата никакой антипатии. Всякое предложение проконсультироваться у нового врача вызывапо ее сопротивление, и ко мне тоже ее заставило прийти только властное слово отца. Впервые я увидел ее в шестнадцать лет в начале лета, обремененную кашлем и хрипотой, и уже тогда предложил психическое лечение, от которого затем отказались, когда также и этот несколько дольше затянувшийся приступ спонтанно прошел. Зимой следующего года после смерти своей любимой тети она жила в Вене в доме дяди и его дочери и заболела лихорадкой; это болезненное состояние было диагностировано тогда как воспаление слепой кишки'. Этой же осенью вся их семья окончательно покинула курорт Б.,
1 О вероятном поводе этого первого заболевания см. ниже.
2 1Нервного кашля (лат.). — Примечание переводчика.]
2 См. в связи с этим анализ второго сновидения [с. 168].
100
поскольку, по всей видимости, это позволяло здоровье отца; вначале она переехала в городок, где находилась фабрика отца, а годом позже надолго поселилась в Вене.
Тем временем Дора выросла в цветущую девушку с интеллигентными и приятными чертами лица, доставлявшую, однако, своим родителям много хлопот. Главной особенностью ее болезни стали дурное настроение и изменение характера. Она явно была недовольна ни собой, ни близкими, недружелюбно обращатась с отцом и совсем не выносила матери, которая хотела во что бы то ни стало привлечь ее к домашним делам. Она старалась избегать общения; насколько это могли позволить усталость и рассеянность, на которые она жаповалась, Дора слушата лекции для дам и занималась более серьезной учебой. Однажды родители были повергнуты в ужас письмом, найденном на письменном столе (или в столе) девушки, в котором она прощалась с ними, потому что не могла больше выносить такой жизни1. Хотя благодаря своей немалой проницательности отец сумел догадаться, что девушкой не завладело серьезное намерение совершить самоубийство, он все же был потрясен, и когда однажды после незначительной перепалки между отцом и дочерью у. последней случился первый приступ с потерей сознания2, о котором она затем не помнила, было решено, несмотря на ее сопротивление, направить ее ко мне на лечение.
История болезни, которую я до сих пор описывал, наверное, в целом кажется не заслуживающей сообщения. «Petite hysterie»3 вместе с самыми обыденными соматическими и психическими симптомами: диспноэ, tussis neivosa, афония, ну, может быть, еще мигрени, кроме того, дурное настроение, истерическая неуживчивость и, вероятно, не задуманное всерьез taedium vitae4. Несомненно, были опуб1 Это лечение и вместе с ним мое понимание взаимосвязей истории болезни, как я уже сообшал, осталось фрагментарным. Поэтому по некоторым пунктам я не могу дать никаких сведений или пользуюсь лишь намеками и предположениями. Когда на одном из сеансов речь зашла об этом письме, девушка удивленно спросила: «Как же они нашли письмо? Ведь оно было заперто на ключ в моем письменном столе». Но поскольку ей было известно, что родители прочитали этот набросок прощального письма, я делаю вывод, что она сама его им подбросила.
- Я полагаю, что в этом приступе можно было также наблюдать судороги и Делирий. Но поскольку анализ не дошел и до этого события, я не располагаю каким-либо надежным воспоминанием о нем.
3 [Малая истерия (фр.). — Примечание переводчика.]
4 [Лишение жизни (лат.). — Примечание переводчика.]
101
ликованы более интересные истории болезни истериков и очень часто более тщательно записанные, ибо также никаких стигм кожной чувствительности, ограничений поля зрения и тому подобного в продолжении не обнаружится. Я только позволю себе замечание, что все эти коллекции редких и удивительных феноменов при истерии не многим способствовали познанию этого по-прежнему загадочного заболевания. Что нам требуется, так это как раз объяснение самых обычных случаев и типичных, чаще всего встречающихся их симптомов. Я был бы удовлетворен, если бы обстоятельства позволили мне на этом примере малой истерии дать им полное объяснение. Исходя из своего опыта лечения других больных я не сомневаюсь в том, что моих аналитических средств для этого было бы достаточно.
В 1896 году, вскоре после публикации моих с доктором Й. Брей-ером «Этюдов об истерии» [ 1895J] я спросил мнение одного выдающегося коллеги о представленной в них психологической теории истерии. Он ответил без обиняков, что считает ее неправомерным обобщением выводов, которые могут быть справедливы только в отношении отдельных немногочисленных случаев. С тех пор я наблюдал многие случаи истерии, каждым из них занимался днями, неделями или годами и ни разу не было так, чтобы в них отсутствовали те психические условия, которые постулированы в «Этюдах»: психическая травма, конфликт аффектов и, как я добавил в последующих публикациях, влияние сексуальной сферы. Конечно, в этих вещах, ставших патогенными из-за их стремления к сокрытию, нельзя ожидать, что больные откроют их врачу, или довольствоваться первым «Нет», которое противопоставляется исследованию1.
В работе с моей пациенткой Дорой я был благодарен уже не раз упоминавшейся проницательности отца за то, что мне не требовалось самому искать связь заболевания с жизненными событиями, во
1 Вот пример последнего. Один из моих венских коллег, чья убежденность в несущественности сексуальных моментов для истерии из-за такого опыта, наверное, очень упрочилась, решился в работе с четырнадцатилетней девочкой, страдавшей опасной истерической рвотой, задать неприятный вопрос, не имела ли она любовную связь. Ребенок ответил «нет», наверное, с хорошо разыгранным удивлением и в своей непочтительной манере рассказал об этом матери: «Подумай только, этот дурак меня спросил, не влюблена ли я». Затем она пришла ко мне на лечение и призналась — конечно, не сразу в первой беседе, — что многие годы занимается мастурбацией и страдает интенсивными fuor abus [белями (лат.). — Примечание переводчика.] (во многом похожими на рвоту). В конце концов она сама отучилась от мастурбации, но в период абстиненции она мучилась сильнейшим чувством вины, а потому все беды, которые постигли семью,
всяком случае, если говорить о последнем прояапении болезни. Отец рассказал мне, что он, как и его семья, в городе Б. тесно сблизились с одной супружеской парой, которая проживала там уже несколько лет. Госпожа К. заботилась об отце во время его тяжелой болезни и этим завоевала непреходящее право на его благодарность. Господин К. всегда был очень любезен с его дочерью Дорой, совершал с ней прогулки, когда бывал в Б., делал ей небольшие подарки, но никто не находил в этом чего-то дурного. Дора самым заботливым образом ухаживала за двумя маленькими детьми супружеской пары К., словно заменяя им мать. Когда отец и дочь посетили меня летом два года назад, они как раз собиршшсь в поездку к господину и госпоже К., которые проводили летний отпуск на одном из наших альпийских озер. Дора должна была пару недель погостить в доме К., а отец хотел через несколько дней вернуться. В эти дни господин К. тоже присутствовал. Но когда отец готовился к отъезду, девушка вдруг с необычайной решимостью заявила, что поедет с ним, и действительно настояла на своем. Только через несколько дней она дала объяснение своему странному поведению, рассказав матери, чтобы заручиться дальнейшей поддержкой отца, что господин К. на одной из прогулок по озеру осмелился сделать ей любовное предложение. Обвиняемый, у которого при следующей встрече отец и дядя потребовали объяснений, самым убедительным образом отрицал какие-либо поступки со своей стороны, заслуживавшие такого истолкования, и начал подозревать девушку, которая, по рассказам госпожи К., проявляла интерес лишь к сексуальным вешам и даже читала в их доме на озере «Фи-зиологию любви» Мантегаццы и подобные книги. Вероятно, разгоряченная таким чтением, она «вообразила» себе всю эту сцену, о которой рассказывает.
«Я не сомневаюсь, — сказал отец, — что в этом происшествии повинно дурное настроение Доры, ее раздражение и мысли о самоубийстве. Она требует от меня, чтобы я прекратил общение с господином и особенное госпожой К., которых она раньше прямо-таки почитала. Но я не могу этого сделать, ибо, во-первых, сам считаю рассказ Доры о безнравственном предложении мужчины фантазией, которая ей навязалась, во-вторых, я связан с госпожой К. исрасценивала как божью кару за свое прегрешение. Кроме того, она находилась под впечатлением от романа своей тети, внебрачную беременность которой (второй детерминирующий фактор рвоты) якобы удалось скрыть. Она считалась «абсолютным ребенком», но, как выяснилось, была посвящена во все существенные детали половых отношений.
102
103
кренней дружбой и не хочу ее огорчать. Бедная женщина очень несчастлива со своим мужем, о котором, впрочем, я не лучшего мнения; она сама была очень нервной и видит во мне единственную опору. При моем состоянии здоровья мне, пожалуй, не нужно вас уверять, что за этими отношениями ничего недозволенного не скрывается. Мы два несчастных человека, которые, насколько это возможно, утешают друг друга дружеским участием. О том, что к своей собственной жене я ничего не испытываю, вам известно. Но Дору. которая такая же упрямая, как и я, заставить отказаться от своей ненависти к К. невозможно. Ее последний приступ случился после разговора, в котором она снова выдвинула мне то же самое требование. Попытайтесь теперь вы наставить ею на путь истинный».
Этим откровениям не совсем соответствовало то, что в других высказываниях отец пытался переложить главную вину на нетерпимость своей дочери к матери, особенности характера которой внушали отвращение ко всему дому. Но я уже давно решил отложить вынесение своего суждения о действительном положении вещей до тех пор, пока не услышу также другую сторону.
Таким образом, в переживании, связанном с господином К., — в любовном ухаживании и последующем оскорблении чести — для нашей пациентки Доры заключалась психическая травма, которую в свое время Брейер и я выдвинули в качестве непременного предварительного условия для возникновения истерического болезненного состояния1. Но этот новый случай демонстрирует также все трудности, которые с тех пор побудили меня выйти за эту теорию2, увеличившиеся новой трудностью особого рода. Собственно гово1 (См. доклад «О психическом механизме истерических феноменов» (1893/;), в этом томе с. 13 и далее.)
2 Я вышел за рамки этой теории, не отказываясь от нее, то есть сегодня я считаю ее не неправильной, а неполной. Я отказался только от выделения так называемого гипноидного состояния, которое должно наступить у больного вследствие травмы и лечь в основу всех остальных психологически аномальных явлений. Если в совместной работе позволительно произвести задним числом разделение собственности, то я хотел бы здесь все же сказать, что выделение «гипноидного состояниях, в котором затем иным референтам захотелось признать суть нашей работы, обязано исключительной инициативе Брейера. Я считаю излишним прерывать последовательность изложения вопроса, в чем состоит психический процесс при образовании истерических симптомов, введением этого термина, способного привести к заблуждениям. [«Гипнондные состояния» описываются в «Докладе» (1893Л); см. выше с. 15 и с. 23—24. Теоретические разногласия между Фрейдом и Брейером вкратце излагаются в «Предварительных замечаниях издателей» к «Докладу» (с. 12 выше).]
104
ря, известная нам психическая травма в истории жизни, столь часто встречающаяся в историях болезни истериков, не годится для объяснения своеобразия симптомов, их детерминации; мы столь же много или стольже мало узнали бы о взаимосвязи, если бы следствием травмы были другие симптомы, а не tussis neivosa, нервный кашель, афония и taedium vitae. Но теперь добавляется, что часть этих симптомов — кашель и отсутствие голоса — была продуцирована больной уже за несколько лет до травмы и что первые проявления вообще относятся к детству, поскольку приходятся на восьмой год жизни. Таким образом мы должны, если не хотим отказаться от теории травмы, вернуться в детство, чтобы отыскать там влияния или впечатления, которые могут действовать аналогично травме, и весьма примечательно то, что к прослеживанию истории жизни вплоть до первых детских лет побудило меня изучение случаев, где первые симптомы возникли уже не в детстве'.
После того как были преодолены первые трудности лечения, Дора рассказала мне о более раннем переживании, связанном с господином К., которое даже еще лучше подходило для того, чтобы воздействовать в качестве сексуальной травмы. Тогда ей было четырнадцать лет. Господин К. договорился с ней и своей женой, что после обеда дамы придут в его магазин на центральной площади Б., чтобы оттуда наблюдать церковное празднество. Однако он уговорил свою жену остаться дома, отпустил приказчиков и, когда девочка вошла в магазин, был там один. Когда подошло время церковной процессии, он попросил девушку подождать его у дверей, которые вели из магазина к лестнице на верхний этаж, пока он опустит роликовые жалюзи. Затем он вернулся и вместо того, чтобы выйти в открытую дверь, внезапно прижал девочку к себе и запечатлел поцелуй на ее губах. Пожалуй, это была ситуация, способная вызвать у 14-летней нетронутой девочки отчетливое ощущение сексуального возбуждения. Но Дора ощутила в этот момент сильнейшую тошноту, вырватасьи, минуя мужчину, помчалась к лестнице и оттуда к двери дома. Тем не менее общение с господином К. продолжалось; никто из них ни разу не упомянул об этом небольшом инциденте, и она сохраняла его в тайне вплоть до исповеди на лечении. Впрочем, в дальнейшем она избегала всякой возможности оставаться с господином К. наедине. В то время супруги К. договорились совершить многодневную прогулку, в ко! Ср. мою статью «Об этиологии истерии» (1896с), [с, 64-66 и с. 74 и далее в этом томе|.
105
торой должна была участвовать также Дора. После поцелуя в магазине она отказалась от своего участия, не указав причин.
В этой второй по счету, но по времени более ранней сцене поведение 14-летнего ребенка в общем и целом уже является истеричным. Любого человека, у которого повод к сексуальному возбужде-нию преимущественно или исключительно вызывает чувства неудовольствия, я без тени сомнений счел бы за истерика, независимо от того, способен он или нет порождать соматические симптомы. Объяснение механизма такого извращения аффекта остается одной из самых важных и вместе с тем самых трудных задач психологии неврозов. По моему собственному мнению, я еще весьма далек от достижения этой цели; в рамкахже этого сообщения даже из того, что мне известно, я смогу представить лишь часть1.
Случай нашей пациентки Доры еще недостаточно характеризуется выделением извращенного аффекта; кроме того, нужно сказать, что здесь произошло смещение ощущения. Вместо гени-тального ощущения, которое у здоровой девушки при таких обстоятельствах2, несомненно, присутствовало бы, у нее возникает ощущение неудовольствия, которое относится к слизистой оболочке входа в пищеварительный канал, тошнота. Разумеется, на эту локализацию оказало влияние раздражение губ поцелуем; ноя полагаю, что здесь можно выявить также воздействие другого момента'.
Ощущавшаяся тогда тошнота не стала у Доры стойким симптомом, также и во время лечения она присутствовала, так сказать, лишь потенциально. Дора плохо ела и призналась в умеренном отвращении к пише. И наоборот, та сцена оставила после себя другое последствие — галлюцинаторное ощущение, которое время от времени вновь возникало во время ее рассказа. Она сказала, что и сейчас все еще ощущает давление в верхней части тела, вызванное тем объятием. По определенным правилам образования симптомов, ставшим мне известными в связи с другими, иначе не объяснимыми особенностями больной, которая, например, не могла пройти мимо
1 [Это одна из проблем, к которым Фрейд постоянно возвращается в своих сочинениях. Новая попытка решения представлена в работе «Торможение, симптом и тревога» (19262 Оценка этих обстоятельств будет облегчена последующим объяснением. [Ср. с. 153-154.]
' Случайных причин тошноты Доры, вызванной этим поцелуем, несомненно, не было; они непременно были бы припомнены и упомянуты. Случайно я знаком с господином К. Это тот самый человек, который сопровождал во время визита ко мне отца пациентки, — еще моложавый мужчина приятной наружности.
106
мужчины, если видела его стоящим во время бурного или нежного разговора с дамой, я создат для себя следующую реконструкцию развития событий в той сцене. Я думаю, что в том бурном объятии она ощутила не только поцелуй на своих губах, но и давление эрегированного члена на свое тело. Это непристойное для нее восприятие было удалено из памяти, вытеснено и замещено безобидным ощущением давления на грудную клетку, которое получает свою чрезмерную интенсивность из вытесненных источников. Стало быть, новое смещение с нижней части тела на верхнюю1. Эта навязчивость в ее поведении, напротив, была сформирована таким образом, словно исходила из неизменного воспоминания. Она не может пройти мимо мужчины, находящегося, как она полагает, в сексуальном возбуждении, поскольку не хочет снова увидеть его соматические проявления.
Примечательно, что здесь три симптома — тошнота, ощущение давления на верхнюю часть тела и боязнь мужчин, произносящих нежные слова, — происходят из одного переживания, и только сопоставление трех этих признаков позволяет понять процесс сим-птомообразования. Тошнота соответствует симптому вытеснения эрогенной (избаюванной, как мы еще узнаем [с 126], инфантильным сосанием) зоны губ2. Давление эрегированного члена, вероятно, имело своим следствием анаюгичное изменение в соответствующем женском органе, клиторе, а возбуждение этой второй эрогенной зоны зафиксировалось в результате смещения на одновременное ощущение давления на грудную клетку. Боязнь мужчин, возможно, находящихся в сексуально возбужденном состоянии, подчиняется механизму фобии, чтобы обезопаситься от оживления вытесненного восприятия.
Чтобы выяснить возможность этого дополнения, я со всей осторожностью справился у пациентки, не известно ли ей что-нибудь о телесных признаках возбуждения на теле мужчины. Ответ гласил: сегодня — да, тогда же, как ей кажется, — нет. С этой пациенткой я с самого начала проявлял огромную осмотрительность, чтобы не
1 Я допускаю наличие подобных смещений не только ради того, чтобы дать, скажем, подобное объяснение; они оказываются также непременным условием целого ряда симптомов. С тех пор о таком же ужасающем эффекте объятия (без поцелуя) я услышал от одной ранее нежно влюбленной невесты, которая обратилась ко мне из-за внезапного охлаждения к своему жениху, наступившего на фоне тяжелого расстройства настроения. Здесь испуг без особых проблем удалось свести к воспринятой, но устраненной из сознания эрекции у мужчины.
2 [Оральная эрогенная зона губ более подробно описывается на с. 126.]
107
снабдить ею новыми знаниями из области половой жизни, причем не по причине добросовестности, а потому, что хотел на примере этого случая подвергнуть строгой проверке свои предположения. Поэтому я называл вещь своим именем только тогда, когда слишком явные на нее намеки позволяли мне считать перевод в непосредственное не очень рискованным предприятием. Ее быстрый и п-равдивый ответ обычно сводился к тому, что ей все это известно, но загадку, откуда она это все-таки знает, на основании ее воспоминаний решить было невозможно. О происхождении всех этих знаний она забыла1.
Если я позволю себе представить сиену с поцелуем в лавке, то приду к следующему происхождению тошноты2. Первоначально ощущение тошноты предстает реакцией на запах (позднее также и на вид) экскрементов. Но о выделительных функциях могут напоминать гениталии и, в частности, мужской член, поскольку здесь помимо сексуальной функции орган также служит функции мочеиспускания. Более того, это отправление известное ранних лет, а в досексуальный период является единственно известным. Так тошнота становится одним аффективных проявлений сексуальной жизни. Это inter urinas etfaeces nascimur о котором говорят отцы церкви, присуще сексуальной жизни и вопреки всем идеализирующим стараниям он нее неотделимо. Но в качестве своей точки зрения я хочу категорически подчеркнуть, что не считаю проблему решенной благодаря доказательству этого ассоциативного пути. Если эта ассоциация и может быть вызвана в памяти, то это еще не значит, что она будет вызвана. В нормальных условиях она не возникнет. Знание путей не делает излишним знание сил, которые эти пути изменяют4.
1 Ср. второй сон. (С. 166-167, см. также, с. 112, прим., с. 135 и с. 184, прим.)
2 Здесь, как и во всех аналогичных местах, нужно быть готовым не к простой, а множественной мотивировке, к сверхдетерминации. [Эта особенность истерических симптомов упоминается в работе «Об этиологии истерии», с. 76 выше.]
•! [Зарождение между мочой и калом (лат.). — Примечание переводчика.] 4 Во всех этих объяснениях много типичного, а для истерии — общеобязательного. Тема эрекции раскрывает некоторые из самых интересных истерических симптомов. Женское внимание к различимым через одежду очертаниям мужских гениталий становится'после его вытеснения мотивом многих случаев боязни людей и страха нахождения в обществе. Тесная связь между относящимся к сексуальности и функции выделения, патогенное значение которой трудно переоценить, служит основой огромного множества истерических фобий. [Позднее эта тема, к которой Фрейд очень часто возвращается в своих сочинениях, упоминается в пространной сноске в конце главы IV работы «Недомогание культуры» (1930(7), Studienausgabe, т. 9, с. 235-236, прим. 2.]
108
Впрочем, мне было непросто направить внимание моей пациентки на ее общение с господином К. Она утверждала, что с этим человеком окончательно порвала. Самый верхний слой ее мыслей во время сеансов, все, что ею легко осознавалось и что она осознанно помнила о предыдущем дне, всегда относилось к отцу. Она действительно не могла простить отцу продолжения общения с господином и особенно с госпожой К. Однако ее мнение об этом общении было иным, чем то, которое имел сам отец. Для нее не существовало сомнения в том, что это — обычные любовные отношения, которые привязывают ее отца к молодой и красивой женщине. Ничего из того, что могло бы подкрепить это мнение, не ускользало от ее необычайно острого в этом вопросе взгляда; здесь никаких пробелов в ее памяти не обнаруживалось. Знакомство с К. началось еще до тяжелого заболевания отца; но оно стало близким только во время этой болезни, когда молодая женщина буквально взяла на себя роль сиделки, тогда как мать держалась в стороне от кровати больного. Во время первого летнего отдыха после выздоровления случились вещи, которые любому должны были раскрыть глаза на истинный характер этой «дружбы». Обе семьи сообща сняли часть дома в отеле, и однажды госпожа К. заявила, что не может оставаться в спальне, которую она до сих пор делила с одним из своих детей, а через несколько дней отказался от своей спальни отец Доры, и оба заняли новые комнаты — последние комнаты, разделенные только коридором, тогда как помещения, от которых они отказались, такой гарантии от помех не давали. Когда позднее она упрекала отца из-за госпожи К., то обычно он говорил, что не понимает такой вражды, скорее, у детей есть все основания для того, чтобы быть госпоже К. благодарными. Мать, к которой она затем обратилась за разъяснением этих непонятных слов, ей рассказала, что папа тогда был так несчастлив, что даже хотел совершить в лесу самоубийство; но госпожа К., подозревавшая это, последовала за ним и своими просьбами склонила его сохранить себя для близких. Разумеется, она в это не верит; наверное, их вместе увидели в лесу, и тогда папа придумал эту сказку о самоубийстве, чтобы оправдать рандеву1. Когда затем они вернулись в Б., папа каждый день в определенные часы бывал у госпожи К., пока ее муж находился в магазине. Все люди говорили об этом и характерным образом ее расспрашивали. Сам господин К. часто горько жало1 Это привязка к ее собственной комедии самоубийства [с. 101], которая, таким образом, выражает стремление к подобного рода любви.
109
вался на это ее матери, но саму ее оберегал от намеков на этот предмет, что, видимо, она засчитывала ему как проявление нежного чувства. Во время совместных прогулок папа и госпожа К. обычно делали так, что он оставался с госпожой К. наедине. Не было сомнений, что она брала от него деньги, ибо совершала траты, которые не нельзя было оплатить из собственных средств или средств своего мужа. Папа начал также делать ей дорогие подарки; чтобы их как-то скрывать, одновременно он стал особенно шедр к матери и к ней самой (Доре). Дотоле болезненная жена, которой самой месяцами приходилось лежать в больнице для нервнобольных, поскольку она не могла ходить, с тех пор была здоровой и бодрой. И после того как они покинули Б., эта многолетняя связь продолжалась. Отец время от времени заявлял, что не переносит суровый климат, что-то должен для себя сделать, начинал кашлять и жаловаться, пока вдруг не уезжал в Б., откуда писат самые беззаботные письма. Все эти болезни были лишь поводами, чтобы снова увидеть свою подругу. Затем однажды ей было сказано, что они переселяются в Вену, и она нач&иа догадываться о причине. Действительно, они не пробыли в Вене и трех недель, как она услышала, что К. тоже переехали в Вену. Они и в настоящее время находились здесь, и она часто встречала на улице папу с госпожой К. Она также часто встречает господина К., он всегда на нее оглядывается, а однажды, когда он встретил ее одну, долго шел следом, чтобы узнать, куда она идет, и убедиться, нет ли у нее, к примеру, свидания.
То, что папа неискренен, двуличен по своему характеру, думает только о собственном удовольствии и обладает даром представлять веши так, как ему выгодно, — такую критику мне приходилось слышать особенно в те дни, когда отец снова чувствовал ухудшение своего состояния и на несколько недель уезжал в Б., после чего прозорливая Дора вскоре разузнавала, что и госпожа К. совершала путешествие в этот же пункт назначения в гости к родственникам. В целом такую характеристику отца я не мог оспаривать; легко было также увидеть, в чем именно Дора была особо права. Будучи в озлобленном состоянии, она не могла отделаться от мысли, что была отдана господину К. в качестве платы за то, что он терпел отношения между отцом Доры и своей женой, и можно было легко догадаться, что за ее нежностью к отцу скрывается ярость из-за того, что ее использовали подобным образом. В другие периоды она, должно быть, понимала, что такими речами повинна в преувеличении. Формального пакта, в котором с ней обошлись как с предметом обмена, мужчины, разумеется, никогда не заключали; отец пришел
ПО
бы в ужас оттакого предположения. Но он принадлежал к тем мужчинам, которые умеют обезвредить конфликт, фальсифицировав свое суждение на тему, пришедшей к противоречию. Если бы его внимание обратили на возможность того, из-за постоянного и безнадзорного общения с мужчиной, не удовлетворенного своей женой, для взрослеющей девушки может возникнуть опасность, он, несомненно, ответил бы, что за свою дочь он может быть спокоен; такой мужчина, как К., не может быть ей опасен, да и сам его друг на такие замыслы не способен. Или: Дора еще ребенок, и К. обращается с ней как с ребенком. Но в действительности происходило так, что каждый из мужчин избегал делать из поведения другого вывод, который был неудобен с точки зрения собственных вожделений. Господин К. на протяжении года мог ежедневно посылать ей цветы, по любому поводу делать ей дорогие подарки и проводить все свое свободное время в ее обществе, не опасаясь, что ее родители распознают в таком поведении любовное ухаживание.
Когда во время психоаналитического лечения появляется конкретно обоснованный и безупречный ряд мыслей, для врача, пожалуй, наступает момент замешательства, который больной использует для вопроса: «Наверное, так все и есть? Что вы можете тут изменить, когда я вам рассказал об этом?» Вскоре затем замечаешь, что такие недоступные для анализа мысли использовались больным для того, чтобы скрыть другие, которым хочется избежать критики и осознания. Ряд упреков, относящихся к другим людям, позволяет предположить наличие ряда упреков такого же содержания, относящихся к самому себе. Нужно только каждый отдельный упрек обратить на персону самого говорящего. Этот способ защищаться от упрека себя, когда такой же упрек выдвигается против другого человека, содержит нечто неоспоримо автоматическое. Он находит свой прототип в «ответных маневрах» детей, которые не задумываясь отвечают: «Ты сам врешь», — если их обвинили во лжи. Взрослый в стремлении оскорбить в ответ стал бы выискивать какое-нибудь уязвимое место противника, а не делал бы упор на повторении того же самого содержания. При паранойе эта проекция упрека на другого без изменения содержания и, стало быть, без опоры на реальность проявляется как процесс, приводящий к формированию бреда.
Также и упреки Доры, относящиеся к своему отцу, были «подшиты», «дублированы», как мы покажем в деталях, упреками точно такого же содержания, относящимися к себе. Она была права в том,
111
что отец не хотел прояснить для себя поведение господина К. по отношению к своей дочери, чтобы тот не вмешался в его отношения с госпожой К. Но и она делала то же самое. Она была соучастницей этих отношений и отметала все проявления, которые свидетельствовали об их настоящей природе. Только после происшествия на озере [с. 103] у нее появились ясность по этому поводу и жесткие требования к отцу. Все годы до этого она всячески содействовала общению отца с госпожой К. Она никогда не заходила к госпоже К., если ожидала там увидеть отца. Она знала, что в таком случае детей отправляли на улицу, выбирала такой путь, чтобы встретить детей, и с ними гуляла. В доме был один человек, который хотел заблаговременно открыть ей глаза на отношения отца с госпожой К. и побудить ее встать в оппозицию против этой женщины. Это была их последняя гувернантка, очень начитанная старая дева, придерживавшаяся свободных взглядов1. Какое-то время учительница и ученица очень хорошо ладили друг с другом, пока Дора вдруг с -ней не рассорилась и не настояла на ее увольнении. Покуда фрейлейн обладала влиянием, она использовала его для науськивания против госпожи К. Она разъясняла маме, что терпеть такую близость своего мужа с посторонней женщиной несовместимо с ее достоинством; она также обращала внимание Доры на странности такого общения. Но ее старания оказались тщетными, Дора оставалась нежно привязанной к госпоже К. и не хотела иметь повода, чтобы считать общение отца с ней предосудительными. С другой стороны, она вполне отдавала себе отчет в том, какими мотивами руководствовалась ее гувернантка. Слепая в одном, она быладостаточно проницательна в другом. Она заметила, что фрейлейн влюблена в -папу. В присутствии папы она казалась совершенно другим человеком, в таком случае она могла быть веселой и услужливой. В то время, когда семья находилась в фабричном городке, и госпожа К. была далеко, она науськивала отца против мамы, которая рассматривалась теперь как соперница. Дора пока еще не обижалась на нее из-за этого. Впервые она рассердилась, когда заметила, что сама она совершенно безразлична для гувернантки и что проявляемая к ней любовь фактически предназначалась отцу. В отсутствие папы в фаб1 Эта гувернантка прочитала все книги о половой жизни и т. п. и обсуждача их с девочкой, но открыто попросила ее держать все это втайне от родителей, поскольку еше не известно, какую бы позицию они заняли. В этой девушке я какое-то время искал источник всех тайных познаний Доры и, возможно, не совсем заблуждался. [См., однако, примечание на с. 184.|
112
ричном городке у фрейлейн не находилось для нее времени, она не хотела с ней гулять, не интересовалась ее работами. Как только папа возвращался из Б., она снова проявляла готовность всячески служить и помогать. Тогда-то она от нее и отказалась.
Бедняжка с нежелательной ясностью осветила ей часть ее собственного поведения. Подобно тому, как фрейлейн иногда относилась к Доре, точно так же Дора относилась к детям господина К. Она замещала им мать, учила их, гуляла с ними, полностью возмещала им недостаток внимания, которое уделяла им настоящая мать. Между господином и госпожой К. часто заходила речь о разводе; он не состоялся, потому что господин К., который был нежным отцом, не захотел отказаться ни от одного из своихдвухдетей. Общий интерес к детям с самого начала был связующим звеном в общении господина К. и Доры. Но занятия с детьми, несомненно, были для Доры только предлогом, который должен был скрывать от нее самой и посторонних людей нечто иное.
Из ее поведения по отношению к детям, которое стало понятным из поведения гувернантки по отношению к ней самой, последовал тот же вывод, что и из ее безмолвного одобрения общения отца с госпожой К., а именно: все эти годы она была влюблена в господина К. Когда я высказал это предположение, я не встретил у нее одобрения. Хотя она тут же сказала, что и другие люди, например кузина, которая какое-то время гостила у них в Б., ей говорили: «Ты же до безумия влюблена в этого господина»; но об этих чувствах сама она вспоминать не хотела. Позднее, когда из-за обилия всплывшего материала олрицать это стало трудно, она призналась, что, возможно, была влюблена в господина К. в Б., но после сцены на озере это уже прошло1. Во всяком случае было установлено, что упрек, адресованный отцу, что он сделался глух к насущным обязанностям и представляет вещи так, как ему выгодно, она могла бы отнести и к своей персоне2.
Другой упрек, что он создавал себе болезни в качестве предлогов и использовал их как средство, опять-таки во многом совпадает с ее собственной тайной историей. Однажды она пожаловалась на якобы новый симптом, режущую боль в желудке, и когда я сп1 Ср. второй сон.
2 Здесь возникает вопрос: если Дора любила господина К., то чем объясняется ее отказ в сцене на озере или хотя бы грубая форма этого отказа, свидетельствующая о горькой обиде? Как в том предложении, которое — как мы узнаем позднее — отнюдь не было пошлым или непристойным, влюбленная девушка могла усмотреть оскорбление?
113
росил: «Кого вы этим копируете?», — попал в самую точку. Накануне она навестила своих кузин, дочерей умершей тети. Младшая стала невестой, у старшей по этому случаю возникли боли в желудке, и она должна была отправиться на Земмеринг1. Она считала, что старшая просто завидует, она всегда заболевает, когда хочет чего-то достичь, и как раз сейчас хочет уехать из дома, чтобы не видеть счастья сестры2. Однако ее собственные боли в желудке свидетельствовали о том, что она идентифицировалась с объявленной симулянткой кузиной либо потому, что тоже завидовала более удачливой из-за ее любви, либо в судьбе старшей сестры, которая недавно пережила несчастную любовь, увидела отражение собственной'. О том, с какой выгодой могут использоваться болезни, она узнала также и благодаря наблюдению за госпожой К. Часть года господин К. был в поездках; возвращаясь, он всякий раз заставал госпожу К. больной, хотя еше накануне, как знала Дора, она была в добром здравии. Дора понимала, что присутствие мужа действовало на жену болезнетворно и что тот был рад этому нездоровью, которое позволяло ему избегат ь ненавистных супружеских обязанностей. Одно замечание о чередовании у нее самой недугов и здоровья во время первых проведенных в Б. девических лет. которое неожиданно добавилось в этом месте, заставило меня заподозрить, что ее собственные состояния нужно рассматривать в аналогичной зависимости, что и состояния госпожи К. В технике психоанализа считается правилом, что внутренняя, но пока еше скрытая взаимосвязь обнаруживается благодаря соприкосновению, временнуму соседству мыслей, подобно тому, как в письме стоящие рядом буквы а и б означают, что из них нужно образовать слог аб. У Доры было множество приступов кашля с потерей голоса; не могло ли присутствие или отсутствие возлюбленного влиять на возникновение и исчезновение этих болезненных явлений? Если так оно и было, то где-то можно было бы выявить выдающую тайну согласование. Я спросил, какая была средняя продолжительность этих приступов. Примерно от трех до шести недель. Как долго длились отлучки господина К.? Она вынуждена была признаться, что тоже между тремя и шестью неделями. Таким образом, своим
1 [Изысканный горный курорт, примерно в двадцати километрах южнее Вены.]
} Повседневное явление у сестер.
3 Какой другой вывод я сделал из болей в желудке, пойдет речь позднее [см. с. 148].
114
нездоровьем она демонстрировала свою любовь к К. подобно тому, Как его жена — свое отвращение. Нужно было только иметь в виду, что она по сравнению с женой вела себя противоположным образом: была больной, когда он отсутствовал, и здоровой по его возвращении. По-видимому, так оно и было на самом деле, во всяком случае в первый период приступов; в дальнейшем, наверное, возникла необходимость затушевывать совпадение приступа болезни с отсутствием втайне любимого мужчины, чтобы таким постоянством не выдать секрета. Затем в качестве опознавательного знака первоначального значения приступа сохранилась лишь его продолжительность.
Я вспомнил, как в свое время [1885—1886] в клинике Шарко видел и слышал, что у лиц с истерическим мутизмом речь заменялась письмом. Они писали свободнее, быстрее и лучше, чем другие и чем раньше сами. То же самое было и с Дорой. В первые дни афонии ей «всегда очень легко давалось письмо». Эта особенность как выражение физиологической замещающей функции, которую создает себе потребность, собственно, не требовшт психологического объяснения; но примечательно, что приобрести такое свойство все же было очень легко. Господин К. много писал ей о поездке, посылал видовые открытки; оказалось, что только она была осведомлена о сроке его возвращения, для жены оно всегда было неожиданным. Впрочем, то, что переписываются с отсутствующим, с которым нет возможности говорить, едва ли менее естественно, чем то, что при отказе голоса пытаются объясняться письмом. Таким образом, афония Доры допускает следующее символическое толкование: когда возлюбленный был далеко, она отказывалась от разговора; он терял свою ценность, поскольку она не могла с ним говорить. Зато приобретало значение письмо как единственное средство общения с отсутствующим.
И что же, теперь я буду, к примеру, утверждать, что во всех случаях периодически наступающей афонии диагноз должен ставиться на основании того, имеется или нет временно отсутствующий возлюбленный? Разумеется, в мои намерения это не входит. Детерминация симптома в случае Доры слишком специфицирована, чтобы можно было бы думать о частом повторении указанной случайной этиологии. Но тогда какую ценность имеет объяснение афонии в нашем случае? Не ввели ли мы сами себя в заблуждение игрой ума? Не думаю. Здесь нужно вспомнить столь часто возникающий вопрос, какое происхождение — психичес15
кое или соматическое — имеют симптомы истерии, или, если признается первое, действительно ли все они психически обусловлены. Этот вопрос, как и многие другие, на которые снова и снова безуспешно пытаются ответить исследователи, неадекватен. Действительное положение вещей в его альтернативу не включено. Насколько я могу видеть, любой истерический симптом нуждается во вкладе с обеих сторон. Он не может возникнуть без определенного соматического содействия1, которое достигается благодаря нормальному или болезненному процессу в органе или на органе тела. Оно осуществляется не чаще одного раза, — а к особенности истерического симптома относится способность повторяться, — если не имеет психического значения, смысла. Этот смысл истерический симптом не привносите собой, он ему придается, словно с ним спаивается, и в каждом случае он может быть другим в зависимости от специфики подавленных мыслей, стремящихся к выражению. Разумеется, на то, чтобы отношения между бессознательными мыслями и соматическими процессами, находящимися в их распоряжении в качестве средства выражения, складывались менее произвольно и приближались к нескольким типичным связям, воздействует целый ряд факторов. Для терапии более важны предопределения, заданные случайным психическим материалом; симптомы можно устранить, исследовав их психическое значение. Если затем убрано то, что должно быть устранено с помощью психоанализа, то, наверное, можно сделать всякого рода верные предположения о соматических, как правило, конституционально-органических, основах симптомов. Также и в отношении приступов кашля и афонии у Доры мы не будем ограничиваться психоаналитическим толкованием, а покажем стоящий за ними органический фактор, от которого исходило «соматическое содействие» для выражения симпатии к временно отсутствующему возлюбленному. И если связь между симптоматическим выражением и бессознательным содержанием мыслей в этом случае должна была произвести на нас впечатление умело и искусно изготовленной, то мы охотно услышим, что такого же впечатления она способна добиться в любом другом случае, в любом другом примере.
1 [По-видимому, Фрейд употребляет здесь этот термин впервые. В его более поздних трудах он встречается редко. См., однако, заключительные слова в его работе «Психогенное нарушение зрения с позиции психоанализа» (1910/), в этом томе с. 213.]
116
Теперь я подготовлен к тому, чтобы услышать, что это означает не такое уж большое достижение, если мы, таким образом, благодаря психоанализу должны искать разгадку истерии уже не в «особой лабильности нервных молекул» или в возможности гипноидных состояний, а в «соматическом содействии».
В ответ на такое замечание я хочу все же подчеркнуть, что таким образом загадка не только частично отодвинулась на задний план, но и частично уменьшилась. Речь идет уже не о загадке в целом, а только о той ее части, в которой содержится особое свойство истерии, отличное от других психоневрозов. Психические процессы при всех психоневрозах на значительном участке пути одинаковы, и только затем принимается во внимание «соматическое содействие», которое создает бессознательным психическим процессам выход в телесную сферу. Там, где этот момент не присутствует, из всего состояния получится нечто иное, нежели истерический симптом, но опять-таки нечто родственное, например, фобия или навязчивая идея, словом, психический симптом.
Я возвращаюсь к упреку в «симуляции» болезней, который Дора выдвинула против своего отца. Мы вскоре заметили, что ему соответствовали не только упреки самой себя, касавшиеся прежних болезненных состояний, но и такие, которые имели в виду настоящее. В этом месте перед врачом обычно стоит задача разгадать и дополнить то, что анализ предоставил ему только в виде намеков. Я должен был обратить внимание пациентки, что ее нынешнее нездоровье точно так же мотивированно и тенденциозно, как и понятное для нее состояние госпожи К. Нет сомнения, что у нее имеется определенная цель, которую она надеется достичь своей болезнью. И ею не может быть ничего другого, как отвлечь отца от госпожи К. Просьбами и уговорами сделать это ей бы не удалось; возможно, она надеется этого добиться, если повергнет отца в ужас (смотри прощальное письмо), вызовет его сострадание (приступами слабости) [с. 101], и если все это ничем не поможет, то по меньшей мере она ему отомстит. Ей хорошо известно, как он к ней привязан, и каждый раз, когда он будет спрашивать о самочувствии Дочери, в глазах у него будут слезы. Я полностью убежден, что она тотчас выздоровеет, если отец скажет ей, что ради ее здоровья он Жертвует госпожой К. Я надеюсь, что он не позволит побудить себя к этому, ибо она узнает тогда, какое мощное средство имеет в своих Руках, и, несомненно, не преминет всякий раз в будущем снова воспользоваться возможностями своей болезни. Если же отец ей не
117
уступит, то мне совершенно понятно, что ей будет не так просто отказаться от своего нездоровья.
Я опускаю детали, из которых следует, насколько все это было верно, и предпочитаю добавить некоторые общие замечания о роли мотивов болезни при истерии. Мотивы болезни понятийно следует строго отделять от возможностей болезни, от материала, из которого изготовляются симптомы. Они никак не участвуют в симптомообразовании, их нет также в начале болезни; они присоединяются только вторично, но лишь с их появлением болезнь становится полностью сконструированной1. На их наличие можно рассчитывать в каждом случае, означающем действительное страдание, которое сохраняется долгое время. Вначале для психической жизни симптом — это незваный гость, все направлено против него, и поэтому он так легко исчезает сам по себе, словно под влиянием времени. Сначала он не находит никакого полезного применения в психическом домашнем хозяйстве, но очень часто достигает его вторично; какое-нибудь психическое течение находит удобным воспользоваться симптомом, и тем самым он приобретает вторичную функцию и закрепляется в душевной жизни. Тот, кто хочет сделать больного здоровым, наталкивается тогда, к свое1 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Здесь не все верно. Тезис, что мотивы болезни не существуют в начале болезни и присоединяются только вторично, нельзя оставлять в силе. Ибо уже на следующей странице упоминаются мотивы болезненного состояния, которые существуют еще до наступления болезни и п-ричастны в ее появлении. Позднее я лучше разобрался в положении вещей, введя различие между первичной и вторичной выгодой от болезни. Мотивом нездоровья всякий раз является намерение получить выгоду. Все, что сказано в следующих положениях этого раздела, относится к вторичной выгоде от болезни. Однако в любом невротическом заболевании можно также выявить первичную выгоду. Заболевание вначале экономит психические усилия, оказывается экономически самым удобным решением в случае психического конфликта (бегство в болезнь), хотя в большинстве случаев позднее недвусмысленно выявляется нецелесообразность такого выхода из положения. Этот компонент первичной выгоды от болезни можно назвать внутренней, психологической; она, так сказать, постоянна. Кроме того, мотивами для заболевания могут стать внешние моменты, как приведенное в качестве примера [в следующем абзаце текста] положение угнетаемой своим мужем женщины, составляя, таким образом, внешний компонент первичной выгоды. [Различие между первичной и вторичной выгодой от болезни Фрейд подробно обсуждает в своей 24-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917), Studienausgabe, т. 1, с. 371—373, однако о нем идет речь еще раньше в работе «Общие положения об истерическом припадке, где также встречается выражение «бегство в болезнь», см. ниже с. 200—201. Позднее Фрейд еще раз вернулся к этой теме — в работе «Торможение, симптом и тревога» (1926^), в частности на с. 244-245 ниже. И все же, пожалуй, именно здесь эта проблема изложена наиболее ясно.]
118
Niy удивлению, на огромное сопротивление, которое наводит его на мысль, что с намерением больного отказаться от недуга дело обстоит не совсем, не вполне серьезно'. Представьте себе рабочего, например кровельщика, который, упав с крыши, стал калекой и теперь влачить жалкое существование, прося милостыню на углу улииы. Тут подходит к нему чудотворец и обещает сделать скрюченную ногу прямой и здоровой. Я думаю, что нельзя будет рассчитывать на выражение особого счастья на его лице. Конечно, он чувствовал себя совершенно несчастным, когда получил увечье, понял, что никогда не сможет снова работать и будет вынужден голодать или жить подаяниями. Но с тех пор то, что вначале сделало его безработным, стало источником его доходов; он живет за счет своего увечья. Если у него отнять его, то, возможно, он станет совершенно беспомощным; тем временем он позабыл свое ремесло, потерял свои рабочие навыки, привык к праздности, а быть может, и к пьянству.
Мотивы к болезненному состоянию часто начинают пробуждаться уже в детстве. Жаждущий любви ребенок, который неохотно делится любовью родителей со своими братьями и сестрами, замечает, что та достается ему вновь целиком, когда родители встревожены его болезнью. Теперь он знает способ, которым можно выманить любовь родителей, и им воспользуется, как только в его распоряжении окажется психический материал, чтобы вызвать болезненное состояние. Когда ребенок затем становится взрослой женщиной и вопреки требованиям своего детства выходит замуж за не очень деликатного мужчину, подавляющего ее волю, беспощадно использующего ее рабочую силу, не проявляющего нежности и не тратящего на нее денег, нездоровье становится ее единственным оружием в утверждении своей жизни. Оно обеспечивает ей желанное бережное отношение, оно вынуждает мужа пойти на жертвы в деньгах и во внимании, которые он не предоставил бы ей здоровой, оно заставляет его осторожно обращаться с ней и после выздоровления, ибо в противном случае не заставит себя ждать рецидив. Внешне объективное, нежелательное состояние болезни, в которое приходится вмешиваться также лечащему врачу, позволяет ей без осознанных упреков целесообразно использовать средство, которое она сочла эффективным еще в детские годы.
' Один писатель, который, кстати, тоже врач по профессии, Артур Шниц-лер, дал весьма верное выражение этому факту в своем «Парацельсе».
119
И все же это нездоровье — продукт намерения! Как правило болезненные состояния предназначены для определенного человека, и поэтому они исчезают с его удалением. Самое грубое и банальное суждение о болезни истериков, которое можно услышать от несведущих родственников и сиделок, в известном смысле является верным. Верно, что лежащие в постели парализованные больные вскочили бы, если бы в комнате вспыхнул пожар, что избалованная женщина забыла бы о всех своих недугах, если бы ее ребенок заболел опасной для жизни болезнью или их дому угрожала бы катастрофа. Все, кто так говорит о больных, правы вплоть до одного момента, где они пренебрегают психологическим различием между сознательным и бессознательным, что еще позволительно ребенку, но не годится для взрослого. Поэтому все эти уверения, что все дело в воле, и все подбадривания и поношения больных ничего не дают. Прежде всего нужно попытаться окольными путями анализа убедить их самих в существовании у них намерения болеть.
В необходимости бороться с мотивом болезни при истерии в общем и целом заключается слабость любой терапии, в том числе и психоаналитической. Судьбе здесь проще, ей не нужно воздействовать ни на конституцию, ни на патогенный материал больного; она просто отнимает мотив болезни, и больной на какое-то время, возможно, даже надолго освобождается от болезни. Насколько меньше чудесных исцелений и спонтанных исчезновений симптомов при истерии находили бы мы, врачи, если бы чаще вникали в утаиваемые от нас жизненные интересы больных! Здесь истек срок, внимание перенеслось на другого человека, ситуация коренным образом изменилась вследствие внешнего события, и прежде стойкий недуг в один миг исчез, якобы спонтанно, но на самом деле потому, что лишился своего сильнейшего мотива, одного из своих применений в жизни.
Мотивы, подкрепляющие нездоровье, вероятно, встречаются во всех запущенных случаях. Однако имеются случаи с чисто внутренними мотивами, как, например, самонаказание, то есть раскаяние и наказание. Разрешить терапевтическую задачу здесь проще, чем тогда, когда болезнь связана с достижением внешней цели1. Эта
' (Позднее, однако, Фрейд отстаивал совершенно иное мнение относительно терапевтических затруднений при наличии у пациента бессознательной потребности в наказании. См.. например, главу V в работе «Я и Оно» (i9236), Studienausgabe, т. 3, с. 316 и прим. 1.]
120
цель для Доры, очевидно, состояла в том, чтобы уговорить отца и отвлечь его от госпожи К.
Впрочем, ни один из его поступков, казалось, не вызвал у нее такой горькой обиды, как его готовность считать сцену на озере продуктом ее фантазии. Она была вне себя при мысли о том, что могла тогда себе что-то вообразить. Долгое время я пребывал в замешательстве, пытаясь разгадать, какой упрек себе скрывается за страстным отвержением этого объяснения. Справедливо было предположить, что за этим что-то скрывается, ибо упрек, который не соответствует действительности, надолго не обижает. С другой стороны, я пришел к выводу, что рассказ Доры непременно должен соответствовать истине. После того как ей стало понятным намерение господина К., она не дала ему договорить до конца, ударила его по лицуй поспешно удалилась. Ее поведение показалось тогда оставшемуся стоять мужчине, наверное, столь же непонятным, как и нам, ибо по многочисленным мелким признакам он давно уже должен был заключить, что может быть уверен в расположении девушки. В дискуссии о втором сновидении мы найдем потом как решение этой загадки, так и упрек себе, который я тщетно искал вначале [с. 172 и далее].
В то время как обвинения отца повторялись с утомительной монотонностью и при этом сохранялся кашель, я должен был подумать о том, что этот симптом может иметь значение, связанное с -отцом. Требования, которые я привык предъявлять к объяснению симптома, и без того давно не выполнялись. По одному из правил, подтверждение которому я всегда находил, но которое еще не имел мужества огласить публично, симптом означает изображение — реализацию — фантазии сексуального содержания, то есть сексуальную ситуацию. Точнее было сказать, что по меньшей мере одно из значений симптома соответствует изображению сексуальной фантазии, тогда как для других значений такое ограничение содержания не существует. Собственно говоря, о том, что симптом имеет больше одного значения, одновременно служит изображению нескольких бессознательных последовательностей мыслей, узнаешь очень быстро, когда занимаешься психоаналитической работой. Я хотел бы еще добавить, что, по моей оценке, одного-единствен-ного бессознательного хода мыслей или одной фантазии для создания симптома едва ли когда-нибудь бывает достаточно.
Возможность дать нервному кашлю подобное истолкование через воображаемую сексуальную ситуацию появилась очень скоро.
121
Когда однажды она опять подчеркнула, что госпожа К. любит папу только потому, что он состоятельный мужчина, на основании определенных побочных обстоятельств ее выражения, которые я здесь, как и большинство того, что касается технической стороны аналитической работы, пропускаю, я заметил, что за этими словами скрывается их противоположность: отец — несостоятельный мужчина. Это могло иметь только сексуальное значение, то есть: отец как мужчина несостоятельный, импотентный. После того как, основываясь на осознанном знании, она подтвердила это толкование, я сказал ей в укор, в какое противоречие она впадает, когда, с одной стороны, настаивает на том, что отношения с госпожой К. являются обычной любовной связью, а с другой стороны, утверждает, что отец является импотентным и, следовательно, неспособным использовать такую связь. Ее ответ показал, что ей не требовалось признавать это противоречие. Ей хорошо известно, сказала она, что существует не единственный способ сексуального удовлетворения. Источник этого знания, однако, снова был безвозвратно потерян. Когда я затем спросил, не имеет ли она в виду использование для полового акта не гениталий, а других органов, она ответила утвердительно, и я мог продолжить: она подразумевает именно те части тела, которые у нее самой находятся в возбужденном состоянии (горло, полость рта). Разумеется, она не желала ничего знать о своих тайных мыслях, но она не могла также полностью прояснить для себя, каким образом это должно было содействовать возникновению симптома. Дополнение все же было неопровержимым: своим порывистым кашлем, который в качестве раздражителя по обыкновению указывал на зуд в горле, она предсташшла себе ситуацию сексуального удовлетворе-ния per os] между двумя людьми, любовная связь которых ее беспрестанно занимала. То, что в ближайшее время после этого молчаливо принятого объяснения кашель исчез, разумеется, вполне подтверждало его истинность; но мы не хотели бы придавать слишком большое значение этому изменению, поскольку очень часто оно уже происходило спонтанно.
Если этот кусочек анализа у читателя-врача помимо неверия, в котором он, естественно, волен, вызовет изумление и отвращение, то я готов здесь проверить обе эти реакции на их правомерность. Изумление, как мне думается, обусловлено моей чреватой риском
[Через рот (лат.). — Примечание переводчика.]
122
затеей разговаривать с юной девушкой — или вообще с женщиной в половозрелом возрасте — о таких деликатных и такихужасных вещах. Отвращение, пожалуй, относится к возможности того, что нетронутая девушка знает о подобных приемах и занимает ими свою фантазию. В обоих пунктах я призвал бы к сдержанности и благоразумию. Ни здесь, ни там нет оснований для возмущения. С девушками и женщинами можно говорить обо всех сексуальных вещах, не вредя им и не навлекая на себя подозрение, если, во-первых, делать это в определенной манере, и, во-вторых, если создать у них убеждение в том, что это необходимо. Ведь в таких же условиях также и гинеколог позволяет себе подвергать их всевозможным обнажениям. Лучше всего говорить о таких вещах сухо и непосредственно; одновременно такая манера наиболее далека от похотливости, с которой эти темы обсуждается в «обществе» и к которой приучены как девушки, так и женщины. Я даю органам и процессам ихтех-нические названия и сообщаю их, если они — названия — например, неизвестны. «J'appee un chat un chat»1. Я часто слышал о медиках и не медиках, возмущающихся терапией, в которой происходят такие обсуждения; они, казалось, завидовали мне или пациентам из-за возбуждения, которое, по их мнению, возникает при этом. Но я все же слишком хорошо знаю добропорядочность этих господ, чтобы за них волноваться. Я сумею избежать искушения написать сатиру. Мне хочется упомянуть только одно: я часто испытываю удовлетворение, слыша впоследствии от пациентки, которой вначале нелегко давалась открытость в сексуальных вещах, восклицание: «Нет, ваше лечение все же намного пристойнее, чем разговоры господина X.!»
В неизбежности соприкосновения с сексуальными темами врач должен быть убежден еще до того, как берется за лечение истерии, или должен быть готов позволить себе убедиться в этом на опыте. В таких случаях говорят: «Pour faire ine omeette i faut casser des oeufs»2. Самих пациентов убедить легко; поводов к этому во время лечения имеется предостаточно. При этом не нужно себя упрекать, что обсуждаешь с ними факты нормальной и аномальной сексуальной жизни. Соблюдая известную осторожность, просто переводишь им в сознательное то, о чем они уже знают в бессозна1 [Я называю кошку кошкой (фр.), то есть называю вещи своими именами. — Примечание переводчика.]
1 [Не разбив яиц, нельзя сделать яичницу (фр.). — Примечание переводчика.]
123
тельном, и все воздействие лечения основывается только на понимании того, что аффективные воздействия бессознательной идеи являются более сильными и — поскольку не могут быть сдержаны — более вредными, чем осознанной. Не стоит бояться опасности испортить неопытную девушку; если в бессознательном нет знания о сексуальных процессах, то и истерический симптом не возникнет. Там, где обнаруживаешь истерию, говорить о «невинности мыслей» в понимании родителей и воспитателей уже не приходится. На примере десяти-, двенадцати- и четырнадцатилетних детей, как мальчиков, так и девочек, я убедился в исключительной надежности этого тезиса.
Что касается второй эмоциональной реакции, которая — если я прав — направлена уже не против меня, а против пациентки и находит ужасным извращенный характер ее фантазий, то мне следует подчеркнуть, что такая страстность в осуждении врачу не к лицу. Помимо прочего, я считаю излишним, чтобы врач, пишущий об извращениях сексуальных влечений, использовал любую возможность для выражения в тексте своего личного отвращения к столь гадким вещам. Здесь перед нами факт, к которому при подавлении своих личных пристрастий, надеюсь, мы станем привычными. О том, что мы называем сексуальными перверсиями, выходом за пределы сексуальной функции в отношении области тела и сексуального объекта, нужно уметь говорить без возмущения. Уже неопределенность границ для так называемой нормальной сексуальной жизни у разных рас и в разные эпохи должна была остудить ревнителей нравственности. Мы все же не должны забывать, что самая омерзительная для нас из этих перверсий, чувственная любовь мужчины к мужчине, у такого столь превосходящего нас по культуре народа, как греки, не только считалась нормальной, но и была наделена важными социальными функциями. Каждый из нас в своей собственной сексуальной жизни то здесь, то там хотя бы на малость переступает узкие границы, установленные для нормального человека. Перверсии не являются ни зверствами, ни вырождениями в патетическом смысле слова. Это развитие зародышей, которые все вместе содержатся в недифференцированной сексуальной предрасположенности ребенка, их подавление или обращение на более высокие, несексуальные цели — их сублимация1 — предназначено для того, чтобы отдать энергию нашим мно1 [Ср. второй из «Трех очерков по теории сексуачьности» (1950t/), раздел [I], Studienausgabe, т. 5, с. 85-86.]
124
гочисленным культурным завоеваниям. Поэтому, если кто-нибудь грубо и явно стал извращенным, то правильнее будет сказать, что он остался стоять на месте, он представляет собой некую стадию задержки развития. Все психоневротики — это люди с прочно сформировавшимися, но входе развития ставшими вытесненными и бессознательными извращенными наклонностями. Поэтому их бессознательные фантазии обнаруживают точно такое же содержание, что и документально установленные действия извращенных людей, даже если они не читали «Psychopathia sexuais» фон Краффт-Эбинга, которой наивные люди приписываюттак много вины в возникновении извращенных наклонностей. Психоневрозы — это, так сказать, негатив перверсий. Сексуальная конституция, в которой выражается в том числе и наследственность, воздействует на невротиков наряду со случайными жизненными событиями, нарушающими развитие нормальной сексуальности. Водные потоки, встречающие препятствие на своем пути, снова запруживают старое, уже оставленное русло. Энергия влечения, используемая для образования истерических симптомов, поставляется не только вытесненной нормальной сексуальностью, но и бессознательными извращенными побуждениями'.
Менее отталкивающие среди так называемых сексуальных перверсий имеют самое большое распространение среди нашего населения, о чем знает каждый за исключением автора медицинский статей. Или, скорее, автор тоже знает об этом; он только старается забыть это в момент, когда берет в руки перо, намереваясь об этом писать. Поэтому нет ничего удивительного, что наша в скором времени девятнадцатилетняя истерическая больная, которая слышала о существовании подобного сексуального акта (сосания члена), развивает такую бессознательную фантазию и выражает ее через ощущение раздражения в горле и кашель. Было бы также неудивительно, если бы она пришла к этой фантазии и без постороннего просвещения, как я это со всей определенностью установил у других пациенток. Соматическое предварительное условие для такого
1 Эти положения о сексуальных перверсиях были написаны за несколько лет до выхода в свет превосходной книги И. Блоха «Этиология сексуальной психопатии» (1902 и 1903). Ср. также мои опубликованные в этом году (1905) «Три очерка по теории сексуальности» [прежде всего первый очерк (Studienausgabe, т. 5, с. 47-80, в котором подробно обсуждается большинство тем, упомянутых в данной работе. Относительно следующего абзаца см. второй очерк (там же, с 90-91).].
125
самостоятельного создания фантазии, которая совпадает затем с поведением извращенного человека, у нее появилось в результате одного заслуживающего внимания факта. Она хорошо помнила, что в свои детские годы очень долго сосала, была «сосунком». Отец также вспомнил, что от этого ее отучал, когда подобное продолжалось до четвертого или пятого года жизни. Сама Дора ясно вспомнила картину из своих ранних детских лет, как она сидела в углу на полу, сосала большой палец левой руки и при этом теребила правой рукой мочку уха спокойно сидящего рядом брата. Это является полноценным способом самоудовлетворения посредством сосания, о котором мне сообщали также другие — впоследствии ставшие анестетическими и истерическими — пациентки. От одной из них я получил информацию, проливающую яркий свет на происхождение этой своеобразной привычки. Молодая женщина, которая вообще не смогла отвыкнуть от привычки сосать, рассказала об одном из детских воспоминаний, якобы относящемся к первой половине второго года жизни, как она сосет грудь кормилицы и при этом ритмически тянет ее за мочку уха. Я думаю, никто не будет оспаривать, что слизистую оболочку губ и рта можно считать первичной эрогенной зоной', поскольку это значение отчасти она сохранила за поцелуем, считающимся нормальным явлением. Таким образом, активное использование этой эрогенной зоны в раннем возрасте является условием последующего соматического содействия со стороны начинающейся с губ слизистой оболочки тракта. Если затем, в то время, когда собственно сексуальный объект, мужской член, уже известен, возникают условия, которые снова усиливают возбуждение оставшейся сохранной эрогенной зоны рта, то не требуется больших затрат творческой энергии для того, чтобы вместо первоначального грудного соска и замещающего его пальца поместить в ситуацию удовлетворения актуальный сексуальный объект, пенис. Таким образом, эта совершенно непристойная извращенная фантазия о сосании пениса имеет самое невинное происхождение; она является переработкой впечатления, которое можно назвать доисторическим, от сосания груди матери или кормилицы, обычно вновь оживляемого общением с сосущими детьми. При этом в большинстве случаев в качестве подходящего промежуточного представления между соском груди и пенисом служило вымя коровы2.
1 [См. «Три очерка», I (5), (19(Ш; Studienausgabe, т. 5, с. 76-78.] : [См. подтверждение этой детали в случае «маленького Ганса» (19096), Studienausgabe, т. 8, с. 14—15.]
126
Только что приведенное истолкование горлового симптома у До-ры может дать поводтакже и к другому замечанию. Можно спросить, как эта представленная в фантазии сексуальная ситуация согласуется с другим объяснением, что возникновение и исчезновение болезненных явлений копирует присутствие и отсутствие любимого мужчины, то естьс учетом поведения женщины выражает мысль: «Будья его женой, я любила бы его совсем иначе, болела бы (из-затоски, к примеру), когда он в отъезде и была бы здоровой (от высшего счастья), когда он снова дома». На это, исходя из своего опыта в устранении истерических симптомов, я должен ответить: необязательно, чтобы различные значения симптома согласовывал ись друг с другом, то есть дополняли друг друга, образуя взаимосвязь. Достаточно, если эта взаимосвязь создана темой, которая послужила источником всех различных фантазий. Впрочем, в нашем случае такая согласованность не исключена; одно значение больше связано с кашлем, другое — с афонией и чередованием состояний; более тонкий анализ, вероятно, позволил бы выявить еще более значительное одушевление деталей болезни. Мы уже узнали, что симптом, как правило, одновременно соответствует нескольким значениям; теперь мы добавим, что он также может поочередно выражать несколько значений. Стечением лет симптом может менять одно из своих значений или свое главное значение либо ведущая роль может от одного значения перейти к другому. Так сказать, консервативной чертой в характере невроза является то, что когда-то образованный симптом по возможности сохраняется, даже если бессознательная мысль, нашедшая в нем свое выражение, лишилась своего значения. Однако эту тенденцию к сохранению симптома также легко объяснить механически; изготовление такого симптома настолько затруднительно, перенос чисто психического возбуждения в телесную сферу — то, что я назвал конверсией, — связан с таким множеством благоприятствующих условий, соматическое содействие, которое требуется для конверсии, настолько трудно получить, что стремление к отводу возбуждения из бессознательного по возможности довольствуется уже проторенным путем. Гораздо более простым, чем создание новой конверсии, представляется образование ассоциативных связей между новой нуждающейся в отводе мыслью и старой, которая эту потребность утратила. На проложенном таким способом пути возбуждение из нового источника устремляется к прежним местам отвода, и симптом уподобляется, как это сказано в Евангелии, старому бурдюку, наполненному молодым вином. Если после таких объяснений соматический компонент истерического симптома кажется более стойким, а пси127
хический — изменчивым, более легко замещаемым элементом, то из этого соотношения все же нельзя вывести субординацию между ними Для психической терапии всякий раз более значимым является психический компонент.
Беспрестанное повторение одних и тех же мыслей об отношении ее отца к госпоже К. предоставило анализу Доры возможность еше одной важной разработки.
Такой ход мыслей можно назвать сверхсильным, точнее, усиленным, сверхценным в значении Вернике [1900, 140]. Несмотря на свое внешне корректное содержание, он оказывается болезненным из-за той своей особенности, что вопреки всем сознательным и волевым усилиям человека его не удается разрушить и устранить. С нормальным, по-прежнему интенсивным ходом мыслей в конце концов можно справиться. Дора совершенно правильно чувствовала, что ее мысли о папе вызывали особую оценку. «Я не могу думать ни о чем другом, — жаловалась она снова и снова. — Мой брат верно говорит, что мы, дети, не вправе критиковать эти действия папы. Нас это не должно заботить, и, быть может, мы должны даже радоваться, что он нашел женщину, к которой привязан, поскольку мама мало его понимает. Я вижу это и хотела бы тоже думать так, как мой брат, но не могу. Я не могу ему этого простить»1.
Что же теперь делать с такой сверхценной мыслью после того, как узнали о ее сознательном обосновании и безуспешных возражениях против нее? Надо сказать себе, что этот сверхсильный ход мысли обязан своим усилением бессознательному. Он неустраним в мыслительной работе либо потому, что сам своими корнями простирается в бессознательный вытесненный материал, либо потому, что за ним скрывается другая бессознательная мысль. В таком случае последняя чаще всего оказывается ее прямой противоположностью. Противоположности всегда тесно взаимосвязаны и зачастую сочетаются таким образом, что одна мысль совершенно сознательна, а ее соперница вытеснена и бессознательна. Такое соотношение является следствием процесса вытеснения. Собственно говоря, вытеснение часто осуществляется таким образом, что противоположность подлежащей вытеснению мысли чрезмерно усиливается. Я на1 Такая сверхиенная мысль наряду с мрачным настроением часто является единственным симптомом болезненного состояния, которое обычно называют «меланхолией», но которое, как и истерию, можно устранить с помощью психоанализа.
128
зываю это реактивным усилением, а мысль, которая слишком сильно утверждается в сознании и по образцу предрассудка проявляет себя неразрушимой, — реактивной мыслью. Обе мысли относятся друг к Другу примерно так, как две магнитные стрелки из одной астатической пары. С определенным избытком интенсивности реактивная мысль удерживает предосудительную в вытеснении; но из-за этого она сама становится «приглушенной» и невосприимчивой к сознательной мыслительной работе. Осознание вытесненной противоположности является тогда способом лишить сверхсильную мысль ее усиления.
Из своих ожиданий нельзя исключать также случай, когда налицо не одно из двух обоснований сверхценности, а их конкуренция. Встречаются еще и другие осложнения, которые, однако, можно легко приладить.
Проверим это' на примере, который предоставляет нам Дора, сначала предположив, что причина ее навязчивой заботы об отношении отца к госпоже К. ей самой неизвестна, поскольку она находится в бессознательном. Об этой причине нетрудно догадаться из отношений и проявлений. Ее поведение, очевидно, выходит за рамки дочернего участия; скорее, она чувство вата и вела себя как ревнивая женщина, что было бы понятным у ее матери. Своим требованием: «Она или я», сценами, которые она разыгрывала, и угрозой самоубийства, на которое она намекала, она явно ставила себя на место матери. Если мы правильно разгадали фантазию о сексуальной ситуации, лежащую в основе ее кашля, то в ней она становилась на место госпожи К. Следовательно, она идентифицировалась с обеими женщинами, любимыми отцом сейчас и раньше. Напрашивается вывод, что она была расположена к отцу в большей степени, чем знала, или что ей не хотелось себе признаваться, что она была влюблена в отца.
Такие бессознательные, заметные лишь по их аномальным последствиям любовные отношения между отцом и дочерью, матерью и сыном я научился понимать как оживление зачатков инфантильных чувств. В другом месте2 я показал, как рано дает о себе знать
1 1Из двух возможностей, а именно, что сверхиенная мысль (о) объясняется непосредственным, а сверхценная мысль (Ь) — реактивным усилением из бессознательного, (а) обсуждается в этом и следующем абзацах; в свою очередь (6) имеет две формы, первая из которых обсуждается в трех следующих абзацах, а вторая — в остальной части раздела.]
- В «Толковании сновидений» (1900а) [Studienausgabe, т. 2, с. 262—268] и в третьем из «Очерков по теории сексуальности» Studieiuuisgabe, т. 5, с. 125-131].
5 Истерия и страх
129
сексуальное притяжение между родителями и детьми, и утверждал что вымысел об Эдипе, наверное, следует понимать как поэтическую переработку типичного в этих отношениях. Такое раннее расположение дочери к отцу, сына к матери, отчетливый след которого, вероятно, остается у большинства людей, уже с самого начала должно быть более интенсивным у конституционально предрасположенных к неврозу, не по возрасту развитых и жаждущих любви детей. Затем проявляются определенные — здесь не обсуждаемые — влияния, которые фиксируют или настолько усиливают это рудиментарное любовное побуждение, что уже в детские годы или в пубертатный период из него образуется нечто, что можно приравнять к сексуальной наклонности и что, подобно ей, привлекает к себе либидо1. Внешние обстоятельства у нашей пациентки отнюдь не противоречат такому предположению. В силу своих задатков ее всегда тянуло к отцу, его многочисленные болезни должны были усилить ее нежность к нему; при некоторых заболеваниях именно ее, а никого другого, ондопускал к исполнению мелких обязанностей по уходу за больным; гордый ее рано развившимся интеллектом, он сделат ее еще ребенком своим доверенным лицом. С появлением госпожи К. на самом деле не мать, а она была вытеснена сразу с нескольких позиций.
Когда я сообщил Доре, что ее склонность к отцу, как я должен предположить, уже в раннем возрасте имела характер настоящей влюбленности, она хотя и дала свой обычный ответ: «Я об этом не помню», — тут же сообщила нечто подобное о своей семилетней кузине (со стороны матери), в которой она часто видела, так сказать, отражение своего собственного детства. Однажды малышка снова была свидетельницей раздраженного спора между родителями и прошептала на ухо Доре, пришедшей к ним в гости после этого: «Ты не можешь себе представить, как я ненавижу эту особу (намекая на мать)! Когда-нибудь онаумрет, и тогда я женюсь на папе». Я приучен в таких мыслях, которые в чем-то согласуются с содержа' Решающим моментом для этого, по-видимому, является преждевременное возникновение настоящих генитальных ощущений, спонтанных или вызванных соблазнением и мастурбацией. (См. ниже [с.148-149].)
2 [Дополнение, сделанное в 1923 году:] Другая, весьма удивительная и совершенно достоверная форма подтверждения из бессознательного, которую я тогда еше не знал, — восклицание пациента: «Я об этом не думал» или «Я этого не имел в виду». Эти выражения можно буквально перевести как: «Да, для меня это было бессознательным». [См. подробное обсуждение этой темы в работе «Отрицание» (1925А).]
130
нием моего утверждения, видеть подтверждение из бессознательного. Другого «да» услышать из бессознательного нельзя; бессознательного «нет» вообще не существует2.
Эта влюбленность в отца не проявлялась годами; более того, с той самой женщиной, которая оттеснила ее от отца, она долгое время находилось в самом искреннем взаимном согласии и, как мы знаем из ее упреков себе, даже способствовала ее связи с отцом. Таким образом, эта любовь была снова оживлена, и если это действительно так, то мы можем спросить, с какой целью это произошло. Очевидно, в качестве реактивного симптома, чтобы подавить что-то другое, что, следовательно, по-прежнему было могущественным в бессознательном. Исходя из положения вешей, я должен был в -первую очередь подумать о том, что этим подавленным является любовь к господину К. Я должен был предположить, что ее влюбленность все еще сохраняется, но после сцены на озере — по неизвестным мотивам — вызывает мощное сопротивление, и девушка извлекла и усилила давнюю склонность к отцу, чтобы в своем сознании больше не ощущать ничего из любви своих первых девичьих лет, ставшей для нее мучительной. Затем мне также стал понятен конфликт, который вполне мог расстроить душевную жизнь девушки. С одной стороны, она, пожалуй, сожалела о том, что отвергла предложение мужчины, тосковала о нем и маленьким проявлениям его нежности; с другой стороны, сильнейшие мотивы, среди которых легко было разгадать ее гордость, противились этим нежным и страстным порывам. Таким образом, она внушила себе, что с господином К. покончено — такова была ее выгода от этого типичного процесса вытеснения, — и вместе с тем для защиты от постоянно пробивающейся к сознанию влюбленности должна была вызывать и преувеличивать инфантильную склонность к отцу. То, что затем она почти непрерывно находилась во власти ревнивой озлобленности, по-видимому, имело еще и другую детерминацию1.
Это отнюдь не противоречило моему ожиданию, что таким изложением я вызвал бы у Доры самый решительный протест. «Нет», которое слышишь от пациента после того, как его сознательному восприятию впервые представлены вытесненные мысли, лишь констатирует это вытеснение и его решимость, мерит, так сказать, его силу. Если это «нет» не понимать как выражение беспристрастного
1 С которой мы также [прямо сейчас] столкнемся.
131
мнения, на которое больной все-таки неспособен, а обойти его стороной и продолжить работу, то вскоре появляются первые доказательства того, что «нет» в таком случае означает желанное «да». Она согласилась, что не может быть злой на господина К. в той степени, которую он заслуживал из-за нее. Она рассказала, что однажды, прогуливаясь в сопровождении кузины, не знавшей господина К., встретила его на улице. Неожиданно кузина воскликнула: «Дора, что с тобой? Ты стала бледной как смерть!» Она не чувствовала у себя никаких изменений, но должна была слышать от меня, что мимика и выражение аффекта скорее повинуются бессознательному, чем сознательному, и зачастую его выдают1. В другой раз после нескольких дней постоянно веселого настроения она пришла ко мне в самом скверном расположении духа, объяснение которому она не знала. Ей сегодня так противно, объявила она; сегодня день рождения дяди, а она не может себя заставить поздравить его; она не знает, почему. Мое искусство толкования в этот день было притуплено; я попросил ее говорить дальше и неожиданно она вспомнила, что сегодня ведь также и день рождения господина К., что я не преминул использовать против нее. Затем также нетрудно было объяснить, почему богатые подарки на ее собственный день рождения за несколько дней до этого не принесли ей радости. Там отсутствовал один подарок, подарок господина К., который раньше для нее, очевидно, был самым ценным.
Между тем еще долгое время она упорно возражала против моего утверждения, пока в конце анализа не было получено решающее доказательство его правильности [с. 173—174].
Теперь я должен вспомнить еще об одном осложнении, которому, разумеется, я не предоставил бы места, если бы мне как писателю нужно было придумать подобное душевное состояние для новеллы, а не расчленять его в роли врача. Элемент, на который я сейчас укажу, может лишь омрачить и стереть прекрасный, поэтичный конфликт, который мы можем предположить у Доры; он справедливо становится жертвой цензуры писателя, который так1 Ср.: Спокойной вам могу казаться. Спокойно видеть вас.
[Эти слова, которые в предыдущих изданиях «Доры» не совсем верно цитируются, заимствованы из баллады Шиллера «Рыцарь Тоггенбург»; внешне кажущаяся равнодушной, но на самом деле влюбленная дама адресует их рыцарю, отправляющемуся в крестовый поход.)
132
же упрощает и абстрагирует там, где писатель выступает в роли психолога. Но в действительности, которую я здесь стараюсь изобразить, усложнение мотивов, накопление и соединение душевных побуждений, словом, сверхдетерминация, является правилом. За сверхценным ходом мыслей, который занимался отношением отца к госпоже К., скрывалась также ревность, объектом которой была эта женщина — то есть побуждение, которое могло основываться только на склонности к лицам того же пола. Давно известно и неоднократно подчеркивалось, что даже у обычных мальчиков и девочек в пубертатном возрасте можно наблюдать отчетливые признаки существования склонности к лицам одного сними пола. Восторженная дружба с школьной подругой с клятвами, поцелуями, обещаниями вечной переписки и со всей обидчивостью, присущей ревности, является обычной предшественницей первой более интенсивной влюбленности в мужчину. Затем при благоприятных условиях гомосексуальное стремление зачастую полностью иссякает; в том случае, если счастья в любви к мужчине не наступает, в последующие годы его нередко вновь пробуждает либидо, усиливая в той или иной степени. Если его так часто без труда можно установить у здоровых, то, опираясь на прежние замечаниями [с. 124—125] о более сильном развитии у невротиков нормальных зачатков перверсий, мы можем ожидать, что обнаружим в их конституции и более выраженную гомосексуальную предрасположенность. Наверное, так и должно быть, ибо пока еще ни в одном психоанализе мужчины или женщины я не обходился без учета такой действительно важной гомосексуальной направленности. Там, где у истерических женщин и девушек предназначенное для мужчин сексуальное либидо подверглось энергичному подавлению, постоянно обнаруживается либидо, предназначенное женщине, усиленное замещением и даже частично осознанное.
Я не буду здесь далее обсуждать эту важную тему, без которой нельзя обойтись особенно для понимания истерии мужчины, поскольку анализ Доры подошел к концу прежде, чем он сумел пролить свет на эти ее отношения. Ноя вспоминаю ту гувернантку [см. с 112— 113], с которой она вначале делилась сокровенными мыслями, пока не заметила, что та ценила ее и хорошо с ней обращалась не из-за собственных ее достоинств, а из-за отца. Тогда она вынудила ее оставить дом. Она также удивительно часто и с особым значением рассказывала о другой размолвке, которая ей самой казалась загадочной. Со своей второй кузиной, той самой, которая позднее стача невестой [с. 114], она всегда ощущала себя полностью поня133
той и делилась с ней всевозможными тайнами. Когда отец впервые после прерванного пребывания на озере снова отправился в Б., а Дора, естественно, отказалась его сопровождать, эта кузина попросила поехать с отцом, и тот ее взял с собой. С тех пор Дора почувствовала охлаждение к ней и удивлялась сама себе, насколько безразличной она ей стала, хотя и признштась, что не может упрекнуть ее в чем-то серьезном. Эти проявления обидчивости побудили меня спросить, каким было ее отношение к госпоже К. до размолвки. Тогда я узнал, что молодая женщина и едва повзрослевшая девушка годами поддерживали самые доверительные отношения. Когда Дора жила у К., она делила спальню с этой женщиной; мужа выселяли из комнаты. Она была поверенной и советчицей женщины во всех трудностях ее супружеской жизни; не было ничего, о чем бы они не говорили. Медея была полностью довольна тем, что Креуса1 взяла обоих детей к себе; конечно, она также ничего не делала для того, чтобы помешать общению отца этих детей с девушкой. Каким образом случилась так, что Дора полюбила мужчину, о котором любимая подруга могла рассказать так много плохого, представляет собой интересную психологическую проблему, которую, пожалуй, можно будет решить благодаря пониманию того, что в бессознательном мысли особенно удобно располагаются друг с другом и даже противоположности уживаются безо всякого трения, что, впрочем, довольно часто остается таким и в сознательном.
Когда Дора рассказывала о госпоже К., она хвалила ее «восхитительно белое тело» тоном, который больше соответствовал тону влюбленной женщины, чем поверженной соперницы. Скорее печально, нежели с горечью, она сообщила мне в другой раз о своей уверенности, что подарки, принесенные папой, были куплены госпожой К.; она узнает ее вкус. В другой раз она подчеркнула, что, очевидно, при посредничестве госпожи К. ей были подарены драгоценные украшения, совершенно похожие нате, которые она видела у госпожи К. и про которые она тогда вслух сказала, что хочет иметь такие же. Более того, я должен вообще сказать, что не слышал от нее резких или сердитых слов об этой женщине, в которой она с позиции своих сверхценных идей должна была все-таки видеть виновницу своего несчастья. Она вела себя непоследовательно, но
1 [Креуса — в греческой мифологии дочь коринфского царя, невеста аргонавта Ясона, которую, подарив одеяние, пропитанное ядом, погубила ревнивая Медея, ранее родившая Ясону двух сыновей. Надев его, Креуса сгорела вместе с отцом, пытавшимся ей помочь. — Примечание переводчика.}
134
кажущаяся непоследовательность как раз была выражением противоречивой направленности чувств. Но как должна была вести себя по отношению к ней восторженно любящая подруга? После того как Дора выдвинула против господина К. свое обвинение, и отец в письме потребовал от него объяснений, он сначала ответил заверениями своего глубокого уважения и вызвался приехать в фабричный городок, чтобы прояснить все недоразумения. Несколькими неделями позднее, когда отец разговаривал с ним в Б., о глубоком уважении уже не было и речи. Он унизил девушку и использовал козырную карту: девушка, которая читает такие книги и интересуется такими вещами, не может претендовать на уважение мужчины. Таким образом, госпожа.К. предала и очернила ее; только с ней она беседовала о Мантегацце и на другие щекотливые темы. Все снова было так, как в случае с гувернанткой; также и госпожа К. любила ее не как таковую, а из-за отца. Госпожа К. не задумываясь пожертвовала ею, чтобы не испортить отношения с ее отцом. Возможно, эта обида задела ее сильнее, оказала более сильное патогенное воздействие, чем другая обида — из-за того, что отец ею пожертвовал, — которой она хотела скрыть ту. Не указывала ли столь упорно сохранявшаяся амнезия, касавшаяся источников ее сомнительных знаний [с. 108], на эмоциональную значимость обвинения и, соответственно, на предательство подруги?
Таким образом, на мой взгляд, я не заблуждался, предполагая, что сверхценный ход мыслей Доры. связанный с отношением отца к госпоже К., был предназначен не только для подавления бывшей когда-то осознанной любви к господину К., но и в более глубоком смысле для сокрытия бессознательной любви к госпоже К. К последнему течению он находился в отношении полной противоположности. Она беспрестанно говорила себе, что папа ею пожертвовал ради этой женщины, шумно демонстрировала, что не позволит ей обладать папой, и таким образом скрывала обратное, что она не могла позволить папе любить эту женщину, а любимой женщине не простила разочарования из-за ее предательства. Ревнивое чувство женщины в бессознательном было соединено с ревностью, которую испытывает мужчина. Эти мужские или, лучше сказать, гинекофи-лические течения чувств следует рассматривать как типичные для бессознательной любовной жизни истерических девушек1.
[См. примечание на с. 184.]
135
II
ПЕРВОЕ СНОВИДЕНИЕ
Как раз когда у нас появились надежда благодаря материалу, который нуждался в анализе, прояснить одно темное место в детстве Доры, она сообщила, что в одну из последних ночей снова видела сон, который ей уже снился раньше. Периодически повторяющееся сновидение уже в силу этой особенности могло пробудить мое любопытство; в интересах же лечения можно было посмотреть, каким образом это сновидение вплетено в контекст анализа. Поэтому я решил исследовать этот сон особенно тщательно.
Сновидение. «Вдоме пожар1, — рассказывала Дора, — отец стоит возле моей кровати и будит меня. Я быстро одеваюсь. Мама еще хочет спасти свою шкатулку с драгоценностями, но папа говорит: "Я не хочу, чтобы я и оба моих ребенка сгорели из-за твоей шкатулки с драгоценностями ". Мы спешим вниз, и как только я оказываюсь во дворе, просыпаюсь».
Поскольку это — повторяющееся сновидение, я, разумеется, спрашиваю, когда впервые оно ей приснилось. Этого она не знает. Но она вспоминает, что видела этот сон в Л. (местечке на озере, где произошла сиена с господином К.) три ночи подряд, а несколько дней назад он снова приснился здесь2. Восстановленная таким образом связь сновидения с событиями в Л., естественно, повышает мои шансы разгадать сновидение. Но сначала мне хочется узнать повод для его последнего появления, и поэтому я прошу Дору, которая благодаря некоторым небольшим ранее проанализированным примерам уже обучена толкованию сновидений, разложить этот сон и сообщить мне, какие мысли в связи с ним у нее возникли.
Она говорит: «Кое-какие, но они не могут к этому относиться, потому что это нечто совсем свежее, тогда как сон, несомненно, я уже видела раньше».
Не имеет значения; как раз последнее и окажется кстати. «Итак, в эти дни папа поссорился с мамой, потому что она заперла на ночь столовую. Дело в том, что комната моего брата не
1 «У нас никогда не было настоящего пожара», — ответила она затем на мой вопрос.
2 По содержанию можно установить, что впервые это сновидение приснилось в Л.
136
имеет своего выхода и доступна только через столовую. Папа не хотел, чтобы брат ночью был взаперти. Он сказал, что так не пойдет; ведь ночью может что-то случиться, из-за чего понадобится выйти».
И теперь вы это связали с опасностью пожара?
«Да».
Я попрошу вас, хорошо запомните ваши собственные выражения. Возможно, они нам еще пригодятся. Вы сказали, что ночью может что-то случиться и понадобится выйти*.
Дора нашла связь между недавним и тогдашним поводами к сновидению, ибо она продолжает:
«Когда мы тогда приехали в Л., папа и я, он прямо сказал о своем страхе перед пожаром. Мы приехали в сильную грозу, увидели маленький деревянный домик, у которого не было громоотвода. Там этот страх был совершенно естественен».
Теперь мне нужно выяснить связь между событиями в Л. и тогдашними идентичными сновидениями. Поэтому я спрашиваю: «Вы видели этот сон в первые ночи в Л. или в последние перед вашим отъездом, то есть до или после известной сцены в лесу?» (Я знаю, что эта сцена произошла не в первый день и что после нее она еще несколько дней оставалась в Л., не подавая виду, что что-то случилось.)
Сначала она отвечает: «Не знаю». Через какое-то время: «Я все же думаю: после».
Итак, теперь я знал, что сновидение было реакцией на то происшествие. Но почему оно повторилось там три раза? Я спросил: «Как долго вы еще оставались в Л. после той сцены?»
«Еще четыре дня, на пятый я с папой уехала».
Теперь я уверен, что сновидение явилось непосредственным следствием происшествия с господином К. Впервые оно вам приснилось там, не раньше. Вы только добавили неуверенность при воспоминании, чтобы затушевать эту связь2. Но у меня еще не все согласуется с цифрами. Если вы еще четыре ночи оставались в Л., то вы могли видеть сон четыре раза. Быть может, так и было?
1 Я выхватываю эти слова, потому что они меня озадачили. Для меня они звучат двусмысленно. Не теми ли же самыми словами говорят об определенных телесных потребностях? Но двусмысленные слова являются, так сказать, «местом смены» в потоке ассоциаций. Если такая смена совершается иначе, чем в содержании сновидения, то, вероятно, мы попадаем в колею, по которой искомые и пока еще скрытые мысли движутся позади сновидения.
2 Ср. то, что было сказано о сомнении при воспоминании на с. 96.
137
Она уже не опровергает мое утверждение, но вместо того чтобы ответить на мой вопрос, продолжает1: «Во второй половине дня после нашей прогулки по озеру, с которой мы, господин К. и я, верну-лисьднем, я, как обычно, легла на диван в спальне, чтобы немножко вздремнуть. Неожиданно я проснулась и увидела стоящего передо мной господина К.»
То есть так же, как во сне вы увидели стоящим перед вашей кроватью папу?
«Да. Я потребовала от него объяснений, что ему здесь нужно. В ответ он сказал, что не позволит запретить себе входить в свою спальню, когда того пожелает; впрочем, он хотел что-то забрать. Став из-за этого предусмотрительной, я спросила у госпожи К., нет ли у нее ключа от спальни, а на следующее утро (во второй день) заперла ее во время туалета. Когда потом после обеда я захотела запереться, чтобы опять прилечь на диван, ключа не было. Я убеждена, что его забрал господин К».
Итак, это и есть тема запертой или незапертой комнаты, которая присутствует в первой мысли по поводу сновидения и которая случайно сыграла также определенную роль в новом поводе к сновидению2. Должна ли фраза: «Я быстро одеваюсь» — также входить в эту взаимосвязь?
«Тогда я решила не оставаться без папы у К. На следующее утро я боялась, что господин К. застанет меня врасплох во время туалета, и поэтому я одевалась всегда очень быстро. Папа жил в гостинице, а госпожа К. всегда очень рано уходила из дому, чтобы совершить с папой экскурсию. Но господин К. больше меня не беспокоил».
Я понимаю, что вечером второго дня вы возымели намерение избегать этих преследований, а затем во вторую, третью и четвертую ночь после сцены в лесу у вас было время повторить себе это намерение во сне. То, что на следующее — третье — утро у вас не будет ключа, чтобы запереться при одевании, вы уже знали вечером второго дня, то есть до сновидения, и могли наметить себе завершить туалет как можно быстрее. Но ваш сон повторялся каждую ночь, потому что он как раз соответствовал намерению. Намерение
1 Собственно говоря, сначала должен появиться новый материал воспоминаний, прежде чем можно будет ответить на заданный мною вопрос.
2 Я предположил, не говоря пока этого Доре, что этот элемент был взят ею из-за его символического значения. Очень часто «комнаты» [Zimmer] в сновидении представляют «женщин» [Frauenzimmer], а »открыта» или «заперта» женщина, разумеется, не может быть безразличным. Также и что за «ключ» открывает в этом случае, всем хорошо известно.
138
же сохраняется до тех пор, пока оно не осуществилось. Вы словно себе говорили: «У меня нет покоя, я не смогу спокойно спать, пока не уеду из этого дома». И наоборот, в сновидении вы говорите: «Как только я оказываюсь во дворе, просыпаюсь».
Я прерываю здесь изложение анализа, чтобы сопоставить этот кусочек толкования сна с моими общими положениями о механизме образования сновидений. В своей книге1 я утверждал, что каждое сновидение представляет собой желание, которое изображено осуществленным, что это изображение нечто скрывает, если желание вытеснено и принадлежит бессознательному, и что за исключением детских снов только бессознательное желание или желание, простирающееся в бессознательное, обладает силой для образования сновидения. Я полагаю, что непременно снискал бы всеобщее одобрение, если бы довольствовался утверждением, что у каждого сновидения имеется смысл, который можно раскрыть посредством определенной работы по толкованию. После произведенного толкования сновидение можно заменить мыслями, которые в легко различимых местах вставляются в душевную жизнь в бодрствовании. Тогда я мог бы продолжить, что этот смысл сновидения оказывается таким же разнообразным, как и ход мыслей в бодрствовании. В одном случае — это исполненное желание, в другом — осуществившееся опасение, затем, например, продолжающееся во сне размышление, намерение (как в сновидении Доры), часть умственной работы во сне и т. п. Несомненно, такое изложение подкупало бы своей доходчивостью и могло бы опираться на множество хорошо истолкованных примеров, в частности, на проанализированный здесь сон. Но вместо этого я выдвинул общее утверждение, ограничивающее смысл сновидений одной-единственной формой мысли, изображением желаний, и пробудил самую обычную склонность к возражению. Но я должен сказать, что не считаю себя ни вправе, ни обязанным упрощать психологический процесс для большего удобства читателей, если он доставил сложность моему исследованию, сведение которой к единообразию удалось найти только в другом месте. Поэтому для меня особенно ценно будет показать, что кажущиеся исключения, такие, как это сновидение Доры, которое сначала раскрылось как продолжающееся во сне дневное намерение, все-таки вновь подтверждают оспариваемое правило. [Ср. с. 154 и далее.]
«Толкование сновидений» (1900а).
139
Нам еще предстояло истолковать большую часть сновидения. Я дальше спросил: «Что это за шкатулка с драгоценностями, которую мама хочет спасти?»
«Мама очень любит украшения, иона часто их получала от папы».
А вы?
«Раньше я тоже очень любила украшения; после болезни я их уже не ношу. Тогда, четыре года назад (за год до сновидения), между папой и мамой была крупная ссора из-за какого-то украшения. Мама хотела носить в ушах нечто определенное, каплевидные жемчужины. Но папе такие не нравятся, и вместо них он принес ей браслет. Она была в ярости и сказала ему, что раз уж он потратил столько денег, чтобы подарить то, что ей не нравится, то пусть подарит это кому-то другому».
И тогда вы подумали, что охотно бы приняли это? «Не знаю1, и вообще я не знаю, почему мама появляется в сновидении; ведь ее в Л. тогда не было»2.
Я объясню вам это позднее. Вам ничего больше не приходит в голову в связи со шкатулкой для драгоценностей? До сих пор вы говорили только об украшениях и ничего о шкатулке.
«Да, некоторое время назад господин К. подарил мне дорогую шкатулку для драгоценностей».
Стало быть, этот ответный подарок, пожалуй, пришелся здесь как нельзя кстати. Возможно, вы не знаете, что «шкатулка для драгоценностей» — это излюбленное обозначение того, на что вы недавно намекнули подвешенной сумочкой3, то есть женских гениталий. «Я знала, что вы это скажете»4.
Это значит, что вы это знали. Теперь смысл сновидения становится еще яснее. Вы сказали себе: «Мужчина преследует меня, он хочет проникнуть в мою комнату, моей "шкатулке для драгоценностей" угрожает опасность, и если случится беда, то виной тому бу1 В то время обычный для нее оборот речи, чтобы признать нечто вытесненное.
2 Это замечание, свидетельствующее о полном непонимании обычно хорошо ей известных правил толкования сновидений, а также нерешительность и скудность ее мыслей по поводу шкатулки для драгоценностей служили мне свидетельством того, что речь шла о материале, который был с особой энергией вытеснен.
3 Об этой сумочке смотри ниже [с. 146—147|.
4 Очень часто встречающийся способ устранить знание, всплывающее из вытесненного.
140
дет папа». Поэтому в сновидении вы создали ситуацию, которая выражает противоположное, опасность, от которой вас спасает папа. В этой области сновидения вообще все превращается в противоположность; вскоре вы услышите, почему. Тайна, однако, связана с мамой. Какое отношение к этому имеет мама? Она, как вы знаете, раньше была вашей соперницей в борьбе за благосклонность папы. В том происшествии с браслетом вы бы с радостью приняли то, что отвергла мать. А теперь позвольте нам заменить «принять» на «давать», «отвергать» на «отказывать». Тогда это означает, что вы были готовы дать папе то, в чем отказывает ему мама, и то, о чем идет речь, имело нечто общее с украшением1. Тут вы вспоминаете про шкатулку для украшений, которую вам подарил господин К. Здесь у вас начало параллельного ряда мыслей, в котором, как в ситуации с человеком, стоящим перед вашей кроватью, вместо папы надо поместить господина К. Он подарил вам шкатулку для драгоценностей, стало быть, вы должны подарить ему свою шкатулку, поэтому только что я говорил об «ответном подарке». В этом ряде мыслей ваша мама будет заменена госпожой К., которая все же, наверное, тогда присутствовала. Итак, вы готовы подарить господину К. то, в чем ему отказывает жена. Здесь у вас мысль, которая старательно должна вытесняться, которая делает необходимым превращение всех элементов в их противоположность. Как я вам это уже говорил до этого сновидения, а сон вновь подтверждает, что вы пробуждаете прежнюю любовь к папе, чтобы защититься от любви к господину К. Но что доказывают все эти усилия? Не только то, что вы боитесь господина К., но и что еще больше вы боитесь самой себя, своего искушения ему отдаться. Стало быть, этим вы подтверждаете, насколько сильной была к нему любовь2.
Разумеется, в этой части толкования ей участвовать не хотелось.
Но я продолжил заниматься толкованием сновидения, которое казалось мне столь же необходимым для выяснения анамнеза
' Также и для каплевидных жемчужин мы сможем позднее [с. 158 и далее] привести требуемое контекстом истолкование.
2 К этому я добавляю: «Впрочем, из повторного появления сновидения в последние дни я должен заключить, что эту же ситуацию вы рассматриваете как повторившуюся и что вы решили прекратить лечение, к которому ведь вас принуждает только папа». Дальнейшее показало, насколько я оказался прав. Мое толкование затрагивает здесь как в практическом отношении, так и в теоретическом необычайно важную тему «переноса», для подробного рассмотрения которой в этой работе у меня будет не так много возможностей. [См., однако, с. 180 и далее.]
141
случая, как и для теории сновидения. Я пообещал Доре сообщить его на следующем сеансе.
Собственно говоря, я не мог забыть намека, который, по-видимому, проистекал из ранее упомянутых двусмысленных слов (что нужно выйти во двор, что ночью может случиться беда). К этому добавилось то, что объяснение этого сновидения мне казалось неполным, поскольку не было выполнено определенное требование, к исполнению которого я с пристрастием стремлюсь, хотя я и не желаю его выставлять как всеобщее. Упорядоченное сновидение стоит, так сказать, на двух ногах, из которых одна опирается на существенный актуальный повод, другая — на чреватые последствиями события детских лет. Между ними, то есть между детскими переживаниями и нынешними, сновидение устанавливает связь, оно пытается преобразовать настоящее по образцу самого раннего прошлого. Желание, создающее сновидение, всегда приходит из детства, оно пытается снова и снова пробудить детство к реальности, исправить настоящее на основе детства. Я полагал, что части, которые можно сложить в намек на событие детства, уже можно отчетливо распознать в содержании сновидения.
Я начал обсуждение этого с одного небольшого эксперимента, который как обычно удался. Случайно на столе стоял большой спичечный коробок. Я попросил Дору посмотреть вокруг, не сможет ли она увидеть на столе нечто особое, чего обычно на нем не стояло. Она ничего не заметила. Тогда я спросил, не знает ли она, почему детям запрещают играть со спичками.
«Да, из-за угрозы пожара. Дети моего дяди любят играть со спичками».
Не только из-за этого. Их предостерегают: «Не зажигать», — и связывают с этим определенную веру.
Она ничего об этом не знала. — То есть опасаются, что затем они намочат постель. В основе этого, наверное, лежит противоположность воды и огня. Например, увидев во сне огонь, они попытаются потушить его водой. Точно не могу сказать1. Ноя вижу, что эта противоположность воды и огня превосходно послужила вам в сновидении. Мама хочет спасти шкатулку для драгоценностей, чтобы она не сгорела, а в мыслях сновидения все сводится к тому, чтобы эта «шкатулка для драгоценностей» не намокла. Но огонь используется
1 [Фрейд не раз возвращался к этому вопросу. Подробнее всего он обсуждается в его статье «О добывании огня» (1932а).]
142
не только как противоположность воды, он служит также непосредственному изображению любви, влюбленности, пылкой страсти. Таким образом, от огня одна колея через это символическое значение ведет к любовным мыслям, другая ведет через свою противоположность к воде, после чего ответвилось еще одно отношение к любви, которая тоже делает мокрым, куда-то в другое место. Куда же? Вспомните ваши выражения: что ночью случится беда, что нужно выйти во двор. Не означает ли это телесную потребность, и если вы переместите эту беду в детство, может ли это быть чем-то иным, чем то, что постель станет мокрой? Но что делают, чтобы предотвратить недержание мочи у детей? Не правда ли, их будят ночью, точно так же, как в сновидении это делает с вами папа? Следовательно, это было реальным событием, из-за которого вы позволяете себе заменить господина К., разбудившего вас, папой. Поэтому я должен заключить, что вы страдали недержанием мочи дольше, чем это обычно бывает у детей. То же самое, должно быть, было и с вашим братом. Ведь папа говорит: «Я нехочу, чтобы оба моих ребенка... погибли». В остальном никакого отношения к актуальной ситуации с К. брат не имеет, он также и не сопровождал вас в Л. Что говорят на этот счет ваши воспоминания?
«О себе я ничего не знаю, — ответила она, — но брат до шестого или седьмого года мочился в постель, иногда такое случалось с ним
также и днем».
Только я хотел обратить ее внимание на то, насколько проще вспоминать подобное о своем брате, чем о себе, как она продолжила вернувшимся воспоминанием: «Да, у меня это тоже какое-то время было, но только в семь или в восемь лет. Видимо, дела были плохи, ибо я знаю теперь, что обращались за советом к доктору. Это было незадолго до нервной астмы». [С. 99-100.]
И что сказал доктор?
«Он объяснил это нервной слабостью: "Все скоро пройдет", — сказал он, и прописал укрепляющее средство»'.
Теперь толкование сновидения казалось мне завершенным2. Еще одно дополнение к сновидению она привела на следующий день.
1 Этот врач был единственным, кому она выказывала доверие, поскольку на этом примере она поняла, что тот не будет выведывать ее тайну. Перед любым другим врачом, которого она еще не могла оценить, она ощущала страх, мотивированный тем, что он мог разгадать ее тайну.
2 В переводе суть этого сновидения можно было бы передать примерно такими словами: «Искушение так велико. Дорогой папа, защити меня снова, как в детские годы, чтобы моя постель не намокла!»
143
Она забыла рассказать, что каждый раз после пробуждения чувствовала запах дыма. Дым хорошо подходил к огню, он указывал также на то, что сон имеет особое отношение и к моей персоне, ибо, когда она утверждала, что тут или там за этим ничего не скрывается, обычно я ей говорил: «Нет дыма без огня». Но на это исключительно личное толкование она возразила, что господин К. и папа — заядлые курильщики, как, впрочем, и я. Она сама курила на озере, а господин К., до того, как начал свое злополучное ухаживание, скрутил ей тогда сигарету. Она была также уверена в том, что запах дыма был не только в последнем, но и в трех первых сновидениях в Л. Поскольку другие сведения она дать отказалась, я должен был сам решить, каким образом внести это дополнение в общую структуру мыслей сна. Отправной точкой мне могло служить то, что ощущение дыма появилось потом, то есть ему пришлось с особым трудом преодолевать вытеснение1. Следовательно, оно, вероятно, принадлежало к наиболее смутно представленной и наиболее вытесненной мысли, то есть к мысли об искушении отдаться мужчине. В таком случае оно едва ли могло означать что-то иное, чем желание поцелуя, который у курильщика обязательно имеет вкус дыма; один поцелуй между ними случился примерно два года назад [с. 105], и, несомненно, он бы повторился не раз, если бы девушка ответила на ухаживания. Таким образом, мысли об искушении, видимо, вернули к более ранней сцене и пробудили воспоминание о поцелуе, против соблазна которого эта любительница сосать в свое время защищалась тошнотой. Собрав, наконец, воедино все признаки, вероятно, указывающие на перенос на меня, поскольку я тоже курильщик, я прихожу к мнению, что однажды во время сеанса ей, наверное, пришла в голову мысль пожелать от меня поцелуй. Это было для нее поводом повторить для себя сон-предостережение и п-ринять решение о прекращении лечения. Все это очень хорошо согласуется, но в силу особенностей «переноса» лишено доказательства. [Ср. с. 182, прим.]
Я мог бы тут колебаться, должен ли я сначала взяться за выяснение ценности этого сновидения для истории болезни в данном случае или, скорее, должен ответить на возникшее из него возражение против теории сновидений. Я выбираю первое.
Имеет смысл подробно остановиться на значении недержания мочи в предыстории невротиков. Наглядности ради я только
[См. с. 167. прим. 2.]
144
подчеркну, что случай Доры в этом отношении был необычен. Нарушение не только продолжалось дольше допустимого для нормальных детей времени, но и, по ее совершенно определенным сведениям, сначала исчезло, а затем сравнительно поздно, после шестого года жизни, появилось вновь [с. 143]. Такое недержание мочи, насколько я знаю, едва ли имеет более вероятную причину, чем мастурбация, роли которой в этиологии недержания мочи пока еще придают слишком мало значения. Самим детям, по моему опыту, эта связь была хорошо известна, и все психические последствия выводятся из этого так, словно они никогда ее не забывали. В то время, когда было рассказано сновидение, мы находились на пути исследования, который напрямую вел к такому признанию детской мастурбации. Незадолго до этого Дора задала вопрос: почему именно она заболела, и, прежде чем я дал ответ, свалила вину на отца. Это были не бессознательные мысли, а осознанное знание, которым она это обосновывала. К моему удивлению, девушка знала, какой природы была болезнь отца. После возвращения отца из моего врачебного кабинета [с. 98] она подслушала разговор, в котором называлась болезнь. Еще раньше, в период отслоения сетчатки [с. 97—98], вызванный для консультации окулист, должно быть, указал на сифилитическую этиологию, ибо любопытная и озабоченная девочка слышала тогда, как одна пожилая тетя сказала матери: «Он ведь был болен еще до брака», — и добавила что-то ей непонятное, что позднее она связала с непристойностями.
Стало быть, отец заболел из-за легкомысленного образа жизни, и она предположила, что он передал ей эту болезнь по наследству. Я поостерегся ей говорить, что я, как упоминалось (с. 99, прим.), тоже отстаиваю мнение, что потомство сифилитиков совершенно особым образом предрасположено к тяжелым невроп-сихозам. Этот обвиняющий отца ход мыслей нашел свое продолжение в бессознательном материале. В течение нескольких дней она идентифицировалась с легкими симптомами и особенностями матери, из-за чего сделалась совершенно невыносимой, и это позволило мне догадаться, что она думала о пребывании в Фран-ценсбаде', который она посетила — не помню уже, в каком году — в сопровождении матери. Мать страдала болями в нижней части живота и выделениями — катаром, — из-за которых понадобилось
' [Лечебный курорт в Богемии.]
145
лечение в Франценсбаде. Она считала — по-видимому, опять справедливо, — что эта болезнь идет от папы, который, следовательно, перенес свое поражение половых органов на мать. Было совершенно понятно, что, делая этот вывод, она, как и вообще большая часть дилетантов, смешала в одну кучу гонорею и сифилис, наследственное и передачу посредством полового сношения. Ее упорство в идентификации чуть ли не заставило меня задаться вопросом, нет ли также у нее самой половой болезни, и тогда я узнал, что и она страдает катаром (fuorabus), о возникновении которого она вспомнить не может.
Теперь я понял, что за ходом мыслей, открыто обвинявших отца, как обычно скрывалось самообвинение, и пошел ей навстречу, заверив ее, что бели у юных девушек, на мой взгляд, преимущественно указывают на мастурбацию и что все остальные причины, которые обычно приводятся в связи с подобным недугом, по сравнению с мастурбацией отступают на задний план1. Следовательно, на пути к ответу на свой вопрос, почему заболела именно она, Дора должна была признаться в мастурбации, вероятно, в детские годы. Она самым решительным образом отрицала, что может вспомнить о чем-то подобном. Но через несколько дней она продемонстрировала нечто такое, что я должен был счесть дальнейшим приближением к признанию. В этот день, чего не было ни раньше, ни позднее, она повесила на руку сумочку-кошелек самой модной формы и в то время, когда говорила лежа на кушетке, играла им — открывала его, засовывала туда палец, опять закрывала и т. д. Какое-то время я наблюдал за ней, а затем ей объяснил, что такое симптоматическое действие2. Симптоматическими я называю те действия, которые человек совершает, как говорится, автоматически, бессознательно, не обращая на них внимания, словно играючи, всякое значение которых он бы оспаривал и которые называет безразличными и случайными, если его о них спрашивают. Более тщательное наблюдение показывает, что такие действия, о которых сознание ничего не знает или ничего не желает знать, выражают бессознательные мысли и импульсы и тем самым являются ценными и поучительными в качестве позволительных проявлений бессознательного. Существуют две формы сознательного отношения к симптоматическим действиям. Если их удается незаметно мотивировать, то они также
' [Дополнение, сделанное в 1923 году:! Крайняя точка зрения, которую сегодня я уже не стал бы отстаивать.
2 Ср. мою работу «Психопатология обыденной жизни» (1901А). [Глава IX.]
146
принимаются к сведению; если такой предлогу сознания отсутствует, то, как правило, человек вообще не замечают того, что их совершает. В случае Доры мотивировка была простой: «Почему я не должна носить такую сумочку, которая сейчас модна?» Но такое оправдание не устраняет возможности бессознательного происхождения данного действия. С другой стороны, это происхождение и смысл, который придают действию, могут оказаться неубедительными. Приходится довольствоваться констатацией того, что такой смысл прекрасно вписывается во взаимосвязь данной ситуации, в порядок вещей бессознательного.
В другой раз я представлю коллекцию таких симптоматических действий, которые можно наблюдать у здоровых людей и у нервнобольных. Иногда толкования очень просты. Двухсекционная сумочка Доры — не что иное, как изображение гениталий, а ее игра с нею, открывание и засовывание пальца, весьма бесцеремонное, но несомненное пантомимическое сообщение о том, что ей хочется делать, а именно мастурбировать. Недавно я столкнулся с аналогичным случаем, который меня очень развеселил. Одна пожилая дама посередине сеанса вытаскивает небольшую костяную коробочку якобы для того, чтобы леденцом увлажнить пересохшее горло, пытается ее открыть, а затем протягивает ее мне, чтобы я убедился, как трудно она открывается. Я высказываю свое подозрение, что эта коробочка должна означать нечто особенное, ведь я вижу ее сегодня впервые, хотя ее владелица посещает меня уже больше года. На это дама в пылу возражает: «Эту коробочку я всегда ношу с собой, куда бы я ни пошла, я повсюду беру ее с собой!» Она успокаивается только после того, как я, смеясь, обратил ее внимание на то, насколько хорошо ее слова подходят также к другому значению. Коробка — box, nvfyq, — как и сумочка, как шкатулка для драгоценностей, вновь является лишь заместителем венериной раковины, женских гениталий!
В жизни имеется много подобной символики, на которую мы обычно не обращаем никакого внимания. Когда я поставил себе задачу пролить свет на то, что люди скрывают, не под нажимом гипноза, а на основании того, что они говорят и показывают, я считал эту задачу более трудной, чем она оказалась в действительности. Кто имеет глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, убеждается, что смертные не умеют скрывать тайну. Тот, чьи губы молчат, выдает себя кончиками пальцев; из всех пор лезет измена. А потому задача осознать самое сокровенное в душе вполне разрешима.
147
Симптоматическое действие Доры с сумочкой не было ближайшим предшественником сновидения. Сеанс, принесший нам рассказ о сновидении, она начала с другого симптоматического действия. Когда я вошел в комнату, где она ожидала, она быстро спрятала письмо, которое читала. Естественно, я спросил, от кого письмо, и вначале она уклонялась от ответа. Затем выяснилось нечто совершенно незначительное и не имевшее отношения к нашему лечению. Это было письмо от бабушки, в котором та просила ее почаше писать. Я думаю, что она хотела лишь разыграть передо мной «тайну» и намекнуть, что теперь она позволит врачу эту тайну вырвать. Ее нерасположение к любому новому врачу я объясняю себе обеспокоенностью, что в результате исследования (обнаружив катар) или расспросов (благодаря сведениям о недержании мочи) он придет к причине ее недуга, догадается о ее мастурбации. Потом она всегда очень пренебрежительно говорила о врачах, которых раньше, очевидно, переоценивала. [Ср. с. 143, прим.]
Обвинения отца в том, что он сделал ее больной, за которым стоит обвинение себя — fuor abus — игра с сумочкой — недержание мочи в шестилетнем возрасте — тайна, которую она не хочет, чтобы врачи разгадали: я считаю, что привел все косвенные доказательства мастурбации в детском возрасте. В этом случае я начал подозревать мастурбацию, когда она рассказала мне о приступах желудочных болей у кузины (см. с. 197), а затем с нею идентифицировалась, когда целыми днями жаловалась на такие же болезненные ощущения. Известно, как часто приступы желудочных болей возникают утех, кто занимается мастурбацией. Согласно личному сообщению В. Флисса, именно такие гастралгии удается прервать путем введения кокаина в выявленные им «желудочные места» в носу и излечить посредством их прижигания1. Дора сознательно подтвердила, что самарчасто страдала коликами и что с полным основанием полагала, что кузина занимается мастурбацией. Для больных весьма характерно, что они распознают у других взаимосвязь, увидеть которую у себя самих становится невозможным из-за эмоционального сопротивления. Она уже не отрицала, хотя по-прежнему ничего не могла припомнить. Также и хронологическое приурочение недержания мочи — «незадолго
1 [См. Флисс (1892 и 1893). Фрейд затронул эту тему в своей первой работе, посвященной неврозу тревоги (18956, см. с. 27 данного тома).]
148
до появления нервной астмы» [с. 143] — я считаю пригодным для пользования в клинических целях. Истерические симптомы почти никогда не появляются, пока дети занимаются мастурбацией, они возникают только при воздержании1 и выражают замену удовлетворения, получаемого от мастурбации, после того какжелание заниматься ею сохраняется в бессознательном, пока не появляется возможность иного, более нормального удовлетворения. Последнее условие является поворотным пунктом в возможном излечении истерии с помощью брака и нормальных половых сношений. Если удовлетворение в браке опять прекращается, например из-за coitus interruptus2, психического отчуждения и т. п., то либидо снова отыскивает свое старое русло и опять выражается в истерических симптомах.
Мне хотелось бы добавить еще надежные сведения о том, когда и вследствие какого особого влияния была подавлена мастурбация у Доры, но из-за незавершенности анализа я вынужден представить здесь неполный материал. Мы слышали, что недержание мочи сохранялось почти до первого заболевания одышкой. Единственное, что она смогла сказать для прояснения этого первого состояния, было то, что тогда впервые после своего выздоровления папа был в отъезде. В этом сохранившемся кусочке воспоминания должна была быть обозначена связь с этиологией одышки. Теперь благодаря симптоматическим действиям и другим признакам у меня были все основания предположить, что ребенок, спальня которого находилась рядом со спальней родителей, подслушал ночной визит отца к своей жене и слышал тяжелое дыхание во время коитуса и без того страдающего одышкой мужчины. В таких случаях дети догадываются о сексуальном по зловещему шороху. Движения для проявления сексуального возбуждения имеются у них наготове в виде врожденных механизмов. То, что одышка и сердцебиение при истерии и неврозе тревоги являются лишь выхваченными кусками из акта совокупления, я показал еще несколько лет назад', и во многих же случаях, таких, как случай Доры,
1 В принципе то же самое относится к взрослым, хотя здесь бывает достаточно и относительного воздержания, ограничения мастурбации, так что при сильном либидо истерия и мастурбация могут присутствовать вместе.
2 [Прерванный акт (лат). — Примечание переводчика.]
' |В первой работе Фрейда, посвященной неврозу тревоги, с. 46 выше. Намного позднее, в работе «Торможение, симптом и тревога» (926d), он предложил иное объяснение сопутствующих явлений тревоги; см. с. 273-274 ниже.]
149
мне удавалось свести симптом одышки, нервной астмы, к такому же поводу, к подслушиванию полового сношения взрослых. Под влиянием возникшего тогда сопутствующего возбуждения в сексуальности маленькой девочки вполне мог произойти переворот, который заменил склонность к мастурбации склонностью к тревоге. Несколько позднее, когда отец отсутствовал и влюбленный ребенок был полон тоски, она воспроизвела впечатление в виде приступа астмы. Из сохранившихся в памяти поводов к этому заболеванию можно еще догадаться о преисполненном страха ходе мыслей, который сопровождал этот приступ. Он впервые возник у нее после того, как она переутомилась во время горной прогулки, вероятно, ощутила действительную одышку [с. 99 и далее]. К ней присоединилась идея, что отцу запрещен подъем в горы, что ему нельзя перенапрягаться, потому что у него не хватает выносливости, затем воспоминание, как он напрягался ночью у мамы, тревога, не навредил ли он этим себе, затем беспокойство, не перенапряглась ли она сама, занимаясь мастурбацией, которая точно так же ведет к сексуальному оргазму, сопровождающемуся одышкой, а затем усилившееся повторение этой одышки в виде симптома. Часть этого материала мне удалось получить еще в ходе анализа, другую часть пришлось дополнить. Констатировав мастурбацию, мы увидели, что материал для темы составляется по кусочкам в разное время и в разных взаимосвязях1.
1 Точно таким же образом осуществляется доказательство инфантильной мастурбации и в других случаях. Материал для этого чаше всего имеет сходную природу: указания на juor a/bus, недержание мочи, церемониальные действия с использованием рук (навязчивое умывание) и т. п. Была ли эта привычка раскрыта воспитателем, положила ли конец этому сексуальному поведению борьба с ним или неожиданный перелом, — об этом можно всякий раз говорить исходя из симптоматики случая. УДоры мастурбация осталась необнаруженной и п-рекратилась сразу (тайна, страх перед врачами — замена одышкой). Хотя больные постоянно оспаривают доказательную силу этих улик, даже тогда, когда воспоминание о катаре или о предостережении матери («От этого глупеют; это смертельно опасно») осталось в сознательной памяти. Но через какое-то время отчетливо появляется итак долго вытеснявшееся воспоминание об этой части детской сексуальной жизни, причем во всех случаях. У одной пациентки с навязчивыми представлениями, являвшимися непосредственными дериватами инфантильной мастурбации, запреты, наказание себя, если что-то одно она делала, а другое — нет, нежелание, чтобы ее беспокоили, включение пауз между одним действием (руками) и следующим, мытье рук и т. д. оказались сохранившимися в неизменном виде частями работы няни по отучению от дурной привычки. Предостережение: «Фу, это смертельно опасно!» — было единственным, что навсегда осталось в ее памяти. См. в этой связи также мои «Три очерка по теории сексуальности», 1905.
150
Тут возникает ряд важнейших вопросов, связанных с этиологией истерии: можно ли случай Доры рассматривать как типичный для этиологии, представляет ли он собой единственный тип причинной связи и т. д. Но я, несомненно, поступлю правильно, если ответы на эти вопросы дам только после сообщения большего числа аналогичным образом проанализированных случаев. Кроме того, я должен был бы начать с корректировки постановки вопроса. Вместо того чтобы ответить «да» или «нет» на вопрос, следует ли искать этиологию этого случая заболевания в детской мастурбации, я бы вначале обсудил понятие этиологии при психоневрозах. Точка зрения, исходя из которой я мог бы ответить, существенно расходилась бы с точкой зрения, на основе которой мне задается вопрос. Будет достаточно, если в нашем случае мы убедимся, что здесь можно доказать детскую мастурбацию, что она не может быть чем-то случайным и безразличным для формирования картины болезни1. Дальнейшее понимание симптомов у Доры сулит нам выяснение значения/7мо/'' С приучением к мастурбации каким-то образом должен быть связан брат, ибо в этом контексте она с особой энергией, выдающей «покрывающее воспоминание», рассказала, что брат постоянно заражал ее всяческими инфекциями, которые сам он переносил легко, а она — тяжело. Также и в сновидении брат оберегается от «гибели»; он сам страдал недержанием мочи, но избавился от этого еще до сестры. Когда она сказала, что до первой болезни могла идти в ногу с братом, а с тех пор стала отставать от него в учебе, это в известном смысле тоже было «покрывающим воспоминанием». Словно до этого она была мальчиком и только потом стала девочкой. Она действительно была неугомонным ребенком, но после «астмы» стала тихой и скромной. Это заболевание провело ей границу между двумя фазами половой жизни, первая из которых имела мужской характер, более поздняя — женский.
151
маму. От него у меня порочные страсти, которые наказываются болезнью»1.
Мы можем теперь попытаться сопоставить различные детерминации, которые мы нашли для приступов кашля и хрипоты. К самому нижнему из слоев следует отнести реальный, органически обусловленный позыв к кашлю, то есть песчинку, вокруг которой образуется жемчужная раковина. Этот раздражитель фиксируем, поскольку он касается области тела, которая в значительной степени сохранила у девочки значение эрогенной зоны. Он, стало быть, пригоден для того, чтобы дать выражение возбужденному либидо. По всей вероятности, он фиксируется благодаря первому психическому перевоплощению, имитации сострадания больному отцу, а затем вследствие упреков самой себе из-за «катара». Далее эта же группа симптомов оказывается способной изобразить отношение к господину К., сожаление из-за его отсутствия и желание быть для него лучшей женой. После того как часть либидо вновь направляется на отца, симптом получает свое, возможно, последнее значение для изображения сексуальных сношений с отцом в идентификации с госпожой К. Я мог бы ручаться зато, что этот ряд отнюдь не является полным. К сожалению, неполный анализ не позволяет по времени проследить смену значений, прояснить последовательность и сосуществование различных значений. Эти требования можно предъявлять к полному анализу.
Я не могу здесь не остановиться детально на дальнейших отношениях генитального катара и истерических симптомов Доры. В те времена, когда мы еще были далеки от психического объяснения истерии, я слышал, как старшие, опытные коллеги утверждали, что у истерических пациенток, страдающих fuor, обострение катара регулярно влечет за собой усугубление истерических недугов, особенно отсутствия аппетита и рвоты. Эту взаимосвязь по-настоящему никто не понимал, но я думаю, многие склонялись к мнению
1 Такую же роль играло слово [«катар»| у четырнадцатилетней девочки, историю болезни которой я в нескольких строках привел на с. 103-103, прим. Я устроил ребенка с интеллигентной дамой, служившей у меня сиделкой, водном пансионате. Дама сообщила мне, что маленькая пациентка не терпит ее присутствия при отходе ко сну и что в кровати у нее странный кашель, который днем вообще нельзя было услышать. Когда ребенка спросили об этом симптоме, ей пришло в голову только то, что так кашляет ее бабушка, про которую говорили, что у нее катар. Тогда стало ясно, что у нее тоже катар и что она не хочет, чтобы ее видели во время совершаемого по вечерам очищения. Катар, который посредством этого слова был смещен снизу вверх [см. с. 107|, проявлялся даже с необычайной силой.
152
гинекологов, которые, как известно, в самом широком масштабе предполагают непосредственное, органически обусловленное влияние генитальных поражений на нервные функции, при этом терапевтическая проверка задачи по большей части нас подводит. При нынешнем состоянии наших знаний такое непосредственное органическое влияние нельзя считать невозможным, но во всяком случае проще доказать его психическое перевоплощение. Гордость внешним видом гениталий у наших женщин является совершенно особой частью их тщеславия; их поражения, считающиеся достаточными для того, чтобы вызывать антипатию или даже отвращение, совершенно невероятным образом действуют на женщину оскорбительно, задевают ее самолюбие, делают раздражительной, чувствительной и недоверчивой. Аномальная секреция слизистой влагалища расценивается как отвратительная.
Вспомним: после поцелуя господина К. у Доры возникло отчетливое ощущение тошноты, и мы нашли основание, чтобы дополнить ее рассказ об этой сцене с поцелуем тем, что во время объятия она почувствовала давление эрегированного члена на свое тело [с. 106]. Далее мы узнаем, что та же самая гувернантка, которую она оттолкнула от себя из-за ее неверности, донесла до нее собственный жизненный опыт, что все мужчины легкомысленны и ненадежны. Для Доры это должно было означать, что все мужчины такие, как папа. Своего же отца она считала венерическим больным, ведь у него была эта болезнь, и он заразил ею мать. Следовательно, она могла себе вообразить, что все мужчины — венерические больные, а ее понятие венерической болезни, разумеется, было сформировано на основе ее единственного и к тому же личного опыта. Таким образом, быть венерическим больным означало для нее — иметь отвратительные выделения; не было ли это еще одним обоснованием тошноты, которую она почувствовала в момент объятий? Это отвращение, перенесенное на прикосновение мужчины, было бы тогда в силу упомянутого примитивного механизма (см. с. 111-112) спроецированным и в конечном счете относилось бы к ее собственным белям.
Я предполагаю, что речь здесь идет о бессознательных течениях мыслей, которые расположены поверх ранее образованных органических взаимосвязей подобно цветочным фестонам на проволочном каркасе, так что в другой раз можно найти проложенными другие мыслительные пути между одними и теми же начальными и конечными точками. И все же знание мыслительных связей, бывших действенными по отдельности, имеет незаменимую ценность
153
для устранения симптомов. То, что в случае Доры мы вынуждены прибегнуть к предположениям и дополнениям, обусловлено лишь преждевременным прекращением анализа. То, что я привожу для восполнения пробелов, сплошь опирается на другие, досконально проанализированные случаи.
Как мы выяснили, сновидение, в результате анализа которого мы получили вышеупомянутые разъяснения, соответствует намерению, с которым Дора отправляется спать. Поэтому оно повторяется каждую ночь, пока намерение не исполнено, и оно снова появляется через несколько лет, как только появляется повод возыметь аналогичное намерение. Это намерение можно сознательно высказать примерно следующим образом: «Прочь из этого дома, в котором, как я увидела, моей девственности угрожает опасность; я уезжаю с папой, а утром во время туалета приму меры предосторожности, чтобы меня не застали врасплох». Эти мысли находят свое явное выражение в сновидении; они принадлежат течению, которое достигло сознания и стало господствовать в бодрствующей жизни. Но за ним можно выявить смутно представленный ход мыслей, который соответствует противоположному течению и поэтому оказался подавленным. Он достигает своей высшей точки в искушении отдаться мужчине в благодарность за любовь и нежность, проявленные к ней в последние годы, и, возможно, вызывает воспоминание о единственном поцелуе, который она до сих пор от него получила. Но согласно теории, разработанной в моем «Толковании сновидений», таких элементов недостаточно, чтобы образовать сновидение. Сновидение является не намерением, которое изображается осуществленным, а желанием, представленным как исполненное, причем, по возможности, желанием из детской жизни. Наш долг — проверить, не опровергается ли этот тезис нашим сновидением.
Сновидение действительно содержит инфантильный материал, который на первый взгляд не'находится в доступной пониманию связи с намерением сбежать из дома господина К. и от исходящего от него искушения. Почему всплывают воспоминания о недержании мочи в детском возрасте и о прилагавшихся тогда усилиях отца приучить ребенка к чистоплотности? На это можно ответить: потому что только с помощью такого хода мыслей удается подавить интенсивные мысли об искушении и привести к власти направленное против них намерение. Ребенок решает бежать со своим отцом; в действительности он бежит к отцу из страха перед преследующим его мужчиной; это пробуждает инфантильную склонность к отцу, которая должна защитить его от недавно возникшей
154
склонности к чужому мужчине. В нынешней опасности повинен также и сам отец, который из-за собственных любовных интересов отдал на откуп дочь чужому мужчине. Но насколько красивее было бы, если бы тот же отец не любил никого другого, кроме нее, и постарался бы спасти ее отопасностей, которые ей тогда угрожали. Инфантильное и бессознательное сегодня желание поставить отца на место чужого мужчины является потенциалом, образующим сновидение. Если имелась ситуация, сходная с нынешней, но отличающаяся от нее таким замещением, то она становится основной ситуацией содержания сновидения. Таковая имеется; точно так же, как накануне господин К., когда-то перед ее кроватью стоял отец и будил ее, как, возможно, намеревался господин К., поцелуем. Таким образом, само по себе намерение сбежать из дома не может создать сновидение, оно становится способным к этому благодаря тому, что к нему присоединяется другое намерение, опирающееся на инфантильные желания. Желание заменить господина К. отцом наделяет сновидение движущей силой. Я вспоминаю толкование, к которому меня вынудил усиленный ход мыслей, относящийся к связи отца с госпожой К., что здесь пробудилась инфантильная склонность к отцу, чтобы сохранить в вытеснении вытесненную любовь к господину К. [с. 131]; этот переворот в душевной жизни пациентки отражает сновидение.
В «Толковании сновидений»1 я привел несколько замечаний об отношении между сохраняющимися во сне мыслями бодрствующего мышления — дневными остатками — и бессознательным желанием, образующим сновидение; я процитирую их здесь в неизмененном виде, ибо не могу к ним ничего добавить, а анализ этого сновидения Доры снова доказывает, что дело обстоит именно так.
«Я признаю, что существует целый класс сновидений, стимулом к которым преимущественно или даже исключительно служат остатки дневной жизни, и полагаю, что даже мое желание стать когда-нибудь наконец внештатным профессором2, наверное, позволило бы мне проспать ту ночь спокойно, не будь по-прежнему деятельным то возникшее днем беспокойство о здоровье моего друга, если бы не было налицо остатка моей дневной заботы о друге. Но это беспокойство не создало бы еще сновидения; движущую силу, которая требовалась сновидению, должно было придать желание,
1 [(1900а), глава VII, раздел В, Studienausgabe?, т. 2, с. 534-535.]
2 Это относится к анализу сновидения, взятого там в качестве образца {сновидения «Отто плохо выглядит», в главе V; см. там же, с. 273 и далее].
155
и уже делом самого беспокойства было раздобыть такое желание в качестве движущей силы. Приведем сравнение: вполне возможно, что дневная мысль играет для сновидения роль предпринимателя; но предприниматель, у которого, как говорят, есть идеи и стремление их осуществить, ничего все же не может сделать без капитала; ему нужен капиталист, который покроет издержки, и этим капиталистом, предоставляющим в распоряжение сновидения психический капитал, всякий раз непременно — какими бы ни были дневные мысли — является желание из бессознательного».
Тот, кто знаком с утонченностью структуры таких образований, как сновидение, не будет удивлен, обнаружив, что желание, чтобы отец занял место искушающего мужчины, приводит к воспоминанию не любого материала из детства, а именно такого, который поддерживает самую тесную связь с подавлением этого искушения. Ибо если Дора чувствует себя неспособной отдаться любви к этому мужчине, если вместо этого происходит вытеснение этой любви, то ни с каким другим моментом такое решение не связано теснее, чем с ее сексуальным наслаждением в раннем возрасте и его последствиями — недержанием мочи, катаром и тошнотой. Такая предыстория в зависимости от сочетания конституциональных условий может мотивировать отношение к требованиям любви в зрелые годы двояким образом, приводя либо к совершенно пассивной, доходящей до перверсии поглощенности сексуальностью либо к реакции ее отвержения в рамках невротического заболевания. Конституция и высота интеллектуального и морального воспитания сыграли у нашей пациентки решающую роль в возникновении последней.
Я хочу еще обратить особое внимание на то, что в результате анализа этого сновидения мы нашли доступ к частным подробностям патогенно действующих переживаний, которые в противном случае не были бы доступны воспоминанию или, по меньшей мере, репродукции. Воспоминание о недержании мочи в детском возрасте, как оказалось, уже было вытеснено. Подробности преследования со стороны господина К. Дора никогда не упоминала, они ни приходили ей в голову.
Еще несколько замечаний о синтезе этого сновидения1. Работа сновидения начинается с вечера второго дня после сцены в лесу, по' [В изданиях до 1924 года этот и все последующие заключительные абзацы этого раздела были представлены в виде сноски. Относительно вопроса «синтеза» сновидений см. «Толкование сновидений» (1900о), глава VI, начало раздела В; Studienausgabe, т. 2, с. 309.]
156
еле того как Дора замечает, что не может запереть свою комнату [с. 138]. Она говорит себе: «Здесь мне угрожает серьезная опасность», — и решает не оставаться одна в доме, а уехать с папой. Это намерение способно образовать сновидение, поскольку может оставаться в бессознательном. Там ему соответствует то, что в качестве защиты от реального искушения она пробуждает инфантильную любовь к отцу. Происходящая при этом у нее перемена фиксируется и п-риводит ее к точке зрения, представленной ее сверхиенным ходом мыслей (ревностью к госпоже К. из-за отца, словно Дора в него влюблена). В ней борются между собой искушение отдаться ухаживающему мужчине и смешанное сопротивление этому. Последнее состоит из мотивов добропорядочности и благоразумия, из враждебных побуждений, вызванных сообщением гувернантки (ревность, уязвленная гордость, см. ниже [с. 171—172]) и из невротического элемента, подготовленной у нее части сексуального отвращения, которое основывается на истории ее детства. Любовь к отцу, пробужденная для защиты от искушения, восходит к этой истории детства.
Сновидение превращает упроченное в бессознательном намерение спастись бегством к отцу в ситуацию, в которой желание, чтобы отец спас ее от опасности, изображается исполненным. При этом необходимо устранить стоящую на пути мысль, что именно отец и подверг ее этой опасности. С подавленным здесь враждебным побуждением (желанием отомстить) по отношению к отцу мы познакомимся как с одной из движущих сил второго сновидения [с. 165-166].
По условиям образования сновидения представленная в фантазии ситуация выбирается так, что она повторяет инфантильную ситуацию. Особый успех будет достигнут, если недавнюю ситуацию, как раз и послужившую поводом к сновидению, удастся превратить в инфантильную. Здесь это можно сделать по чистой случайности материала. Подобно тому, как господин К. стоял перед ее постелью и ее будил, точно так же в детские годы часто делал отец. Всю свою перемену ей удается точно символизировать, заменив в этой ситуации господина К. отцом.
Но в свое время отец будил ее для того, чтобы она не намочила постель.
Это «намочить» становится определяющим для дальнейшего содержания сновидения, в котором оно, однако, представлено лишь отдаленным намеком и его противоположностью.
Противоположностью «влажного», «воды» легко может стать «огонь», «горение». Случайность, что отец по приезде в городок [Л.]
157
выразил страх перед опасностью огня [с. 137], помогает понять, что опасность, от которой ее спасает отец, — это опасность пожара. На эту случайность и на противоположность «влажному» опирается выбранная ситуация образа сновидения: пожар, отец стоит перед ее кроватью, чтобы ее разбудить. Случайное высказывание отца, наверное, не получило бы такого значения в содержании сновидения, если бы оно так превосходно не согласовываюсь с торжествующим течением ее чувств, в котором отца хочется видеть помощником и спасителем. По приезде он сразу заподозрил опасность и был прав! (В действительности именно он подверг девушку этой опасности.) В мыслях сновидения вследствие легко устанавливаемых связей на долю «влаги» выпадает роль узлового пункта для нескольких кругов представлений. «Влага» относится не только к недержанию мочи, но и кругу мыслей о сексуальном искушении, которые, будучи подавленными, стоят за этим содержанием сновидения. Она знает, что при сексуальном сношении тоже имеется что-то влажное, что при совокуплении мужчина дарит женщине что-то жидкое в форме капель. Она знает, что именно в этом и состоит опасность, что перед нею стоит задача оберегать гениталии от увлажнения.
«Влагой» и «каплями» одновременно открывается другой круг ассоциаций, касающихся отвратительного катара, который, по-видимому, в ее более зрелые годы имел то же постыдное значение, что и недержание мочи в детстве. «Влажное» здесь равнозначно «грязному». Гениталии, которые должны держаться в чистоте, уже загрязнены катаром, впрочем, у мамы точно так же, как и у нее (с. 146). Она, видимо, понимает, что страсть мамы к чистоте является реакцией на это загрязнение.
Оба круга совпадают в одном: то и другое, сексуальную влагу и загрязняющийу7иог, мама получила от папы. Ревность к маме неотделима от круга мыслей о вызванной здесь для защиты инфантильной любви к отцу. Однакобыть изображенным этот материал еще не способен. Но если найдется воспоминание, которое находится в столь же тесных отношениях с обоими кругами «влажного» и вместе с тем избегает предосудительного, то оно сможет взять на себя представительство в содержании сновидения.
Таковое находится в случае с «каплями», которые мама хотела иметь в качестве украшения [с. 140]. По-видимому, связь этой реминисценции с обоими кругами представлений о сексуальной влаге и загрязнении является внешней, поверхностной, опосредованной словами, ибо «капли» используется как «место смены», как двусмысленное слово [с. 137, прим. 1], а «украшение» —во многом
158
как «чистое», как несколько натянутое противопоставление «загрязненному». В действительности можно доказать самые прочные содержательные связи. Воспоминание восходит к материалу, который относится к имеющей инфантильные корни, но сохраняющейся ревности к маме. Через оба словесных мостика все значение, свя-занное с представлениями о сексуальном сношении между родителями, о заболеванииу7мо/- и о мучительном наведении чистоты мамой, может перенестись на реминисценцию о «каплевидных украшениях».
И все же в содержании сновидения должно произойти еще одно смешение. Не «капли», близкие первоначальной «влаге», а более отдаленное «драгоценности» попадает в сновидение. Таким образом, включение этого элемента в уже зафиксированную ситуацию сна могло бы обозначать следующее: мама все еще хочет спасти свою драгоценность. Теперь в новой модификации —-«шкатулка для драгоценностей» — дополнительно проявляется влияние элементов, относящихся к кругу представлений об искушении господином К. Господин К. подарил не драгоценности, а «шкатулку» для них [с. 140], представительство всех знаков внимания и нежностей, за которые она должна была быть теперь благодарна. А возникшая сейчас комбинация слов «шкатулка для драгоценностей» имеет еще особое замещающее значение. Не является ли «шкатулка для драгоценностей» употребительным образом для незапятнанных, девственных женских гениталий? А с другой стороны, безобидным словом, которое прекрасно подходит для того, чтобы и обозначать, и скрывать сексуальные мысли, стоящие за сновидением?
Итак, в содержании сновидения в двух местах говорится: «Мамина шкатулка для драгоценностей», — и этот элемент замещает упоминание об инфантильной ревности, каплях, то есть о сексуальной влаге, загрязнении белями, а с другой стороны, об актуальных ныне искушающих мыслях, которые требуют взаимной любви и расписывают предстоящую — страстно желаемую и угрожающую — сексуальную ситуацию. Элемент «шкатулка для драгоценностей» как никакой другой является результатом сгущения и смещения, а также компромиссом между противоположными течениями. На его комбинированное происхождение — из инфантильных, а также актуальных источников, — вероятно, указывает его двукратное появление в содержании сновидения.
Сновидение является реакцией на свежее, возбуждающе действующее переживание, которое неизбежно должно пробудить воспоминание о единственном аналогичном переживании прошлых
159
лет. Речьидето сцене с поцелуем в лавке, когда появилась тошнота. Но к этой же сцене можно ассоциативно прийти из другого места, из круга мыслей о катаре (ср. с. 152) и из актуального искушения. Таким образом, она вносит собственный вклад в содержание сновидения, который должен быть приведен в соответствие с подготовленной ситуацией. Горит... поцелуй, видимо, отдает дымом, то есть она чувствует запах дыма в содержании сновидения, который сохраняется и после пробуждения [с. 144J.
К сожалению, в анализе этого сновидения по невнимательности я оставил один пробел. Отцу была вложена в уста фраза: «Я не хочу, чтобы оба моих ребенка и т. д. (из мыслей сновидения здесь можно, пожапуй, добавить: из-за последствий мастурбации) погибли». Обычно такая речь в сновидении состоит из частей реальной, произнесенной или услышанной, речи1. Я должен был бы выяснить реальное происхождение этой фразы. Хотя в результате этих расспросов построение сновидения стало бы более путанным, вместе с тем это, несомненно, позволило бы прояснить его еще больше.
Следует ли предположить, что это сновидение имело тогда в Л. точно такое же содержание, что и при его повторении во время лечения? Это представляется необязательным. Опыт показывает, что люди часто утверждают, будто видели один и тот же сон, тогда как отдельные эпизоды повторяющегося сновидения отличаются многочисленными деталями и, кроме того, существенными изменениями. Так, одна из моих пациенток сообщает, что сегодня ей снова приснился всегда повторяющийся одинаковым образом ее любимый сон, будто она плавает в синем море, с наслаждением бороздя волны, и т. д. Более детальные расспросы показывают, что на этот общий фон всякий раз наносится то одна деталь, то другая; более того, однажды она плавала в замерзшем море между айсбергами. Другие сновидения, которые она сама уже не пытается выдать за одинаковые, оказываются тесно связанными с повторяющимися. Например, она видит на фотографии одновременно нижний и верхний Гельголанд2 в реальных размерах, на море корабль, на котором находятся два ее знакомых молодых человека и т. д.
Несомненно, что сновидение, приснившееся Доре во время лечения — возможно, не меняя своего явного содержания, — приобрело новое актуальное значение. Оно включило в свои мысли связь
1 [Ср. «Толкование сновидений» ( 1900o), глава VI (Е), Studienausgabe, т. 2, с. 406 и далее.]
2 [Остров в Северном море. — Примечание переводчика.]
160
с моим лечением и соответствовало возобновлению тогдашнего намерения избежать опасности. Если память ее не обманывала, когда она утверждала, что еше в Л. после пробуждения чувствовала запах дыма, то следует признать, что мое высказывание «Нет дыма без огня» [с. 144] она очень умело подвела под уже готовую форму сновидения, где оно, видимо, используется для сверхдетерминации последнего элемента. Неоспоримой случайностью явилось то, что последний актуальный повод — мать закрыла на ключ столовую, из-за чего брат оказался запертым в своей спальне [с. 136 и далее] — создал связь с приставаниями господина К. в Л., где созрело ее решение, после того как она не смогла запереть свою спальню. Возможно, что в тогдашних сновидениях брат не присутствовал, а потому высказывание «оба моих ребенка» вошло в содержание сновидения только после последнего повода.
6 Истерия и страх
161
ВТОРОЕ СНОВИДЕНИЕ
Через несколько недель после первого случилось второе сновидение, с разрешением которого анализ прервался. Его не удалось сделать таким же полностью ясным, как первое, но оно принесло желательное подтверждение ставшей необходимой гипотезы о душевном состоянии пациентки [с. 170], заполнило пробел в памяти [с. 1711 и позволило глубже понять возникновение другого ее симптома [с. 168].
Дора рассказала: Я гуляю по какому-то неизвестному мне городу, вижу улицы и площади, которые мне незнакомы*. Затем я захожу в дом, в котором живу, иду в мою комнату и нахожу там письмо мамы. Она пишет: так как я, не известив родителей, ушла из дома, она не хотела мне писать, что папа заболел. Теперь он умер, и если ты хочешь1, можешь вернуться. Тогда я иду на вокзал и, наверное, сотню раз спрашиваю, где находится вокзал. Я всегда получаю ответ: «В пяти минутах». Затем я вижу перед собой густой лес, в который вхожу, и спрашиваю повстречавшегося мне там мужчину. Он говорит мне: «Еще два с половиной часа»3. Он предлагает меня проводить. Я отказываюсь и иду одна. Я вижу перед собой вокзал и не могу до него добраться. При этом появляется обычное чувство тревоги, когда во сне не можешь двигаться дальше. Затем я оказываюсь дома, между тем я должна была ехать, но я ничего об этом не знаю. Вхожу в швейцарскую и спрашиваю, кто дома. Служанка открывает мне и говорит: «Мама и все остальные уже на кладбище»*.
Толкование этого сновидения осуществлялось не без трудностей. Вследствие своеобразных, связанных с его содержанием об1 К этому важное дополнение: «На одной площади я вижу монумент».
2 К этому дополнение: «Возле этого слова стоял знак вопроса: хочешь?» ' Во второй раз она повторяет: «Ива часа».
4 К этому два дополнения на следующем сеансе: «Я особенно отчетливо вижу, как поднимаюсь по лестнице», и: «После ее ответа я иду. но совсем не печальная в мою комнату и читаю большую книгу, которая лежит на моем письменном столе».
162
стоятельств, при которых мы прекратили анализ, не все было прояснено, и с этим опять-таки связано то, что мои воспоминания о последовательности обнаружений не везде сохранились одинаково надежно. Предваряя, я также скажу, какую тему мы продолжали анализировать, когда вмешалось это сновидение. С какого-то времени Дора сама задавала вопросы о взаимосвязи ее действий с предполагаемыми мотивами. Одни из этих вопросов гласил: «Почему в первые дни после сцены на озере я об этом молчала?» Второй: « Почему затем я вдруг рассказала об этом родителям?» Почему она почувствовата себя столь обиженной из-за ухаживаний К., я вообще счел пока еще невыясненным, к тому же я начат понимать, что ухаживание за Дорой также и для господина К. не означало легкомысленную попытку соблазнения. То, что об этом происшествии она поставила в известность родителей, я истолковал как действие, которое уже находилось под влиянием болезненной мстительности. Нормальная девушка, по моему мнению, сама справится с такими проблемами.
Таким образом, я буду приводить материал, появившийся для анализа этого сновидения, не совсем упорядочение — так, как он всплывает в моей памяти.
Она блуждает одна в незнакомом городе, видит улицы и площади. Она уверяет, что это определенно не Б., как я вначале предполагал, а город, в котором она никогда не была. Напрашивалась мысль продолжить: «Вы могли, наверное, видеть картины или фотографии из позаимствовать из них образы сновидения». После этого замечания появилось дополнение о монументе на площади и ту-т же затем сведение об источнике. К рождественским праздникам' она получила в подарок альбом с видами одного немецкого курорта и как раз вчера искала его, чтобы показать гостившим у них родственникам. Он лежал в коробке, которая не сразу нашлась, и она спросила у мамы: «Гдекоробка?»2 На одной из картинок изображена площадь с монументом. Дарителем же был молодой инженер, мимолетное знакомство с которым состоялось когда-то в фабричном городке. Молодой человек устроился на работу в Германии, чтобы быстрее добиться самостоятельности, использовал любую возможность, чтобы о себе напомнить, и нетрудно было догадаться, что
1 |Сон приснился через несколько дней после Рождества (см. с. 171).|
2 В сновидении она спрашивает: «Где находится вокзал?» Из такого сближения я сделал вывод, о котором расскажу позднее [с. 164].
163
он намеревался в свое время, когда улучшится его положение, посвататься к Доре. Но для этого еще требовалось время, то есть нужно было подождать.
Блуждание по незнакомому городу было сверхдетерминирова-но. Оно напомнило об одном дневном поводе. На праздники в гости приехап один юный кузен, которому она должна была показать Вену. Этот дневной повод, разумеется, был совершенно нейтральным. Но двоюродный брат напомнил ей о коротком первом пребывании в Дрездене. Тогда, будучи иностранкой, она бродила по городу, естественно, не преминула посетить знаменитую галерею. Другой двоюродный брат, который был вместе с ними и хорошо знат Дрезден, хотел провести ее по галерее. Но она ему отказала и пошла одна, останавливаясь перед понравившимися ей картинами. Перед «Сикстинской мадонной» она провела два часа в безмолвном мечтательном восхищении. На вопрос, что ей так понравилось в этой -картине, она не могла ответить ничего вразумительного. Наконец, она сказата: «Мадонна».
То, что эти мысли действительно принадлежат материалу, образующему сновидение, все-таки несомненно. Они включают компоненты, которые мы снова находим неизменными в содержании сновидения (она отказала ему и пошла одна — два часа). Я уже замечаю, что «картины» соответствуют узловому пункту в ткани мыслей этого сновидения (картины в альбоме — картины в Дрездене ). Также и тещ мадонны, девственной матери, мне хочется выхватить, чтобы проследить ее датъше. Но прежде всего я вижу, что в этой первой части сновидения она идентифицируется с молоды-м человеком. Он блуждает на чужбине, стремится достичь цели, но дело затягивается, ему требуется терпение, он вынужден ждать. Если при этом она думала об инженере, то, несомненно, этой целью должно было быть облааание женщиной, ею самой. Но вместо этого целью был вокзал, который, исходя из отношения вопроса в сновидении к действительно заданному вопросу, мы, разумеется, можем заменить на коробку. Коробка и женщина — это согласуется уже лучше.
Она спрашивает, наверное, сотню раз... Это приводит к другому, менее индифферентному поводу к сновидению. Вчера после званого вечера отец попросил ее принести коньяку; он не заснет, если не выпьет коньяк. Она попросила у матери ключ от шкафа в столовой, но та была увлечена разговором и не дала ей ответа, пока она не воскликнула, преувеличивая от нетерпения: «Я уже сто раз тебя спро164
сила, где ключ». На самом деле, конечно, он&повторила вопрослишь около пяти разК
«Гдеключ?» мне представляется мужским эквивалентом вопроса: «Где коробка?» (См. первый сон, с. 138.) То есть это вопросы о гениталиях.
На том же самом званом вечере родственников кто-то произнес тост за папу и выразил надежду, что он еще долго будет в лучшем здравии и т. д. При этом усталое лицо отца странным образом вздрогнуло, и она поняла, какие мысли он подавил. Несчастный больной человек! Кто мог знать, сколько ему еще суждено прожить.
Тем самым мы подошли к содержанию письма в сновидении. Отец умер, она самовольно ушла из дома. Когда зашла речь о письме в сновидении, я тотчас напомнил ей о прощальном письме, которое она написала родителям или во всяком случае которое предназначалось им. Это письмо должно было повергнуть в ужас отца и тем самым отвадить от госпожи К., или, по меньшей мере, отомстить ему, если не удастся его на это подвигнуть. Мы соприкасаемся с темой ее смерти и смерти ее отца (позднее — кладбище в сновидении). Будет ли заблуждением, если предположить, что ситуация, которая образует фасад сновидения, соответствует фантазии о мести отцу? Сострадательные мысли накануне сновидения с этим вполне согласуются. Нофантазия гласит: «Она уходит из дома на чужбину, и у отца разбивается сердце от этого горя, от тоски по ней». Тогда она была бы отмщена. Она очень хорошо понимала, чего не хватало отцу, который не мог сейчас заснуть без коньяка2.
Мы хотим отметить мстительность в качестве нового элемента для последующего синтеза мыслей сновидения.
Однако содержание письма должно было допускать и другую детерминацию. Откуда взялось добавление: «Если ты хочешь?»
1 В содержании сновидения число пять стоит при указании времени: пять минут. В моей книге о толковании сновидений я на нескольких примерах показал, каким образом сновидение обращается с имеющимися числами в своих мыслях; часто оказывается, что они вырваны из своих взаимосвязей и вставлены в новые. [«Толкование сновидений» (1900а), глава VI, вторая половина раз-Дела Ж. Studienausgabe, т. 2, с. 402 и далее.]
2 Сексуальное удовлетворение, несомненно, является лучшим снотворным, точно так же, как бессонница чаще всего является следствием неудовлетворенности. Отец не спал, потому что у него не было полового сношения с любимой-женщиной. Ср. с этим нижеследующее: «Я ничего не получаю от моей жены». [Ср. также слова отпа Доры, приведенные на с. 104.J
165
Здесь ей пришло в голову дополнение, что за словом «хочешь» стоял вопросительный знак, и вместе с тем она также распознала эти слова как цитату из письма госпожи К., содержавшего приглашение в Л. (на озеро). В этом письме после вставки: «Если ты хочешь поехать» — посредине предложения странным образом стоял вопросительный знак.
Таким образом, мы снова пришли к сцене на озере и к загадкам, которые с нею связаны. Я попросил ее еще раз подробно рассказать мне эту сцену. Вначале она привела не много нового. Господин К. собирался сказать что-то серьезное; но она не позволила ему договорить до конца. Как только она поняла, о чем идет речь, она ударила его по лицу и поспешила прочь. Я хотел знать, какие слова он использовал; она помнила только его мотивировку: «Знаете, я ничего не получаю от моей жены»1. Затем, чтобы с ним больше не встретиться, она захотела отправиться в Л. пешком вокруг озера и спросила мужнину, который ей повстречался, как далеко дотуда. После его ответа: «Два с половиной часа», — она отказалась от этого намерения и вновь разыскала судно, которое вскоре отчалило. Господин К. тоже был здесь, он подошел к ней, попросил извинить его и ничего не рассказывать об этом происшествии. Но она ничего не ответила. Да, лес в сновидении был очень похож на лес на берегу озера, где разыгралась эта только что заново описанная сцена. Но точно такой же густой лес она видела вчера на картине на выставке сецес-сионистов2. На заднем плане картины были изображены нимфы3.
Теперь подтвердилось одно мое подозрение. Вокзала Bahnhof]4 и кладбища [FriedhofJ вместо женских гениталий было явно достаточно, но мое обостренное внимание было направлено на аналогичным образом образованное «преддверие» [Vorhof], анатомический термин для обозначения определенной области женских гениталий. Но это могло быть и забавным заблуждением. Теперь, когда добавились нимфы, которые видны на фоне «густого леса», сомнения уже были непозволительны. Это была символическая сексуальная география! Нимфами, как известно врачам, но не дилетан1 Эти слова приведут к решению одной нашей загадки [с. 172].
2 [«Сецессион» — название ряда объединений немецких и австрийских художников конца XIX — начала XX века. — Примечание переводчика.}
3 Здесь в третий раз картина (городские виды, галерея в Дрездене ). но в гораздо более важной взаимосвязи. Благодаря тому, что изображено на картине [Bid|, она становится бабенкой [Weibsbid] (лес, нимфы).
4 Впрочем, «вокзал» служит «сношению». Психологическая облицовка многих случаев страха перед железной дорогой.
166
там, впрочем, и первым далеко не всем, называют малые половые губы на фоне «густого леса» лобка. Но тот, кто использовал такие технические названия, как «преддверие» и «нимфы», должен был черпать свои знания из книг, причем не из популярных, а из анатомических учебников или из энциклопедического словаря, обычного прибежища снедаемой сексуальным любопытством молодежи. Таким образом, за первой ситуацией сновидения скрывалась, если это толкование было правильным, фантазия о дефлорации, о том, как мужчина пытается проникнуть в женские гениталии1.
Я поделился с ней своими выводами. Это, должнобыть, произвело убедительное впечатление, ибо тут же появилась забытая частица сновидения: она спокойно2 идет в свою комнату и читает большую книгу, которая лежит на ее письменном столе. Акцент здесь делается на обеихдеталях: спокойно и большая, когда говорится о книге. Я спросил: «Она была энциклопедического формата?» Дора ответила утвердительно. Но дети никогда не читают спокойно о запретных материях в энциклопедии. Они дрожат от страха и тревожно озираются, как бы кто-нибудь не вошел. Родители очень мешают такому чтению. Но сила сновидения, исполняющая желание, существенно улучшила неудобную ситуацию. Отец был мертв, а остальные уже уехали на кладбище. Она могла спокойно читать все, что угодно. Не означало ли это, что одним из поводов к мести был протест против диктата родителей? Если отец был мертв, то тогда она могла читать или любить так, как ей хотелось. Вначале она вообще не могла припомнить, что когда-либо читала энциклопедический словарь, затем призналась, что однотакое
1 Фантазия о дефлорации является вторым элементом этой ситуации. Подчеркивание трудности в продвижении и испытываемый в сновидении страх указывают на охотно выставляемую напоказ девственность, намек на которую через «Сикстинскую мадонну» мы обнаруживаем в другом месте. Эти сексуальные мысли составляют бессознательный фон для сохраняемых, возможно, лишь в -тайне желаний, которые связаны с дожидающимся в Германии женихом. В качестве первого элемента этой же ситуации сновидения мы познакомились с фантазией о мести [с. 165}; обе фантазии перекрывают друг друга не полностью, а лишь частично. Следы третьего — еще более важного — хода мыслей мы обнаружим позднее. [Ср. с. 174, прим. I.]
2 В другой раз вместо «спокойно» она сказ&вд «совсем не печальная» (с. 162. прим. 4). Я могу расценивать этот сон как новое доказательство правильности утверждения, содержащегося в «Толковании сновидений» (глава VII, раздел А; Studienausgabe, т. 2, с. 496-497) [см. также с. 144 выше], что вначале забытые и вспоминаемые задним числом части сновидения всегда являются самыми важными для понимания сна. Там я делаю вывод, что также и забывание сновидений нуждается в объяснении через интрапсихическое сопротивление. [Первое предложение в этой сноске было добавлено в 1924 году.]
167
воспоминание у нее всплыло, правда, безобидного содержания. К тому времени, когда любимая тетя была тяжело больна и уже было решено, что она отправится в Вену, от другого дяди пришло письмо, что они не смогут приехать, потому что один из детей, то есть двоюродный брат Доры, опасно заболел аппендицитом. Тогда она справилась в словаре, какие симптомы при аппендиците. Из того, что она прочла, она еще помнит об особой локатизации боли в теле.
Теперь я вспоминаю, что вскоре после смерти тети она пере-неслав Вене мнимый аппендицит [с. 100]. До сих пор я не решался причислять это заболевание к ее истерическим проявлениям. Она рассказала, что в первые дни у нее была высокая температура и она ощущала в животе ту же самую боль, о которой прочитала в энциклопедии. Ей прописали холодные компрессы, но она их не переносила; на второй день на фоне сильных болей у нее начались — весьма нерегулярные с тех пор, как она заболела, — месячные. Тогда же она постоянно страдала запорами.
Но было бы неправильно понимать это состояние как чисто истерическое. Хотя истерический жар, несомненно, бывает, тем не менее представляется произвольным относить повышенную температуру данного заболевания к истерии, а не к органической, действовавшей тогда причине. Я хотел было вновь отказаться идти по этому следу, как она сама помогла продвинуться дальше, сделав последнее дополнение к сновидению: она совершенно отчетливо видит, как поднимается по лестнице.
Для этого, разумеется, мне потребовалась особая детерминация. Ее возражение, высказанное, пожалуй, не совсем всерьез, что ей нужно подняться по лестнице, если она хочет оказаться в своей-расположенной этажом выше квартире, я смог легко опровергнуть следующим замечанием: если в сновидении она приезжает из незнакомого города в Вену и при этом может обойтись без поездки по железной дороге, то с таким же успехом может не считаться в сновидении и со ступенями лестницы. Она продолжала рассказывать: после аппендицита она плохо ходила, поскольку волочила правую ногу. Так продолжалось долго, и поэтому она старалась избегать лестниц. Да и теперь иногда нога отстает. Врачи, консультировавшие ее по настоянию отца, были очень удивлены этим совершенно необычным последствием аппендицита, особенно из-за того, что боль в теле больше не появлялась и никоим образом не сопровождала волочение ноги1.
1 Между болями в животе, называемыми овариалгией, и нарушением ходьбы из-за ноги, расположенной на той же стороне тела, можно предположить
168
Таким образом, это был настоящий истерический симптом. Даже если температура имела тогда органическую причину — например, столь часто встречающиеся заболевания гриппом без особой локапизации, — все же было установлено, что невроз воспользовался этим случаем, чтобы использовать его для собственных проявлений. Стато быть, Дора обзавелась болезнью, о которой сп-равиласьв энциклопедии, наказатасебя за это чтение и должна была сказать себе, что наказание не могло относиться к прочтению безобидной статьи, а возникло в результате смещения, после того как к этому чтению присоединилось другое, не столь невинное чтение, которое сегодня скрываюсь в памяти за воспоминанием о прочтении тогда же безобидной статьи1. Пожатуй, оставалось исследовать, на какие темы она читата тогда статьи.
Что же означаю состояние, желавшее подражать перитифлиту? Последствие поражения, волочение ноги, которое совершенно не соответствоваю перитифлиту, должно было, скорее, относиться к тайному, например сексуальному, значению картины болезни и в свою очередь, если бы его удалось прояснить, могло пролить свет на это искомое значение. Я пытался найти подход к решению этой загадки. В сновидении несколько раз речь шла о времени; время действительно не является безразличным для любого биологического события. Поэтому я спросил, когда случился этот аппендицит, до или после сцены на озере. Быстрым, сразу разрешающим все затруднения ответом было: через девять месяцев. Этот срок весьма специфичен. Таким образом, мнимый аппендицит своими скромными средствами, имевшимися в распоряжении пациентки, болями и менструацией, реапизоват фантазию о родах2 Разумеется, она знала значение этого срока и не могла оспаривать вероятность того, что тогда же прочла в энциклопедии о беременности и родах. Но что же было с волочащейся ногой? Теперь я мог попробовать догадаться. Так ходят, когда оступаются. Стато быть, она сделала «неправильсоматическую взаимосвязь, которая здесь у Доры подвергается особенно специализированному истолкованию, то есть психическому напластованию и использованию. Ср. аналогичное замечание при анализе симптомов кашля и взаимосвязи катара и отсутствия аппетита.
1 Совершенно типичный пример возникновения симптомов из поводов, якобы не имеющих с сексуальностью ничего общего.
2 Я уже отмечал [с. 102], что большинство истерических симптомов, если они приняли свою окончательную форму, изображают представленную в фантазии ситуацию, относящуюся к сексуальной жизни, то есть сцену сексуального сношения, беременности, родов, послеродового периода и т. п.
169
ный шаг», совершенно верно, если через девять месяцев после сцены на озере она могла разрешиться. Только я должен был выдвинуть еще одно требование. Такие симптомы — по моему убеждению — можно получить лишь тогда, когда для них имеется инфантильный прототип. Воспоминания, имеющиеся о впечатлениях более позднего времени, не обладают, как я вынужден констатировать исходя из своего прежнего опыта, силой, чтобы проявить себя в виде симптомов. Едва ли я смел надеяться, что она предоставит мне желательный материал из детского времени, ибо в действительности я еше не могу повсеместно выдвигать вышеуказанный тезис, в который мне хочется верить. Но здесь подтверждение появилось тут же. Да, однажды ребенком она подвернула эту же ногу, спускаясь по лестнице, когда они жили в Б., она соскользнула со ступеньки; нога, причем это была та же нога, которую она позднее волочила, опухла, пришлось наложить бандаж, несколько недель она провела в покое. Это случилось незадолго до нервной астмы в восьмилетнем возрасте [с. 99].
Теперь оставалось использовать доказательство этой фантазии: «Если через девять месяцев после сцены на озере вы разрешаетесь родами, а затем по сей день вам не дают покоя последствия неверного шага, то это доказывает, что в бессознательном вы сожалели об исходе сцены. Поэтому в своем бессознательном мышлении вы его исправили. Предпосылкой для вашей фантазии о родах является то, что тогда что-то произошло1, что тогда вы познали и пережили все то, о чем вам позднее довелось узнать из энциклопедии. Вы видите, что ваша любовь к господину К. не закончилась той сценой, что она, как я уже утверждал, продолжается и поныне — правда, бессознательно для вас. Этого она теперь уже не отрицала2.
1 Таким образом, фантазия о дефлорации [с. 166-167J находит свое применение к господину К., и становится ясно, почему та же самая область содержания сновидения содержит материал из сцены на озере. (Отказ, два с половиной часа, лес, приглашение в Л.)
2 Некоторые дополнения к предыдущим толкованиям: «мадонна», очевидно, — она сама, во-первых, из-за «поклонника», который прислал ей картинки [с. 163—164], затем потому, что любовь господина К. она завоевала прежде всего благодаря своему материнскому отношению к его детям (с. I03J, и, наконец, потому, что еше девушкой она уже имела ребенка в своей фантазии о родах. Впрочем, «мадонна» является излюбленным возражением, если девушка находится под гнетом сексуальных обвинений, что, несомненно, относится также и к Доре. Первое представление об этой взаимосвязи я получил, будучи врачом психиатрической клиники, в одном случае галлюцинаторной спутанности сбыстры-м течением, которая возникла как реакция на упрек жениха.
Материнская тоска по ребенку при продолжении анализа, вероятно, была бы раскрыта в качестве смутного, но властного мотива ее поведения. Многие
170
Эта работа по объяснению второго сновидения потребовала двух сеансов. Когда по завершении второго сеанса я выразил свое удовлетворение от достигнутого, она ответила пренебрежительно: «И что же такое важное тут обнаружилось?», — и этим подготовила меня к дальнейшим откровениям.
Третий сеанс она начала словами: «Вы знаете, господин доктор, что сегодня я здесь в последний раз?» — Я не могу этого знать, таккаквы мне ничего об этом не говорили. — «Да, я решила, что до Нового года1 я еше это выдержу; но дольше излечения я ждать не хочу». — Вы знаете, что всегда вольны уйти. Но сегодня мы еще хотим поработать. Когда вы приняли решение? — «Я думаю, четырнадцать дней назад». — Это звучит как 14-дневное уведомление служанке, гувернантке. — «Гувернантка, которая получила уведомление, была также у К., когда я навестила их на озере в Л.». — Вот как? О ней вы никогда еще не рассказывали. Пожалуйста, расскажите.
«Что ж, в доме в качестве гувернантки жила молодая девушка, которая проявляла очень странное отношение к господину К. Она с ним не здоровалась, не отвечала ему, ничего не подавала ему за столом, если он о чем-то просил, словом, полностью его игнорировала. Впрочем, и он тоже был с ней не намного вежливее. За один
вопросы, которые она подняла в последнее время, являются своего рода поздними отголосками вопросов, связанных с сексуальным любопытством, которое она пыталась удовлетворить с помощью энциклопедии. Можно предположить, что она справлялась там о беременности, родах, девственности и на аналогичные темы. Один из вопросов, которые можно включить в контекст в-торой ситуации сновидения, при воспроизведении сна она забыла. Это мог быть только вопрос: «Господин *** здесь живет?» или: «Где живет господин ***?.> То. что она забыла этот внешне невинный вопрос, после того как вообще включила его в сновидение, должно иметь свою причину. Я нахожу эту причину в самой -фамилии, которая одновременно имеет значение предмета, причем не одно, то есть может быть приравнена к «двусмысленному» слову. К сожалению, я не могу сообщить эту фамилию, чтобы показать, насколько умело она была использована для обозначения «двусмысленного» и «неприличного». Это толкование подтверждается, когда в другой области сновидения, где материал восходит к воспоминаниям о смерти тети, во фразе «Они уже уехали на кладбище» мы также находим словесный намек на фамилию тети. В этих непристойных словах, пожалуй, имелось указание на другой устный источник, поскольку для них словаря недостаточно. Я бы не удивился, услышав, что сама госпожа К., клеветница, и была этим источником [ср. с. 1351. Тогда Дора великодушно пощадила бы именно ее, тогда как других людей она преследовала чуть ли не со злобной местью; за почти необозримым рядом смещений, которые проявляются таким образом, можно было бы предположить простой мотив — глубоко коренящуюся гомосексуальную любовь к госпоже К. |Ср. с. 133 и далее, а также с. 184, прим.] 1 Это было 31 декабря.
171
или два дня до сиены на озере девушка отозвала меня в сторонку; она должна мне что-то сообщить. Затем она рассказала мне, что в то время, когда госпожа несколько недель отсутствовала, господин К. сблизился с ней, настойчиво за ней ухаживал и попросм-л ее ему услужить; он ничего не получает от своей жены и т. д.» — Ведь это те же слова, которые он затем употребил, ухаживая за вами, когда вы ударили его по лицу [с. 166]? — «Да. Она отдалась ему, но спустя короткое время он ею больше не интересовался, и с тех пор она его возненавидела». — И эта гувернантка была уволена? — «Нет, она хотела уволиться. Она мне сказала, что сразу после того как почувствовала себя брошенной, сообщила о происшествии своим родителям, которые являются порядочными людьми и живут где-то в Германии. Родители потребовали, чтобы она немедленно оставила дом, а затем, когда она это не сделала, написали ей, что не хотят ее больше знать, ей не позволено возвращаться домой». — И почему она не ушла? — «Она сказала, что хочет еще немного подождать, быть может, у господина К. что-то изменится. Так жить она не выдержит. Если никаких перемен она не увидит, то заявит об увольнении и уйдет». — И что потом стато с девушкой? -- «Я знаю только, что она ушла». — Не получила ли она от этого похождения ребенка? — «Нет».
Таким образом, здесь— как, впрочем, это обычно бывает — в середине анапиза проявилась часть фактического материала, которая помогла решить ранее поднятые проблемы. Я мог сказать Доре: «Теперь я знаю мотив той пощечины, которой вы ответили на ухаживания. Это была не обида из-за сделанного вам предложения, а ревнивая месть. Когда фрейлейн рассказшш свою историю, вы еще воспользовались своим умением устранять все, что не соответствовало вашим чувствам. В тот момент, когда господин К. употребил слова; «Я ничего не получаю от моей жены», которые он также говорил фрейлейн, у вас пробудились новые чувства, и чаша весов закачалась. Высказачисебе: «Он смеет обращаться со мной как с гувернанткой, прислугой?» Это уязвленное самолюбие добавилось к ревности и к сознательным разумным мотивам: «Ну, это уже чересчур»1. В доказательство того, что вы находитесь под впечатлением истории с фрейлейн, я приведу вам повторяющиеся идентификации с нею в сновидении и в вашем поведении. Вы говорите
1 Возможно, было небезразличным, что ту же самую жалобу на жену, значение которой она хорошо понимала, она могла слышать и от отца, так же. как ее слышал я из его уст |с. 104].
172
родителям то, что мы до сих пор не понимали, так же, как девушка написала об этом родителям. Вы увольняете меня, как гувернантку с [4-дневным уведомлением. Письмо в сновидении, позволяющее вам приехать домой, является противоположностью письму от родителей фрейлейн, которые запретили ей это.
«Почему же тогда я не сразу рассказала об этом родителям?»
Сколько же прошло времени?
«Сцена произошла в последний день июня; 14 июля я рассказала об этом матери».
Итак, опять четырнадцать дней — срок, характерный для прислуги! Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вы очень хорошо понимали бедную девушку. Она не хотела уйти сразу, потому что еще надеялась, потому что еще ожидала, что господин К. снова проявит к ней свою нежность. Это, видимо, было и вашим мотивом. Вы выжидали срок, чтобы посмотреть, не возобновит ли он свое ухаживание; из этого вы сделали бы вывод, что для него это было серьезным и что он не хотел с вами позабавиться, как с гувернанткой.
«В первые дни после отъезда он еще прислал видовую открытку»1.
Да, но когда затем ничего не произошло, вы дали волю своей мести. Я могу даже себе представить, что тогда еще было место для задней мысли — посредством обвинения подвигнуть его к приезду-в ваш дом.
«...Какон вначале нам и предлагал», —заметилаона.
Тогда ваша тоска по нему была бы утолена, — тут она кивнула, в знак согласия, чего я не ожидал, — и он могбы дать вам удовлетворение, которого вы желали.
«Какое удовлетворение?»
Я начинал подозревать, что отношения с господином К. вы воспринимали намного серьезней, чем до сих пор хотели представить. Не часто ли между К. заходила речь о разводе?
«Конечно, но сначала она не хотела этого из-за детей, а теперь она хочет, но уже не хочет он».
Не думали ли вы, что он хочет развестись со своей женой, чтобы жениться на вас? И что теперь он этого уже не хочет, потому что У него нет замены? Правда, два года назад вы были очень юны, но вы сами рассказывали мне о маме, что в 17 лет она была обручена, а затем два года ждала своего мужа. История любви матери обычно
1 Это привязка к инженеру |с. 163-164|, который скрывается за «я» в первой ситуации сновидения.
173
становится образцом для дочери. То есть вы тоже хотели его ждать и предполагали, что он только ждет, когда вы будете достаточно зрелой, чтобы стать его женой1. Я представляю себе, что это было для вас совершенно серьезным жизненным планом. У вас нет основания утверждать, что такое намерение у господина К. было исключено, и вы достаточно рассказали мне о нем, что непосредственно указывает на такое намерение2. Да и его поведение в Л. этому не противоречит. Ведь вы не позволили ему высказаться до конца и не знаете, что он хотел вам сказать. При этом план был бы не таким уж неосуществимым. Отношения папы с госпожой К., которые вы, вероятно, так долго поддерживати только поэтому, давали вам уверенность, что согласие жены на развод будет получено, а у папы вы добьетесь всего, чего захотите. Более того, если бы искушение в Л. имело другой исход, то для всех сторон это было бы единственно возможным решением. Я также думаю, что именно поэтому вы так сожалели о другом исходе и исправляете его в -фантазии, проявившейся в виде аппендицита. Поэтому для вас должно было быть тяжелым разочарованием, когда вместо возобновления ухаживаний результатом вашей жалобы стали отрицание и оскорбления со стороны господина К. Вы признаетесь, что ничто другое не может вас привести в такую ярость, как то, что кто-то считает, будто бы вообразили себе сцену на озере. [Ср. с. 121.] Теперь я знаю, о чем вы не хотите вспомнить: вы вообразили себе, что это ухаживание серьезно и господин К. от вас не отступится, пока вы не станете его женой.
Она слушала, не пытаясь по своему обыкновению возражать. Она казалась взволнованной, самым любезным образом попрощалась с теплыми пожеланиями к Новому годуй — больше не появилась. Отец, который посетил меня еще несколько раз, уверял, что она вернется; по ней видно, что ей очень хочется продолжить лечение. Но, наверное, он не был полностью искренен. Он поддерживал лечение до тех пор, пока мог надеяться, что мне удастся «уговорить» Дору, что между ним и госпожой К. нет ничего, кроме дружбы. Его интерес пропал, когда он заметил, что этот результат
1 Ожидание, пока не будет достигнута цель, присутствует в содержании первой ситуации сновидения; в этой фантазии об ожидании стать невестой я вижу -часть третьего, уже упоминавшегося [с. 167, прим. 1] компонента данного сновидения.
2 Особенно слова, которыми в последний год совместной жизни в Б. он сопроводил коробку для писем, подаренную на рождество.
174
не входит в мои намерения. Я знал, что она не вернется. То, что она столь неожиданно, когда мои ожидания на успешное завершение лечения достигли наивысшей точки, прервала лечение и разрушила эти надежды, было несомненным актом мести. В этом поступке нашла должное место также и ее тенденция к нанесению себе вреда. Тот, кто подобно мне пробуждает злейших демонов, которые не будучи полностью усмиренными, живут в человеческой груди, чтобы их победить, должен быть готовым к тому, что он и сам не останется невредимым в этой борьбе. Удержал бы я девушку в лечении, если бы сам примирился с ролью, преувеличивал бы ценность ее присутствия для меня и проявлял бы к -ней живой интерес, который при всем послаблении из-за моей позиции врача оказался бы все же своего рода заменителем для страстно желаемой ею нежности? Я этого не знаю. Поскольку часть факторов, которые противопоставляют себя в качестве сопротивления, в любом случае остается неизвестной, я всегда избегал играть роли и довольствовался менее притязательным психологическим искусством. При всем теоретическом интересе и всем врачебном стремлении помочь я все же не забываю, что психическому влиянию неизбежно установлены границы, и в качестве таковых уважаю также волю и разум пациента.
Я также не знаю, достиг бы господин К. большего, если бы догадался, что тот удар по лицу отнюдь не означал окончательного «нет» Доры, а лишь соответствовал пробудившейся в конце концов ревности, вто время как сильнейшие побуждения ее душевной жизни по-прежнему были на его стороне. Если бы он пропустил мимо ушей это первое «нет» и продолжил бы свои ухаживания с убеждающей страстностью, то вполне могло получиться так, что увлеченность девушки не посчиталась бы ни с какими внутренними препятствиями. Но я думаю, что, возможно, с такой же легкостью это ее только бы подстегнуло к тому, чтобы еще сильнее удовлетворить на нем свою мстительность. На чью сторону склонится решение в этом споре мотивов, к устранению или к усилению вытеснения, — этого никогда нельзя точно вычислить. Неспособность к исполнению реальных требований любви является одной из самых существенных черт невроза; больные охвачены противоречием между реальностью и фантазией. Оттого, что они больше всего желают в своих фантазиях, они бегут, если это им встречается в действительности, и охотнее всего предаются фантазиям, где им Уже не нужно бояться их реализации. Преграда, воздвигнутая вытеснением, может, правда, пасть под натиском сильного, реально
175
вызванного возбуждения, невроз еше может быть преодолен действительностью. Но в целом мы не можем вычислить, у кого и благодаря чему такое излечение было бы возможным1.
1 Еше несколько замечаний о построении этого сновидения, которое нельзя понять настолько основательно, чтобы можно было бы попытаться произвести его синтез. В качестве части, выдвинутой вперед подобно фасаду; можно выделить фантазию о мести отцу: она самовольно ушла из дома; отец заболел, потом умер... Теперь она приходит домой, все остальные уже на кладбище. Она совсем не печальная идет в свою комнату и спокойно читает энциклопедию. Среди этого два намека на другой акт мести, который она действительно осуществила, позволив родителям найти прощальное письмо: письмо (в сновидении — от мамы) и упоминание о похоронах тети, которая была для нее образцом. За этой фантазией скрываются мысли о мести господину К., выход которым она создала в своем отношении ко мне. «Служанка — приглашение — лес — два с половиной часа» восходят к материалу событий в Л. Воспоминание о гувернантке и ее переписке со своими родителями с элементом прощального письма Доры согласуется с письмом, присутствующим в содержании сновидения, которое позволяет ей вернуться домой. Отказ от сопровождения, решение идти одной, пожалуй, можно перевести следующим образом: «Раз ты обошелся со мной, как со служанкой, я оставлю тебя, пойду одна своим путем и не выйду замуж». Скрытый этими мстительными мыслями, в других местах просвечивает материал, состоящий из нежных фантазий, порождаемых бессознательно сохраняющейся любовью к господину К.: «Я буду ждать тебя, пока не стану твоей женой — дефлорация — роды». Наконец, к четвертому; наиболее глубоко скрытому кругу мыслей, к любви к госпоже К., относится то, что фантазия о дефлорации изображается с позиции мужчины (идентификация с почитателем, пребывающим сейчас на чужбине) и что в двух местах содержатся самые явные намеки на двусмысленные слова (господин *** здесь живет?) и на словесный источник ее сексуальных познаний (энциклопедия). Жестокие и садистские побуждения находят в этом сне свое исполнение.
176
IV ПОСЛЕСЛОВИЕ
Хотя об этом сообщении я известил как о фрагменте анализа, оказалось, что оно неполно в гораздо большей степени, чем можно было бы ожидать исходя из его названия. Пожалуй, будет уместно, если я попытаюсь объяснить эти отнюдь не случайные пропуски.
Ряд результатов анализа опушен, поскольку в момент прекращения работы отчасти они были недостаточно надежными, отчасти нуждались в ее продолжении до получения общего вывода. В других случаях, когда мне это казалось позволительным, я указывал на вероятное продолжение отдельных разгадок. Отнюдь не разумеющаяся сама собой техника, посредством которой только и можно из сырого материал мыслей больного извлечь чистое содержание ценных бессознательных мыслей, здесь мною полностью обойдена, с чем связан тот недостаток, что при таком способе изложения читатель не может удостовериться в корректности моего образа действий. Ноя счел совершенно неосуществимым делом обсуждать заодно технику анализа и внутреннюю структуру случая истерии; для меня это было бы почти невозможным достижением, а для читателя стало бы, несомненно, неудобоваримым чтением. Техника требует совершенно отдельного изложения, где она поясняется многочисленными примерами, заимствованными из самых разных случаев, и где можно обойтись без представления результата, полученного в каждом отдельном случае. Я также не пытался здесь обосновывать психологические предпосылки, которые выдают себя в моих описаниях психических феноменов. Беглое обоснование ничего бы не дало; подробное же само по себе было бы отдельной работой. Могу только заверить, что, не будучи обязанным какой-то конкретной психологической системе, я подошел к изучению феноменов, которые раскрывает наблюдение за психоневротиками, и что потом я много корректировал свои мнения, пока они не показались мне пригодными для того, чтобы дать отчет о взаимосвязи выявленного. Я не горжусь тем, что избегал умозрительных рассуждений; однако материал для этих гипотез был получен благодаря самым продолжительным и кропотливым наблюдениям. Возможно, твердость моей позиции в вопросе о бессознательном вызовет осо177
бое недовольство, поскольку я оперирую бессознательными представлениями, течениями мыслей и побуждениями так, словно они были такими же хорошо известными и несомненными объектами психологии, как все сознательное; ноя уверен, что тот, кто примется исследовать ту же область явлений с помощью того же метода, не сможет обойтись без того, чтобы не встать на ту же позицию, несмотря на все отговоры философов.
Те коллеги, которые считают мою теорию истерии чисто психологической и поэтому с самого начала признали ее неспособной решить патологическую проблему; наверное, сделают вывод из этой работы, что их упрек, относящийся к технике, неправомерно перенесен на теорию. Только терапевтическая техника является чисто психологической; теория же отнюдь не упускает возможности указать на органическую основу невроза, хотя и не ищет ее в патолого-анатомическом изменении, а временно заменяет ожидаемое химическое изменение, выявить которое в настоящее время пока невозможно, органической функцией. Наверное, никто не будет оспаривать у сексуальной функции, в которой я усматриваю основание истерии, как и психоневрозов в целом, свойство органического фактора. Теория сексуальной жизни, как я предполагаю, не сможет обойтись без гипотезы о наличии определенных возбуждающе действующих сексуальных веществ. Ведь среди всех картин болезни, с которыми нас знакомит клиника, ближе всего к истинным психоневрозам стоят интоксикации и абстиненции при употреблении известных хронических ядов1.
Но то, что сегодня можно сказать о «соматическом содействии», об инфантильных зачатках перверсий, об эрогенных зонах и бисексуальной предрасположенности, я также не изложил в этой работе, а только отметил места, в которых анализ наталкивается на этот органический фундамент симптомов. Большего на примере отдельно взятого случая сделать былонельзя, по упомянутым выше причинам я также избегал беглого обсуждения этих моментов. Здесь имеется более чем достаточный повод к дальнейшим работам, опирающимся на большое число анализов.
Этой в общем и целом неполной публикацией я все же хотел достичь двух целей. Во-первых, в качестве дополнения к моей книге о толковании сновидений показать, как это обычно бесполезное искусство может быть использовано для выявления
1 |Ср. «Три очерка по теории сексуальности (19(Ш), Studienauseabe т 5 с. 120.|
178
скрытого и вытесненного в душевной жизни; при анализе обоих приведенных здесь сновидений учитывалась также и техника толкования сновидений, которая аналогична психоаналитической. Во-вторых, я хотел пробудить интерес к ряду условий, которые сегодня науке пока еще совсем неизвестны, поскольку их можно раскрыть, лишь применив этот конкретный метод. Об осложнении психических процессов при истерии, сосуществовании самых разнообразных чувств, взаимосвязи противоположностей, вытеснениях и смещениях и о многом другом верного представления, пожалуй, никто не имеет. Подчеркивание Жане idee fixe [1894], которая превращается в симптом, означает не что иное, как поистине жалкую схематизацию. Нельзя также удержаться от предположения, что возбуждения, представления о которых лишены способности к осознанию, воздействуют друг надругаина-че, протекают иначе и ведут к другим проявлениям, чем те, которые называются нами «нормальными», чье содержание представлений нами осознается. Если в общем и целом это разъяснено, то уже ничего не препятствует пониманию терапии, которая устраняет невротические симптомы, превращая представления первого вида в нормальные.
Мне также нужно было показать, что сексуальность не просто где-то вмешивается в механизм характерных для истерии процессов подобно откуда-то появившемуся deus ex machina а представляет собой движущую силу каждого отдельного симптома и каждого отдельного его проявления. Говоря прямо, проявления болезни — это результат сексуальной деятельности больных. Отдельно взятый случай никогда не сможет доказать столь общий тезис, но я могу только вновь повторить, поскольку ни разу не встречал иного, что сексуальность — это ключ к проблеме психоневрозов, как и неврозов в целом. Кто им пренебрегает, тот никогда и не будет способен открыть. Я жду еще новых исследований, которые смогут отменить или ограничить этот тезис. Все возражения, которые мне до сих пор доводилось слышать, являлись выражениями личного недовольства или неверия, которым достаточно противопоставить слова Шарко: «fa n'empechepas d'exister»2.
' [Буквально: бог из машины (лат.), то есть неожиданная развязка запутанного дела. — Примечание переводчика.
2 [Одна из любимых цитат Фрейда, которая полностью звучит так: «La theorie c'est bon, mais c.a n'empeche pas d'exister» — «Теория хороша, но она не мешает этому существовать» (фр.).]
179
Случай, из истории болезни и лечения которого я опубликова-л здесь фрагмент, не пригоден также и для того, чтобы показать в правильном свете ценность психоанштитической терапии. Не только малая продолжительность лечения, составившая едва ли три месяца, но и другой присущий этому случаю момент помешали лечению завершиться обычно достигаемым улучшением, признаваемым больным и его родственниками, которое более или менее близко к полному выздоровлению. Такие отрадные результаты достигаются там, где болезненные явления поддерживаются лишь внутренним конфликтом между относящимися к сексуальности побуждениями. В этих случаях можно увидеть, что состояние больных улучшается в той степени, в какой благодаря переводу патогенного материала в норматьный удалось способствовать решению их психических задач. Иначе обстоит дело там, где симптомы служат внешним мотивам жизни, какэтобыло последние два года также у Доры. Возникает недоумение и можно оказаться в полной растерянности, когда узнаешь, что самочувствие больных в результате даже самой продвинувшейся работы существенно не меняется. На самом деле дело обстоит не так плохо; хотя симптомы не исчезли во время работы, но зато они исчезают по прошествии какого-то времени после нее, когда отношения с врачом прекращены. Причиной отсрочки выздоровления или улучшения действительно является персона врача.
Чтобы сделать понятным такое положение вещей, я должен начать издштека. Во время психоаналитического лечения образование новых симптомов — пожалуй, можно сказать: закономерно — прекращается. Однако продуктивность невроза отнюдь не угасла; она начинает проявляться в создании особого рода — чаще всего бессознательных — мыслительных образований, которым можно дать название «переносы».
Что же такое переносы? Это переиздания, копирования побуждений и фантазий, которые должны пробуждаться и осознаваться по мере продвижения анализа, с характерной для такой категории заменой прежней персоны персоной врача. Другими словами, вновь оживает целый ряд прежних психических переживаний, но не как принадлежащий прошлому, а как актуальное отношение к персоне врача. Имеются переносы, которые по содержанию ничем не отличаются от своего прототипа, за исключением того, что это — замена. Таким образом — если оставаться в рамках сравнения, — это
180
181
го внушения от симптомов, то научное объяснение всего этого следует искать в «переносах» на персону врача, которые больной регулярно предпринимает. Психоаналитическое лечение не создает переноса, оно лишь раскрывает его, как и остальное скрытое в душевной жизни. Различие выражается только в том. что больной спонтанно пробуждает в ходе своего лечения лишь нежные и дружеские переносы; там, где этого быть не может, он быстро, насколько это возможно, сбегает от врача, который ему «несимпатичен», не испытав его влияния. И наоборот, в психоанализе в соответствии с изменившейся структурой мотивов пробуждаются все чувства, в том числе и враждебные, посредством осознания они используются для анализа, и при этом перенос снова и снова уничтожается. Перенос, предназначенный стать наибольшим препятствием для психоанализа, становится самым мощным его вспомогательным средством, если удается каждый раз его разгадать и перевести больному1.
Я был вынужден сказать о переносе, потому что особенности анализа Доры я в состоянии объяснить только этим моментом. То, что составляет его достоинство и позволяет его считать пригодным для первой, вступительной публикации, его особая наглядность, тесно связано с его большим недостатком, приведшим к его преждевременному окончанию. Мне не удалось вовремя совладать с переносом; из-за готовности, с которой Дора во время лечения предоставляла в мое распоряжение часть патогенного материала, я забыл об осторожности, необходимости обращать внимание на первые признаки переноса, который она подготавливала с помощь-го другой, оставшейся для меня неизвестной части того же самого материала. Вначале было ясно, что в фантазии я заменял ей отца, что также было естественно при разнице в нашем возрасте. Она постоянно сознательно сравнивала меня с ним, пыталась в тревоге удостовериться, вполне ли я с ней откровенен, ибо отец «всегда предпочитал таинственность и окольный путь». Когда затем появилось первое сновидение, в котором она предупреждала себя, что оставит лечение, как в свое время покинула дом господина К., мне следовало самому прислушаться к предостережению и сказать ей в укор: «Сейчас вы сделали перенос с господина К. на меня. Вы что-то заметили, что позволяет вам сделать вывод о недобрых на1 [Дополнение, сделанное в 1923 году:/ То. что здесь говорится о переносе, находит затем свое продолжение в технической статье, посвященной «любви в переносе».
182
мерениях, подобных намерениям господина К. (прямо или в какой-нибудь сублимации), или что-то во мне бросилось вам в глаза или вам что-то обо мне стало известно, что вынуждает ваше нерасположение, как ранее с господином К.?» Ее внимание было бы тогда обращено на какую-то деталь в нашем общении, в моей личности или в моих отношениях, за которой скрывалось нечто подобное, но несравнимо более важное, касающееся господина К., а благодаря устранению этого переноса анализ получил бы доступ к новому, вероятно, действительному материалу воспоминаний. Но я пропустил мимо ушей это первое предостережение, полагая, что впереди достаточно времени, поскольку другие ступени переноса не установились, а материал для анализа еще не иссяк. В результате перенос застал меня врасплох, и из-за X, которым я напоминал ей господина К., она отомстила мне так, как ей хотелось отомстить господину К., и покинула меня, поскольку считала, что обманута и покинута им. Таким образом, она проиграла важную часть своих воспоминаний и фантазий, вместо того чтобы воспроизвести их в ходе лечения. Разумеется, я не могу знать, что это был за X; я подозреваю, что это относилось к деньгам или было ревностью к другой пациентке, которая после своего выздоровления продолжала общаться с моей семьей. Там, где переносы включаются в анализ слишком рано, его течение становится неясным и замедляется, но он более защищен от внезапных неотразимых сопротивлений.
Во втором сновидении Доры перенос представлен несколькими отчетливыми намеками. Когда она мне его рассказала, я еще не знал, а узнал только двумя днями позже, что нам осталось работать всего два часа, то же самое время, которое она провела перед изображением Сикстинской мадонны [с. 164] и которое посредством корректировки (два часа вместо двух с половиной) сделала мерой не пройденного ею пути вокруг озера [с. 166]. Стремление и ожидание в сновидении, относившиеся к молодому человеку в Германии и происходившие от ее ожидания, что господин К. на ней женится, проявились еще несколько дней назад в переносе: лечение длится слишком долго, у нее не хватит терпения так долго ждать, тогда как в первые недели она с достаточным пониманием выслушала мое заявление, что полное выздоровление займет примерно год, без подобного возражения. Отказ в сновидении от сопровождения — она лучше пойдет одна, — который также происходил от посещения Дрезденской галереи, я должен был испытать в предназначенный для этого день. Наверное, он имел следующий смысл:
183
«Раз все мужчины столь омерзительны, лучше уж мне вообще не выходить замуж. Такова моя месть»1.
Там, где импульсы жестокости и мотивы мести, которые уже в самой жизни использовались для сохранения симптомов, во время лечения перенеслись на врача, когда у него не было времени их отделить от себя, сведя их к настоящим источникам, нельзя считать удивительным, что его терапевтические усилия на самочувствие больных не влияют. Ведь как иначе больная могла отомстить более действенно, как не демонстрацией на себе того, насколько бессилен и неспособен врач? И все же я не склонен недооценивать терапевтическую ценность даже такого фрагментарного лечения, каким было лечение Доры.
Лишь через пятнадцать после окончания терапии и этой записи я получил сообщение о самочувствии моей пациентки и тем-самым о результате лечения. 1 апреля — эта дата не совсем безразлична, ведь мы знаем, что периоды времени никогда не были для нее несущественными — она появилась у меня, чтобы закончить свою историю и снова попросить о помощи. Но одного взгляда на выражение ее лица мне было достаточно, чтоб догадаться, что с этой просьбой дело не обстояло серьезно. Оставив лечение, она еще четыре или пять недель находилась, по ее словам, в «разобранном состоянии». Затем наступило значительное улучшение, приступы стали реже, поднялось настроение. В мае минувшего года у супругов К. умер ребенок, который все время хворал. Этот пе1 Чем дальше по времени я удаляюсь от завершения этого анализа, тем вероятнее кажется мне, что моя техническая ошибка состояла в следующем упущении: я своевременно не разгадал и не сообщил больной, что гомосексуальное (гинекофилическое) любовное чувство к госпоже К. было наиболее сильным из всех бессознательных течений ее душевной жизни. Я должен был догадаться, что не кто иной, как эта женщина, могла быть главным источником ее знаний в сексуальных вопросах, тот самый человек, который затем ее обвинил в интересе к подобным вещам. Ведь было слишком странно, что она зната о в-сех непристойностях и никогда не хотела узнать, откуда она это знала [Ср. с. 108]. Я должен был исходить из этой загадки, искать мотив этого своеобразного вытеснения. Тогда второе сновидение выдало бы мне его. Беспощадная мстительность, которую выразил этот сон, как ничто другое подходила для того, чтобы скрыть противоположное течение, благородство, с которым она простила предательство любимой подруги и скрыла от всех, что та сама сделала ей те открытия, знание которых было использовано затем для ее обвинения. Прежде чем мне стало понятным значение гомосексуального течения у психоневротиков, часто бывало так, что лечение пациентов застопориваюсь или я приходил в полное замешательство.
184
цельный случай послужил ей поводом для визита к К., чтобы выразить соболезнования. Они приняли ее так, словно за эти три последние года ничего не произошло. Она примирилась с ними, выместила свою злость и завершила дело к собственному удовлетворению. Жене она сказала: «Я знаю, что у тебя связь с папой», — и та этого не отрицала. Мужа она заставила сознаться в сцене на озере, которую он оспаривал, и доставила это оправдывающее ее сообщение своему отцу. Больше с этой семьей она не общалась.
Затем до середины октября с ней обстояло все хорошо; в это время снова возник приступ афонии, продолжавшийся шесть недель. Удивленный этим сообщением, я спрашиваю, был ли для этого повод, и слышу, что приступ случился после сильного испуга. Ей довелось увидеть, как кто-то попал под коляску. В конце концов она созналась, что несчастный случай произошел не с кем иным, как господином К. Однажды она увидела его на улице; он встретился ей в оживленном месте, остановился перед ней в замешательстве и в таком отрешенном состоянии был сбит коляской1. Впрочем, она убедилась, что все обошлось для него без существенного вреда. В ней до сих пор что-то шевелится, когда она слышит разговоры об отношениях папы и госпожи К., в которые обычно она больше не вмешивается. Она живет своей учебой и выходить замуж не собирается.
Моей помощи она искала из-за правосторонней невралгии тройничного нерва, сохранявшейся теперь днем и ночью. С какого времени? «Прошло ровно четырнадцать дней»2. Я был вынужден улыбнуться, потому что мог изобличить ее в том, что ровно четырнадцать дней назад она прочитала в газете относившееся ко мне сообщение, что она и подтвердила (1902)
Таким образом, мнимая невралгия тройничного нерва соответствовала самонаказанию, раскаянию из-за пощечины, которую она тогда дала господину К., и из-за перенесенной оттуда на меня мести. Какого рода помощь она хотела от меня получить, я не знаю, но я обещал ей простить, что она лишила меня удовлетворения от гораздо более основательного избавления ее от недуга.
'Любопытный пример косвенных попыток самоубийства, обсуждавшихся в моей «Психопатологии обыденной жизни» [19016, глава VIII).
- См. о значении этого срока и его отношении к теме мести в анализе второго сновидения [с. 171 и дапее].
' [Это сообщение, несомненно, касалось присвоения Фрейду звания экстраординарного профессора в марте этою года.]
185
Между тем прошли годы после визита ко мне. С тех пор девушка вышла замуж, причем, если меня не обманывают все признаки. за того молодого человека, который упоминался в мыслях в начале анализа второго сна1. Если первое сновидение обозначало поворот назад от любимого мужчины к отцу, то есть бегство из жизни в болезнь, то этот второй сон возвещал, что она отделяется от отца и возвращается к жизни.
1 |С. 163-164. В изданиях 1909, 1912 и 1921 годов в этом месте находилось следующее примечание: «Как я узнал позднее, это предположение было ошибочным»].
186
Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности
(1908)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1908 Z. Sexuawiss., т. 1 (1) [январь], 27-34.
1909 S. К. S. N., т. 2, 138-145. (1912, 2-е изд.; 1921, 3-е изд.) 1924 G. 5., т. 5, 246-254.
1942 G. IV., т. 7, 191-199.
Значение фантазий как исходной базы истерических симптомов стало известным Фрейду примерно в 1897 году в связи с самоанализом. Хотя в приватной форме Фрейд ознакомил Флисса со своими находками, в полном объеме он опубликовал их лишь за два года до написания представленной здесь работы в статье «Мои взгляды на роль сексуальности в этиологии неврозов» (1906а). По существу данная работа является дальнейшим обсуждением отношения между фантазиями и симптомами, а тема бисексуальности, несмотря на название, всплывает скорее как идея, появившаяся только впоследствии. Следует упомянуть, что в период написания этой работы тема фантазий постоянно занимала Фрейда, ибо она также рассматривается в статьях «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с), «Поэт и фантазирование (1908188
Общеизвестны бредовые вымыслы параноиков, имеющие содержанием величие и страдания собственного «я» и проявляющиеся в совершенно типичных, чуть ли не однообразных формах. Благодаря многочисленным сообщениям нам стали также известны странные мероприятия, с помощью которых определенные извращенные люди инсценируют— в представлении или в реальности — сексуальное удовлетворение. И наоборот, возможно, для некоторых окажется едва ли не новостью, что совершенно аналогичные психические образования регулярно встречаются при всех психоневрозах, особенно при истерии, и что они — так называемые истерические фантазии — позволяют выявить важные связи с возникновением невротических симптомов.
Общим источником и норматьным прототипом всех этих фан-тастическихтворений являются так называемые сны наяву молодых людей, на которые в литературе уже обратили определенное, хотя пока еще недостаточное внимание1. Возможно, одинаково часто встречающиеся у обоих полов, у девушек и женщин они, по-видимому, имеют исключительно эротический характер, у мужчин — эротический или честолюбивый. Тем не менее также и у мужчин значение эротического момента нельзя отодвигать на второй план; при более обстоятельном изучении грез у мужчин обычно оказывается, что все эти героические поступки совершаются, а все успехи достигаются только ради того, чтобы понравиться женщине и оказаться для нее предпочтительнее прочих мужчин2. Эти фантазии представляют собой удовлетворение желания, возникли по причине нужды и томления; они по праву носят название «сны наяву», ибо дают ключ к пониманию ночных снов, в которых ядро образования сновидения формируют не что иное, как такие сложные, ис1 Ср. Breuer, Freud, 1895; Janet, 1898; Haveock Eis, 1900; Freud, 1900a, Pick,
2 Аналогичным образом об этом рассуждает X. Эллис, там же, с. 185—186.
189
каженные и неправильно понятые сознательной психической инстанцией дневные фантазии1.
Эти сны наяву вызывают большой интерес, о них тщательно заботятся и чаще всего стыдливо оберегают, как если бы они относились к самым интимным достояниям личности. Но на улице человека, погруженного в сон наяву, легко распознать по неожиданной, словно отсутствующей улыбке, по разговору с самим собой или по ускоренной, напоминающей бег походке, которыми он обозначает кульминацию воображаемой ситуации. Все истерические припадки, которые мне до сих пор доводилось исследовать, оказывались такими невольно прорывающимися грезами. Наблюдение не оставляет никакого сомнения в том, что подобного рода фантазии бывают как бессознательными, так и сознательными, и если они стали бессознательными, то могут быть также патогенными, то есть выражаться в симптомах и припадках. При благоприятных условиях такую бессознательную фантазию еще можно уловить сознанием. Одна из моих пациенток, которую я заставил обратить внимание на свои фантазии, рассказала мне, что однажды она вдруг ни с того ни с сего расплакалась на улице и после недолгих раздумий. над чем она, собственно, плачет, уловила фантазию, что она вступила в любовные отношения с известным в городе (но лично ей незнакомым) пианистом-виртуозом, родила от него ребенка (она была бездетной), после чего он ее с ребенком покинул, оставив в нищете. В этом месте романа хлынули ее слезы.
Бессознательные фантазии либо бессознательны с давних пор. были образованы в бессознательном, либо, что чаще встречается, были когда-то осознанными фантазиями, снами наяву, а затем преднамеренно оказались забыты, благодаря «вытеснению» попали в бессознательное. В таком случае их содержание осталось л ибо тем же самым, либо оно подверглось изменениям, а потому бессознательная фантазия теперь представляет собой производную фантазию, которая когда-то была осознанной. Бессознательная фантазия находится в очень важных отношениях с сексуальной жизнью данного человека; то есть она идентична фантазии, которая служила ему для достижения сексуального удовлетворения в период мастурбации. Акт мастурбации (в самом широком смысле: онанисти1 Ср. Фрейд, «Толкование сновидений» (1900o), глава VI. | Раздел I; Studienausgabe, т. 2. с. 472-473. Содержание данного абзаца еше подробней представлено в опубликованной почти в это же время работе Фрейда «Поэт и фантазирование (1908с, Smdienausgabe, т. 10. с. 173-174).|
190
ческий) состоял тогда издвух частей — из вызывания фантазии и из активного достижения самоудовлетворения на пике возбуждения. Как известно, этот состав сам является спайкой1. Первоначально действие представляло собой чисто аутоэротическое предприятие для достижения удовольствия от определенной части тела, называемой эрогенной. Позднее это действие слилось с представлением-желанием из круга объектной любви и служило частичной реализации ситуации, в которой эта фантазия достигала вершины. Если затем человек отказывается от этого вида онанистического удовлетворения, сопровождаемого фантазиями, то действие не совершается, но фантазия из сознательной становится бессознательной. Если никакого другого способа сексуального удовлетворения не возникает, если человек пребывает в абстиненции и ему не удается сублимировать свое либидо, то есть направить сексуальное возбуждение на более высокую цель, то тогда появляется условие для того, чтобы бессознательная фантазия снова ожила, разрослась и со всей мощью любовной потребности — по меньшей мере в некой части своего содержания — пробилась в виде симптома болезни.
Для целого ряда истерических симптомов бессознательные фантазии подобного рода являются ближайшими психическими предварительными этапами. Истерические симптомы — это не что иное, как «конверсия» принесенных для изображения бессознательных фантазий, и поскольку речь идет о соматических симптомах, они довольно часто заимствованы из кругов тех же самых сексуальных ощущений и двигательных иннервации, которые первоначально сопровождали тогда еще сознательную фантазию. Таким образом, собственно говоря, аннулируется отвыкание от онанизма, и при этом, хотя и не в полном объеме, а всегда только в некотором приближении достигается конечная цель всего патологического процесса — получение первичного в свое время сексуального удовлетворения.
Интерес того, кто изучает истерию, тотчас отвращается от ее симптомов и обращается к фантазиям, из которых проистекают первые. Техника психоанализа позволяет, основываясь на симптомах, сначала разгадать эти бессознательные фантазии, а затем донести их до сознания больного. Таким способом было выявлено, что бессознательные фантазии истериков по содержанию полностью соответствуют сознательно осуществляемым ситуациям удовлетво' Ср. Фрейд, «Три очерка по теории сексуальности» (1905rf) [очерк I, конец Раздела (1, A), Studietwusgabe. т. 5. с. 58].
191
рения извращенных людей, и если озадачиться примерами такого рода, то нужно лишь вспомнить о всемирно-исторических мероприятиях римских цезарей, сумасбродство которых, разумеется, обусловлено лишь безграничной полнотой власти образов фантазии. Бредовые образования параноиков — это точно такие же, но ставшие непосредственно осознанными фантазии, движимые садомазохистскими компонентами сексуального влечения, полные эквиваленты которых можно также найти в определенных бессознательных фантазиях истериков. Впрочем, известен также важный в практическом отношении случай, когда истерики выражают свои фантазии не в виде симптомов, а в сознательной реализации и тем самым симулируют и инсценируют покушения, истязания, сексуальную агрессию.
Все, что можно узнать о сексуальности психоневротиков, выясняется на этом пути психоаналитического исследования, который ведет от назойливых симптомов к скрытым бессознательным фантазиям, в том числе также факт, сообщение о котором должно быть выдвинуто на передний план этой небольшой предварительной публикации.
Вероятно, вследствие трудностей, стоящих на пути стремления бессознательных фантазий найти себе выражение, отношение фантазий к симптомам является не простым, а необычайно сложным1. Как правило, то есть при полном развитии и после продолжительного существования невроза, симптом соответствует не единственной бессознательной фантазии, а множеству таковых, причем не произвольным образом, а в закономерном соединении. Пожалуй, не все эти осложнения будут присутствовать в начште заболевания.
В обших интересах я нарушаю здесь связность этого сообщения и вставляю ряд формул, которые должны последовательно исчерпать сущность истерических симптомов. Они не противоречат друг другу, а соответствуют отчасти более завершенным и четким формулировкам, отчасти — применению различных подходов.
1. Истерический симптом является символом воспоминания2 об определенных действенных (травматических) впечатлениях и переживаниях.
1 То же самое касается отношения между «скрытыми» мыслями сновидения и элементами «явного» содержания сна. См. раздел, посвяшенный «работе сновидения» [глава V| в книге автора «Толкование сновидений».
2 [См. выше с. 55, прим. 1.]
192
2. Истерический симптом является созданным посредством «конверсии» заменителем для ассоциативного возвращения этих травматических переживаний.
3. Истерический симптом — как и другие психические образования — является выражением исполнения желания.
4. Истерический симптом является реализацией бессознательной фантазии, служащей исполнению желания.
5. Истерический симптом служит сексуальному удовлетворению и представляет часть сексуальной жизни данного человека (в соответствии с одним из компонентов его сексуального влечения).
6. Истерический симптом соответствует возвращению способа сексуального удовлетворения, который реально присутствовал в инфантильной жизни и с тех пор был вытеснен.
7. Истерический симптом возникает как компромисс из двух противоположных аффективных импульсов или импульсов влечения, один из которых пытается выразить парциальное влечение или компонент сексуальной конституции, а другой — его подавить.
8. Истерический симптом может взять на себя представительство различных бессознательных, не сексуальных побуждений, но не лишиться сексуального значения.
Среди этих различных положений седьмое самым исчерпывающим образом выражает сущность истерического симптома как реализацию бессознательной фантазии, а восьмым верно оценивается значение сексуального фактора. Некоторые из предыдущих формул в качестве первых ступеней содержатся в этой формуле.
Вследствие этого отношения между симптомами и фантазиями от психоанализа симптомов нетрудно прийти к знанию о господствующих над индивидом компонентах сексуального влечения, как это было сделано мной в «Трех очерках по теории сексуальности» [ 1905<зг]. Однако для некоторых случаев это исследование дает неожиданный результат. Оно показывает, что для многих симптомов их устранения посредством бессознательной сексуальной фантазии или ряда фантазий, из которых одна — самая важная и первоначальная — имеет сексуальную природу, недостаточно и что для распада симптома требуются две сексуальные фантазии, из которых одна имеет мужской, а другая женский характер, а потому одна из этих фантазий проистекает из гомосексуального побуждения. Тезис, высказанный в формуле 7, этим новшеством не затрагивается, так что истерический симптом в любом случае соответствует компромиссу между либидинозным импульсом и импульсом вытеснения, но вместе с тем он может соответствовать объединению двух
7 Истерия и страх
193
либидинозныхфантазий противоположного — в половом отношении — характера.
Я воздержусь от приведения примеров в поддержку этого тезиса. Опыт меня научил, что короткие, сжатые до экстракта анализы никогда не могут произвести впечатление доказательства, ради чего их, собственно, привлекали. Сообщение о полностью проанализированных случаях болезни следует, однако, приберечь для другой работы.
Поэтому я ограничусь выдвижением тезиса и разъяснением его значения:
9. Истерический симптом является выражением, с одной стороны, мужской, с другой стороны, женской бессознательной сексуальной фантазии.
Я со всей определенность хочу заметить, что не могу приписать этому тезису такое же всеобщее значение, на которое притязал в отношении других формул. Он, насколько я могу видеть, не относится ни ко всем симптомам одного случая, ни ко всем случаям. Напротив, нетрудно выявить случаи, при которых противоположные в половом отношении импульсы нашли раздельное симптоматическое выражение, благодаря чему симптомы гетеро- и гомосексуализма так четко можно отделить друг от друга, как и скрывающиеся за ними фантазии. И все же отношение, утверждаемое в девятой формуле, встречается довольно часто, а там, где оно встречается, является достаточно важным, чтобы быть особо отмеченным. Мне оно представляется высшей ступенью сложности, которой может достичь детерминация истерического симптома, и, следовательно, его можно ожидать только при длительном существовании невроза и при большой организационной работе внутри него1.
Бисексуальное значение истерических симптомов, которое, тем не менее, можно доказать в многочисленных случаях, несомненно, является интересным доводом в пользу моего утверждения2, что предполагаемое бисексуальное предрасположение человека особенно отчетливо можно распознать с помошью психоанализа у психоневротиков. Совершенно аналогичным процессом в указанной сфере является положение, когда человек, занимающийся мастур1 Правда, И. Задгер (1907), который недавно благодаря собственным психоанализам самостоятельно пришел к рассматриваемому здесь тезису, выступает за его универсальность.
2 «Три очерка по теории сексуальности» |очерк I, раздел (4), и очерк III [4|; Studienausgabe, т. 5. с. 75 и с. 124].
194
баиией, в сознательных фантазиях пытается вчувствоваться в представляемой ситуации как в мужчину, так и в женщину; другие эквиваленты демонстрируют известные истерические припадки, в которых больная одновременно играет обе роли лежащей в основе сексуальной фантазии, то есть, к примеру, как в одном наблюдавшемся мною случае, одной рукой прижимает одежду к телу (как женщина), а другой пытается ее сорвать (как мужчина)'. Эта противоречивая одновременность во многом обусловливает непонятность ситуации, которая в остальном столь наглядно представлена в припадке, и поэтому превосходно подходит для сокрытия активно действующей бессознательной фантазии.
В ходе психоаналитического лечения очень важно быть подготовленным к бисексуальному значению симптомов. Тогда не вызовет удивления и не введет в заблуждение то, что сохраняется внешне неослабный симптом, хотя одно из его сексуальных значений уже было разгадано. Тогда он опирается еще и на значение, относящееся к противоположному полу, о котором, возможно, не подозревают. При лечении таких пациентов можно также наблюдать, как во время анализа сексуального значения больной с удобством для себя своими мыслями постоянно уклоняется, словно на соседнюю колею, в область противоположного значения.
[Этот случай также упоминается в следующей работе, с. 200 ниже.]
195
Общие положения об истерическом припадке
(1909 [1908])
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
(1908 Предположительный год написания работы.)
1909 Z Psychother. med. Psycho, т. 1 (1) [январь] 10-14
1909 5. К. S. N., т. 2, 146-150. (1912, 2-е изд.; 1921 3-е изд )
1924 С. S., т. 5, 255-260.
1942 G. W., т. 7, 235-240.
До появления настоящей работы в последний раз Фрейд опубликовал свои рассуждения на эту тему в части IV «Предварительного сообщения» (1893а), написанного вместе с Брейером к «Этюдам об истерии». Этот феномен он также упомянул в «Докладе» (1893А, см. с. 14 выше). Данная статья относится к числу тех очень сжатых, почти схематических работ, в которых мы можем обнаружить зачатки идей которые он развивал позднее. (См., в частности, раздел Б.) Тем не менее к самой теме истерических припадков Фрейд вернулся только через двадцать лет в статье об «эпилептических» припадках Достоевского (19286).
198
Если истерическую больную, болезнь которой выражается в припадках, подвергнуть психоанализу, то можно легко убедиться, что эти припадки являются не чем иным, как переведенными в двигательную сферу, спроецированными на подвижность, пантомимически представленными фантазиями. Правда, бессознательными фантазиями, но в остальном точно такими же, какими их можно непосредственно обнаружить в дневных грезах, а из ночных снов — выделить с помощью толкования. Зачастую сновидение заменяет припадок, еще чаще оно его разъясняет, когда та же самая фантазия находит разнообразное выражение в сновидении, как в^припадке. Тогда следовало бы ожидать, что рассмотрение припадка приведет к знанию о представленной в нем фантазии; но это удается лишь в редких случаях. Как правило, под влиянием цензуры пантомимическое изображение фантазии подвергается совершенно аналогичным искажениям, как и галлюцинаторное изображение в сновидении, из-за чего и то, и другое становятся непонятными как для собственного сознания, так и для понимания зрителя. Стало быть, истерический припадок нуждается в такой же переработке посредством истолкования, какой мы подвергаем ночные сны. Но не только силы, от которых исходит искажение, и цель этого искажения одинаковы, но и его техника, которая нам стала известна благодаря толкованию сновидений, является точно такой же.
1) Припадок становится непонятным из-за того, что с помощью одного и того же материала он одновременно изображает несколько фантазий, то есть из-за сгущения. То общее, что имеется у двух (или нескольких) фантазий образует, как в сновидении, ядро изображения. Фантазии, привнесенные для прикрытия, зачастую бывают совершенно разного вида; например, это могут быть недавнее желание и оживление инфантильного впечатления; в таком случае одни и те же иннервации служат обоим намерениям, нередко самым искусным образом. Одни истерики, которые в большом объеме пользуются сгущением, обходятся, в частности, одной-единственной формой припадка; другие выражают множество патогенных фантазий также через приумножение форм припадка.
2) Припадок становится непонятным из-за того, что больная производит действия обоих появляющихся в фантазии лиц, то есть из-за множественной идентификации. Ср., в частности, пример, упомянутый мною в статье «Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности» [1908я] в «Журнале по сексологии», издаваемом Хиршфельдом, т. I, № 1, когда больная одной рукой (как мужчина) срывает платье, а другой (как женщина) прижимает одежду к телу1.
3. Совершенно искажающим образом действует антагонистическое превращение иннервации, которое в работе сновидения аналогично обычному превращению элемента в его противоположность2, например, когда в припадке объятие изображается тем, что руки судорожно оттягиваются назад, пока они не сходятся на позвоночнике. Вполне возможно, что известная arcdecerce* при большом истерическом припадке представляет собой не что иное, как такое энергичное отрицание посредством антагонистической иннервации положения тела, подходящего для полового сношения.
4. Едва ли меньше запутывает и сбивает с толку в представленной фантазии инверсия временной последовательности, что опять-таки находит полный эквивалент в иных сновидениях, которые начинаются с конца действия, чтобы затем закончить его началом. Так, например, содержанием фантазии о соблазнении истерической больной может быть следующее: она сидит в парке и читает книгу, платье немного приподнято, так что видна нога, к ней подходит некий господин, с ней заговаривает, затем она идете ним в другое место и там с ним нежно общается; в припадке же она проиграет эту фантазию таким образом, что начинает со стадии судорог, которая соответствует коитусу, затем встает, идет в другую комнату, там садится, собираясь читать, а затем отвечает на воображаемое обращение4.
Два последних искажения заставляют нас заподозрить интенсивное сопротивление, с которым по-прежнему приходится считаться вытесненному, когда оно прорывается в истерическом припадке.
1 [С. 195 в этом томе.]
2 [Ср. пассаж, добавленный в 1909 году к «Толкованию сновидений» (1900а), глава VI, раздел В; Studienausgabe, т. 2, с. 324—325.)
3 |Истерическая дуга (фр.). — Примечание переводчика.]
4 [Более подробное, но несколько иное изложение этого примера в 1909 году в виде примечания было добавлено к «Толкованию сновидений» (там же).|
200
Возникновение истерических припадков подчиняется простым и понятным законам. Поскольку вытесненный комплекс состоит из либидинозного катексиса и содержания представления (фантазии)1, припадок может вызываться: 1) ассоциативно, когда имеется намек на (достаточно катектированное) содержание комплекса благодаря связи с сознательной жизнью; 2) органически, когда по внутренним соматическим причинам и благодаря психическому влиянию извне либидинозный катексис превышает известную меру; 3) на службе первичной тенденции как выражение «бегства в болезнь»2, когда действительность становится неприятной или мучительной, уо &стъ пля утешения; 4) на службе вторичных тенденций, с которыми болезненное состояние вступает в союз, как только благодаря производству припадка может быть достигнута полезная для больного цель. В последнем случае припадок рассчитан на определенных людей, может быть для них на какое-то время отсрочен и создает впечатление сознательной симуляции.
В
Исследование истории детства истерических больных показывает, что истерический припадок предназначен для замены когда-то испробованного и с тех пор оставленного аутоэротического удовлетворения. В большом числе случаев это удовлетворение (мастурбация посредством прикосновения или сжимания бедер, движение языка и т. п.) повторяется также во время припадка при отстраненном сознании. Появление припадка вследствие усиления либидо и на службе первичной тенденции в качестве утешения в точности повторяет также условия, при которых в свое время боль1 [Указанное здесь различие между содержанием представления и аффективной энергией играло важную роль в метапсихологических описаниях Фрейдом вытеснения (195rf и раздел IV в 1915е); см. Studienausgabe, т. 3, с. 113—118 и с 139-144.)
2 [По-видимому, это первое упоминание в печати термина «бегство в болезнь», хотя сама мысль об этом появилась раньше. Идея о «выгоде от болезни» как этиологическом факторе также возникла раньше. И наоборот, различие между первичной и вторичной выгодой от болезни впервые затрагивается в настоящей работе. Весь комплекс вопросов подробно обсуждается в примечании, добавленном в 1923 году к истории болезни «Доры» (1905201
ной намеренно искал этоаутоэротическое удовлетворение1. Анамнез больного выявляет следующие стадии: а) аутоэротическое удовлетворение без содержания представления, б) то же самое в соединении с фантазией, которая выливается в действие, приносящее удовлетворение, в) отказ от действия при сохранении фантазии, г) вытеснение этой фантазии, которая затем либо в неизменном виде, либо в модифицированном и приноровленном к новым жизненным впечатлениям осуществляется в истерическом припадке, и д) при случае сам относящийся к ней акт удовлетворения, от которого якобы произошло отвыкание, возвращается. Типичный цикл инфантильного проявления сексуальности — вытеснения — неудачи вытеснения и возвращения вытесненного.
Непроизвольное мочеиспускание, разумеется, нельзя считать несовместимым с диагнозом истерического припадка; оно просто повторяет инфантильную форму бурной поллюции. Впрочем, при несомненной истерии может также встречаться прикусывание языка; оно столь же мало противоречит истерии, как и любовной игре; при припадке его появление облегчается, когда при расспросах врача внимание больной было обращено на трудности, связанные с постановкой дифференциального диагноза. Самоповреждение при истерическом припадке случается (чаще у мужчин), если оно повторяет происшествие из детской жизни (к примеру, победу в драке).
Потеря сознания, абсанс при истерическом припадке происходит от той мимолетной, но несомненной потери сознания, которую можно ощутить на вершине любого интенсивного сексуального удовлетворения (в том числе и аутоэротического). При возникновении истерических абсансов из переживаний при оргазме это развитие наиболее достоверно можно проследить у юных лиц женского пола. Так называемые гипноидные состояния2, абсансы во время мечтаний, которые так часто встречаются у истерических больных, позволяют выявить такое же происхождение. Механизм этих абсансов сравнительно прост. Сначала все внимание направляется на течение процесса удовлетворения, и с наступлением удовлетворения весь этот катексис внимания внезапно прекращается, из-за чего на какое-то мгновение возникает опустошенность сознания. Затем на службе у вытеснения эта, так сказать, физиологическая брешь в сознании расширяется и начинает вмещать в себя все, на что указывает вытесняющая инстанция.
1 |См. в этой связи «Предварительные замечания издателей» к работе «Торможение, симптом и тревога», с. 232 ниже, в которых дается расширенный комментарий.]
2 [См. выше с. 23—24 и прим. на с. 23.|
202
Устройством, указывающим вытесненному либидо путь к моторному отводу в припадке, является имеющийся наготове у каждого человека, в том числе и у женщины, рефлекторный механизм коитального действия, который мы обнаруживаем при безграничной самоотдаче сексуальной деятельности. Еще древние говорили, что коитус — это «малая эпилепсия». Мы вправе перефразировать! Истерический судорожный припадок — это эквивалент коитуса. Аналогия с эпилептическим припадком нам мало чем помогает, потому что его происхождение еще более непонятно, чем истерического1.
В целом истерический припадок, как и вообще истерия, вновь вводит в действие у женщины часть сексуальной активности, которая существовала в детские годы и тогда позволяла признать исключительно мужские черты. Часто можно наблюдать, что именно девочки, которые вплоть до наступления пубертата демонстрировали мальчишеское поведение и наклонности, с пубертатного возраста становятся истерическими. В целом ряде случаев истерический невроз лишь соответствует чрезмерной выраженности того типичного всплеска вытеснения, который благодаря устранению мужской сексуальности открывает путь к формированию женщины. (Ср.: «Три очерка по теории сексуальности», 1905d.2)
1 [Ср. более подробное обсуждение Фрейдом «эпилептической реакции» и отношения между эпилепсией и истерическими припадками в его работе о Достоевском (19286)].
- [Очерк III [4j: Studienausgabe, т. 5, с. 123 и далее].
203
Психогенное нарушение зрения
с позиции психоанализа
(1910)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1910 Arztiche Fortbidung, Приложение к Arztiche Standeszeitung
т. 9(9), 42-44(1 мая).
1918 S. К. S. N., т. 3, 314-321. (1921, 2-е изд.) 1924 G. S., т. 5, 301-309 1943 G. W., т. 8, 94-102.
Речь идет о статье для юбилейного сборника, посвященного известному венскому офтальмологу Леопольду Кёнигштайну, одному из давних друзей Фрейда. В письме Ференци от 12 апреля 1910 года Фрейд характеризует статью как простую случайную работу, которая ни на что не годится (Jones, 1962, с. 291)" Тем не менее в ней имеется по меньшей мере один абзац, представляющий особый интерес. Впервые Фрейд говорит здесь о влечениях Я, недвусмысленно приравнивает их к влечениям к самосохранению и приписывает им главную роль в функции вытеснения. Кроме того, достойно внимания, что в последних абзацах работы .(с. 212-213) Фрейд совершенно определенно высказывает свое мнение, что психические явления в конечном счете основываются на органических субстратах.
206
Уважаемые коллеги! Я хотел бы показать вам на примере психогенного нарушения зрения, какие изменения претерпело под влиянием психоаналитического метода исследования наше понимание происхождения подобных недугов. Вам известно, что истерическая слепота считается разновидностью психогенного нарушения зрения. Полагают, что благодаря исследованиям представителей французской школы, Шарко, Жане и Бине, ее происхождение стало известным. Такую слепоту можно вызывать даже экспериментально, если имеется в распоряжении человек, способный к сомнамбулизму. Если ввести его в глубокий гипноз и внушить представление, что одним глазом он ничего не видит, то он действительно начинает себя вести как человек, ослепший на этот глаз, как истерическая больная со спонтанно развившимся нарушением зрения. Стало быть, механизм спонтанного истерического нарушения зрения можно сконструировать по образцу внушенного гипнотического. У истериков представление о своей слепоте возникает не под внушением гипнотизера, а спонтанно, как говорят, под воздействием самовнушения, и это представление в обоихслучаях настолько сильно, что оно превращается в действительность, совершенно так же, как внушенные галлюцинация, паралич и т. п.
Это звучит вполне убедительно и должно удовлетворить каждого, кто может не принимать в расчет многочисленные загадочные явления, скрывающиеся за понятиями гипноза, внушения и самовнушения. В особенности самовнушение дает повод к дальнейшим вопросам. Когда, при каких условиях некое представление становится настолько сильным, что может вести себя, как внушение и сразу превращаться в действительность? Более обстоятельные исследования показали, что на этот вопрос нельзя ответить, не обратившись за помощью к понятию «бессознательное». Многие философы противятся допущению такого психического бессознательного, потому что их мало заботят подобные феномены, заставляющие говорить о себе. Психопатологам же неизбежно приходилось рабо207
тать с бессознательными душевными процессами, бессознательными представлениями и т. п.
Остроумные опыты показали, что истерические слепые все же в известном смысле видят, хотя и не в полном смысле. Возбуждения слепого глаза все же могут иметь известные психические последствия, например вызывать аффекты, хотя они и не осознаются. Стало быть, истерические слепые слепы только для сознания, в бессознательном они зрячи. Именно опыты подобного рода вынуждают нас провести разграничение между сознательными и бессознательными психическими процессами. Как получается, что у них развивается бессознательное «самовнушение» быть слепыми, в то время как в бессознательном они все же видят?
На этот дальнейший вопрос исследование французов дает объяснение, что у предрасположенных к истерии больных с самого начала существует склонность к диссоциации — к устранению взаимосвязи в психическом событии, из-за чего некоторые бессознательные процессы не продолжаются в сознательном. Оставим без внимания ценность этой объяснительной попытки для понимания рассматриваемых явлений и обратимся к другой точке зрения. Вы все же видите, уважаемые господа, что подчеркнутое вначале тождество истерической слепоты со слепотой, вызванной внушением, снова отпало. Истерические больные слепы не вследствие внушенного себе представления, что они не видят, а вследствие диссоциации между бессознательными и сознательными процессами в зрительном акте; их представление о том, что они не видят, является правомерным выражением психического положения вещей, а не его причиной.
Уважаемые господа! Если вы поставите в упрек предыдущему изложению неясность, то мне будет непросто от него защищаться. Я попытался дать вам синтез из представлений разных исследователей и при этом, наверное, слишком притянул друг к другу взаимосвязи. Я хотел сконденсировать в единую композицию понятия, с помощью которых стремились достичь понимания психогенных расстройств: возникновение из сверхсильных идей, разграничение сознательных и бессознательных психических процессов и гипотезу о психической диссоциации, — и это могло удаться мне столь же мало, как удалось французским авторам во главе с П. Жане. Стало быть, вместе с неясностью простите мне также неверность моего изложения и позвольте вам рассказать, каким образом психоанализ
208
привел нас к более аргументированному и, наверное, более верному пониманию психогенных нарушений зрения.
Психоанализ также принимает гипотезы о диссоциации и бессознательном, но ставит их в другое отношение друг к другу. Он представляет собой динамическое воззрение, сводящее душевную жизнь к взаимодействию сил, поддерживающих и тормозящих друг друга. Если в одном случае группа представлений остается в бессознательном, то он делает вывод не о конституциональной неспособности к синтезу, которая проявляется именно в этой диссоциации, а утверждает, что активное сопротивление других групп представлений послужило причиной изоляции и бессознательности первой группы. Процесс, приводящий к такой участи одной группы, он называет «вытеснением» и видит в нем нечто аналогичное тому, чем в области логики является отклонение суждения. Он показывает, что такие вытеснения играют чрезвычайно важную роль в нашей душевной жизни, что зачастую они также могут индивиду не удаваться и что неудача вытеснения является предпосылкой для симпто-мообразования.
Итак, если психогенное нарушение зрения основывается, как мы узнали, на том, что определенные представления, связанные со зрением, остаются оторванными от сознания, то, мысля психоаналитически, мы должны допустить, что эти представления находятся в противоречии к другим, проявившимся с большей силой, для которых мы используем всякий раз иначе составленное общее понятие «Я», и поэтому оказались вытесненными. Но откуда берется такое подталкивающее к вытеснению противоречие между Я и отдельными группами представлений? Наверное, вы заметите, что такая постановка вопроса до психоанализа была невозможна, ибо прежде о психическом конфликте и вытеснении ничего не знали. Наши исследования позволяют нам теперь дать требуемый ответ. Мы обратили внимание на роль влечений в жизни представлений; мы узнали, что каждое влечение стремится заявить о себе оживлением представлений, которые вроде бы соответствуют целям. Эти влечения не всегда уживаются между собой; у них часто возникает конфликт интересов; противоречия представлений — это лишь выражение борьбы между отдельными влечениями. Совершенно особое значение для нашей попытки дать объяснение имеет очевидное противоречие между влечениями, служащими сексуальности, получению сексуального удовольствия, и другими влечениями, цель которых — самосохранение индиви209
да, то есть влечениями Я1. Все действующие в нашей душе органические влечения мы можем классифицировать словами поэта как «голод» или «любовь»2. Мы проследили «сексуальное влечение» от его первых проявлений у ребенка вплоть до достижения им окончательной формы, обозначаемой как «нормальная», и обнаружили, что оно состоит из многочисленных «парциальных влечений», которые привязываются к возбуждениям, идущим от областей тела; мы увидели, что эти отдельные влечения должны пройти сложное развитие, прежде чем они смогут целесообразным образом служить целям продолжения рода1. Психологическое освещение нашего культурного развития показало нам, что культура возникает во многом за счет сексуальных парциальных влечений, что они должны быть подавлены, ограничены, преобразованы, направлены на более высокие цели, чтобы создать культурные психические конструкции. В качестве ценного результата этих исследований мы смогли осознать, что коллеги пока еще не хотят верить нам, что недуги людей, называемые «неврозами», необходимо сводить к разнообразным неудачам этих процессов преобразования парциальных сексуальных влечений. Я чувствует для себя угрозу из-за требований сексуальных влечений и защищается от них вытеснениями, которые, однако, не всегда достигают желанного результата, а имеют следствием опасные замещающие образования вытесненного и обременительные реактивные образования Я. Из этих двух классов феноменов и состоит то, что мы называем симптомами неврозов.
Похоже, мы далеко отклонились от нашей задачи, но при этом затронули связь невротических болезненных состояний с общей духовной жизнью. Вернемся теперь к нашей более узкой проблеме. В целом в распоряжении сексуальных влечений, как и влечений Я, находятся одни и те же органы и системы органов. Сексуальное желание связано не только с функцией гениталий; рот служит поцелуям точно так же, как принятию пищи и речевому сообщению, глаза воспринимают не только изменения во внешнем мире, важные для сохранения жизни, ной свойства объектов, их «прелести», благода1 [По-видимому, именно здесь этот термин упоминается впервые. (См. «Предварительные Примечания издателей», с. 206.) Краткое изложение Фрейдом своей теории влечений см. во второй половине 32-й лекции «Нового цикла» (1933о), Studienausgabe, т. 1, с. 529 и далее.]
2 [Шиллер, «Мудрецы».]
1 [См. «Три очерка по теории сексуальности» (1905dA]
210
ря которым те возводятся в ранг объектов любовного выбора. Тут оправдывается на деле тезис, что одновременно служить двум господам никогда не бывает просто. В чем более тесную связь с одним из великих влечений вступает орган, обладающий такой двусторонней функцией, тем больше он отказывается от другого. Этот принцип должен вести к патологическим последствиям, если два основных влечения рассорились между собой, если со стороны Я поддерживается вытеснение в отношении соответствующего парциального сексуального влечения. Применить это к глазу и зрению не соста-виттруда. Если парциальное сексуальное влечение, которое пользуется созерцанием, то есть сексуальное желание разглядывать, из-за своих чрезмерных претензий вызвало противодействие влечений Я, в результате чего представления, в которых выражается его стремление, подвергаются вытеснению и удерживаются от осознания, то тем самым нарушается связь глаза и зрения с Я и с сознанием в целом. Я утратило господство над органом, который теперь полностью отдает себя в распоряжение вытесненному сексуальному влечению. Из-за создается впечатление, будто вытеснение со стороны Я зашло слишком далеко, что вместе с водой оно выплеснуло ребенка, поскольку, с тех пор как сексуальные интересы в зрении выдвинулись на передний план, Я теперь вообще не желает что-либо видеть. Но более точным, пожалуй, будет другое изображение, в котором активность перемещается на сторону вытесненного желания к разглядыванию. В этом состоит месть, компенсация вытесненного влечения за то, что оно, удержанное от дальнейшего психического развития, теперь способно усилить свое господство над служащим ему органом. Потеря сознательного господства над органом является вредным замещающим образованием для не удавшегося вытеснения, которое было возможно только такой ценой.
Еше отчетливее, чем в зрении, это отношение двояким образом используемого органа к сознательному Я и к вытесненной сексуальности проявляется в моторных органах, когда, например, истерически парализуется рука, которая хотела осуществить сексуальную агрессию, а после ее торможения уже ничего не может делать другого, словно она упорно настаивает на осуществлении вытесненной иннервации, или когда пальцы людей, покончивших с мастурбацией, отказываются обучаться тонким движениям, которые требуются для игры на пианино или на скрипке. Когда идет речь о глазе, мы имеем обыкновение переводить неясные психические процессы при вытеснении сексуального влечения к разглядыванию и при возникновении психогенного нарушения зрения так,
211
словно в индивиде раздался карающий голос: «Раз ты хочешь злоупотребить своим органом зрения ради порочного чувственного удовольствия, то поделом тебе будет, если ты вообще больше ничего не увидишь», — и одобрил тем самым подобный исход событий. В этом заключена идея талиона — и наше объяснение психогенного нарушения зрения, в сущности, с ней совпадает, — которая преподносится сказанием, мифом, легендой. В прекрасном предании о леди Годиве все жители маленького городка скрываются за закрытыми окнами, чтобы облегчить даме задачу — при ярком свете дня обнаженной проехать верхом по улицам. Единственного человека, который сквозь ставни следит за обнаженной красавицей, ждет наказание — он слепнет. Впрочем, это не единственный пример, который заставляет нас подозревать, что невротик также таит в себе ключ к мифологии.
Уважаемые господа, психоанализ несправедливо упрекают в том, что он ведет к чисто психологическим теориям патологических процессов. Уже само подчеркивание патогенной роли сексуальности, которая, разумеется, все же не является исключительно психическим фактором, должно было бы защитить его от этого упрека. Психоанализ никогда не забывает, что душевное покоится на органическом, хотя его работу можно проследить только до этой основы и не дальше. Стало быть, психоанализ готовтакже согласиться, более того, постулировать, что не все функциональные нарушения зрения являются психогенными или вызваны вытеснением эротического желания к разглядыванию. Если орган, служащий влечениям двоякого рода, усиливает свою эрогенную роль, то в целом следует ожидать, что это не обойдется без изменений возбудимости и иннервации, которые проявятся как нарушения при функционировании органа на службе у Я. Более того, когда мы видим, что орган, обычно служащий чувственному восприятию, при усилении своей эрогенной роли ведет себя буквально как гениталии, мы будем считать также вполне вероятным наличие в нем токсических изменений. Для обоих видов функциональных расстройств, то есть физиологического и токсического происхождения, возникающих вследствие повышения эрогенного значения, придется сохранить — за неимением лучшего — старое, неподходящее название: «невротические» нарушения. Невротические нарушения зрения относятся к психогенным, как и вообще актуальные неврозы — к психоневрозам; наверное, психогенные нарушения зрения едвали когда-либо способны возникнуть без невротических, но не наоборот. К сожалению, сегодня эти «невротические» симптомы пока еще очень мало
212
поняты и оценены, ибо психоанализу они непосредственно недоступны, а при других способах исследования точка зрения на сексуальность не принималась в расчет.
От психоанализа ответвляется еще один, простирающийся в органическое исследование ход мыслей. Можно задать себе вопрос, достаточно ли самого по себе подавления парциальных сексуальных влечений, порожденного жизненными влияниями, чтобы вызвать функциональные нарушения органов, или должны существовать особые конституциональные условия, которые и побуждают органы к преувеличению своей эрогенной роли и тем самым провоцируют вытеснение влечений. В этих условиях следовало бы усматривать конституциональный компонент предрасположения к заболеванию психогенными и невротическими расстройствами. Это и есть тот момент, который при истерии я предварительно обозначил как «соматическое содействие» органов1.
1 [Ср. описание случая «Доры» (1905е), с. 116—117 и 126-128 выше). В издании 1910 года данная работа завершается словами: «В своих известных работах Альфред Адлер старается это осмыслить с точки зрения биологической обусловленности».!
213
О типах невротического заболевания
(1912)
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1912 Zb. Psychoan., т. 2, (6) (март), 297-302.
1918 S. К. S. N., т. 3, 306-313. (1921, 2-е изд.)
1924 G. 5., т. 5, 400-408.
1943 G. W., т. 8, 322-330.
Тема настоящей работы— классификация поводов к возникновению невротических заболеваний. Разумеется, Фрейд и раньше часто обращался к этому вопросу, однако в его более ранних сочинениях на переднем плане прежде всего стояли травматические события, из-за чего остатьные причины оставались скрытыми. После того как Фрейд чуть ли не полностью отказался от теории травмы, он стал уделять основное внимание различным предрасполагающим причинам невроза. Поводы к заболевания упоминаются еще водной или двух работах, относящихся к тому же периоду (примерно в 1905—1906 годы), однако очень общо и скорее пренебрежительно; так, например, у него иногда встречается понятие «лишение», но только в значении недостатка, вызванного теми или иными внешними обстоятельствами. Возможность того, что невроз может возникнуть на основе внутренних препятствий для удовлетворения, впервые упоминается несколько позднее, например, в работе, посвященной последствиям «культурной» морали (19O8cf), причем, по-видимому, под впечатлением работ К. Г. Юнга, на что Фрейд указывает на с. 221 ниже. В вышеупомянутой работе для описания внутренней помехи используется термин «фрустрация». Он еще раз появляется в несколько более позднем анализе Шребера (1911с), но на этот раз для описания внешних препятствий. В настоящей работе Фрейд впервые использовал это слово, чтобы ввести понятие, охватывающее оба вида препятствий.
Отныне «фрустрация» как основной повод к развитию невротического заболевания стал одним из наиболее часто используемых «видов оружия» в клиническом арсенале Фрейда, и это понятие постоянно встречается во многих его более поздних работах. Самое подробное из всех последующих обсуждений этого термина встре217
чается в 22-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917 Studienausgabe, т. 1, с. 338-343, 345). Внешне противоречащий этому случай человека, заболевающего в момент успеха — то есть в полную противоположность фрустрации, — описывается и объясняется в работе «Некоторые типы характера из психоаналитической практики» (1916с/, Studienausgabe, т. 10, с. 236 и далее). К этому моменту Фрейд еще раз возвращается в своем открытом письме Ромену Роллану (1936а, Studienausgabe, т. 4, с. 288), в котором он рассказывает о посещении акрополя. В описании случая «Волкова» (1918*) Фрейд указывает на пробел в ряду причин возникновения невротических заболеваний, о которых сообщается в настоящей работе, — на случай нарциссической фрустрации (Studienausgabe, т 8 с. 228).
218
В нижеследующих тезисах на основании эмпирически полученных впечатлений должно быть представлено, какие изменения условий имеют решающее значение для возникновения невротического заболевания у лиц, предрасположенных к этому. То есть речь пойдет о поводах к болезни; о формах болезни будет сказано не так много. Особенность, отличающая данное сопоставление поводов к заболеванию от других, будет состоять в том, что все перечисляемые изменения относятся к либидо индивидуума. Ведь благодаря психоанализу мы признали судьбы либидо решающим фактором нервного здоровья или болезни. В этой связи нельзя также не сказать и о понятии предрасположения. Именно психоаналитическое исследование позволило нам выявить невротическую диспозицию в истории развития либидо и свести действующие в ней факторы к врожденным разновидностям сексуальной конституции и пережитым в раннем детстве воздействиям внешнего мира.
а) Ближайший, проще всего обнаруживаемый и самый понятный повод к невротическому заболеванию заключается в том внешнем моменте, который в целом можно описать как фрустрация. Индивид был здоров, пока его потребность в любви удовлетворялась реальным объектом из внешнего мира; он становится невротическим, как только лишается этого объекта, не найдя для себя ему замены. Счастье совпадает здесь со здоровьем, несчастье — с неврозом. Судьбе, которая может даровать замену утраченной возможности удовлетворения, исцеление дается проще, чем врачу.
Стало быть, для этого типа, к которому, пожалуй, относится большинство людей, возможность заболевания начинается только с воздержания, из чего можно сделать вывод, насколько важными Для возникновения неврозов могут быть культурные ограничения Доступного удовлетворения. Фрустрация действует патогенно из-за того, что она запруживает либидо и испытывает индивида, как долго он сможет терпеть это повышение психического напряжения и какие пути будет искать, чтобы от него избавиться. Существуютлишь
219
две возможности остаться здоровым при сохраняющейся реальной фрустрации удовлетворения; во-первых, когда психическое напряжение переводится в деятельную энергию, которая остается обращенной к внешнему миру и в конечном счете добивается от него реального удовлетворения либидо, и, во-вторых, когда отказываются от либидинозного удовлетворения, сублимируют запруженное либидо и используют его для достижения целей, которые уже не являются эротическими и избегают фрустрации. То, что обе возможности реализуются в судьбах людей, доказывает нам, что несчастье не совпадает с неврозом и что одна только фрустрация не определяет здоровье или заболевание данных людей. Воздействие фрустрации заключается прежде всего в том, что она заставляет считаться с не действовавшими доселе предрасполагающими моментами.
Там, где они присутствуют в достаточно выраженной форме, существует опасность того, что либидо становится интровертиро-ваннымК Оно отворачивается от реальности, которая из-за упорной фрустрации потеряла ценность для индивида, и обращается к жизни в фантазии, в которой оно создает новые формы желания и оживляет следы прежних, забытых желаний. Вследствие тесной взаимосвязи деятельности фантазии с имеющимся у каждого индивида инфантильным, вытесненным и ставшим бессознательным материалом и благодаря привилегированному положению, которое жизнь в фантазии занимает по отношению к проверке реальности2, либидо может и дальше двигаться вспять, в процессе регрессии отыскивать инфантильные пути и стремиться к соответствующим им целям. Если эти стремления, которые несовместимы с актуальным состоянием индивидуальности, приобрели достаточную интенсивность, то это должно привести к конфликту между ними и другой частьюличности, которая сохранила свою связь с реальностью. Этот конфликт решается посредством с'имптомообразований и заканчивается явным заболеванием. То, что весь процесс исходил из реальной фрустрации, отражается в том результате, что симптомы, с помощью которых снова достигается почва реальности, представляют собой замещающие удовлетворения.
1 В соответствии с термином, введенным К. Г. Юнгом. [См. Юнг, 1910. Дальнейшие замечания об употреблении Юнгом этого слова содержатся в 23-й лекции по введению в психоанализ (1916-1917), Studienausgabe, т. I, с. 364.)
-' Ср. мои «Положения о двух принципах психического события» 119116].
220
б) Поводы к заболеванию второго типа отнюдь не так очевидны, как первого, и их удалось по-настоящему раскрыть только благодаря углубленным аналитическим исследованиям, связанным с теорией комплексов, разработанной цюрихской школой1. Индивид заболевает здесь не вследствие изменения во внешнем мире, который заменил удовлетворение фрустрацией, а вследствие внутреннего усилия получить удовлетворение, доступное в реальности. Он заболевает от попытки приспособиться к реальности и исполнить реальное требование, при этом он наталкивается на непреодолимые внутренние трудности.
Оба типа заболевания рекомендуется строго отделять друг от друга, более строго, чем в большинстве случаев это позволяет сделать наблюдение. У первого типа на передний план выдвигается изменение во внешнем мире, у второго акцент приходится на внутреннее изменение. По первому типу заболевают от переживания, по второму — от процесса развития. В первом случае ставится задача отказаться от удовлетворения, и индивид заболевает от своей неспособности сопротивляться; во втором случае задача заключается втом, чтобы заменить один способ удовлетворения другим, и человек терпит неудачу из-за своей закостенелости. Во втором случае конфликт состоит между стремлением оставить все как есть, и другим стремлением — измениться в соответствии с новыми намерениями и новыми реальными требованиями, существовавшими изначально; в предыдущем случае он возникает только после того, как запруженное либидо избрало другие, а именно несовместимые возможности удовлетворения. Роль конфликта и прежней фиксации либидо несоизмеримо более очевидны у второго типа, чем у первого, у которого такие непригодные фиксации, пожалуй, могут возникнуть только вследствие внешней фрустрации.
Молодой человек, до сих пор удовлетворявший свое либидо посредством фантазий с выходом в мастурбацию, а теперь желающий заменить этот образ жизни, близкий аутоэротизму, выбором реального объекта, девушка, которая всю свою нежность дарила отцу или брату, а теперь должна осознать не осознававшиеся до сих пор инцестуозные либидинозные желания в отношении ухаживающего за ней мужчины, женщина, которой хочется отказаться от полигамных наклонностей и фантазий о проституции, чтобы стать надежной спутницей своему мужу и безупречной матерью своему ребен1 Ср. Юнг (1909).
221
ку — все они заболевают вследствие самых похватьных стремлений, если прежние фиксации ихлибидодостаточносильны, чтобы воспротивиться смещению, для чего опять-таки решающее значение имеют факторы предрасположения, конституциональных задатков и инфантильного переживания. Всех их, так сказать, ожидает судьба листика из сказки братьев Гримм, который возжелал другихлис-тиков1; с гигиенической точки зрения, которая, однако, не принимается здесь в расчет сама по себе, им можно бы лишь пожелать оставаться и впредь такими же неразвитыми, такими же неполноценными и никчемными, какими они были до своего заболевания. Изменение, к которому стремятся больные, но осуществляют не полностью или не осуществляют вовсе, имеет ценность прогресса с точки зрения реальной жизни. Иначе обстоит дело, если подходить с этическими мерками; так же часто приходится видеть, что люди заболевают, когда отрекаются от идеала, как и тогда, когда желают его достичь.
Несмотря на весьма отчетливые различия обоих описанных типов заболевания, в сущности, они все-таки совпадают, и их нетрудно свести воедино. Заболевание в результате фрустрации также подпадает под точку зрения неспособности к приспособлению к реальности, а именно к тому случаю, когда реальность отказывает в удовлетворении либидо. Заболевание, возникающее при условиях второго типа, прямо ведет к особому случаю отказа. Хотя при этом реальностью отклоняется не всякое удовлетворение, а, пожалуй, именно то, которое индивид считает единственно возможным для себя, и отказ исходит не непосредственно от внешнего мира, а в первую очередь от известных стремлений Я, этот отказ остается чем-то коллективным и вышестоящим. Вследствие конфликта, который сразу же возникает у второго типа, в равной мере тормозятся обе разновидности удовлетворения — как привычное, так и желанное; это приводит к запруживанию либидо с вытекающими отсюда последствиями, как в первом случае. У второго типа психические процессы на пути к симптомообразованию более очевидны, чем у первого, поскольку создавать вначале патогенные фиксации либидо здесь не требовалось — они уже обладали силой в период здоровья. В большинстве случаев известная степень интроверсии либидо имелась уже и до этого; часть регрессии к инфантильному экономится тем, что развитие еще не прошло весь свой путь.
' [На самом деле речь идет не о сказке братьев Гримм, а о детском стихотворении Фридриха Рюккерта (1788-1866).]
222
в) Преувеличением второго типа, то есть заболевания в результате реального требования, представляется следующий тип, который я хочу описать как заболевание вследствие задержки развития. Теоретического основания для его выделения, пожалуй, не существует, но есть практическое, поскольку речь идет о тех людях, которые заболевают, как только переступают через порог безответственного детского возраста, стало быть, еще не достигнув фазы здоровья — неограниченной в целом дееспособности и способности получать удовольствие. Главные особенности предрасполагающего процесса в этих случаях очевидны. Либидо никогда не покидало инфантильных фиксаций, реальное требование полностью или частично созревшему индивиду предъявляется не вдруг, а задается самим фактом взросления, когдаоно естественным образом непрерывно меняется с возрастом индивида. Конфликт отступает назад перед недостаточностью, но в соответствии со всеми остальными нашими выводами также и здесь мы все же должны констатировать стремление преодолеть детские фиксации, ибо в противном случае исходом процесса был бы не невроз, а лишь устойчивый инфантилизм.
г) Если третий тип продемонстрировал нам практически изолированное предрасполагающее условие, то следующий, четвертый, тип обращает теперь наше внимание на другой момент, действенность которого принимается в расчет во всех случаях, и именно поэтому его легко можно было бы не заметить при теоретическом обсуждении. То есть мы видим больных индивидов, которые прежде были здоровыми, с которыми не произошло никакого нового события, отношение которых к внешнему миру не претерпело никакого изменения, так что их заболевание должно производить впечатление спонтанного. Между тем более тщательное изучение таких случаев нам показывает, что и у этих людей все же произошло изменение, которое мы должны расценить как крайне важное для возникновения болезни. Вследствие достижения определенного периода жизни и в связи с закономерными биологическими процессами количество либидо в психическом бюджете возросло, и уже самого по себе этого повышения достаточно, чтобы нарушить здоровое равновесие и создать условия для невроза. Как известно, такое скорее внезапное повышение либидо обычно связано с половым созреванием и менопаузой, с достижением определенного возраста у женщин; у некоторых людей оно может, кроме того, выражаться и в неизвестной пока еще периодичности. Застой либидо
223
.
является здесь первичным моментом, он становится патогенным вследствие относительной фрустрации со стороны внешнего мира, который все же позволяет удовлетворять менее значительные требования либидо. Неудовлетворенное и запруженное либидо может снова открыть пути к регрессии и воспламенить те же конфликты, которые мы установили в случае абсолютной внешней фрустрации. Тем самым нам напоминают о том, что мы не вправе оставлять без внимания количественный момент, рассуждая о причинах болезни. Все остальные факторы, отказ, фиксация, торможение развития, остаются недейственными, пока они не касаются определенной меры либидо и не вызывают застоя либидо определенного уровня. Правда, это количество либидо, которое нам кажется необходимым для патогенного действия, мы не можем измерить; мы можем это постулировать только после того, как наступил болезненный результат. И только в одном направлении мы вправе определить это точнее; мы вправе допустить, что речь идет не об абсолютном количестве, а об отношении суммы действенного либидо к тому количеству либидо, с которым может совладать, то есть поддерживать в напряжении, сублимировать или непосредственно использовать, отдельное Я. Поэтому относительное увеличение количества либидо может оказывать такое же действие, как и абсолютное. Ослабление Я органической болезнью или предъявлением особых требований к его энергии будет способно обнаруживать неврозы, которые в противном случае, несмотря на все предрасположение, оставались бы скрытыми.
Значение, которое мы должны признать за количеством либидо как причины возникновения болезни, желательным образом согласуется с двумя основными положениями теории неврозов, вытекающими из психоанализа. Во-первых, положению о том, что неврозы возникают из конфликта между Я и либидо, во-вторых, с выводом, что между условиями здоровья и условиями невроза не существует качественного различия, что здоровые люди, скорее, должны справляться с теми же задачами по преодолению либидо, но только им это удается лучше.
Остается сказать еще несколько слов об отношении этих типов копыту. Окидывая взглядом множество больных, анализом которых я как раз сейчас занимаюсь, я должен констатировать, что ни один из них не реализует какой-либо из четырех типов заболевания в чистом виде. Напротив, у каждого из них я обнаруживаю как частичную фрустрацию, так и компонент неспособности приспосо224
биться к требованию реальности; точка зрения на торможение развития, которое совпадает с жесткостью фиксаций, принимается в расчет во всех случаях, а значением количества либидо, как отмечалось выше, мы никогда не вправе пренебрегать. Более того, я узнаю, что у многих из этих больных болезнь проявлялась в виде всплесков, между которыми имелись периоды здоровья, и что каждый из этих всплесков можно свести к другому типу причин. Таким образом, выделениеэтихчетырехтиповбольшойтеоретической ценности не имеет; это лишь различные пути создания известной патогенной констелляции в психической экономике, то есть застоя либидо, от которого Я не может без вреда для себя защититься своими средствами. Но сама ситуация становится патогенной лишь вследствие количественного момента; она не является чем-то сродни новизне для душевной жизни и не создается из-за вторжения так называемой «причины болезни».
Мы охотно признаем за типами заболеваниями известное практическое значение. В отдельных случаях их можно также наблюдать в чистом виде; на третий и четвертый тип мы не стали бы обращать внимания, если бы для некоторых индивидов они не содержали единственных поводов к заболеванию. Первый тип обращает наше внимание на чрезвычайно сильное влияние внешнего мира, второй — на не менее важные особенности индивида, благодаря которым он сопротивляется этим влияниям. Патология не могла справиться с проблемой возникновения болезни при неврозах до тех пор, пока речь шла исключительно о решении, какую природу — эндогенную или экзогенную— имеют данные поражения. Всем выводам, указывающим назначение воздержания (в самом широком значении) как причины болезни, ей приходилось всякий раз противопоставлять возражение, что другие люди вынесли бы ту же судьбу, не заболев. Если же в качестве важного момента для болезни и здоровья ей хотелось подчеркнуть своеобразие индивида, то она была вынуждена считаться с возражением, что люди с той же особенностью самое долгое время могут оставаться здоровыми, пока им позволено эту особенность сохранять. Психоанализ напомнил нам о необходимости отказаться от бесплодного противопоставления внешних и внутренних моментов, судьбы и конституции, и научил нас обычно искать причину невротического заболевания в определенной психической ситуации, которая может создаваться разными способами.
8 Истерия и страх
225
Торможение, симптом и тревога
(1926 [1925])
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ИЗДАТЕЛЕЙ
Издания на немецком языке:
1926 Лейпциг, Вена и Цюрих, Международное психоаналитическое издательство. 13,6 страниц. 1926 G. S., т. 11, 21-115. 1931 Neurosenehre und Technik, 205-299. 1948 G. W., т. 14, 111-205.
Эта книга была написана в июле 1925 года, в декабре того же года переработана еще раз, а в феврале следующего опубликована. Обсуждаемые в ней темы представляют собой широкое поле, разбитое на многочисленные участки, и имеются признаки того, что Фрейду стоило немалых трудов собрать их в единое целое. Так, например, один и тот же предмет в разных местах нередко обсуждается очень похожими словами. Несмотря на важные побочные темы, в центре, несомненно, стоит проблема тревоги. Эта проблема постоянно интересовала Фрейда с самого начала его психологических исследований, а его взгляды на определенные аспекты тревоги с течением времени существенно изменились. Поэтому, наверное, будет небезынтересно в общих чертах обрисовать историю некоторых наиболее важных таких изменений.
(а) Тревога как преобразованное либидо
Фрейд впервые соприкоснулся с проблемой тревоги при исследовании «актуальных неврозов»; самые ранние размышления на эту тему содержатся в его первой работе о неврозе страха (18956), в данном томе с. 27 и далее. Все еще находясь под сильным влиянием неврологических исследований, Фрейд прилагал все свои силы к тому, чтобы в физиологических терминах выразить также и психологические факты. Опираясь на идеи Фехнера, он постулировал, в частности, «принцип константности», согласно которому нервная система обладает тенденцией редуцировать имеющуюся сумму возбуждения или, по меньшей мере, сохранять ее постоянной. После того как им было сделано клиническое наблюдение, что в случаях
228
невроза страха всегда можно было констатировать также нарушения отвода сексуального напряжения, ему казался совершенно естественным вывод, что накопившееся возбуждение стремится проложить путь вовне посредством преобразования в тревогу. Он это рассматривал как чисто физический процесс без каких-либо психических детерминант.
Но тревога, встречающаяся при фобиях и неврозах навязчивости, с самого начала представляла особую проблему, ибо в этих случаях нельзя было исключать участия психических факторов. Однако также и здесь Фрейд дал тревоге сходное объяснение. Правда, причина накопления не отведенного возбуждения при психоневрозах — психическая: вытеснение. Но что касается дальнейших событий, то все происходит так же, как при актуальных неврозах: накопленное возбуждение (или либидо) непосредственно преобразуется в тревогу.
Этого представления Фрейд придерживался примерно тридцать лет и неоднократно его высказывал. Так, например, в 1920 году в примечании к четвертому изданию «Трех очерков по теории сексуальности» (1905^) (глава «Нахождение объекта» в третьем очерке) он по-прежнему писал: «То, что невротическая тревога происходит из либидо, представляет собой продукт его превращения, относится, следовательно, к нему, как уксус к вину, является одним из самых значительных результатов психоаналитического исследования». И только в представленной здесь работе Фрейд отказался от столь долго отстаиваемой теории. Теперь он рассматривал тревогу уже не как преобразованное либидо, а как протекающую по определенной схеме реакцию на ситуации опасности. Но даже и здесь он по-прежнему утверждал (см. с. 281): вполне возможно, что в случае невроза страха «именно излишек неиспользованного либидо находит свой отвод в развитии тревоги». Несколько лет спустя он отказался и от этого последнего остатка старой теории. В «Новом цикле лекций по введению в психоанализ» (1933а), 32-я лекция (Studienausgabe, т. 1, с. 528), он писал, что также и при неврозе страха возникающая тревога является реакцией на травматическую ситуацию: «То, что само либидо превращается при этом в тревогу, мы больше уже утверждать не будем».
(б) Реальная тревога и невротическая
Независимо от своей теории, что невротическая тревога представляет собой исключительно преобразованное либидо, Фрейд с самого начала упорно придерживался мнения, что между тревогой как реакцией на внешние опасности и тревогой, возникающей в ответ на опасность со стороны влечения, существует тесная связь. Это
229
отчетливо выражено в первой работе, посвященной неврозу страха (1895Л), с. 46 выше. Фрейд развивал эту позицию, прежде всего в связи с фобиями, во многих более поздних работах, например, в 25-й лекции (1916—1917). И тем не менее до тех пор, пока Фрейд придерживался взгляда, что при актуальных неврозах тревога возникает непосредственно из либидо, утверждать тождественность тревоги в двух этих случаях было сложно. Когда он отказался от этого представления и ввел различие между автоматической тревогой и тревогой как сигналом, ситуация прояснилась, и уже не было никакого основания для того, чтобы усматривать родовое отличие невротической тревоги от реальной.
(в) Травматическая ситуация и ситуация опасности
Непосредственным детерминантом автоматической тревоги является возникновение травматической ситуации с ядерным переживанием беспомощности, которую испытывает Я в связи с накоплением возбуждения внешнего или внутреннего происхождения и которое оно не может переработать (см. с. 277—278 и с. 303 ниже). Тревога «как сигнал» — это ответ Я на угрожающую травматическую ситуацию. Такая угроза создает ситуацию опасности. Опасности, исходящие изнутри, меняются с фазами развития жизни (с. 286—287), однако они имеют общую особенность, а именно отделение от объекта любви, утрату объекта любви или потерю его любви (с. 290), которые могут привести к накоплению от неисполненных желаний и тем самым к переживанию беспомощности. Специфическими опасностями, способными порождать травматическую ситуацию в разном возрасте, являются: рождение, утрата материнского объекта, утрата пениса, потеря любви объекта, потеря любви Сверх-Я.
(г) Тревога как сигнал
Применительно к неудовольствию в целом это представление можно обнаружить уже в очень ранних идеях Фрейда; оно восходит к периоду его дружбы с Флиссом и тесно связано с мнением Фрейда, что мышление благодаря своей деятельности редуцирует развитие аффекта до того минимума, который необходим для вызывания сигнала. В работе «Бессознательное» (1915^) это представление применяется уже к тревоге; точно так же в 25-й лекции по введению в психоанализ о состоянии «тревожной готовности» говорится, что оно поставляет «сигнал», чтобы предупредить возникновение сильной тревоги (Studienausgabe, т. 1, с. 382). Отсюда уже нетрудно было
230
перейти к предельно ясному изложению этой темы в настоящей работе (в которой, впрочем, сначала это понятие опять-таки вводится как сигнал «неудовольствия», с. 238, и только затем как сигнал «тревоги»).
(д) Тревога и рождение
Чем же определяется форма, в которой возникает тревога? Также и этот вопрос обсуждается уже в ранних работах Фрейда. Сначала Фрейд рассматривал (в соответствии со своим пониманием тревоги как преобразованного либидо) наиболее явные симптомы тревоги — сбившееся дыхание и сердцебиение — как элементы коитуса, которые, поскольку нормальные пути отвода возбуждения преграждены, проявляются в изолированной, обостренной форме. Ср. первую работу, посвященную неврозу страха (с. 46 выше) и историю болезни «Доры» (1905с/ [1901], с. 149 выше). Неясно, как все это согласуется с общими представлениями Фрейда об аффективном выражении, которые в конечном счете, несомненно, восходят к Дарвину. В »Этюдах об истерии» (S95d) он вспоминает теорию Дарвина, что выражение душевных переживаний «состоит из первоначально рациональных и целесообразных действий». Гораздо позднее, в 25-й лекции (Studienausgabe, т. 1, с. 383), он снова поднимает этот вопрос и подчеркивает, что «ядром» аффекта, по его мнению, является «повторение определенного значимого переживания». Он возвращается к объяснению, которое он нашел для истерических припадков (1909я, с. 201-202 данного тома), что они представляют собой оживления детских переживаний. В качестве заключения он добавляет: «Стало быть, истерический припадок сопоставим с новообразованным индивидуальным аффектом, нормальный аффект — с выражением общей, ставшей наследием истерии». В настоящей работе он почти в тех же словах повторяет эту теорию (с. 239 и с. 274).
Какую бы роль ни играла эта теория аффекта в ранних объяснениях Фрейдом форм тревоги, она в любом случае оставалась важной для его нового объяснения, которое им впервые было дано в примечании, добавленном ко второму изданию (1909) «Толкования сновидений» [1900а, в конце главы VI (Д)]. Он упоминает фантазии о жизни в материнской утробе и продолжает (выделяя курсивом): «Впрочем, акт рождения представляет собой первое переживание тревоги и вместе с тем источник и прообраз аффекта тревоги». От этой гипотезы он так никогда и не отказался. Он отвел ей значительное место в первой работе, посвященной психологии любви
231
(1910/;). Также и в 25-й лекции (там же) рассматривается взаимосвязь между'тревогой и рождением-, равно как и в работе «Я и Оно» (19236), где Фрейд ближе к концу говорит о «первом состоянии огромной тревоги при рождении». Тем самым мы подошли к тому времени, когда была опубликована книга Отто Ранка «Травма рождения» (1924).
Эта книга представляет собой нечто гораздо большее, чем просто заимствование объяснения, найденного Фрейдом для форм тревоги. Напротив, Ранк утверждает, что все последующие приступы тревоги — это попытки «отреагировать» первоначальную травму рождения. Аналогичным образом Ранк объясняет все неврозы, при этом он попутно развенчивает эдипов комплекс и предлагает реформу терапевтической техники с целью преодоления травмы рождения. Первое время в своих публикациях Фрейд позитивно оценивал книгу Ранка. Однако в представленной здесь работе он радикально и окончательно меняет свою точку зрения. Вместе с тем отклонение взглядов Ранка побудило Фрейда пересмотреть свои собственные воззрения, и в результате появилась работа «Торможение, симптом и тревога».
232
При описании патологических феноменов наше словоупотребление позволяет нам различать симптомы и торможение, но большого значения этому различию оно не придает. Если бы нам не встречались случаи болезни, о которых мы должны сказать, что они демонстрируюттолькоторможения, но несимптомы, и еслибы нам не захотелось узнать, в чем состоит условие этого, то мы едва ли проявили бы интерес к разграничению понятий торможения и симптома.
То и другое не взросли на одинаковой почве. Торможение имеет особое отношение к функции и не обязательно означает нечто патологическое, также и нормальное ограничение функции можно назвать ее торможением. И наоборот, симптом — это обязательно признак болезненного процесса. Поэтому симптомом может быть также и торможение. В таком случае словоупотребление поступает следующим образом: о торможении говорится там, где налицо простое снижение функции, а о симптоме — там, где речь идет о необычном ее изменении или о новообразовании. Во многих случаях кажется, что позитивная или негативная сторона процесса выделяется произвольно, а его результат обозначается как симптом или как торможение. Все это действительно малоинтересно, и постановка вопроса, из которой мы исходили, оказывается малопродуктивной.
Поскольку в понятийном отношении торможение столь тесно связано с функцией, можно прийти к идее исследовать различные функции Я на предмет того, в каких формах выражается их нарушение при отдельных невротических патологиях. Для этого сравнительного исследования мы выберем сексуальную функцию, принятие пищи, локомоцию и профессиональную работу.
а) Сексуальная функция подвергается самым разнообразным нарушениям, большинство из которых демонстрирует свойство простых торможений. Их можно объединить понятием психической импотенции. Осуществление нормального сексуального акта предполагает очень сложную последовательность событий, и нарушение
233
может произойти в любом ее месте. У мужчины главные станции торможения таковы: отвращение либидо от начала процесса (психическое неудовольствие), отсутствие физической подготовки (отсутствие эрекции), сокращение акта (ejacuatio praecox), которое точно так же можно описать как позитивный симптом, удерживание его от естественного завершения (отсутствие эякуляции), ненаступление психического эффекта (ощущения удовольствия при оргазме). Другие нарушения возникают из-за связи функции с особыми условиями извращенной или фетишистской природы.
Мы не можем обойти стороной отношение торможения к тревоге. Некоторые торможения, очевидно, представляют собой отказы от функции, поскольку при их осуществлении развилась бы тревога. Непосредственный страх перед сексуальной функцией часто встречается у женщины; мы относим его к истерии; точно также защитный симптом отвращения, который первоначально возникает как последующая реакция на пассивно пережитый половой акт, позднее появляется при его представлении. Также и большое количество навязчивых действий оказываются мерами предосторожности и предотвращения сексуального переживания, то есть имеют фо-бическую природу.
Здесь мы не очень далеко продвигаемся в своем понимании; можно только отметить: для того чтобы нарушить функцию, используются очень разные методы: 1) простое отвращение либидо, которое, по-видимому, скорее всего приводит к тому, что мы называем торможением в чистом виде, 2) ухудшение осуществления функции, 3) его затруднение вследствие особых условий и его модификация в результате отвлечения на другие цели, 4) его предупреждение при помощи защитных мер, 5) его прерывание посредством развития тревоги, когда никаких других помех больше не существует, наконец 6) последующая реакция, выражающая протест против этого и стремящаяся отменить случившееся, если функция все же стала осуществляться.
б) Самым частым нарушением функции приема пиши является отвращение к еде из-за отведения либидо. Нередко также встречается усиление аппетита; навязчивое стремление принимать пишу, обусловленное страхом перед голодной смертью, исследовано недостаточно. В качестве истерической защиты от приема пищи нам известен симптом рвоты. Отказ от приема пищи вследствие страха относится к психотическим состояниям (бред отравления).
в) Локомоция при некоторых невротических состояниях тормозится неудовольствием от ходьбы и ощущением слабости в ногах
234
при ходьбе, истерическое ограничение пользуется моторным параличом двигательного аппарата или создает специализированное устранение этой его функции (абазия). Особенно характерны затруднения локомоции в результате включения определенных условий, при невыполнении которых появляется страх (фобия).
г) Торможение в работе, которое так часто в качестве изолированного симптома становится объектом лечения, демонстрирует нам уменьшение удовольствия, или снижение качества работы, или реактивные проявления, такие, как утомление (головокружение, рвота), если человека заставляют продолжать работать. Истерия вынуждает прекращение работы через создание органических и функциональных параличей, наличие которых несовместимо с выполнением работы. Невроз навязчивости нарушает работу вследствие постоянного отвлечения и потери времени из-за включающихся приостановок и повторений.
Мы могли бы распространить этот обзор и на другие функции, но не вправе ожидать, что при этом достигнем большего. Мы не вышли бы за поверхность явлений. Решимся поэтому принять точку зрения, которая в понятии торможения уже не оставляет много загадочного. Торможение — это выражение ограничения функции Я, которое само может иметь самые разные причины. Некоторые из механизмов этого отказа от функции и общая его тенденция нам
хорошо известны.
В специализированных торможениях распознать тенденцию
легче. Если игра на пианино, письмо и даже ходьба подвергаются невротическому торможению, то анализ показывает нам, что причина этого — чрезмерная эротизация органов, задействованных в осуществлении данных функций, то есть пальцев и ног. В общем и целом мы пришли к пониманию того, что функция Я какого-либо органа повреждается, если возрастает его эрогенность, сексуальное значение. В таком случае он ведет себя так, — если позволить себе несколько гротескное сравнение, — как кухарка, которая не хочет больше трудиться у плиты, потому что хозяин дома вступил с нею в любовные отношения. Если процесс писания, состоящий в том, из трубки вытекает жидкость на часть белой бумаги, приобрел символическое значение коитуса, или если ходьба стала символической заменой тяжелой поступи по телу земли-матери, то тогда то и другое, писание и ходьба, не совершаются, потому что дело обстоит так, как если бы выполнялось запретное сексуальное действие. Я отказывается от этих причитающихся ему функ235
иий, чтобы не предпринимать нового вытеснения, чтобы избежать конфликта с Оно.
Другие торможения происходят, очевидно, на службе самонаказания, в том числе и в профессиональной деятельности. Я не может делать эти вещи, поскольку они принесли бы ему пользу и успех, что запрещено строгим Сверх-Я. Тогда Я отказывается и от этих достижений, чтобы не оказаться в конфликте с Сверх-Я.
Более общие торможения Я подчиняются другому, простому, механизму. Если Я обременено психической задачей особой тяжести, например, печалью, широкомасштабным подавлением аффекта, необходимостью сдерживать постоянно возникающие сексуальные фантазии, то тогда имеющаяся в его распоряжении энергия настолько оскудевает, что оно вынуждено ограничивать ее затраты сразу во многих местах, подобно спекулянту, который иммобилизовал свои деньги в разного рода предприятиях. Недавно мне довелось наблюдать поучительный примертакого интенсивного общего торможения у одного больного неврозом навязчивости, который впадал в парализующую усталость, длившуюся от одного до нескольких дней, по таким поводам, которые определенно должны были бы вызывать приступ ярости. Отсюда должен быть найден также путь к пониманию общего торможения, которым характеризуются депрессивные состояния, в том числе самое тяжелое из них — меланхолия.
Итак, в заключение о торможениях можно сказать, что они представляют собой ограничения функций Я, обусловленные либо осторожностью, либо оскудением энергии. Теперь нетрудно понять, чем торможение отличается от симптома. Симптом уже нельзя описать как процесс, происходящий в Я.
236
II
Основные черты симптомообразования давно изучены и, надо надеяться, обсуждены неопровержимым образом1. Симптом — это признак и замена не состоявшегося удовлетворения влечения, результат процесса вытеснения. Вытеснение исходит от Я, которое, возможно, по поручению Сверх-Я, не хочет участвовать в катекси-се влечения, стимулируемом в Оно. Вследствие вытеснения Я достигает того, что представление, которое было носителем нежелательного побуждения, удерживается от осознания. Анализ часто доказывает, что оно сохранялось в качестве бессознательного образования. Пока все было ясно, но вскоре начинаются неразрешенные трудности.
В наших предыдущих описаниях процесса при вытеснении энергично подчеркивался успех удержания от сознания2, но в других пунктах допускалось сомнение. Возникает вопрос: какова судьба импульса влечения, активированного в Оно, который нацелен на удовлетворение? Ответ не был прямым, он гласил, что в результате процесса вытеснения ожидаемое удовольствие, получаемое при удовлетворении, превращается в неудовольствие, и в таком случае мы оказались перед проблемой, каким образом неудовольствие может быть результатом удовлетворения влечения. Мы надеемся прояснить положение вещей, указав на то, что процесс возбуждения, намеревавшийся произойти в Оно, вследствие вытеснения вообще не осуществляется, что Я удается его приостановить или отклонить. В таком случае загадка «превращения аффекта» при вытеснении отпадает сама собой3. Но тем самым мы признали за Я, что оно способно оказывать такое значительное влияние на процессы в Оно, и должны понять, в результате чего для него становится возможным такое удивительное проявление власти.
1 [См., например, «Три очерка по теории сексуальности» (19052 [Ср. утверждение в начале работы «Вытеснение» (95d), Studienausgabe, т. 3, с. 108.]
3 [Этот вопрос обсуждается в истории болезни «Доры» (1905е), выше, с. 106.j
237
Я думаю, что это влияние выпадает на долю Я вследствие его тесных отношений с системой восприятия, которые даже составляют его сущность и стали причиной его дифференциации от Оно. Функция этой системы, которую мы назвали В—Сз, связана с феноменом сознания'; она воспринимает не только внешние, но и внутренние возбуждения и посредством ощущений удовольствия и неудовольствия, которые поступают оттуда, пытается управлять всем ходом психического события в духе принципа удовольствия. Мы склонны изображать Я как бессильное перед Оно, но если Я противится осуществлению влечения в Оно, то ему нужно лишь дать сигнал неудовольствия2, чтобы достичь своего намерения с помощью чуть ли не всемогущей инстанции принципа удовольствия. Если эту ситуацию на мгновение рассмотреть изолированно, то мы можем проиллюстрировать ее примером из другой сферы. В некотором государстве определенная клика сопротивляется введению некой меры, выполнение которой отвечало бы наклонностям массы. Затем это меньшинство завладевает прессой, обрабатывает с ее помощью суверенное «общественное мнение» и таким образом добивается того, что намеченное решение не выполняется.
В ответ на это появляются дальнейшие вопросы. Откуда берется энергия, которая используется для создания сигнала неудовольствия? Здесь нам путь указывает идея о том, что защита от нежелательного процесса внутри происходит по схеме защиты от внешнего раздражителя и что Я вырабатывает тот же способ зашиты от внутренней угрозы, что и от внешней. При внешней опасности органическое существо предпринимает попытку бегства, оно прежде всего лишает катексиса восприятие опасного; позднее оно обнаруживает в качестве более эффективного средства совершение мышечных действий, благодаря которым восприятие опасности, даже если ее не отвергают, становится невозможным, то есть оно предпринимает попытку удалиться из сферы действия опасности. К такой попытке бегства можно приравнять и вытеснение. Я лишает (предсознатель-ного) катексиса подлежащую вытеснению репрезентацию влечения1 и использует его для высвобождения неудовольствия (тревоги). Проблема, каким образом при вытеснении возникает тревога, не может быть простой; тем не менее мы вправе придерживаться идеи, что
1 [Ср. работу «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g), Studienausgabe, т. 3, с. 234.]
2 [См. «Предварительные примечания издателей», с. 230.J
3 [То есть то, что репрезентирует в психике влечение.]
238
Я является непосредственным местом тревоги, и отказаться от прежнего представления, согласно которому катектическая энергия вытесненного побуждения автоматически превращается в тревогу. Если когда-то раньше я и выразился именно так, то я давал феноменологическое описание,а не метапсихологическое.
Из сказанного проистекает новый вопрос: возможно ли с экономической точки зрения, чтобы простой процесс отвлечения и отвода, такой, как при отступлении предсознательного катексиса Я, мог порождать неудовольствие или тревогу, которая, согласно нашим предположениям, можетбытьлишьследствием повышенного катексиса. Я отвечаю, что эта причинная связь не должна объясняться экономически — при вытеснении тревога не создается заново, а воспроизводится в качестве аффективного состояния по имеющемуся образу воспоминания. Вместе со следующим вопросом о происхождении этой тревоги — как и аффектов вообще — мы покидаем, однако, неопровержимую психологическую почву и вступаем в смежную область физиологии. Аффективные состояния включаются в душевную жизнь в виде осадков давних травматических переживаний и пробуждаются в аналогичных ситуациях, словно символы воспоминания1. Я думаю, что не был неправ, приравняв их к поздно и индивидуально приобретенным истерическим припадкам и рассматривая их как нормальные прототипы последних2. У человека и родственных ему существ акт рождения как первое индивидуальное переживание тревоги, по-видимому, придает выражению аффекта тревоги характерные черты. Однако мы не должны переоценивать эту взаимосвязь и, признавая ее, оставлять без внимания то, что аффективный символ для ситуации опасности является биологической необходимостью и что он был бы создан в любом случае. Я считаю также неправомерным предполагать, что при каждой вспышке тревоги в душевной жизни происходит нечто равносильное воспроизведению ситуации рождения. Совершенно не ясно, сохраняют ли истерические припадки, которые первоначально являются такими травматическими репродукциями, эту особенность в течение долгого времени.
В другом месте я отмечал, что большинство вытеснений, с которыми нам приходится иметь дело в терапевтической практике, являются случаями последующего вытеснения3. Они предполагают ранее
1 [См. прим. 3, с. 54.]
2 [См. «Предварительные примечания издателей», с. 231, атакже ниже, с. 274.]
3 [Это обсуждается в работе «Вытеснение» (1915rf, Studienausgabe, т. 3, с. 109.]
239
произошедшие первичные вытеснения, которые оказывают свое притягательное влияние на новую ситуацию. Об этих задних планах и предварительных ступенях вытеснения пока еще слишком мало известно. Можно легко попасть в опасное положение, переоценивая роль Сверх-Я при вытеснении. В настоящее время нельзя точно сказать, приводитли, скажем, появление Сверх-Я к разграничению первичного вытеснения и последующего. Во всяком случае первые — весьма интенсивные — вспышки тревоги происходят до дифференциации Сверх-Я. Вполне возможно, что количественные моменты, такие, как чрезмерная сила возбуждения и прорыв защиты от раздражителей, являются ближайшими причинами первичных вытеснений.
Упоминание защиты от раздражителей, подобно ключевому слову, возвращает нас к мысли о том, что вытеснения возникают в двух различных ситуациях, а именно — когда нежелательный импульс влечения пробуждается вследствие внешнего восприятия и когда он возникает внутри без такой провокации. К этому различию мы вернемся позднее [с. 294]. Однако защита от раздражителей существует только от внешних раздражителей, но не от внутренних требований влечения.
Пока мы изучаем попытку бегства Я, мы оставляем в стороне симптомообразование. Симптом возникает из импульса влечения, поврежденного вытеснением. Когда Я благодаря восприятию сигнала неудовольствия достигает своего намерения — полностью подавить импульс влечения, мы ничего не знаем о том, как это происходит. Мы учимся только на случаях, которые можно охарактеризовать как не удавшееся — в той или иной степени — вытеснение.
Тогда в общем виде ситуация предстает следующим образом: хотя импульс влечения вопреки вытеснению нашел себе замену, в этой замене он все же оказывается чахлым, смещенным, заторможенным. Он также уже не проявляется и в виде удовлетворения. Если он осуществляется, то никакого ощущения удовольствия не возникает, зато это осуществление приняло характер навязчивости. Но при таком низведении процесса удовлетворения до симптома вытеснение показывает свою власть еще и в другом пункте. Процесс замены по возможности будет держаться в стороне от отвода посредством подвижности; также и там, где это не удается, он должен исчерпаться в изменении собственного тела и не может распространиться на внешний мир; ему запрещено обратиться в действие. Мы понимаем, что при вытеснении Я функционирует, испытывая на себе влияние внешней реальности, и поэтому результат процесса замены отделяет от этой реальности.
240
Я распоряжается доступом к сознанию, равно как и переходом к действию, направленному против внешнего мира; в вытеснении оно проявляет свою власть в двух направлениях. Репрезентации влечения приходится почувствовать одну сторону выражения его силы, самому импульсу влечения —другую. Здесь уместно спросить себя, как это признание могущественности Я согласуется с описанием положения того же самого Я, данным нами в очерке «Я и Оно». В нем мы изобразили зависимость Я от Оно и от Сверх-Я, его бессилие и готовность проявлять страх в отношении того и другого, разоблачили его с большим трудом сохраняемое высокомерие1. С тех пор это мнение нашло большой отклик в психоаналитической литературе. Многочисленные голоса настойчиво подчеркивают слабость Я перед Оно, рационального перед демоническим в нас, и собираются сделать этот тезис опорным столбом психоаналитического «мировоззрения». Разве понимание принципа действия вытеснения не должно было как раз аналитика удержать от столь крайней
пристрастности?
Я вообще против фабрикации мировоззрений'. Я предоставляю это делать философам, которые, по собственному признанию, считают неосуществимым странствие по жизни без такого бедекера3, дающего сведения обо всем. Примем смиренно презрение к нам, с которым на нас свысока взирают философы с позиции своей более высоких потребностей. Поскольку мы не можем отречься и от своей нарциссической гордости, поищем утешение в мысли, что все эти «путеводители по жизни» быстро устаревают, что именно наша близоруко ограниченная мелочами работа как раз и делает необходимыми их новые издания и что даже самые современные из этих бедекеров представляют собой попытки заменить старый, столь удобный и совершенный катехизис. Мы точно знаем, как мало света доныне сумела пролить наука на загадки этого мира; все громогласные заявления философов ничего не могут в нем изменить, и только терпеливое продолжение работы, подчиняющей все требованию достоверности, постепенно может создать перемену. Когда путник в темноте распевает песни, он этим отрицает свою боязливость, но светлее от этого не делается.
1 [«Я и Оно» (19236), глава V.)
г [Ср. более подробное обсуждение Фрейдом этой проблемы в последней лекции «Нового цикла» (1933а), Studienausgabe, т. I, с. 586 и далее.]
3 [Путеводитель, изданный фирмой «Бедекер». — Примечание переводчика].
241
II
Вернемся к проблеме Я1. Видимость противоречия возникает из-за того, что мы слишком жестко воспринимаем абстракции и из сложного положения вещей выхватываем единственно то одну, то другую сторону. Отделение Я от Оно представляется обоснованным, оно напрашивается нам в силу определенных отношений. Но, с другой стороны, Я идентично Оно, является лишь особо дифференцированной его частью. Если мысленно мы противопоставляем эту часть целому, или между ними действительно произошел разлад, то слабость этого Я для нас становится очевидной. Но если Я связано с Оно и от него неотделимо, то обнаруживается его сила. Отношение Я к Сверх-Я является сходным; во многих ситуациях они для нас слиты; чаще всего мы можем различить их только тогда, когда между ними возникло напряжение, произошел конфликт. В случае вытеснения решающее значение приобретает тот факт, что в отличие от Оно Я представляет собой организацию; организованная часть Оно как раз и есть Я. Было бы совершенно необоснованным представлять себе Я и Оно какдва разных военных лагеря; с помощью вытеснения Я стремится подавить часть Оно, теперь остальное Оно приходит на помощь атакованной части и мерится своей силой с Я. Такое часто бывает, но это, разумеется, не является исходной ситуацией вытеснения; как правило, вытесняемый импульс влечения остается изолированным. Если акт вытеснения показал нам силу Я, то в чем-то он доказывает также его бессилие и неспособность повлиять на отдельный импульс влечения Оно. Ибо процесс, который вследствие вытеснения привел к симптому, утверждает теперь его существование вне организации Я и независимо от нее. И не только он один — также и все его производные пользуются этой же привилегией, можно сказать: экстерриториальностью, и там, где они ассоциативно встречаются с частями организации Я, еще неизвестно, не перетянут ли они их к себе и не распространят1 [А именно к противоречию между его силой и его слабостью по отношению к Оно.]
242
ся ли благодаря этому выигрышу за счет Я. Давно нам знакомое сравнение рассматривает симптом как инородное тело, непрерывно поддерживающее возбуждения и реактивные явления в ткани, в которую он включен'. Хотя представляется, что благодаря симп-томообразованию защитная борьба с нежелательным импульсом влечения завершается; насколько нам известно, такое возможно скорее всего при истерической конверсии, но, как правило, ход событий иной; после первого акта вытеснения следует продолжительный или никогда не заканчивающийся эпилог — борьба с импульсом влечения находит свое продолжение в борьбе с симптомом.
Эта вторичная защитная борьба показывает нам два лика — с противоположным выражением. С одной стороны, в силу самой своей природы Я вынуждено предпринимать нечто такое, что мы должны расценивать как попытку восстановления или примирения. Я — это организация, оно основывается на свободном сообщении и возможности взаимного влияния среди всех его составных частей, егодесексуализированная энергия обнаруживает свое происхождение также в стремлении к соединению и унификации, и это принуждение к синтезу все более усиливается по мере развития Я. Таким образом, становится понятным, почему Я пытается также устранить чуждость и изолированность симптома, используя все возможности так или иначе привязать его к себе и благодаря такой связи включить его в свою организацию. Мы знаем, что уже само такое стремление влияет на акт симптомообразования. Классический тому пример — те истерические симптомы, которые стали для нас понятными как компромисс между потребностью в удовлетворении и в наказании. Исполняя требования Сверх-Я, такие симптомы с самого начала составляют часть Я, но с другой стороны, они означают позиции вытесненного и места их вторжения в организацию Я; они, так сказать, являются пограничными станциями со смешанным катексисом. Построены ли таким образом все первичные истерические симптомы — этот вопрос заслуживает тщательного исследования. В дальнейшем Я ведет себя так, словно руководствуется соображением: симптом уже налицо и не может быть устранен; теперь это означает — свыкнуться с такой ситуацией и извлечь из нее как можно большую выгоду. Происходит приспособление к чуждой Я части внутреннего мира, представленной симптомом, подобно тому как обычно оно осуществляется Я в отношении
1 [Это сравнение появляется в докладе, посвященном истерическим феноменам (1893А), выше с. 20.]
243
реачьного внешнего мира. Поводов к этому всегда хватает. Наличие симптома может привести к известному ограничению дееспособности, которым можно удовлетворить требование Сверх-Я или отклонить притязание внешнего мира. Таким образом, симптом постепенно наделяется функцией представительства важных интересов, он приобретает значение для самоутверждения, все сильнее срастается с Я, становится все более ему необходимым. Только в совсем редких случаях процесс заживления инородного тела может повторить нечто похожее. Значение этого вторичного приспособления к симптому можно и преувеличить, сказав, что Я вообще обзавелось симптомом только ради того, чтобы воспользоваться его выгодами. В таком случае это столь же верно или столь же ошибочно как и тогда, когда утверждают, что человек, раненый на войне, позволил прострелить себе ногу лишь для того, чтобы жить затем, не работая, на свою пенсию по инвалидности.
Другие формы симптома — при неврозе навязчивости и паранойе — приобретают большую ценность для Я потому, что приносят ему не выгоду, а нарциссическое удовлетворение, которого в противном случае оно лишено. Системные образования больных неврозом навязчивости льстят их самолюбию благодаря иллюзорному представлению, будто они — особенно порядочные и совестливые люди, лучше, чем другие; бредовые образования при паранойе предоставляют проницательности и фантазии этих больных поле деятельности, которое им нелегко заменить. В результате всех этих упомянутых отношений появляется то, что нам известно как (вторичная) выгода от болезни, получаемая при неврозе1. Она приходит на помощь стремлению Я включить в себя симптом и усиливает фиксацию последнего. Когда мы затем пытаемся оказать аналитическое содействие Я в его борьбе с симптомом, то обнаруживаем, что эти примирительные связи между Я и симптомом действуют на стороне сопротивления и что устранить их непросто. Оба метода, используемые Я против симптома, действительно находятся в противоречии друг к другу.
Другой метод носит менее благоприятный характер, он продолжает направление вытеснения. Тем не менее представляется, что мы не вправе упрекать Я в непоследовательности. Я миролюбиво и хотело бы присоединить к себе симптом, включить его в свой ансамбль. Нарушение исходит от симптома, который как истинная замена и потомок вытесненного побуждения продолжает играть его
1 [См. важное (добавленное в 1923 году) примечание к описанию случая «Доры», с. 118—119 выше, а также комментарий редактора в конце этой сноски.]
244
„Ль снова и снова возрождает его претензию на удовлетворение и, ?им образом, заставляет Я вновь подавать сигнал неудовольствия
и прибегать к защите.
Вторичная защитная борьба с симптомом многообразна, развертывается на разных аренах и пользуется самыми разными сред-твами. М ы не сможем сказать о ней многого, если не сделаем предметом исследования отдельные случаи симптомообразования. При этому нас будет возможность остановиться на проблеме тревоги, которая как мы давно уже ощущаем, словно подкарауливает на заднем плане Рекомендуется исходить из симптомов, которые создает истерический невроз; к условиям симптомообразования при неврозе навязчивости, паранойе и других неврозах мы пока еще не подго-товлены.
245
IV
Первым случаем, который мы рассмотрим, будет инфантильная истерическая фобия животных, то есть, к примеру, несомненно типичный во всех основных чертах случай страха лошадей у «маленького Ганса»1. Уже при первом взгляде нам становится ясно, что условия реального случая невротического заболевания оказываются гораздо более сложными, чем мы ожидаем, когда оперируем абстракциями. Необходима некоторая работа, чтобы разобраться, в чем состоит вытесненное побуждение, что является его заменой в виде симптома, где дает о себе знать мотив вытеснения.
Маленький Ганс отказывается выходить на улицу, так как испытывает страх перед лошадью. Таков сырой материал. Что же в этом симптом: развитие тревоги, выбор объекта тревоги, или отказ от свободного передвижения, или что-то из этого одновременно? Где удовлетворение, от которого он отказывается? Почему он вынужден от него отказаться?
Напрашивается ответ, что в этом случае не так много загадочного. Непонятный страх перед лошадью — это симптом, неспособность выходить на улицу — проявление торможения, ограничение, возлагаемое на Я, чтобы не пробудить симптом тревоги. Правильность объяснения последнего пункта можно увидеть сразу, а потому в ходе дальнейшего обсуждения это торможение будет оставлено без внимания. Однако первое беглое знакомство со случаем отнюдь не знакомит нас с действительным выражением предполагаемого симптома. Как мы узнаем при более детальном опросе, речь идет вовсе не о неопределенном страхе перед лошадью, а об определенном тревожном ожидании: лошадь его укусит2. Правда, это содержание стремится избежать осознания и замениться неопределенной фобией, в которой присутствуют только страх и его объект. Является ли, скажем, это содержание ядром симптома?
Мы не продвинемся ни на шаг, пока не привлечем к рассмотрению всю психическую ситуацию малыша в том виде, как она расСм. «Анализ фобии одного пятилетнего мальчика» [1909Й]. ! Studienausgabe, т. 8, с. 27.]
246
крывается нам во время аналитической работы. Он находится в ревнивой и враждебной эдиповой позиции в отношении отца, которого, если не учитывать мать как причину раскола, он все же искренне любит. Стало быть, налицо амбивалентный конфликт, вполне обоснованная любовь и не менее правомерная ненависть, обе направленные на одного и того же человека. Его фобия должна представлять собой попытку решения этого конфликта. Такие амбивалентные конфликты встречаются очень часто, мы знаем другое типичное его решение. При нем чрезмерно усиливается одно из двух борющихся между собой побуждений, как правило, нежное, другое же исчезает. Только избыток и навязчивость нежности нам выдают, что эта установка отнюдь не единственная, что она постоянно должна быть настороже, чтобы подавлять свою противоположность, и позволяет нам реконструировать ход событий, который мы описываем как вытеснение посредством реактивного образования (в Я). Случаи, подобные случаю маленького Ганса, не демонстрируют нам никаких признаков такого реактивного образования; имеются, очевидно, различные способы разрешения амбивалентного конфликта.
Междутем кое-что другое мы установили со всей определенностью. Импульс влечения, который подлежит вытеснению, представляет собой враждебный импульс, направленный против отца. Анализ привел нам доказательство этого, проследив происхождение идеи о кусающейся лошади. Ганс увидел, как упала лошадь, как упал и поранился его товарищ, с которым они играли в «лошадку»1. Анализ дал нам право реконструировать у Ганса желание-побуждение, гласившее: пусть отец упадет, ушибется, как лошадь и товарищ. Связь с одним установленным отъездом2 позволяет предположить, что желание устранить отца нашло также менее боязливое выражение. Однако такое желание равноценно намерению устранить его самого, смертоносному импульсу эдипова комплекса.
От этого вытесненного импульса влечения пока еще не ведет путь к его замене, предполагаемой нами в фобии лошадей. Упростим теперь психическую ситуацию маленького Ганса, убрав инфантильный момент и амбивалентность; допустим, что он — юный слуга в неком доме, который влюблен в хозяйку и радуется известным выражениям благосклонности с ее стороны. Сохраняется то, что он ненавидит более сильного хозяина дома и хотел бы его устранить; в таком случае самым естественным следствием этой ситуации будет боязнь мести
1 [Там же, с. 47 и с. 74.]
2 [Там же, с. 31.1
247
со стороны этого господина, и по отношению к нему разовьется состояние страха — точно такое же, как фобия лошадей маленького Ганса. Это означает, что мы не можем назвать страх при этой фобии симптомом; если бы маленький Ганс, влюбленный в свою мать, обнаружил страх перед отцом, то мы были бы не вправе приписывать ему невроз, то есть фобию. Мы имели бы дело с совершенно понятной аффективной реакцией. Единственное, что делает ее неврозом, — другая черта, замена отца лошадью. Стало быть, именно это смещение и создает то, что имеет право называться симптомом. Это и есть тот другой механизм, который позволяет покончить с амбивалентным конфликтом без помощи реактивного образования. [Ср. с. 247.j Такое смещение становится возможным или облегчается благодаря тому обстоятельству, что в этом нежном возрасте пока еще очень легко оживить унаследованные следы тотемистического мышления. Пропасть между человеком и животным по-настоящему еще не оценена и, несомненно, не подчеркивается с такой силой, как позже. Взрослый человек, которого любят, но и боятся, по-прежнему стоит в одном ряду с большим животным, которому по-разному завидуют, но от которого также предостерегают, потому что оно может стать опасным. Стало быть, амбивалентный конфликт разрешается не на том самом человеке, а, так сказать, окольным путем — посредством того, что одному из его побуждений в качестве заменяющего объекта подсовывается другое лицо.
Это нам более или менее ясно, но в другом пункте анализ фобии маленького Ганса нас полностью разочаровал. Искажение, в котором состоит симптомообразование, затрагивает вовсе не [психическую] репрезентацию (содержание представления) вытесняемого импульса влечения, а нечто совсем отличающееся от нее, которое соответствует лишь реакции на действительно нежелательное. Наше ожидание скорее нашло бы удовлетворение, если бы у маленького Ганса вместо страха перед лошадью развилась склонность жестоко обращаться с лошадями, бить их, или отчетливо проявилось желание наблюдать, как они падают, калечатся, возможно, в конвульсиях околевают (подергивание ног)'. Нечто подобное и в самом деле обнаруживается во время его анализа, но отнюдь не стоит на переднем плане в неврозе, и — что удивительно — если бы у него в качестве основного симптома действительно развилась такая враждебность, только направленная против лошади вместо отца, мы бы вообще не счит&чи, что он болен неврозом. Стало быть, что-то здесь не так — либо в на[Там же. с. 48.J
248
!jeM понимании вытеснения, либо в нашей дефиниции симптома, конечно, нам сразу бросается в глаза: если бы маленький Ганс дей-твительно проявлял такое отношение к лошадям, то свойство пре-осудительного, агрессивного импульса влечения вытеснение нис-олько бы не изменило — изменился бы только его объект. Несомненно, бывают случаи, когда вытеснение совершает лишь это и не более того; однако при возникновении фобии маленького Ганса произошло нечто большее. Насколько большее — об этом мы догадываемся из другой части анализа.
Мы уже слышали, что маленький Ганс в качестве содержания своей фобии указал на страх быть укушенным лошадью. Позднее мы пришли к пониманию происхождения другого случая фобии животных, в котором животным, внушавшим страх, был волк, точно так же имевший значение замены отца'. Вслед за сновидением, который удалось прояснить посредством анализа, у этого мальчика развивался страх быть проглоченным волком, подобно одному из семерых козлят в сказке2. То, что отец маленького Ганса по достоверным источникам играл с ним «в лошадку»3, несомненно, стало определяющим для выбора животного, внушавшего страх; точно так же вполне вероятно, что отец моего русского, проанализированного только на третьем десятке лет, в играх с малышом притворялся волком и в шутку угрожал его съесть4. С тех пор мне встретился третий случай — молодой американец, у которого, правда, фобия животных не сформировалась; но как раз благодаря такой недостаче данный случай помогает понять другие. Сексуальное возбуждение этого моего пациента воспламенилось от прочитанной ему фантастической детской истории об одном арабском вожде, который преследует человека, состоящего из съедобной субстанции («человека из имбирного хлеба»), чтобы его съесть. Он идентифицировал себя самого с этим съедобным человеком, в вожде легко было распознать замену отца, и эта фантазия стала первым основанием аутоэроти-ческой деятельности. Представление же о том, что отец может съесть ребенка, — типичное древнее достояние детства; аналогии из мифологии (Кронос) и жизни животных общеизвестны.
Несмотря на такие послабления, это содержание представления для нас столь необычно, что мы можем допустить его у ребенка
1 «Из истории одного инфантильного невроза»
2 [Там же, с. 149 и далее.]
3 [Там же, с. 107.]
4 [Там же, с. 152.]
249
лишь с большой долей скепсиса. Мы также не знаем, действительно ли оно означает то, что выражает внешне, и не понимаем, как оно может стать предметом фобии. Однако аналитический опыт дает нам необходимые сведения. Он нам показывает, что представление «быть съеденным отцом» — это регрессивно пониженное выражение пассивного нежного побуждения, жаждущего любви от отца как объекта в смысле генитальной эротики. Прослеживание истории случая1 не допускает никакого сомнения в правильности этого толкования. Правда, генитальное побуждение больше не обнаруживает никаких своих нежных намерений, если выражается на языке оставшейся позади стадии перехода от оральной организации либидо к садистской. Впрочем, идет ли речь только о замене [психической] репрезентации регрессивным выражением или о действительном регрессивном понижении генитально направленного побуждения в Оно? Решить это, по-видимому, совсем не просто. История болезни русского «Волкова» [Wofsmann]2 со всей определенностью свидетельствует в пользу последней, более серьезной возможности, ибо после решающего сновидения он ведет себя «скверно», как мучитель, садистским образом, и вскоре после этого у него развивается настоящий невроз навязчивости. Во всяком случае мы приходим к пониманию того, что вытеснение — не единственное средство, которым располагает Я для защиты от нежелательного импульса влечения. Если ему удается добиться регрессии влечения, то этим, в сущности, ему наносится больший вред, чем могло бы нанести вытеснение. Иногда, правда, за первоначальной регрессией может последовать вытеснение.
Положение вещей у »Волкова» и несколько более простое у маленького Ганса пробуждают и другие разные мысли, но к двум неожиданным выводам мы приходим уже сейчас. Нет сомнения в том, что импульс влечения, вытесненный при этих фобиях, — это враждебный импульс, направленный против отца. Можно сказать, что он вытесняется процессом превращения в противоположность; вместо агрессии против отца появляется агрессия — месть — отца против собственной персоны. Поскольку такая агрессия и без того коренится в фазе садистского либидо, она нуждается лишь в известном понижении до оральной ступени, которая у Ганса обозначается через «быть укушенным», а у русского — через «быть съеденным». Но,
' [Русского пациента.]
2 [«Wbfsmann» в буквальном переводе с немецкого означает «волчий человек», что анатогично в русском языке фамилии Волков. — Примечание переводчика.)
250
кроме того, анализ со всей определенностью позволяет установить, что одновременно подвергся вытеснению еще и другой импульс влечения, по своему значению противоположный нежному пассивному чувству к отцу, которое уже достигло уровня генитальной (фаллической) организации либидо. Для конечного результата процесса вытеснения последний, по-видимому, даже более важен; он подвергается продолжающейся регрессии и начинает оказывать определяющее влияние на содержание фобии. Стало быть, там, где мы шли по следам только одного вытеснения влечения, мы должны признать соединение двух таких процессов; оба рассматриваемых побуждения — садистская агрессия против отца и нежно-пассивное отношение к нему— образуют пару противоположностей; более того, если мы правильно оцениваем историю маленького Ганса, то видим, что благодаря образованию его фобии был также устранен нежный объектный катексис матери, о котором содержание фобии ничего не говорит. В случае Ганса — у русского это проявляется гораздо менее отчетливо — речь идет о процессе вытеснения, который затрагивает почти все компоненты эдипова комплекса, враждебное и нежное чувства к отцу и нежное — к матери.
Для нас, пожелавших изучать только простые случаи симптомо-образования вследствие вытеснения и с этой целью обратившихся х самым ранним и, казалосьбы, самым понятным неврозам детства, это — нежелательные осложнения. Вместо одного-единственного вытеснения мы обнаружили нагромождение таковых и, кроме того, нам пришлось иметь дело с регрессией. Возможно, мы увеличили путаницу тем, что к обоим имеющимся в нашем распоряжении анализам фобии животных — маленького Ганса и «Волкова» — попытались подойти с одной меркой. Теперь нам бросаются в глаза определенные различия между ними. Только о маленьком Ганса с определенностью можно сказать, что благодаря своей фобии ему удается разделаться с обоими основными побуждениями эдипова комплекса — агрессивным в отношении отца и чересчур нежным в отношении матери; нежное чувство к отцу, несомненно, также имеется, оно играет определенную роль при вытеснении своей противоположности, но нельзя доказать ни того, что оно было достаточно сильным, чтобы спровоцировать вытеснение, ни того, что после этого оно было устранено. Ганс представляется вполне нормальным мальчиком с так называемым «позитивным» эдиповым комплексом. Возможно, что моменты, которых мы недосчитываемся, имелись и у него, но мы не можем их выявить, сам материал наших наидетальнейших анализов страдает пробелами, наша документация неполная. У русского дефект
251
в другом месте; его отношение к объекту женского пола нарушено ранним соблазнением1, пассивная, женственная сторона у него очень выражена, а анализ его сновидения о волке выявляет не так много преднамеренной агрессии против отца, но зато приносит самые недвусмысленные доказательства того, что вытеснение затрагивает пассивное, нежное отношение к отцу. Также и здесь могут быть задействованы другие факторы, но они не выступают на передний план. Если, несмотря на эти различия обоих случаев, которые чуть ли не приближаются к противоположности, конечный результат фобии почти одинаков, то объяснение этого должно прийти к нам с другой стороны; мы получаем его из второго результата нашего небольшого сравнительного исследования. Мы считаем, что знаем движущую силу вытеснения в обоих случаях, и видим, что ее роль подтверждается тем течением, которое принимает развитие обоих детей. В том и другом случае оно одинаково и обусловлено страхом перед угрозой кастрации. Из страха кастрации маленький Ганс отказывается от агрессии против отца; его страх, что лошадь его укусит, без натяжки можно дополнить страхом, что лошадь откусит ему гениталии, его кастрирует. Однако из страха кастрации также и маленький русский отказывается от желания быть любимым в качестве сексуального объекта отца, ибо он понял, что подобные отношения возможны лишь при условии, что он пожертвует собственными гениталиями, которые отличаютего от женщины. Обе формы эдипова комплекса, нормальная, активная, равно как и инвертированная, разбиваются о комплекс кастрации. Хотя страх русского быть съеденным волком не содержит указания на кастрацию, поскольку в результате оральной регрессии эта идея значительно отдалилась от фаллической фазы, тем не менее анализ сна делает всякое другое доказательство излишним. Полныйтриумф вытеснения заключается также и втом, что во внешнем проявлении фобии уже ничего не указывает на кастрацию. Здесь мы имеем неожиданный результат: движущей силой вытеснения в обоих случаях является страх кастрации; содержание страха — быть укушенным лошадью и съеденным волком — является искаженной заменой содержания — быть кастрированным отцом. Это содержание, собственно говоря, и подверглось вытеснению. У русского оно было выражением желания, которое не могло устоять против сопротивления со стороны мужественности, у Ганса — выражением реакции, которая превратила агрессию в ее противоположность. Однако аффект тревоги при фобии, ко|Там же, с. 139 и далее.|
252
торый и составляет ее сущность, происходит не из процесса вытеснения и не излибидинозных катексисов вытесненных побуждений, а из самого вытесняемого; тревога при фобии животных — это преобразованный страх кастрации, то есть реальная тревога, то есть страх перед действительно угрожающей опасностью ил и опасностью, оцениваемой как реальная. Здесь тревога порождает вытеснение, а не вытеснение — тревогу, как я думал раньше.
Об этом неприятно думать, но это отрицать — ничем не поможет; я часто отстаивал тезис, что вследствие вытеснения репрезентация влечения искажается, смещается и т. п., а либидо импульса влечения превращается в тревогу1. Исследование фобий, которое прежде всего было призвано доказать этот тезис, его не подтверждает; оно, скорее, прямо ему противоречит. Страх при фобиях животных — это страх кастрации Я, страх при менее изученной агорафобии, по-видимому, является страхом перед искушением, который генетически должен быть связан со страхом кастрации. Большинство фобий, насколько нам это сегодня известно, объясняется таким страхом Я перед требованиями либидо. При этом первопричиной и стимулом к вытеснению всегда является тревожная установка Я. Тревога никогда не проистекает из вытесненного либидо. Если раньше я бы довольствовался утверждением, что после вытеснения вместо ожидаемого выражения либидо проявляется некоторая сте-пеньтревоги,тоисегодняя бы ни в чем не отказался от своих слов. Описание является верным, и между силой вытесняемого побуждения и интенсивностью возникающей в результате тревоги, пожалуй, существует утверждаемое соответствие. Но признаюсь: я надеялся дать нечто большее, чем просто описание; я предполагал, что выявил метапсихологический процесс непосредственного превращения либидо в тревогу; сегодня я уже не могу этого придерживаться. Раньше я также не мог указать, как совершается подобное превращение.
Откуда я вообще почерпнул идею этого превращения? Из изучения актуальных неврозов в то время, когда мы были еще далеки от того, чтобы проводить различие между процессами в Я и процессами в Оно2. Я обнаружил, что при определенных видах сексуальной практики, таких, как coitus interruptus, фрустрированное
1 [См., например, работу Фрейда «Вытеснение» (1915rf; Studienausgabe, т. 3, с 115-116), где упоминается также и случай «Волкова». Дальнейшее изложение этой проблемы содержится в дополнении А, раздел б, с. 298 и далее, ниже, а также в «Предварительных замечаниях издателей», выше, с. 229—230.]
2 |См. самую раннюю работу Фрейда, посвященную неврозу тревоги (18956), с. 27 и далее в этом томе.|
253
возбуждение, вынужденное воздержание, то есть всякий раз, когда сексуальное возбуждение встречает помехи на пути к удовлетворению или отклоняется от него, возникают вспышки тревоги и создается общая тревожная готовность. Поскольку сексуальное возбуждение является выражением либидинозных импульсов влечения, не кажется смелым предположить, что под воздействием таких нарушений либидо превращается в тревогу. Это наблюдение остается в силе еще и сегодня; с другой стороны, нельзя отрицать, что либидо процессов Оно подвергается нарушению под воздействием вытеснения; то есть по-прежнему может быть верным то, что при вытеснении тревога образуется из либидинозного катексиса импульсов влечения. Но как объединить этот вывод с другим, что тревога при фобиях — это тревога Я, возникает в Я, не происходит от вытеснения, а порождает вытеснение? Это представляется противоречием, и разрешить его будет нелегко. Не так-то просто свести оба источника тревоги к одному-единственному. Можно попытаться это сделать, предположив, что в ситуации нарушенного коитуса, прерванного возбуждения, воздержания Я чует опасности, на которые реагирует тревогой, но ничего не можете ними поделать. С другой стороны, предпринятый нами анализ фобий, по-видимому, поправки не допускает. Non iquet'}
1 [«Не ясно» (лат.) — старая судебная формулировка, когда доказательный материал не был убедительным.!
254
V
Мы хотели изучить симптомообразование и вторичную борьбу Я с симптомом, но, очевидно, с выбором фобий промахнулись. Тревога, преобладающая в картине этих нарушений, предстает теперь нами как осложнение, скрывающее истинное положение вещей. Существует много неврозов, при которых нет и малейшего следа тревоги. Такова, например, истинная конверсионная истерия, самые тяжелые симптомы которой проявляются без примеси тревоги. Уже этот факт должен был бы предостеречь нас от того, чтобы устанавливать слишком жесткую связь между тревогой и симптомо-образованием. Обычно фобии настолько близки к конверсионным истериям, что я считал правомерным отнести их к последним в качестве «тревожной истерии». Однако пока еще никто не сумел указать на условие, которое определяет, какую форму примет данный случай — конверсионной истерии или фобии, то есть условия развития тревоги при истерии никто не выяснил.
Наиболее часто встречающиеся симптомы конверсионной истерии — двигательный паралич, контрактура, непроизвольное действие или непроизвольная разрядка, боль, галлюцинация — все это либо постоянно сохраняющиеся либо перемежающиеся процессы катексиса, что создает объяснению новые трудности. В сущности, об этих симптомах можно сказать не так много. Посредством анализа можно узнать, какое нарушенное течение возбуждения они заменяют. Чаще всего оказывается, что они сами участвуют в нем, как будто вся их энергия сконцентрировалась на какой-то его части. Боль присутствовала в ситуации, в которой произошло вытеснение; галлюцинация была тогда восприятием, двигательный паралич — это защита от действия, которое нужно было совершить, но было заторможено в той ситуации, контрактура обычно представляет собой перемещение намеченной тогда мышечной иннервации в другое место, судорожный припадок — выражение аффективной вспышки, которая лишилась нормального контроля со стороны Я. В совершенно необычной степени изменчиво ощущение неудовольствия, сопровождающее появление симптомов. При постоянных, смещенных на подвижность симптомах, таких, как параличи и кон255
трактуры, оно чаще всего полностью отсутствует, Я относится к ним, так сказать, безучастно; при перемежающихся симптомах и симптомах сенсорной сферы, как правило, возникают отчетливые ощущения неудовольствия, которые в случае болевого симптома могут чрезмерно усиливаться. В этом многообразии очень трудно выявить фактор, который обусловливает такие различия и вместе с тем позволяет единообразно их объяснить. При конверсионной истерии малозаметна также и борьба Я с однажды возникшим симптомом. Только в том случае, если болевая чувствительность части тела стала симптомом, она получает возможность играть двойную роль. Болевой симптом возникает точно с такой же определенностью, если это место затрагивают извне, как и тогда, когда представляемая им патогенная ситуация ассоциативно активируется изнутри, а Я прибегает к мерам предосторожности, чтобы воспрепятствовать пробуждению симптома посредством внешнего восприятия. На чем основывается особая непроницаемость симптомообразования при конверсионной истерии, мы догадаться не можем, но она дает нам мотив тотчас покинуть бесплодную область.
Мы обращаемся к неврозу навязчивости, ожидая узнать здесь больше о симптомообразовании. В целом симптомы невроза навязчивости — двоякого рода и имеют противоположную тенденцию. Это либо запреты, меры предосторожности, покаяния, то есть симптомы негативного содержания, либо, наоборот, замещающие удовлетворения, очень часто представленные в символическом облачении. Из этихдвух групп негативная, защитная, наказывающая является более старой; однако при продолжительном болезненном состоянии верх берут удовлетворения, оставляющие не у дел всю защиту. Если запрет удается связать с удовлетворением, в результате чего требования или запреты, первоначально порождающие защиту, приобретают также значение удовлетворения, для чего очень часто используются искусственные соединительные пути, то это будет триумфом симптомообразования. В этом достигнутом результате проявляется склонность к синтезу, которую мы уже приписали Я. В крайних случаях больной добивается того, что большинство его симптомов приходят к первоначальному значению, в том числе и те, что приобрели значение прямой противоположности, — свидетельство власти амбивалентности, которая, мы не знаем почему, играет такую важную роль в неврозе навязчивости. В самом грубом случае симптом является двувремен-ным [см. с. 263], то есть за действием, осуществляющим определенное предписание, непосредственно следует второе, которое его устра256
няет или отменяет, хотя пока оно еще не решается осуществить нечто ему противоположное.
Из этого беглого обзора симптомов навязчивости тотчас возникают два впечатления. Во-первых, что здесь ведется постоянная борьба с вытесненным, которая все больше складывается не в пользу вытесняющих сил, и, во-вторых, что Я и Сверх-Я принимают здесь особенно активное участие в симптомообразовании.
Пожалуй, невроз навязчивости — это самый интересный и самый благодарный объект аналитического исследования, но как проблема по-прежнему еще не побежденный. Если мы хотим глубже проникнуть в его сущность, то должны признать, что не можем пока избежать сомнительных гипотез и недоказанных предположений. Исходная ситуация невроза навязчивости, наверное, не отличается от ситуации при истерии, — речь идет о необходимой защите от либидинозных требований эдипова комплекса. Кроме того, при любом неврозе навязчивости, по-видимому, обнаруживается низший слой очень рано сформировавшихся истерических симптомов1. Но затем дальнейшее формообразование в решающей степени изменяется благодаря кон-ституционатьному фактору. Генитальная организация либидо оказывается слабой и маловыносливой. ЕслиЯ начинает осуществлять свое защитное стремление, то в качестве первого результата оно достигает того, что генитатьная организация (фаллической фазы) целиком или частично отбрасывается на более раннюю ан&пьно-садмстскую ступень. Этот факт регрессии остается определяющим для всего последующего
развития.
Можно принять во внимание и другую возможность. Быть может, регрессия есть следствие не конституционального, а временного фактора. Она становится возможной не потому, что генитальная организация либидо оказывается слишком слабой, а потому, что сопротивление Я началось слишком рано, еще в период расцвета садистской фазы. Также и в этом пункте у меня нет однозначного решения, однако аналитическое наблюдение эту гипотезу не подтверждает. Скорее оно указывает на то, что при повороте к неврозу навязчивости фаллическая ступень уже достигнута. Также и возраст, когда возникает этот невроз, более поздний, чем в случае истерии (второй детский период, после наступления латентного времени), а в одном случае очень позднего развития этого нарушения, который мне удалось изучить, выяснилось, что ус1 [Пример этого содержится в анализе «Волкова», Studienausgabe, т, 8, с. 191.]
257
9 Ис герня и страх
ловие для регрессии и возникновения невроза навязчивости было создано реальным обесцениванием дотоле исправной гениталь-ной жизни1.
Метапсихологическое объяснение регрессии я ищу в «расслоении влечений», в разобщенности эротических компонентов, которые с началом генитальной фазы добавились к деструктивным ка-тексисам садистской фазы2.
Принуждение к регрессии означает первый успех Я в защитной борьбе с требованиями либидо. Соответственно мы отделяем здесь более общую тенденцию «защиты» от «вытеснения»', являющуюся лишь одним из механизмов, которыми пользуется защита. Пожалуй, еще яснее, чем в нормальных случаях и в случаях истерии, при неврозе навязчивости в качестве движущей силы защиты выявляется комплекс кастрации, а в качестве того, от чего защищаются, — стремления эдипова комплекса. Теперь мы оказываемся в начале латентного периода, который характеризуется крушением эдипова комплекса, созданием или консолидацией Сверх-Я и сооружением в Я этических и эстетических барьеров. При неврозе навязчивости эти процессы выходят за пределы нормы; к разрушению эдипова комплекса добавляется регрессивное понижение либидо, Сверх-Я становится особенно строгим и черствым, Я, повинуясь Сверх-Я, развиваетсильнейшие реактивные образования в виде добросовестности, сострадания, чистоплотности. С непреклонной, а потому не всегда нужной строгостью осуждается искушение к продолжению детского онанизма, который теперь опирается на регрессивные (анально-садистские) представления, но все же репрезентирует непобежденную часть фаллической организации. Внутреннее противоречие заключается в том, что именно из-за заинтересованности в сохранении мужественности (из-за страха кастрации) предотвращается всякое проявление этой мужественности, но также и это противоречие при неврозе навязчивости просто усиливается, оно присуще уже нормальному способу устранения эдипова комплекса. Каждый избыток содержит в себе зародыш своего самоустранения, и это относится также к неврозу навязчивости,
1 См. «Предрасположение к неврозу навязчивости» [1913/; этот случай обсуждается в самом начате работы, см. Studienausgabe, т. 7, с. 11 I-112|.
2 [В начале главы IV работы «Я и Оно» (19236) Фрейд предполагает, что условием продвижения от анально-садистской фазы к генитальной является «добавление эротических компонентов»; Studienausgabe, т. 3, с. 309.J
3 [Это подробно обсуждается в дополнении А (в), с. 300 и далее ниже.]
258
поскольку как раз подавленный онанизм в форме навязчивых действий принуждает все больше приближаться к удовлетворению.
Реактивные образования в Я у больных неврозом навязчивости, которые мы распознаем как преувеличения нормальных образований характера, мы можем представить в качестве нового механизма защиты наряду с регрессией и вытеснением. При истерии они, по-видимому, отсутствуют или гораздо более слабые. Таким образом, оглядываясь назад, мы приходим к догадке относительно того, чем характеризуется защитный процесс истерии. По всей видимости, он ограничивается вытеснением, поскольку Я отворачивается от нежелательного импульса влечения, отдает его на откуп процессу в бессознательном и в дальнейшей его судьбе больше не участвует. Хотя абсолютным правилом это не является, ибо мы знаем случай, когда истерический симптом вместе с тем означает исполнение требования наказывающего Сверх-Я, но может служить описанием общей особенности поведения Я при истерии.
Можно просто принять как факт, что при неврозе навязчивости образуется такое строгое Сверх-Я, или можно подумать о том, что фундаментальной особенностью этого нарушения является регрессия либидо, и попытаться связать с нею также и свойство Сверх-Я. Ведь Сверх-Я, происходящее от Оно, действительно не может уклониться от произошедших там регрессии и расслоения влечений. Было бы неудивительно, если бы со своей стороны оно стало более суровым, жестоким и черствым, чем при нормальном развитии.
В латентный период главной задачей, по-видимому, становится зашита от искушения занятия онанизмом. Эта борьба порождает ряд симптомов, которые типичным образом повторяются у самых разных людей и в целом носят характер церемониала. Приходится весьма сожалеть, что они до сих пор еще не обобщены и систематически не проанализированы; будучи самыми ранними продуктами невроза, они скорее всего могли бы пролить свет на использованный здесь механизм симптомообразования. Они уже демонстрируют черты, которые столь пагубным образом проявятся в последующем тяжелом заболевании, отражаясь на отправлениях, которые позднее должны совершаться автоматически, — на отходе ко сну, на умывании и одевании, налокомоции, и выражаясь в виде склонности к повторению и пустой трате времени. Почему так происходит, пока еще совсем не понятно; при этом заметную роль играет сублимация анально-эротических компонентов.
Пубертат представляет собой решающий этап в развитии невроза навязчивости. Обрушенная в детстве генитальнаяорганиза259
ция снова теперь проявляется с огромной энергией. Но мы знаем, что сексуальное развитие в детстве задает также направление его новому нач&ту в годы полового созревания. Ст&побыть, с одной стороны, будут вновь пробуждаться агрессивные импульсы раннего времени, с другой стороны, более или менее значительная часть новых либидинозных побуждений — в неблагоприятных случаях все они целиком —должна вступить на путь, предначертанный регрессией, и проявиться в виде агрессивных и деструктивных намерений. Вследствие такой маскировки эротических стремлений и сильных реактивных образований в Я теперь продолжает вестись борьба с сексуальностью под флагом этики. Изумленное Я противится жестоким и насильственным требованиям, которые ему в сознание посылает Оно, и при этом не подозревает, что борется с эротическими желаниями, в том числе и с теми, которые в противном случае избежали бы его отпора. Чрезмерно строгое Сверх-Я тем энергичнее настаивает на подавлении сексуальности, поскольку она приняла столь отталкивающие формы. Таким образом, при неврозе навязчивости конфликт обостряется в двух направлениях: отвергающее стало нетерпимым, отвергаемое — невыносимым; и то и другое под влиянием одного обстоятельства — регрессии либидо.
На некоторые наши предположения можно было бы возразить, что нежелательное навязчивое представление в общем осознается. Однако нет сомнения в том, что прежде оно подверглось процессу вытеснения. В большинстве случаев точное содержание агрессивного импульса влечения для Я вообще не известно. Значительная часть аналитической работы как раз и заключается в том, чтобы сделать его осознанным. То, что проникает в сознание, — это, как правило, лишь искаженная замена, либо расплывчатая и смутная, как во сне, либо ставшая неузнаваемой благодаря своему абсурдному облачению. Даже если вытеснение не «обгрызло» содержание импульса агрессивного влечения, тем-не менее оно, несомненно, устранило ему сопутствующий аффективный характер. Таким образом, агрессия предстает перед Я не как импульс, а как простое, по словам больных, «содержание мысли», которое должно охлаждать'. Самое странное, что этого все же не происходит.
Аффект, сэкономленный при восприятии навязчивого представления, проявляется в другом месте. Сверх-Я ведет себя так, как
1 (См. в связи с этой проблемой начало теоретической части истории болезни «Крысмна» (19(Ш), Studienausgabe, т. 7, с. 83 и далее; ср. также сноску Фрейда, там же, с. 44, прим. 1.|
260
будто никакого вытеснения не произошло, как будто агрессивное побуждение известно ему в его истинном виде и с его полным аффективным характером, и обращается с Я, основываясь на этом предположении. Я, с одной стороны, считающее себя невиновным, с другой стороны, вынуждено испытывать чувство вины и нести ответственность, чего не может себе объяснить. Загадка, которая нам задается этим, не так сложна, как поначалу кажется. Поведение Сверх-Я совершенно понятно, противоречие в Я доказывает нам только то, что посредством вытеснения Я отгородилось от Оно и в то же время осталось полностью доступным влияниям Сверх-Я1. Следующему сомнению: почему Я не пытается избежать истязающей критики со стороны Сверх-Я, — кладет конец сообщение, что в целом ряде случаевтакдействительно и происходит. Встречаются также неврозы навязчивости совершенно без сознания вины; насколько мы понимаем, Я избавляется от ее восприятия посредством нового ряда симптомов, покаяний и ограничений в качестве самонаказания. Но вместе с тем эти симптомы означают удовлетворение мазохистских импульсов влечения, которые точно так же усилились в результате регрессии.
Разнообразие проявлений невроза навязчивости столь грандиозно, что никакими усилиями еще не удалось создать связующий синтез всех их вариаций. Исследователи стремились выделить типичные отношения, при этом всегда беспокоясь о том, чтобы не упустить другие, не менее важные закономерности.
Я уже описал общую тенденцию симптомообразования при неврозе навязчивости. Она нацелена на создание за счет отказа все большего пространства для замещающего удовлетворения. Те же самые симптомы, которые первоначально означали ограничения Я, позднее благодаря склонности Я к синтезу также принимают значение удовлетворений, и нет никаких сомнений в том, что последнее значение постепенно становится более действенным. Результатом этого процесса, который все больше приближается к полной неудаче первоначального защитного стремления, становится крайне стесненное Я, вынужденное искать своего удовлетворения в симптомах. Смещение соотношения сил в пользу удовлетворения может привести к внушающему тревогу конечному исходу в виде паралича воли Я, которое, каждый раз принимая решение, находит примерно одинаково сильные стимулы как с одной, так и с другой
Ср. Reik, 1925, с. 51.
261
стороны. Слишком острый конфликт между Оно и Сверх-Я, который с самого начала играет главную роль в нарушении, может настолько распространиться, что ни одно из отправлений неспособного к посредничеству Я не может избежать вовлечения в этот конфликт.
262
VI
В этой борьбе можно наблюдать два вида симптомообразующей деятельности Я, которые заслуживают особого внимания, поскольку являются очевидными заменителями вытеснения и поэтому могут прекрасно разъяснить его тенденцию и технику. Вероятно, также и появление этих вспомогательных и замещающих техник мы можем расценивать как доказательство того, что осуществление самого вытеснения наталкивается на определенные трудности. Если иметь в виду, что при неврозе навязчивости Я в гораздо большей степени представляет собой место действия симптомообразования, чем при истерии, что это Я крепко держится за свою связь с реальностью и сознанием и при этом использует все свои интеллектуальные средства, более того, что мыслительная деятельность гиперкатектирована и эротизирована, то, наверное, такие вариации вытеснения станут нам более понятными.
Двумя указанными техниками являются отмена и изоляция'. Первая имеет большую область применения и восходит к далекому прошлому. Она представляет собой, так сказать, негативную магию и хочет с помощью моторной символики «развеять» не только последствия некоего события (впечатления, переживания), ной само это событие. Выбором этого последнего выражения указывается на то, какую роль эта техника играет не только в неврозе, но и в магических действиях, народных обычаях и в религиозном церемониале. В неврозе навязчивости отмена вначале встречается при двувре-менных симптомах [см. с. 255—256], где второй акт устраняет первый, как будто ничего не произошло, хотя на самом деле случилось и то и другое. В намерении отмены навязчивый невротический церемониал имеет свой второй источник. Первым является предохранение, осмотрительность, с тем чтобы не произошло, не повторилось нечто определенное. Различие нетрудно увидеть; меры предосторожности рациональны, «устранения» посредством отмены иррациональны, они имеют магическую природу. Разумеется, следует предположить, что этот второй источ1 [Обе техники Фрейд упоминает в анализе «Крысина» (1909rf), Studienausgabe, т. 7, с. 93 и прим. 2, и с. 98—99.]
263
ник является более древним, происходит из анимистического отношения к внешнему миру. Свой оттенок нормального стремление к отмене находит в решении относиться к событию как «поп arrive» нотогда человек ничего против него не предпринимает, его не заботит ни событие, ни его последствия, тогда как в неврозе он пытается устранить, вытеснить посредством моторики само прошлое. Этой же тенденцией можно также объяснить столь часто встречающееся в неврозе принуждение к повторению, при осуществлении которого в таком случае совпадают всячески противоречащие друг другу намерения. То, что не произошло тем способом, каким должно было бы произойти сообразно желанию, отменяется благодаря повторению другим способом, для чего тут добавляются разного рода мотивы, вынуждающие задерживаться на этих повторах. В дальнейшем течении невроза часто обнаруживается тенденция отменять травматическое переживание каксимптомообразующий мотив первого ранга. Таким образом мы неожиданно приходим к пониманию новой, моторной, техники защиты или, как мы можем сказать здесь с меньшей неточностью, — вытеснения.
Другой из новых описываемых техник является изоляция, присущая неврозу навязчивости. Она точно так же относится к моторной сфере и состоит в том, что после нежелательного события, равно как и после значимой в смысле невроза собственной деятельности, вклинивается пауза, в которой ничего уже не может происходить, не осуществляется никакого восприятия и никакого действия. Это странное на первый взгляд поведение вскоре нам выдает свою связь с вытеснением. Мы знаем, что при истерии травматическое впечатление может подвернуться амнезии; при неврозе навязчивости это зачастую не удается, переживание не забывается, но оно лишается своего аффекта, а его ассоциативные связи подавляются или обрываются, в результате чего оно оказывается, так сказать, изолированным и в процессе мыслительной деятельности не воспроизводится. В этом случае эффект от такой изоляции является точно таким, как при вытеснении с амнезией. Стало быть, эта техника воспроизводится в изоляциях невроза навязчивости, но при этом также мотор-но усиливается в магическом намерении. Тем, что так разделяется, является именно то, что ассоциативно соединяется, моторная изоляция должна гарантировать прерывание связи в мышлении. Прототипом подобной методы невроза служит нормальный процесс концентрации. Тому, что нам кажется значимым как впечатление,
[Не прибывшему (фр.). — Примечание переводчика.]
264
как задача, не должны мешать одновременные требования других мыслительных функций или форм мыслительной деятельности. Но уже и у нормального человека концентрация используется для того, чтобы отстранять не только малосущественное, к делу не относящееся, но и прежде всего неподходящее противоположное. Как самая большая помеха воспринимается то, что первоначально составляло единое целое и в процессе развития оказалось разобщенным, например, проявления амбивалентности отцовского комплекса в отношении к Богу или импульсы органов выделения при любовных возбуждениях. Таким образом, при управлении ходом мыслей Я обычно приходится выполнять большую работу по изоляции, и мы знаем, что при использовании аналитической техники мы должны приучить Я временно отказываться от этой обычно совершенно оправданной функции.
Все мы на опыте узнали, что больному неврозом навязчивости особенно тяжело соблюдать основное психоаналитическое правило. Вероятно, вследствие напряженного конфликта между Сверх-Я и Оно его Я является более бдительным, а изоляции — более острыми. Во время мыслительной работы ему приходится защищаться от слишком многого — от вмешательства бессознательных фантазий, проявления амбивалентных стремлений. Я не может позволить себе расслабиться и постоянно находится в состоянии боевой готовности. Это принуждение к концентрации и изоляции оно оно затем подкрепляет магическими действиями, нацеленными на изоляцию, которые становятся столь необычными в виде симптомов и столь важными в практическом отношении, но сами по себе они, разумеется, бесполезны и носят характер церемониала.
Но пытаясь воспрепятствовать ассоциациям, связи в мыслях, оно соблюдает одно из самых древних и самых фундаментальных велений невроза навязчивости — табу прикосновения. Если задаться вопросом, почему избегание прикосновения, контакта, заражения играет такую важную роль в неврозе и становится содержанием столь сложных систем, то находится ответ, что прикосновение, физический контакт — это ближайшая цель как агрессивного, так и нежного объектного катексиса'. Эрос хочет прикосновения, ибо стремится к объединению, устранению пространственных границ между Я и любимым объектом. Но и деструкция, которая до изобретения дальнобойного оружия могла осуществляться только с ближней дистан1 [Ср. «Тотем и табу» (1912-1913), например, Sudienausgabe, т. 9. с. 319— 322, 325, 362.1
265
ции, должна предполагать телесное соприкосновение, рукоприкладство. Дотронуться до женщины — в словоупотреблении стало эвфемизмом для использования ее как сексуального объекта. Не прикасаться к члену является дословным текстом запрета на ауто-эротическое удовлетворение. Поскольку невроз навязчивости вначале подвергал преследованию эротическое прикосновение, а затем после регрессии — прикосновение, замаскированное под агрессию, ничего другого не могло стать для него в такой мере предосудительным и пригодным для того, чтобы оказаться в центре системы запретов. Изоляция же — это устранение возможности контакта, средство уберечь предмет от всякого прикосновения, и если невротик изолирует также впечатление или деятельность с помощью паузы, то он дает нам возможность символически понять, что он не хочет позволить одним мыслям вступить в ассоциативное соприкосновение с другими.
Таковы наши исследования симптомообразования. Едвали стоит их подытоживать, они бедны результатами и остались неполными, к тому же они принесли мало нового, чего уже не было известно раньше. Привлекать к рассмотрению симптомообразование при других нарушениях, отличающихся от фобий, — при конверсионной истерии и неврозе навязчивости — было бы бесперспективно; об этом слишком мало известно. Но также уже из сопоставления трех этих неврозов возникает серьезная проблема, которую нельзя больше откладывать. Для всех трех исходом является разрушение эдипова комплекса, во всех, как мы предполагаем, движущей силой сопротивления Я выступает страх кастрации. Но только в фобиях такой страх проявляется, он признается. Что стало с ним в двух других формах, каким образом Я удалось уберечься от этого страха? Проблема еще более осложняется, если учесть только что упомянутую возможность, что тревога возникает вследствие, так сказать, сбраживания из самого либидинозного катексиса, нарушенного в процессе развития, и далее: установлено ли, что страх кастрации представляет собой единственную движущую силу вытеснения (или защиты)? Если принять во внимание неврозы у женщин, то в этом придется усомниться, ибо, хотя комплекс кастрации у них можно констатировать со всей определенностью, о страхе кастрации при уже произошедшей кастрации в истинном смысле говорить все же нельзя.
266
VII
Вернемся к инфантильным фобиям животных, эти случаи мы все же понимаем лучше всех остальных. Итак, Я должно здесь выступить против либидинозного объектного катексиса Оно (катексиса позитивного или негативного эдипова комплекса), поняв, что, если ему уступить, то это чревато угрозой кастрации. Мы уже это рассмотрели и находим еще один повод развеять сомнение, оставшееся от этого первого обсуждения. Должны ли мы у маленького Ганса (то есть в случае позитивного эдипова комплекса) предположить, что защиту Я вызывает нежное побуждение к матери или агрессивное против отца? В практическом отношении это представляется безразличным, особенно потому, что оба побуждения обусловливают друг друга, но этот вопрос интересен в теоретическом отношении, поскольку чисто эротическим может считаться только нежное течение к матери. Агрессивное течение в сущности зависит от деструктивного влечения, и мы всегда полагали, что при неврозе Я защищается от требований либидо, а не от других влечений. На самом деле мы видим, что после образования фобии нежная привязанность к матери словно исчезла, с нею основательно покончило вытеснение, в агрессивном же побуждении осуществилось (замещающее) симптомообразование. В случае «Волкова» дело обстоит проще: вытесненное побуждение действительно является эротическим, женственным отношением к отцу, и на нем осуществляется также симптомообразование.
Чуть ли не постыдно, что после столь долгой работы нам по-прежнему трудно понять самые фундаментальные условия, но мы решили ничего не упрощать и ничего не утаивать. Если мы не можем ясно видеть, то желательно хотя бы четко видеть неясности. Что нам здесь мешает, так это, очевидно, шероховатости в разрабатываемой нами теории влечений. Сначала мы проследили организации либидо от оральной ступени через анально-садистскую к ге-нитальной и при этом все компоненты сексуального влечения приравняли друг к другу. Позднее садизм предстал перед нами как представитель другого влечения, противоположного эросу. Новое понимание двух групп влечений, похоже, разрушает прежнюю кон267
струкцию последовательных фаз организации либидо. Однако нам не требуется заново искать информацию, которая поможет выйти из этого затруднительного положения. Она уже давно имеется в нашем распоряжении и гласит, что мы всегда имеем дело со сплавами обоих влечений в различных количественных соотношениях, а не с импульсами влечений в чистом виде. Таким образом, садистский объектный катексис вправе трактоваться также каклибидинозный, организации либидо не нуждаются в пересмотре, агрессивный импульс против отца точно так же может быть объектом вытеснения, как и нежный к матери. Тем не менее в качестве материала для последующих рассуждений мы оставляем в стороне возможность того, что вытеснение — это процесс, который имеет особое отношение к генитальной организации либидо, что Я прибегает к другим методам защиты, когда ему приходится защищаться от либидо на других ступенях организации, и продолжим: случай, такой как маленького Ганса, не дает нам никакого решения; хотя агрессивный импульс здесь устраняется с помощью вытеснения, но уже после того, как была достигнута генитальная организация.
На этот раз мы не хотим оставить без внимания отношение к тревоге. Мы говорили, что как только Я распознало угрозу кастрации, оно подает сигнал тревоги и посредством инстанции удовольствия и неудовольствия не совсем понятным образом приостанавливает угрожающий процесс катексиса в Оно. Одновременно происходит образование фобии. Страх кастрации получает другой объект и искаженное выражение: быть укушенным лошадью (съеденным волком) вместо оказаться кастрированным отцом. Замещающее образование имеетдва очевидных преимущества, во-первых, оно позволяет избежать амбивалентного конфликта, ибо отец одновременно является любимым объектом, и, во-вторых, оно позволяет Я остановить развитие страха. Страх при фобии, собственно говоря, является факультативным, он возникает только тогда, когда его объект становится предметом восприятия. Это совершенно правильно; только тогда, собственно, налицо ситуация опасности. От отсутствующего отца не нужно и опасаться кастрации. Но отца устранить нельзя; он появляется всегда, когда того пожелает. Но если его заменить животным, то, чтобы избавится от опасности и страха, нужно лишь избежать его вида, то есть присутствия животного. Поэтому маленький Ганс ограничивает свое Я, он продуцирует торможение — не выходить из дому, чтобы не встретиться с лошадьми. Маленький русский делает это еще удобнее; то, что он не берет больше в руки определенную книжку с картинками, едва ли является
268
для него отказом. Если бы злая сестра снова и снова не показывала ему в этой книге картинку со стоящим на задних лапах волком, он могбы чувствовать себя защищенным от своего страха1.
Когда-то раньше я приписал фобии характер проекции, поскольку она заменяет внутреннюю опасность, исходящую от влечений, внешней воспринимаемой опасностью. Это дает то преимущество, что от внешней опасности можно защититься бегством и уклонением от восприятия, тогда как от опасности, возникающей изнутри, бегство не помогает-. Нельзя сказать, чтобы мое замечание было неверным, но оно остается поверхностным. Само по себе требование влечения опасности не представляет, а становится ею л ишь потому, что приносит с собой настоящую внешнюю опасность, опасность кастрации. Стало быть, при фобии одна внешняя опасность, по существу, лишь заменяется другой. То, что при фобии Я может избежать тревоги с помощью уклонения или симптома торможения, вполне согласуется с той точкой зрения, что эта тревога представляет собой лишь аффективный сигнал, а в экономической ситуации ничего не изменилось.
Таким образом, тревога при фобии животных — это аффективная реакция Я на опасность; опасность, о которой здесь сигнализируется, — опасность кастрации. За исключением того, что содержание тревоги остается бессознательным и осознается лишь в искажении, никакого другого отличия от реальной тревоги, обычно проявляемой Я в ситуациях опасности, не существует.
Полагаю, что это же понимание окажется правомерным и в отношении фобий взрослых людей, хотя материал, который перерабатывается неврозом, здесь гораздо богаче и, кроме того, к симпто-мообразованию добавляется ряд моментов. Но в сущности он тот же самый. Больной агорафобией ограничивает свое Я, чтобы избежать опасности, проистекающей от влечения. Эта опасность — искушение уступить своим эротическим вожделениям, из-за чего он снова, как в детстве, может накликать опасность кастрации или нечто аналогичное ей. В качестве простого примера я приведу случай молодого мужчины, у которого развилась агорафобия, потому что он опасался уступить соблазнам проституток и в наказание заразиться сифилисом.
' [Studienausgabe, т. 8, с. 136.]
2 [См. описание фобий в разделе IV работы «Бессознательное» (1915с, Studienausgabe, т. 3, с. 141-143). Ср. также «Предварительные замечания издателей», с. 230-231 выше.]
269
Мне хорошо известно, что многие случаи обнаруживают более сложную структуру и что многие другие вытесненные импульсы влечения могут вылиться в фобии, но они играют исключительно вспомогательную роль и чаше всего связываются с ядром невроза лишь впоследствии. Симптоматика агорафобии осложняется тем, что Я не довольствуется только отказом; оно добавляет к нему что-то еще, чтобы обезопасить ситуацию. Этой добавкой обычно является временная регрессия в детские годы (в крайнем случае до материнской утробы, в те времена, когда человек был защищен от опасностей, которые угрожают сегодня), и она выступает условием, при котором можно обойтись без отказа. Таким образом, больной агорафобией может выйти на улицу, если его, как маленького ребенка, сопровождает человек, которому он доверяет. Это же соображение может ему также позволить выходить одному, если только он не отдаляется на определенное расстояние от своего дома, не идет в те места, которые плохо знает и где он не известен людям. В выборе этих предопределений проявляется влияние инфантильных моментов, которые властвуют над ним посредством его невроза. Совершенно ясным, даже без такой инфантильной регрессии, является страх оставаться в одиночестве, который, по существу, должен помочь избежать искушения заняться онанизмом в уединении. Условием этой инфантильной регрессии, разумеется, выступает временное отдаление от детства.
Как правило, фобия возникает после того, как при определенных обстоятельствах — на улице, на железной дороге, в одиночестве — был пережит первый приступ тревоги. Затем тревога изгоняется, но снова возникает каждый раз, когда не удается соблюсти защищающее условие. Механизм фобии оказывает добрую службу как средство защиты и обнаруживает явную склонность к стабильности. Продолжение защитной борьбы, которая теперь направляется против симптома, происходит часто, но не обязательно.
То, что мы узнали о страхе при фобиях, можно применить и к неврозу навязчивости. Ситуацию невроза навязчивости нетрудно свести к ситуации фобии. Движущей силой всего последующего симп-томообразования здесь, очевидно, является страх Я перед Сверх-Я. Враждебность Сверх-Я — это ситуация опасности, которую Я должно избежать. Здесь отсутствует всякая видимость проекции, опасность полностью интернализирована. Но если мы спросим себя, чего опасается Я со стороны Сверх-Я, то напрашивается мысль, что наказание Сверх-Я представляет собой дальнейшее развитие наказания в виде кастрации. Подобно тому как Сверх-Я выступает в качестве обезличенного отца, так и страх кастрации, угрожавший с его стороны, превратился в неопределенный социальный страх или страх со270
вести1. Но этот страх скрыт, Я его избегает, выполняя возложенные на него приказания, предписания и покаянные действия. Если ему в этом препятствуют, то сразу же возникает крайне неприятное чувство, в котором мы можем увидеть эквивалент тревоги, который сами больные приравнивают к страху. Стало быть, наш вывод гласит: тревога — это реакция на ситуацию опасности; она не возникает, если Я предпринимает некие действия, чтобы избежать ситуации или от нее уклониться. Теперь можно было бы сказать, что симптомы создаются с целью избежать развития тревоги, но это не позволяет заглянуть глубоко. Правильнее сказать: симптомы создаются, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги. Но этой опасностью в рассмотренныхдо сих пор случаях была кастрация или нечто производное от нее.
Если тревога — это реакция Я на опасность, то напрашивается мысль трактовать травматический невроз, столь часто возникающий после перенесенной смертельной опасности, как прямое следствие страха за жизнь или страха смерти, пренебрегая зависимостями Я [с. 241] и кастрацией. Именно так и поступало большинство исследователей травматических неврозов последней войны2, которые торжественно возвещали, что теперь-де получено доказательство того, что невроз может порождаться угрозой влечению к самосохранению без какого-либо участия сексуальности, а потому нет надобности считаться с психоаналитическими гипотезами, усложняющими проблему. В самом деле, приходится весьма сожалеть, что не имеется ни одного пригодного для использования анализа травматического невроза. Не из-за возражения против этиологического значения сексуальности, ибо оно давно устранено введением понятия «нарцизм», благодаря которому либидинозный катексис Я ставится в один ряд с объектными катексисами и подчеркивается либидинозная природа влечения к самосохранению, а потому, что из-за отсутствия этих анализов мы упустили ценнейшую возможность получить важные сведения об отношениях между тревогой и симптомообразованием. Если исходить из всего того, что нам известно о структуре простых неврозов повседневной жизни, то совершенно невероятно, чтобы невроз мог возникнуть без участия более глубоких бессознательных слоев психического аппарата только благодаря объективному факту угрозы. Однако в бессознательном не имеется ничего, что могло бы наполнить содержанием наше по1 [Наиболее подробное обсуждение этих вопросов содержится в главах VII и VIII работы «Недомогание культуры» (1930а).] г [Первой мировой войны.]
271
нятие уничтожения жизни. Кастрация становится, так сказать, мыслимой благодаря ежедневному опыту отделения содержимого кишечника и вследствие пережитой потери при отнятии от материнской груди1; однако ничего похожего на смерть никогда не переживалось и не оставляло после себя следа, подобного беспомощности, который может быть обнаружен. Поэтому я придерживаюсь предположения, что страх смерти нужно понимать как анатог страха кастрации и что ситуация, на которую реагирует Я, — это угроза быть брошенным Сверх-Я на произвол судьбы и тем самым остаться без защиты от всевозможных опасностей2. Кроме того, надо иметь в виду, что при переживаниях, которые приводят к травматическому неврозу, пробивается защита от внешних раздражителей, и в душевный аппарат попадают слишком большие количества возбуждения [ср. с. 240], и поэтому здесь имеется вторая возможность того, что тревога как аффект не только выступает сигналом, но и порождается вновь вследствие экономических условий ситуации.
Благодаря последнему замечанию, что регулярно повторявшимися потерями объекта Я оказалось подготовленным к кастрации, мы пришли к новому пониманию тревоги. Если до сих пор мы рассматривали ее как аффективный сигнал опасности, то теперь, поскольку речь так часто идет об угрозе кастрации, она представляется нам реакцией на потерю, на отделение. Какие бы разные доводы ни выдвигались против этого заключения, нам все же должно броситься в глаза одно весьма удивительное соответствие. Первым событием, вызывающим у человека тревогу, является рождение; объективно оно означает отделение от матери и может быть приравнено кастрации матери (в соответствии с равенством ребенок = пенис). Теперь было бы весьма удовлетворительно, если бы тревога как символ отделения повторялась при каждом последующем отделении, но, к сожалению, использованию этого соответствия препятствует то, что рождение субъективно не переживается как отделение от матери, поскольку всецело нарциссическому плоду мать как объект совершенно не известна. Другое сомнение будет гласить, что аффективные реакции на отделение нам известны и что мы ощущаем их как боль и печаль, но не как тревогу. Вспомним, однако, что при обсуждении печали мы тоже не могли понять, почему она столь болезненна3.
1 [См. добавленное в 1923 году примечание к истории болезни «маленького Ганса», Studienausgabe, т. 8, с. 15.)
2 [Ср. последние абзацы работы «Я и Оно» (19236), Studienausgabe, т. 3, с. 324—325, а также ниже, с. 280.1
3 [К этой теме Фрейд возвращается в дополнении В, ниже с. 305 и далее.)
272
VIII
Самое время поразмыслить. Мы, очевидно, пытаемся прийти к выводу, который раскроет нам сущность тревоги, к альтернативе «или-или», которая отделяет правду о ней от заблуждения. Но сделать это сложно, понять тревогу не просто. До сих пор мы не получили ничего, кроме противоречий, между которыми без предубеждения сделать выбор было невозможно. Теперь я предлагаю поступить иначе; мы хотим беспристрастно собрать воедино все, что мы можем сказать о тревоге, и при этом отказаться от ожидания нового синтеза.
Итак, прежде всего тревога — это нечто ощутимое. Мы называем ее аффективным состоянием, хотя и не знаем, что такое аффект. Как ощущение она носит самый очевидный характер неудовольствия, но этим ее качество не исчерпывается; не всякое неудовольствие мы можем назвать тревогой. Существуют и другие ощущения с характером неудовольствия (напряжение, боль, печаль), и помимо этого качества неудовольствия тревога должна иметь также другие свойства. Вопрос: сумеем ли мы таким образом прийти к пониманию различий между этими разными аффектами неудовольствия?
Тем не менее из ощущения тревоги мы можем нечто извлечь. По-видимому, присущий ей характер неудовольствия имеет особый оттенок; это трудно доказать, но, вполне вероятно, в этом не было бы ничего необычного. Но помимо этого с большим трудом обособляемого свойства мы воспринимаем в тревоге более определенные телесные ощущения, которые относим к конкретным органам. Поскольку физиология тревоги нас здесь не интересует, будет достаточно, если мы выделим отдельные репрезентанты этих ощущений, то есть наиболее часто встречающиеся и самые отчетливые изменения в органах дыхания и в сердечной деятельности1. Они служат нам доказательствам и того, что моторные иннервации, то есть процессы отвода, участвуют в общем проявлении тревоги. Стало быть, в результате анализа тревоги выявляются 1) специфический характер неудовольствия, 2) действия, связанные с отводом, 3) их восприятие.
1 |Ср. одно место в первой работе Фрейда, посвященной неврозу тревоги (18956), с. 30 выше.]
273
Уже пункты 2 и 3 демонстрируют нам отличие от сходных состояний, например, от печали и боли. У них отсутствуют моторные проявления; там же, где они налицо, они, несомненно, представляют собой не составные части целого, а последствия или реакции. Стало быть, тревога — это особое состояние неудовольствия, которое сопровождается действиями, направленными на отвод по определенным путям. Основываясь на наших общих представлениях', мы будем считать, что в основе тревоги лежит усиление возбуждения, которое, с одной стороны, создает характер неудовольствия, а с другой стороны, облегчается благодаря упомянутым отводам. Однако это чисто физиологическое обобщение едва ли нас удовлетворит; мы склонны предположить, что здесь присутствует исторический момент, прочно связывающий между собой ощущения и иннервации тревоги. Другими словами, состояние тревоги — это воспроизведение переживания, содержавшего условия такого усиления раздражителей и отвода по определенным путям, благодаря чему свойственное тревоге неприятное ощущение приобретает свой специфический характер. У человека таким переживанием, выступающим в качестве прототипа нам представляется рождение, и поэтому мы склонны видеть в состоянии тревоги воспроизведение травмы рождения. [Ср. с. 239-240.]
Этим мы не утверждали ничего, что предоставило бы тревоге привилегированное положение среди аффективных состояний. Мы полагаем, что и другие аффекты являются репродукциями давних жизненно важных, возможно, доиндивидуальных событий, и в качестве общих, типичных, врожденных истерических припадков мы сопоставляем их с позднее и индивидуально приобретенными приступами истерического невроза, происхождение и значение которого как символа воспоминания нам стали понятными благодаря анализу. Конечно, было бы очень желательно суметь доказать правильность этой точки зрения для ряда других аффектов, от чего мы сегодня весьма далеки2.
Сведение тревоги к событию рождения должно защитить себя от напрашивающихся возражений. Вероятно, тревога — это реакция, присущая всем организмам, во всяком случае всем высшим, рождение же переживается только млекопитающими, и еще воп1 [Сформулированных, например, на самых первых страницах работы «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g). Studienausgabe, т. 3, с. 217-221.]
2 [Вероятно, эта мысль восходит к работе Дарвина «Expression of the Emotions» (1872). См. «Предварительные замечания издателей», с. 322 выше, в которых ( содержатся дальнейшие комментарии.]
274
рос, имеет ли оно у всех них значение травмы. Стало быть, существует тревога без прототипа рождения. Но это возражение выходит за границы между биологией и психологией. Именно потому, что тревога должна выполнять биологически важную функцию как реакция на состояние опасности, у разных живых существ она может быть обустроена по-разному. Мы также не знаем, имеет ли она у живого существа, далеко стоящего от человека, такое же содержание в ощущениях и иннервациях, что и у него. Стало быть, ничего не мешает предположить, что у человека тревога избирает в качестве своего прототипа процесс рождения.
Если таковы структура и происхождение тревоги, то следующий вопрос гласит: в чем состоит ее функция? При каких поводах она репродуцируется? Ответ кажется естественным и напрашивающимся. Тревога возникла как реакция на состояние опасности, теперь она репродуцируется всякий раз, когда опять возникает такое же состояние.
Но в этой связи следует кое-что заметить. По всей вероятности, иннервации первоначального состояния тревоги точно так же имели смысл и были целесообразны, как и мышечные действия при первом истерическом припадке. Если вы хотите объяснить истерический припадок, то нужно лишь найти ситуацию, в которой данные движения были компонентами оправданного действия. Так, вероятно, при рождении направленность иннервации на органы дыхания подготавливала работу легких, а ускорение сердцебиения должно было противодействовать интоксикации крови. Эта целесообразность, разумеется, пропадает при последующем воспроизведении состояния тревоги как аффекта, точно так же, как ее недостает при повторном истерическом припадке. Таким образом, если индивид попадает в новую опасную ситуацию, то вполне может оказаться нецелесообразным, что вместо того чтобы выбрать реакцию, адекватную нынешней ситуации, он ответит состоянием тревоги, реакцией на более раннюю опасность. Однако целесообразность проявляется снова, если распознается приближение опасной ситуации, о которой сигнализируется возникновением тревоги. В таком случае тревога может быть тут же погашена более пригодными мерами. Таким образом, сразу выделяются две возможности возникновения тревоги: в одном случае, в новой опасной ситуации, нецелесообразной тревоги, в другом — целесообразной, для сигнализации об этой ситуации и для ее предотвращения.
Но что такое «опасность»? В акте рождения существует объективная опасность для сохранения жизни; мы знаем, что это означа275
етв реальности. Нов психологическом отношении это совершенно ни о чем нам не говорит. Опасность рождения пока еще не имеет психического содержания. Разумеется, в отношении плода мы не вправе предполагать ничего, что каким-либо образом приближается к знанию о возможности исхода в уничтожении жизни. Плод не может заметить ничего другого, кроме колоссального нарушения в экономике нарциссического либидо. Большие суммы возбуждения проникают к нему, порождают новые ощущения неудовольствия, некоторые органы привлекают к себе повышенные катекси-сы, что является своего рода прелюдией вскоре начинающего объектного катексиса; что из этого найдет себе применение в качестве метки «ситуации опасности»?
К сожалению, мы слишком мало знаем о душевной конституции новорожденного, чтобы непосредственно ответить на этот вопрос. Я даже не могу ручаться за пригодность только что данного описания. Легко сказать, что новорожденный будет повторять аффект тревоги во всех ситуациях, напоминающих ему о событии рождения. Но остается главный вопрос: в результате чего и в ответ на что оно вспоминается?
Нам едва ли остается что-либо другое, кроме как изучить разные поводы, при которых младенец или ребенок немного постарше проявляет готовность к развитию тревоги. Ранк в своей книге «Травма рождения» (1924) предпринял весьма энергичную попытку доказать связь самых ранних фобий ребенка с впечатлением о событии рождения, но я не могу счесть ее удачной. Ему можно предъявить упрек двоякого рода: во-первых, что он основывается на предположении, будто при рождении ребенок воспринял определенные чувственные впечатления, в частности зрительного характера, возобновление которых может вызвать воспоминание о травме рождения и, таким образом, реакцию тревоги. Это предположение совершенно бездоказательно и весьма неправдоподобно; трудно поверить, что ребенок сохранил от процесса рождения какие-либо другие ощущения, кроме тактильных и общих. Стало быть, если позднее он обнаруживает страх перед маленькими животными, которые исчезают в норах или из них выходят, то Ранк объясняет эту реакцию через восприятие некой аналогии, которую, однако, ребенок заметить не может. Во-вторых, при оценке этих последующих ситуаций, которые вызывают тревогу, Ранк по своему усмотрению считает действенным воспоминание о счастливом внутриутробном существовании или о его травматическом нарушении, чем вносит в истолкование произвол. Отдельные случаи этой детской тревоги прямо
276
противоречат применению принципа, введенного Ранком. Если ребенок оказывается в темноте и одиночестве, то мы должны были бы ожидать, что он с удовлетворением примет такое воссоздание внутриутробной ситуации, и если тот факт, что он реагирует на нее тревогой, сводится к воспоминанию о нарушении этого счастья в результате рождения, то натяжку этого объяснения уже нельзя не заметить1.
Я должен сделать вывод, что самые ранние детские фобии не допускают непосредственного сведения их к впечатлению, полученному от акта рождения, и до сих пор они вообще не поддав&тись объяснению. Наличие известной тревожной готовности у младенца является несомненным. Нельзя сказать, что она сильнее всего выражена сразу после рождения, а затем постепенно идет на убыль; напротив, она бросается в глаза только позднее с прогрессом душевного развития и сохраняется на протяжении определенного периода детства. Если такие ранние фобии распространяются за пределы этого времени, то следует заподозрить невротическое расстройство, хотя их отношение к более поздним явным неврозам детства для нас отнюдь не является ясным.
Только немногочисленные случаи детских проявлений тревоги нам понятны; их мы и должны будем придерживаться. Это когда ребенок остается один, оказывается в темноте и когда вместо близкого ему человека (матери) обнаруживает постороннего. Эти три случая сводятся к одному-единственному условию — отсутствию любимого (желанного) человека. Отныне, однако, путь к пониманию тревоги и к объединению противоречий, которые, похоже, с ним связаны, становится свободным.
Конечно же, образ воспоминания о желанном человеке интенсивно — вначале, наверное, галлюцинаторно — катектирован. Но успеха это не имеет и, по всей видимости, это страстное желание преобразуется в тревогу. Прямо-таки складывается впечатление, что эта тревога является выражением беспомощности, как будто пока еще совершенно неразвитое существо не знает, каклучше всего поступить с этим полным страстного ожидания катексисом. Таким образом, тревога проявляется реакция на отсутствие объекта, и у нас невольно возникают аналогии, что также и страх кастрации имеет своим содержанием отделение от высоко ценимого объекта и что первоначальная тревога («первичная тревога» при рождении) возникла при отделении от матери. ._________________
1 (Теория Ранка обсуждается дальше на с. 289 и далее.]
277
Следующее соображение выводит за пределы этого акцентирования на потере объекта. Если младенец нуждается в восприятии матери, то все-таки лишь потому, что он уже из опыта знает, что мать без промедления удовлетворяет все его потребности. Таким образом, ситуация, которую он расценивает как «опасность» и от которой он хочет быть застрахованным, —это ситуация неудовлетворен ности, усиления напряжения, порождаемого потребностью, перед которым он бессилен. Я думаю, что с этой точки зрения все расставляется по местам; ситуация неудовлетворенности, в которой величины раздражителей, не находящих психического применения и отвода, достигают уровня неудовольствия, должна быть для младенца аналогом переживания при рождении, повторением ситуации опасности; общим для того и другого является экономическое нарушение вследствие усиления раздражителей, требующих устранения; стало быть, этот момент и является собственно ядром «опасности». В обоих случаях возникает реакция тревоги, которая оказывается целесообразной также и у младенца, поскольку направленность отвода на дыхательную и голосовую мускулатуру теперь содействует тому, что подзывается мать, подобно тому, как прежде эта реакция стимулировала работу легких для устранения внутренних раздражителей. Ничего другого, кроме этой характеристики опасности, ребенку не требуется помнить о своем рождении.
С приобретением опыта, что внешний объект, понятный благодаря восприятию, может положить конец опасной ситуации, напоминающей о рождении, содержание опасности с экономической ситуации смешается на ее условие — потерю объекта. Теперь отсутствие матери становится опасностью, при возникновении которой младенец подает сигнал тревоги еще до того, как возникла опасная экономическая ситуация. Это изменение означает первый большой шаг вперед в обеспечении самосрхранения, вместе с тем оно включает в себя переход от автоматического и невольного нового возникновения тревоги к преднамеренному ее воспроизведению в виде сигнала опасности.
В обоих значениях — как автоматического феномена, так и спасительного сигнала — тревога предстает продуктом психической беспомощности младенца, которая выступает естественным эквивалентом его биологической беспомощности. Бросающееся в глаза совпадение, что итревога при рождении, и тревога младенца признает условие отделения от матери, в психологическом истолковании не нуждается; биологически его довольно просто объяснить тем фактом, что мать, вначале удовлетворявшая все потребно278
сти плода устройствами своего тела, продолжает выполнять эту же функцию — отчасти другими средствами — и после родов. Внутриутробная жизнь и первое детство в гораздо большей степени представляют собой континуум, нежели позволяет предполагать бросающаяся в глаза цезура' акта рождения. Психический материнский объект заменяет ребенку биологическую ситуацию у зародыша. Поэтому мы не вправе забывать, что во внутриутробной жизни мать не была объектом и что никаких объектов тогда не существовало.
Легко увидеть, что в этих условиях нет никакого пространства для отреагирования травмы рождения и что другой функции тревоги, кроме сигнала к избеганию ситуации опасности, нельзя обнаружить. Условие тревоги, связанное с потерей объекта, сохраняется отчасти и дальше. Также и следующее изменение тревоги — возникающий в фаллической фазе страх кастрации — представляет собой страх отделения, и он связан с тем же условием. Здесь опасностью выступает отделение от гениталий. Кажущийся полноправным ход мыслей Ференци [1925] позволяет нам здесь отчетливо распознать линию взаимосвязи с более ранними содержаниями опасной ситуации. Высокая нарциссическая оценка пениса может быть обусловлена тем, что обладание этим органом содержит гарантию воссоединения с матерью (заменой матери) в акте коитуса. Лишение этого члена фактически означает повторное отделение от матери, то есть опасность снова оказаться беспомощным перед неприятным напряжением, которое порождает потребность (как при рождении). Однако потребность, усиления которой боятся, — это теперь специализированная потребность генитального либидо, а не любая, как в младенческом возрасте. Я здесь добавлю, что фантазия о возвращении в тело матери представляет собой замену коитуса у импотентов (лиц, заторможенных угрозой кастрации). С позиции Ференци можно сказать, что индивид, который для возвращения в тело матери хотел заменить себя своим генитальным органом, теперь [в этой фантазии] регрессивно заменяет этот орган всей своей персоной2.
Прогресс в развитии ребенка — возрастание его независимости, более резкое разделение душевного аппарата на несколько инстанций, появление новых потребностей — не может не влиять на содержание ситуации опасности. Мы проследили его изменение от поте1 [В стихосложении: пауза, деляшая строку на части; в музыкальном исполнении: очень короткая пауза между двумя фразами или завершенными разделами. — Примечание переводчика.]
2 [Фрейд обсуждал эти фантазии еще в анализе «Волкова» (1918b), Studienausgabe, т. 8, с. 212—214.]
279
ри материнского объекта до кастрации и видим, что следующий шаг обусловлен властью Сверх-Я. С обезличиванием родительской инстанции, от которой исходила угроза кастрации, опасность становится менее определенной. Страх кастрации развивается в страх совести, в соци&пьный страх. Теперь уже не так просто указать, чего опасается страх. Формулировка: «отделения, исключения из толпы», — относится только к той более поздней части Сверх-Я, развившейся при опоре на социальные образцы, но не ядра Сверх-Я, которое соответствует интроецированной родительской инстанции. Вообще говоря, то, к чему Я относится как к опасности и на что отвечает сигналом тревоги, ~ это то, что Сверх-Я будет им недовольно, накажет его или перестанет любить. Последним изменением этого страха перед Сверх-Я мне предстаатается страх смерти (жизни), страх перед проекцией Сверх-Я в силы судьбы [ср. с. 272].
Когда-то раньше я придавал известное значение описанию, что катексис, изъятый при вытеснении, начинает использоваться в качестве отвода тревоги1. Сегодня мне это кажется едва ли достойным изучения. Различие заключается в том, что прежде я полагал, что в каждом случае тревога автоматически возникает вследствие экономического процесса, тогда как нынешнее понимание тревоги как сигнала, преднамеренно подаваемым Я с целью оказать влияние на инстанцию удовольствия—неудовольствия, делает нас независимыми от этого экономического принуждения. Разумеется, это отнюдь не противоречит предположению, что для пробуждения аффекта Я использует энергию, высвободившуюся как раз благодаря ее изъятию при вытеснении, но стало несущественным, с какой частью энергии это происходит2.
Другой однажды высказанный мною тезис нуждается здесь в перепроверке в свете нашего нового понимания. Имеется в виду утверждение, что Я представляет собой истинное место тревоги'; я думаю, что оно окажется верным. Собственно говоря, у нас нет причины приписывать Сверх-Я какое-либо проявление тревоги. Но если речь идет о «тревоге Оно», то здесь нужно не возразить, а поправить неловкое выражение. Тревога — это аффективное состояние, которое, разумеется, может ощущать только Я. Испытывать тревогу, как Я, оценивать опасные ситуации Оно, которое не является организацией, не может. И наоборот, очень часто случается так,
! [См., например, раздел IV работы «Бессознательное» (I915e), Studien-ausgabe, т. 3, с. 141.|
2 [Ср. «Предварительные замечания издателей», с. 230-231 выше.]
3 [Оно содержится в работе «Я и Оно» (1923Й), Studienausgabe, т. 3, с. 323.|
280
что в Оно подготавливаются или осуществляются процессы, которые дают Я повод для развития тревоги; в действительности такой тревогой Я, порождаемой отдельными процессами в Оно, вероятно, мотивируются самые ранние вытеснения, а также большинство всех более поздних. Мы здесь опять-таки с веским основанием различаем два случая: когда в Оно происходит нечто, что активирует для Я одну из ситуаций опасности и побуждает этим подать сигнал тревоги для торможения, и другой случай, когда в Оно создается ситуация, аналогичная травме рождения, в которой Я автоматически приходит к реакции тревоги. Оба случая можно приблизить друг к другу, если подчеркнуть, что второй случай соответствует первой, изначальной ситуации опасности, первый же — одному из более поздних вытекающих из нее условий возникновения тревоги. Или, если соотнести с действительно имеющимися патологиями: второй случай реализуется в этиологии актуальных неврозов, первый же остается характерным для психоневрозов.
Теперь мы видим, что нам не нужно обесценивать собранные ранее факты, их просто необходимо соотнести с более новыми сведениями. Нельзя отрицать, что при воздержании, произвольном нарушении в развитии сексуального возбуждения, его отклонении от психической переработки1 тревога возникает непосредственно из либидо, то есть восстанавливается то состояние беспомощности Я перед огромным напряжением, создаваемым потребностью, которое, как при рождении, выливается в развитие тревоги, причем снова имеется безразличная, но естественная возможность того, что именно излишек неиспользованного либидо находит свой отвод в развитии тревоги2. Мы видим, что на почве этих актуальных неврозов особенно легко развиваются психоневрозы, то есть, пожалуй, что Я предпринимает попытки избежать тревоги, которуюоно научилось в течение какого-то времени сохранять во взвешенном состоянии и связывать с помощью симптомообразования. Вероятно, анализ травматических военных неврозов, название которых охватывает, однако, весьма разнообразные нарушения, выявил бы, что многие из них имеют свою долю в особенностях актуальных неврозов. [Ср. с. 271.]
Представляя развитие различных ситуаций опасности из первоначального прототипа рождения, мы были далеки оттого, чтобы
1 [Это выражение встречается в разделе III первой работы, посвященной неврозу тревоги (1985/;), с. 44 выше; весь данный абзац воспроизводит то описание.]
2 [Ср. сходное замечание в конце предпоследнего абзаца; см. также «Предварительные замечания издателей», с. 230 выше.|
281
утверждать, что каждое последующее условие возникновения тревоги просто-напросто отменяет более раннее. Разумеется, прогресс в развитии Я содействует обесцениванию и устранению более ранней ситуации опасности, и поэтому можно сказать, что определенному периоду развития присуще соответствующее условие возникновения тревоги. Опасность психической беспомощности подходит жизненному периоду незрелости Я, точно так же, как опасность потери объекта — несамостоятельности первых лет детства, опасность кастрации — фаллической фазе, страх перед Сверх-Я — латентному периоду. Однако все эти ситуации опасности и условия возникновения тревоги могут продолжать существовать рядом друг с другом и побуждать Я также и в более поздние, а не в соответствующие периоды, к реакциям тревоги, или же сразу несколько из них могут проявлять свою действенность. Возможно, существуют также и более тесные отношения между действенной ситуацией опасности и возникающим вслед за нею неврозом1.
Когда в более ранней части этих исследований мы наталкивались на значение угрозы кастрации при разных невротических нару1 С разделением Я и Оно должно было также произойти новое оживление нашего интереса к проблемам вытеснения. До сих пор нам было достаточно принимать во внимание стороны процесса, обращенные к Я. — недопущение в сознание и к подвижности и образование замен (симптомов); относительно самого вытесненного импульса влечения мы предполагали, что он продолжает существовать в бессознательном и сохраняется неизменным неопределенно долгое время. Теперь интерес обращается к судьбам вытесненного, и мы предполагаем, что такое неизменное и неизменяемое дальнейшее существование не является само собой разумеющимся или даже обычным. Первоначальный импульс влечения непременно тормозится вытеснением и отклоняется от цели. Но сохраняется ли место его прикрепления в бессознательном и оказался ли он резистентным к изменяющим и обесценивающим влияниям жизни? То есть существуют ли по-прежнему старые желания, о более раннем существовании которых нам сообщает анализ? Ответ кажется естественным и надежным: вытесненные старые желания должны продолжать существовать в бессознательном, поскольку мы обнаруживаем действенными их производные, симптомы. Но он недостаточен, он не позволяет сделать выбор между двумя возможностями, С одной стороны, старое желание действует теперь только через своих потомков, которым оно передало всю энергию своего катексиса; с другой стороны, существует возможность того, что само желание сохраняет активность. Если судьбой ему было уготовано исчерпать себя в катексисе своих потомков, то остается еще третья возможность, что в процессе развития невроза оно было оживлено регрессией, каким бы несвоевременным в настоящий момент оно ни было. Не нужно считать эти рассуждения праздными; многое в явлениях болезненной, равно как и нормапьной, душевной жизни, по-видимому, нуждается в подобной постановке вопроса. В моем исследовании, посвященном крушению эдипова комплекса, я обращал внимание на различие между простым вытеснением и действительным устранением старого импульса-желания.
282
шениях, мы предупреждали себя не переоценивать этот момент, поскольку у женского пола, несомненно, в большей степени предрасположенного к неврозу, он все же не мог быть решающим. [Ср. с. 266.] Теперь мы видим, что нам не грозит опасность объявить страх кастрации единственной движущей силой защитных процессов, ведущих к неврозу. В другом месте1 я разъяснил, как развитие маленькой девочки направляется комплексом кастрации к нежному объектному катексису. Именно у женщины ситуация опасности, связанная с потерей объекта, по-видимому, осталась наиболее действенной. Мы вправе внести небольшое изменение в условие развития у нее тревоги, которое состоит в том, что речь уже идет не об отсутствии объекта или реальной его потере, а о потере любви со стороны объекта. Поскольку представляется несомненным, что истерия имеет большее сродство с женственностью, точно также, как невроз навязчивости — с мужественностью2, напрашивается предположение, что условие возникновения тревоги, связанное с потерей любви, при истерии играет аналогичную роль, что и угроза кастрации при фобиях, а страх перед Сверх-Я — при неврозе навязчивости.
1 [См. второю половину работы, посвященной анатомическим половым различиям (1925/), Studienausgabe, т. 5, с. 259-266.]
2 [См. прим. 1 на с. 80 выше.)
283
IX
Теперь остается только обсудить отношения между симптомо-образованием и развитием тревоги.
На этот счет, по-видимому, широко распространены два мнения. В одном случае саму тревогу называют симптомом невроза, в другом полагают, что между ними существует гораздо более тесная связь. Согласно этому мнению, все симптомообразование предпринимается лишь для того, чтобы избежать тревоги; симптомы связывают психическую энергию, которая в противном случае была бы отведена в виде тревоги, а потому тревога представляет собой главный феномен и основную проблему невроза.
По меньшей мере частичную правоту второго утверждения можно подтвердить убедительными примерами. Когда больного агорафобией, которого сопровождали на улице, оставляют на ней одного, он продуцирует приступ тревоги; когда больному неврозом навязчивости не позволяют умыть руки после соприкосновения, он становится добычей невыносимой тревоги. Таким образом, очевидно, что намерением, а также результатом условия сопровождения и навязчивого умывания было предотвращение подобных вспышек тревоги. В этом смысле также и всякое торможение, которому подвергается Я, можно назвать симптомом.
Раз мы свели развитие тревоги к ситуации опасности, мы предпочтем говорить, что симптомы создаются ради того, чтобы Я сумело избежать ситуации опасности. Если воспрепятствовать симпто-мообразованию, то действительно возникает опасность, то есть воссоздается ситуация, аналогичная рождению, в которой Я ощущает себя беспомощным перед непрерывно усиливающимся требованием влечения, стало быть, первое и изначальное условие возникновения тревоги. С наших позиций связь между тревогой и симптомом оказывается менее тесной, чем предполагалось, из-за того, что между двумя моментами мы вставили ситуацию опасности. В дополнение мы можем также сказать, что развитие тревоги приводит к началу симптомообразования, более того, является его необходимой предпосылкой, ибо если бы Я не расшевелило под воздействием развивающейся тревоги инстанцию удовольствия-неудовольствия, то оно было бы не в силах остановить угрожающий
284
процесс, который был подготовлен в Оно. При этом становится очевидной тенденция снизить до минимума развитие тревоги, использовать тревогу лишь как сигнал, ибо в противном случае неудовольствие, которым угрожает влечение, лишь ощущалось бы в другом месте, что в соответствии с намерением принципа удовольствия не было бы успехом, но все же довольно часто случается при неврозах.
Таким образом, действительным успехом симптомообразова-ния является устранение ситуации опасности. Симптомообразование имеет две стороны; одна, которая остается для нас скрытой, производит в Оно ту модификацию, посредством которой Я избегает опасности; другая, обращенная к нам, показывает, что именно, то есть какое замещающее образование, было создано им вместо подвергшегося воздействию процесса влечения.
Однако мы должны были выразиться корректнее, приписав защитному процессу то, что мы только что сказали о симптомообразо-вании, и употребить само название «симптомообразование» как синоним замещающего образования. Тогда становится ясно, что защитный процесс аналогичен бегству, благодаря которому Я уклоняется от угрожающей извне опасности, что он представляет собой именно попытку бегства от опасности, которую порождает влечение. Сомнения в правомерности такого сравнения помогут нам в дальнейшем разъяснении. Во-первых, можно возразить, что потеря объекта (потеря любви со стороны объекта) и угроза кастрации точно так же являются опасностями, которые угрожают извне, как, скажем, дикое животное, то есть не как опасности влечения. Но это все же разные случаи. Волк может на нас напасть, как бы мы по отношению к нему себя ни вели; но любимый человек не лишит нас любви, кастрация не будет нам угрожать, если мы не будем лелеять в себе определенные чувства и намерения. Таким образом, эти импульсы влечения становятся условиями внешней опасности и вместе с тем опасными сами по себе; мы можем теперь бороться с внешней опасностью с помощью мер, используемых против внутренних опасностей. При фобии животных опасность, по-видимому, по-прежнему полностью воспринимается как внешняя, точно так же она подвергается внешнему смещению и в симптоме. При неврозе навязчивости она интернализирована значительно больше, одна часть страха перед Сверх-Я, которая представляет собой социальный страх, по-прежнему репрезентирует внутреннюю замену внешней опасности, другая часть, страх совести, непременно является эндопсихической1.
1 [Здесь Фрейд большей частью еше раз анализирует аргументы, которые он привел в своих метапсихологических работах «Вытеснение» (1915rf) и «Бессознательное» (1915е, прежде всего в разделе IV); см. Studienausgabe, т. 3, с. 114-115 и с. 141-143.]
285
Второе возражение таково: ведь при попытке бегства перед лицом угрожающей внешней опасности единственное, что мы делаем, это увеличиваем дистанцию между собой и тем, что угрожает. Мы ведь не защищаемся от опасности, не пытаемся ничего в ней изменить, как в другом случае, когда набрасываемся с дубиной на волка или стреляем в него из ружья. Однако защитный процесс, по-видимому, делает нечто большее, чем просто соответствует попытке бегства. Он вмешивается в угрожающий процесс влечения, некоторым образом подавляет его, отклоняет его от цели и тем самым делает его безопасным. Это возражение кажется неопровержимым, мы должны с ним считаться. Мы полагаем, что существуют защитные процессы, которые с полным основанием можно сравнить с попыткой бегства, тогда как при других Я обороняется гораздо активнее, предпринимает энергичные контрмеры. Если сравнение защиты с бегством вообще не нарушается тем обстоятельством, что Я и влечение в Оно являются частями одной и той же организации, а не раздельными существами, как волк и ребенок, и, следовательно, каждая форма поведения Я должна также влиять на процесс влечения, его видоизменяя.
Благодаря изучению условий возникновения тревоги мы должны были увидеть поведение Я при защите, так сказать, в рациональном преображении. Каждая ситуация опасности соответствует определенному периоду жизни или фазе развития душевного аппарата и кажется для нее правомерной. Маленький ребенок действительно не оснащен для того, чтобы психически справляться с большими суммами возбуждения, поступающего снаружи или изнутри. К определенному времени жизни его главный интерес состоит в том, чтобы люди, от которых он зависит, не лишили его своей нежной заботы. Если мальчик воспринимает могущественного отца как соперника, сознает свои афессивные чувства к нему и сексуальные намерения по отношению к матери, то у него имеются все основания для того, чтобы его бояться, а страх перед собственным наказанием благодаря филогенетическому усилению может выразиться в виде страха кастрации. Со вступлением в социальные отношения страх перед Сверх-Я, совесть, становится необходимостью, отсутствие этого момента — источником серьезных конфликтов и опасностей и т. д. Но именно с этим связана новая проблема.
Попробуем аффект тревоги на некоторое время заменить другим, к примеру, аффектом боли. Мы считаем совершенно нормальным, что девочка в четыре года горько плачет, если у нее сломалась кукла, в шесть лет — если учительница делает ей замечание, в шест286
надцать лет — если любимый человек о ней не заботится, в двадцать пять лет — если она, возможно, хоронит ребенка. Каждое из этих условий возникновения боли имеет свой срок и исчезает с течением времени; последние, окончательные, затем сохраняются всю жизнь. Но нам бросилосьбы в глаза, если бы этадевушка, будучи женой и матерью, расплакалась из-за поломки фарфоровой безделушки. Но именно так и ведут себя невротики. В их душевном аппарате давно сформировались все инстанции, необходимые для того, чтобы справляться с раздражителями в пределах широких границ, они достаточно взрослые, чтобы самостоятельно удовлетворять большинство своих потребностей, им давно известно, что кастрация уже не применяется в качестве наказания, и все же они ведут себя так, как если бы по-прежнему существовали давние опасные ситуации, они придерживаются всех прежних условий возникновения тревоги.
Ответ на это получится несколько многословным. Прежде всего необходимо разобраться в положении дел. В большом числе случаев старые условия возникновения тревоги действительно отпадают после того, как они уже породили невротические реакции. Страхи самых маленьких детей перед одиночеством, темнотой и чужими людьми, которые в целом можно назвать нормальными, в более поздние годы чаще всего проходят; дети, как говорят о некоторых других детских нарушениях, их «перерастают». Столь часто встречающимся фобиям животных уготована такая же судьба, многие конверсионные истерии детских лет не находят продолжения позднее. Церемониал в латентном периоде — это необычайно часто встречающееся явление, но только очень незначительный процент этих случаев позднее развивается в полноценный невроз навязчивости. Детские неврозы — насколько наш опыт позволяет судить о городских детях белой расы, подчиняющихся высшим культурным требованиям, — вообще являются обычными эпизодами развития, хотя им по-прежнему уделяется слишком мало внимания. Нет недостатка в приз-накахдетского невроза и у взрослого невротика, тогда как далеко не все дети, которые их обнаруживают, будут невротиками также и впоследствии. Стало быть, в ходе созревания условия возникновения тревоги должны были быть устранены, а ситуации опасности утратить свое значение. Вместе с тем некоторые из этих ситуаций опасности в последующие периоды сохраняются благодаря тому, что они видоизменяют условие возникновения тревоги сообразно времени. Так, например, страх кастрации сохраняется под маской фобии сифилиса, после того какчеловекузнал, что хотя кастрация уже не является обычным наказанием за удовлетворение сексуальных
287
прихотей, но зато свобода влечения чревата тяжелыми заболеваниями. Другие условия возникновения тревоги вообще не обречены на гибель, а должны сопровождать человека всю жизнь, как, например, условие возникновения страха перед Сверх-Я. В таком случае невротик отличается от нормального человека тем, что он чрезмерно усиливает реакции на эти опасности. В конечном счете также и взрослость достаточной защиты от возвращения первоначальной травматической ситуации, которая порождает тревогу, не предоставляет; для каждого человека можно было бы провести границу, за которой его душевный аппарат не справляется с количествами возбуждения, требующими отвода.
Эти небольшие поправки не могут поколебать обсуждаемый здесь факт, что в своем отношении к опасности очень многие люди остаются инфантильными и не справляются с утратившими силу за давностью лет условиями возникновения тревоги; оспаривать это — означало бы отрицать факт невроза, ибо такие людей как раз и зовутся невротиками. Но как такое возможно? Почему не все неврозы являются эпизодами развития, которые заканчиваются с достижением следующей фазы? Откуда берется момент продолжительности в этих реакциях на опасность? Откуда преимущество, которое аффект тревоги, по-видимому, имеет перед всеми другими аффектами, состоящее в том, что она сама по себе вызывает реакции, которые как аномальные обособляются от других и как нецелесообразные противопоставляются течению жизни? Другими словами, мы неожиданно снова оказываемся перед так часто задававшимся вопросом-загадкой, откуда берется невроз, что выступаетего последним, особым мотивом? После многолетних аналитических усилий эта проблема встает перед нами нетронутой, как в самом начале.
288
X
Тревога — это реакция на опасность. Вместе с тем нельзя отклонять идею, что, если аффект тревоги может добиться исключительного положения в психической экономике, то это связано с самой сутью опасности. Но опасности являются общечеловеческими, одинаковыми для всех индивидов; в чем мы нуждаемся и чем не располагаем, — это момент, делающий нам понятным отбор индивидов, которые вопреки своим особенностям могут подчинить аффект тревоги нормальному психическому функционированию, или определяющий, кто должен потерпеть неудачу в этом задании. Я вижу перед собой две попытки раскрыть подобный момент; разумеется, любая такая попытка вправе рассчитывать на благожелательный прием, поскольку сулит помощь в мучительной потребности. Обе попытки дополняют друг друга, берясь за проблему с противоположных концов.
Первая более десяти лет назад была предпринята Альфредом Адлером1; он утверждает, сводя все к выделенному им внутреннему ядру, что в преодолении задачи, поставленной опасностью, неудачу терпят те люди, которым неполноценность их органов доставляет слишком большие трудности. Если бы изречение Simpex sigium veri2 выдержало проверку временем, то такое решение нужно было бы приветствовать как избавление. Но наоборот, за истекшее десятилетие критика доказала полную несостоятельность этого заявления, которое, ко всему прочему, оставило не у дел все изобилие выявленных психоанализом фактов.
Вторую попытку в 1933 году предпринял Отто Ранк в своей книге «Травма рождения». [См. выше, с. 232 и 276—277.] Было бы несправедливо приравнивать ее к попытке Адлера в другом каком-либо пункте, помимо того, который здесь нами выделен, ибо она остается на почве психоанализа, идеи которого она развивает, и ее следует расценить как законное усилие, направленное на решение аналитических проблем. Рассматривая эту взаимосвязь между ин[См., например, Ader, 1907.]
|«Простота — печать истины» (лат.).
10 Истерия и страх
289
дивидом и опасностью, Ранк отходит от слабости органов индивида и указывает на изменчивую интенсивность угрозы. Процесс рождения представляет собой первую опасную ситуацию, а произведенный им экономический переполох становится прототипом реакции тревоги; мы только что [с. 277 и далее! проследили линию развития, которая связывает эту первую ситуацию опасности и условие возникновения тревоги со всеми более поздними, и при этом увидели, что все они сохраняют нечто общее, поскольку в известном значении все они означают отделение от матери, сначала только в биологическом смысле, затем в смысле непосредственной потери объекта, а позднее опосредствованной косвенным образом. В выявлении этой важной взаимосвязи состоит бесспорная заслуга конструкции Ранка. Травма рождения поражает отдельных индивидов с разной интенсивностью, с силой травмы варьирует интенсивность реакции тревоги, и, согласно Ранку, от этой начальной величины развившейся тревоги как раз и зависит, сможет ли индивид когда-нибудь с нею справиться, каким он будет — невротическим или нормальным.
Частная критика положений Ранка в нашу задачу не входит, мы должны лишь проверить, пригодны ли они для решения нашей проблемы. Формулировка Ранка, что невротиком становится тот, кому из-за силы травмы рождения никогда не удается ее полностью отреагировать, в теоретическом отношении является крайне спорной. Совершенно не известно, что здесь подразумевается под отреагированием травмы. Если понимать это буквально, то можно прийти к необоснованному выводу, что невротик тем больше приближается к выздоровлению, чем чаще и интенсивнее воспроизводит аффект тревоги. Из-за этого противоречия с действительностью в свое время я отказался от теории отреагирования, игравшей столь важную роль в.катарсисе. Акцент на изменчивой силе травмы рождения не оставляет места для правомерного этиологического притязания наследственной конституции. Ведь она представляет собой органический момент, который по отношению к конституции выступает случайностью и сама зависит от многих влияний, которые следует назвать случайными, например, от своевременного оказания помощи при родах. Теория Ранка вообще оставила без внимания конституциональные, равно как и филогенетические факторы. Если же захочется указать на значение конституции, скажем, посредством модификации, что дело скорее втом, насколько эффективно индивид реагирует на разную интенсивность травмы рождения, то эта теория лишается своего
290
значения, а вновь введенный фактор ограничивается второстепенной ролью. Но в таком случае решение об исходе в неврозе лежит в другой, опять неизвестной области.
Тот факт, что процесс рождения человека не отличается от процесса рождения других млекопитающих, в то время как особое предрасположение к неврозу является его привилегией перед животными, едва ли согласуется с теорией Ранка. Однако главным возражением остается то, что она висит в воздухе, вместо того чтобы опираться на надежные наблюдения. Не существует никаких достоверных исследований того, совпадают ли тяжелые и затянувшиеся роды несомненным образом с развитием невроза, или хотя бы: обнаруживаются ли у родившиеся таким образом детей более продолжительные или более выраженные феномены ранней детской тревожности, чем у других детей. Если признать, что ускоренные и легкие для матери роды могут иметь для ребенка значение тяжелых травм, то тем более сохраняет законную силу требование, что роды, которые ведут к асфиксии, должны безусловно считаться чреватыми указанными последствиями. Достоинством утверждаемой Ранком этиологии, по-видимому, является то, что она предпосылает момент, доступный проверке на эмпирическом материале; до сих пор такая проверка фактически не проводилась, а потому оценить значение этой этиологии невозможно.
И наоборот, я не могу присоединиться к мнению, что теория Ранка противоречит признаваемому до сих пор в психоанализе этиологическому значению сексуальных влечений; ибо она касается только отношения индивида к ситуации опасности и оставляет открытой возможность того, что тот, кто не смог справиться с первоначальными опасностями, также и в ситуациях сексуальной опасности, которые возникают впоследствии, должен терпеть неудачу и вследствие этого оттеснятся в невроз.
Стало быть, я не думаю, что попытка Ранка дала нам ответ на вопрос о подоплеке невроза, и я думаю, что пока еше невозможно решить, насколько велик ее вклад в решение этого вопроса. Если результаты исследований влияния тяжелых родов на предрасположение к неврозам окажутся негативными, то этот вклад придется расценить как незначительный. Имеется большое опасение, что потребность в ощутимой и единой «последней причине» нервозности так и останется неудовлетворенной. Идеальным случаем, по которому, наверное, еще и сегодня тоскует медик, была бы бацилла, которую можно выделить и вывести в чистом виде, и прививка которой у каждого индивида вызывает одинаковое пораже291
ние. Или несколько менее фантастическое: описание химических веществ, введение которых продуцирует и устраняет определенные неврозы. Но вероятность не говорите пользу таких решений проблемы.
Психоанализ ведет к менее простым, менее удовлетворительным выходам из положения. Я должен здесьлишь повторить давно известное, не добавив ничего нового. Если Я удалось защититься от опасного импульса влечения, например, благодаря процессу вытеснения, то хотя Я и затормозило и повредило эту часть Оно, но вместе с тем предоставило ему также некоторую независимость и в чем-то отказалось от собственного суверенитета. Это следует из природы вытеснения, которое, по существу, представляет собой попытку бегства. Вытесненное теперь «отвержено», исключено из большой организации Я, подчинено лишь законам, которые господствуют в области бессознательного. Если же теперь ситуация опасности изменяется, из-за чего Я не имеет мотива для зашиты от нового импульса влечения, аналогичного вытесненному, то последствия ограничения Я становятся явными. Новый процесс развития влечения совершается под влиянием автоматизма, — я предпочитаю говорить: навязчивого повторения — он шествует теми же путями, что и ранее вытесненный, словно преодоленная ситуация опасности по-прежнему существует. Таким образом, фиксирующим моментом в вытеснении является навязчивое повторение бессознательного Оно, которое обычно прекращается только благодаря функции Я, обладающей свободой движения. Иногда Я удается снова разрушить барьеры вытеснения, которые оно само и воздвигло, вновь обрести свое влияние на импульс влечения и управлять новым процессом развития влечения с учетом изменившейся ситуации опасности. Очень часто ему это не удается и оно не может отменить свои вытеснения. Для исходаэтой борьбы решающее значение могут иметь количественные соотношения. В иныхслучаяху нас складывается впечатление, что решение является вынужденным, регрессивное притяжение вытесненного импульса и сила вытеснения настолько велики, что новое побуждение может следовать только навязчивому повторению. В других случаях мы ощущаем вкладдру-гого взаимодействия сил, притяжение вытесненного прототипа усиливается отталкиванием со стороны реальных трудностей, которые противостоят другому процессу развития возобновленного импульса
влечения.
То, что это является процессом фиксации на вытеснении и сохранения уже не актуальной ситуации опасности, находит свое под292
тверждение в скромном самом по себе факте аналитической терапии, который, однако, в теоретическом отношении едва ли можно переоценить. Если в анализе мы оказываем помощь Я, которая делает его способным устранить свои вытеснения, то оно снова обретает власть над вытесненным Оно и может позволить импульсам влечения протекать так, как если бы старые ситуации опасности больше не существовали. То, чего мы этим достигаем, вполне согласуется с остальной сферой власти нашего врачебной деятельности. Как правило, в процессе терапии мы вынуждены довольствоваться тем, чтобы быстрее, надежнее, с меньшими затратами приводить к позитивному результату, который при благоприятных условиях был бы получен спонтанно.
Предыдущие рассуждения нам показывают, что именно количественные соотношения, которые можно вывести только путем умозаключения, но нельзя выявить непосредственно, определяют то, закрепятся ли прежние ситуации опасности, сохранятся ли вытеснения Я , найдут ли детские неврозы свое продолжение или нет. Из факторов, имеющих отношение к возникновению неврозов, создающих условия, при которых мерятся друг с другом психические силы, по нашему мнению, выделяются три — биологический, филогенетический и чисто психологический. Биологический фактор — продолжительная беспомощность и зависимость маленького ребенка. Внутриутробное существование человека по сравнению с таковым большинства животных сравнительно коротко; он попадает в мир более неподготовленным, чем они. Из-за этого необычайно усиливается влияние реального внешнего мира, в раннем возрасте подкрепляется отделение Я от Оно, повышается значение опасностей внешнего мира и ценность объекта, который единственно может защитить от этих опасностей и заменить потерянную внутриутробную жизнь. Стало быть, этот биологический момент порождает первые ситуации опасности и создает потребность быть любимым, которая никогда уже не оставит человека.
Второй, филогенетический, фактор был нами только выведен; к этому предположению нас подвел весьма удивительный фактли-бидинозного развития. Мы считаем, что сексуальная жизнь человека не развивается непрерывно с самого начала до достижения зрелости, как у большинства близких ему животных, а после первого раннего расцвета вплоть до пятого года жизни подвергается затем энергичному прерыванию, после чего снова начинается с пубертатом и связывается с инфантильными зачатками. Мы полагаем, что в судьбах человеческого рода должно было произойти нечто важ293
ное1, что в качестве исторического осадка оставило после себя такое прерывание сексуального развития. Патогенное значение этого момента определяется тем, что большинство требований влечения детской сексуальности воспринимается Я как опасности, от которых оно защищается, из-за чего более позднее сексуальные побуждения в пубертате, которые должны быть сообразными Я, рискуют попасть под влияние инфантильных образцов и вслед за ними подвергнуться вытеснению. Здесь мы наталкиваемся на самую непосредственную этиологию неврозов. Поразительно, что ранний контакт с требованиями сексуальности действует на Я точно так же, как преждевременное соприкосновение с внешним миром.
Третий, или психологический, фактор нужно искать в несовершенстве нашего душевного аппарата, которое связано как раз с его разделением на Я и Оно; стало быть этот фактор в конечном счете тоже сводится к влиянию внешнего мира. Считаясь с реальными опасностями, Я вынуждено обороняться от известных импульсов влечений Оно, относиться к ним как к опасностям. Однако Я не может защищаться от внутренних опасностей, порождаемых влечениями, столь же действенным образом, как от части чуждой ему реальности. Будучи тесно связанным с самим Оно, Я может защититься от опасности, порождаемой влечением, только ограничив свою собственную организацию и смирившисьс симптомообразо-ванием как компенсацией за нанесенный влечению вред. Если впоследствии напор отвергнутого влечения возобновляется, то для Я возникают все те трудности, которые нам известны в виде невротического недуга.
Дальше этого, как мне кажется, в своем понимании сущности и причин возникновения неврозов мы пока не продвинулись.
1 [В главе 111 работы «Я и Оно» (19236) Фрейд ясно дает понять, что он имеет в виду эпоху ледникового периода. Эта мысль еще раньше была сформулирована Ференци (1923).]
294
XI ДОПОЛНЕНИЯ
В ходе этих рассуждений были затронуты различные темы, которые нам прежде пришлось оставить, а теперь должны быть собраны вместе, чтобы получать то внимание, на которое они вправе претендовать.
ВИДОИЗМЕНЕНИЯ РАНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ ВЗГЛЯДОВ
а) Сопротивление и контркатексис
Важная часть теории вытеснения заключается в том, что оно не представляет собой однократный процесс, а предполагает длительные затраты [энергии]. Если бы не они, вытесненное влечение, непрерывно получающее притоки из своих источников, в следующий раз проложило бы тот же путь, с которого оно было оттеснено, вытеснение потерпело бы неудачу или было бы вынуждено повторяться неопределенно часто1. Таким образом, из непрерывной природы влечения вытекает требование к Я обеспечивать свое защитное действие продолжительными затратами. Это действие, направленное на защиту вытеснения, и является тем, что во время терапевтической работы мы ощущаем как сопротивление. Сопротивление предполагает то, что я назвал контркатексисом. Такой контркатексис становится ощутимым при неврозе навязчивости. Он проявляется здесь как изменение Я, как реактивное образование в Я, вследствие усиления той установки, которая противоположна направленности влечения, подлежащего вытеснению (сострадание, добросовестность, чистоплотность). Эти реактивные образования невроза навязчивости представляют собой преувеличения совершенно нормальных черт характера, развившихся в латентный период. Гораздо труднее обнаружить контркатексис при
[Ср. одно место в работе «Вытеснение» (95d), Studienausgabe, т. 3, с. 111—112.]
295
истерии, где соответственно теоретическим ожиданиям он точно так же необходим. Также и здесь очевидна определенная степень изменения Я вследствие реактивного образования, и при некоторых условиях оно настолько заметно, что привлекает к себе внимание в качестве основного симптома состояния. Таким способом решается, например, амбивачентный конфликт при истерии, когда ненависть к любимому человеку подавляется избытком нежности к нему и беспокойством. Однако в качестве отличия от невроза навязчивости следует подчеркнуть, что такие реактивные образования не обнаруживают общей природы черт характера, а ограничиваются совершенно конкретными отношениями. Например, истерическая больная, с чрезмерной нежностью обращающаяся со своими детьми, которых, в сущности, она ненавидит, не будет из-за этого в целом добрее остальных женщин и даже не будет более ласковой с другими детьми. Реактивное образование истерии крепко держится за определенный объект и не подни-маетсядо обшей диспозиции Я. Для невроза навязчивости характерно как раз подобное обобщение, ослабление объектных отношений, облегчение смешения при выборе объекта.
Другая разновидность контркатексиса, по-видимому, более соответствует особенностям истерии. Вытесненный импульс влечения может активироваться (заново катектироваться) с двух сторон: во-первых, изнутри благодаря усилению влечения из его внутренних источников возбуждения, во-вторых, извне благодаря восприятию объекта, который был бы желателен для влечения. Истерический контркатексис направлен тут преимущественно вовне против восприятия опасности, он принимает форму особой бдительности, которая благодаря ограничениям Я избегает ситуаций, в которых должно было бы возникнуть восприятие, и позволяет лишить это восприятие внимания, если оно все же возникло. Не так давно французские авторы (Лафорг [ 1926]) дали этому продукту истерии особое название «скотомизация»1. Еще больше, чем при истерии, эта техника контркатексиса бросается в глаза при фобиях, интерес которых сосредоточен на том, чтобы как можно больше удалиться от возможности восприятия, внушающего тревогу. Противоположность в направленности контркатексиса между истерией и фобиями, с одной стороны, и неврозом навязчивости — с другой, представляется важной, даже если она не является абсолютной. Это заставляет нас предположить, что между вытеснением и внешним контркатексисом, рав1 [Фрейд подробнее обсуждает этот термин в своей более поздней работе «Фетишизм» (1927е) в связи с понятием отрицания.]
296
но как и между регрессией и внутренним контркатексисом (изменением Я вследствие реактивного образования), существует внутренняя взаимосвязь. Впрочем, зашита от восприятия, внушающего тревогу, является обшей задачей невроза. Различные требования и запреты невроза навязчивости должны служить этой же цели.
Когда-то раньше' мы выяснили, что сопротивление, которое нам приходится преодолевать в анализе, оказывает Я, придерживающееся своих контркатексисов. Я трудно обращать внимание на восприятия и представления, избегать которых до сих пор было его предписанием, или признать своими побуждения, совершенно противоположные тем, что знакомы ему как его собственные. Наша борьба с сопротивлением в анализе основывается на таком его понимании. Мы делаем сопротивление осознанным, если, как это часто бывает, оно является бессознательным из-за своей связи с самим вытесненным; мы противопоставляем ему логические аргументы, если оно было или стало осознанным, сулим Я выгоду и вознаграждение, если оно откажется от сопротивления. Таким образом, в сопротивлении Я ничего нельзя поставить под сомнение или опровергнуть. И наоборот, возникает вопрос: сводится ли к нему одному положение вещей, с которым мы статкиваемся в анализе. Мы на опыте убеждаемся, что Я по-прежнему трудно отменять вытеснения даже после того, как оно вознамерилось отказаться от своих сопротивлений, и назвали фазу напряженных усилий, следующую за таким похвальным намерением, «проработкой». Тут имеются все основания признать динамический момент, делающий необходимым и естественным такую проработку. Все дело в том, что после устранения сопротивления Я необходимо еще преодолеть силу навязчивого повторения, привлекательности бессознательных образцов для вытесненного процесса влечения, и мы не имеем ничего против того, чтобы обозначить этот момент как сопротивление бессознательного. Не будем досадовать на такие корректировки; они желательны, если хотя бы частично содействуют нашему пониманию, И в них нет ничего постыдного, когда они не опровергают, а обогащают прежнюю точку зрения, ограничивают, возможно, избитые места и расширяют слишком узкое понимание.
Нельзя считать, что благодаря этой корректировке мы получили полный обзор разновидностей сопротивлений, встречающихся нам в анализе. Напротив, при дальнейшем углублении в проблему мы замечаем, что должны преодолевать пять видов сопротивления,
|В главе I работы «Я и Оно» (1923А), Studienausgabe, т. 3, с. 286—287.]
297
которое проистекает с трех сторон, а именно от Я, Оной Сверх-Я, причем Я оказывается источником трех форм, различающихся по своей динамике. Первым их этих трех сопротивлений Я является только что рассмотренное сопротивление-вытеснение [см. с. 295 и далее], о котором меньше всего можно сказать что-либо новое. От него обособляется сопротивление-перенос, имеющее ту же природу, но в анализе проявляющееся по-другому и гораздо отчетливее, поскольку ему удалось установить отношение с аналитической ситуацией или с личностью аналитика и тем самым вновь, так сказать, освежить вытеснение, которое нужно было лишь вспомнить. Также сопротивлением Я, но совершенно другим по характеру, является сопротивление, которое проистекает из выгоды от болезни и основывается на включении симптома в Я [ср. с. 244]. Оно соответствует нежеланию отказаться от удовлетворения или облегчения. Четвертую разновидность сопротивления — сопротивление Оно — мы только что сделали ответственной за необходимость проработки. Пятое сопротивление, сопротивление Сверх-Я, выявленное последним, самое непонятное, но не всегда самое слабое, по всей видимости, происходит от сознания вины или потребности в наказании; оно противится любому успеху и, следовательно, также выздоровлению посредством анализа1.
б) Тревога как результат преобразования либидо
Представленное в этой статье понимание тревоги несколько отличается оттого, которое мне казатось обоснованным раньше. Прежде я рассматривал тревогу как общую реакцию Я при условиях неудовольствия, пытался каждый раз оправдать ее появление экономически2 и предполагал, опираясь на исследование актуальных неврозов, что либидо (сексуальное возбуждение), которое отвлекается от Я или не используется, находит непосредственный отвод в форме тревоги. Нельзя не заметить, что эти различные определения не вполне совпадают, во всяком случае не вытекают с необходимостью друг из друга. Кроме того, создаюсь впечатление, что тревога и либидо особенно тесно взаимосвязаны, что опять-таки не гармонировало с общим свойством тревоги как реакции неудовольствия.
1 [Это обсуждается в работе «Я и Оно» (1923Й; Studienausgabe. т. 3, с. 316).1
2 |Слово «экономически» присутствует только в первом издании (1926). Во всех последующих немецких изданиях оно, без сомнения, по ошибке отсутствует.]
298
Возражение против такого понимания проистекало из тенденции сделать Я единственным местом тревоги, то есть было одним из следствий опробованного в «Я и Оно» расчленения душевного аппарата. В соответствии с прежним пониманием напрашивалась мысль рассматривать либидо вытесненного импульса влечения как источник тревоги; согласно новому пониманию, напротив, ответственность за появление этой тревоги следовало возложить на Я. Стало быть, речь идет о тревоге Я или страхе перед влечением (Оно). Поскольку Я оперирует десексуализированной энергией, в нововведении тесная связь между тревогой и либидо была также ослаблена. Я надеюсь, что мне удалось хотя бы разъяснить противоречие, четко очертить контуры неопределенности.
Напоминание Ранка, что аффект тревоги, как и я сам вначале утверждал', есть следствие процесса рождения и повторение пережитой тогда ситуации, вынудило к повторной проверке проблемы тревоги. С его собственным пониманием рождения кактравмы, состояния тревоги как последующей реакции отвода, каждого нового аффекта тревоги как попытки все более полно «отреагировать» травму я не мог дааее соглашаться. Возникла необходимость, отталкива-ясьот реакции тревоги, проследитьскрывающуюся за нею ситуацию опасности. С введением этого момента появились новые подходы к -рассмотрению проблемы. Рождение стало прототипом всех более поздних ситуаций опасности, возникших в новых условиях, которые связаны с изменением формы существования и продолжением психического развития. Но и его собственное значение также ограничилось этим отношением к опасности, выступающим в качестве прототипа. Тревога, пережитая при рождении, стал теперь образцом аффективного состояния, которому пришлось разделить судьбу других аффектов. Либо она воспроизводилась автоматически в ситуациях, которые были аналогичны исходным ситуациям, в качестве иррациональной формы реакции, после того как она была целесообразной в первой ситуации опасности. Либо Я получило власть над этим аффектом и воспроизводило его само, пользовалось им как предупреждением об опасности и как средством для того, чтобы вызывать вмешательство механизма удовольствия—неудовольствия. Биологическое значение аффекта тревоги получило причитающееся по праву, поскольку тревога была признана общей реакцией на ситуацию опасности; роль Я как места тревоги была подтверждена тем, что Я была отведена функция продуцировать аффект тревоги исходя из своих
[См. «Предварительные замечания издателей», с. 23!—232.J
299
потребностей. Стало быть, в дальнейшей жизни по своему происхождению тревога бывает двоякого рода, одна тревога — невольная, автоматическая, всякий раз экономически оправданная, если создалась ситуация опасности, аналогичная той, что была при рождении, другая — продуцируемая Я, когда такая ситуация лишь угрожает, и необходимая для того, чтобы ее избежать. В этом втором случае Я под-вергалосьтревоге словно прививке, чтобы благодаря ослабленному началу болезни избежать неослабленного нападения. Как будто оно живо представляло себе ситуацию опасности при несомненной тенденции ограничить это неприятное переживание намеком, сигналом. То, каким образом при этом поочередно развиваются различные ситуации опасности, оставаясь при этом генетически друг с другом связанными, уже было детально показано [с. 277—280]. Возможно, нам удастся чуть больше понять тревогу, если мы обратимся к проблеме соотношения между невротической и реальной тревогой [с. 302 и далее].
Ранее утверждавшееся непосредственное преобразование либидо в тревогу теперь стало для нас менее важным. Если мы все же принимаем его в расчет, то должны выделить несколько случаев. Для тревоги, которую Я провоцирует в виде сигнала, о подобном преобразовании речи не идет; точно так же, как и во всех ситуациях опасности, которые побуждают Я приступить к вытеснению. Либиди-нозный катексис вытесненного импульса влечения находит, как это наиболее отчетливо видно при конверсионной истерии, иное применение, нежели преобразование в тревогу и отвод в виде тревоги. И наоборот, при дальнейшем обсуждении ситуации опасности мы будем наталкиваться на тот случай развития тревоги, который, наверное, следует трактовать иначе.
в) Вытеснение и защита
В связи с обсуждением проблемы тревоги я снова ввел понятие — или, выражаясь скромнее: термин, — которым я исключительно пользовался в начале моих исследований тридцать лет назад и который я позднее оставил. Я имею в виду термин «защитный процесс»'. Впоследствии я заменил его понятием вытеснения, но отношение между ними оставалось неопределенным. Теперь я думаю, что имеет смысл вернуться к старому понятию зашиты, если
См.: «Защитные невропсихозы» |1894300
при этом оговорить, что он должен быть общим обозначением для всех технических приемов, которыми пользуется Я в своих конфликтах, при известных обстоятельствах ведущих к неврозу, тогда как «вытеснение» останется обозначением определенного такого метода защиты, который стал нам лучше известен прежде всего благодаря направлению наших исследований.
Хочется также обосновать чисто терминологическое нововведение: оно должно быть выражением нового способа рассмотрения или расширения наших взглядов. Вводя заново понятие защиты и ограничивая понятие вытеснения, мы считаемся с фактом, который давно был известен, но благодаря нескольким новым находкам приобрел дополнительное значение. Свои первые сведения о вытеснении и симптомообразовании мы получили в результате исследования истерии; мы увидели, что воспринимаемое содержание возбуждающих переживаний, представляемое содержание патогенных мыслительных образований забываются и исключаются из воспроизведения в памяти, и поэтому признали в удержании от сознания главную особенность истерического вытеснения. Позднее мы изучали невроз навязчивости и обнаружили, что при этом заболевании патогенные события не забываются. Они остаются осознанными, но «изолируются» пока еще непонятным образом, в результате чего достигается примерно тот же результат, что и вследствие истерической амнезии. Но различие достаточно велико, чтобы оправдать наше мнение, что процесс, посредством которого невроз навязчивости устраняет требование влечения, не может быть таким, как при истерии. Дальнейшие исследования нам показали, что при неврозе навязчивости под влиянием сопротивления Я происходит регрессия импульсов влечения к более ранней фазе развития либидо, которая хотя и не делает вытеснение излишним, но, очевидно, действует в том же духе, что и вытеснение. Далее мы увидели, что также и контркатексис, предполагаемый при истерии, при неврозе навязчивости в качестве реактивного изменения Я играет особенно важную роль при защите Я, мы обратили внимание на процесс «изоляции» (ее технику мы пока еще указать не можем), который создает себе непосредственное симптоматичное выражение, и на процедуру «отмены», которую можно назвать магической; в ее защитной тенденции не приходится сомневаться, но сходства с процессом «вытеснения» она уже не имеет. Эти данные являются достаточным основанием для того, чтобы снова ввести старое понятие защиты, которое может охватить все эти процессы с одинаковой тенденцией — защитой Я от требований влечения, — и отнести к нему вы301
теснение в качестве частного случая. Значение такого наименования повышается, если принять во внимание возможность того, что в результате более детальных исследований мы сумеем выявить тесную взаимосвязь между особыми формами зашиты и определенными заболеваниями, например, между вытеснением и истерией. Далее мы надеемся выявить другую существенную зависимость. Вполне может быть так, что до четкого разделения на Я и Оно, до образования Сверх-Я, душевный аппарат пользуется другими методами зашиты, чем по достижении этих этапов организации.
ДОПОЛНЕНИЕ КТРЕВОГЕ
Аффект тревоги демонстрирует несколько особенностей, исследование которых сулит дальнейшее разъяснение. Тревога имеет несомненное отношение к ожиданию; это боязнь чего-то. Ей присуще свойство неопределенности и безобъектности; если она находит объект, правильное словоупотребление само изменяет ее название, в таком случае заменяя ее страхом. Далее, помимо своего отношения к опасности тревога имеет иную связь с неврозом, над объяснением которой мы давно уже трудимся. Возникает вопрос, почему не все реакции тревоги являются невротическими, почему многие из них мы считаем нормальными; наконец, нуждается в основательной оценке различие реальноя и невротической тревоги.
Давайте исходить из последней задачи. Наш шаг вперед состоял в сведении реакции тревоги к ситуации опасности. Если мы произведем такое же изменение при рассмотрении проблемы реальной тревоги, то ее решение будет для нас простым. Реальная опасность — это опасность, которая нам известна, реапьная тревога — это тревога, возникающая в связи с такой известной опасностью. Невротическая тревога — это боязнь опасности, которую мы не знаем. Стало быть, невротическую опасность необходимо вначале обнаружить; анализ нам показал, что ею является опасность, исходящая от влечения. Доводя до сознания эту неизвестную для Я опасность, мы стираем различие между реальной и невротической тревогой и можем обращаться с последней, как с первой.
При реальной опасности мы развиваем две реакции, эффективную, вспышку тревоги, и защитное действие. Вероятно, при опасности, исходящей от влечения, будет происходить то же самое. Мы знаем случай целесообразного взаимодействия обеих реакций, ког302
да одна подает сигнал для возникновения другой, но также и нецелесообразный случай, случай парализующей тревоги, когда одна реакция распространяется за счет другой.
Бывают случаи, в которых свойства реальной тревоги и невротической тревоги проявляются в смешанном виде. Опасность известна и реальна, но страх перед ней слишком велик, больше, чем он должен быть по нашей оценке. В этом преувеличении выдает себя невротический элемент. Но эти случаи ничего принципиально нового не добавляют. Анализ показывает, что с известной реальной опасностью связывается неизвестная опасность, исходящая от влечения.
Мы идем дальше, если не довольствуемся также и сведением тревоги к опасности. В чем суть ситуации опасности, каково ее значение? Очевидно, оценка нашей силы в сравнении с ее величиной, признание нашей беспомощности перед нею, материальной беспомощности в случае реальной опасности, психической беспомощности в случае опасности, исходящей от влечения. При этом в своем суждении мы руководствуемся полученным опытом; ошибаемся ли мы в этой оценке, для результата это не имеет значения. Назовем такую пережитую ситуацию беспомощности травматической; в таком случае у нас есть веские основания отделить травматическую ситуацию от ситуации опасности.
Когда такая травматическая ситуация беспомощности не пережидается, а предвидится, ожидается, это является важным шагом вперед в нашем самосохранении. Ситуация, в которой содержится условие такого ожидания, называется ситуацией опасности, в ней подается сигнал тревоги. Это означает: я ожидаю, что возникнет ситуация беспомощности, или нынешняя ситуация напоминает мне об одном из ранее пережитых травматических событий. Поэтому я предвосхищаю эту травму, хочу вести себя так, как если бы она уже была налицо, пока еще есть время ее предотвратить. Следовательно, с одной стороны, тревога — это ожидание травмы, с другой стороны — повторение ее в смягченном виде. Обе особенности, которые обратили на себя наше внимание в тревоге, имеют, стало быть, разное происхождение. Их отношение к ожиданию связано с ситуацией опасности, их неопределенность и безобъектность — с травматической ситуацией беспомощности, которая предвосхищается в ситуации опасности.
После развития ряда «тревога — опасность — беспомощность (травма)» мы можем подытожить: ситуация опасности — это узнанная, припомненная, ожидаемая ситуация беспомощности. Тревога
303
представляет собой первоначальную реакцию на беспомощность при травме, которая затем воспроизводится в ситуации опасности в качестве сигнала о помощи. Я, которое пассивно пережило травму, теперь активно повторяет ее в ослабленном виде в надежде самостоятельно управлять событиями. Мы знаем, что ребенок ведет себя точно так же по отношению ко всем неприятным ему впечатлениям, воспроизводя их в игре; этим способом, переходя от пассивности к активности, он пытается психически справиться с жизненными впечатлениями1. Если в этом состоит смысл «отреагирования» травмы, то против этого ничего нельзя возразить. Однако решающим является первое смещение реакции тревоги с ее происхождения в ситуации беспомощности на ее ожидание, на ситуацию опасности. Затем происходят дальнейшие смещения с опасности на условие опасности, на потерю объекта и ее уже упомянутые модификации.
«Изнеживание» маленького ребенка имеет нежелательным следствием то, что опасность потери объекта — объекта как защиты от всех ситуаций беспомощности — становится чрезмерной по сравнению со всеми другими опасностями. Стало быть, оно содействует пассивности в детстве, которой присущи моторная, а также психическая беспомощность.
До сих пор у нас не было повода рассматривать реальную тревогу иначе, чем невротическую тревогу. Различие нам известно; реальной опасностью угрожает внешний объект, невротическая тревога возникает вследствие требования влечения. Поскольку это требование влечения представляет собой нечто реальное, то и невротическую тревогу можно признать как реально обоснованную. Мы поняли, что видимость особенно тесной взаимосвязи между тревогой и неврозом объясняется тем, что Я с помощью реакции тревоги точно так же защищается от опасности влечения, как от внешней реальной опасности, но это направление защитной деятельности из-за несовершенства душевного аппарата оканчивается неврозом. Мы также убедились, что требование влечения часто становится (внутренней) опасностью лишь потому, что его удовлетворение повлекло бы за собой внешнюю опасность, то есть потому, что эта внутренняя опасность репрезентирует внешнюю.
С другой стороны, также и внешняя (реальная) опасность должна быть интернализирована, чтобы стать значимой для Я; она должна быть узнана в отношении к пережитой ситуации беспомощнос1 |Ср. «По ту сторону принципа удовольствия» (920g), Sudienausgabe т 3 с. 226-227.1
304
ти1. Инстинктивное познание угрожающих извне опасностей, по-видимому, не дано человеку или же дано только в очень умеренной степени. Маленькие дети непрерывно делают вещи, которые ставят под угрозу их жизнь, и именно поэтому не могут обойтись без защищающего объекта. В отношении к травматической ситуации, против которой человек беспомощен, внешняя и внутренняя опасности, реальная опасность и требование влечения совпадают. Если в одном случае Я испытывает боль, которая не желает прекращаться, а в другом случае — застой потребности, которая не может найти удовлетворения, то в обоих случаях экономическая ситуация одинакова, а моторная беспомощность находит свое выражение в психической беспомощности.
Загадочные фобии раннего детства заслуживают того, чтобы упомянуть их здесь еще раз. [Ср. с. 276-277.] Одни из них — страх оставаться в одиночестве, темноты, посторонних людей — мы смогли понять как реакции на опасность потери объекта; в отношении других — страха маленьких животных, грозы и т. п. — пожалуй, имеются основания говорить о том, что они являются чахлыми остатками врожденной подготовки к реальным опасностям, которая столь отчетливо сформирована у других животных. Для человека является целесообразным только тот компонент этого архаичного наследия, который относится к потере объекта.
Если такие детские фобии фиксируются, становятся более сильными и сохраняются до поздних лет жизни, то анализ показывает, что их содержание соединилось с требованиями влечения, стало представительством также и внутренних опасностей.
В ТРЕВОГА, БОЛЬ И ПЕЧАЛЬ
О психологии эмоциональных процессов известно так мало, что нижеследующие робкие замечания могут притязать на самую снисходительную оценку. В следующем месте для нас возникает проблема. Мы были вынуждены сказать, что тревога становится реакцией на
1 Довольно часто бывает так, что в ситуации опасности, которая сама по себе оценивается правильно, к реальному страху добавляется часть тревоги, порождаемой влечением. Требование влечения, удовлетворения которого пугается Я, — это. по-видимому, требование мазохистского, обращенного против собственной персоны деструктивного влечения. Возможно, этой примесью объясняется случай, когда реакция тревоги оказывается чрезмерной и нецелесообразной, парализующей. Фобии высоты (окна, башни, пропасти), пожалуй, могут иметь такое происхождение; их тайное женское значение близко мазохизму.
305
опасность потери объекта. Но нам уже известна такая реакция на потерю объекта, это печаль. Итак, когда возникает одно и когда — другое? В печали, которой мы уже занимались раньше1, осталось совершенно непонятным одно качество — ее особая болезненность [ср. с. 272]. Вместе с тем нам кажется само собой разумеющимся, что отделение от объекта причиняет страдание. Итак, проблема осложняется еще больше: когда отделение от объекта вызывает тревогу, когда — печаль и когда, возможно, только страдание?
Сразу же скажем, что нет никаких перспектив ответить на эти вопросы. Поэтому ограничимся нахождением некоторых разграничений и указаний.
Нашим исходным пунктом опять-таки будет понятная, как мы полагаем, ситуация — ситуация младенца, который вместо матери видит чужого человека. В таком случае он обнаруживает тревогу, которую мы объяснили опасностью потери объекта. Но, пожалуй, она является более сложной и заслуживает более подробного обсуждения. Хотя в тревоге младенца не приходится сомневаться, тем не менее выражение лица и реакция плача позволяют предположить, что, кроме того, он испытывает еще и страдание. Представляется, что у него слито нечто, что позднее будет разделено. Пока он еще не может различить временное отсутствие и длительную потерю; однажды, не увидев матери, он ведет себя так, как будто он никогда больше ее не увидит, и требуется несколько раз повторить утешающий опыт, прежде чем он поймет, что за таким исчезновением матери обычно следует ее возвращение. Мать содействует созреванию этого столь важного для него понимания, играя с ним в известную игру, когда закрывает перед ним свое лицо, а затем к его радости снова его открывает2. В таком случае он может переживать, так сказать, страстное ожидание, которое не сопровождается отчаянием.
Ребенок не может до конца понять ситуацию, в которой он замечает отсутствие матери, и поэтому она является для него неопасной, а травматической ситуацией, или, точнее, она оказывается травматической, если в этот момент он ощущает потребность, которую должна удовлетворить мать; она превращается в ситуацию опасности, если эта потребность не актуальна. Таким образом, первое условие возникновения тревоги, которое вводит само Я, — это условие потери восприятия, которое приравнивается к потере объекта. Потеря любви пока еще в расчет не принимается. Позднее опыт учит, что
1 См.: «Печаль и меланхолия» [(1917е), в частности пассаж в начале этой работы; Studienausgabe, т. 3, с. 198—199.].
2 [Ср. детскую игру, описанную во второй половине главы II работы «По ту сторону принципа удовольствия»; Studienausgabe, т. 3. с. 224 и далее.]
306
объект остается в наличии, но он может быть зол на ребенка, и теперь потеря любви со стороны объекта становится новой, гораздо более стабильной опасностью и условием возникновения тревоги.
Травматическая ситуация, связанная с отсутствием матери, в одном важном пункте отличается от травматической ситуации рождения. Тогда не было никакого объекта, который мог бы отсутствовать. Тревога оставаласьединственной реакцией, которая осуществлялась. С тех пор повторявшиеся ситуации удовлетворения создали объект матери; этот объект в случае возникновения потребности подвергается интенсивному катексису, который можно назвать «полным страстного ожидания». К этому новшеству и следует отнести реакцию боли. Таким образом, боль является собственно реакцией на потерю объекта, тревога — реакцией на опасность, которую приносит с собой эта потеря, при дальнейшем смещении на саму опасность потери объекта.
Также и о боли мы знаем очень мало. Единственно надежное содержание дает тот факт, что болезненное переживание — прежде всего и как правило — возникает тогда, когда воздействующий на периферии раздражитель пробиваетустройства защиты от раздражителей и теперь действует как постоянный стимул влечения, против которого обычно эффективные мышечные действия, позволяющие возбужденным участкам избежать раздражения, остаются бессильными1. Если боль происходит не из участка кожи, а из внутреннего органа, то в ситуации это ничего не меняет; просто часть внутренней периферии заняла место внешней. Очевидно, что ребенок имеет возможность испытать такие болезненные переживания, которые не зависимы от переживаний потребности. Но, по-видимому, это условие возникновения боли имеет очень мало сходства с потерей объекта; в ситуации страстного ожидания, в которой оказывается ребенок, полностью также отпал и важный для боли момент периферического раздражения. И все-таки не может быть бессмысленным то, что язык создал понятие внутренней, душевной, боли, а ощущения потери объекта полностью приравнивает к физической боли.
При физической боли возникает интенсивный катексис болезненного участка тела2, который можно назвать нарциссическим; этот катексис все больше усиливается и, так сказать, опустошительно действует на Я3. Известно, что при болях во внутренних органах мы
1 [См. описание в главе IV работы «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g), Studienausgabe, т. 3, с. 239 и далее.]
2 [Ср. начало раздела II работы «О введении понятия "нарцизм"» (1914с), Studienausgabe, т. 3. с. 49.]
3 [См. «По ту сторону принципа удовольствия», там же.]
получаем пространственные и прочие представления о таких час-тяхтела, которые обычно в сознании совсем не представлены. Также и тот удивительный факт, что при психическом отвлечении на другие интересы исчезает (здесь нельзя говорить: остается бессознательной) самая сильная физическая боль, объясняется концентрацией катексиса на психической репрезентации болезненного участка тела. В этом пункте, похоже, содержится аналогия, позволившая осуществить перенос ощущения боли на душевную область. Интенсивный, постоянно усиливающийся из-за своей ненасытности ка-тексис отсутствующего (потерянного) объекта, окрашенный чувством тоски, создает те же экономические условия, что и болевой катексис поврежденных участков тела, и позволяет не принимать во внимание периферическую обусловленность физической боли! Переход от физической боли к душевной боли соответствует переходу от нарциссического катексиса к объектному. Представление об объекте, интенсивно катектированное потребностью, играет роль участка тела, катектированного усилившимся раздражителем. Непрерывность процесса катексиса и невозможность его затормозить вызывают точно такое же состояние психической беспомощности. Если возникающее затем ощущение неудовольствия носит специфический характер боли, описать который более детально нельзя, вместо того чтобы выразиться в форме реакции тревоги, то напрашивается мысль сделать за это ответственным момент, который обычно слишком мало привлекали для объяснения, — высокий уровень катексиса и привязанности, на котором осуществляются эти процессы, ведущие к ощущению неудовольствия1.
Мы знаем еще и другую эмоциональную реакцию на потерю объекта, —печать. Но ее объяснение уже не доставляет трудностей. Печаль возникает под влиянием проверки реальности, которая категорически требует, чтобы человек отделил себя от объекта, поскольку последний больше не существует2. Она должна теперь совершить работу, чтобы этот отход от объекта произошел во всех ситуациях, в которых объект был предметом интенсивного катексиса. В таком случае болезненный характер этого отделения согласуется с только что данным объяснением через интенсивный и несбыточный катексис объекта, окрашенный чувством тоски, при воспроизведении ситуаций, в которых привязанность к объекту должна быть устранена.
1 |См. «По ту сторону принципа удовольствия», там же.)
2 [Ср. «Печать и меланхолия» (1917308
Приложение
БИБЛИОГРАФИЯ
Предварительное замечание. Названия книг и журналов выделены курсивом, названия статей в журналах или книгах заключены в кавычки. Сокращения соответствуют изданию «Word List of Scientific Periodicas» (Лондон, 1963-1965). Другие используемые в этом томе сокращения разъясняются в «Списке сокращений» на с. 318. Цифры в круглых скобках в конце библиографических пометок означают страницы данного тома, где даются ссылки на данную работу. Выделенные курсивом буквы после указания года издания приведенных ниже сочинений Фрейда относятся к библиографии Фрейда, представленной в последнем томе англоязычного собрания сочинений «Standard Edition of the Compete Psychoogica Works of Sigmund Freud». Расширенный вариант этой библиографии на немецком языке содержится в томе «Freud-Bibiographie mit Werkkonkordanz», подготовленном Ингеборг Мейер-Пальмедо и Гер-хардом Фихтнером (издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1989). Список авторов, труды которых не относятся к научной литературе, или ученых, труды которых не упоминаются, см. в разделе «Именной указатель».
Ader, А. (1907) Studie uber Minderwertigkeit von Organen,
Berin und Wien. (289)
Andersson, O. (1962) Studies in the Prehistory of Psychoanaysis, Studia
Seientiaepaedagogicae Upsaiensia III, Stockhom. (22)
Beard, G. M. (1881) American Nervousness, its Causes and
Consequences, New York. (27)
(1884) Sexua Neurasthenia (Nervous Exhaustion), its Hygiene, Causes, Symptoms and Treatment, New York. (27)
Boch, I. (1902—1903) Beitrage zurAtioogie der Psychopathia
sexuais (в двух томах), Dresden. (125)
Breuer, J., (1893) см. Freud, S. (1893a)
Freud, S. (1 895) см. Freud, S. (1895c/)
Charcot, J.-M. (1887) Lecons sur /es maadies du Systeme nerveux,
т. 3, Paris. (54, 78)
310
Darwin, С (1872) The Expression of the Emotions in Man and
Animas, London (2-е изд., London, 1889). (232, 274)
Deutsch, F. (1957) «A Footnote to Freud's "Fragment of an
Anaysis of a Case of Hysteria"», Psychoana. Q., v. 26, p. 159.(93)
Eis, Haveock (1900) Geschechtstrieb und Schamgefuh, Leipzig
1900, 2-е изд., Wurzburg 1900.
Ferenczi, S. (1913) «Entwickungsstufen des Wirkidikeitssinnes»,
Int. Z. arzt. Psychoana., Bd. 1, S. 124. Переиздание в: S. Ferenczi, Schriften zur Psychoanayse, Bd. 1, hrsg. von M.Baint, Conditio humana, Frankfurt a. M., 1970.(293)
(1925) «Zur Psychoanayse von Sexuagewohnheiten», Int. Z. Psychoana, Bd. 11, S. 6. (279)
Fiess, W. (1892) Neue Beitrage und Therapie der nasaen
Refexneurose, Wien. (27, 148)
(1893) «Die nasae Refexneurose», Verhandungen des Kongresses fur innere Medizin, Wiesbaden, 384. (27, 148)
Freud, S. (1893a), Breuer, J., «Uber den psychischen
Mechanismus hysterischer Phanomene: Voraufige Mitteiung», G. W., т. 1, с. 81; переиздано в: J. Breuerund S. Freud, Studien uber Hysterie (Fischer Taschenbuch), Frankfurt am Main, 1970 (11, 12, 198).
(1893Л,) Vortrag: «Uberden psychischen Mechanismus hysterischer Phanomene», G. W., доп. том, с 181; Studienausgabe, т. 6, с. 9. (78, 104, 198, 243)
(1894
(1895c [ 1894]) «Obsessions et phobies», G. W., i. 1, с 345. (28, 34)
(&95d) und Breuer, J., Studien uber Hysterie, Wien; Переиздание (Fischer Taschenbuch) Frankfurt am Main, 1970. С W„ т. 1, с. 75; доп. том, с. 217,221.
311
(11-12, 15-16, 17-20. 54-57, 59, 61, 76, 80, 87, 91-92. 102, 148, 189, 198, 232)
(1896a) «L'heredite et 'etioogie des nevroses», G. W.,i. ,c.4O7. (80, 99)
(I896e) «Weitere Bemerkungen uber die Abwehr-Neuropsychosen», G. W., т. 1, с. 379. (36)
(1896c) «ZurAtioogie der Hysterie», G. W., т. 1, с. 425; Studienausgabe, т. 6, с. 51. (12, 20, 39, 87, 105, 108,239,283)
(18976) Inhatsangaben der wissenschaftichen Arbeiten des Privatdozenten Dr. Sigm. Freud (1877-1897), Wien.G. W.,i. 1, с 463.(26)
(1898a) «Die Sexuaitat in der Atioogie der Neurosen», G. W., т. 1, с 491; Studienausgabe, т. 5, с 11. (40, 44)
(1900a) Die Traumdeutung, Wien. G. W., т. 2-3; Studienausgabe, т. 2. (84, 85, 90, 94, 96, 130, 139, 155-6, 165, 167, 189, 192, 200, 232) (1901 b) Zur Psychopathongie des Atagsebens, Berin. 1904. G. W., 4.4. (84, 146, 185)
(1905 c/) Drei Abhandungen zur Sexuatheorie, Wien. G. W., т. 5, с 29; Studienausgabe, т. 5, с. 37. (43, 52, 85, 125, 126, 130, 150, 178, 191, 193, 194, 203,210, 230,237)
(1905e [ 1901 ]) «Bruchstuck einer Hysterie-Anayse», G. W., т. 5, с 163; Studienausgabe, т. 6, с. 83. (12. 34, 46, 60, 188, 201, 213, 231-232, 237, 244)
(1906a) «Meine Ansichten uber die Roe der Sexuaitat in der Atioogie der Neurosen», G. W., т. 5, с. 149; Studienausgabe, т. 5, с. 147. (69, 188)
(1907a [1906]) Der Wahn und die Traume in W. Jensens "Gradiva", Wien. G. W., т. 7, с. 31; Studienausgabe, т. 10, с. 9. (188)
(1908a) «Hysterische Phantasien und ihre Beziehung zur Bisexuaitat», G. W., т. 7, с. 191; Studienausgabe, т. 6, с. 187. (34, 200)
(1908c) «Uber infantie Sexuatheorien», G. W.,i. 7, c. 171; Studienausgabe, т. 5, с. 169. (188)
(1908rf) «Die "kuturee" Sexuamora und die moderne Nervositat», G. W., т. 7, с. 143; Studienausgabe, т. 9, с. 9. (217)
312
(1908c [1907]) «Der Dichter und das Phantasieren», G. W., т. 7, с 213; Studienausgabe, т. 10, с. 169. (188, 189-190)
(1909a [1908]) Agemeines uber den hysterischen An-fa, G. W., т. 7, c. 235; Studienausgabe, т. 6, с. 197.(119, 188, 195,232)
(19096) «Anayse der Phobie eines funfjahrigen Knaben», G. W., т. 7, с. 243; Studienausgabe, т. 8, с. 9. (93, 127, 246-254, 267-269, 272)
(1909c) «Der Famiienroman der Neurotiker», G. ИК, т. 7, с 227; Studienausgabe, т. 4, с. 222. (188)
(1909oV «Bemerkungen uber einen Fa von Zwangsneurose», G. W., т. 7, с 381; Studienausgabe, т. 7, с. 31.(93,96, 260. 263)
(1910a [ 1909]) Uber Psychoanayse, Wien. G. W., т. 8, с. 3.(54-55)
(1910/;) «Uber einen besonderen Typus der Objektwah beim Manne», G. W., т. 8, с. 66; Studienausgabe, т. 5, с. 185. (232) (1910/) «Die psychogene Sehstorung in psycho-anaytischer Auffassung». G.W., т. 8, с. 94; Studienausgabe, т. 6, с. 205. (116)
(19116) Formuierungen uberdie zwei Prinzipien des psychischen Geschehenes G. W., т. 8, с. 230; Studienausgabe, т. З, с. 13. (220)
(1911c) «Psychoanaytische Bemerkungen bber einen autobiographisch beschriebenen Fa von Paranoia (Dementia paranoides)». G. W., т. 8, с. 240; Studienausgabe, т. 7, с. 133. (93, 217)
(1912c) «Uber neurotische Erkrankungstypen», G. W., т. 8, с 322; Studienausgabe, т. 6, с. 215.
(1912-1913) Totem und Tabu, Wien, 1913. G. W., т. 9; Studienausgabe, т. 9, с. 287. (265)
(1913/) «Die Disposition zur Zwangsneurose», G. W., т. 8, с 442; Studienausgabe, т. 7, с. 105. (80, 285)
(1914c) «Zur Einfuhrung des Narzissmus», G. W., т. 10, с 138; Studienausgabe, т. 3, с. 37. (29, 307)
(1915a) «Weitere Ratschage zur Technik der Psychoanayse: HI. Bemerkungen uber die Ubertragungsiebe», G. W., т. 10, с 306; Studienausgabe, дополнительный том, с 217. (182)
313
(1915c) «Triebe und Triebschicksae» G. W., т. 10.
с. 210; Studienausgabe, т. З, с. 75. (46)
(95d) «Die Verdrangung», G. W., т. 10, с. 248; Studienausgabe, т. З, с. 103. (201, 237, 239, 253, 285,295)
(1915e) «Das Unbewusste», G. W., т. 10, с. 264; Studienausgabe, т. 3, с. 119. (78,201, 231, 269, 280, 285)
(1916cO «Einige Charaktertypen aus der psycho-anaytischen Arbeit», G. W., т. 10, с. 364; Studienausgabe, т. 10, с. 229. (217)
(1916-1917 [1915-1917]) Voresungen zur Einfuhrung in die Psychoanayse, Wien. G. W., т. 11; Studienausgabe, т. 1, с. 33. (119, 217,220, 231, 232)
< 1917e [1915]) «Trauer und Meanchoie», G. W., т. 10, с 428; Studienausgabe, т. 3, с. 193. (306, 308)
(1918/? [1914]) «Aus der Geschichte einer infantien Neurose» G- W., т. 12, с. 29; Studienausgabe, т. 8, с. 125. (93, 218, 249-254, 257, 267-269, 279)
(1920g) Jenseits des Lustprinzips, Wien. G. W.,i. 13, с 3; Studienausgabe, т. 3, с. 213. (238, 274, 304. 306-308)
(19236; Das Ich und das Es, Wien. G. W., т. 13, с. 237; Studienausgabe, т. З, с. 273. (121, 232, 241, 258, 272, 280, 293, 297-299)
(924d) «Der Untergang des Odipuskompexes», G. W., т. 13, с 395; Studienausgabe, т. 5, с. 243. (282)
(1924/) «Kurzer Abriss der Psychoanayse», G. W., т. 13, с .405. (11)
(1925Л; «Die Verneinung», G. W., т. 14, с. 11; Studienausgabe, т. 3, с. 371. (131)
(1925/) «Einige psychische Fogen des anatomischen Geschechtsunterschieds», G. W.,i. 14, с 19; Studienausgabe, j. 5, с 253. (282)
(1926rf [1925]) Hemmung, Symptom und Angst, Wien. G. W., т. 14, с 113; Studienausgabe, т. 6, с. 227. (26, 30, 44, 46, 80, 106, 119, 149, 201)
(1927e) «Fetischismus», G. W., т. 14, с. 311; Studienausgabe, т. З, с. 379. (296)
314
(1928b) «Dostojewski und die Vatertotung», G. W., т. 14, с 399; Studienausgabe, т. 10, с. 267. (198, 203)
(1930a) Das Unbehagen in der Kutur, Wien. G. W., т. 4,c.42; Studienausgabe,1.9,с 191.(109,270)
(1932a) «Zur Gewinnung des Feuers», G. W.,i. 16, с 3; Studienausgabe, т. 9, с. 445. (142)
(1933a [1932]) Neue Foge der Voresungen zur Einfohrungin die Psychoanayse, Wien. G. W., т. 15; Studienausgabe, т. 1, с. 447. (210, 230, 241)
(1936;) Brief an Romain Roand: «Eine Erinnerungsstorung auf der Akropois», G. IV., т. 16, с. 250; Studienausgabe, т. 4, с. 283. (217-218)
(1950a [ 1887-1902]) Aus den Anfangen der Psychoanayse, London; Frankfurt а. М., 1962. (Содержит «Entwurf einer Psychoogie», 1895 [(1950c)b:G. W., дополнительный том., с 375]. (26,69,84-85,188)
Hecker, E. (1893) «Uber arvirte und abortive Angstzustande
bei Neurasthenie», Zentb. Nervenheik., т. 16, с. 565. (28,30-31)
Janet, Pierre (1898) Etat menta des hysteriques, т. 2, Paris. (179)
(1898) Nevroses et idees fixes, i. 1: Les reveries sub-conscientes (2-е изд.), Paris. (189)
Jones, E. (1962a) Das Leben und Werk von Sigmund Freud,
т. 2, Bern und Stuttgart.
Jung, С G. (1909) «Die Bedeutung des Vaters fur das Schicksa
des Einzenen», Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 1, с 155.(221)
(1910) «Uber Konfikte der kindichen Seee», Jb. psychoanayt. psychopath. Forsch., т. 2, с. 33. (220)
Kaan, H. (1893) Der neurasthenische Angstaffekt bei Zwangsvorsteungen undderprimordiae Grubezwang, Wien. (28)
Krafft-Ebing,R. (1893) Psychopathia Sexuais(&-e изд.), Stuttgart. (125)
Laforgue, R. (1926) «Verdrangung und Skotomisation», Int.
Z. Psychoana, т. 12, с. 54. (296)
Mantegazza, P. (1875) Fisioogia de' amore (2-е изд.), Maiand.
(103,135) Medica congress (1900) Thirteenth Internationa Medica Congress, Paris.
(99)
315
Mobius, P. J. (1894) Neuroogische Beitrage, т. 2, Leipzig. (34)
Peyer,A. (1893) «Die nervosen Affektionen des Darmes bei
der Neurasthenie des mannichen Geschechtes (Darmneurasthenie).>, Vortrage aus der gesamten praktischen Heikunde, т. 1, Wien. (34)
Pick,A. . (1896) «Uber pathoogische Traumerei und ihre
Beziehung zur Hysterie», Jb. Psychiat. Neuro.,1. 14, с 280. (189)
Rank, О. (1924) Das Trauma der Geburt, Wien. (232, 276277,289-291)
Reik, T. (1925) Gestandniszwang und Strafeduifnis, Leipzig,
Wien und Zurich. (261)
Sadger, L (1907) «Die Bedeutung der psychoanaytischen
Methode nach Freud», Zentb. Nervenheik., т. 18, с.41.(194)
Schmidt, R. (1902) Beitrage zur indischen Erotik, Leipzig. (89)
Steke,W. (1895) «Koitus im Kindesater», Wienmed. B.,i. 18.
с 247.(68)
Wernicke, C. (1900) Grundriss der Psychiatrie, Leipzig. (128)
316
СПИСОК СОКРАЩЕНИИ
G. S. S. Freud, Gesammete Schriften (12 томов). Международное психоаналитическое издательство, Вена, 1924-1934.
С. W. S. Freud, Gesammete Werke (18 томов и один
_ . .1-7
дополнительный том без номера), тома 1 — 17, London, 1940-1952, том 18, Франкфурт-на-Майне, 1968, дополнительный том, Франкфурт-на-Майне, 1987. Полное издание с 1960 года — издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне.
Studienausgabe S. Freud, Studienausgabe (10 томов и один дополнительный том без номера), издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1969—1975.
Neurosenehre S. Freud, Schriften zur Neurosenehre undzurpsychound Technik anaytischen Technik (1913-1926), Вена, 1931.
S. K. S. N. S. Freud, Sammung keiner Schriften zur Neurosenehre (5 томов). Вена, 1906-1922.
Vier Kranken- S. Freud, Vierpsychoanaytische Krankengeschich -geschichten ten, Вена, 1932.
Conditio humana Reihe Conditio humana, Ergebnisse aus den Wissenschaften vom Menschen, издательство С. Фишера, Франкфурт-на-Майне, 1969-1975.
Остальные использованные в этом томе сокращения соответствуют изданию «Word List of Scientific Periodicas» (4-е издание), Лондон, 1963-1965.
317
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
В этот указатель вошли также фамилии авторов, произведения которых к научной литературе не относятся. Он также включает в себя фамилии ученых, однако указанные номера страниц относятся к тем местам в тексте, где Фрейд упоминает лишь фамилию соответствующего автора, но не конкретную работу. При ссылках на определенные труды научных авторов читатель может обратиться к библиографии.
Адлер, А. (см. также библиографию) 213 прим.
Анна О. 15 и прим., 16-20, 59
Бине А. 207
Брейер, Й. (см. также библиографию) 23 прим., 104 и прим. 2
Бродманн, К. 85
«Волков» 218, 249-252, 253 прим. 1, 257 прим., 267-269, 279 прим.
Гримм братья 229 и прим.
Достоевский Ф. М. 198, 203 прим. 1
Джексон, X. 22 прим. 1
Жане П. (см. также библиографию) 207, 208
Жульен 99 прим.
Кёиигштейн Л. 206
Кнейпп С. 39
Краффт-Эбинг, Р. фон (см. также библиографию) 52
Креуса 134
Кронос 249
«Крысин» 93 прим., 96 прим. 2, 260 прим., 263 прим.
Ланг 95 прим. 2
«Маленький Ганс» 93 прим., 127 прим., 246-252, 267, 268, 272 прим.
Медея 134
Меньер 32
Мёбиус П. (см. также библиографию) 27
Ранк О. (см. также библиографию) 299
Рюккерт Ф. 222 прим.
Сесиль М. 19 и прим.
Тарновски 99 прим.
Ференци, Ш. (см. также библиографию) 206
318
Фехнер Г. Т. 229
Фингер 99 прим.
Флисс, В. (см. также библиографию) 26, 52, 85, 88 прим., 188, 231
Хиршфельд, М. 200
Циен Т. 84, 85
Шарко, Ж. М. (см. также библиографию) 12-16, 53, 56, 61, 71 115
179, 207
Шиллер Ф. 132 прим., 210 прим. 2 Шницлер, А. 119 прим. 1 Шребер 93 прим., 217 Эмми фон Н. 17 и прим., 18 Юнг, К. Г. (см. также библиографию) 217
319
Зигмунд Фрейд ИСТЕРИЯ И СТРАХ
ISBN 5-89808-051-1
© ООО «Фирма СТД»
Подписано в печать 20.02.07. Формат 84x108'/,,.
Печать офсетная. Физ. печ. л. 10,0.
Тираж 3000 экз. Заказ № 757
ООО «Фирма СТД». 119361, Москва, ул. Кибальчича, д. 3
S Отпечатано с готового оригинал-макета
в ОАО «Издательско-полиграфическое предприятие
«Правда Севера».
163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32.
Тел./факс (8182) 64-14-54, тел.: (8182) 65-37-65, 65-38-78, 29-20-81
ippps.ru, e-mai: ippps@atnet.ru