Труды
Пермского образовательного научно-исследовательского
центра авитальной активности
Том I
Вагин Юрий
Тифоанализ
(теория влечения к смерти)
Пермь
ПОНИЦАА
2003
Введение
Однажды моя пациентка во время сеанса попросила меня обрисовать, если это возможно, общую картину устройства человеческой психики. На подвернувшемся листе бумаги я стал рисовать ей пирамидку сознательных и бессознательных слоев психики, попутно объясняя, за что каждый из них отвечает и как они взаимосвязаны между собой. Пациентка очень внимательно все выслушала, помолчала и с невинным видом заявила: «Что ж, доктор, теперь я знаю, как по вашему мнению устроена человеческая психика».
Я несколько растерялся, потому что, собственно, был уверен, что рассказываю, как на самом деле устроена психика. И замечание пациентки меня даже несколько обидело, потому что мне показалось, что она тем самым хочет сказать, что все, что я рассказываю, есть всего лишь моя точка зрения. Но, в конце концов, позже подумал я, насколько же она права.
Более пятнадцати лет практически каждый день я работаю с живыми людьми, которые ждут от меня повышения качества их жизни. Все, что я вижу, и все, о чем буду рассказывать, базируется на моей практике. Количество сеансов, которые я провожу сейчас в течение дня, к сожалению, слишком велико (или я слишком ленив), чтобы я успевал их подробно стенографировать, и поэтому в данной работе я часто буду лишен возможности подробно проиллюстрировать свои теоретические выводы клиническими наблюдениями. Фетишизму я явно предпочитаю вуайеризм. Наблюдать за живыми пациентами мне намного интереснее, чем оформлять их в рамки клинических случаев, историй болезни, протоколов и эпикризов. Сколько раз во время сеанса я «кусал себе локти» только потому, что не имел возможности записать все то, что рассказывал мне пациент. Сколько живых фактов, примеров я потерял. Но, может быть, оно и к лучшему: такая ситуация привела к тому, что я технически был лишен возможности увязнуть в бесконечной красоте конкретных клинических случаев. Час за часом, день за днем, год за годом они наслаивались один на другой, образуя все более устойчивые теоретические структуры, далеко выходящие за рамки тех конструктов, с которыми я сталкивался в литературе. Все это привело, в конце концов, к формированию того своеобразного видения, своеобразного понимания функционирования человеческой психики в норме и патологии и к своеобразной технике, которую мы здесь будем называть тифоанализом и которая помогает мне работать с пациентами, страдающими авитальной активностью.
Можно ли назвать это своеобразное видение и понимание теорией? Наверное, да, если не забывать, что древнее орфическое понятие «теория» имеет общий корень со словом «оргия», которое означает «страстное и сочувственное созерцание». Страстное и сочувственное созерцание Бога (теорию) Пифагор позже стал понимать как интеллектуальное созерцание проявлений божественной мудрости в математике. Благодаря ему это слово приобрело современное значение. Бертран Рассел писал, что для тех, кто плохо и мало изучал математику в школе, это может показаться странным, но для тех, кто был вдохновлен Пифагором и испытал опьяняющую радость неожиданного понимания, оно навсегда сохранило в себе элемент экстатического откровения. Воистину так.
Мой давний и откровенный интерес к влечению к смерти и суицидологии — территории, посещать которую рискуют далеко не все, — многим кажется несколько странным. Я не хочу оправдываться и прикрывать свой интерес альтруистическими одеждами. Я не скрываю, что мой интерес продиктован мотивами исключительно личного плана. Я не ставлю перед собой задач, решение которых могло бы каким-то образом исказить объективную картину, заставляя искусственно вырывать из живой плоти феномена наиболее ценные с конъюнктурной точки зрения куски.
Когда мне было десять лет, в магазинах еще не было тех замечательных мозаик, которые продают сейчас везде. Помню, что я брал простую открытку, разрезал ее по квадратным сантиметрам, перемешивал и затем собирал иголкой назад. Думаю, что мне уже тогда доставляло удовольствие произвольно творить из порядка хаос и из хаоса – порядок. Изучение феномена авитальной активности, влечения к смерти и самоубийства напоминает мне (так любимое мною в детстве) кропотливое составление сложной мозаики, в которой нет и не может быть ни одного лишнего компонента. Я знаю, что в хаосе самоуничтожения был и есть порядок, и я согласен с Камю: есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства, и «решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить,– значит ответить на фундаментальный вопрос философии», а все остальное — второстепенно.
Так получилось, что теория, с которой нам с вами предстоит познакомиться, имеет наибольшее количество точек совпадения с теоретическими картинами школ Фрейда и Юнга, что собственно и отражено в ее названии. Фрейд называл свою теорию психоанализом, а Юнг всю жизнь занимался глубинной психологией, или тифопсихологией. Портреты этих двух людей висят передо мной на стене кабинета. Я мыслю, говорю и пишу на языке глубинной психологии, формально не являясь ни психоаналитиком, ни юнгианским аналитиком. Признаюсь, я очень долго испытывал чувство ущербности из-за отсутствия у себя академического психотерапевтического образования, не говоря уже об аналитическом образовании или таких сакральных вещах, как учебный анализ. Поэтому, излагая теоретические аспекты авитальной активности, я легко могу попасть в положение турецкого астронома из «Маленького принца» А. де Сент-Экзюпери, который открыл новую планету и попытался доложить об этом на заседании европейских ученых, будучи одет в национальную одежду. Никто не воспринял его доклад серьезно, потому что он был не так одет. Когда через год он выступил с тем же докладом, но уже в европейской одежде, его выслушали с большим уважением, и открытие было всеми признано.
Возможно, с ортодоксальной точки зрения предосудительно и то, что, пытаясь самостоятельно воспринять красоту и изящество мозаичных психоаналитических и глубинно-психологических полотен человеческой психики и дополнить их деталями из своей практики, я, может быть, приложил слишком много усилий. Я всегда честно пытался примерять наблюдаемые мною феномены не только к известным и широко демонстрируемым теоретическим полотнам, но и к тем из них, которые хранятся глубоко в запасниках и крайне редко выставляются на всеобщее обозрение. К такому непопулярному полотну в первую очередь относится теория влечения к смерти Фрейда. Психоаналитики так же стесняются упоминать ее, как издавать неприличные звуки в обществе. Однако мне эта теория помогала работать. Очень долго она оптимальным образом объясняла мне максимальное количество фактов. В конце концов, она помогала мне зарабатывать деньги. У меня никогда не возникало осознанного желания или мысли разрушить ее. И все же это произошло. Это вышло естественно и спонтанно. Однажды, когда я пытался вставить очередной кусочек своего страстного и сочувственного созерцания в мозаику классической теории влечения к смерти, стараясь всего лишь дополнить ее, неожиданно для меня она распалась, и вся мозаика сложилась совершенно иным образом. Она была, разумеется, на 99 процентов составлена из прежних кусочков, но уже по-другому, и образовывала новую систему, претендующую на большую, нежели прежняя, стройность и красоту (разумеется, с моей точки зрения).
Неумышленность произошедшего, пожалуй, одна из основных точек опоры, которая позволяет мне сопротивляться желанию поставить себе диагноз паранойяльного расстройства. Когда я впервые понял, что дуалистическая теория Фрейда, постулирующая антагонизм между влечением к жизни и влечением к смерти неверна, и, что самое плохое, неверна не в том месте, где постулируется возможность существования в человеке влечения к смерти (оно-то как раз есть), а в том месте, где постулируется существование влечения к жизни и либидо, у меня возникло труднопреодолимое желание забыть раз и навсегда все, что я понял. Но любопытство пересилило. Это очень необычно – в результате изучения психоанализа и аналитической психологии, более того – практической работы в качестве аналитического психотерапевта, прийти к заключению, что либидо не существует. Я понимаю, что это может значить. И все же я убежден, и буду настаивать далее, что это так. Я не могу не видеть, что без существенных изменений в фундаменте психоанализа он имеет незавидное настоящее и печальное будущее.
Конспект тифоаналитической теории
Конспект этот писался не до и не после, а во время работы, постоянно менялся и, видимо, будет меняться и далее вместе с ней. Работа естественным образом влияла на него, а он естественным образом влиял на работу. Я благодарен этому конспекту и не вижу причины, по которой мне нельзя было бы начать именно с него, предварив таким образом весь ход дальнейших наблюдений и рассуждений. Итак:
1. В конце XIX века структурная психология дополнилась психодинамической теорией Фрейда, а интроспективное и экспериментальное изучение структур сознания дополнилось психоаналитическими методами изучения бессознательного и влечений.
2. Для изучения не только сознательных, но и бессознательных структур психики (Оно, Я, Сверх-Я), механизмов психики (вытеснение, сублимация, смещение и т.д.) и первичных влечений психоанализ предложил метапсихологический подход (динамический, топический и экономический).
3. Первичные влечения были выделены из множества влечений, описанных на тот момент в рамках философии и психологии. В первой теории сексуальное влечение (либидо) было противопоставлено влечению самосохранения. Во второй влечение к жизни (Эрос) было противопоставлено влечению к смерти (Танатос). Сексуальное влечение (либидо) — краеугольный камень обеих теорий.
4. В это время Юнг и его последователи (аналитическая психология) изучают преимущественно глубинные структуры бессознательного (архетипы) и Юнг склоняется к монистической теории влечений, десексуализируя либидо и рассматривая его как эквивалент психической энергии вообще. Фрейд за весь период своего творчества пять раз сталкивался с необходимостью постулировать монистическую теорию влечений, но до конца своих дней сохранял верность дуалистической теории, хотя и был вынужден кардинальным образом трансформировать ее.
5. Создание второй дуалистической теории первичных влечений Фрейд мотивирует необходимостью объяснить с помощью принципа удовольствия необъяснимый иначе феномен навязчивого повторения неприятных (травматических) переживаний, сексуальных извращений (в первую очередь мазохизма) и нарциссизма.
6. Взгляд «по ту сторону принципа удовольствия» приводит его к предположению о наличии у человека влечения к смерти, которое Фрейд и его последователи отождествляют далее с агрессивностью и деструктивностью настолько, что понятия «влечение к смерти» и «агрессивный инстинкт» становятся практически синонимами.
7. В конечном варианте дуалистической теории влечений влечение к жизни, противопоставленное влечению к смерти, включило в себя половое влечение (либидо) и влечение к самосохранению, ранее противопоставляемое либидо.
SHAPE * MERGEFORMAT
8. Вторая дуалистическая теория подверглась эмоциональной критике (возрастные изменения личности Фрейда, пессимистическое влияние войны и смерти близких людей, желание Фрейда создать противовес монистической теории либидо Юнга) и конструктивной критике (не удалось описать источники энергии, развитие, цели и объекты влечения к смерти и влечения к самосохранению).
9. На сегодняшний день многие аналитики признают существование агрессивного и сексуального влечения, но отвергают обоснованность существования влечения к смерти. Большинство исследователей переключилось вслед за Анной Фрейд на изучение структур и механизмов функционирования Я (эго-психология), зачастую постулируя наличие у него автономной энергии (вслед за Гордоном Олпортом).
10. Постулат автономной энергии структур Я привел к бурному расцвету гуманистической психологии с антропными идеями саморазвития, самоактуализации и независимости «высших» мотивов от «низших».
11. Отрыв от биологических основ функционирования психики быстро привел большинство этих теорий к антропоцентризму, психофизическому параллелизму и тесному переплетению со старыми религиозно-философскими идеалистическими системами (третья и четвертая волна в психологии).
12. В это время психоаналитическая теория в том виде, как она была сформулирована Фрейдом, переживает состояние серьезного кризиса. Она все более начинает восприниматься не столько как научный и клинический, сколько как культурно-исторический фундамент. Психоанализ как теория начинает явно утрачивать ведущую позицию в интерпретации функционирования человеческой психики в норме и патологии.
13. Не только для своего дальнейшего развития, но и для своего существования психоаналитическая теория нуждается в фундаментальном пересмотре. В первую очередь это касается ее главной опоры — теории влечений. Ошибки, уже допущенные однажды при формулировке первой дуалистической теории влечений, привели позднее Фрейда к необходимости замены фундамента психоаналитической теории. Существенная ошибка, допущенная Фрейдом во второй дуалистической теории, делает невозможным дальнейшее развитие психоаналитической теории, угрожая устойчивости всего здания современного психоанализа.
14. Ошибка Фрейда заключается не в том, что он постулировал наличие влечения к смерти (в чем его чаще всего обвиняют — тут он как раз прав), а в том, что он:
а) постулировал наличие влечения к жизни у человека и любой другой живой системы;
б) постулировал дуалистическую систему первичных влечений, противопоставив первичное влечение к жизни первичному влечению к смерти;
в) рассмотрел систему (механизм) сексуального инстинкта как самостоятельное первичное сексуальное влечение (либидо);
г) рассмотрел систему (механизм) инстинкта хронификации жизни как самостоятельное первичное влечение самосохранения;
д) объединил эти две системы (механизмы) в рамках влечения к жизни;
е) отождествил влечение к смерти с механизмами инстинкта хронификации жизни: агрессивностью и деструктивностью.
14. С точки зрения тифоаналитической теории у человека существует лишь одно первичное влечение – влечение к смерти. Тифоаналитическая теория является монистической и постулирует следующие положения:
а) тенденцией (влечением) к жизни обладает лишь неорганическая материя, которая при определенных условиях неизбежно и закономерно образует жизнь как одну из форм своего существования;
б) человек, равно как и любая другая форма жизни, не обладает влечением к жизни;
в) человек, равно как и любая другая форма жизни, обладает лишь влечением к смерти;
г) жизнь есть процесс хронического умирания, побуждаемый влечением к смерти и ограничиваемый системой хронификации жизни;
е) система хронификации жизни (так называемый инстинкт самосохранения), усиливая локально напряжение в живой системе (воспринимаемое на психологическом уровне как неудовольствие, боль и страх), ограничивает стремление живой системы к смерти, заставляя «каждый организм умирать по-своему», но не является при этом самостоятельным или компонентным влечением;
д) агрессия (включение в себя) и элиминация (исключение из себя) — основные механизмы системы хронификации жизни (так называемые механизмы выживания), обеспечивающие последовательное созревание живой системы до репродуктивного состояния и ее дальнейшую инволюцию;
ж) влечение к смерти (принцип удовольствия) и система хронификации жизни (принцип неудовольствия) образуют жизнь как вариант диссипативного гомеостатического процесса, подчиняющийся принципу реальности: получение максимума удовольствия при минимуме неудовольствия;
з) система сексуальности (сексуальный инстинкт) обеспечивает репродукцию живых систем, но не является самостоятельным или компонентным влечением (так называемым либидо);
и) нарушение качества жизни (качества хронического умирания) неизбежно приводит к усилению влечения к смерти с последующим перенапряжением системы хронификации жизни (усилению боли и страха, агрессии и элиминации);
к) повреждение системы хронификации жизни приводит к возникновению авитальной активности, направленной на сокращение или прекращение жизни (суицидальная и парасуицидальная активность);
л) профилактика и лечение авитальной активности заключается в нормализации функционирования системы хронификации жизни и сексуальной системы в репродуктивный период. Чтобы получать удовольствие от жизни, человек должен научиться качественно умирать, чему чаще всего препятствует ограничение функционирования систем хронификации жизни (агрессии и элиминации) в период социализации.
Определение позиции
Поскольку я могу предположить, что критика тифоаналитической теории будет направлена в первую очередь не столько на саму теорию, сколько на наблюдателя, считаю необходимым с самого начала обозначить, стараясь быть максимально точным, свою позицию и свой взгляд. Потому что, если другой человек смотрит с принципиально иных позиций и принципиально иным образом, мне бы не хотелось убеждать его в своей правоте.
То, что мы будем рассматривать далее, очень напоминает психологическую анатомию, коей глубинная психология, тонко препарирующая внутренности человеческой психики, по своей сути и является. Поэтому мы называем такой подход тифоаналитическим. Я полагаю, что кому-то эти знания пригодятся. Я не уверен, что всем обязательно нужно знать, как устроена изнанка человеческой психики, как не уверен и в том, что всем нужно знать анатомическое устройство человеческих внутренностей.
Меня постоянно пытаются обвинить в том, что то, что я вижу и иногда пытаюсь показать другим, — ужасно, мрачно и беспросветно. Я с этим принципиально не согласен. Во-первых, эти оценки сугубо эстетические. Японцы находят, что харакири — один из самых прекрасных, возвышенных и достойных способов смерти, а зрителей-европейцев в обморочном состоянии выносили с подобных церемониалов. Христиане рассматривают как возвышенную и прекрасную смерть Иисуса на кресте и даже носят ее изображение (с моей точки зрения — как украшение) на шее. С точки зрения тех же японцев носить на шее изображение тела человека в момент его казни — тоже более чем странно. Дело вкуса. Сегодня моя пациентка, после того как я рассказал ей, что в реальной жизни бывают случаи, когда родители вступают со своими детьми в интимные отношения, обвинила меня в том, что тот мир, который я ей рисую, — мерзкий и грязный. Я же рассказал ей об этом лишь для того, чтобы всеобщностью скрасить неприятные ощущения от ее сновидения, в котором она наблюдала своего обнаженного отца с эрегированным фаллосом, с которым на глазах у матери заигрывала ее обнаженная сестра. При этом «моя» картина мира все равно осталась для нее более мерзкой, чем ее собственная.
Во-вторых, даже если наша картина и не очень эстетична — что с того? Врач должен начинаться в малоэстетичном секционном зале, что нисколько не мешает ему любоваться красотой и совершенством человеческого тела. Психолог должен начинаться с безусловных рефлексов кольчатых червей, этологии и глубинной психологии, что нисколько не должно и не может помешать ему в дальнейшем любоваться красотой и изяществом человеческой личности.
То, что я вижу и хочу показать здесь, — это удивительная гармония устройства мироздания, жизни, человека и удивительная красота. В конце концов — это интересно.
*
Я вижу, что существует мир. То есть я допускаю, что мой субъективный образ мира является схемой объективно существующей реальности. При этом я мыслю себя частью мира и, независимо от своей воли, подчиняюсь его законам. Мой образ мира зависит от свойств мира, свойств моего мозга и направленности моего ассимиляционного процесса.
Я переживаю во времени своё бытие относительно бытия окружающего мира, правда, я не знаю наверняка, а лишь допускаю его объективность и независимость от меня. Я могу также, придерживаясь субъективно-идеалистических или солипсических позиций, допустить, что «внешний» мир является порождением моей психики, но не могу доказать истинность ни того, ни другого допущения. Мне удобнее и проще жить, допуская объективность внешней реальности — это все, что я могу с достаточной долей уверенности сказать. Другой человек, поскольку я уже допустил его независимое от меня существование, может переживать своё и моё бытие по-другому, если ему так удобнее.
Я вижу, что мир закономерен. Мир, который я воспринимаю, закономерен. Вернее, я воспринимаю лишь его закономерную часть. Я могу допустить существование мира, в котором отсутствует закономерность, но я его не воспринимаю. Всё, воспринимаемое мною в мире, взаимосвязано и в большей или меньшей степени предопределено. Поэтому я допускаю, что закономерность и предопределённость — внутреннее свойство мира. Я могу допустить существование управляющей и предопределяющей силы вне мира, как это делают другие люди, но мне удобнее и проще этого не делать. На вопрос: «Есть Бог или нет?» — я не могу дать ответ, но, спрашивая себя: «Зачем мне Бог?», я могу ответить в соответствии с моим настоящим состоянием: «Для понимания мира в целом и себя как части мира мне Бог не нужен». Или скажем проще: для понимания мира он мне нужен не больше, чем для понимания тех исключительно сложных процессов, которые происходят в кастрюльке, когда я варю в ней пельмени. Наблюдая за кипящей водой, я часто думаю, что мы мало чем отличаемся от пузырьков, которые возникают там при определенных условиях. Для этих пузырьков я, наверное, должен быть Богом, и мне всегда очень смешно, когда я пытаюсь представить себе, как эти пузырьки за миг своего существования пытаются постичь мироздание. Еще смешнее представлять, что они тоже могут мнить себя смыслом и центром мироздания.
Тем временем я вижу вокруг себя людей, которые без намека на улыбку считают, что они являются образом и подобием божьим и уверены, что Богу есть какое-то дело до них. Я вижу идею Бога в их субъективных схемах реальности, и эта идея полезна мне для объяснения их поведения, лечения и получения финансовых средств на свою кастрюльку пельменей, но для понимания мира идея Бога даёт мне не больше, чем идея закономерности мира.
При этом я допускаю, что в процессе старения, когда моя психическая активность снизится настолько, что я не смогу понимать и принимать мир так, как сейчас, мне самому понадобится идея Бога. Я вижу, что вера в Бога является возраст-зависимой характеристикой: чем больше возраст человека, тем легче и чаще я обнаруживаю в его голове идею Бога. Я сам человек. Я старею. Возможно, что, однажды проснувшись, я обнаружу идею Бога и в своей голове. Поскольку после достижения зрелости я не допускаю для себя возможности поумнеть, то этот факт будет воспринят мною как еще один явный признак постепенного распада моей личности.
Я вижу, что мир структурен и энергетичен. Мир, который я воспринимаю, не однороден. Поскольку я воспринимаю мир, я воспринимаю его как структуру, как фигуру, как гештальт, как конечное разнообразие. Неструктурный мир не доступен моему восприятию.
Структурность мира, очевидно, связана с его энергетичностью. Я вижу, что изменение структуры мира связано с изменением энергии, а изменение энергии связано с изменением структуры. Чем сложнее структура мира, тем меньше энергии остаётся в свободном состоянии. Каждая структура связывает и несёт в себе энергию. Распад структуры приводит к освобождению энергии так же, как распад структуры ядра атома приводит к освобождению энергии, которая, изменяя в свою очередь структуру пространства вокруг, постепенно переходит в связанное состояние. Избыток свободной энергии приводит к процессу структурообразования, недостаток — к распаду структуры и высвобождению энергии.
Я вижу, что мир флюктуирует. Процессы перемещения энергии, структурообразования и структурораспада подвержены флюктуации, то есть периодическому колебанию.
Специалисты по макромиру полагают, что мы живём в галактике, образовавшейся путём взрыва (то есть скачкообразного перехода) некоей высокоструктурированной материи, чьи исчерпавшиеся возможности не смогли сдержать энергию, и она вырвалась наружу, приведя к образованию новых форм материи (частью которых является и наша солнечная система, и наша планета, и все мы). Расширяясь, галактика теряет свободную энергию и увеличивает свою структурность. Высказывается вполне разумное предположение, что по прошествии некоего времени Солнце, исчерпав свои возможности, погаснет. Если мы не научимся к тому времени каким-то образом компенсировать недостаток солнечной энергии, жизнь на Земле прекратится.
Процессы переструктурирования при изменении количества энергии закономерны. Они подчиняются внутренней логике бытия, они имманентны бытию, они периодичны. Мир, который я воспринимаю вокруг себя, флюктуирует и пульсирует, увеличивается и уменьшается, сворачивается и разворачивается, расширяется и сужается, вздымается и опадает. Наблюдая мир вокруг себя, над собой, внутри себя, я наблюдаю бесконечный процесс образования и распада структур. Наша жизнь и смерть — разновидности общего мирового закона, в соответствии с которым материя структурируется и деструктурируется, созидается и разрушается, соединяется и распадается.
Я вижу часть мира, которую называют жизнью. Она закономерна. Она структурна и энергетична. Она флюктуирует — её интенсивность периодически колеблется. Я предполагаю, что жизнь — одна из форм флюктуации бытия, приводящая к временному увеличению структурной организации материи и уменьшению количества свободной энергии. Я предполагаю, что смерть — другая сторона этой флюктуации, в процессе которой происходит деструктуризация и освобождение связанной ранее в живой структуре энергии. Жизнь является одной из временных форм организации бытия, которая возникает при комплексе условий, включающих в себя определённый уровень свободной энергии и предполагающая наличие определённых химических элементов. Возможно, что жизнь существует для структурной связи свободной энергии и уменьшения напряжения в локальном участке мира. В этом её цель и смысл.
Если бы бытие обладало чувствительностью и эмоциями, если бы космос был одушевлённым (как его воспринимали древние греки), усиление напряжения в его локальном участке, несомненно, сопровождалось бы чувством неудовольствия, боли и стремлением избавиться от этого напряжения. И мы, на самом деле, видим, что мир ведёт себя именно подобным образом: бытие постоянно создаёт и разрушает структуры, связывая и отдавая свободную энергию. Живое — одна из таких диссипативных структур.
Бытие, порождающее жизнь, возможно, каждый раз испытывает такое же облегчение, как и мать, разрешившаяся от бремени. Сама новорожденная жизнь в начале структурирования испытывает мощное чувство напряжения и неудовольствия из-за собственной нестабильности и гигантской разницы потенциалов, которая неминуемым образом притягивает к структурообразующему центру жизни огромное количество вещества. Два генетических носителя (яйцеклетка и сперматозоид), соединившись вместе, начинают действовать как смерч, как чёрная дыра, которая засасывает в себя гигантское количество вещества из окружающего мира вплоть до момента, когда разница потенциалов выравняется и сформированная система не начнёт постепенно распадаться.
Эволюция жизни — это процесс образования различных систем, перерабатывающих максимальное количество неорганической материи в органическую. Возвращение назад и переход в неорганическую материю для органической возможен только тогда, когда она создаст себе взамен другую или другие системы и тщательно проследит, чтобы они хорошо и самостоятельно функционировали.
С самого момента зачатия, когда два комочка вещества, которые мы называем половыми клетками, соединяются друг с другом помимо нашего субъективного желания, мы влекомы к смерти, к максимально уравновешенному состоянию. В процессе этого движения к смерти внутри нас периодически создаётся напряжение, побуждающее нас к созданию условий для соединения половых клеток и продолжения жизни после нашей смерти. Эти соединившиеся половые клетки мы часто справедливо называем смыслом нашей жизни.
Когда природа создавала нас и вкладывала программу жизнеобеспечения, она позаботилась лишь о том, чтобы установить постоянную «разницу напряжения» между чувством удовольствия и чувством неудовольствия. Мы стремимся к снижению напряжения и удовольствию и всеми силами бежим от усиления напряжения и неудовольствия. Этот закон Фрейд положил в основу психоаналитической теории.
Самоструктуризация и порождение новой жизни — смысл жизни. Удовольствие, сопровождающее движение к смерти, — единственная компенсация за те страдания, которые мы испытываем на жизненном пути в связи с заложенной в нас системой хронификации жизни. Эта система, которую мы наивно называем инстинктом самосохранения, на самом деле с помощью двух нехитрых приспособлений — страха и боли — не дает нам максимально быстро достигнуть максимального удовольствия и вернуться в неорганическое состояние путем «короткого замыкания». В этот естественный процесс никак не вписывается ни влечение к жизни, ни влечение к сохранению жизни. Мы не обладаем влечением к жизни. Влечением к жизни обладает лишь неорганическая материя. Жизненный вектор органической материи имеет лишь одно направление — от точки зачатия к смерти. Интересно, как еще иначе можно назвать влечение, которому соответствует этот вектор, кроме как влечением к смерти? Что такого ужасного, мрачного и бесперспективного в том, что наша жизнь подчинена влечению к смерти и только движение в этом направлении наполняет нашу жизнь удовольствием?
Предрассудки мировосприятия
Поскольку мы уже обсуждаем и далее будем обсуждать феномены, в значительной степени выходящие за пределы нашего привычного мировосприятия — влечение к смерти, авитальную активность, систему хронификации жизни и ее механизмы, — нам необходимо сконцентрировать всю свою энергию для принятия, удержания и закрепления новой позиции. Против нее восстает наше привычное мышление, наши знания, эмоции, но без нее невозможно адекватно понять проблемы как нормального, так и патологического функционирования психики.
Попытаемся представить себя в положении людей, обладающих органами чувств (коим они привыкли доверять), вынужденных вдруг поверить, что маленькое Солнце, которое, очевидно, вращается вокруг большой Земли, на самом деле является огромным огненным шаром, вокруг которого вращается маленький шарик Земли. Это очень сложно. Это никогда не получается сразу. Что с того, что более двух тысяч лет тому назад Аристарх Самосский доказал, что Земля — это шар, вращающийся вокруг Солнца? Ни античность, ни средневековье не признали его. Это знание никому не мешало ещё восемнадцать столетий верить в обратное.
Шопенгауэр в трактате «Мир как воля и представление» писал, что «скорее совы и летучие мыши спугнут солнце обратно к востоку, чем познанная истина, выраженная с полной ясностью, снова подвергнется изгнанию, чтобы старое заблуждение опять невозбранно заняло свое просторное место». Если рассматривать историю человечества с этих позиций, то наше солнце, не останавливаясь, катится на восток, и, как бы в насмешку над великим трудом философа, большая часть его книг пошла после издания в макулатуру.
До сих пор есть много людей, которые верили и верят, что они — единственные из всех живых существ созданы по образу и подобию Бога. Не меньшее количество людей, включая преподавателей биологии, верят, что эту веру разрушил Чарльз Дарвин, доказавший происхождение человека от обезьяны. И то, и другое — всего лишь традиции мировосприятия и вера. На самом деле Дарвин в работе «Происхождение видов путем естественного отбора», вышедшей в 1859 году, ничего не говорит о происхождении человека из обезьяны. Этот вывод спустя три года сделал Фохт, затем почти одновременно Гексли и Геккель. Книги Дарвина «Происхождение человека и половой отбор» и «О выражении эмоций у человека и животных» появились лишь через 12 лет.
Фохт, более известный российскому читателю в компании с Бюхнером и Молешоттом как «вульгарный материалист», поскольку утверждал, что мозг продуцирует мысль так же, как печень — желчь, прочитал в 1862 и опубликовал в 1863 году «Лекции о человеке, его месте в мироздании и в истории Земли». В них, сравнивая анатомию человека и обезьяны, Фохт резюмирует: «...согласно ли с данными науки выведение человека от типа обезьян? Отрывочные данные, имеющиеся в настоящее время для будущей постройки моста, который должен быть перекинут через пропасть, отделяющую людей от обезьян, вам уже известны… Человек является... не особенным каким-то созданием, сотворенным совершенно иначе, нежели остальные животные, а просто высшим продуктом прогрессивного отбора животных родичей, получившимся из ближайшей к нему группы животных». Тактичный Фохт отмечает здесь же, что Дарвин о происхождении человека от обезьяны не сказал лишь из-за консерватизма Англии. Но факт остается фактом — не сказал.
Еще через год, в 1863 г., выходит книга Томаса Генри Гексли «Человек и место его в природе», в которой показано, что горилла стоит ближе к человеку, чем даже к большинству других обезьян. В том же году на съезде врачей и естествоиспытателей с докладом об этапах эволюции человека от древнейших приматов выступает Геккель.
Таким образом, хотя происхождение человека от других животных доказал не Дарвин, следует все же заметить, что органическая клетка на сегодняшний день имеет больше оснований гордиться своим божественным происхождением, ибо оно точно не известно и оставляет место для фантазий, а происхождение человека от обезьяны — хорошо доказанный научный факт. Правда, этот научный факт совершенно не мешает основной массе человеческих индивидов продолжать верить в Бога и строить на этом основании различные забавные теории Богоизбранности, Богочеловека, Человекобога и тому подобные. Факт существования ископаемых животных в Земле креационисты, например, объясняют желанием Бога «запутать» будущих исследователей. Создавая мир за семь дней, Бог, оказывается, предусмотрительно вложил в земные породы все ископаемые виды животных. Более здравомыслящие креационисты не спорят с эволюционистами и даже соглашаются с тем, что человек был создан Богом из обезьяны, но ведь создан Богом, — говорят они, а что касается времени акта творения, так то, что на часах Бога семь дней, то на земных часах миллионы лет, и то, что для человека обезьяна, для Господа — прах земной.
Французский просветитель восемнадцатого века Кондорсе в «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума» наивно изобразил историческое развитие человечества в виде бесконечного прогресса, обусловленного внешней природой, культурными достижениями и взаимодействием людей. Он очень досадил всему прогрессивному человечеству и, можно сказать, сам малодушно опроверг своё учение, «бессовестным образом» покончив жизнь самоубийством в тот момент, когда «прогрессивное человечество» собиралось его самым прогрессивным и культурным способом гильотинировать. Как откровенно писал в биографии Робеспьера советский историк Левандовский: «Под грохот сражений и стук гильотины шёл непрерывный процесс созидания». Если и может быть среди этого «прогрессивного» грохота и стука самое глубокое заблуждение — так это то, что наши истины кому-нибудь очень нужны. Те знаменитые сто книг, которые следует иметь в своей библиотеке и в которых умещается вся мудрость человечества, всегда безошибочно оказываются во всех кострах, которые жжёт толпа, подогревая свои революционные порывы и свято веря неважно во что...
*
Мы очень долго верили в уникальность собственной разумности. Декарт, cogito ergo sum и т.п. Последними «нехорошими» людьми, которые разбили и эту веру, отказавшись от идеи «чистого разума», доказав, что большая часть психической деятельности обусловлена биологическими влечениями и протекает за пределами сознания, были Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг. Не Фрейд и не Юнг, разумеется, были первыми, кто указал на факт существования бессознательного, но они — те два бесстрашных капитана, которые со своими командами совершили «кругосветное путешествие» вокруг мозга, вернее сказать, сквозь мозг. Они начали с биологических основ индивидуальной психики — влечений (Фрейд), прошли её насквозь и вышли с другой стороны на её биологическую же коллективную структурную основу — архетипы (Юнг).
Кризис человеческого самопознания, о котором открыто заговорили сейчас многие философы и психологи, а более проницательные сумели предчувствовать ещё в конце семнадцатого века, есть следствие именно этого «путешествия» в глубины психики. Никто не спорит, что психика человека не познана полностью. Но та особая эйфория её избранности, эйфория безграничных возможностей человеческой психики, характерная для мыслителей античности, эпохи Возрождения, сменилась настоящим шоком возможной конечности познания человеческого разума и возможной познавательной конечности человеческого разума. Человек больше не представляется нам уникальным и непознаваемым микрокосмосом, который может вместить в себе Вселенную. Человек конечен и ограничен, а следовательно — познаваем. Даже вооружившись электронным микроскопом и самым мощным телескопом, мы недалеко уйдем от того платоновского человека, способного воспринять лишь пляску теней на стене своей пещеры.
Три плоскости изучения человеческой психики (индивидуальное сознание, индивидуальное бессознательное и коллективное бессознательное – объективная психика) обозначены, и уже многим понятно, что в психике ничего кроме этого и нет. Идея избранности, инакости, особенности человека, согревающая на протяжении тысячелетий сердца миллиардов людей на Земле, рушится на наших глазах. Оказалось, что человека можно изучать точно так же, как пчелу или лягушку. Человек познаваем. Психика человека познаваема. Компьютер обыграл человека в шахматы.
Индивидуальное сознание, индивидуальное бессознательное и коллективное бессознательное (объективная психика) составляют личность, и более в ней нет ничего. Наше индивидуальное сознание организует жизнедеятельность таким образом, чтобы обеспечить удовлетворение наших насущных потребностей в условиях окружающей действительности. Для этого оно использует модели поведения, выработанные в процессе индивидуального существования и хранящиеся в индивидуальном бессознательном. Врождённая объективная психика, независимо от индивидуального опыта, незаметно для нас организует всё наше восприятие, мышление и поведение так же, как врождённая модель гнезда организует индивидуальное гнездостроительное поведение птицы. Палочки и веточки, мох и пух для постройки гнезда птица берёт из окружающей среды, но складывает их в единое целое по той модели, которая изначально уже заложена в структуре её психики.
Процесс развития науки (который часто сравнивают с захватом многоэтажного дома, когда часть учёных совершает прорыв на следующий этаж, а часть последовательно занимает комнаты уже захваченных этажей) привёл к неприятному осознанию, что мы уже забрались на самую крышу и дальше двигаться некуда. Как пишет Роберт Антон Уилсон в работе, посвящённой квантовой психологии, «в нашем столетии человеческая нервная система обнаружила и свой созидательный потенциал, и свои собственные границы».
Выше индивидуального сознания — только мёртвая материя, фиксирующая следы нашей психической деятельности, например, лист папируса или бумаги. Ниже — биологическая, хоть и живая, но бездушная органическая материя, фиксирующая и передающая следы, на основании которых строится всё функционирование нашей психики. Поломка самой незначительной «платы» в этой системе — и от нашей гордости самосознания не останется и следа. При переходе на молекулярный, субмолекулярный и субатомный уровни исследование психических и личностных особенностей утрачивает смысл: там нет нашей психики. Урна с пеплом мозга Эйнштейна поможет нам понять законы функционирования психики не больше, чем урна с пеплом мозга олигофрена. «Более глубокие слои души утрачивают свою индивидуальную неповторимость, по мере того как всё дальше и дальше отступают во мрак. Опускаясь всё ниже и приближаясь к уровню автономно функционирующих систем, они приобретают всё более коллективный и универсальный характер, пока окончательно не угасают в материальности тела, то есть в химических субстанциях... Следовательно, “на самом дне” душа суть просто “Вселенная”», — этот факт хорошо понял в начале двадцатого века Юнг. Неудивительно, что в последнее время исследования законов человеческой психики и исследования законов Вселенной так тесно переплелись между собой.
Поднимающийся по лестнице самопознания человек увидел небо, в котором его нет. Опускающийся в глубины самопознания человек увидел землю, в которой его тоже нет. Между небом и землей существует человек, до страданий которого нет никакого дела ни небу, ни земле. Ужас заброшенности, ужас оставленности, «ужас космического одиночества» парализует душу человека.
Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.
Это доминирующее ощущение покинутости, одиночества, лежащее в основе любой религии и философии — следствие познавательного тупика, в котором оказалось человечество. В поэзии Иосифа Бродского мне всегда слышался очень тонкий, едва уловимый лейтмотив. Не так давно мне стало казаться, что я его стал понимать: Бродского не радует жизнь, и он завидует мертвым вещам.
…не плачь о том, что жизнь проходит
и ничего тебе совсем не дарит.
Всего лишь жизнь. Ну вот, отдай и это,
ты так страдал и так просил ответа,
спокойно спи. Здесь не разлюбят, не разбудят,
как хорошо, что ничего взамен не будет…
Мандельштам еще откровеннее:
О, как же я хочу,
не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
где нет меня совсем…
Но всё это лишь верификационная лирика, как сказал бы Карл Поппер.
*
Итак, наука подвергла человека трём страшным унижениям: она лишила его геоцентрической иллюзии, она лишила его Бога с помощью эволюционной теории и она лишила его сознания. Уже много раз повязка была сорвана с глаз Человека, но вновь и вновь он надевает её. И сейчас на этой потертой от использования повязке гуманистическая психология выводит новые красивые слова: Развитие Личности, Духовное Совершенствование, Творческая Жизнь, Самоактуализация.
Идея бесконечного развития личности, идея о возможном для каждого человека беспредельном творческом самосовершенствовании, идея о беспредельных возможностях – это даже не миф, и не сказка, и не утопия, поскольку ни мифы, ни сказки, ни утопии так низко не опускаются. Это — ложь. Потому что ничего этого нет. Есть организм, есть онтогенетический процесс постепенного умирания, есть личность — биосоциальное единство, и нет никаких оснований считать динамику развития личности отличной от общих закономерностей, присущих онтогенезу индивида. Нормальный процесс инволюции и регресса личности начинается в 20—25 лет, процесс этот затрагивает абсолютно подавляющее число людей, живущих на Земле, и приводит к формированию примитивной личности с постепенно нарастающим регрессом личности, духовным несовершенством и творческой импотенцией. Интенсивные попытки стимуляции психической деятельности, предпринимаемые уже не только в детском и подростковом, но и в зрелом и пожилом возрасте, вызывают самые большие опасения в плане возможности спровоцировать патологическую авитальную активность.
Например, если рост в основной популяции составляет в среднем 160—170 сантиметров, то какой–то процент людей обязательно выходит по этому показателю за пределы нормы. Есть люди, рост которых составляет 200 и более сантиметров. Такие люди не представляют собой патологии, они являются отклонением. И никому не нужно доказывать, что им в чем–то сложнее адаптироваться к окружающей среде. Что произойдет, если мы начнем рассматривать людей с двухметровым ростом как «полностью выросших», а всех остальных как «неполноценных» или «не полностью актуализированных»?
Равным образом, есть креативные личности, активность и пластичность ментальных процессов которых продолжает оставаться на относительно высоком уровне (по сравнению с общей популяцией) дольше, чем в норме. Это отклонение. Таким людям также в чем-то сложнее адаптироваться к окружающей среде, поскольку мир, который их окружает, — это не их мир, это не мир, который рассчитан на них, это мир примитивных личностей, это мир, адаптированный к особенностям социального и психологического функционирования примитивных личностей, мир, живущий по примитивным законам, мир с примитивными ценностями и интересами. Это — нормальный мир.
Глупо, как каждый понимает, пытаться разработать методики, которые позволили бы основной массе населения увеличить свой рост, хотя, теоретически это возможно. Для баскетбольных команд, насколько я знаю, стараются отобрать людей с естественно высоким ростом, а не вытягивают подростков в специальных инкубаторах.
Однако задумаемся, что же происходит в психологии в целом и в педагогике в частности по отношению к проблеме креативности? Чем, если не «вытягиванием за уши» можно назвать знаменитое «развивающее обучение»? Родители согласны платить огромные деньги, лишь бы погрузить своего ребенка в систему максимального информационного нагнетания, лишь бы втиснуть в ребенка всю мыслимую и немыслимую информацию, совершенно не учитывая его индивидуальных особенностей. Это напоминает насилие.
У Роджерса (при всем моем неприятии гуманистической психологии) есть хорошее сравнение: «фермер не может заставить росток развиваться и прорастать из семени, он только может создать такие условия для его роста, которые позволят семени проявить свои собственные скрытые возможности. Так же обстоит дело и с творчеством». Это хорошее напоминание тем педагогам, которые считают, что креативность — это та волшебная жидкость, которой они поливают детей и которая обладает магической способностью из каждой землянички вырастить клубничку. Еще Гельвеций по этому поводу говорил, что посредством воспитания можно заставить плясать медведей, но нельзя выработать гениального человека.
Педагогам бы решить проблему, как не тормозить психическое развитие ребенка и подростка, чтобы не выращивать психических компрачикосов, а уж кому и на сколько дано вырасти духовно и интеллектуально, природа решит сама. Не нужно ее подправлять. Как писал основоположник гештальттерапии Фредерик Перлз «Не нужно толкать реку, пусть она течет сама». Ведь все, что требуется от родителей, воспитателей и учителей, — это обеспечить свободный доступ ребенка к информационному потоку в широком смысле этого слова, и он впитает в себя ровно столько, сколько позволят ему его собственные потенции. Он будет аутентичен. Он будет самоактуализирован, если угодно. Если исключить грубые случаи с сенсорной депривацией, ребенок, воспитывающийся в естественной среде, без внешнего вмешательства сумеет компенсировать возникший информационный голод. Не страшно, если ребенку кто-то что-то «недодаст». Образующийся вакуум будет заполнен естественным путем китайским языком, интегральными вычислениями, анатомированием лягушек и тому подобными с нормальной (примитивной) точки зрения странными материями.
Страшно в данной ситуации другое. Страшно, если в ограниченную форму попытаться вложить большее содержание, чем она может вместить. Психика ребенка и подростка чрезвычайно пластична. До поры до времени она стерпит все, но рано или поздно неминуемо ответит целым веером различных форм патологической авитальной активности с целью компенсации возникшего искусственно напряжения.
Психологи и психиатры знают, что происходит с теми детьми, которых в погоне за спортивными достижениями родители и тренеры, так сказать, «развивают», не думая о последствиях. На рубеже третьего тысячелетия любопытное человечество заинтересовалось развитием мозгов, презрев древнюю мудрую заповедь Экклезиаста: «Умножая знания, ты умножаешь страдания». Неужели на Земле мало страданий?
В этой связи в психологии за последние десятилетия возникло новое уникальное направление: психология креативности. Две проблемы интересуют в настоящий момент психологов: собственно проблема креативности и проблема усиления и продления креативности у большинства людей. Разрабатываются различные методики развития креативности у детей, усиления творческих способностей в зрелом и пожилом возрасте. Описываются и изучаются отдельные редкие индивиды, отличающиеся по ряду параметров от основной популяции. Эти индивиды (креативные личности) обладают определенным набором психологических характеристик, которые они где-то (то ли по наследству, то ли в специальной школе) получили, и вечно придумывают что-то новое, всегда идут своим путем, не могут усидеть на одном месте. Поль Торренс, основоположник психологии креативности, писал, что «креативность это значит копать глубже, смотреть лучше, исправлять ошибки, беседовать с кошкой, нырять в глубину, проходить сквозь стены, зажигать солнце, строить замок на песке, приветствовать будущее».
Но не это интересует большинство людей. Никто не станет вкладывать деньги, чтобы научить свою дочь разговаривать с кошкой, а своего сына — строить замок на песке. Креативностью интересуются постольку, поскольку на креативности стало возможно делать деньги. Ведь эти отдельно взятые личности периодически что-то там открывают, и на этом можно делать бизнес.
«Ага!» – думают психологи, и целыми школами и научными направлениями проблему эту, то есть креативность, изучают, а на базе изученного пытаются разработать различные комплексы мероприятий, как эту креативность в детстве как прививку прививать – «развивающее обучение» называется.
Все это имеет столько же шансов на успех, сколько и попытка с детства воспитать из девочки мальчика или из мальчика девочку. То есть не то чтобы ничего не получается, — просто то, что получается, глаз отнюдь не радует, само по себе вызывает сожаление, а иногда еще и требует специальной психологической и психотерапевтической помощи. Попытайтесь сделать из примитивной личности креативную — получите невротика; попытайтесь сделать из креативной личности примитивную — будет то же самое. И в том, и в другом случае вы получите патологическую авитальную активность.
Как это ни парадоксально, но именно избыточная стимуляция активности детей и подростков может привести к неожиданному эффекту — усилению авитальной активности как естественной компенсации бездумных действий родителей и педагогов. Если мы видим человека, который очень хочет спать, мы можем предположить, что перед этим он слишком долго и интенсивно бодрствовал. Если мы видим человека, который слишком хочет умереть, значит, обстоятельства предъявили к нему такие чрезмерные требования, которые, истощив его жизненные силы, позволили прорваться на поверхность патологической авитальной активности.
Та же гуманистическая психология и тот же гуманизм, которые так радеют за всеобщее развитие и «креативизацию» всех детей и подростков, теми же словами сокрушаются потом по поводу «необъяснимого» роста подростковых самоубийств в последние десятилетия.
*
Жизнь – это процесс хронического умирания. Качественная жизнь – процесс качественного умирания. В жизни, конечно, есть место развитию, более того, вся жизнь по своей сути – развитие, но это развитие – в буквальном смысле этого слова развитие и есть. Развитие в том смысле, что нечто изначально с–витое начинает раз–виваться, подобно пружине в механических часах. Тогда совершенно понятным становится, что процесс развития — это переход от большей энергии к меньшей, это процесс не прогрессивный, а регрессивный, не эволюционный, а инволюционный и т.д. Конечно, в ходе так понимаемого развития какие-то процессы могут претерпевать восходяще-нисходящие тенденции, то есть сначала нарастать, а затем спадать, но в основе всегда лежит развитие. Грубый пример: заведите любую детскую машинку и поставьте ее на пол. Скорость ее сначала начнет резко увеличиваться за счет развивающейся пружины, а затем постепенно уменьшаться, пока не снизится до нуля. Похожие процессы мы можем наблюдать на разных уровнях человеческого индивидуального и личностного бытия.
К сожалению, мы не можем использовать этот термин в тифоаналитической теории, так как развитие понимается большинством ученых в смысле движения вперед, движения снизу–вверх, как прогресс, улучшение, усложнение и т.д. Точно так же понимаются и все производные от развития термины: «развивающее обучение», «развивающаяся личность». Если попытаться задуматься над термином «развивающее обучение» в нашем понимании, то мы сразу же создадим себе столько проблем, что надолго увязнем в них.
Очень интересно только при этом: чем это таким занимаются педагоги, стараясь как можно скорее развить ребенка и подростка? Если вся жизнь есть процесс постепенного развития от зачатия до смерти, то к чему приближает ребенка педагог, стремящийся всеми силами его развить? Если я попытаюсь повиснуть на цепочке домашних ходиков этого самого педагога для ускорения их хода и цепочка, естественно, оборвется, я не думаю, что он будет при этом долго удивляться тем причинам, по которым это произошло. Я думаю, что мне после этого нужно будет поскорее уносить ноги из дома этого педагога. Но те же самые педагоги искренне удивляются: почему это подростковые самоубийства вышли на третье место среди причин смертности у детей и подростков. «Резко возросшее число завершенных суицидов в подростковом возрасте, и особенно среди детей до 12 лет, зависят от многочисленных социокультурных условий, которые в деталях на сегодняшний день еще не выяснены»– искренне удивляются они. Очень знакомые слова. «Ой, сломалось» и «Сами не знаем, как это получилось», — так всегда говорят мне мои дочери, когда безвозвратно разберут какую-нибудь игрушку или агрегат. И глаза при этом такие честные-честные.
Не нужно пытаться повиснуть на гирьке мирно тикающих ходиков чужой жизни с целью заставить их идти быстрее. Не нужно делать это по отношению к себе, к своим детям и к своим близким, не нужно и другим позволять это делать. Нужно их просто по рукам бить за это. Нам, собственно говоря, некуда спешить.
Я врач, и на моих глазах умирало много людей. Я не видел за всю свою жизнь ни одного человека, который бы в последние минуты жизни испытывал удовлетворение от качества своего образования, красного диплома, защищенной диссертации и профессорского звания. Умирающие в последние часы и минуты своей жизни хотели бы видеть рядом с собой людей, к которым они были привязаны, и людей, которые были привязаны к ним. Их они вспоминают перед смертью. И люди, жизнь которых была наполнена такими связями, испытывают чувство глубокого удовлетворения от жизни и не боятся смерти. Как говорила перед смертью моя маловерующая бабушка, у которой было двое детей, трое внуков и семь правнуков, в каждого из которых он вложила часть своей души, «если Господь там есть, нам будет о чем поговорить, и этот разговор будет о моей жизни, а не о моей вере».
Те же, кто не уважает сам себя и кого не уважают собственные дети, жаждут своей смерти, и чем больше они ее жаждут, тем больше боятся.
Определение понятий
Понятийная система (тезаурус) – важнейший компонент любого научного исследования. Карл Густав Юнг говорил, что «мы обязательно должны определять, что имеем в виду, когда употребляем тот или иной термин, иначе мы будем говорить на непонятном языке; и психология особенно страдает от этого».
Страдает от этого и психология, и теория влечений в целом, и теория влечения к смерти в частности. Теория влечения к смерти страдает так, что многие авторы испытывают желание как можно скорее ее похоронить, очевидно, чтобы не видеть, как она страдает и мучается. Складывается впечатление, что многие ученые «обиделись» не столько на саму теорию влечения к смерти, сколько на ее терминологическое обозначение. Эмоционально не воспринимается не суть теории, а слова. Смерть и все, что с ней связано, включая тезаурус, в нашей культуре настолько табуировано, что, к сожалению, многие люди, включая специалистов, реагируют на слова, имеющие отношение к теме смерти, не лучше, чем некоторые герои Джоан Роулинг реагируют на слово «Волдеморт». По понятным соображениям, для любой науки подход по принципу «сами знаете о чем идет речь» малопригоден. И хотя я не ставлю здесь задачу дать развернутый обзор истории и современной интерпретации психоаналитических понятий (это невозможно и не нужно в рамках нашего исследования), определить основные понятия, которыми мы будем пользоваться, считаю необходимым.
К интересующим нас понятиям относятся такие, как «жизнь», «смерть», «влечение», «инстинкт», «потребность», «желание», «агрессия», «элиминация», «деструкция», «самосохранение», «самоубийство», «авитальная активность» и ряд других.
*
Создавая теорию первичных влечений, Фрейд пользовался в основном понятием «Trieb». От этого же корня происходят некоторые слова и в русском языке: «требование», церковнославянские «требы» и «требник», возможно, «труба» и «утроба». Толковый словарь русского языка определяет влечение как «сильную склонность к чему-либо», что близко к определению Фрейда. Такое же значение дает и психоаналитический словарь Лапланша и Понталиса. Влечение (франц. «pusion») – это «динамический процесс, при котором некоторое давление (энергетический заряд, движущая сила) подталкивает организм к некоторой цели». Влечение, понимаемое как сила, имеющая некоторое направление и цель, близко к математическому понятию вектора. Если мы представим человеческую жизнь как вектор с началом и неким направлением, сопоставим этот вектор с понятием влечения, то легко получим ответ на вопрос, влечению к чему будет соответствовать этот вектор. Этот вектор будет соответствовать влечению к смерти.
Как известно, в броуновском движении человеческих влечений Фрейд постарался вычленить те основные, которые могли бы определять глубинную динамику психических процессов, и сформулировал последовательно две дуалистические теории. В каждой из них постулировал два антагонистических влечения, в отношении которых пользовался такими словами, как «противоположно направленные» и «противостоящие». Но в отношении этих же «противоположно направленных» влечений он часто пользовался такими словами как «переплетение» и «смешивание», что с точки зрения векторной теории влечений принципиально невозможно. Два противоположно направленных вектора, равно как и влечения, не могут переплетаться друг с другом. Они могут лишь взаимно нейтрализовать или уравновешивать друг друга.
Фрейд никогда не чувствовал полной удовлетворенности от созданных им самим теорий влечений — ни от первой, ни от второй, и эта неудовлетворенность нашла свое отражение в понятийном тезаурусе. В первой теории влечений он, например, сомневался в уместности приложения одного и того же понятия «Trieb» к обеим группам влечений и неоднократно называл тенденцию к самосохранению не влечением («Trieb»), а потребностью («Bedurfnis»). Отношение между понятиями «потребность» и «влечение» в психологии примерно такое же, как отношение между понятиями «напряжение» и «сила» в физике. Чем выше потребность, тем сильнее влечение. На то, что Фрейд старался терминологически отделить влечения, которые он относил к области сексуальности, от тех, которые он относил к самосохранению, исследователи уже обращали внимание. Гаддини замечает, что в истории болезни Шребера (1911) и работе о нарциссизме (1914) для отграничения влечений Я от сексуальных влечений Фрейд вводит еще одно понятие — интерес (interest). Это понятие не получило развития в работах Фрейда, хотя в 16-й лекции «Введения в психоанализ» он пишет: «Мы обозначили катексис энергии, которую «Я» направляет на объекты своих сексуальных желаний как «либидо»; все остальное, что посылается наружу инстинктами самосохранения, мы обозначили термином «интерес». Гаддини уверен, что «поскольку термины для Фрейда никогда не были просто словами», термин «интерес» не был просто плеоназмом. Он отражает неудовлетворенность Фрейда теоретическим состоянием дуалистической теории влечений.
Достаточно большие проблемы возникли при переводе оригинального тезауруса Фрейда на английский и русский языки. В английском языке немецкому понятию Trieb соответствуют сразу два понятия: instinkt и drive. Редактор перевода работ Фрейда на английский язык Джеймс Стрэчи предположил, что именно английское понятие instinct наиболее адекватно немецкому понятию Trieb. Для такой точки зрения, несмотря на дальнейшую критику в адрес Стрэчи, есть основания. Буквальный перевод слова «инстинкт» с латинского означает «внутреннее побуждение», что достаточно точно соответствует смыслу, который Фрейд вкладывал в понятие «влечение». Более того, и сам Фрейд не возражал против того, чтобы Trieb переводилось на английский язык именно как instinct, а не drive.
Однако другие англоязычные аналитики не всегда точно придерживались этой трактовки. Так, например, составитель «Критического словаря психоанализа» Чарльз Райкрофт рассматривает инстинкт традиционно – как «врожденное, биологически детерминированное побуждение к действию» и далее пытается в этих рамках описать теорию влечений Фрейда, приписывая инстинкту источник, энергию, цель и объект. Он принципиально не видит пользы в попытке выявить смысловые различия между влечением и инстинктом, однако пользуется преимущественно понятием «инстинкт» и методично критикует Фрейда за его диалектизм, дуализм и невнимание к остальным инстинктам, которых сам Райкрофт насчитывает семь. Незаметно для себя Райкрофт соскальзывает с фрейдовского понимания влечений как базовых первичных побуждений к действию на традиционное понимание инстинкта как совокупности наследственно предопределенных целесообразных действий, коих на самом деле можно насчитать много больше двух, и с этих позиций совершенно безосновательно критикует Фрейда.
Подобные трактовки заставляют некоторых аналитиков рассматривают выбор понятия «instinct» в качестве английского эквивалента «Trieb» как серьезную проблему психоаналитической и психологической литературы, порождающую «путаницу между фрейдовской теорией влечений и психологическими концепциями инстинкта у животных… приводя к утрате оригинального момента фрейдовской концепции, связанного с утверждением относительной неопределенности побуждающей силы, случайности объекта, а также изменчивости целей влечения».
Традиционно в биологии со времен Дарвина принято понимать под инстинктом не столько побуждение к действию, сколько механизм действия. Поэтому использование понятия «инстинкт» в рамках психоаналитической теории влечений не столько невозможно, сколько неоднозначно: каждому автору, использующему понятие «инстинкт», всегда придется оговаривать, какое из двух возможных значений он имеет в виду. Мне привычно пользоваться традиционным определением инстинкта как унаследованного, жесткого, не меняющегося от индивида к индивиду паттерна поведения, присущего определенному виду животных. Подобными врожденными паттернами поведения обладает и человек. Таков, например, классический укореняющий паттерн поведения, описанный у новорожденных Рене Шпицем. Прикосновение к лицу новорожденного младенца приводит к быстрому вращению головой из стороны в сторону с полуоткрытым ртом до тех пор, пока рот не наткнется на сосок и губы его не ухватят. В этот момент движения головы прекращаются и начинается сосание — еще один врожденный инстинктивный паттерн. Таков инстинкт дыхания, глотания, мигания, мочеиспускания, дефекации и десятки других генетически детерминированных паттернов поведения.
Разумеется, такое понятие инстинкта относится более к сфере интересов биологии и этологии, нежели психологии, но это не означает, что психология, по мнению некоторых авторов, должна «отказаться от употребления понятия инстинкта как научного термина». Если, например, Холт считает, что инстинкт как метапсихологическое понятие мертв и его необходимо заменить понятием «желание» (wish), то это может быть верным, если иметь в виду только метапсихологическую теорию Фрейда. Но если иметь в виду метапсихологическую теорию, контактирующую со смежными науками (биологией, зоологией, этологией, зоопсихологией), то понятие «инстинкт» еще долго не утратит для нас своей коммуникативной ценности. Уверен, что многие этологи, исследующие инстинктивное поведение животных, комплексы фиксированных действий, знаковые стимулы (релизеры и ключевые сигналы), импринтинг и условно-рефлекторное поведение, были бы крайне удивлены, узнав, что с точки зрения отдельных психологов понятие «инстинкт» мертво. Думаю, что для их «биологического уха» так же странно было слышать на протяжении всего XX столетия такие словосочетания, как «инстинкт жизни» или «инстинкт смерти». Одни лишь эти неверно переведенные и неверно использованные словосочетания могут побудить их сгоряча признать вслед за словосочетаниями и сами теории «чуждыми биологии... не только ненужными, но и неверными». Специалист в области эмоций Кэрролл Изард так и пишет: «Фрейд в свое время рассуждал об инстинктах жизни и смерти, но очень немногие из ученых, специализирующихся на исследовании поведения человека, согласятся с его концепцией». И правильно сделают. Но лишь в том случае, если их побуждать к тому, чтобы рассматривать влечение или драйв к смерти именно как инстинкт.
Но, поскольку основу фрейдовской теории влечений составляют не инстинкты как совокупность сложных врожденных реакций (актов поведения) организма, возникающие в ответ на внешние или внутренние раздражения, а постулирование побуждающей силы влечений к различным моделям поведения и различным объектам, помогающим достижению цели влечения, то, я думаю, удобнее использовать понятие «влечение» для перевода немецкого понятия «Trieb» на русский язык и присоединяюсь к тем англоязычным авторам, которые считают, что английское понятие «drive» — более адекватное для перевода на английский.
В некоторых переводах Фрейда на русский язык в качестве аналога немецкого понятия «Trieb» используется русское понятие «позыв», что с нашей точки зрения не совсем правильно, тем более, что сами переводчики внутри текста в скобках пишут понятие «влечение». Толковый словарь русского языка С.И.Ожегова и Н.Ю.Шведовой указывает, что использование понятия «позыв» в смысле «желания» или «влечения» теоретически возможно, но оно устарело, и современное значение слова «позыв» в русском языке больше соответствует ощущению конкретной физиологической потребности (позыв на рвоту или мочеиспускание).
Если мы обратимся к фундаментальной отечественной психологии, то увидим, что она обладает еще одним достаточно точным аналогом фрейдовского понятия «Trieb» - «динамическая направленная тенденция», которая подобно влечению Фрейда обладает и напряжением, и направленностью, и предметным содержанием (опредмечивается). Сергей Рубинштейн с позиций динамической направленной тенденции даже критиковал теорию влечений Фрейда за ее неполноту. Для Рубинштейна влечение — лишь начальный этап отражения органической потребности. «По мере того, как осознается служащий для удовлетворения потребности предмет, на который направляется влечение, а не только ощущается то органическое состояние, из которого оно исходит, влечение необходимо переходит в желание – новую форму проявления потребности». Понятие «желание» также представляет для нас определенную ценность, поскольку отличается от понятия «влечение» именно степенью осознанности. Под «желанием» далее мы будем понимать осознанное влечение к чему-либо, например желание смерти. Рассматривая далее проявления патологической авитальной активности, мы будем говорить о таких пресуицидальных формах, как «желание умереть» и «нежелание жить» как осознанных проявлениях влечения к смерти. Любой человек имеет влечение к смерти, но нужно иметь очень некачественную жизнь, чтобы это влечение к смерти настолько усилилось, что смогло преодолеть блокирующие системы хронификации жизни (страх и боль) и проникнуть в сознание в форме желания смерти.
*
Разграничив влечения, инстинкты и желания, далее мы должны определиться с некоторыми фундаментальными понятиями, которые настолько традиционны, что, даже наполнив их здесь новым содержанием, мы не имеем надежды на их адекватное использование в ближайшее время.
Одним из таких фундаментальных понятий для нас, несомненно, является понятие «жизнь» и его производные — «жизненная активность» и «влечение к жизни». Определение жизни как одной из форм существования материи, закономерно возникающей при определенных условиях в процессе ее развития, возражений не вызывает, но уже понятие «жизненная активность» и уж тем более понятие «влечение к жизни» являются для нас крайне двусмысленными. Акт (лат. actus) со времен Аристотеля понимается как деятельное осуществление чего-либо. В психологии под активностью (в противовес реактивности) понимают собственную динамику и деятельность живых существ. Если мы понимаем жизнь как активность и движение к смерти, возникающее за счет мотивационной силы влечения к смерти с одной стороны и активности внутренних систем хронификации жизни с другой стороны, то понятие «жизненная активность» становится крайне двусмысленным. Поскольку, если речь идет о живом существе, понятие «жизненная активность» может обозначать лишь внутреннюю активность систем хронификации жизни — систем, которые традиционно принято называть инстинктами самосохранения и в отношении которых Фрейд, определив их как инстинкты Я, не оставил четкого определения.
Найти определение инстинкта самосохранения в словарях по психологии и психоанализу также трудно. В критическом словаре психоанализа Райкрофта самосохранение определяется как Эго-инстинкты, а Эго-инстинкты — как самосохранение. Шпильрейн определяет инстинкт самосохранения как «статичный» инстинкт, защищающий уже существующего индивида от чуждых влияний, в отличие от «динамического» инстинкта сохранения вида, стремящегося к изменению и воскрешению индивида в новой форме.
Мы будем рассматривать самосохранение как врожденную систему хронификации жизни. Функционирование этой системы не позволяет живому организму максимально быстро приблизиться к конечному состоянию — смерти, заставляя каждый живой организм проделать свой собственный путь к смерти. Такое понимание инстинкта самосохранения близко к позиции Фрейда, когда он рассматривал его как фактор, обеспечивающий «окольный путь» каждого организма к смерти, но мы, в отличие от Фрейда, не будем спешить относить систему хронификации жизни ни к влечениям к смерти, ни к влечениям к жизни, равно как и противопоставлять его им. Более того, мы вообще не будем относить эту систему к категории влечений. Деятельность этой системы управляется и мотивируется влечением к смерти, подобно якорно-маятниковой системе в часах, которая действует, как и весь механизм часов, за счет силы тяжести гири, или энергии пружины. При этом функция этой системы заключается в прямом смысле слова не в поддержании и не в сохранении жизни, а в хронификации этого процесса. Сама система хронификации жизни не обладает ни внутренней энергией, ни внутренней мотивирующей силой. Она ограничивает возможности реализации влечения к смерти лишь теми путями, которые в форме инстинктов заложены в нас для созревания, репродукции и последующего патронажа. Деятельность системы хронификации жизни целиком и полностью зависит от энергии влечения к смерти и собственной энергией не обладает.
Что касается понятия «влечение к жизни», то если рассматривать влечение как «давление, подталкивающее организм к некоторой цели», то влечение к жизни не существует как таковое: если жизнь — процесс хронического умирания, то обладает ли человек самостоятельным влечением к хроническому умиранию? С нашей точки зрения — нет. Человек обладает влечением к смерти, но чаще всего не может его моментально удовлетворить в связи с тормозящими системами хронификации жизни. Так устроены все простые и сложные биологические системы. Человек — единственная биологическая система, которая может сознательно повредить или преодолеть системы хронификации жизни и достичь своей смерти максимально быстро.
Таким образом, ни понятие «влечение к жизни», ни понятие «инстинкт жизни» не являются с научной точки зрения верными. Человек как носитель психики, равно как и его организм, не обладают влечением к жизни, а неорганическая материя, поскольку она не обладает ни психикой, ни организмом, не может обладать и влечением к жизни. Зато неорганическая материя обладает тенденцией к жизни, и при определенных условиях она неизбежно порождает жизнь, и если мы будем рассматривать влечение как некую общую тенденцию к направленной деятельности, как некий вектор, определяющий с одной стороны направление, а с другой — силу, то тогда влечением (тенденцией) к жизни обладает лишь неорганическая материя, а живая органическая материя будет обладать лишь влечением к смерти.
Смерть как прекращение жизнедеятельности организма и его гибель являются конечной и основной целью жизни, и качественное удовлетворение этого влечения равноценно понятию качественной жизни. Хорошо жить — это значит качественно умирать: не быстро и не долго, а именно столько, сколько заложено в нас природой, и именно теми способами, которые заложены в нас природой.
Если страх и боль — те ограничители, которые встроены в систему хронификации жизни, то агрессия и элиминация — те механизмы, которые последовательно обеспечивают процесс хронического умирания. Я так и не смог найти тот литературный источник, в котором когда-то впервые встретил расшифровку понятия «агрессия» как «включение в себя», но именно это значение является оптимально удобным и полностью исключает все те ужасающие нелепости, которые нагромождены за последние десятилетия вокруг этого понятия. Агрессия как «включение в себя» и элиминация как «исключение из себя» осуществляют процесс жизни как диссипативный процесс, осуществляют тот самый обмен веществ, который традиционно рассматривается как один из обязательных артибутов жизни.
Агрессия как часть системы хронификации жизни, подчиняющаяся влечению к смерти, предусматривает интерес к различным объектам окружающей среды, способным так или иначе удовлетворить наши потребности. То, что мы называем интересом, аффиляцией, любовью и т.п., есть проявления агрессивного механизма, вслед за которыми следует фиксация и деструкция — частичное или полное разрушение в целях дальнейшей инкорпорации (включения в себя).
Та же система хронификации жизни исключает (элиминирует) из организма все те элементы, которые, оставшись в организме, могли бы привести к ускорению процесса умирания.
Система агрессии и элиминации имеет отношение как к биологическому, так и к психосоциальному функционированию. Для качественной жизни необходимо уметь не только агрессивно усваивать необходимые элементы окружающего физического мира и выводить из себя все мешающие, но и агрессивно устанавливать необходимые психологические и социальные связи, а также качественно рвать их в случае их повреждающего действия. Точно так же, как существенные нарушения в процессах усвоения и выведения различных веществ — основа практики соматической медицины, нарушения в процессах установления и разрыва социальных и психологических связей — основа психотерапии. Хотя никакой жесткой границы здесь не существует.
Нет такого пациента, который бы не страдал в той или иной степени от невозможности установить те или иные связи или ассимилировать некие модели поведения, или наоборот — от невозможности разорвать те или иные связи или избавиться от тех или иных моделей поведения.
*
Что касается патологического влечения к смерти и авитальной активности, то даже если мы начнем рассмотрение с крайнего ее проявления – самоубийства, то, несмотря на то, что Эмиль Дюркгейм в 1897 году выбрал самоубийство темой своего знаменитого социологического этюда именно потому, что оно, как ему тогда казалось, «принадлежит к числу явлений, наиболее легко определяемых», в настоящее время признается, что широкие вариации определения суицидального поведения в различных исследованиях привели к нереальности и невозможности их сравнения. Терминологические и методологические проблемы создают большие ограничения в интерпретации результатов. Во избежание путаницы сегодня даже высказываются пожелания вообще не пытаться изменить каноническое определение самоубийства Дюркгеймом. Вспомним здесь Фрейда, которого часто несправедливо обвиняют в приверженности догме, но которому принадлежит фраза о том, что «прогресс понятия не терпит закоренелости формальных определений».
Терминологические проблемы возникают вследствие:
1) недефинированности многих аспектов феномена (так, например, плохо описаны и изучены различные формы пресуицидальной и парасуицидальной активности);
2) дефинитивной нечеткости многих имеющихся понятий (например, таких, как деструктивность, агрессивность);
3) дефинитивной многозначности и противоречивости (вплоть до взаимоисключения) некоторых понятий, связанных как с языковыми, так и с концептуальными моментами (например, в различных исследованиях различный смысл имеют такие понятия, как суицидальная попытка, пресуицид, парасуицид);
4) постоянного расширения сферы исследований и вторичного «размывания» границ понятий (в первую очередь от этого страдает само понятие суицидология, наряду с которой, по логике вещей, сейчас должны существовать пресуицидология и парасуицидология);
5) лингвистических трудностей переноса и/или перевода понятий с одного языка на другой (например, неадекватный перевод таких понятий, как влечение, инстинкт, тенденция).
Суицидология как междисциплинарная наука, изучающая суицидальное поведение, на сегодняшний день уже не может охватить все феномены, фактически рассматриваемые в ее рамках. Не случайно еще в 80-х годах один из ведущих американских суицидологических центров в Лос-Анджелесе был преобразован в институт по изучению аутодеструктивного (саморазрушающего) поведения. В России, как показали исследования В.Е. Кузнецова, понятия «сюицид», «сюисидолог», «сюисидология» появились в научной и общественной литературе ещё в конце XIX — начале XX веков. В зарубежной литературе термин «суицидология» появился впервые лишь в 1929 году.
Простота понятия «самоубийство» — не более чем обычная иллюзия повседневного мышления. Не случайно определения самоубийства нет ни в одном крупном руководстве по клинической психиатрии, изданном в нашей стране за последние десять лет. В первом русскоязычном руководстве по психиатрии, в котором «клинические аспекты суицидологии» выделены отдельной главой и, следовательно, суицидология признаётся и рассматривается как самостоятельная наука, раздел «Клинические аспекты суицидологии» начинается со слов: «Феномен самоубийства известен с давних времён...», а единственно цитируемое определение самоубийства принадлежит древнегреческому мыслителю Плинию, называвшему самоубийство «величайшей милостью, которая дана человеку».
Эмиль Дюркгейм (чьей несомненной заслугой является то, что он одним из первых рассмотрел самоубийство не как этнический или клиничес кий феномен, не как экзотическую диковинку или симптом душевно го расстройства, а как феномен социальный — обществом порождаемый, в обществе существующий и с обществом связанный) дал в то же время и одно из самых сложных определений самоубийства. Дюркгейм относил к самоубийству «каждый смертный случай, который непосредственно или опосредованно является результатом положительного или отрицательного поступка, совершённого самим пострадавшим, если этот последний знал об ожидавших его результатах».
В принципе, если ограничить область интересов суицидологии только законченными суицидами, как это и делалось в начале ХХ века, или только законченными суицидами и суицидальными попытками, как это было принято в 50—60 гг. ХХ века, проблема многообразия форм суицидальной активности снимается сама собой, но цена такого упрощения слишком велика, чтобы мы могли согласиться на это.
Если Хальбвакс в 1930 г. ещё считал, что область исследова ний суицидологии должна ограничиваться только завершёнными суи цидами, то уже во второй половине ХХ века ведущие суицидоло ги однозначно высказались за то, чтобы поле суицидологических исследований охватывало и закон ченные суициды, и суицидальные попытки.
Суицидология достаточно быстро преодолела ограничения соци ологического подхода (Дюркгейм, рассматривая самоубийство как чисто социологический феномен, не считал целесообразным даже иссле дование индивидуальных случаев и мотивов самоубийств). Расшире ние исследований, особенно за счёт психологических и патопсихо логических подходов, закономерно привело и к расширению поля исследований, и к появлению новых понятий. Именно с расширением сферы суицидологических исследований А. Г. Амбрумова связывает введение в 1947 году Дешэ (Deshais) принципи ально важного понятия «суицидальное поведение». Она же подчёркивает, что изучение суицидального поведе ния нельзя сводить только к изучению законченных суицидов и су ицидальных попыток: необходимо изучать всё многообразие этого феномена и рассматривать раздельно различные виды и типы суици дального поведения.
Расширение границ суицидологии и суицидаль ного поведения связанно с актуальностью разработки превентивных мероприятий. На различные, и особенно ранние, формы суици дального поведения еще более ста лет тому назад обращал внимание известный русский психиатр И.А. Сикорский, подчёркивая, что суицидальное поведе ние особенно обратимо на ранних этапах формирования. Постепенно понятие суицидального поведения стало получать всё большее наполнение. Например, В.А.Тихоненко под собственно суицидальным поведением понимает любые внутренние и внешние формы психических актов, направляемых представлением о лишении себя жизни. Е. Шир признаёт «суицидальное поведение» как наиболее адекватный термин для опреде ления всех сторон отношения индивида (мыслей, эмоций, словесных высказываний, действий) к возможной смер ти в результате собственных действий.
Однако по сложившейся традиции в психологии под поведением понимаются только внешние проявления психической деятельности. Поэтому, в строгом смысле, понятие «суицидальное поведение» может обозначать лишь внешнюю суицидальную активность (суицидальные высказывания, угрозы, приготовления, попытки и завершённые суициды), оставляя за скобками внутреннюю психическую суицидальную активность, которая, вне всякого сомнения, также должна входить в сферу интересов суицидологии. Полдинжер (Podinger) более правильно обозначает такой «интеграл всех душевных сил и функций, имеющих отношение к суицидальному действию» как «суицидальность».
Суицидальное поведение как разновидность взаимодействия человека с окружающей средой, исходя из определения, есть результирующая внутренней (психической) и внешней (поведенческой) активности. Поэтому мы считаем более целесообразным использовать понятие «суицидальная активность». С одной стороны, активность всегда выступает в соотношении с деятельностью, с другой — её важной характеристикой является обусловленность производимых действий внутренним состоянием субъекта. Понятие суицидальной активности в своем прямом смысле включает в себя внутренние эмоционально-когнитивные процессы и внешнюю поведенческую активность, связанные с сознательным намерением прекратить собственную биологическую жизнь.
Дальнейший ход исследований настолько расширил сферу суицидологии, что буквальная трактовка термина «суицид» (убийство себя) перес тала вмещать весь спектр изучаемых явлений. Во-первых, как выяснилось, суицидальная модель поведения может использоваться в самых различных, не связанных непосредственно с «убийством се бя» целях. Во-вторых, многие фактически «само убийственные» модели поведения не являются осознанными. В-третьих, изучены многочисленные модели поведения, сутью кото рых является причинение себе вреда, но не смерти.
Всё это привело к появлению в суицидологии таких понятий, как «парасуицид», «хронический суицид», «протрагированный (продлённый) суицид», «органический суицид», «локальный суицид», «аутодеструктивное (саморазрушающее, деструктив ное) поведение», «аутоагрессивное поведение» и др.
*
Понятие аутодеструктивного (sef-destructive behavior), или саморазрушающего, поведения в качестве наиболее общего чаще других используется в научной литературе. Что не лишает его, к сожалению, неоднозначной трактовки. Многие исследователи понимают аутодеструктивное поведение достаточно узко — только лишь как активность с высоким риском физического повреждения (activities with high physica risk). В.А. Тихоненко (1978) под «аутодеструктивной активностью» понимает «опасные для жизни действия, не связанные с осознанными представлениями о собственной смер ти». Американский исследователь Табачник (Tabachnick), наоборот, определяет саморазрушающее поведение как совершение «любых действий, над которыми у человека имеется некоторый реальный или потенциальный волевой контроль, способствующих продвижению индивида в направлении более ранней физической смерти».
Из отечественных авторов наиболее последовательно понятие саморазрушающего поведения в широком смысле использовал Ю.В. Попов (1990, 1991, 1994). Он включал в это понятие «различные действия, поступки, поведение, в результате которых вольно или невольно причиняется существенный вред себе» и рассматривал в этих рамках не только суицидальное поведение (во всех его проявлениях: мысли, намерения, высказывания, угрозы, попытки), но и алкоголизм, наркомании и токсикомании.
Второе часто употребляющееся общее понятие — «аутоагрессивное поведение». Но оно содержит в своем составе понятие «агрессивности» — одно из наиболее сложных и спорных в современной психологии (к нему мы обязательно вернемся ниже), и спорность эта неизбежно переносится и на понятие аутоагрессивного поведения. Так, например, Е. Шир считает этот термин неприемлемым, потому что термин «агрессия» кажется ему прерогативой теории ортодоксального психоанализа. Р. Бэрон и Д. Ричардсон, рассматривая агрессию как форму социального поведения и взаимодействия как минимум двух индивидов, придерживаются определения агрессии как поведения, нацеленного на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему подобного обращения. На этом основании авторы не относят самоубийство к агрессивным актам, так как при суициде агрессор выступает в роли собственной жертвы: «Даже если целью суицида является не смерть, а отчаянный призыв к помощи, самоубийца все-таки стремится причинить вред себе» .
Вышеуказанные разногласия и значительное расширение сферы исследований в суицидологии повлияли на необходимость создания нового максимально широкого понятия, включающего в себя как сознательную, так и бессознательную, как внешнюю, так и внутреннюю, как прямую, так и непрямую активность, направленную на снижение и/или прекращение социальной и/или биологической активности. Такую активность мы предлагаем называть авитальной (a (лат.) — приставка, обозначающая отрицание, vita (лат.) — «жизнь»).
Под авитальной активностью мы понимаем биологическую, психологическую и поведенческую активность, направленную на повреждение и/или прекращение собственного социального и биологического функционирования. Суицидальная активность, направленная на сознательное прекращение собственного биологического функционирования (жизни), является одним из актуальных, но далеко не единственным из известных на сегодняшний день феноменов авитальной активности.
Не только терминологическая путаница подтолкнула нас к попытке разрубить терминологический «гордиев узел» с помощью введения нового понятия, но и живая динамика исследований в области активности, направленной против жизни. Пройдя многие этапы, включая психопатологию и уголовный кодекс, самоубийство как феномен вошло в сферу интересов социологии, затем психологии, и в настоящее время накапливается все больше данных, что самоубийство, как одно из крайних проявлений авитальной активности, обусловлено не столько внешними «факторами риска», сколько внутренней, биологической по своей природе, активностью, связанной с влечением к смерти и изначально заложенной в нас.
Таким образом, не влечение к смерти является патологическим по своей природе, но возникающая на его основе авитальная активность, а она возникает неизбежно в тех случаях, когда биологические системы и структуры, последовательно удовлетворяющие влечение к смерти, не могут адекватно справиться с возложенной на них функцией.
Более детальное определение различных форм патологической авитальной активности мы дадим ниже в соответствующем разделе.
Влечения и их судьбы
Знакомым с «Никомаховой этикой» Аристотеля или «Основом философии» Гоббса, не говоря уже о философах нового времени, интерес психоаналитической науки к судьбе влечений не может показаться странным. «Как будет действовать тот, кто испытывает влечение, зависит, пожалуй, от него, но само влечение не есть нечто свободно избираемое им», — писал Гоббс, искренне удивляясь, что существует много людей, которые этого не понимают. Размышляя о причинах и судьбах влечений, он делает вывод, под которым могут подписаться многие современные психоаналитики: «они (влечения — Ю.В.) не зависят от нашей воли», то есть, лежат за пределами нашего сознательного контроля.
Как бы ни относился Фрейд к философии, многое из того, о чем ранее размышляли лишь философы, да еще, может быть, поэты, вошло в сферу приоритетных интересов психоанализа. Здесь Фрейд напрасно опасался размывания границ между философским и аналитическим подходом. Дорогая особенность психоанализа, его шибболет, в том, что, в отличие от философов, психоаналитики никогда не стремились разделить все влечения на «скотские» и «человеческие», искусственно унижая первые и возвышая вторые. Если снисходительный философ в добром расположении духа мог сказать про себя: «Ничто человеческое мне не чуждо», то психоаналитик легко может сказать про себя: «Ничто скотское мне не чуждо».
Ситуацию относительно судьбы влечений в психологии конца XIX – начала XX века хорошо описал Вильгельм Райх: «…насчитывалось столько же или почти столько же влечений, сколько и человеческих действий. Существовали, например, влечение к питанию, влечение к размножению, побуждавшее к продолжению рода, влечение к эксгибиционизму, влечение к власти, тщеславие, инстинкт питания, влечение к материнству, влечение к более высокому уровню развития человека, стадный инстинкт…» и т.д. Эмоции, инстинкты, воля уже начинают рассматриваются отдельно в руководствах по психологии, но лишь в самых последних главах. Расстройства влечений уже не рассматриваются как искушения дьявола, но еще приписываются наследственному вырождению и дегенерации.
Ситуация в психиатрии того же времени мало чем отличалась от ситуации в психологии. Достаточно заглянуть в «Общую психопатологию» — фундаментальный труд Карла Ясперса, являющийся настольной книгой нескольких поколений психопатологов во многих странах. Ясперс не только не дифференцирует такие понятия, как «потребность», «инстинкт», «влечение», «желание», «воля», но и выводит (!) их «по ту сторону удовольствия и неудовольствия». Цитируемое прижизненное издание 1959 года и само сочетание слов «по ту сторону удовольствия» предполагает, что Ясперс был знаком с последними трудами Фрейда, но они нисколько не повлияли на его подход к систематике влечений. Феноменологически он выделяет три иерархических уровня влечений:
1) соматические, чувственные влечения (половое, голод, жажда, сон, деятельность, сосание, еда, дефекация и мочеиспускание);
2) витальные влечения:
а) бытийные влечения (воля к власти, воля к подчинению, потребность в самоутверждении, потребность в самопожертвовании, своеволие и стадный инстинкт, храбрость и страх, самоуважение и влечение к самоуничижению, любовь и ненависть);
б) душевные влечения (любопытство, потребность в заботе о младших, влечение к путешествию, влечение к покою и удобствам, воля к обладанию);
в) творческие влечения (стремление к самовыражению, производству инструментов, труду и творчеству);
3) духовные влечения (религиозные, эстетические, этические и влечение «к воззрениям субъекта на истину»).
Общим фактором для последней группы влечений Ясперс считает «влечение к сохранению себя в вечности». Иерархический принцип классификации влечений у Ясперса тот же, что и во многих подобных классификациях: осуществление влечений каждой последующей группы возможно только после осуществления влечений предыдущей группы, однако это не обязательно. Знаменитый тезис Шиллера «любовь и голод правят миром» Ясперс оспаривает, не желая исключать из рассмотрения ситуации, «когда истинные духовные и интеллектуальные влечения управляют влечениями низших уровней». Аналогичным образом построена популярная в современной психологии иерархическая пирамида потребностей Маслоу, в которую каждый автор по своему усмотрению добавляет те или иные уровни.
Проблема взаимоотношений между глубинными влечениями, проблема отношений между влечениями и структурами психики была одной из основных в психоаналитической теории конца XIX — начала XX века. С середины и до конца XX века представители Эго-психологии, структурного психоанализа Лакана, гуманистические психологи стали постепенно смещать акцент с глубинных бессознательных влечений на функционирование Эго, объектные отношения, социальную среду и адаптацию в ней, последовательно дебиологизируя психоанализ. Объектные отношения стали определять и формировать влечения, а не наоборот. О гуманистической психологии – речь особая. Вся ее суть сводится к тотальному отрицанию биологических факторов, детерминирующих личностное функционирование и личностный онтогенез.
Уже в 40-х годах американский психолог Гордон Олпорт, рассматривая личность как открытую, постоянно развивающуюся систему, выдвинул концепцию функциональной автономии мотивов. Мотивы взрослого человека он предложил рассматривать «как бесконечно разнообразные и самоподдерживающиеся (sefsustaining) современные системы, вырастающие из предшествующих систем, но функционально независимые от них». Такой довольно незамысловатый ход был нужен Олпорту для того, чтобы оторвать мотивационные силы «Я» от энергии «Оно» и обеспечить «Я» собственной энергией. Таким образом традиционно достигается теоретический отрыв личности от ее биологических, организмических корней и утверждается качественная «несводимость» личностного и индивидуального онтогенеза.
Для советской психологии положение о том, что «человеческая мотивация качественно отличается от мотивации биологической и к ней несводима» является основополагающим и «нуждается не столько в доказательстве, сколько в уточнении того, в чем это отличие заключается». Не случайно советская психология так ухватилась за Олпорта и всей душой полюбила его. Теория Олпорта при минимальных усилиях по ее изнасилованию позволяла родить массу социалистически полезных тезисов, например, что именно капиталистический способ производства и капиталистический образ жизни подавляет в большинстве людей творческую активность, которая так наглядно проявляется в творческих личностях, а «в условиях общественной формации, приходящей на смену капиталистическому способу производства, становится достоянием всех людей». Советским психологам идея бесконечного развития личности присуща так же, как вера в Бога — верующим людям. «Развитие – основной способ существования личности на всех этапах ее индивидуального пути». «Структура личности должна отвечать идее развития». Та же идея как навязчивость, как бред преследует практически всех представителей гуманистической психологии. «Развитие личности достигается только упорным кропотливым трудом, сосредоточенностью, умением взять себя в руки, сконцентрировать свое внимание, — пишет Фромм. — У человека всегда есть две реальные возможности: либо остановиться в своем развитии и превратиться в порочное существо, либо полностью развернуть свои способности и превратиться в творца».
Очень редко на фоне этого хорового исполнения гимна величию человеческой экзистенции можно услышать негромкие, но трезвые и простые как жизнь слова: «Для всех животных, включая и антропоидов, содержанием индивидуального развития является воспроизведение вида. В пределах своих границ — от рождения до смерти — индивид осуществляет более или менее важные функции, но главной из них является функция воспроизведения себе подобных. Все остальные функции представляют собой лишь средства или условия, обеспечивающие выполнение этой функции».
*
Российская психиатрия конца XX века в отношении влечений и их расстройств разве что перестала ссылаться на дьявола. Лишившись психоанализа, психиатрия полностью лишила «патологические» влечения разумности, смысла, воли и чувств. Если у пациента «внезапно появляется желание ударить прохожего по лицу, сказать ему гадость, оскорбить его, цинично выругаться в общественном месте, выколоть соседу или родственнику глаза, сбросить с верхнего этажа на голову прохожих тяжелый предмет и т.п.» — это означает, что он страдает навязчивыми, компульсивными влечениями, и российский психиатр должен был задуматься разве что об уровне психического расстройства (невротическом или психотическом) и выборе метода биологического лечения (психотропные препараты или шоковые методы терапии). На психиатра, который попытался бы понять смысл и чувства, стоящие за этими навязчивыми влечениями, посмотрели бы крайне странно. На психиатра, который бы посмел сказать, что все те компульсивные влечения, которые А.В.Снежневский как бы случайно выбрал из сотен вариантов и привел в качестве психопатологических в своем руководстве (смотри выше), на самом деле могут быть идентичны и конгруэнтны неосознаваемым влечениям самого Снежневского (в связи с чем и были выбраны) – посмотрели бы уже не только странно, но и диагностически оценивающе. В 1998 году на конференции в Екатеринбурге я беседовал с дочерью Г.Я. Авруцкого о современных подходах к лечению панических расстройств. Узнав о том, что в своей практике я использую для лечения этих пациентов психотерапевтические методы и не использую лекарства, она плохо посмотрела на меня и утратила всякий интерес к беседе. Один из рецептов российской биологической психиатрии, популярный до настоящего времени: «Аминазин в нарастающих дозировках до исчезновения жалоб». Я всегда говорю студентам, что психиатры XVIII века, применявшие для лечения пациентов вращающиеся барабаны, колеса и кровати, не были садистами. Они применяли их потому, что видели их эффективность. Если человека с психомоторным возбуждением интенсивно вращать час в барабане, он некоторое время после этого будет спокойнее. Аминазин успокаивает пациентов еще более эффективно. Только не случайно использование психотропных препаратов образно называют «медикаментозным связыванием». Не случайно использование уже нескольких поколений антидепрессантов на протяжении нескольких десятилетий не привело к какому-либо снижению общего числа суицидов.
К сожалению, психиатрия и психотерапия переживают сегодня нелегкий период. Как ни парадоксально, ситуация эта напрямую связана с бурным развитием психофармакологии. Синтез недорогих психотропных препаратов, особенно относящихся к группам бензодиазепинов и селективных ингибиторов реаптейка серотонина, породил иллюзию фармакологического чуда. Любой клиницист, финансово не зависимый от фармакологических компаний, знает, что никакого чуда нет, но большинство клинических руководств, конгрессов и конференций «проплачиваются» фармакологическими компаниями, и неудивительно, что основная тема большинства докладов — использование психофармакологических препаратов для лечения психических расстройств.
Специалисты, приезжающие из-за рубежа, теперь уже обучают нас, как после фармакологического насыщения психиатрического рынка необходимо захватывать рынок терапевтический. Оказывается, терапевты крайне плохо диагностирует депрессивные и тревожные расстройства, и поэтому огромное количество потенциальных потребителей психофармакологических препаратов проходит мимо аптек, не зная что такое «ксанакс» и «флюоксетин».
*
Фрейд знал ситуацию в философии, психологии и психиатрии относительно систематики влечений и считал, что предполагается «гораздо большее количество разнообразных влечений, чем это нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре, общению и многие им подобные». Ему казалось, что за всеми этими мелкими влечениями скрывается нечто гораздо более серьезное и могущественное. Он полагает, что, если в прикладных исследованиях можно использовать термин «влечение» в отношении частных видов деятельности, то все же при этом не нужно упускать из вида, что «определенное значение может быть признано только за первичными, в дальнейшем неразложимыми влечениями». Приближение к ним Фрейд ставит одной из основных задач психоанализа. «Теория влечений — это, так сказать, наша мифология, влечения — мифические существа, грандиозные в своей неопределенности. Мы в нашей работе ни на минуту не можем упускать их из виду и при этом никогда не уверены, что видим их ясно», — писал Фрейд. Позже Юнг, вспоминая, с каким пафосом Фрейд всегда говорил о сексуальном влечении, усматривал в этом не научное, а практически религиозное отношение.
Сущность влечения, с точки зрения Фрейда, заключается в том, что оно постоянно действует изнутри организма, располагаясь как бы на границе между «душевным и соматическим», попадая, таким образом, в сферу интересов и биологии, и психологии. Биологическая потребность, связанная с напряжением, вызывает неприятные ощущения, неудовольствие и влечение избавиться от этого состояния, используя все когнитивные и поведенческие возможности. С психологической точки зрения Фрейд выделяет для каждого влечения источник, цель и объект. Поскольку источник влечения находится в соматических процессах, — его изучение прямо не относится к сфере интересов психологии, и Фрейд возлагает здесь большие надежды на биологию, которая сможет в дальнейшем предоставить больше информации обо всех соматических источниках влечения. Фрейд же указывает, что для психологического исследования знание источника влечения по существу и не требуется. Поскольку цель влечения — удовлетворение потребности, то, зная цель, можно от обратного сделать вывод и об источнике влечения.
Начиная разрабатывать теорию влечений, Фрейд говорит о качественном характере различий между ними, но позднее, ставя перед собой вопрос, можно ли говорить о качественном различии биологически обусловленных влечений, достаточных оснований для этого не видит и рассматривает все влечения как однородные, действие которых определяется лишь «заключающейся в них величиной возбуждения». Тем не менее, постулирование Фрейдом для каждого влечения своего источника, цели и объекта привело в дальнейшем к критике его концепции влечений как недостаточно последовательной, глубокой и фундаментальной, что представляется нам верным лишь в той части, где теория Фрейда критикуется за ее непоследовательность.
Даже если мы предполагаем здесь, что в теоретическом фундаменте психоаналитической теории имеется существенный изъян, из-за которого здание постепенно начинает проседать, жильцы из него выезжают, а стены и содержимое растаскиваются проворными соседями на хозяйственные нужды, если мы предполагаем здесь, что здание это имеет не только культурно-исторический, но и научно-практический интерес, мы должны попытаться, используя психоаналитический же подход, научивший нас выявлять бессознательные и глубоко скрытые причины по видимым и наблюдаемым поверхностным расстройствам, обнаружить под просевшей стеной психоаналитического здания тот неверно уложенный теоретический блок фундамента, позиция которого угрожает существованию всего здания. Эти неверные, с нашей точки зрения, позиционные моменты нуждаются в обозначении и отдельном освещении.
*
Современная психоаналитическая литература показывает нам, что судьба влечений в теории психоанализа не столь плачевна, как спешат декларировать некоторые философы, «близкие к воззрениям Ясперса и Поппера», которые смело утверждают, что современный аналитик «совершенно спокойно обходится без широких обобщений о “судьбах влечений”». Разумеется, вызывает сожаление отчетливая тенденция современного психоанализа отрываться от биологических, организмических основ функционирования психики. «Надо подчеркнуть, — пишут современные ведущие аналитики Томэ и Кэхеле вслед за Олпортом, — что психосоциальные и социокультурные явления до некоторой степени автономны; ни их происхождение, ни их модификация не ограничиваются биологическими процессами». Эта тенденция вызывает сожаление, но не опасение. Если разбежавшийся, оттолкнувшийся от земли и высоко подпрыгнувший человек склонен утверждать, что он умеет летать — не нужно спорить. Нужно немного подождать, пока он сам вернется на землю. Прискорбно лишь то, что люди, утверждающие мотивационную автономию Я, именуют себя последователями Фрейда и психоаналитиками. Возможно, они много больше вредят развитию современной психоаналитической теории, чем те недостатки, которые эта теория содержит.
Десятилетние попытки похоронить психоаналитическую теорию заживо, кастрировать ее сексуальность или произвести легкое и красивое обрезание метапсихологической теории влечений от структурной теории личности не увенчались успехом. Вэйкко Тэхкэ, последнюю монографию которого «Психика и ее лечение: психоаналитический подход» называют не только самой современной книгой по психоанализу, но и «энциклопедией современного практического психоанализа», вновь акцентирует внимание на динамической точке зрения в психоаналитической теории в связи с ее «относительно пренебрегаемым статусом». Последние теории, по мнению Тэхкэ ограничиваются описанием того, что происходит, но никак не отвечают на вопрос: почему это происходит. Чтобы избежать псевдообъясняющих описаний и конструктов (график развития, тренировка функций) Тэхкэ сознательно ограничивает себя в постулировании любых феноменов развития без надежного динамического или мотивационного обоснования.
Говоря о влечении, он подчеркивает, что с самого начала важно договориться, что мы имеем в виду. Является ли влечение лишь неким количеством общей стимулирующей энергии для функционирования различных психических структур или влечения отличаются качественно, и каждое имеет свой источник, цель и объект. Другими словами: напоминает ли влечение общее напряжение в электрической сети, обеспечивающее деятельность любых электрических приборов, или для различных приборов существует качественно различное напряжение с различными источниками, сетью и розетками.
Тэхкэ критикует как двойственную и противоречивую ту позицию, где влечение «одновременно рассматривается и как количественная величина, не обладающая качествами, и как нечто психически представленное, то есть, обладающее содержанием и качествами». Основание для критики ему дает уже упоминавшееся нами постулирование Фрейдом источника, цели и объекта влечений, что придает им «иные, нежели чисто энергетические смыслы и качества» и приводит к дальнейшим неверным (с точки зрения Тэхкэ) теоретическим конструктам переплетения влечений, дериватов влечения, нейтрализации влечений (Hartmann), нарциссическому либидо как особой форме энергии влечения (Kohut).
Считая позицию Фрейда и его сторонников «запутывающей и алогичной», Тэхкэ определяет влечение, как «энергию живого человеческого организма в целом». Это влечение «заряжает энергией все нормальные и патологические элементы содержания и все процессы психики», но «любые качества принадлежат психике, а не самой энергии». Влечение не имеет ни цели, ни объекта, ни развития. Уменьшение напряжения представляется Тэхкэ центральной и первичной целью организма.
По сути, здесь мы можем наблюдать, как современная психоаналитическая теория в лице Вэйко Тэхкэ начинает склоняться не к первой и не ко второй дуалистической концепции влечений Фрейда, речь о которых пойдет ниже, а к монистической теории влечений, исключающей всякое разнообразие инстинктивных влечений. Эта теория постулирует влечение как «энергию, вырабатывающуюся на протяжении всей жизни индивида, постоянно возобновляясь, аккумулируясь и обладая принуждающей природой. Вследствие того, что влечение носит принуждающий характер и требует разрядки, оно мобилизует и заряжает энергией все те индивидуальные специфические для данных особей «программы поведения» и потенциалы, которые, взаимодействуя с человеческим окружением и природной средой, ведут к бесконечному разнообразию реализаций индивидуальной человеческой жизни».
Точно так же, как Фрейд в свое время отмежевывался от интерпретации либидо и влечения к жизни в широком юнговском смысле, Тэхкэ в своей работе сразу же отмежевывается от возможной интерпретации своего влечения и его энергии как «жизненного инстинкта» Фрейда. Но на этом он останавливается. Вопрос о происхождении и «целях» этой энергии он относит к разряду философских вопросов о происхождении и смысле жизни и считает, что на современном уровне знаний на них невозможно убедительно ответить. Единственное, что можно с уверенностью утверждать – это то, что влечения пронизывают все физические и психические процессы человека и «уменьшение напряжения представляется центральной первичной целью организма». Запомним здесь этот основной вывод современного психоанализа относительно теории влечений и перейдем далее к рассмотрению двух дуалистических теорий влечений Фрейда.
Первая дуалистическая теория влечений Фрейда
Первый опыт формулировки теории влечений Фрейд предпринимает в 1905 году в работе «Три очерка по теории сексуальности». Основной упор сделан, разумеется, на сексуальное влечение (либидо), но и другие влечения не отрицаются. Например, на первой же странице либидо определяется по аналогии с влечением к пище и голодом. Эта аналогия позднее будет повторена и в двадцатой лекции «Введения в психоанализ». Фрейд еще не противопоставляет, но уже различает сексуальные влечения (либидо) и влечение к пище, которое позднее будет включено им во влечения Я или влечение к самосохранению. Причем, как можно заметить, различает их качественно, как два различных влечения. Это именно тот аспект в теории влечений Фрейда, который справедливо подвергнут критике в работе Тэхкэ. В последнем, третьем, очерке, в разделе «Теория либидо» Фрейд дает определение либидо как «меняющейся количественно силе, которой можно измерять все процессы и превращения в области сексуального возбуждения», и отличает либидо от «энергии, которую следует положить вообще в основу душевных процессов, в отношении ее особого происхождения, и этим приписываем ей также особый качественный характер (курсив наш. — Ю.В.). Отделением либидозной психической энергии от другой мы выражаем наше предположение, что сексуальные процессы организма отличаются от процессов питания организма особым химизмом». Достаточно странное суждение, на первый взгляд. У кого, собственно, в здравом уме и ясной памяти возникнет желание спорить с тем, что химизм сексуальных и пищеварительных процессов различается между собой. Пепсину — пепсиново, а тестостерону — тестостероново. Дело в том, что Фрейд здесь старается подчеркнуть особое, качественно своеобразное значение химизма сексуальных процессов для психики. Психическая энергия имеет, по его мнению, преимущественно сексуальную либидозную природу. С этим мнением Фрейда не могли согласиться очень многие исследователи, и в первую очередь Юнг.
В «Либидо, его метаморфозах и символах» Юнг прослеживает изначальное значение понятия «ibido» со ссылкой на труды Цицерона и Саллюстия и указывает на его «весьма широкий смысл»: «значение ibido здесь желание и (в отличие от стоического понятия хотеть) необузданное страстное желание». В разделе «О понятии и генетической теории ibido» Юнг со ссылкой на «Три очерка…» описывает этапы формулирования Фрейдом понятия либидо. Он замечает, что Фрейд и сам был вынужден расширить понятие ibido, столкнувшись с феноменом паранойи. Цитируя большой отрывок из размышлений Фрейда по этому вопросу, Юнг отмечает, что в нем Фрейд с очевидностью подходит к вопросу, «можно ли в утере восприятия действительности в случае паранойи видеть исключительно следствие обращения вспять «либидинозных притоков» или эта утеря совпадает с исчезновением всякого так называемого объективного интереса». В более ранней работе «Психология dementia praecox» Юнг уже использовал как максимально общее понятие «психическая энергия», и здесь он еще раз подчеркивает, что любые попытки строить теорию dementia praecox, основываясь на сексуально понимаемом ibido, невозможны. «Мое сдержанное отношение к вездесущей сексуальности, какое, признавая все психологические механизмы, я обнаружил в предисловии к Психологии dementia praecox, было подсказано тогдашним состоянием теории ibido, сексуальное определение которой не дозволяло мне искать в этой теории объяснения для функциональных нарушений, относящихся столь же к области (правда, неопределенной) влечений голода, сколь и к области влечений пола», — пишет Юнг и продолжает: «В течение моей аналитической работы вместе с нарастанием опыта я подметил медленное изменение моего понятия ibido: вместо описательного определения, свойственного «Трем очеркам» Фрейда, выступило понемногу определение генетическое, давшее мне возможность заменить выражение психическая энергия термином ibido» .
Фрейд выступает в «Очерках» с крайне слабым аргументом против расширительного толкования либидо как всеобщей движущей психической силы, ссылаясь на то, что такое толкование приведет к «исчезновению завоеваний всех психоаналитических наблюдений». В дальнейшем критики неоднократно замечали эту оплошность, высказываясь в том смысле, что если переформулировка всего лишь одного понятия может привести к потере всех достижений психоанализа, то немного эти достижения и стоят. Юнг, как и другие исследователи, никогда не мог понять, почему сексуальному влечению придается доминирующее значение, и обвинял Фрейда в пансексуализме как разновидности религиозного, а не научного подхода. Та нуменозная сила, которую Фрейд называл либидо, осуществила оккупацию практически всех механизмов и систем, обеспечивающих жизнедеятельность живого существа, начиная от поглотительных и пищеварительных функций и кончая выделительными. Либидо получило царское право быть в этом мире всем и во всем: ребенок сосет материнское молоко — это оральное либидо, ребенок овладевает навыками опрятности — это анальное либидо, созревает сексуальная система и наследный принц — генитальное либидо вступает в свои законные права, не обделяя при этом своим царским вниманием прежние зоны обитания. Если возникают проблемы в генитальном царстве — либидо может оставить его во власти невроза и, как король Лир, отправиться погостить (регрессировать) в места своего детства и отрочества. Задача аналитика — вместе с либидо вернуться в генитальную сферу по королевской дороге в бессознательное (сновидение) и изгнать невроз, сразившись с ним на территории бессознательного и победив трех страшных врагов: цензуру, сопротивление и симптомы.
В рамках тифоаналитической теории нам предстоит рассмотреть сексуальность и либидо как структурно-динамические разновидности и компоненты влечения к смерти (что Фрейд никогда не решался сделать), а влечение к смерти — как единую и единственную движущую жизненную силу (которую Юнг называл либидо, но никогда не увязывал с влечением к смерти). Таким образом, от теории либидо как фундамента аналитической теории останется на самом деле немного. В каком-то смысле — вообще ничего не останется, поскольку у нас нет никаких теоретических и клинических оснований для выделения сексуального влечения в самостоятельное и качественно своеобразное. Либидо, как его понимал Фрейд, в клинической реальности не существует. Существует влечение к смерти с одной стороны и сексуальность как один из механизмов его реализации — с другой стороны. Существует сексуальность как система, которая функционирует за счет влечения к смерти, и которая, возможно, лучше, чем какая-либо другая система позволяет это влечение к смерти удовлетворить и через это наполняется максимальным удовольствием и максимально близко и часто подходит и даже переходит в смерть. Однако сексуальность – это не влечение. И подобная перегруппировка и пересмотр основополагающих, фундаментальных конструктов психоаналитической теории не только, как нам кажется, не разрушит здания психоанализа, но, наоборот, придаст ему большую прочность и позволит избежать участи преждевременного крушения.
Теория либидо при этом не уничтожается и никуда не девается. Она прочно занимает свое, не фундаментальное, разумеется, но почетное краеугольное место. Так или иначе, но последовательный процесс пересмотра теории либидо мы уже наблюдаем в современном психоанализе. Если же говорить о том, что пересмотр теории либидо может привести к потере всех психоаналитических наблюдений, то этот страх совершенно не оправдан. Многие даже неверно интерпретированные наблюдения Фрейда имеют большую ценность, чем верно интерпретированные наблюдения целого ряда других исследователей.
*
Достижения и Юнга, широко трактующего либидо как психическую энергию, и Фрейда, подходившего к этому вопросу, но отвергавшему монистическую идею влечений, стоят одинаково дорого. Мне кажется, что я лишь недавно стал действительно понимать, насколько дорого они стоят. Моя коллега-психотерапевт, работавшая ранее психиатром, рассказала мне, как сложно ей выслушивать пациентов. Когда они рассказывают о своих переживаниях, ей с большим трудом удается сохранить стройность и ясность своего мышления и возникает труднопреодолимое желание назначить им какой-нибудь знакомый, хорошо проверенный практикой лекарственный препарат. После этого я стал лучше понимать явную нелюбовь многих врачей в целом и психиатров в частности к психотерапевтам.
Заглядывая в душу другого человека, нужно всегда быть готовым к тому, что, сколько ты увидишь там, ровно столько ты увидишь и в себе, и наоборот. Сабина Шпильрейн писала, что «для каждого человека другие люди существуют вообще только настолько, насколько они доступны его Душе, от другого для нас существует только соответствующее нам». Фрейд и Юнг, в отличие от представителей созерцательной философии, интроспективной психологии, феноменологической психиатрии, были гениальными вуайеристами в лучшем смысле этого слова. Их объединяла страсть к подглядыванию сквозь замочную скважину аналитической беседы за самыми интимными процессами, происходящими в здании человеческой психики и при этом бесшабашная смелость встретиться с этими процессами в себе самом. Волею судьбы Фрейд начал с неврозов и спальни, Юнг — с психозов и подвалов, другие — с голода, агрессии и кухни. У каждого была своя позиция и своя точка зрения. Встать на позицию другого не возникало желания не потому, что позиция представлялась неверной или неинтересной, но потому, что своя позиция не исчерпывала своего интереса.
Все они были креативными личностями, и как человек, страдающий от жажды, везде ищет воду, так креативная личность движимая душевным напряжением, всегда ищет для себя проблемы и проблемные ситуации. Нет большего счастья для креативной личности, чем найти полностью неизведанную, неразработанную, неупорядоченную проблему. С великим воодушевлением бросается она в бой, чтобы успеть победить, чтобы кто-то другой, столь же голодный и ненасытный, не успел все систематизировать и упорядочить. И нет большего несчастья для креативной личности, чем известие о том, что проблема, которая позволяет тебе втихомолку тратить свою психическую энергию, уже кем-то решена. Отчаяние, которое возникает при этом, совершенно непонятно по своей этиологической природе обычному человеку. Это не зависть чужому успеху и чужой славе, желание которых лишь в последнюю очередь свойственно креативной личности. Это не зависть человека, имеющего мало, к человеку, имеющему много. Это биологическая злоба голодного существа, у которого из-под носа украли пищу.
Креативная личность всегда стремится к уединению и индивидуальной самостоятельной деятельности. Единственным исключением можно считать те случаи, когда сферы деятельности двух креативных личностей настолько далеко отстоят друг от друга, что не возникает опасения в проникновении конкурента на свою территорию. Тогда креативные личности могут с определенной безопасностью устанавливать более или менее тесные межличностные связи, испытывать взаимную симпатию и интерес. Это могло произойти между Фрейдом и Эйнштейном, Фрейдом и Томасом Манном, Фрейдом и Стефаном Цвейгом, но не между Фрейдом и Юнгом.
Клондайком Фрейда стала сексуальность, копями царя Соломона Юнга — глубинные структуры бессознательного. Фрейд изучал либидо в горизонтали онтогенеза («Три очерка по теории сексуальности») и применял позднее эти знания к вертикали филогенеза («Тотем и табу»). Юнг, листая древние алхимические книги, разворачивая ветхие манускрипты, путешествуя по Тунису, Кении, Уганде, Индии и Северной Америке, изучал либидо в вертикали филогенеза и находил его архаичные структурные следы в онтогенезе клинических метаморфоз либидо у своих пациентов. Продвигаясь вверх к истокам либидо, Фрейд проходил анальные и оральные территории и возвращался назад обогащенный этими бесценными знаниями. Опускаясь в глубины объективной психики, Юнг наблюдал нуминозные символы либидо, чтобы затем, поднимаясь вверх, наблюдать их субъективные метаморфозы.
*
Итак, в самом начале XX века Фрейд формулирует, сначала нечетко, дуалистическую теорию влечений, постулируя, со ссылкой на биологию, противопоставление либидо и влечений Я. Лишь позднее, в «Лекциях по введению в психоанализ», разграничение этих двух групп влечений было проведено более четко. «Как бы ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость психологии от любой другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену незыблемого биологического фактора, согласно которому отдельное живое существо служит двум намерениям, самосохранению и сохранению вида, кажущимися независимыми друг от друга, которые, насколько нам известно, пока еще не сведены к единому источнику и интересы которых в животной жизни часто противоречат друг другу». Инстинкт самосохранения, как влечение, направленное на сохранение индивида, не просто отделяется, но и противопоставляется половому инстинкту, направленному на сохранение вида. Конфликт, возникающий при этом между двумя влечениями, когда влечения Я ограничивают сексуальные влечения, а последние пытаются их обойти, Фрейд усматривал в основе неврозов.
В одной из своих поздних работ Фрейд признает, что учение о влечениях формировалось намного труднее, чем остальные стороны психоаналитической теории. Сначала, «будучи в полной беспомощности», Фрейд опирается на слова Шиллера, что миром правят любовь и голод. Голод при этом может быть выражением влечений, направленных на сохранение индивида, а любовь — влечений, направленных на продолжение рода. «Так, — пишет Фрейд, — инстинкты Я были поначалу противопоставлены влечениям, направленным на объекты. Энергия последних получила название либидо».
Но заметим, что уже в 1915 году, за пять лет до публикации «По ту сторону принципа удовольствия», в работе «Влечения и их судьба», предлагая различать все те же два первичных влечения, Фрейд предлагает их всего лишь как вспомогательные конструкции, нуждающиеся в сохранении лишь до тех пор, пока они будут полезными, из эвристических мотивов, пока это разделение, быть может, не окажется неправильным, и указывает, что более глубокое изучение нарциссических психоневрозов, шизофрении, возможно, заставит изменить эту формулировку и сделать новую перегруппировку первичных влечений. В 1915 году такая формула была ему еще не известна, и он очень скептически высказывается о принципиальной возможности исследования первичных влечений с позиции исследования психической деятельности.
В 1917 году в 26-й лекции «Введения в психоанализ» Фрейд все еще отрицает возможность отменить «наше право разделять инстинкты «Я» и сексуальные влечения». И хотя вновь ставит вопрос о том, насколько правомочно разделение этих первичных влечений и насколько существенно их различие, право решающего голоса он оставляет за биологией, одновременно при этом заранее дезавуируя любой ее вариант решения. О биологии влечений «мы пока знаем слишком мало, а если бы даже знали больше, то к нашей аналитической задаче это не имело бы отношения». И вообще: «вопрос о том, как далеко следует вести, несомненно, оправданное разделение на сексуальные влечения и инстинкты самосохранения, для психоанализа большого значения не имеет». Дальнейшее развитие психоаналитической теории показало, что это далеко не так.
Вторая дуалистическая теория влечений Фрейда
Сложности применения первой теории влечений к практической деятельности начались не столько тогда, когда Фрейд столкнулся с феноменом паранойи, сколько когда он стал более внимательно изучать клинические и динамические особенности садизма и особенно мазохизма. Сначала Фрейд рассматривал садизм как сексуальное влечение, в котором гипертрофирован нормальный агрессивный компонент, а мазохизм — как вторичный феномен, возникающий при обращении садизма на себя. Садизм как очевидная разновидность сексуального влечения отличался при этом той интересной особенностью, что был «не слишком любвеобильным» и слишком явно примыкал к влечению к обладанию как разновидности влечений Я.
И все же как на поворотный пункт в развитии теории влечений Фрейд указывает не на сложности интерпретации агрессивных компонентов сексуального влечения, а на начало углубленного изучения нарциссизма. «Решающим здесь было введение понятия нарциссизм, то есть учения о том, что само Я заполнено либидо, будучи его первоначальным жилищем и оставаясь в известной мере его штаб-квартирой. Это нарциссическое либидо обращается на объекты, становясь тем самым объектным либидо (способным вновь превратиться в нарциссическое). Понятие нарциссизма сделало возможным аналитическое понимание травматических неврозов, а также многих аффектов, близких к психозам. Сохранялось толкование неврозов перенесения как попыток защиты Я от сексуальности, но в результате под угрозой оказалось само понятие либидо. Поскольку инстинкты Я также были поняты как либидонозные, то какое-то время казалось неизбежным отождествление либидо с энергией влечений как таковой, как это еще раньше сделал К. Г. Юнг. Но оставалась какая-то не вполне обоснованная уверенность в том, что влечения могут быть неоднородными. Следующий шаг был мною сделан в «По ту сторону принципа удовольствия». Так в 1930 году, оглядываясь назад, описывал ситуацию сам Фрейд.
Позже во многих работах Фрейд искренне удивляется: «почему нам понадобилось так много времени, чтобы решиться признать существование стремления к агрессии, почему столь очевидные и общеизвестные факты не использовались без промедления для теории?». Экзистенциальный психотерапевт Ирвин Ялом, анализируя творчество Фрейда, отмечает, что, начиная с первых работ, Фрейд не просто не замечал, а старательно избегал тематики смерти. Ялом уверен, что при всей невероятной интуиции Фрейда тема смерти оставалась для него слепым пятном, скрывавшим некоторые очевидные аспекты внутреннего мира человека.
Фрейд на самом деле очень долго исключал агрессивность и деструктивность из сферы своих интересов, рассматривая их как вторичные феномены в паре сексуального инстинкта и инстинкта самосохранения. Он долго не решался признать существование внутри человека тенденций, направленных против жизни, а признав, неоднократно удивлялся тому, что не сделал этого раньше. «Мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность неэротической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее ей в истолковании жизни место».
Ранее, когда в 1908 году Адлер выдвинул идею агрессивного влечения, Фрейд хотя и внимательно отнесся к ней, но, тем не менее, не согласился ее принять: «я не могу решиться признать особое агрессивное влечение наряду и на одинаковых правах с известными нам влечениями самосохранения и сексуальными». Фрейд рассматривал тогда агрессивность как компонент любого влечения и считал, что если исключить из других влечений агрессивность как активную направленность на достижение, то от последних ничего кроме собственно отношения к цели и не останется: «несмотря на всю сомнительность и неясность нашего учения о влечениях, я все-таки пока держался бы привычных воззрений, которые признают за каждым влечением свою собственную возможность сделаться агрессивным».
Так же негативно отнесся Фрейд и к докладу Сабины Шпильрейн на заседании Венского психоаналитического общества 25 ноября 1911 года. Ещё в 1909 году Шпильрейн высказала предположение, что наряду с сексуальным влечением, вместе с ним существует влечение к разрушению и уничтожению жизни. Свои мысли она доложила на заседании в присутствии Фрейда, Федерна, Ранка, Сакса, Штекеля, Тауска и опубликовала в 1912 году. На следующем заседании в ноябре того же года Шпильрейн, выступая с сообщением «О трансформации», поставила вопрос о существовании инстинкта смерти, сделав при этом ссылку на И.И. Мечникова, который в 1905 году в работе «Этюды о природе человека» выдвинул идею «инстинкта смерти», полагая, что «данный инстинкт гнездится в глубине человеческой природы в скрытом состоянии». Удивительно, что Фрейд упрекнул тогда Шпильрейн в попытке обосновать теорию инстинктов исходя из биологических представлений, хотя сам не только всегда располагал теорию влечений на границе между биологией и психологией, но и неоднократно сам подвергался критике за это.
Достойно подчеркивания и то, что первый крупный камень в фундамент теории влечения к смерти был взят из научной каменоломни российского биолога и заложен еврейской женщиной, родившейся и выросшей в России, и на этом камне были написаны немецкие слова «Die Destruktion as Ursache des Werdens». Судьба распорядилась так, что немецкую речь и немецкие слова услышала эта великая ростовская еврейка в тот самый день, когда ее вместе с двумя дочерьми расстреляли у стен ростовской синагоги в 1941 году.
Теория деструктивного влечения Сабины Шпильрейн
О Сабине Нафтуловне Шпильрейн, родившейся в 1885 году в России, в Ростове-на-Дону, написано несколько исследований. В их числе переведенное на многие европейские языки монографическое исследование итальянского профессора Альдо Каротенуто ее дневников и личной переписки с Юнгом и Фрейдом. В 1993 году Александр Эткинд в работе «Эрос невозможного. История психоанализа в России» посвятил Сабине Шпильрейн отдельную главу. В 1994 году знаменитая статья Шпильрейн «Деструкция как причина становления» была впервые опубликована в России в философско-литературном журнале «Логос», а в 1999 году по праву включена в 1-й том антологии российского психоанализа. Тем не менее, до сих пор признается, что «несмотря на большое значение Сабины Шпильрейн она сегодня полностью забыта», и что «в России даже иные доктора психологических наук никогда не слышали ее имени».
Первая пациентка Юнга, которую он лечил, используя аналитический метод, не только обогатила опытом своей судьбы своего лечащего врача, но и сама, обогащенная опытом психоанализа, стала позднее видным психоаналитиком, членом Венского психоаналитического общества и пополнила психоанализ своей теорией деструктивности. Эткинд высказывает осторожное предположение, что знаменитое открытие Шпильрейн, возможно, вытекает непосредственно из ее сложных личных отношений с Юнгом. «Демоническая сила, сущностью которой является разрушение (зло) – в то же время и есть творческая сила, потому что из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, которое по своей природе есть влечение к разрушению, влечение индивида к уничтожению себя», – записала Шпильрейн в своем дневнике в 1909 году. Примерно в то же время их роман с Юнгом претерпевает критическую фазу. Шпильрейн посылает Юнгу свою статью «Деструкция как причина становления» и пишет: «Дорогой мой! Получи дитя нашей любви… Это исследование значит для меня больше чем жизнь». Известно, что Шпильрейн мечтала иметь ребенка от Юнга, который соединил бы в себе величие арийской и еврейской рас. Юнг, судя по всему, был категорически против ребенка, а в письме к Фрейду подверг уничтожающей критике и статью.
Шпильрейн в статье о личных мотивах, разумеется, не упоминает, а ссылается на опыт своей аналитической работы. Анализируя сексуальность девушек, она заинтересовалась: «почему этот могущественный инстинкт, инстинкт продолжения рода, наряду с положительными эмоциями, которые можно ожидать «априори», содержит отрицательные — такие как тревогу и отвращение». Она высказывает здесь удовольствие от возможности сослаться на идеи Юнга по поводу либидо, являющегося как силой, которая всё украшает, так и силой, которая в определённых обстоятельствах способна всё разрушать.
В работе «Либидо, его метаморфозы и символы» Юнг незадолго до этого написал: «Давать жизнь другим, значит разрушать самого себя, так как с возникновением следующего поколения поколение предшествующее перешло высший путь своего развития; так наши потомки становятся опаснейшими врагами для нас; мы не можем с ними справиться, так как они нас переживут, и потому наверняка вырвут власть из наших обессиленных рук». И чуть ниже Юнг делает замечание по поводу того, что тот человек (невротик), который откажется жить естественной, полной риска жизнью, «будет вынужден подавлять в себе искушение совершить самоубийство». Шпильрейн по этому поводу в другом месте цитирует Ницше, который подметил не только разрушительный аспект продолжения жизни, но и его приятность: «Но я лежал, прикованный любовью к своим детям: желание любви наложило на меня эти узы, так что я сделался жертвою своих детей и из-за них потерял себя». В саморазрушении ради детей своих столько приятности, что многие, очень многие готовы ради этой цели разрушить не только себя, но уже и самих детей своих, задушить их своей ненасытной любовью ради утоления жажды своего удовольствия.
Замечательно, что Сабине Шпильрейн удалось связать между собой (даже помимо их желания) два гениальных ума: Юнга, на выводы которого она ссылается как полностью соответствующие своим, и Фрейда, который в работе «По ту сторону принципа удовольствия» в свою очередь ссылается на Шпильрейн как «предвосхитившую значительную часть его рассуждений».
Сама Шпильрейн, работая с девушками, заметила, что у них при возможности реализовать свои сексуальные желания часто возникает определенный страх: девушка чувствует врага в самой себе: «это собственный жар любви, с железной необходимостью принуждающий к тому, чего не хотят, они чувствуют скороприходящий конец, от чего напрасно хотелось бы бежать в незнакомые дали. Им хотелось бы спросить — и это все? Это вершина и больше ничего не будет сверх этого?». Аналогичным образом одна из моих пациенток, способная к глубокому самоанализу, однажды задумалась над тем, что её разрушает изнутри. В ходе активного фантазирования она увидела тёмную окружность с острыми, как бы торчащими краями, в которую входила и выходила нечёткая продолговатая тень. В этом ритмичном движении она безошибочно узнала сексуальную символику и поняла, что это (сексуальность) и есть то, что её разрушает. «Чувствовалось, что этому нет никакого дела до меня всей в целом, до моих рук, ног, головы... Оно занято только собой и до меня ему никакого дела нет... Оно очень агрессивно...», — рассказывала она мне.
Шпильрейн, так же, как позже Фрейд, ссылается на биологические факты, указывающие на то, что многие живые существа погибают непосредственно в момент произведения новой жизни и нового поколения. Высокоорганизованный организм, естественно, не весь разрушается в момент полового акта, но уничтожаются его важнейшие экстракты: мужская часть растворяется в женской, а женская, благодаря внедрению чужого захватчика, начинает быстро и интенсивно перестраиваться и разрушаться. При этом как чувство наслаждения, заложенное в инстинкте продолжения рода, так и страх и отвращение соответствуют разрушительным компонентам самого сексуального влечения.
Шпильрейн практически полностью предвосхищает дальнейшие мысли Фрейда по поводу стремления всего живого к начальному неорганическому состоянию. Она пишет, что не зря Анаксагор находил происхождение мировой скорби в дифференцировании сущего из праэлементов. Боль человеческого бытия заключается в том, что «каждая частица нашего существа стремится к обратному превращению в свою изначальность, из чего потом опять проистекает новое становление».
Соглашаясь в целом с постулатом Фрейда о подчиненности психической деятельности принципу удовольствия и переходя к анализу первой дуалистической теории влечений, Шпильрейн, в отличие от Фрейда, не столько противопоставляет их, сколько рядополагает, указывая, что напряженность одного снижается удовлетворением другого и что во многом они взаимозаменяемы.
Замечая возможность наслаждения от боли, «которая сама по себе тяжело окрашена неудовольствием, ведь боль соответствует повреждению индивида, чему противится в нас инстинкт самосохранения», она признает, что в «нашей глубине есть что-то, как бы парадоксально это ни звучало a priori, желающее этого самоповреждения, поскольку Я реагирует на это с удовольствием. Желание самоповреждения, радость от боли, однако совершенно непонятны, если мы учитываем только жизнь Я, желающего иметь только удовольствие».
Опираясь на позиции Юнга, Шпильрейн описывает возможный антагонизм между Я и «родовой душой», когда интересы Я могут не совпадать с интересами родовой души, и то, что человек не столько индивидуум, сколько «дивидуум», так как психика разделена и состоит из комплекса автономий. При определенных обстоятельствах автономный комплекс Я имеет неодолимое стремление раствориться в душе рода. Что же может означать это растворение для Я-частицы, если не смерть? — резонно спрашивает Шпильрейн, и подчеркивает, что именно для пациентов с расстройствами психической деятельности (шизофренией и неврозами) характерно выраженное преобладание тенденции комплекса Я к разрушению, а не становлению. Если при шизофрении комплекс Я полностью поглощается родовой психикой и Я прекращает функционировать, то при неврозах Я ведет изнурительную символическую борьбу с резко усиленной тенденцией к разрушению. Поскольку с точки зрения Шпильрейн разрушение тесно связано и вытекает из сексуальности, становится понятен страх невротиков перед сексуальностью, половым актом и беременностью. Внутри невротиков деструктивный импульс и так силен настолько, что лишь ценой существенного понижения качества своей жизни они могут выдерживать его осаду. Сексуальность и половой акт для невротика – это настоящий троянский конь, с помощью которого деструктивность пытается проникнуть вглубь охраняемого неврозом ригидного центра Я.
Заметим здесь одну важную неточность, которую допускают многие авторы, изучающие теорию Шпильрейн. Считается, что Шпильрейн противопоставляет сексуальное влечение влечению к разрушению и уничтожению жизни. Если мы внимательно прочитаем работу Шпильрейн, то поймем, что это не так. Она обнаружила в сексуальном влечении деструктивный компонент, она обнаружила связь сексуальных желаний и представлений о смерти, амбивалентность сексуального влечения, но она не постулировала их противоположности. Она постулировала их рядоположность в силу амбивалентности сексуального влечения и наличия в нем деструктивного компонента, но амбивалентность — не есть противоположность. Это противопоставление — результат дальнейшего развития идеи Шпильрейн Фрейдом. Шпильрейн писала лишь о том, что «инстинкт сохранения вида по своей сути амбивалентен; поэтому возбуждение положительной составляющей вызывает одновременно возбуждение отрицательной и наоборот». Она полностью соглашается со Штекелем, который также выводил деструктивные тенденции из сексуальности, но не сексуальные тенденции из деструктивности. Она цитирует Штекеля, который писал, что «высшее удовлетворение жизнью часто выражается в желании смерти. Похожие психологические воззрения имеют, впрочем, значение и для самоубийства и также выбор смерти находится под влиянием эротических фантазий. Эти мысли неоднократно повторялись поэтами; также и философы неоднократно освещали эти связи между Эросом и Танталом. Даже смерть во сне, как часто и в жизни, всего лишь убийство из удовольствия и часто представляет собою не что иное, как ярко окрашенный садистический половой акт». Если обычное «обузданное» сексуальное влечение протекает со слабыми деструктивными проявлениями: поддразниванием, причинением боли, то «дикая страсть садиста разряжается в отвратительных сценах, которые могут дойти до убийства из сладострастия», — пишет Шпильрейн.
Все имеющиеся у человека деструктивные тенденции Шпильрейн последовательно выводит из сексуальности: «соответственно содержащимся в сексуальном инстинкте разрушающим элементам, более активно настроенный мужчина имеет также и более садистические желания: он хочет разрушить возлюбленную, женщина, представляющая себя по преимуществу как объект любви, хочет быть разрушенной», а «направленная против себя любовь ведет к самодеструкции, так, например к самоумерщвлению плоти, мученичеству, да и к полному уничтожению собственной сексуальности как при кастрации».
В конце работы она подтверждает связь между сексуальностью и деструктивностью амбивалентным значением сексуальной символики во снах и мифологии (например, лошадь – одновременно символ сексуальности и смерти). Она приводит пример любви Христа к человечеству и его смерть на кресте, который по легенде был сделан из древа жизни, выросшего над могилой Адама – первого человека на Земле. Она вспоминает Ницше, в творчестве которого сексуальность и деструктивность переплелись очень тесно, а Ницше вспоминает всех поэтов, вечно рифмующих любовь и смерть.
Недавно мы закончили разработку варианта ассоциативного теста для выявления патологической авитальной активности. Для этих целей были отобраны 60 слов, из которых 20 имели отношение к теме смерти, 20 — к теме жизни, а 20 были нейтральными. Мы предполагали, что бессознательное усиление влечения к смерти должно привести к усилению страха смерти, и этот страх приведет к образованию отрицательно заряженного комплекса смерти, который можно будет выявить по увеличению времени реакции на слова, имеющие отношение к теме смерти, в сравнении со временем реакции на нейтральные слова. Наше предположение полностью подтвердилось. Комплекс смерти был выявлен как у психически здоровых лиц группы контроля (достоверное увеличение среднего времени реакции на слова, имеющие отношение к теме смерти, на 25 процентов), так и существенно усилен у лиц с невротической патологией (увеличение среднего времени реакции на 100 и более процентов). У 50-ти человек группы контроля мы решили посмотреть, какие из предложенных шестидесяти слов, вне зависимости от их принадлежности к трем темам (жизнь, смерть и нейтральные), дадут максимальное увеличение времени реакции, то есть на какие слова человеческий мозг дает максимальную эмоциональную реакцию. Когда компьютер закончил обработку информации и выдал нам результат, мы с коллегой очень долго смеялись, потому что с помощью теста, который разрабатывался около года, с помощью методов математической статистики, с помощью компьютерной обработки материала мы получили знание, которым на протяжении тысяч лет владели все поэты. Компьютер выдал нам два слова, вызывающие максимальное увеличение времени реакции: «смерть» и «любовь».
Завершает свой труд Шпильрейн словами: «Смерть сама по себе ужасна, смерть на службе у сексуального инстинкта, то есть как его разрушающая составляющая, ведущая к становлению, приносит благо».
В 1913 году, буквально через год после публикации работы Шпильрейн, в интернациональном журнале психоанализа появляется положительная рецензия Пауля Федерна — официального личного представителя Фрейда. В ней выражается признательность Шпильрейн за попытку теоретического анализа амбивалентных компонентов влечений. «Так как эти проблемы в настоящее время пока недоступны разрешению, — пишет Федерн, — то нам не остаётся ничего иного как не вступая в полемику относительно её гипотез быть благодарными Шпильрейн за кропотливую и необычайно интересную работу, в которой представлены взаимосвязи представлений смерти и возрождения, влечения к продолжению рода и желаний смерти, утверждения Я и стремления затеряться в универсальном».
Фрейд, не испытывающий к Сабине Шпильрейн той личной неприязни, которую он испытывал к Адлеру, в письме к Юнгу отозвался о ее работе тем не менее довольно скептически. Он признает ее талант и даже видит смысл во всем, что она сообщает, но «её деструктивное влечение мне не очень нравится, потому что мне кажется, что оно личностно обусловлено. Она выглядит ненормально амбивалентной». Правда, здесь нужно помнить, кому написаны эти слова — бывшему лечащему врачу докладчицы, который не только не сумел удержаться с ней в рамках отношений «врач — пациент», но и призвал Фрейда в качестве третьей стороны. По разным причинам Фрейд встал на сторону Юнга.
Лишь в 1914 году, через месяц после начала первой мировой войны, в журнале «Имаго» Фрейд опубликовал статью «Современный взгляд на войну и смерть», в которой впервые задался вопросом: «Не лучше ли нам придавать смерти в жизни и наших мыслях место, которое ему соответствует, и уделять больше внимания нашему бессознательному отношению к смерти, которое мы обычно так старательно подавляем?». Спустя восемнадцать лет Фрейд скажет: «Я помню моё собственное защитное отношение к идее инстинкта разрушения, когда она впервые появилась в психоаналитической литературе, и то, какое долгое время понадобилось мне, прежде чем я смог её принять».
В работе «По ту сторону принципа удовольствия», с которой принято отсчитывать начало развития теории влечения к смерти, Фрейд делает ссылку на Сабину Шпильрейн: «В одной очень богатой содержанием и мыслями работе, к сожалению, не совсем понятной для меня, Сабина Шпильрейн предвосхитила значительную часть этих рассуждений». Эта ссылка Фрейда не помешала Юнгу позже обвинить Фрейда в том, что последний присвоил идею его ученицы.
Нельзя сказать, что обвинения Юнга в данном случае обоснованы. Сабина Шпильрейн, равно как и Адлер, выдвинула лишь идею (от которой Адлер, кстати, позднее отказался). Фрейд же, исходя из собственного клинического материала, самостоятельно развил эту идею в смелую теорию, которая заставила его в корне пересмотреть основы психоаналитической парадигмы, и, может быть, никогда ранее он не высказывал столько осторожности и сомнений по поводу своих рассуждений и выводов. «Меня могли бы спросить, — писал он, — убеждён ли я сам, и в какой мере, в развитых здесь предположениях. Ответ гласил бы, что я не только не убеждён в них, но и никого не стараюсь склонить к вере в них. Правильнее сказать, я не знаю, насколько я в них верю». Только в 1923 году Фрейд окончательно формулирует свои выводы относительно «двух видов первичных позывов», действующих «в каждой живой субстанции». Но и в 1933 году, спустя 13 лет после выхода в свет «По ту сторону принципа удовольствия», Фрейд всё ещё пишет как о гипотезе о наличии «влечений к смерти (Todestrieb), которые противостоят этому стремлению (влечению к жизни) и приводят живое к неорганическому состоянию». Он всё ещё опасается обвинений со стороны читателей в спекулятивной философии и заявляет, что не пойдёт «дальше той области, где нам открылась эта точка зрения».
По ту сторону принципа удовольствия
Основные положения теории влечения к смерти были сформулированы Фрейдом в работе «По ту сторону принципа удовольствия». Работа состоит из семи частей. Психоанализ большое значение придаёт символике, которая через бессознательные пласты психики влияет на нашу психическую активность. Фрейд в своей работе фактически заново создаёт теоретические основы психоанализа — и как Бог создал Землю за семь дней, так и Фрейд выделяет в своей работе семь этапов. Каждая из семи частей постепенно и последовательно ведёт читателя к формулировке той знаменитой концепции влечения к смерти, которая и в настоящее время вызывает самые ожесточённые споры даже в среде последователей Фрейда.
Схематически статья представляет собой примерно следующее:
1. В первой части Фрейд говорит о принципе удовольствия, которому подчиняется вся психическая жизнь, и о том, что удовольствие связано с уменьшением напряжения и наоборот.
2. Во второй части приводятся три примера, когда психическая активность не подчиняется принципу удовольствия: навязчивые повторяющиеся кошмарные сновидения, неоднократное проигрывание психотравмирующих ситуаций у детей, драматическое и трагическое театральное искусство.
3. В третьей части высказывается предположение, что за стремлением к навязчивому повторению неприятных моментов кроется некое влечение, не подчиняющееся принципу удовольствия.
4. В четвертой с помощью модели простейшей организации жизни Фрейд пытается понять принцип удовольствия и делает шаг для объяснения противоречащих ему фактов с помощью кроющегося за ними иного принципа.
5. В пятой части на основании многочисленных примеров «стремления к повторению» в органической жизни Фрейд предполагает в живом организме стремление к восстановлению прежнего неорганического состояния, то есть влечение к смерти.
6. В шестой части, исходя из этого, Фрейд впервые постулирует новую пару противоположно направленных влечений: влечение к жизни и влечение к смерти.
7. В седьмой части приходит к трудному, но окончательному выводу: принцип удовольствия находится на службе у влечения к смерти.
*
Начиная свою работу с того, что «в психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия», Фрейд заканчивает её тем, что «влечение к жизни» выступает нарушителем мира покоя, принося с собой напряжение. Разрешение от напряжения, связанного с влечением к жизни, воспринимается как удовольствие, «влечение к смерти непрерывно производит свою работу, и принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти».
Между первой фразой в начале работы и второй фразой в конце находится тот водораздел, который сразу же и на многие десятилетия расколол всех учёных, занимающихся проблемами витальной активности, на два лагеря: принявших концепцию Фрейда о влечении к смерти и отвергнувших её как «чуждую биологии... не только ненужную, но и неверную», как вообще «малопонятную» и «жалкую путаницу».
Фрейд только в конце работы осознанно приходит к выводу о том, что принцип удовольствия на самом деле обслуживает влечение к смерти. В начале работы он больше говорит о принципах удовольствия и реальности, как бы подготавливая читателя к путешествию «по ту сторону принципа удовольствия» — на территорию влечения к смерти, но, что интересно, уже в первой части он целиком и полностью находится на территории смерти, рассуждает, сам того не подозревая, о смерти и даже во многом объясняет многие принципы проявлений смерти в организме.
Самые первые фразы «По ту сторону…», будучи «переведёнными» с учётом последующих знаний, начинают звучать совершенно естественно и не требуют тех трудных интеллектуальных «сальто-мортале», которые приходится совершать Фрейду на протяжении всех семи частей работы.
Он пишет в первой части:
«Под влиянием стремления организма к самосохранению принцип удовольствия сменяется «принципом реальности», который, не оставляя конечной цели — достижения удовольствия, откладывает возможности удовлетворения и временно терпит неудовольствие на длинном окольном пути к удовольствию».
Поскольку мы знаем, что за удовольствием лежит влечение к смерти и его удовлетворение, а за неудовольствием – напряжение, возникающее в результате деятельности механизмов, препятствующих его мгновенной разрядке путем «короткого замыкания», поскольку мы знаем, что лежит за «удовольствием» и «неудовольствием», эта фраза читается нами совсем по-другому:
«Под влиянием стремления организма к самосохранению влечение к смерти сменяется «принципом реальности», который, не оставляя конечной цели — достижение смерти, откладывает возможности удовлетворения и временно терпит жизнь на длинном окольном пути к смерти».
Этой теме будет посвящён далее весь пятый раздел работы, где Фрейд уже открыто напишет: «Положение о существовании влечения к самосохранению, которое мы приписываем каждому живому существу, состоит в заметном противоречии с утверждением, что вся жизнь влечений направлена на достижение смерти. Получается, что организм хочет умереть только по-своему. Он противится всем возможностям достигнуть смерти самым коротким путём».
Но, как мы можем убедиться, уже на первых страницах первого раздела работы вся теория влечения к смерти представлена Фрейдом в полном объеме. Еще одна фраза первого же раздела поможет нам убедиться в этом. Фрейд пишет:
«Всякое невротическое неудовольствие есть подобного рода удовольствие, которое не может быть воспринято как таковое»
При нашем переводе это буквально означает следующее:
«Всякая невротическая жизнь есть подобного рода смерть, которая не может быть воспринята как таковая».
Вдумайтесь в смысл этой фразы, которая сразу же объясняет нам, как невротические пациенты или пациенты, страдающие зависимостью от алкоголя и наркотиков, нашли способ обмануть принцип, который мешает всем нам умереть максимально быстро, получив при этом максимум удовольствия. Они организовали свою жизнь таким образом, что система хронификации жизни не может качественно зафиксировать усиление влечения к смерти и организовать достойный отпор. Но к этой проблеме мы ещё вернемся позже.
*
Далее во второй части Фрейд описывает у людей, реально переживших опасность для жизни, феномен, который, видимо, противоречит принципу удовольствия. Больной с травматическим неврозом во время сна возвращается в ситуацию, вызвавшую когда-то невроз, и каждый раз заново переживает испуг. И Фрейд отмечает, что этому крайне мало удивляются. Фрейд использует этот пример только для того, чтобы показать психическую активность, выходящую за рамки принципа удовольствия. Он обращает внимание, что в то время как лица, страдающие травматическим неврозом, в бодрствующем состоянии всеми силами стараются избегать травмирующих воспоминаний или вообще о них не думать, во сне они вновь и вновь навязчиво попадают в травмировавшую ситуацию, что плохо соотносится с природой сна. Природе сна больше соответствовало бы, с точки зрения Фрейда, возвращать человека в тот период, когда он был здоров, или рисовать ему картины скорейшего выздоровления. Здесь Фрейд опирается на свое предположение, что в основе сна, как и в основе любой формы психической деятельности, лежит принцип удовольствия, а удовольствие должно быть связано со здоровьем или выздоровлением. Таким образом, у этих пациентов Фрейд полагает либо существенное повреждение природы сна, либо некие загадочные мазохистические тенденции Я.
Переходя далее к примерам детского проигрывания травматических событий (уход матери), драматическому и трагическому театральному искусству, он предлагает читателям оставить «тёмную и мрачную тему травматического невроза», используя его лишь для того, чтобы показать факт психической активности, выходящий за рамки принципа удовольствия. Фрейд не доводит анализ травматических сновидений до конца.
Травматический невроз
Восполняя этот пробел, попытаемся понять, какие сознательные и бессознательные динамические процессы протекают в психике пациентов, страдающих посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), и как эти процессы обусловливают всё разнообразие феноменологии ПТСР.
Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) развивается в ответ на травмирующие психику экстремальные воздействия, при которых человек как правило является участником или свидетелем событий, сопряженных с тяжелыми травмами, гибелью или угрозой гибели людей или угрозой ему самому, и испытывает при этом сильный страх, тревогу или беспомощность.
Изучение имеющейся литературы позволяет сделать вывод о том, что на сегодняшний день ПТСР — одно из наиболее феноменологически изученных расстройств психической деятельности, и в то же время — одно из наименее изученных и понятых в психодинамическом плане. Rycroft (1995) специально подчеркивает, что травматический невроз отличается от других неврозов тем, что его симптомы, включая травматические сновидения, не поддаются интерпретации и он лишен бессознательного смысла.
Имеет распространение гипотеза Абрахама (1907) о реактивации при травматическом неврозе ранних детских неразрешенных эмоциональных травм. Абрахам описал своеобразный феномен “травмофилии” у людей, которые, страшась травматических ситуаций, бессознательно ищут их. Согласно схожей точке зрения Фенихеля (1945) пациенты желают повторения травмы, стремясь к ее отреагированию, “чтобы разрешить болезненное напряжение”, однако это повторение вновь и вновь приносит страдание, и больной оказывается в порочном круге. Эта гипотеза в качестве единственной приводится Каплан и Сэдок (1994) в руководстве по клинической психиатрии.
Приходится констатировать, что попытка понять психодинамику травматического невроза, предпринятая Фрейдом в работе “По ту сторону принципа удовольствия” если и не забыта, то фактически не используется. В предисловии к русскому переводу “По ту сторону...” Лурия и Выготский писали, что даже правоверные психоаналитики находят возможным обойти эту одинокую работу молчанием.
Что же происходит при травматическом неврозе? Если мы с вами встанем на позицию тифоаналитической теории, которая утверждает, что в основе жизнедеятельности человека лежит влечение к смерти, то увидим, что на протяжении всей своей жизни человек наравне с животными успешно усваивает модели поведения, обеспечивающие нормальное функционирование в границах, обусловленных системой хронификации жизни. Напряжение и боль, вызванные прекращением поступления кислорода в организм сразу же после рождения, приводят к автоматическому запуску механизма дыхания. Напряжение и боль, вызванные прекращением поступления в организм пищи после рождения приводят к крику и укореняющему поведению. Уже эти модели поведения очень сложны, и с каждым годом они становятся все сложнее. Человеку дорого приходится платить за достижение удовольствия, расслабления и покоя. На протяжении всей своей жизни он развивает и совершенствует системы получения максимального удовольствия ценой минимального неудовольствия. У кого-то это получается лучше, у кого-то хуже.
Столкнувшись с реальной опасностью для жизни, человек внезапно обнаруживает для себя возможность умереть (достигнуть полного покоя) значительно быстрее, чем позволяло ему рассчитывать его собственное сознание, прикрытое страхом. Но в тот же момент, когда эта «соблазнительная» идея начинает проникать в его сознание, система хронификации жизни незамедлительно пытается блокировать её, включая негативные эмоции тревоги, страха и ужаса.
На феноменологическом уровне этот процесс ведёт к тому, что в бодрствующем состоянии человек с ПТСР стремится всячески избегать мыслей, ощущений и разговоров, связанных с тем, что он пережил. Он избегает людей, мест и деятельности, вызывающих воспоминания о случившемся, ему трудно воспроизвести в сознании многие важные детали пережитого, у него возникают выраженная тревога и дискомфорт от напоминаний или намёков на пережитые события. Фрейд пишет, что ему не известны случаи, когда больные с травматическими расстройствами в бодрствующем состоянии уделяли много внимания своим воспоминаниям.
Но далее сама клиника и феноменология ПТСР наталкивает нас на мысль, что полностью осуществить блокаду и вытеснить нежелательную информацию системе хронификации жизни не удается. Слишком поздно. Психика уже подметила и зафиксировала всю «прелесть» и «притягательность» ситуации. Не только характерные повторяющиеся сновидения, включающие сцены из пережитых событий, но и повторяющиеся навязчивые воспоминания, доходящие в своей интенсивности до иллюзорных и галлюцинаторных феноменов (флэшбэки), заставляют нас вслед за Фрейдом предположить, что в психической реальности действует сила, для которой ситуация с максимальным риском для жизни представляет несомненную ценность.
При этом нужно заметить, что состояние сна, когда происходит основной прорыв воспоминаний, много ближе к смерти, чем состояние бодрствования. Во время сна функционирование системы хронификации жизни в значительной степени ослаблено. Во сне человек как бы забывает, что нельзя думать о смерти, и навязчиво, раз за разом возвращается к моменту максимальной близости с желанным состоянием небытия, которое он однажды случайно «подсмотрел» в жизни.
Но система хронификации жизни «не спит» даже во время сна и, как только распознаёт мысленное посягательство на жизнь, «наказывает» немедленным пробуждением, тревогой, испугом и ужасом, лишает человека удовольствия блаженного сна, вызывает в дальнейшем затруднение засыпания и поддержания сна. Феноменологически наблюдаются реакции избыточной активации: бессонница, сверхбдительность, раздражительность, преувеличенная реакция испуга. Психодинамически это соответствует гиперактивации систем хронификации жизни. За попытку достичь удовольствия смерти человек лишается в наказание малого удовольствия сна.
Клинические примеры развития посттравматических стрессовых расстройств можно приводить до бесконечности — это одна из наиболее часто встречающихся проблем в современной психопатологии, учитывая, что данный механизм не столь очевидно, но со столь же плачевными результатами присутствует в значительном количестве расстройств психической деятельности, описываемых в других рубриках. Наиболее типичный пример — панические атаки.
В любом случае панической атаки, сняв пласт тревожной, фобической и обсессивной симптоматики, мы обнаружим пусковую ситуацию, которая недвусмысленно довела до сознания человека тот факт, что его существование не безусловно — вполне возможны и иные варианты. То же самое мы обнаруживаем в случаях обсессивно-фобических расстройств и других.
Правда, здесь нам могут задать один каверзный вопрос — тот же, который в свое время и мы сами задавали себе: почему не у всех людей, которые сталкиваются с ситуациями, угрожающими их жизни, развивается ПТСР? Кроме того, я уверен, любой клиницист может привести не один пример, когда ПТСР развивалось у человека, который ранее уже сталкивался с ситуациями, опасными для жизни, но, тем не менее, ПТСР не развивалось. Один из моих пациентов, по независящим от него причинам, в результате финансовой оплошности утратил достаточно большую сумму денег. Эти деньги не принадлежали ему, и за утрату такой суммы в тот период развития экономики в России просто убивали. Он это великолепно понимал. Была реальная необходимость и возможность бежать. Однако он поступил иначе: сам пришел к тем людям, которые доверили ему деньги, и сказал, что, если они хотят его убить, то, собственно, вот и он, но если удовольствию от его смерти есть какая-то альтернатива, то он хотел бы попросить еще денег и постараться исправить свою ошибку. Денег ему дали, и ошибку он исправил, заняв спустя несколько лет достойное место в бизнесе. Никакими существенными расстройствами психической деятельности весь этот период не сопровождался, равно как и весь предыдущий период его достаточно неспокойной жизни. За помощью он обратился много позже — после того как за границей случайно попробовал покурить вещество, производное конопли. У него произошел сосудистый коллапс, и он был доставлен в местную реанимацию. Сразу после реанимации развернулась клиника панических атак, и в Россию его везли в самолете, завернутым в несколько одеял и трясущимся от страха и ужаса неминуемой смерти.
Для того чтобы у человека возникла клиника ПТСР, мало одной лишь реальной угрозы его жизни — необходимо, чтобы с другой стороны существовало мощное, патологически усиленное влечение к смерти. Только тогда — для того, чтобы влечение к смерти и ситуация, которая способна его реализовать, не встретились между собой — между ними возникает мощный вал фобической симптоматики, разделяющий их между собой. Лишь тогда становится понятно, почему в этом случае влечение к смерти начинает «привязываться» к любым ситуациям, хотя бы отдаленно напоминающим притягательную. Люди с ПТСР боятся смотреть передачи, в которых показывают эпизоды насилия, они не могут читать газеты, в которых имеется милицейская хроника, не могут слушать любые рассказы, в которых приводятся примеры, как кто-то заболел или с ним произошло какое-то несчастье. Они слишком хотят, чтобы все это с ними произошло, чтобы система хронификации жизни могла позволить им получать доступ к подобной информации. Они в данном случае напоминают старых дев, которые настолько хотят сексуального удовлетворения, что вынуждены избегать любых сексуальных тем и любой сексуальной информации, панически пугаясь ее. Человек, у которого система сексуальности работает нормально, и равным образом человек, у которого влечение к смерти не усилено, с удовольствием относятся и к теме сексуальности, и к теме смерти. По большому счету, это и есть те две основные темы, которые интересуют подавляющее большинство нормальных людей, с удовольствием движущихся дорогой сексуальности к смерти.
Стремление назад
Не доведя до конца разбор травматических неврозов и травматических сновидений, Фрейд переходит к случаю полуторагодовалого мальчика, который, будучи часто оставляем матерью, относился к этому довольно спокойно, разработав своеобразную игру с катушкой. Он выбрасывал её, держа за нитку, так, что она исчезала, говоря при этом: «О-о-о-о!», а затем вытаскивал катушку назад с довольным видом и радостным возгласом «тут».
Фрейда удивляет вопрос: почему, если в принципе уход матери для ребёнка не может быть приятен, он бесконечное количество раз по собственному почину воспроизводит в игре неприятную для него ситуацию? Он объясняет это двумя способами: 1) стремление к овладению, то есть переходу из пассивного состояния, когда ситуация владела тобой, к активному состоянию, когда ты владеешь ситуацией, и 2) отбрасывание предмета, так, что он исчезает, может быть удовлетворением подавленного в жизни импульса мщения матери за то, что она ушла, то есть ребёнок таким образом как бы символически убивает мать.
Фрейд не знает, какой из этих двух концепций отдать предпочтение. Он пишет, что достаточно ясно, что игра детей обусловлена желанием стать взрослыми. Это, кстати, не совсем ясно с точки зрения современной гуманистической парадигмы: почему многие дети хотят стать взрослыми, то есть «более мёртвыми», и почему взрослые, «уже достаточно мёртвые», не хотят, подобно детям, стать ещё более мертвыми или «почти мёртвыми», то есть старыми? Почему взрослые не хотят стареть? Что есть такого в старости, что отвращает взрослых от неё и толкает их как бы вспять, заставляя мечтать о сохранении юности и молодости? Только ли страх болезней, немощности и боли, которые часто сопутствуют старости?
Итак, исходя из трёх моментов: травматический невроз, детское проигрывание травматических факторов, драматическое и трагическое театральное искусство, Фрейд приходит к убеждению, что и при господстве принципа удовольствия неприятное может прорываться в психическую деятельность, в сознание, делаться «предметом воспоминания» и «психической обработки».
Он предполагает, что за стремлением к навязчивому повторению эмоционально неприятных состояний кроется некое влечение, не подчиняющееся принципу удовольствия. Новый и удивительный факт, который Фрейд описывает, «состоит в том, что «навязчивое повторение» воспроизводит также и такие переживания из прошлого, которые не содержат никакой возможности удовольствия, которые не могли повлечь за собой удовлетворения даже вытесненных прежде влечений».
Это влечение кажется ему «более первоначальным, элементарным, обладающим большей принудительной силой, чем отодвинутый им в сторону принцип удовольствия». Фрейд задаётся вопросом: «Какой функции оно соответствует, при каких условиях оно может выявиться и в каком отношении стоит оно к принципу удовольствия?»
Пытаясь осмыслить три примера навязчивого повторения, Фрейд делает предположение о наличии в живом организме стремления к восстановлению какого-либо прежнего состояния. И подтверждает свою мысль примерами поведения птиц, рыб, развитием эмбрионов. Он приходит к выводу, что собственно первичным состоянием всего живого было неорганическое состояние, и стремление к восстановлению первичного состояния иначе как влечением к смерти назвать и нельзя. «Если мы примем как не допускающий исключения факт, что всё живущее вследствие внутренних причин умирает, возвращается к неорганическому, то мы можем сказать: целью всякой жизни является смерть, и обратно — неживое было раньше, чем живое... Некогда какими-то совершенно неизвестными силами пробуждены были в неодушевлённой материи свойства живого... Возникшее тогда в неживой перед тем материи напряжение стремилось уравновеситься: это было первое стремление возвратиться к неживому». Здесь Фрейд сам пугается и долго извиняется за столь дерзкое предположение: «для нас было бы облегчением, если бы всё наше построение оказалось ошибочным».
Но логика рассуждений неизбежно ведёт его к постулированию двух противоположно направленных влечений — влечения к жизни и влечения к смерти, и в итоге Фрейд приходит к заключению, что принцип удовольствия, которому подчиняется вся психическая деятельность, находится на службе у функции, которой присуще стремление сделать психический аппарат вообще лишенным возбуждений. Принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти.
Таково краткое изложение теории влечения к смерти, которая заставила Фрейда в корне пересмотреть не только свое отношение к проблеме самоубийства, но и всю психоаналитическую теорию.
Дальнейшее развитие теории влечения к смерти
Развитию дуалистической теории первичных влечений посвящено фактически все дальнейшее творчество Фрейда на протяжении последних двух десятилетий его жизни. Для того чтобы это заметить, не нужно прилагать больших усилий, тем более что многие работы этого периода либо прямо начинаются с указания на это, либо в своем составе имеют значительные разделы, посвященные этой теме. Но, так как теория влечения к смерти с самого начала была крайне плохо принята (в отличие от теории либидо) самими же психоаналитиками, то крайне трудно встретить в психоаналитической литературе какое-либо связное изложение развития дальнейших взглядов Фрейда по этому вопросу. Чтобы не быть голословным, приведу лишь один конкретный пример: ни в одной работе мне не приходилось читать о таком принципиальном моменте, как постулирование в работе «Я и Оно» возможности существования особого влечения, наполняющего своей индифферентной энергией качественно-дифференцированные эротические и разрушительные влечения. Сам Фрейд пишет по этому поводу, что «мы вообще не можем обойтись без предположения такой способной к смещению энергии». Но если Фрейд без такого предположения обойтись не может, то его формальные последователи легко обходятся не только без него (они его вообще не заметили), но и без самой теории влечения к смерти.
Я, по уже изложенным соображениям, критически отношусь к теории влечения к смерти в том виде, как она была сформулирована Фрейдом, но мне бы хотелось обособить свою критику от той, с которой мне приходилось часто встречаться на станицах психиатрической, психоаналитической и психологической литературы и которой специально будет посвящен следующий раздел нашей работы. По очень многим принципиальным позициям я не согласен с теорией влечения к смерти Фрейда, но я не считаю, что под названием «влечение к смерти» Фрейд описал собственные метафизические фантазии, вызванные, по мнению различных авторов-психоаналитиков, его старостью, болезнью, войной, смертью дочери или ослаблением умственных процессов. Открытие Фрейдом влечения к смерти можно сравнить с открытием Христофором Колумбом Америки. Хотя Колумб искренне считал, что он открыл западный путь в Индию, но ведь земля была, и был остров Самана, и было Саргассово море, и Куба, и Гаити, и Багамские острова. Количество открытий Фрейда, равно как и количество открытий Колумба, велико, и их нисколько не умаляет достаточное количество ошибок и неточностей. Фрейд никогда не уставал исправлять их, не боялся открыто признавать их и, даже совершая новые, часто здесь же допускал саму возможность ошибиться. Колумб тоже, кстати, во время четвертой экспедиции в 1502 году, встретив представителей древней цивилизации майя, умудрился не придать этому великому народу никакого значения.
Фрейда крайне плохо читают, и я в этом смысле хорошо понимаю смысл лозунга Лакана: «Назад к Фрейду». Могу здесь лишь позавидовать тем людям, для которых, в отличие от меня, за буквами «G.W.» и «S.E.» располагается не ссылка на умозрительное полное собрание сочинений, а возможность читать оригинал фрейдовского текста.
*
В 1921 году, примерно через год после публикации «По ту сторону…», выходит крупная работа Фрейда «Психология масс и анализ человеческого “Я”», в которой продолжается исследование двух новых постулированных первичных влечений на примере теперь уже функционирования человеческих сообществ.
Стремление людей объединяться друг с другом, равно как и их стремление разрывать эти связи, равно как и свойственную любому человеческому сообществу агрессивность по отношению ко всему, что в него не входит, Фрейд выводит теперь из противодействия двух первичных влечений: Эроса — как влечения к всеобщему объединению, и Танатоса — как деструктивного и разрушительного влечения. Указывая на неоднократно замеченное и описанное стремление людей объединяться в массы, Фрейд объясняет его непосредственным проявлением первичного влечения к жизни – Эроса: «Масса, очевидно, объединяется некою силой. Но какой же силе можно, скорее всего, приписать это действие, как не Эросу, все в мире объединяющему?». Эрос в свою очередь сдерживает другой всегда имеющийся внутри любой массы первичный импульс – импульс к агрессии и разрушению, импульс к смерти. Он, во-первых, в любой момент при малейшем ослаблении либидозной связи проявляется в неконтролируемой панике, которая приводит к моментальному разрушению массовой структуры (например, паника в войсках). Во-вторых, любое социальное объединение, будь то отношения между двумя людьми (брак, дружба, родители и дети) или многими людьми (семьи, города, кантоны), всегда «содержит осадок отвергающих враждебных чувств». Южный немец не выносит северного, англичанин — шотландца, испанец — португальца и так далее, пишет Фрейд. И в-третьих, агрессивный и деструктивный импульс особенно сильно проявляется против всего того, что не входит в объединенную либидо массу. Более того, чем сильнее либидо объединяет массу, тем сильнее ее агрессивный и деструктивный импульс в отношении окружающих. Рассматривая как удобный пример массового образования церковь, Фрейд вспоминает ее традиционную нетерпимость к инакомыслящим и усматривает причины относительного снижения агрессивности церкви не в «смягчении человеческих нравов», а в «ослаблении религиозных чувств». Любая другая прочная связь, пришедшая на место религиозной, — полагает Фрейд, — вновь приведет «к той же нетерпимости к внестоящим». В качестве примера такой формирующейся связи масс он приводит социализм, заочно известный ему на примере российского сообщества. С примером немецкого национал-социализма ему очень скоро предстоит познакомиться очно.
Обратим внимание на то, что в конце этой работы Фрейд опять поднимает вопрос об отношениях между Эросом как объединяющей силой влечения к жизни и либидо как сексуальном влечении. «Едва ли имеет смысл задавать вопрос о гомосексуальной или гетеросексуальной природе либидо, соединяющего массы, так как оно не дифференцируется по полу и, что особенно важно, совершенно не предусматривает целей генитальной организации либидо». Либидо по-прежнему, наряду с инстинктом самосохранения, составляет основу влечения к жизни, но так или иначе, используя это понятие для объяснения психологии масс, Фрейду приходится существенно поступиться его исконными сексуальными характеристиками, что он, судя по переписке с Гроддеком, хорошо понимает: «Вы еще говорите, что я отвращаюсь от эротики. Следующее мое сочинение (Психология масс…), наверное покажет Вам, что когда я это делаю, Эрос следует за мной по пятам».
*
В 1923 году увидела свет следующая большая работа Фрейда, «Я и Оно», посвященная структурным и экономическим проблемам устройства психики. С первых же строк Фрейд подчеркивает, что «настоящее обсуждение продолжает ход мыслей, начатый в моем труде «По ту сторону принципа удовольствия». Оно продолжает прежние мысли... но не прибегает к новым заимствованиям у биологии, и поэтому ближе к психоанализу, чем мой труд “По ту сторону…”». Работа состоит из пяти разделов. Первые три раздела развивают структурную теорию, которая помимо трех старых понятий: «бессознательное», «предсознательное» и «сознание», дополняется новыми структурными понятиями: «Я», «Сверх-Я» и «Оно». Четвертый и пятый разделы полностью посвящены теории двух видов первичных влечений.
Условно поделив психическую структуру на три части и описав их, Фрейд задается вопросом о том, что «это деление должно оказаться также и средством для более глубокого понимания и лучшего описания динамических соотношений психической жизни», и далее: «нельзя ли найти разъясняющие соотношения между принятыми нами образованиями «Я», «Сверх-Я» и «Оно», с одной стороны, и обоими видами первичных влечений, с другой стороны… можем ли мы для принципа удовольствия, господствующего над душевными процессами, установить твердую позицию в отношении обоих первичных влечений и психических дифференциаций».
Говоря о первичных влечениях, Фрейд акцентирует внимание на том, что первое из них — сексуальное влечение или Эрос — гораздо более заметно и доступно для изучения. Определение второго происходило, по признанию Фрейда, намного труднее. Хотя психоаналитическая практика вновь акцентируется как стимул к этому выделению (в частности феномен садизма), Фрейд все же признает, что в основном «на основании теоретических, опирающихся на биологию, размышлений мы предположили наличие инстинкта смерти, задачей которого является приводить все органически живущее к состоянию безжизненности». Его по-прежнему сильно беспокоит проблема недостаточности фактологического и феноменологического обоснования теории влечения к смерти. «В наличии принципа удовольствия нельзя сомневаться, — пишет Фрейд, — деление «Я» основано на клинических подтверждениях; но распознавание обоих видов первичных влечений кажется недостаточно твердо обеспеченным». Оставляя разрешение вопроса о происхождении жизни области космологии, на вопрос о цели и назначении жизни Фрейд отвечает дуалистически: «возникновение жизни было бы, таким образом, причиной дальнейшего продолжения жизни и одновременно и причиной стремления к смерти – сама жизнь была бы борьбой с компромиссом между этими двумя стремлениями».
Фрейд указывает в этой работе, что каждому первичному влечению должен быть приписан особый физиологический процесс (рост и распад), но не заявляет здесь столь же прямо и решительно, как в случае сексуального влечения, что им должны соответствовать свои источник, объект и цель. Пока еще «совершенно невозможно представить себе, каким образом оба первичных влечения соединяются, смешиваются и сплавляются друг с другом; но что это происходит регулярно и в значительных масштабах – является для нас неопровержимой предпосылкой». Фрейд обращает внимание на роль мускулатуры как особого «органа», который нейтрализует в организме влечение к смерти отдельной клетки и отводит первичное разрушительное влечение на внешний мир и другие живые существа.
В качестве примеров, когда переплетенные первичные влечения распадаются и влечение к смерти может наблюдаться в качестве самостоятельно действующей силы, Фрейд приводит уже упомянутый ранее садизм, эпилептические припадки и тяжелые неврозы. В клинических феноменах регресса либидо до садистско-анальной фазы он находит теперь усиление влечения к смерти, и наоборот: в развитии либидо через оральную и анальную фазу к окончательной генитальной — усиление эротического компонента. В давно замеченной и описанной конституциональной амбивалентности невротиков Фрейд видит теперь не распад первичных влечений, а неполное их переплетение.
Основываясь на клиническом анализе амбивалентности и частых взаимопревращениях любви и ненависти, Фрейд высказывает очень интересное предположение: «если это превращение больше, чем лишь последовательность во времени, то есть смена, то, очевидно, не имеет под собой почвы такое основополагающее различие, как различие между эротическими инстинктами и инстинктами смерти, предполагающее противоположно идущие физиологические процессы». Как мы должны это понимать? Чуть ранее в этой же работе Фрейд уже предположил наличие особого физиологического процесса для каждого из первичных влечений. Отказывается ли он тем самым от своей точки зрения? Складывается впечатление, что в этом месте Фрейд в третий раз подошел вплотную к монистической теории влечений, но так и не сформулировал ее.
Хотя клинические факты вновь и вновь подталкивают его к этому. Так, например, при бреде преследования пациент может защищаться от своей слишком сильной гомосексуальной привязанности к объекту таким образом, что любимое лицо становится преследователем, против которого теперь вместо любви направляется агрессия. Стараясь глубже вглядеться в этот процесс, Фрейд видит больше чем просто смену одного влечения другим, он предполагает, что нечто превратило любовь в ненависть. Энергия, отнятая у эротического чувства, передается чувству враждебному. Сходный процесс Фрейд наблюдает при преодолении враждебного соперничества, не имеющего шансов быть удовлетворенным, с помощью экономически более выгодной и предоставляющей шанс быть удовлетворенной гомосексуальной любовной установки. Таким образом, пишет Фрейд «мы молча сделали другое предположение, которое заслуживает того, чтобы его огласили. Мы действовали так, как будто в психической жизни — еще неизвестно, в «Я» или в «Оно», — существует способная к смещению энергия, сама по себе индифферентная, которая может примкнуть к качественно-дифференцированному эротическому или разрушительному импульсу и его повысить. Мы вообще не можем обойтись без предположения такой способной к смещению энергии. Вопрос лишь в том, откуда она берется, к чему принадлежит и что означает. Проблема качества первичных влечений и их сохранения при различных судьбах первичных влечений еще очень непроницаема и в настоящее время еще почти не разработана».
Нетрудно догадаться, что добрая толика этой непроницаемости связана с психологически понятной эмоциональной привязанностью Фрейда к собственной теории либидо. Она сильно искажала всю картину первичных влечений не только ему, но и его последователям. Не случайно Анна Фрейд в 1971 году на психоаналитическом конгрессе предположила, что одной из причин трудностей, возникающих при исследовании первичных влечений и целом и агрессии в частности, может быть то, что аналитики слишком много знают о сексуальности. Анна Фрейд считала, что сексуальность затмевает глаза аналитиков, когда они вплотную подходят к агрессивности.
В силу вышеуказанных обстоятельств сразу же после предположения о возможности существования третьей силы и энергии (хотя она по логике первая и единственная), Фрейд «на уровне предположения, но не доказательства» пишет, что этой недифференцированной энергией может быть опять же некий «запас либидо нарциссического характера», «десексуализированный Эрос», обладающий максимальной пластичностью как в направлении, так и в способе и объекте разрядки.
Он развивает следующую логическую цепочку: «Я» как самостоятельная психическая структура, объявляя себя объектом нарциссической любви, динамически «оттягивает» на себя объектное либидо. Таким образом «Я», во-первых, работает против целей Эроса, направленных вовне. Во-вторых, вслед за притягиванием к себе объектного либидо, автоматически «Я» притягивает к себе и сцепленное с либидо агрессивно-разрушительное влечение и даже в каком-то смысле структурно-динамически обслуживает первичное влечение к смерти. Здесь Фрейд приносит в жертву дуалистической теории влечений свое же учение о нарциссизме, постулируя его (нарциссизма) вторичный характер. При этом он сразу же попадает в старый тупик, в котором уже дважды был и из которого дважды отказывался выходить через заманчивую перспективу монистической теории влечений. «Мы все снова убеждаемся, — пишет Фрейд, — что движения первичных влечений, которые мы можем проследить, оказываются отпрысками Эроса». Ему вновь трудно удержать основное дуалистическое воззрение, и вновь у него создается впечатление, что «инстинкты смерти в основном немы, а шум жизни большей частью исходит от Эроса». Вновь Фрейд оказывается перед «угрозой» монистической теории влечений в целом и перед «угрозой» монистического либидо Юнга в частности. Поэтому он очень эмоционально восклицает: «А борьба против Эроса!». Кто будет отвечать за борьбу против эротического влечения? Рассматривая либидо (ошибочно, с нашей точки зрения) как источник повышения напряженности в живой системе, Фрейд заявляет, что принцип удовольствия служит для «Оно» компасом в борьбе против либидо, и ниже делает очень интересное (но, с нашей точки зрения, совершенно неверное) предположение, что после выключения Эроса путем удовлетворения наступает состояние, напоминающее умирание (а у низших животных смерть), потому что «после выключения Эроса путем удовлетворения, инстинкт смерти получает полную свободу осуществления своих намерений», а не потому, что либидо есть (с нашей точки зрения) одно из самых явных и сильных проявлений влечения к смерти.
Возвращаясь в пятом разделе к новой структурной теории психики, Фрейд обращает внимание на интересные взаимоотношения между «Я» и «Сверх-Я». Они напоминают ему реальные семейные отношения: «как ребенок был принужден слушаться своих родителей, так и «Я» подчиняется категорическому императиву своего «Сверх-Я». Он вспоминает здесь же описанную в работе «Печаль и меланхолия» возможность жесточайшей агрессии со стороны «Сверх-Я» по отношению к «Я», которая может закончиться гибелью «Я». Он даже допускает, что человек может совершить преступление из-за чувства вины, а не наоборот, как это принято считать. «Как это происходит, — спрашивает Фрейд, — что «Сверх-Я»… развивает по отношению к «Я» такую исключительную жестокость и строгость?». Почему при меланхолии «Сверх-Я» действует с такой беспощадной яростью, как будто присвоило себе весь имеющийся в индивиде садизм? «То, что теперь господствует в «Сверх-Я», — отвечает на это Фрейд, — является как бы чистой культурой инстинкта смерти, и, действительно, ему довольно часто удается довести «Я» до смерти». Почему это происходит? Чем больше человек сдерживает свою агрессию, направленную вовне, тем более агрессивным становиться внутреннее «Сверх-Я» по отношению к «Я». Происходит смещение и поворот агрессии против собственного «Я». «Я», таким образом, с точки зрения Фрейда, является слугой даже не двух, а трех господ. «Я» разрывается между «Оно», «Сверх-Я» и реальностью. Стараясь ограничить и хоть как-то соотнести либидозные импульсы «Оно» с реальностью, «Я» предлагает себя в качестве объекта любви. Но, преодолевая и ограничивая либидо, «Я» открывает дорогу влечению к смерти, само при этом рискуя стать его объектом. Заканчивает работу Фрейд печальными словами: «Я» находится под властью немых, но мощных инстинктов смерти, которые стремятся к покою и по указанию принципа удовольствия хотят заставить замолчать нарушителя этого спокойствия — Эроса». Разве что мы недооцениваем силы Эроса — с долей надежды полагает он.
*
Через четыре года после «Я и Оно», в августе 1927 года, выходит третья крупная работа — «Будущее одной иллюзии», в которой Фрейд продолжает развивать идеи первичных влечений, но теперь уже в аспекте их взаимоотношений с культурой. Собственно, сама культура интересует здесь Фрейда постольку, поскольку она является, по его мнению, социальным институтом, призванным подавлять первичные влечения. Без принуждения культуры, полагает Фрейд, большинство людей откажутся выполнять даже те минимальные трудовые повинности, которые необходимы для воспроизводства материальных благ.
«У всех людей имеются разрушительные, следовательно, противообщественные и антикультурные тенденции», — так развивает идею первичного деструктивного влечения Фрейд, пытаясь четче феноменологически показать его проявления на культурном фоне. Если раньше можно было надеяться, что с достижением культурой этапа избыточного производства всех материальных благ и справедливого их распределения наступит «золотой век», то теперь, с открытием врага внутри самого человека, эта надежда, по мнению Фрейда, становится не более чем еще одной иллюзией.
Даже те желания, которые культура на протяжении тысячелетий искореняет в человеке (кровосмешение, каннибализм, страсть к убийству), все еще живут в нас и «вновь рождаются с каждым рождающимся ребенком». Только с помощью такого «драгоценного психологического достояния культуры», как «Сверх-Я», они с раннего детства подавляются так, что «человек из противника культуры становится носителем культуры». Но «бесконечное множество культурных людей, которые отшатнулись бы от убийства или кровосмешения, не отказывают себе в удовлетворении жадности, жажды агрессии, половой похоти, не перестают вредить другим ложью, обманом и клеветой, если это можно делать безнаказанно».
Развивая идеи, высказанные в «Психологии масс…» относительно переплетения эротических и деструктивных влечений в любом коллективе, в любой культуре, он показывает, как в целях нейтрализации деструктивного импульса любая культура разрабатывает механизмы отвода и стремится отвести агрессивно-деструктивные импульсы своих членов на представителей других культур. Так, ничтожный римский плебей становится великим римлянином, и его агрессия направляется на каждого представителя угнетаемых Римом народов, но не на угнетающую его самого кучку римской аристократии. Как известно, один старый мудрый армянин, умирая, завещал своим сыновьям: «Дети мои, берегите евреев. Потому что, когда их всех уничтожат, примутся за нас».
*
Для защиты человека от другой опасности — страха и чувства беспомощности перед силами природы — культура создает «свое самое ценное достояние» — религию, которая наполняет все вокруг смыслом и целесообразностью. Предварительно показав, как мир человеческих отношений постепенно проецируется на мир природы и что отношение взрослого человека к Богу мало чем отличается от отношения младенца к своему отцу, Фрейд притворно робко спрашивает: какова же действительная ценность религиозной культуры? Когда Святой Бонифаций срубил священное дерево, которому поклонялись саксы, все ожидали ужасных событий, но они не произошли — и саксы обратились в христианскую веру. Фрейд методично и усердно, со словами «не я первый, не я последний», рубит в этой работе священное дерево христианской религии, не уставая при этом извиняться.
Фрейду более 70 лет. Он стар и болен. Но, читая эту работу, предположить у него снижение умственных способностей, могущее как-то обесценить его творчество позднего периода, очень сложно. Он много развлекается в этой работе, много издевается, даже придумывает сам для себя строгого и умного оппонента (не надеясь, очевидно, на сообразительность оппонентов реальных), от имени которого остроумно нападает сам на себя, и сам же разрушает свои «неопровержимые» доводы. Легко и последовательно Фрейд доказывает, что именно те достояния нашей культуры, которым дано задание объяснить все загадки мира и примирить нас со страданиями жизни, имеют наименьшую достоверность и очень небольшую ценность.
Фрейд не ошибся в своих прогнозах. Своей работой он задел такое больное место человечества, что оно не только тут же воспользовалось своим самым излюбленным защитным механизмом — отрицанием (идеи Фрейда не столько обсуждаются, сколько отрицаются), но и в качестве гиперкомпенсации с маниакальным упорством стало развивать в течение последующих десятилетий гуманистическое направление в психологии и психотерапии. Гуманистическое направление, ярким представителем которого является логотерапия Франкла, прилагает все усилия, чтобы вновь наполнить человеческое существование смыслом и целесообразностью.
Можно здесь, конечно, приравнять критику религии Фрейда к «избиению младенцев», если по его же теории понимать веру взрослого человека как перенос на Бога отношения маленького ребенка к своему отцу. Но рука не поднимается это сделать. Слишком уж много этих «детей» и уж слишком они опасны, особенно объединенные в толпу (опять же в соответствии с теорией Фрейда), для тех немногих взрослых, в толпу не включенных и способных без страха смотреть в нечеловеческое лицо бездушной Вселенной. Даже Иисус, кажется, возроптал на вершине человеческого страдания и даже Сиддхартха Гаутама Будда не выдержал встречи с реальностью. У Николая Гумилева есть замечательное стихотворение «Звездный ужас». «Горе! Горе! Страх, петля и яма для того, кто на земле родился», — кричит старик, взглянувший в пустое небо. Старший сын его:
… лег на землю,
Не ничком на землю лег, спиною.
Все стояли, затаив дыханье,
Слушали и ждали очень долго.
Вот старик спросил, дрожа от страха:
«Что ты видишь?» — но ответа не дал
Сын его с седою бородою.
И когда над ним склонились братья,
То увидели, что он не дышит,
Что лицо его, темнее меди,
Исковеркано руками смерти.
Дальше сходит с ума его жена, взглянувшая в небо. Никто не может выдержать, не повредившись умом, «ужас» пустого неба. Но, как ни странно, всех он почему-то влечет. Только ребенок (восьмилетняя девочка Гарра), меньше всех обремененный культурой, легко глядит в небо и видит:
…только небо вогнутое, черное, пустое.
И на небе огоньки повсюду,
как цветы весною на болоте…
Фрейд задает хороший вопрос: как влияет культура и религия на детей? Приносит ли она больше вреда или пользы? Не подавляет ли она возможность воспринимать мир более естественным образом с меньшим количеством иллюзий, не навязывает ли она свое консервативное и очень медленно меняющееся видение? Он считает, что это так. С ним можно согласиться. Директор светской школы, в которой учится моя старшая дочь, в конце XX века на уроке астрономии рассказывает детям, что на той стороне луны, которая не видна, живут души всех умерших людей. Я думаю, хорошо, что моя дочь смеялась, рассказывая об этом, но я думаю, что нехорошо, когда дети смеются над своими учителями.
*
Педагогика, психология и психотерапия в России в последние десятилетия в целом сильно пострадали от прямой агрессии религиозного мировоззрения под маской гуманистической психологии. Существует программа «Обновление гуманитарного образования в России», осуществляемая Государственным комитетом Российской Федерации по высшему образованию и Международным фондом «Культурная инициатива». Спонсором программы является Джордж Сорос. Это обновление «гуманитарного образования» и «обновление» российской психологии идет в направлении неприкрытой, откровенной, агрессивной религиозной экспансии, причем преподносится все это как великое достижение отечественной психологии. В учебнике для студентов старших курсов, аспирантов и преподавателей философских и психологических факультетов университетов «Человек развивающийся. Очерки российской психологии» предметом «серьезных научных размышлений и исследований» ставятся в первом ряду: «Духосфера, Духовная вертикаль, Духопроводность, Духовная субстанция, Духовное материнство, Духовное лоно, Духовная близость, Духовные потенции, Духовный организм, Духовная конституция, Духовный генофонд, Духовная установка, Духовный фон, Духовное начало, Духовное производство, Духовная опора, Духовные устои, Духовная ситуация, Духовное зеркало, Духовный облик, Духовное здоровье, Духовное равновесие, Духовное единство, Духовное измерение, Духовная красота, Духовный взор, глаз духовный, Духовный нерв, Духовный свет, Духовное обоняние, Духовная жажда, Духовный поиск, Духовное руководство, Духовные способности, Деятельность Духа, Духовное оборудование, Духовная мастерская, Духовный уклад, Духовные упражнения, Сила Духа, Духовное развитие, Духовный рост, Духовное общение, Духовный подвиг, Духовный расцвет, Духовное наследие, Памятник Духа, Духовное царствие, память Духа, Печать Духа, Духовная щедрость, Духовная родина, Духовное самоопределение, Духовное самоотречение, Духовная аскеза, Духовное величие, Духовное бытие, Духовная жизнь...». Ну и во втором ряду: «духовная слабость, духовная смерть...» и т.д.
Что это? Как это понимать, когда психолог пишет: оптимистическая традиция Маслоу, Мэя, Роджерса, Фромма «основана на вере в конструктивное, активное, созидающее и творческое начало человеческой природы, на его изначальной моральности и доброте, его альтруистической и коллективистической направленности». Какая такая вера, позвольте спросить? Что это за наука, основанная на вере? Не могут быть предметы богословия и богославия предметами психологии.
Религия интересует Фрейда отнюдь не из деструктивных побуждений (как часто пишут), а как наглядный пример системы, которая создана для подавления и борьбы с первичными человеческими влечениями. Религия — это не заблуждение, религия — это иллюзия, а для иллюзии характерно ее происхождение из человеческих желаний. Если однажды вера рухнет и человек поймет, что никто и никогда не вознаградит его за сдерживание агрессивных и сексуальных порывов ни в этой жизни, ни в той, и что никто, кроме светской власти, не накажет его за открытое проявление первичных влечений, — что будет?
Ничего не будет, — считает Фрейд. Если мы внимательно присмотримся к «Божьим заповедям», то обнаружится, что они в большинстве своем обладают несомненной социальной выгодностью. Поэтому Фрейд сравнивает религиозность современного ему человека с преходящим неврозом ребенка, который обучается подавлять свои первичные влечения с помощью запретов и страха перед наказанием, и надеется, что психоанализ в какой-то степени поможет излечению от этого невроза. Фрейд только надеется, что это утверждение не является иллюзией, но здесь же вполне допускает и обратное.
*
Проходит три года, и в 1930 году появляется четвертая крупная работа Фрейда — «Недовольство культурой». Если вернуться назад, то мы вспомним, что уже в «Будущем одной иллюзии» Фрейд писал, что «ужасающее количество людей недовольно культурой, несчастно в ней и ощущает ее как ярмо, которое нужно сбросить». В новой работе Фрейд обращается к этой проблеме еще раз.
В начале ее он отвечает своему другу, писателю Ромену Роллану, который, прочитав посланное ему Фрейдом «Будущее одной иллюзии», написал, что не может целиком согласиться с такой оценкой религии. Подлинным источником религиозности Роллан считает особое чувство, «обнаруживаемое им у многих других и, предположительно, присущее миллионам». Это — «ощущение вечности» и чувство чего-то безграничного, бескрайнего, «океанического». Именно это «океаническое» чувство Роллан называет источником религиозной энергии, — только испытав его, человек становится религиозным.
Фрейд не находит у себя этого чувства и с юмором приводит слова поэта, который аналогичным образом утешал своего героя перед самоубийством: «Нам не уйти из этого мира». Личный опыт не убеждает Фрейда, что «чувство единства с миром» первично по своей природе. Он не оспаривает наличие его у других, но ставит вопрос: насколько верно оно истолковывается и может ли считаться причиной всех религиозных запросов? «Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы, — пишет Фрейд. — Идея о непосредственном, изначальном оповещении человека этим чувством — о его связи с окружающим миром — звучит столь странно, так плохо совместима с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое, т.е. генетическое исследование подобного чувства».
Можно только удивиться здесь, как создатель теории влечения к смерти, как человек, сам ранее описавший «всеобщее стремление живущего к возвращению в состояние покоя неорганической материи», как человек, неоднократно высказывающий озабоченность слабым фактическим подкреплением своей теории, как он не заметил в этом «океаническом чувстве», присущем миллионам, очевидное и бросающееся в глаза фактическое подтверждение его же теории существования влечения к смерти. Более того, наличие «океанического чувства» в сознании миллионов людей подтверждает не только факт наличия тенденции к смерти в области, более близкой к биологии, чем к психологии, но и факт повсеместности психологически и сознательно переживаемого влечения к смерти.
Мне также мало знакомо «океаническое» чувство из личного опыта, но я отдаю ему должное, особенно после того, как одна из моих коллег, филигранности восприятия которой я всегда доверял, рассказала мне о том, как в африканской пустыне она пережила одно из самых сильных чувств в своей жизни: глядя на бескрайние пески, она испытала непреодолимое желание лечь и раствориться в них, перестать быть, перестать существовать, стать мельчайшей песчинкой и навсегда влиться в это море без мыслей, без эмоций, без чувств. Что это, если не влечение к смерти? Вода и огонь – две стихии, на которые человек может смотреть бесконечно. В океаническом чувстве в различных его проявлениях мы видим одно из многочисленных доказательств существования влечения к смерти, к описанию которых мы еще вернемся далее.
Фрейд, продолжая удивляться этому «океаническому чувству, пишет, что для психоанализа более привычно чувство границы между «Я» и внешним миром, правда, при различных патологических и не очень патологических состояниях эта граница может нарушаться: «Из патологии нам известно большое число состояний, когда грань между «Я» и внешним миром делается ненадежной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых части нашего собственного тела или даже душевной жизни – наши восприятия, мысли, чувства – кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими нашему «Я». Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто порожденное или явно принадлежащее «Я». Таким образом, чувство «Я» также подвержено нарушениям, а границы «Я» неустойчивы».
Описывая здесь же этапы развития «Я», Фрейд размышляет, что наше взрослое «Я» есть продукт первоначального детского «Я» включающего в себя изначально все, и лишь затем внешний мир из него выделяется: «Наше нынешнее чувство «Я» – лишь съежившийся остаток какого-то широкого, даже всеобъемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости «Я» от внешнего мира. Если мы примем, что это первичное чувство «Я» в той или иной мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то его можно признать своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства «Я» в зрелом возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и связи с мировым целым, именуемые моим другом «океаническим» чувством». Онтогенетическая позиция Фрейда, побуждающая его максимально редуцировать все наблюдаемые психические феномены до их начальных онтогенетических проявлений, несомненно, мешает ему усмотреть в океаническом чувстве, равно как и в его следствии — религиозном чувстве, те самые «шумные проявления» влечения к смерти, которые он так искал на протяжении последних двадцати лет своей жизни.
С редким для больного 70-летнего человека здравомыслием и юмором Фрейд рассуждает здесь о смысле и цели человеческой жизни. Он полагает, что вопрос о смысле жизни как приносит, так и уносит с собой религия, что человек, заявляющий, что жизнь без смысла не имеет ценности, — смешон. Живут ведь животные без смысла. Цель жизни проста и задается принципом удовольствия. Мы избегаем неудовольствия и стремимся к удовольствию. Возможности получить удовольствие и избежать неудовольствия ограничиваются нашей конституцией и реальностью. Поэтому в психической жизни мы чаще наблюдаем принцип реальности, когда человек вынужден терпеть неудовольствие ради возможности в перспективе получить удовольствие. Это как-то связано с «химизмом» нашего организма, поскольку есть вещества (наркотики, с действием которых Фрейд к этому периоду был уже достаточно хорошо знаком), которые способны подавлять неудовольствие и давать удовольствие. Наличие подобных веществ в самом организме Фрейд здесь же предполагает задолго до открытия эндогенных опиатов. «Жаль, что эта токсическая сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного исследования, — пишет он. — Действие наркотиков в борьбе за счастье и избавление от бедствий оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы отводят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны не только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень независимости от внешнего мира. С помощью этого «освободителя от забот» можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти прибежище в своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в лучшую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их опасность и вредность».
Другой способ сбалансировать и упорядочить удовольствие и неудовольствие — сублимация (занятия наукой, искусством). Этот способ, правда, доступен не всем и плохо защищает от страданий плоти. Некоторые не бегут от мира реальности, как отшельники, и не прячутся от него в наркотики, науку или искусство, а предпринимают безнадежный (с точки зрения Фрейда) бунт против реальности. Эти мечтатели и параноики пытаются воплотить в реальность свои фантазии, преобразовать реальность, но по большей части все это иллюзия, считает Фрейд. Можно попытаться изменить не мир, а себя, попытавшись подавить свои влечения. Крайний случай такого «умерщвления влечений» – практика йоги. Только, если это удается, вместе с влечениями в жертву приносится и сама жизнь, происходит «несомненное снижение возможностей наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных «Я» влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых влечений. Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть и притягательность запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение».
Сходная мысль мне позднее встретилась в замечательной работе немецкого философа Генриха Риккерта «Философия жизни»: «Человек должен как можно больше переживать и как можно более жизненно развертывать свою жизнь во всех направлениях. Ничего живого, что хочет проявиться, он не вправе подавлять и губить. Подобно дереву и цветку полевому, цветет и человек, и он должен знать это. Не изжить своего цветения, не принимать каждое переживание в распростертые объятия, не ценить его — значит убивать самого себя». Лучше, наверное, и не скажешь.
Фрейд пишет, что он перечислил, разумеется, не все известные человечеству методы оптимизации психической экономики, более того — он не упомянул о самом главном (с точки зрения Фрейда) методе: методе, когда человек не отворачивает свое либидо от внешнего мира, а напротив, «цепляется за объекты мира и обретает счастье в чувственной к нему привязанности. Эта техника не довольствуется целями усталого примирения с миром — избегания страданий. Скорее, она обходит такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к положительному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе, чем любой другой метод», но почему-то он все же в конце второго раздела делает пессимистический вывод: «Программа стать счастливым, к которой нас принуждает принцип удовольствия, неисполнима… Можно избрать самые различные пути, будь они позитивными по содержанию цели (стремление к наслаждению) или негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не достигнуть желанного результата. Счастье — в том умеренном смысле, в каком мы можем признать его возможным, — есть проблема индивидуальной экономии либидо. Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый должен кроить себе счастье на собственный фасон».
С нашей точки зрения, пессимизм Фрейда здесь совершенно неоправдан. Мы с вами хорошо помним, что принцип удовольствия находится на службе у влечения к смерти, и сам же Фрейд открыл этот закон в работе «По ту сторону…». Насколько нам известно, еще ни один человек на Земле не организовал свою жизнь настолько плохо, чтобы так или иначе, рано или поздно не удовлетворить свое влечение к смерти. Все люди, жившие на Земле до нас, живущие рядом с нами, и те, кто будут жить после нас, умерли или умрут. Поэтому что это значит: «Программа стать счастливым, к которой нас принуждает принцип удовольствия, неисполнима»? Мы что — никогда не умрем? Это вряд ли. Значит, нет и повода для беспокойства. Как раз наоборот, какой бы путь мы ни избрали: позитивный (стремление к наслаждению), негативный (избегание страданий), на любом из них мы достигнем желанного результата — умрем. Обязательно. По этому поводу можно даже не переживать. Остается только успокоиться и постараться обеспечить себе процесс качественного умирания на протяжении всей своей жизни, а не оставлять все для последних минут и секунд. Поскольку нам некуда спешить и нечего волноваться по поводу достижения конечной цели, пора выгнать из родного дома своей психики всех тех свиней, совместное существование с которыми пытается навязать нам культура. Выгнать, как тот еврей из известного анекдота, которому раввин посоветовал завести от плохой жизни свинью, а потом, когда жизнь станет уже совсем невозможной, выгнать ее в шею — и испытать истинное облегчение.
В последнее время я заметил, что администрации различных учебных заведений и курсов повышения квалификации боятся приглашать меня для чтения лекций, потому что после них часть слушателей прекращает получать второе высшее образование и начинает заниматься личной жизнью, полагая, что привязанность к своим детям имеет бoльшую ценность, чем второй красный диплом. Я подозреваю, что администрация моей родной академии, если узнает, также плохо отнесется к тому, что я говорю студентам. Сознаюсь: я говорю им, что, если студент считает, будто главной его задачей является учеба, а личная жизнь должна быть на втором плане, если студент считает, что сначала он должен получить высшее образование, а затем может позволить себе создать семью, — он психологически нездоров, и ему самое место в нашем психотерапевтическом отделении. Нормальный студент в первую очередь должен быть озабочен системой своих «влюбленностей-разлюбленностей», а уже во вторую — периодически вспоминать, что он еще и в медицинской академии учится.
*
В третьей части «Недовольства культурой» Фрейд рассматривает еще один крайне интересный момент экономического устройства человеческой психики. Традиционно считается, что культура и цивилизация повышают способность человека получать удовольствие от жизни и уменьшают количество страданий. Это не факт, пишет Фрейд. Достаточное количество людей замечает, что возможно обратное. Ровно столько же несчастий и проблем, сколько цивилизация убирает из жизни человека одной рукой, она другой рукой добавляет. Далеко не факт, что общее количество удовольствия в жизни прямо зависит от развития культуры. Не факт, что мы, вооруженные цивилизацией и защищенные от всех тех несчастий, которые свободно обрушивались на наших предков, намного счастливее их. Фрейд не уверен, что невольник на римской галере обязательно был более несчастлив, чем современный культурный европеец в своем рабочем кабинете и доме. И можно с ним здесь согласиться.
Четвертый и пятый разделы работы посвящены обсуждению того, как и для чего культура подавляет сексуальные и агрессивные влечения человека, которые по своей сути неискоренимы. Он вновь вспоминает о том, насколько враждебно одна культура относится к другой, переживает, что будут делать большевики, когда истребят всех буржуев. Нам теперь хорошо известно, что, истребив всех буржуев, большевики принялись самозабвенно истреблять сами себя и, скорее всего, справились бы с этим намного быстрее и намного лучше, если бы немецкие национал-социалисты не предоставили им более благодатное поле для многолетней деятельности. Разгромив фашистов, коммунисты взялись по старой хорошей традиции за евреев (врачей-космополитов), но, решив, что, в конце концов, это уже как-то скучно, вновь принялись сами за себя и мировой капитализм.
Следует отметить, что в пятом разделе Фрейд фактически признает самостоятельность существования агрессивного влечения. Означает ли это пересмотр психоаналитического учения об инстинктах, задает себе вопрос Фрейд, и отвечает, что это не совсем так. Он окидывает взглядом, начиная с публикации в 1905 году «Трех очерков по теории сексуальности», четвертьвековой период развития психоанализа и признает, что учение о первичных влечениях продвигалось вперед много труднее, чем остальные направления психоаналитической теории. «Сначала, будучи в полной беспомощности, мне служили первой опорой слова поэта-философа Шиллера, что механизмом мира правят «любовь и голод». Голод мог быть выражением влечений, направленных на сохранение индивида, любовь же – влечений, направленных на объекты. Ее главная функция, находящаяся под покровительством природы, заключается в продолжении рода. Так инстинкты «Я» были поначалу противопоставлены влечениям, направленным на объекты. Энергия последних получила название «либидо». Появилась противоположность между инстинктами «Я» и направленными на объекты «либидозными» инстинктами любви (в самом широком смысле этого слова)». Затем помимо Эроса в психоаналитической теории появился гипотетический инстинкт смерти, и феномен жизни можно теперь было объяснять их взаимодействием и противодействием. И десять лет спустя Фрейд называет этот инстинкт гипотетическим и пишет, что «гипотеза об этом инстинкте покоится на теоретических основаниях, а потому не вполне защищена от теоретических возражений. Но такой она нам представляется на нынешнем уровне наших познаний; грядущие исследования и размышления, конечно, внесут окончательную ясность».
Фрейд переживает из-за того, что до сих пор нелегко найти очевидные свидетельства деятельности этого гипотетического инстинкта, так как «шумные проявления Эроса бросаются в глаза», а проявления деятельности инстинкта смерти не так очевидны, и если только «предположить, что глухая разрушительная работа инстинкта смерти происходит внутри живого существа, но это было малодостоверно».
Легко понять теоретические проблемы Фрейда, противопоставляющего сексуальность как компонент влечения к жизни агрессивности как компоненту или даже эквиваленту влечения к смерти. Если бы Сабина Шпильрейн или Фрейд всего лишь сумели взглянуть на сексуальное влечение не только как на компонент влечения к жизни и не только как на влечение, имеющее в своем составе агрессивный и деструктивный компонент, но и как на непосредственное проявление влечения к смерти, им было бы много проще увидеть явные свидетельства деятельности этого «гипотетического» инстинкта. «Шумные проявления Эроса», бросающиеся в глаза, стали бы при этом автоматически «шумными проявлениями Танатоса», столь же очевидно бросающимися в глаза.
Но Фрейд абсолютно не допускает такой возможности, не желает допускать, вслед за Сабиной Шпильрейн, деструктивного характера сексуальности и критикует всех, кто продолжает это делать. Агрессивность и деструктивность не являются для Фрейда компонентами сексуальности. Они становятся таковыми лишь тогда, когда влечение к смерти в форме агрессивности проявляет себя через сексуальное влечение: «часть этого инстинкта обращается против внешнего мира и заявляет о себе во влечении к агрессии и деструкции. Этот инстинкт принуждается тем самым служить Эросу, поскольку направлен на уничтожение другого (одушевленного или неодушевленного), а не себя самого». Особенно сильный сплав сексуального и деструктивного влечения Фрейд усматривает в садизме, но и в мазохизме точно так же присутствует связь внутренне направленной деструктивности с сексуальностью. Мазохизм однозначно рассматривается теперь как первичный феномен.
Развивая гипотезу, в соответствии с которой влечение к смерти, направленное первоначально на саморазрушение, смещается вместе с сексуальным влечением на внешние объекты и тем самым частично нейтрализует свой саморазрушительный импульс, Фрейд указывает, что попытка подавить и ограничить проявление агрессивности вовне приведет к усилению агрессивности и деструктивности, направленных внутрь самого человека: «ограничение направленной вовне агрессии усиливало бы и без того осуществляющийся процесс саморазрушения». Другой вариант внешнего проявления влечения к смерти – асексуальная ярость «слепого разрушения» с нарциссическим удовлетворением древнего желания Я к обладанию, удовлетворению своих нужд, господству над природой и всемогуществу. Таким образом, влечение к смерти и разрушению может примешиваться не только к сексуальному влечению, но и к той части влечения к жизни, которая раньше именовалась влечениями Я или инстинктом самосохранения.
Сообщая, что все эти соображения он представил поначалу лишь как опытные данные, Фрейд признается далее, что «с течением времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не в силах мыслить иначе. Мне кажется, что эта гипотеза теоретически несравненно более приемлема, нежели все остальные, так как она позволяет многое упростить без пренебрежения к фактам или насилия над ними — а к этому мы стремимся в теоретической работе. Я готов признать, что в садизме и мазохизме мы имеем дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной внутрь или вовне, но мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность невротической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее ей в истолковании жизни место».
Далее Фрейд начинает развивать вытекающую из теоретического антагонизма влечения к жизни (Эроса) и влечения к смерти (Танатоса) теорию изначальной противоположности человеческой культуры, состоящей на службе у Эроса, и деструктивными и агрессивными тенденциями, состоящими на службе у Танатоса. «У нас уже сложилось представление, что культура есть процесс, завладевший человечеством — мы все еще находимся под обаянием этой идеи. Процесс этот состоит на службе у Эроса, желающего собрать сначала отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно большое целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; таково дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидинозно связаны; одна необходимость, одни выгоды совместного труда их бы не удержали. Этой программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности, враждебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение — потомок и главный представитель инстинкта смерти, обнаруженного нами рядом с Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь смысл культурного развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере человечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом жизни и инстинктом деструктивности. Эта борьба — сущность и содержание жизни вообще, а потому культурное развитие можно было бы просто обозначить как борьбу человеческого рода за выживание».
Как достигли гармоничного равновесия между объединяющими силами Эроса и деструктивными силами Танатоса представители других живых культур (пчелы, муравьи, термиты) и почему мы не можем достичь той же гармонии — Фрейд не знает. Вопросов здесь больше, чем ответов, — пишет он. Как человеческая культура борется с внутренней агрессивностью, стараясь обезвредить ее, спрашивает Фрейд, и отвечает: «агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против собственного Я. Там она перехватывается той частью Я, которая противостоит остальным частям как Сверх-Я, и теперь в виде совести использует против Я ту же готовность к агрессии, которую Я охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся Сверх-Я и подчиненным ему Я мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе».
Дальнейшие страницы посвящены более детальному разбору запутанных и сложных отношений между «Я» и «Сверх-Я», совестью и чувством вины, взаимосвязям между развитием человеческого индивида и человеческой культуры. Роковым для человеческого рода Фрейду кажется вопрос: «удастся ли — и в какой мере — обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничтожению, ведущее к разрушению человеческого сосуществования… люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они знают это, отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их тревоги». Фрейд очень надеется, что «вечный Эрос» как другая небесная власть приложит все силы, чтобы отстоять свои права в борьбе с равно бессмертным противником. Он не знает, на чьей стороне будет победа и кому будет доступно предвидение исхода борьбы.
*
Последний раз к теории влечений Фрейд возвращается в 1933 году в «Продолжении лекций по введению в психоанализ». Он называет теорию влечений мифологией психоанализа, а влечения — мифическими существами, грандиозными в своей неопределенности. Он вспоминает историю развития теории влечений от первых скромных шагов в области биологической психологии к теории либидо и первой дуалистической теории. Он признается, что до сих пор «не особенно хорошо понимает» влечения, их качественную своеобразность в зависимости от отношения к различным соматическим источникам, целям и объектам, способности к переплетению и взаимозаменяемости. Обращает на себя внимание, но до конца не понятно явное качественное различие между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения (Фрейд даже использует здесь два различных понятия: влечение и инстинкт). Сексуальные влечения пластичны, взаимозаменяемы и способны к длительной задержке. Инстинкты самосохранения «непреклонны, безотлагательны и императивны». Во всем этом есть очень много непонятного и необъяснимого.
Переход ко второй дуалистической теории, по словам Фрейда, вызвал сильные аффективные реакции и тотальное неприятие. Судя по всему, этот фактор повлиял и на самого Фрейда, заставив его стать более дипломатичным, но не заставив отказаться от теории влечения к смерти. Дипломатичность Фрейда проявляется в том, что он не говорит сначала о противостоянии влечения к смерти и влечения к жизни, а говорит о противостоянии сексуальных влечений (Эроса) и агрессивных влечений, цель которых — разрушение. Он аппелирует к животным, говоря, что предположение у них агрессивного инстинкта вряд ли может вызвать у кого-либо сопротивление. Уроки истории, жизненный и клинический опыт, пишет Фрейд, позволяют утверждать, что и в человеке таится особый инстинкт агрессии и разрушения, и достойно сожаления, что эти взгляды до сих пор не применяются в клинической практике психоанализа. Без понимания динамики агрессивного инстинкта, с точки зрения Фрейда, трудно понять такие распространенные клинические феномены, как садизм и мазохизм.
И уже далее он осторожно переходит к описанию стремления к «навязчивому повторению» и его отношению к саморазрушению. «Если правда, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи родилась жизнь, то согласно нашему предположению тогда возникло влечение, которое стремиться вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое состояние». Лишь после этого он постулирует разделение влечений на две группы: эротические, которые стремятся «привести все еще живую субстанцию в большее единство», и влечения к смерти, которые «противостоят этому стремлению и приводят живое к неорганическому состоянию».
Отвечая на возможные обвинения его в склонности к философии Шопенгауэра, Фрейд пишет, что, во-первых, в совпадении его точки зрения с прозрениями смелого ума нет ничего зазорного, а во-вторых, его подход отличается от подхода Шопенгауэра, так как он не утверждает, что смерть есть единственная цель жизни: «мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его собственную цель». Выяснить, как они переплетаются между собой, как влечение к смерти используется для целей Эроса, как Эрос может ослабить внешние и внутренние проявления агрессивности — задача будущих исследований. Фрейд останавливается на этом. «Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась эта точка зрения» – пишет он, и нам думается, что человек в возрасте 77 лет имеет право на такую остановку.
*
Фрейд очень надеялся, что его труд не будет забыт, а его исследования будут продолжены. Как нам теперь известно, его надежды оправдались только наполовину. Его труд не был забыт, но его исследования не были продолжены, — по крайней мере, в том направлении, в каком он сам не решился пойти, но которое видел и на которое указал.
Не знаю, обрадовался бы он, узнав, что так любимое им либидо и «вечный Эрос», на которые он возлагал столько надежд в борьбе с силами смерти, на самом деле не героические борцы против деструктивных сил влечения к смерти, а их давние и преданные друзья и союзники. Проблема, очерченная Фрейдом, а в дальнейшем еще шире очерченная Меннингером и специалистами по саморазрушающему поведению, выглядит сейчас еще сложнее, чем это виделось Фрейду в начале XX столетия. Поскольку мы не обладаем влечением к жизни, а обладаем лишь влечением к смерти, то на первый взгляд нам не на что опереться в борьбе с влечением к смерти. Мы (люди) называем себя вершиной эволюционного процесса, мы утверждаем, что человек является самым приспособляемым живым существом на земной поверхности. Мы на самом деле научились жить даже в условиях космического пространства, но... мы же представляем собой тот единственный вид, представители которого могут самостоятельно прекращать своё существование, и мы же по иронии судьбы — тот единственный вид, который в процессе своей эволюции реально подошёл к тому, чтобы полностью прекратить жизнь на Земле, чтобы на той самой эволюции, которой мы обязаны самим фактом своего существования, поставить раз и навсегда жирную точку.
Как и на всех живых существ, на нас постоянно действуют разрушительные силы окружающей среды, умением противостоять которым мы справедливо гордимся, но беда пришла откуда не ждали: мы научились отражать атаки врага снаружи, а он пришёл изнутри. Мы тратим огромные средства на то, чтобы предсказать землетрясение, ураган или цунами, но мы пока лишь с удивлением взираем на то, как саморазрушительные процессы сметают с лица Земли не меньшее, если не большее, число людей. И мы к этому пока настолько не готовы, что даже не способны иногда признать сам факт наличия проблемы. Как верно подметил Карл Меннингер: «Все, кто изучал поведение человека, неизбежно приходят к осознанию того, что основную причину людских невзгод следует искать в самих людях. Иными словами, в значительной степени проклятие, тяготеющее над человечеством, можно определить как самоуничтожение».
Разумеется, не все, но многие приходят к осознанию того, что у представителей человеческого рода мы наблюдаем совершенно особое, на первый взгляд, уникальное для живой природы явление — авитальную активность (активность, направленную против жизни, против себя, активность к смерти, влечение к смерти). Поэтому пришла пора расставаться с очень многими нашими старыми, добрыми, удобными и уютными заблуждениями. Пришла пора прекратить искать простые неверные решения для очень сложных проблем.
Критика теории влечения к смерти
На то, что гипотеза влечения к смерти столкнулась с сопротивлением даже в психоаналитических кругах обратил внимание уже сам Фрейд в 1930 году. Но, честно вспоминая о своем собственном сопротивлении при первой встрече с этой идеей в психоаналитической литературе, и хорошо помня, как долго оно длилось, Фрейд не удивляется и тому, что другие ее также отрицают. Удивляться неприятию этой теории имеем право мы по прошествии без малого столетия после начала развития идеи влечения к смерти в психоаналитической литературе.
«В психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия», — с этой фразы Фрейд начинает развивать теорию влечения к смерти, и с этой же фразы начинается и критика его теории. Виктор Франкл убеждает нас, что принцип удовольствия есть не более чем «психологический артефакт», и на самом деле «человек хочет не удовольствия, а именно того, что он хочет». То есть, если я хочу есть — это значит по Франклу, что я хочу именно есть, а удовольствие, которое я получаю при этом, — всего лишь некий артефакт, необязательный и несущественный. Даже если бы я не получал удовольствия от еды, я все равно бы ел, потому что хотел бы именно этого.
Франкл, как и многие, обвиняет Фрейда за то, к чему тот сознательно и целенаправленно стремился всю свою научную жизнь. Аналогичным образом бихевиористов часто умудряются критиковать за их пренебрежение к психическим процессам, несмотря на то, что сами же бихевиористы с самого начала постулируют свое пренебрежение к психическим процессам (черный ящик) в пользу исследований поведенческих реакций в ответ на различные стимулы. Попытка обнаружить за сотнями предметных влечений более фундаментальные, по мнению Франкла, ведет к «нивелированию всех возможных целевых установок». Совершенно непонятно — почему. Почему Франкла так обижает, что за актом благотворительности, равно как и за актом поглощения пищи, может лежать один и тот же принцип удовольствия — непонятно. Он пытается издеваться над принципом удовольствия с помощью его как бы «переворачивания». Если человек что-либо делает ради удовольствия, — утверждает Франкл, — то значит все, что он делает, он делает ради удовольствия. Тогда, если Наполеон, по логике принципа удовольствия, в начале своей карьеры проводил победоносные сражения ради удовольствия, то в конце своей карьеры, когда Наполеон стал терпеть поражения, по «перевернутой» логике Франкла, он действовал ради удовольствия поражения.
Между прочим не только тифоанализ, но и классическая современная психология вполне допускают возможность самопораженческого поведения с получением прямого удовольствия от последнего. Но здесь явно дело не в стремлении к самопоражению. Почему-то Франкл забывает в этом забавном примере, что удовольствие от победы стремились получить не только Наполеон, но и другие господа: например, русская армия в целом и Михаил Илларионович Кутузов в частности, который, как и Наполеон, радея о своем удовольствии и удовольствии русского народа, прямо так обращался к своим воинам перед битвой: «Воины! Потщимся выполнить сие, и Россия будет нами довольна».
Собственно, именно извечное столкновение принципа удовольствия с реальностью привело Фрейда к постулированию принципа реальности, который в то же время нисколько не отменяет принцип удовольствия и является его дериватом.
По непонятным причинам Франкл считает, что если смысл жизни заключается в получении удовольствия, то такая жизнь бессмысленна, а если удовольствие — следствие некоего биохимического мозгового процесса, то жить и вообще не стоит. В подтверждение своих слов он приводит интересный пример, который вместо того чтобы поддержать точку зрения Франкла, ее же и опровергает. Он говорит о том, насколько нелепо с точки зрения приговоренного к смерти наслаждаться последней трапезой, стоя перед лицом смерти. Нелепо это только с точки зрения Франкла. Многие поколения приговоренных к смерти, не знакомые, видимо, с теорией Франкла о бессмысленности последних мгновений жизни, умудрялись наслаждаться и последней трапезой, и последним свиданием, и последней молитвой, и последней сигаретой, и последним рассветом. Миллионы «глупцов» получают в последние минуты жизни удовольствие от общения с близкими людьми, что с точки зрения Франкла опять же нелепо. Более того: достаточное количество неглупых людей хорошо понимает, насколько близость смерти обостряет удовольствие от жизни.
Говоря уже о собственно теории влечения к смерти, сформулированной Фрейдом в работе «По ту сторону…», Франкл сначала легко допускает ее и даже расширяет до всеобщего энтропийного космического принципа, но далее внезапно «легким движением руки» совершенно выводит человека как субъекта из-под действия любых законов объективного мира: «все объективно происходящее для субъекта ни в коей мере не обязательно. Кто говорит, что мы должны, так сказать, идентифицировать себя со всеми этими принципами и тенденциями?».
И в самом деле: кто это говорит такие глупости? Кто говорит, что мы должны идентифицировать себя с такими мировыми тенденциями, как сила тяготения, инерция, время, пространство? Одностороннее естественно-научное образование? Довольно мы уже уважали результаты их точных естественно-научных исследований, — пишет Франкл. Пора прислушаться к «внутреннему опыту непредвзятых простых житейских переживаний», «саморазумению нашего человеко-бытия как бытия-ответственности».
Только внимательное чтение Франкла позволяет понять, почему он так обижен на принцип удовольствия: «в закрытой системе «душевного аппарата», над которым господствует принцип удовольствия, нет места для того, что мы назвали волей к смыслу». Вот чего нет — того нет. Нет там места ни влечению к смыслу, ни влечению к самоактуализации, ни даже влечению к самосовершенствованию. Именно поэтому вторую дуалистическую теорию влечений Фрейда и влечение к смерти так не любят все представители гуманистического психоанализа: ни Фромм, ни Хорни, ни Франкл.
*
Начиная свою работу с того, что в психоаналитической теории без колебания принимается положение, что течение психических процессов регулируется принципом удовольствия, Фрейд заканчивает ее тем, что «влечение к жизни» выступает нарушителем мира покоя, принося с собой напряжение. Разрешение от напряжения, связанного с влечением к жизни, воспринимается как удовольствие: влечение к смерти непрерывно производит свою работу, и принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти».
Эта концепция — «практически единственное из заявлений Фрейда, которое вызвало бурю протеста среди ортодоксальных сподвижников, воспользовавшихся преимущественно языком морального осуждения», — считает исследователь дальнейшего развития теории Фрейда Дж. Браун. Х. Томэ и Х. Кэхеле пишут, что даже названия статей, в которых обсуждается метапсихологическая теория Фрейда, создают впечатление запальчивого обсуждения: «Метапсихология — это не психология», «Две теории или одна?», «Метапсихология — кому она нужна?».
Райкрофт пишет, что «те, кто верят в существование инстинкта жизни и инстинкта смерти, логически вынуждены противопоставлять либидо — энергии инстинкта жизни — другой вид энергии, характерный для инстинкта смерти. Хотя были сделаны попытки заполнить этот пробел введением понятий «мортидо» и «декструдо», ни одно из них не привилось».
Лишь немногие психоаналитики не только приняли ее, но и плодотворно использовали в своей терапевтической и научной деятельности: Нюнберг, Мелани Клейн. Нюнберг пишет, что хотя эта гипотеза и может показаться поначалу странной, ее эвристическая ценность неоспорима. Такое разделение влечений дает рабочую гипотезу, обойтись без которой на сегодняшний день невозможно.
Логика Фрейда столь убедительна, что её сложно аргументировано опровергнуть, поэтому, если точно охарактеризовать создавшееся положение, подавляющее большинство исследователей предпочло и предпочитает просто игнорировать теорию Фрейда о влечении к смерти, критикуя скорее не саму теорию, а личность Фрейда. Складывается впечатление, что большинство ученых «обиделось» не столько на саму теорию влечения к смерти, сколько на ее обозначение. Можно различить три варианта эмоционального отторжения теории влечения к смерти Фрейда:
1) чисто эмоциональное отторжение по принципу «мне это не нравится» без какой-либо дополнительной аргументации;
2) эмоциональное отторжение с последующей попыткой «повредить» не саму теорию, а ее автора — по принципу «не может быть хорошей теории у плохого автора» (варианты: больного, старого, несчастного, уставшего);
3) эмоциональное отторжение с последующей попыткой его рационализации и аргументации.
Пол Феррис — один из биографов Фрейда — считает, что на формирование теории влечения к смерти повлиял «обычный пессимизм Фрейда, возраст и реакция на войну». Книга о смерти – естественное следствие меланхолии Фрейда, считает он. Точно так же, как ранее сам Фрейд приписывал идеи агрессивности и влечения к смерти личностным особенностям учёных, впервые заговоривших об этом (паронойяльности Адлера и амбивалентности Шпильрейн), многие последователи Фрейда поспешили приписать идеи влечения к смерти личностным проблемам самого Фрейда.
Карен Хорни считает, что концепция деструктивного влечения опирается прежде всего на распространенность жестокости в истории человечества — войн, революций, преступлений. Свою критику она строит следующим образом: переходя от термина влечение к смерти к термину деструктивное влечение как «деривату влечения к смерти», она оспаривает инстинктивность деструктивного влечения на том основании, что, если мы сможем доказать, что деструктивный импульс всегда является по своей сути реактивным образованием на внешнюю провокацию — значит, говорить о врожденности деструктивного влечения и влечении к смерти нет никакого основания. Подобным же образом адвокат одного известного мне доктора, который попался на торговле наркотиками, обвинял его бывших коллег за то, что они отсутствием своей бдительности спровоцировали несчастного доктора на неправильное поведение. Не у самого доктора было желание торговать наркотиками, а только лишь внешние обстоятельства практически вынудили его к этому.
С точки зрения Хорни, теория деструктивного влечения не только необоснованна, не только противоречит фактам, но и, несомненно, очень вредна по своим культурным последствиям. Для какой культуры вредна теория Фрейда — Хорни не уточняет.
Эрик Фромм рассматривал теорию влечения к смерти как следствие, с одной стороны, болезни и старости Фрейда, а с другой — как следствие его идейных разногласий с Юнгом и необходимости «пристроить свою новую убеждённость в силе человеческой агрессивности». «Тяжёлая болезнь Фрейда запечатлелась в его сознании, подкрепив страх смерти, и тем самым внесла свой вклад в формулировку инстинкта смерти», — пишет Фромм по этому поводу, считая, что допущение, согласно которому человеку приходится умирать потому, что смерть — цель жизни, не более чем утешение и облегчение страха смерти. Теоретические открытия Фрейда на самом деле совпали с ухудшением состояния его здоровья. В 1921 году он пишет, что с «марта этого года я вдруг сделал шаг к настоящей старости. С тех пор мысль о смерти не покидает меня… и все-таки я не поддался ипохондрии, а просто бесстрастно изучаю все это, как если бы проводил исследования к книге «За пределами принципа удовольствия». Франц Александер и Шелтон Селесник, по чьей работе я цитирую письмо Фрейда, специально указывают, что интеллектуальные возможности Фрейда в период болезни не только не обнаружили спада, но напротив — его поздние работы в чем-то превзошли ранние.
Высказывались также предположения, что на Фрейда могли повлиять такие события, как смерть второй жены его отца, Ревекки, самоубийство одного из его лучших учеников Виктора Тауска, смерть дочери Софии.
Собственно, Фрейд и сам опасается, как бы его размышления не были приняты за переосмысление событий личной жизни. В письмах к Эйтингтону и Виттелсу он подчёркивает, что работа «По ту сторону...» была написана за год до смерти его дочери — «когда моя дочь была молода и жизнерадостна». И все же биографы считают, что Фрейд, не желая признать связь между своей теорией и личной трагедией, внес изменения в рукопись постфактум.
Райкрофт считает, что в принципе дуалистические теории влечений Фрейда связаны не с клиническими фактами, а с особенностями немецкой культуры и немецкого языка. Немецкая диалектика Гегеля и Маркса, с точки зрения Райкрофта, повлияла на тенденцию Фрейда к созданию непременно дуалистических антагонистических теорий влечений.
Существуют также психоаналитики, которые, не отягощая себя критикой метапсихологической теории Фрейда (очевидно, по принципу «о мертвых или хорошо, или ничего»), спешат раньше времени произвести похороны метапсихологической теории Фрейда и перейти к разделу имущества. Подавляющее большинство считает, что фрейдовская теория влечения к смерти вряд ли играет существенную роль в современной психоаналитической литературе. Хайнц Хензелер, анализируя вклад психоанализа в проблему суицида, пишет, что эта теория не получила поддержки у многих психоаналитиков: «она представляет собой интересную натурфилософскую спекуляцию, но не приносит пользы в клинико-теоретическом смысле».
*
Самой взвешенной и рациональной из всех многими признается критика теории влечения к смерти Отто Фенихеля. Фенихель считает, что Фрейд необоснованно смешал два разных понятия: влечение к смерти и влечение к агрессии. Влечение к агрессии внутренне присуще человеку, и ее движущие силы базируются на клинических данных. Влечение к смерти базируется на предположении: раз все люди умирают и всякое поведение обосновано стремлением, то все они также должны стремиться к смерти. Последнее утверждение, по мнению Фенихеля, является плохим философским положением, на основании которого Фрейд пытается доказать, что из того, что инстинкты стремятся к удовлетворению и снижению напряжения, а смерть является состоянием окончательного снятия напряжения, следует, что она и должна быть их конечной целью, а из того, что агрессия может быть направлена против себя, следует, что агрессия и инстинкт смерти — это одно и то же.
Значительной критике подверг теорию влечения к смерти и В. Райх. Сначала в личных беседах, а затем и в своих публикациях он критиковал ее как с теоретических, так и с практических позиций. Критика эта, как и любая другая критика, справедлива всегда в той части, где разбирается противопоставление влечения к жизни и влечения к смерти, и полностью несправедлива в тех частях, где на основании противоречий, выявляемых при этом, влечение к смерти как таковое полностью отрицается.
Фенихель и Райх усматривали в концепции влечения к жизни и смерти не столько психологические, сколько биологические понятия. Аналогичным образом Гартман, Крис и Левенштейн полагают, что доказательство существования влечения к смерти — задача биологов. Правда, при этом Эрнст Джон полагает, что до настоящего времени «не было обнаружено ни одного биологического наблюдения, которое подтверждало бы идею инстинкта смерти, — идею, которая противоречит всем принципам биологии».
*
Интересно, что идея влечения к смерти, уходящая своими корнями в идеи российских ученых и философов, русскими аналитиками же и была хорошо принята. На базе концепции влечения к смерти основывал свои поздние статьи известный российский психиатр Николай Осипов. В мае 1926 года доктор Виноградов из Киева рассказывал на заседании Русского психоаналитического общества в Москве о девушке, покончившей с собой с помощью самосожжения, и трактовал этот случай как проявление изолированного действия деструктивного инстинкта. В ноябре 1927 года доктор Гольц докладывала о психических реакциях переживших землетрясение в Крыму людей. Среди них она выделяла тех, кто был безразличен к опасности. По словам Гольц, расспросы этих людей выявляли бессознательное влечение к смерти.
После запрета и прекращения психоанализа в России угас интерес и к теории влечения к смерти. До последнего времени эта теория рассматривалась как пример методологического тупика, связанного с противопоставлением человека культуре и обществу, как пессимистический вывод одинокого скептика.
Тенденция к жизни
Я принципиально постараюсь изложить здесь лишь необходимый минимум информации относительно проблемы возникновения и развития жизни. Я имею сложившееся впечатление и достаточно критически отношусь к вытекающим из этого последствиям. Сформировавшееся мнение всегда имеет тенденцию из большого объема информации выбирать все подтверждающие его факты и игнорировать все противоречащие. Психоаналитическая теория уже достаточное количество раз подвергалась критике именно с этой позиции. Карл Поппер даже считал, что психоанализ как хорошо верифицированная (подтвержденная многочисленными фактами), но непроверяемая теория не имеет права даже претендовать на научный статус. Хотя это и не совсем так, не будем здесь с этим спорить и тем более сами претендовать на научный статус. Мы имеем дело с теорией (способом страстного и сочувственного созерцания мира) и способом терапии (повышением качества жизни пациентов), и вопрос, на который мы стараемся здесь ответить, заключается в следующем: качество чего страдает у пациентов и качество чего мы желаем повысить им в процессе тифоаналитической терапии? Что такое жизнь? И, более того, что такое качественная жизнь?
Мое представление о жизни, подробнее обозначенное выше, сформировалось на основе знаний моих родителей, яслей, садика, зарослей треугольного скверика города Березники, школы и медицинского института, книг и дальнейших размышлений над феноменом влечения к смерти, с которым я столкнулся в клинической практике (спроецировав, разумеется, первично на пациентов свои проблемы). Часть информации получена из тех самых психоаналитических работ, которые, по мнению некоторых, к науке не имеют никакого отношения. Большой объем информации был получен, когда вместе с коллегой я рассматривал феномен самоубийства с эстетической точки зрения. Источники других представлений мне трудно отследить. Не могу вспомнить, где и когда я прочитал, что понятие «агрессия» изначально переводилось как «вбирание в себя». Все словари интерпретируют агрессию только как «нападение». Но я хорошо помню, что интерпретация агрессии как «вбирания в себя» была важным моментом для понимания ее роли в жизни.
Имея определенный запас информационных блоков, ни один из которых сам по себе не обеспечивал устойчивого положения при работе с пациентами, я неизбежно старался каким-то образом связать их между собой так, чтобы они не разъезжались под ногами в разные стороны. Теоретические основы советской психиатрии подходили для понимания внутреннего мира пациента не лучше, чем ноги слона – для вышивания крестиком. Теоретические основы гуманистической психологии были возвышенны и благодушно прекрасны, но совершенно бесполезны для практической работы. Устойчивее всего я почувствовал себя, когда попробовал встать на теоретические платформы психоанализа и аналитической психологии. Эти две опоры, в отличие от гуманистических миражей, не спешили растворяться в воздухе при столкновении со сложными случаями клинической реальности. Только эти две теории имели смелость в отношении многих феноменов клинической и психологической практики честно сказать: «Не знаем». И добавить: «Давайте посмотрим и подумаем».
Не исключаю, что многие мои проблемы связаны не с недостаточной устойчивостью этих платформ, а с моим нежеланием отдать предпочтение одной из них. Я всегда испытывал желание опереться сразу на обе, несмотря на их труднопреодолимую тенденцию разъезжаться в разные стороны. Очевидно, что это напряжение и явилось тем источником питания, который обеспечил энергией работу по созданию синтетической тифоаналитической теории. Даже своим названием она увязывает аналитическую теорию Фрейда и глубинную психологию Юнга. Имея теперь под ногами прочную опору, я могу заплывать в отдаленные онтогенетические и филогенетические области психики своих пациентов и осуществлять захватнические набеги на смежные с психотерапией области: психологию, биологию, этологию, палеонтологию, термодинамику, физику, химию и другие.
Разумеется, я имею тенденцию (и не собираюсь от нее отказываться) укреплять захваченными материалами имеющуюся у меня под ногами опору, поскольку она уже доказала мне свою надежность. В том, что незаметно для себя я могу извлекать из смежных областей знаний лишь то, что подтверждает мою точку зрения, и игнорировать все то, что ей не соответствует, я уже признался. Не вижу в этом ничего дурного, но и не переоцениваю доказательную силу подобной конгломерации. Сколь большой объем информации я ни привел бы в подтверждение своей точки зрения, она мало повлияет на человека, который на все смотрит с принципиально иной позиции.
Альберт Швейцер считал, что «человека, начавшего думать о жизни и о мире, непрестанно и почти непреодолимо влечет к благоговению перед жизнью. Раздумья такого рода не могут привести к выводам, которые указывали бы иное направление».
И бури, все попутно руша
И все обломками покрыв,
То в вольном море, то на суше
Безумствуют наперерыв.
И молния сбегает змеем,
И дали застилает дым.
Но мы, господь, благоговеем
Пред дивным промыслом твоим.
Мои раздумья о жизни привели меня к иным выводам и иным направлениям. Благоговения к жизни я в себе ни разу не обнаружил. Слова Мефистофеля из того же «Пролога на небе» мне всегда были ближе и понятнее:
Божок вселенной, человек таков,
Каким и был он испокон веков.
Он лучше б жил чуть-чуть, не озари
Его ты божьей искрой изнутри.
Он эту искру разумом зовет
И с этой искрой скот скотом живет.
У меня есть смутное подозрение, что на самом деле все еще хуже: человек живет много хуже скота, и в собственно скотской (животной) жизни я не вижу ничего плохого. Поэтому те искры разума, которые мешают человеку жить «чуть-чуть лучше» нужно гасить по мере сил и возможностей. Поэтому Швейцер и ему подобные должны воспринимать мою точку зрения как злонамеренность, глупость и бред, причем бред систематизированный. И Швейцер, собственно, так и пишет: если люди утверждают, что их размышление привело их к иным, нежели благоговение перед жизнью выводам, то «это не размышление, а безмыслие». То есть все мысли, которые не соответствуют мыслям Швейцера, — это не просто неправильные мысли, это вообще даже и не мысли. Замечательно.
И все же, если все то, о чем я говорю, поможет мне или кому-то еще повысить качество своей жизни с помощью повышения качества жизни других людей, тифоаналитическая теория удобна, несмотря на всю ее «бессмысленность» и «безмысленность». Я подозреваю, что она удобна любому нормальному человеку, но могу и ошибаться: со слишком сильной негативной реакцией я сталкиваюсь в настоящее время.
*
Я понимаю, что вопрос о происхождении жизни, сущности жизни, смысле жизни, ценности жизни или цели жизни способен вызвать скептическую усмешку в любой хорошо образованной аудитории. Престижный журнал общей биологии Российской Академии наук не принимает к публикации статьи по проблемам происхождения жизни в принципе, подобно тому, как ни одно патентное бюро не принимает к рассмотрению заявки на изобретение вечного двигателя. Мне вспоминается одна история про молодую революционерку, которая из-за идейных разногласий совершила суицидальную попытку, выстрелив в себя. Перед смертью друзья принесли ей спелые вишни. Она съела одну из них и заметила: «Вот вполне достаточное основание для того, чтобы жить». После чего умерла.
С моей точки зрения, жизнь — как вишенка. Она вкусная, и её нужно есть. Самое главное в нашей жизни — это то разнообразное удовольствие, которое она доставляет нам. Наша жизнь с её многочисленными переживаниями — «цветная». Она переливается сотнями красок, мерцает, искрится всеми цветами радуги. Она бесконечно разнообразна, как цветные картинки детского калейдоскопа. Небо — синее, трава — зелёная, котлетка — вкусная; всё вокруг пропитано запахами, звуками, прикосновениями. И вся эта красота дана нам ни за что, просто так, и каждый день, и просто потому, что ты родился и живёшь. Живется — и живи, и радуйся жизни такой, какая она есть: во всех ее проявлениях, здесь и сейчас. Это основной лозунг психотерапии, под которым может подписаться и психоанализ, и тифоанализ. И поскольку психотерапия призвана нормализовать жизнь человека, очевидно, что психотерапевту необходимо иметь определенное представление о том, что и куда он, собственно нормализует.
У меня есть непреодолимое впечатление, что жизнь представляет собой закономерный процесс, и она неизбежно возникает при определенных условиях. Благоговение перед жизнью на этом основании испытывать сложно, потому что подобных закономерных и неизбежных процессов можно наблюдать вокруг во множестве. Так же неизбежно и закономерно возникают пузырьки газа в воде, нагретой до определенной температуры. Точно так же неизбежно они исчезают при понижении температуры. Удивляться возникновению жизни можно столь же долго и с тем же основанием, что и удивляться «чудесному» возникновению кристаллов, снежинок и других фрактальных систем. Должен ли я каждый раз благоговеть перед кастрюлей с кипящей водой? Только в одном случае: если я голоден, а в кастрюле помимо кипящей воды есть еще и пельмени. Перед такой кастрюлей я согласен минут пять благоговеть. Почему нужно благоговеть перед жизнью — мне непонятно. Я не собираюсь благоговеть перед живой курицей, но я согласен благоговеть перед курицей мертвой, если она при этом хорошо прожарена. До тех пор, пока человек будет переживать из-за гибели одного человеческого эмбриона, у которого разума не больше, чем у улитки, сильнее, чем из-за гибели взрослого разумного шимпанзе — говорить о биофилии в практическом применении не имеет смысла. Мне не известна ни одна характеристика жизни, которой бы не обладала какая-либо другая неживая форма материи, и нет ни одного перечня свойств, которые четко отделяли бы живую материю от неживой. Если мы начнем говорить о проблемах определения жизни, то рискуем забрести в такие теоретические дебри, из которых выберемся в лучшем случае через 500—600 страниц текста. Нужно ли нам это? Нет. Мы не должны забывать, что здесь нас, собственно, интересуют не фактические и теоретические аспекты возникновения жизни (сколь бы интересны они ни были), а их конкретное приложение к тифоаналитической практике.
Поэтому остановимся на максимально общем определении, которое нас вполне устраивает: жизнь — одна из форм существования бытия. Человек — одна из форм жизни. Относится ли вирус к этой форме, я не знаю. Поскольку в ближайшее время проблема психотерапии вирусов и повышения качества их жизни (или не-жизни) перед нами не стоит, позволим себе обойти эту проблему стороной. Теория, которая, с нашей точки зрения, на сегодняшний день позволяет непротиворечиво объяснить максимальное количество феноменов жизни, — это теория эволюционного абиогенетического ее происхождения. Если бы мы попытались только обозреть (не говоря уже рассмотреть) всю фактическую коллекцию абиогенетической теории, у нас бы не хватило места даже на это. Поскольку эта информация легко доступна и мы не ставим себе здесь задачу убедить кого-либо в преимуществах той или иной теории, отсылаю заинтересованных к первоисточникам. Какое бы количество фактов сторонники абиогенетического происхождения жизни ни приводили в подтверждение своих взглядов, они никогда не достигнут своей цели, если эта цель – переубеждение креационистов. В конце концов, избыточная активность, направленная на убеждение кого-либо в чем-либо, всегда свидетельствует лишь о том, что переубеждающий сам до конца не уверен в том, в чем пытается убедить другого.
Поскольку мы наблюдаем, что существование материи в живой форме возможно только при определенных условиях, и поскольку предполагаем, что на Земле такие условия возникли в определенный момент (около 5 миллиардов лет назад), мы предполагаем, что, когда на Земле таких условий не было — не было и жизни. Когда эти условия появились — возникла жизнь. Скорее всего, возникла так же неизбежно, как неизбежно происходят любые превращения материи, и, скорее всего, так же неизбежно исчезнет при изменении некоторых условий. В возникновении жизни в буквальном смысле слова виноваты обстоятельства. Поскольку те же формы материи, что мы наблюдаем рядом с собой, мы наблюдаем в обозримых пределах Вселенной, то более чем вероятно, что при тех же обстоятельствах так же неизбежно, как и на Земле, жизнь возникает и в других участках Вселенной. И так же неизбежно исчезает. Если бы мы обладали большими, чем имеем, временными возможностями, при создании определенных условий некий бессмертный ученый мог бы бесконечное число раз наблюдать процесс возникновения и гибели жизни. Таксоны и цивилизации зарождались бы и исчезали на его глазах точно так же, как на наших глазах рождаются и умирают люди, со скоростью тех самых пузырьков в кипящей воде, о которых мы уже говорили. И каждый лопнувший пузырек уносил бы с собой и бесчисленные жизни его несчастных обитателей, обожженных «божьей искрой разума», наивно убежденных, что они есть средоточие интересов мироздания, и бесчисленные жизни его счастливых обитателей, живущих с разумом в дружбе. Последним в жизни было так хорошо, что они выходят из нее, как зрители после хорошего кино — счастливые и довольные. Полагаю, что только человек, который смотрит плохое кино, может мечтать, что после окончания сеанса ему покажут что-то лучшее, и только он может начать думать, как ему выйти из зала, не дожидаясь окончания сеанса. Если я смотрю захватывающее и интересное кино — мне совершенно все равно в момент просмотра, что будет после. Любая мысль, возникшая во время сеанса по поводу того, что я здесь делаю, свидетельствует о низком качестве фильма. Любая мысль о смысле жизни — очевидный симптом ее низкого качества.
*
Достаточно давно существуют два принципиально различных взгляда на происхождение жизни. Антропоцентризм предполагает, что все мироздание и Вселенная существуют в интересах человека (так называемый антропный принцип). Интересно, что когда один отдельно взятый человек начинает утверждать, что все события, происходящие вокруг него, имеют к нему какое-то отношение, например, по телевизору показывают специально для него какие-то передачи, — это является основанием для того, чтобы заподозрить у него расстройство психической деятельности и рекомендовать помощь психиатра. Когда аналогичные вещи высказывают в отношении всего человечества люди, называющие себя учеными, это рассматривается как научная теория и вызывает всеобщее уважение.
Мне близок тот подход к проблеме жизни, который считает, что эволюция биосферы идет в направлении упорядочивания круговоротов вещества и энергии. Разумеется, не Вселенная развивается с целью порождения на определенном этапе жизни, а жизнь возникает на определенном этапе развития Вселенной. Концепция панспермии утверждает помимо того, что жизнь могла быть занесена на Землю извне, еще и то, то жизнь является одним из фундаментальных свойств материи, и что вопрос о «происхождении жизни» стоит в том же ряду, что и вопрос о «происхождении гравитации». Жизнь как форма существования материи нужна ей. Для чего? С планетарной точки зрения жизнь может быть рассмотрена как «способ стабилизации существующих на планете геохимических циклов». Жизнь можно рассматривать и как частный случай процесса химической самоорганизации в неравновесных условиях. Знаменитый химический цикл Кребса (основа клеточного дыхания), катализирующий превращение молекулы уксусной кислоты в две молекулы углекислого газа и восемь атомов водорода, и ядерный углеродный цикл Бете-Вайцзекера, обеспечивающий светимость Солнца за счет превращения четырех атомов водорода в один атом гелия, обладают одним фундаментальным сходством: в обеих реакциях высокоэнергетическое вещество превращается в бедноэнергетическое. Жизнь, как и ядерная реакция, помогает материи избавиться от напряжения. Основатель квантовой механики Э. Шредингер в книге «Что такое жизнь с точки зрения физика?» определял жизнь как работу специальным образом организованной системы по понижению собственной энтропии за счет повышения энтропии окружающей среды. То есть жизнь — это система, которая понижает энергию окружающей среды за счет повышения своей энергии.
Исходя из антропного принципа, традиционно принято считать, что живая система использует окружающую среду для своего существования. Мало кто задумывается о возможности обратного: не мы используем окружающую среду, а окружающая среда использует нас как удобную форму своего существования. Н.Н. Моисеев обозначает этот энергетический принцип так: если в данных условиях возможны несколько типов организации материи, то реализуется тот, который позволяет утилизировать внешнюю энергию в наибольших масштабах и наиболее эффективно. Жизнь — это качественная самовоспроизводящаяся диссипативная система, позволяющая оптимальным образом переводить большое количество материи из высокоэнергетического состояния в низкоэнергетическое.
*
Первые экспериментальные подтверждения абиогенетической теории происхождения жизни появились в начале XX века. А. Опарин и Дж. Холдейн в 20-е годы экспериментально показали, что в растворах высокомолекулярных органических соединений могут возникать зоны с их повышенной концентрацией (коацерватные капли), которые ведут себя подобно живым объектам: самопроизвольно растут, делятся и обмениваются веществом с окружающей средой. В 1952 году Стэнли Миллер в лабораторных условиях смоделировал условия первобытной Земли. Он заполнил одну колбу природными газами (метаном, водородом и аммиаком), другую — водой и включил генератор электрических разрядов (молний). Вернувшись утром в лабораторию, Миллер обнаружил в колбе вместо воды бульон из аминокислот. Для возникновения жизни необходимо было всего лишь немного вещества, в избытке имевшегося на примитивной Земле, избыток свободной энергии и время. Причем не очень много.
Дальнейший процесс на реальной Земле разворачивался достаточно стремительно: аминокислоты комбинировались в цепочки, способные к удвоению и размножению (РНК и ДНК), эти цепочки образовывали колонии, колонии — клетки, а клетки — организмы. Одной из таких колоний являемся мы. Колонии клеток (организмы) образовали другие колонии, некоторые из которых (например, креационисты) полностью отрицают все то, что написано выше. На все это ушло около 4-х миллиардов лет из примерно пяти, которые вообще существует Земля, и пятнадцати, которые существует Вселенная. Некоторые колонии организмов, существующие на современной Земле, производят в качестве отходов жизнедеятельности такие продукты, которые потенциально способны изменить условия среды таким образом, что жизнь как форма существования материи временно прекратится. Имеются в виду симбиотические колонии организмов физиков-ядерщиков, военных и политиков, паразитирующих на колониях других организмов.
На определенном этапе абиогенетическая теория соединилась с новой термодинамикой, утверждающей неизбежность образования и усложнения структур в любой системе, где есть поток вещества и избыток свободной энергии. Такие структуры называют диссипативными, так как они возникают на границах сред с различным напряжением и рассеивают вещество и энергию. Диссипативной системой является воронка вытекающей из ванны воды. Эта воронка существует как форма материи, в ней идет постоянный обмен веществ, она имеет начало и конец существования. Поэтому для любителей благоговения перед жизнью ванна — хороший полигон для тренировки. Они могут, набирая и выпуская воду из ванны, бесконечно благоговеть перед таинством креации великого диссипативного процесса. Аналогично воронке в воде, диссипативная система живого организма осуществляет постоянный обмен веществ, непрерывно включая в себя нечто внешнее (агрессия) и выбрасывая нечто внутреннее (элиминация).
Многие ученые понимают, что неравновесная термодинамика сильно изменила картину мира. Процесс происхождения жизни потерял свою уникальность и стал обычной, хотя и сложной, научной проблемой. Илья Пригожин считает, что старая проблема происхождения жизни предстала перед нами в новом свете. Жизнь как изолированная система несовместима со вторым законом термодинамики и принципом порядка Больцмана, но не противоречит тому типу поведения, который устанавливается в неравновесных условиях. Жизнь перестает противостоять «обычным» законам физики.
*
Мы уже имели ранее и необходимость, и возможность обратиться к теориям развития жизни, когда занимались изучением онтогенетической персонологии. Существующие на сегодняшний день теории онтогенеза можно условно разделить на две группы: теории, объясняющие механизмы созревания живых систем, и теории, объясняющие механизмы старения живых систем.
Теории созревания можно условно разделить на две подгруппы: энтропийные — предполагающие, что половые клетки обладают потенциальным запасом энергии, которая при соединении гамет начинает высвобождаться, и негэнтропийные — предполагающие, что половые клетки при соединении не обладают достаточным количеством энергии для роста организма, но имеют некий специфический для всего живого механизм, позволяющий ассимилировать необходимую энергию извне, создавая «беспрецедентный» с термодинамической точки зрения процесс отрицательной энтропии (негэнтропии).
Энтропийные теории развития полагают, что организм приходит к своей зрелости и детородному периоду уже достаточно состарившимся и исчерпавшим свой энергетический потенциал. Развитие индивида отождествляется с процессом скатывания шарика по желобку вниз или раскручиванием часовой пружины, заведенной в момент оплодотворения.
Негэнтропийные теории полагают, что организм приходит к периоду половой зрелости максимально энергетически заряженным и с максимально возможным напряжением. При этом созревание отождествляется с процессом закручивания пружины, во время которого энергетические резервы развивающегося организма не растрачиваются, а приобретаются. И только после достижения зрелости происходит смена негэнтропийных тенденций на энтропийные.
К негэнтропийным теориям примыкают «теории паруса», или информационные модели онтогенеза, которые предполагают, что человеческий зародыш представляет собой компактную информационную матрицу, вроде туго свернутого паруса или парашюта с минимальным запасом эндогенной энергии, а онтогенез, по сути — это разворачивание информационной матрицы в потоке экзогенной энергии. Развитие организма представляется чем–то вроде надувания ветром скомканного бумажного пакета. К подобным моделям относится модель Алана Тьюринга, который попытался математически описать эмбриологический морфогенез с помощью концепции самоорганизации в пространственно распределенных биологических системах. Тьюринг не закончил свою работу, потому что из-за принудительного лечения от гомосексуальности впал в депрессию и покончил с собой. Поставленная им проблема самоорганизации морфогенетических структур концептуально близка к проблеме самосборки белков. В обеих системах наблюдается переход от гомогенного состояния к структурированному, в обоих случаях этот переход энергозависим. При наличии потока энергии через систему самособирающихся белков, мембран или тканей наблюдаются явления самоорганизации. Внешняя энергия расходуется на процессы структурирования живой системы.
Таким образом, в отношении энергообеспечения развития организма существует два различных подхода, один из которых постулирует автономное эндогенное энергетическое обеспечение процессов морфогенеза за счет энергии, аккумулированной в процессе гаметогенеза, другой — необходимость внешнего энергетического потока на протяжении всей жизни. Обе теории равно предполагают, что живая система существует за счет потребления внешней энергии — с той лишь разницей, что первая ставит акцент на период гаметогенеза, а вторая — на весь период созревания.
*
Теории старения живых систем можно разделить на три группы: теории изнашивания, теории засорения и теории истощения.
Теории изнашивания полагают, что прекращение жизнедеятельности происходит исключительно потому, что структурные компоненты, особенно те из них, которые не обновляются, приходят в негодность. Организм – это механизм, а все механизмы ухудшаются и портятся вследствие самой деятельности. Теории изнашивания не только в принципе объясняют старение организма ухудшением функционирования тех или иных систем, но и практически пытаются выявить конкретные структуры, которые «ломаются» в первую очередь. Особое внимание обращается на изнашивание коллоидных структур (гистерезис). Считается, что с возрастом в молекулах коллагена нарастают межмолекулярные водородные и другие, более «рыхлые», связи, что приводит к уменьшению свободной энергии молекул и приближению всей коллоидной системы к наиболее вероятному термодинамическому состоянию. Обращалось внимание и на генетический материал. Ряд ученых полагает, что длительное пребывание ДНК в клетках организма, не сопровождаемое ее делением, приводит к утрате активности отдельных участков, нарушению репродукции РНК и белков в стареющих клетках. Широкое распространение имеет теория иммунологического старения организма, базирующаяся еще на идеях И.И. Мечникова. Предполагается, что у организма данного вида подавлена возможность синтеза иммунных тел на свои белки. С возрастом происходит ослабление этого «репрессирования», и иммунные тела начинают постепенно разрушать клетки собственного организма.
Исходя из теорий изнашивания, с целью увеличения продолжительности жизни нужно проявлять максимальную заботу о своем организме при его эксплуатации, и, в принципе, эксплуатировать его как можно меньше и реже. Известным сторонником этой точки зрения был Ганс Селье, который считал, что адаптационные ресурсы организма строго детерминированы, они только тратятся и не восстанавливаются. Равным образом когда-то считали, что каждый мужчина рассчитан на определенное количество половых актов, и многие мужчины имели специальную записную книжку, в которой скрупулезно отмечали каждую «растрату».
Теории засорения, в отличие от вышеприведенной теории изнашивания, полагают, что части системы вполне могли бы еще функционировать, но сама система начинает «засоряться», и остановка происходит в связи с недостаточностью механизмов «очистки» и «смазки». Эти теории можно отнести к одним из самых ранних теорий старения и смерти. Еще И.И. Мечников считал, что причина смерти — самоотравление организма. Исходя из того, что в процессе жизнедеятельности возникают токсические продукты конечного и промежуточного метаболизма (в особенности при гниении продуктов в толстом кишечнике), И.И. Мечников видел в аутоинтоксикации, длящейся в течение всей жизни, основную причину старения и смерти. Разновидностями теории засорения являются очень интересные теории «дифференцировки» и «специализации». Эта группа теорий исходит из того, что при специализации и дифференциации тканей происходят перегрузка клеток цитоплазматическими специализированными образованиями и обеднение их первичной, высокожизнеспособной и саморепродуцирующейся протоплазмой. Сторонники этой точки зрения пропагандируют в целях удлинения жизни экологические и санационные процедуры, начиная от жизни на природе, употребления в пищу «Natur-Product» и кончая очистительными клизмами и периодическим голоданием с целью сожжения шлаков и выведения их из организма.
Теории истощения, в отличие от теорий изнашивания и засорения, полагают, что все дело в ограниченности энергетического потенциала: живая система неизбежно прекращает свое функционирование, как только энергия кончается. Такие теории растраты жизненной материи и энергии предполагают, что в половых клетках изначально заложен максимальный энергетический потенциал, который при образовании зародыша начинает прогрессирующим образом убывать, приводя организм к постепенной энергетической смерти. Эта внутренняя энергетическая субстанция называлась по-разному: «жизненный фермент», «субстрат жизни», «запас жизненной энергии», но суть сводилась к одному — эта субстанция или энергия содержится в зародышевых клетках, и в процессе развития организма происходит ее уменьшение. При этом утверждалось, что причиной смерти служит не изнашивание самих клеток, а прогрессивное ограничение способности клеток к созиданию ядерного вещества. Число клеточных поколений, могущих развиваться в течение жизни из зародышевого яйца благодаря первоначальному запасу в нем созидающей энергии, определяет собой ту максимальную продолжительность жизни, которой могут достигать разнообразные организмы. Количество этой созидающей энергии представляется для каждого вида нормированным. В рамках этой теории Макс Рубнер в начале XX века выдвинул теорию старения, сводящуюся к тому, что каждый организм способен на один килограмм веса своего тела переработать в течение жизни строго определенное количество энергии. Все виды млекопитающих, за исключением человека, характеризуются неким постоянством потребляемой энергии. Представители всех видов млекопитающих, как полагал Рубнер, после завершения роста на один килограмм веса тела потребляют на протяжении жизни приблизительно одинаковое количество энергии, равное в среднем 191600 ккал. Каждый организм характеризуется предопределенным для него генетическим фондом. Время, в течение которого генетически предопределенный фонд будет затрачен, находится в обратно пропорциональной зависимости от интенсивности метаболизма, то есть от линейных размеров организма, или «закона поверхности». Продолжительность жизни представляет собой функцию интенсивности обмена веществ и энергии. Трата «энергетического фонда» начинается сразу же после первого деления оплодотворенной яйцеклетки, и тем самым каждый физиологический акт приближает живую систему к ее концу.
Указанные представления дали повод сравнивать онтогенез с заведенными часами, запускаемыми в ход посредством механизма оплодотворения. В заведенных часах постепенное раскручивание пружины продолжается до тех пор, пока не исчерпается потенциальная энергия, сообщенная ей заводом, то есть приложенной извне работой.
Концепцию о генетически предопределенном энергетическом фонде разделял и один из выдающихся теоретиков биологии Э.С. Бауэр. Он, в частности, ввел понятие «константа Рубнера» для характеристики указанного энергетического фонда. Как и Рубнер, Бауэр считал, что исходный потенциал половых клеток у различных видов млекопитающих одинаков. Отношение производимой в течение жизни работы организма к свободной энергии половой клетки Бауэр обозначил понятием «константа Рубнера». Общее количество калорий, которое может быть переработано организмом в течение всей его жизни, зависит исключительно от свободной энергии яйцевой клетки и пропорционально последней. Старение организма является необходимостью и предопределено величиной энергетического фонда. Человек отличается от других живых существ тем, что имеет исключительно высокую жизненную «прочность» протоплазмы, способной «пропустить через себя» в 3—4 раза больше энергии в течение взрослой жизни, чем все исследованные животные. То есть человек (с точки зрения эволюции) — очень качественная система утилизации свободной энергии.
Эта группа теорий представляется наиболее обоснованной и одновременно наиболее бесперспективной в смысле увеличения продолжительности человеческой жизни, поскольку «многочисленные исследования энергетического обмена организма неоспоримо свидетельствуют о последовательном понижении его интенсивности в процессе старения».
*
Как мы могли убедиться, любая теория онтогенеза (как роста, так и старения) опирается на энергетические факторы и вольно или невольно оперирует понятием «энергия». В середине XIX века Герман Гельмгольц открыл закон сохранения энергии. «Все мы — дети Солнца, — говорил он, — ибо живой организм, с позиции физика, — это система, в которой нет ничего, кроме преобразования различных видов энергии». К настоящему моменту практически всем ясно, что «поток энергии является ключевым моментом в существовании биологических структур и их динамике», но лишь сравнительно недавно предприняты попытки создать теории онтогенеза, опирающиеся на основные принципы термодинамики.
Термодинамике живых систем стали уделять особое внимание с середины ХХ века, в связи с работами Ильи Пригожина, который считал, что для описания процессов развития, роста и старения организмов можно и нужно использовать критерий эволюции термодинамики линейных необратимых процессов. Если система не находится в стационарном состоянии, она будет изменяться до тех пор, пока скорость продукции энтропии, или, иначе, диссипативная функция системы, не примет наименьшего значения. В живых системах можно приравнять диссипативную функцию к интенсивности теплопродукции (дыханию и гликолизу). Теорема Пригожина имеет очень простой биологический смысл, так как сводится к утверждению, что в процессе возрастных изменений организма происходит непрерывное снижение интенсивности этих процессов. Во время развития, роста и последующих возрастных изменений организма происходит непрерывный процесс старения системы, выражающийся в уменьшении удельной скорости продукции энтропии. Многочисленные экспериментальные данные, полученные в последнее время, достаточно хорошо подтверждают это положение.
Каждый новый организм начинает свою жизнь с высокого уровня удельной скорости продукции энтропии, которая с возрастом замедляется вплоть до полной остановки. Согласно данным, полученным еще Р. Гертвигом, энергия деления клеток является наибольшей тотчас же после оплодотворения, затем она все более уменьшается, сначала медленно, затем все более и более быстро. С точки зрения термодинамики необратимых процессов, невозможно, чтобы отдельно существующая живая система, какой является зародыш, растущий организм или взрослое животное, могла бы сама собой при неизменных внешних параметрах устойчиво уклоняться от стационарного состояния. Этот процесс возможен только в период возникновения половых клеток и, в частности, в оогенезе. С точки зрения термодинамической теории, только в оогенезе и сперматогенезе происходит процесс омоложения системы, только в этот момент заводится пружина на часах жизни. На всех остальных этапах происходит процесс старения.
Некоторые экспериментальные исследования процессов дыхания зародышей показывают, что в начальный период происходит значительное увеличение интенсивности дыхания и теплопродукции. Поэтому Пригожин признал, что на ранних стадиях развития его теория пока не согласуется с имеющимися экспериментальными данными. Эйнштейн в аналогичной ситуации сказал, что если мироздание не согласуется с его теорией, то это проблема Бога, а не его.
*
На фоне этих исследований и споров можно легко заметить, как остатки антропоцентризма и антропного принципа заставляют даже самых атеистичных и абиогенетичных исследователей при осмыслении процессов жизни ставить многое с ног на голову. Иногда даже самые самоотверженные сторонники эволюционной теории не в силах избегнуть этих тенденций в форме либо витацентризма (когда в центр мироздания становится уже не сам человек, а жизнь в целом) или геноцентризма, когда весь эволюционный процесс выводится из интересов гена. Иногда только это мешает пониманию некоторых процессов. Например, очень мало кто может заметить, что простая и избитая фраза: «обмен веществ необходим для существования живых организмов» — принципиально не верна. С точки зрения термодинамики живых систем, все наоборот: живой организм необходим для обеспечения обмена веществ. Утверждение, что обмен веществ необходим для существования жизни — незаметный, но опасный антропный витацентристский акцент, подразумевающий, что некие процессы необходимы для жизни, а не жизнь необходима для осуществления неких процессов.
Тот факт, что неорганическая материя «заинтересована» в образовании жизни, и то, что тенденцией к жизни обладает сама неорганическая материя, понимали уже мыслители древности. Тенденцию различных объектов при определенных условиях порождать нечто более сложное описывали в философии Гераклит, Гесиод и Эмпедокл с их принципами любви и вражды. Позднее эту тенденцию в химии как принцип сродства описал Роберт Бойль. Об этом говорил Бергсон, когда писал о «жизненном порыве». Горовиц в 50-х годах заявлял: «Я считаю самовоспроизведение и обмен веществ важными, но недостаточными критериями наличия жизни; система должна быть наделена импульсом к развитию».
Многие из вышеперечисленных деталей этапов формирования жизни до конца не известны, но уже те открытые участки картины, которые на сегодняшний день мы имеем возможность лицезреть, позволяют отнести ее к кисти мастера, которого большинство ученых называют ныне «эволюционный абиогенез». Теория абиогенеза на основании имеющихся данных постулирует, что в определенных условиях определенная неорганическая материя неизбежно переходит в органическую форму и наоборот. Неорганическая материя имеет тенденцию к формированию жизни.
Здесь же нужно сказать пару слов о витализме, или теории «жизненного порыва», к представителям которой я себя отнести не могу, поскольку предполагаю наличие у материи не некоего жизненного порыва, а некоего жизненного позыва. С точки зрения виталистов, жизнь есть результат некоего акта. С моей точки зрения, жизнь есть результат некоей тенденции. Разница между этими двумя понятиями для меня столь же велика, как разница между гипотетической денежной премией, которую в результате «порыва» или «акта» со стороны начальства я могу получить, и устойчивой тенденцией медицинской академии как бюджетной организации платить мне зарплату.
Влечение к смерти
Итак, путь от зачатия до смерти мы традиционно называем жизнью, рассматривая жизнь как одну из форм существования материи, закономерно возникающую при определенных условиях в процессе трансформации материи. Определить differentia specifica, чем качественно отличается живая материя от неживой, на сегодняшний день мы точно не можем, но предполагаем, что живое и неживое — взаимно переходные состояния: живое возникает из неживого, чтобы затем в неживое и возвратиться. Возможно, здесь кроется некий труднопреодолимый дефект человеческой психики, поскольку нам всегда трудно мыслить о чем-либо в одно и то же время и дискретно, и константно. Аналогичным образом мы до сих пор не можем четко дифференцировать грань между человеком и животными, добром и злом. Не можем понять, как свет может быть одновременно и частицей, и волной. Большое количество взрослых людей бьется над вечным детским вопросом: куча — это сколько, или где именно находится то место, в котором пища, которую мы съели, из Не-Я превращается в Я. И хотя гештальт-психологи давно уже показали, что мы не можем даже на простейшей картинке увидеть одновременно 6 и 7 кубиков, ученые упорно пытаются с помощью того же самого, не способного на такой пустяк, мозгового аппарата уловить момент, когда неживые процессы переходят в живые и наоборот.
Повторюсь здесь, что я всего лишь практикующий психотерапевт, зарабатывающий деньги на жизнь своей семье. Мне вполне достаточно, что я могу увидеть на знаменитой картинке Перлза сначала 6, а потом 7 квадратиков. Я знаю, что они там есть одновременно. Как прагматику мне вполне достаточно, что я могу легко отличить живого пациента от мертвого, и проблема смерти меня, может быть, вообще бы не волновала, если бы многие из моих живых пациентов не высказывали откровенного желания перейти в противоположное состояние. Мне это не нравится. Я люблю живых пациентов, поскольку подозреваю, что без радикальной смены профессии на мертвом пациенте я много не заработаю. А менять профессию в ближайшее время я не намерен.
Основная предпосылка современной научной теории происхождения жизни, как мы рассмотрели это в предыдущей части, — абиогенез, и в середине XX века экспериментально был осуществлен абиогенный синтез белковоподобных и других органических веществ в условиях, воспроизводящих условия первобытной Земли. Однако здесь не место повторно углубляться в теорию происхождения жизни, поэтому оставим Анаксагора, Эмпедокла, Вернадского, Опарина, Заварзина, Миллера, Фокса, Лавлока и других ученых вместе с их субвитальными единицами и зонами, эобионтами, биоценозами, рибозимами и рибосомами несколько в стороне, склонив низко голову перед ними в знак признательности. Скажем в целом: на поверхности Земли мы наблюдаем биосферу, частью которой является человек. Жизнь как форма существования материи отличается по многим параметрам от не-жизни. Есть все основания утверждать, что возможность и механизм самозарождения жизни на Земле постепенно обрастает все большей доказательной базой.
С тех пор как на Земле существует жизнь, мириады живых существ постепенно и последовательно сменили друг друга в эволюционной цепочке. Одни формы жизни возникали, другие исчезали; какие-то из них практически в неизменном виде сохранились на протяжении миллионов лет, какие-то в силу ряда причин претерпели существенные изменения. Мы каждую секунду наблюдаем на поверхности Земли необыкновенный процесс удивительной активности: неорганическая материя самоструктурируется по определённой программе, содержащейся в молекулах РНК и ДНК. На наших глазах в буквальном смысле из «праха земного» возникают структуры, которые мы называем живыми, само существование которых мы называем жизнью, структуры, которые живут и, исполнив своё предназначение (передать эстафетную палочку жизни следующему поколению), в конце своего существования в прах земной и возвращаются. Четыре миллиарда лет продолжается этот процесс на Земле, и неисчислимая армия живых существ бесконечно ведет борьбу за право наилучшим образом исполнить то своё предназначение, суть которого заключается в способности перевести как можно большее количество неорганической материи в органическую.
Современная широко распространенная психологическая парадигма витальной активности предполагает ее (витальную активность) имманентной живому существу как бы по определению. Все биологические единицы от простейших до человека наделяются первичным влечением к жизни. Жизнь рассматривается как высшая ценность. Человеческая жизнь бесценна по определению. Гласно и негласно подразумевается, что жизнь является вершиной развития материи, а человек — вершиной развития жизни. Варьируется лишь подход: часть исследователей считает, что это произошло случайно и нам «повезло», часть выдвигает «антропный принцип» и скромно утверждает, что смысл развития Вселенной заключается в создании человека.
На этом основании следует признать, что современная психология, а вслед за ней и психотерапия, в значительной степени поражена тем самым вирусом витализма, от которого биология долго и безуспешно пытается излечиться. Виталистический принцип «жизненного порыва» без какой-либо критики принят в современной психологии и единовластно господствует в ней. Не являются исключением в этом вопросе и глубинная психология и психоанализ. Витализм и «жизненный порыв» нашел свое выражение здесь сначала в теории либидо, а затем в теории влечения к жизни. Только в конце жизни Фрейд нашел в себе мужество противопоставить безраздельному господству виталистической идеи идею противоположно направленного влечения — влечения к смерти. Чем закончилось эта попытка, мы уже писали. Что выйдет из нашего утверждения, что на самом деле человек, равно как и любое другое живое существо, не обладает влечением к жизни, — можно только догадываться.
*
Не имею возможности сказать точно, когда, но, очевидно, достаточно давно и, скорее всего, намного раньше, чем в начале XX века, в сознании человека отразился тот факт, что в основе его собственного существования может лежать влечение к смерти.
Факт этот, по большому счету, настолько очевиден, что по сути своей даже банален. Ранее мы уже писали, что Фрейд в работе «По ту сторону…» был вынужден совершать головоломные и эквилибристические упражнения только для того, чтобы сказать все то, что было уже сказано им на первых же страницах работы: и про влечение к смерти, и про то, что принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти, и про то, что организм, ограниченный в своей деятельности системой хронификации жизни, вынужден искать окольные пути к смерти. Несмотря на это, Фрейд вынужден был в дальнейшем неоднократно извиняться за то, что у него эти акробатические сальто-мортале (в буквальном смысле — смертельные сальто) получились.
Я не уверен, что стоит ломиться сквозь бетонную стену в том случае, когда рядом есть открытая дверь, через которую может пройти не только ученый, обогащенный теоретическими знаниями и клиническим опытом, но и любой школьник.
Если мы с вами наблюдаем некий процесс и видим, что он имеет определенное направление движения из условной точки А в условную точку Б, и если мы предполагаем при этом присущую этому процессу определенную тенденцию, то, если мы назовем эту тенденцию влечением, спрашивается (задача для пятого класса общеобразовательной школы): влечением к чему будет определяться данный процесс? Дети ответят, что влечением к точке Б.
SHAPE * MERGEFORMAT
Если далее, не останавливаясь на этом, мы совершим с вами еще одно интеллектуальное усилие и рассмотрим с этих же позиций теперь уже другой определенный процесс, который мы с вами называем жизнью, то что мы увидим? Мы увидим все тот же вектор, определяющий направление некоторого движения, начальной точкой которого является, допустим, оплодотворение, а конечной — смерть.
SHAPE * MERGEFORMAT
Движение от точки А (зачатие) до точки Б (смерть) мы называем жизнью. Какая тенденция лежит в основе этого процесса? Или какое влечение, если мы будем использовать этот термин (хотя в зависимости от языковых, концептуальных и контекстуальных позиций эту тенденцию и влечение можно назвать по-разному: тягой, стремлением, склонностью, драйвом, волей, установкой или просто линией, направлением или курсом)? В данном случае использование того или иного понятия не играет существенной роли, поскольку вне зависимости от того, как мы назвали этот процесс, он всегда будет устремлен в одном направлении — к смерти. И, соответственно, всегда в основе жизни будет лежать тенденция к смерти, влечение к смерти, стремление к смерти и воля к смерти. Иного не дано.
Почему, спрашивается, если мы наблюдаем жизнь только как векторный процесс, всегда направленный из точки оплодотворения в точку смерти, и никогда по-иному, почему сама мысль о влечении к смерти, если она и высказывается, вызывает столь бурное сопротивление? Почему любые попытки решить эту, в общем-то простую, задачу воспринимаются как оскорбление общественного мнения, как вызов, если не как бунт?
Каким образом в основе жизни может лежать влечение к жизни? Как в основе процесса может лежать влечение к процессу — непонятно. По своей сути определение жизни через влечение к жизни есть классическое определение вечного двигателя, который якобы должен работать за счет внутренней тенденции к работе. Такого двигателя нет, равно как не существует и не может существовать никакого влечения к жизни у живой системы. С тем же успехом можно подозревать влечение к самому процессу качения у шарика, скатывающегося с горки по наклонной плоскости или влечение к самому процессу падения у того же шарика, если он падает с высоты. Единственное, чем они обладают — влечением к центру тяготения, а сам процесс движения возникает в силу его принципиальной возможности (определенные условия) и системы хронификации этого процесса — тех условий, которые препятствуют мгновенному достижению цели.
Процесс человеческой жизни ничем от этого не отличается. Жизнь — это закономерный флюктуирующий структурно-энергетический диссипативный процесс. Сама материя обладает тенденцией к жизни. Она постоянно порождает жизнь. Но, однажды порождённая, жизнь уже не обладает тенденцией к жизни, она имеет только одну тенденцию — рано или поздно остановиться в своём развитии и умереть. Обе эти тенденции равновелики. Ни одна из них не имеет преимуществ перед другой. На сегодняшний день энергетические условия на нашей планете в нашей системе таковы, что тенденция к жизни, возможно, относительно преобладает над тенденцией к смерти (масса биологической материи увеличивается, что, в принципе, не доказано). Завтра эти условия могут измениться. Жизнь постепенно замрёт и остановится.
Мы видим, что одна из структурно-энергетических форм витальной активности (человек), используя возможности центральной нервной системы, получила возможность искусственно регулировать уровень витальной активности, как повышая его, так и понижая (вплоть до полного прекращения). В естественных условиях в качестве мощного противодействия (fooproof) попыткам понижения витальной активности служит так называемый инстинкт самосохранения, который с помощью негативных эмоций (страха, тревоги, боли) отгоняет всё живое от возможности максимально быстро прекратить своё существование. Только человек в обход инстинкта самосохранения научился либо существенно понижать уровень своей витальной активности (психоактивные вещества), либо более или менее быстро прекращать её (суицидальная и парасуицидальная активность). Человека можно сравнить с «эволюционировавшим» электрическим чайником, который научился, по желанию, не выключаться сразу же после закипания и, соответственно, получил возможность самостоятельно решать вопрос: перегорать ему или нет.
*
Еще удобнее сравнить человека с часами-ходиками, хорошо понимая при этом, насколько повышается риск быть обвиненным в грубом механицизме. Что заставляет наш механизм-организм функционировать? Во-первых, некто, кто нас изначально заводит – то есть тот, кто поднимает гирьку часов вверх. Только не нужно усматривать здесь новую теоретическую основу необходимости введения фигуры «Творца». Я полагаю, что двух фигур родителей вполне для этого достаточно, и Природа нас так устроила, что одним из самых лучших проявлений влечения к смерти, и, соответственно, одним из самых больших удовольствий, для нас является именно процесс завода часов, то есть наша сексуальность. Мы очень любим заводить детей. Процесс их заведения доставляет нам высшее наслаждение, и даже система самосохранения в этот момент не сильно мешает получать удовольствие, позволяя нам по такому достойному поводу в достаточной степени повредить себя, не испытывая при этом ни страха, ни боли. Отдельные представители человечества, заметив это упущение природы, не преминули воспользоваться им, замесив густой коктейль из собственной сексуальности, страха, боли и удовольствия.
Но вернемся к нашим часам. Что заставляет их идти дальше, после того как они заведены? Как это хорошо известно — лишь сила тяжести, которая постоянно притягивает гирьку к Земле. Гирька тянет цепь, цепь давит на шестеренки и так далее, и так далее, но даже самая маленькая и дальняя шестеренка в этих часах движется за счет все той же силы тяжести, которая действует на гирьку. В случае живого существа, коим является и человек, — это и есть влечение к смерти: то самое влечение к начальному состоянию, которое так верно сумел понять и описать Фрейд. Правда, при этом он же описал и обратное влечение — влечение к жизни, включив туда сексуальное влечение и влечение к самосохранению.
Задумаемся здесь: куда бы в наших часах мы с вами могли поместить влечение к жизни, и для каких целей оно могло бы нам там служить? Для чего в наших часах обязательно должна быть еще какая-то сила, которая как-то определяет их функционирование и при этом не имеет отношения к силе тяжести, действующей через гирьку? Более того, нам говорят, что эта сила должна каким-то образом препятствовать силе тяжести, и каким-то образом должна быть направленной на то, чтобы наши условные часы шли вечно. Есть ли в наших часах такая сила? Такой силы нет. В них есть механизмы, которые замедляют процесс движения, то есть хронифицируют его, но нет и в помине ни одной системы, которая бы обладала влечением к некоему подобию вечного тиканья или вечного самозавода. И якорно-маятниковая система, хронифицирующая процесс работы часов (именно за счет этой системы гирька не опускается с максимально возможной скоростью), и даже кукушка, которая каждый час оповещает нас о времени, — в основе своего функционирования имеют одну и ту же силу. Якорно-маятниковая система препятствует движению гирьки к Земле, но и она не представляет собой самостоятельной силы или самостоятельного влечения: она сама работает, как известно, за счет той силы, что влечет гирьку вниз.
Подобным образом устроен и человек. Его система хронификации жизни не обладает самостоятельным влечением, она работает за счет влечения к смерти и с помощью механизмов боли и страха, агрессии и элиминации не дает достигнуть желанного состояния максимально быстро. Живая система должна достигнуть состояния, пока не созреют и не заработают механизмы сексуальности и механизмы сохранения потомства. В этот момент система хронификации жизни существенно повреждается и влечение к смерти получает возможность полноценного удовлетворения за счет саморазрушения в сексуальности и заботы о своих детях.
*
Я понимаю, как трудно неподготовленному читателю заподозрить даже в любви к своим детям и в удовольствии от любви к своим детям проявление влечения к смерти. Более привычна другая интерпретация: любовь к детям заставляет человека рисковать и жертвовать своей жизнью, а не наоборот. На самом же деле любовь к детям есть всего лишь одно из возможных проявлений влечения к смерти, способ, который позволяет нам эффективно и качественно умирать, получая от этого максимум удовольствия, так как родительский инстинкт позволяет намного легче обойти ту систему хронификации жизни, которая при других условиях с помощью боли и страха заставляет нас жить. Я могу здесь вспомнить в подтверждение этих слов свой сон.
Я плыву по морю. Рядом со мной плывут две мои дочери одиннадцати и семи лет. Берег еще очень далеко, и силы у девочек кончаются. Я вижу это и понимаю, что не смогу доплыть до берега с обеими. Я мгновенно принимаю для себя решение: старшая прожила на свете больше, чем младшая, и поэтому спасать нужно младшую. Я доплываю с ней до берега, оставляю ее там и возвращаюсь к тому месту, где оставил старшую. Ее не видно на поверхности воды, и я ныряю за ней. Погружаясь в воду, я смотрю по сторонам, но ничего кроме безграничного переливающегося зеленого марева не вижу. Я понимаю, что уже не смогу найти ее, но и сам не поплыву назад. Я продолжаю погружаться, испытывая при этом удивительное спокойствие и облегчение. Облегчение, сравнимое с удовольствием от исполненного долга.
Я полагаю, что в период своей жизни, соответствующий этому сну, внутри меня проснулось и подняло голову влечение к смерти, и оно очень хорошо понимало, что единственный вариант реализовать это желание, единственная структура и единственный путь, по которому оно могло бы проложить себе дорогу к цели – смерти, был родительский инстинкт. Как иначе можно было бы объяснить это сновидение? В реальной жизни мы, разумеется, не всегда можем определять и управлять обстоятельствами нашей жизни, но в сновидении в соответствии с принципом удовольствия ничто не мешает нашей голове создавать сюжеты, компенсирующие неудовлетворенные в реальности влечения. Если существует любовь к своим детям в общепринятом смысле этого слова, то что помешало моей голове нарисовать идиллическую картину загорания втроем на пляже, «придвинуть» берег ближе, чтобы можно было доплыть всем втроем, «дать» найти и спасти старшую дочь? Но нет: бессознательные глубины моей психики отвергли младшую дочь, выкинув ее на берег (спася ее) и поспешили уничтожить сознание, инцестуозно связав и растворив его в глубинах бессознательного. Именно этот процесс самоуничтожения доставил моей голове самое большое удовольствие, а спасение дочери выполняло всего лишь роль благовидного предлога для системы хронификации жизни. С моей точки зрения, тот же самый механизм лежит в основе немеркнущей популярности простого, как сама жизнь, сюжета, в котором родители сначала теряют своего ребенка (как правило, его берут в заложники некие злые силы), потом, рискуя своей жизнью, прилагают все возможные усилия, чтобы спасти его, и затем спасают. Утрата ребенка и возможность пожертвовать своей жизнью ради его спасения — бессознательная основа удовольствия от просмотра таких фильмов. Спасение ребенка и почти всегда сохранение жизни родителей — формальная уступка механизму хронификации жизни, которая требует сохранения не только жизни своего потомства, но и своей собственной.
Струтурно-динамическое устройство психики
В основе жизни человека лежит возникающее в момент оплодотворения напряжение, которое всю жизнь стремится к разрядке, что для отдельного живого индивида означает в буквальном смысле смерть. Разрядка эта возможна для большинства живых структур лишь одним способом — через последовательное функционирование различных структур, имеющих отношение к хронификации жизни, сам процесс функционирования которых невозможен без изначально имеющегося напряжения.
Мы говорим здесь о человеке, но даже рост и размножение простейшей амебы подчиняется этому закону. С увеличением размера амебы напряжение на ее поверхности увеличивается, что приводит к ее дальнейшему разрыву — делению на две части, после чего напряжение падает и неорганические вещества из окружающей среды за счет разницы потенциалов начинают поступать внутрь вновь образовавшихся амеб — и так до тех пор, пока их размер не увеличится настолько, что напряжение на поверхности вновь не приведет к делению.
Человек в этом отношении эволюционно выгоднее амебы лишь потому, что амеба обладает способностью только удвоить свой собственный вес после размножения: каждая амеба может перевести из неорганического состояния в органическое количество вещества, равное собственному весу. Человек эволюционировал намного дальше. Две половые человеческие клетки после соединения могут переработать из неорганической материи в органическую несопоставимо большее количество вещества. И поскольку любой живой организм представляет собой самовоспроизводящуюся систему по переработке неорганической материи в органическую, то человек в этом отношении — эволюционно достаточно качественная система, за одним исключением: его центральная нервная система, задача которой заключается в обеспечении удовлетворения влечения к смерти в рамках системы хронификации жизни, разработала достаточное количество вариантов, как в обход системы хронификации жизни либо существенно ускорить (психоактивные вещества), либо путем короткого замыкания мгновенно уменьшить напряжение (самоубийство).
Изучать все те когнитивные схемы, которые центральная нервная система разрабатывает с целью преодолеть систему хронификации жизни, страх и боль — изысканное наслаждение, но это — тема отдельного разговора. Здесь нам хотелось подробнее рассмотреть, каким образом функционирует эта система.
*
Напряжение, имеющееся в основе живой системы, нуждается в разрядке, что по своей сути и является основой того, что мы называем на языке психологии потребностью. Потребность вызывает неудовольствие. Неудовольствие – влечение. Влечение запускает в действие те структуры и механизмы, которые могут способствовать удовлетворению потребности. Деятельность этих структур приводит к удовлетворению потребности, снижению напряжения и удовольствию.
Схема этого процесса примерно такова:
напряжение
?
потребность
?
неудовольствие
?
влечение
?
функционирование структуры
?
удовлетворение
потребности
?
снижение напряжения
?
удовольствие
Этой схеме подчиняется любое поведение любой живой структуры, за тем исключением, что категории «удовольствие» и «неудовольствие» появляются, очевидно, лишь на том этапе развития живых систем, когда можно говорить о развитой центральной нервной системе. Вопрос, на каком именно, я думаю, относится к разряду спекулятивных. Скорее всего, вирус не испытывает удовольствия или неудовольствия, что не мешает ему постоянно действовать в направлении снижения собственного напряжения и избегать ситуаций, вызывающих его повышение.
С момента зачатия при наличии определенных условий происходит последовательная структуризация живой системы человеческой зиготы: сначала автономно, а затем, после имплантации в оболочку матки, в системе плод — материнский организм. Еще внутри матки начинают функционировать важнейшие сердечно-сосудистая, пищеварительная и мышечная системы.
После рождения возникающее локально напряжение в дыхательном центре запускает маятникообразный процесс дыхания. Здесь совершенно непонятно, по какой причине Фрейд и психоаналитики, придерживающиеся теории стадийного развития либидо, полностью проигнорировали дыхательную систему. По какой причине либидо, не обойдя своим царским вниманием пищеварительную и выделительную систему, полностью проигнорировало систему дыхания, которая, между прочим, начинает функционировать самой первой — непонятно (при том, что в клинике психических расстройств проблемы дыхания встречаются повсеместно, а во многих философских системах дыханию (пране) уделяется самое важное место в дуальной паре жизнь — смерть). Жизнь, важнейшей частью которой считают либидо, принято определять от первого вздоха до последнего, а не от первого питания до последнего, или от первого акта дефекации до последнего, или, тем более, от первого полового акта до последнего.
С первых лет начинает подавать признаки жизни постепенно созревающая система сексуальности, о полном созревании которой у женщин свидетельствуют начавшиеся месячные, а у мужчин — способность к эякуляции. Все эти системы, как и многие другие, о которых мы не упомянули, развиваются и функционируют за счет того напряжения, которое изначально имеется в двух соединившихся половых клетках, и функционируют они лишь для того, чтобы это напряжение уменьшить. Все эти системы подчиняются принципу удовольствия, координатором которого является центральная нервная система.
Центральная нервная система, подчиняясь влечению к смерти (принципу удовольствия) и системе хронификации жизни (принципу неудовольствия), в конечном итоге разрабатывает, усваивает и использует в течение жизни огромное количество моделей поведения, которые позволяют получать максимум удовольствия при минимуме неудовольствия (принцип реальности).
Для этого живая система должна постоянно агрессивно ассимилировать необходимые для удовлетворения различных потребностей вещества и элиминировать (выводить) вещества, которые раздражают систему хронификации жизни и не нужны для дальнейшей жизнедеятельности.
Здесь мы близко сталкиваемся с одним очень интересным феноменом, о который было разбито очень много копий и мимо которого и мы не можем так легко пройти. Речь идет о наблюдающемся в психологической и клинической практике феномене самопроизвольного спонтанного, автономного функционирования самых различных физиологических систем. В принципе, мы имеем право говорить о возможности к самопроизвольному функционированию любой физиологической системы, но наибольший интерес традиционно привлекает к себе система пищеварения, а именно акт сосания и так называемая немотивированная агрессивность.
*
Немотивированный акт сосания интересует нас не в последнюю очередь потому, что на нем строится по большому счету вся теория либидо Фрейда. Фрейд, соглашаясь с тем, что главный интерес ребенка направлен на прием пищи, обращает наше внимание на то, что когда ребенок, насытившись, засыпает, у него на лице появляется «выражение блаженного удовлетворения, которое позднее повторится после переживания полового оргазма». Я не знаю, конечно, сколько времени нужно не кормить ребенка или каким отвратительным по качеству должен быть оргазм, чтобы выражение лица при этом было примерно одинаковым, но Фрейд и сам считает, что это недостаточное основание для заключения о сексуальной природе акта сосания. Более веским основанием для этого он считает акт сосания без приема пищи, который также сопровождается «блаженным выражением» и «показывает нам, что акт сосания сам по себе доставил удовольствие». Он ссылается при этом на мнение всем известного старого доктора Линдера из Будапешта, который настаивал на том, что акт сосания у ребенка имеет сексуальную природу.
Далее Фрейд совершает «гениальное» открытие: «Таким образом, мы узнаем, что грудной младенец выполняет действия, не имеющие иной цели, кроме получения удовольствия». По большому счету никто, и сам Фрейд в том числе, в этом не сомневался. Если вся психическая деятельность подчинена принципу удовольствия, о чем мы уже узнали раньше в тех же «Лекциях», то почему для того, чтобы в этом убедиться, нам так необходимо наблюдать за актом сосания ребенка?
Удовольствие, получаемое ребенком от акта сосания, говорит нам лишь о том, что он получает удовольствие от самого акта сосания — ровно так же, как и от любой другой своей деятельности. Точно так же можно получить удовольствие и от акта жевания, и от мастурбации. То есть функционирование структуры, служащей удовлетворению той или иной потребности (если мы вернемся к схеме, изображенной выше), обладает способностью вызывать удовольствие даже в том случае, если это функционирование в данный момент и не приводит к удовлетворению потребности. Этот феномен имеет отношение к особенностям структурно-динамического устройства нашего организма в целом и психики в частности, но никак не является доказательством пансексуальности нашего организма.
Аналогичное заблуждение возникает и в отношении феномена агрессивности. Агрессивность как процесс включения в себя необходимых веществ из окружающей среды имеет достаточно много самостоятельных этапов: поиск объектов в окружающей среде (объектный интерес; именно через агрессию влечение к смерти проявляется в виде объектного интереса, и то, что мы называем любовью, есть один из агрессивных дериватов), захват объектов, частичное их разрушение — деструкция, инкорпорация.
Не совсем понятные сомнения возникают тогда, когда начинают разбирать один из нормальных компонентов нормальной агрессивности — деструктивность. Способность человека получать удовольствие от деструктивности в чистом виде (от самого процесса деструкции) рассматривается как злокачественная деструктивность, и отграничивается от доброкачественной. Если я убил курицу, чтобы ее съесть — это доброкачественная деструктивность, если же я убил две курицы, одну съел, а другую выбросил — это злокачественная деструктивность.
Тот факт, что влечение к смерти в дальнейшем самим Фрейдом и в особенности его последователями было рассмотрено как эквивалент влечения к агрессивности, привело в дальнейшем к такому огромному количеству проблем, что психоанализ, судя по всему, уже отчаялся в них разобраться. Острее чем кто-либо это чувствовала дочь Фрейда — Анна Фрейд. Психоаналитический конгресс 1971 года был полностью посвящен этой проблеме. Выступая на этом конгрессе, Анна Фрейд недвусмысленно подытожила, что «каким бы ни был результат предыдущих попыток» понять феномен агрессии, они все продемонстрировали лишь «некоторые пределы подобных усилий». Так до сих пор и не удалось добиться прояснения неопределенности статуса агрессии в теории влечений.
Очень честное признание — с учетом того, что психоаналитики, придерживающиеся дуалистической теории, должны попытаться найти связь между агрессией (механизмом) которую они при этом считают влечением, влечением к смерти, в которое большинство из них не верит, сексуальностью (механизмом), которую они опять-таки рассматривают как влечение, и системой хронификации жизни, из которой во внимание принимается лишь мышечная система. Для агрессии, рассмотренной как первичное влечение, при этом необходимо найти источник, цель и объект.
С тифоаналитической точки зрения, развивать которую здесь в силу ее второстепенности мы не имеем желания, агрессия ни в коем случае не является ни первичным, ни вторичным влечением. Агрессия — это механизм, обеспечивающий поступление в организм всего того, что необходимо для нормального функционирования всех систем хронификации жизни и системы сексуальности. Элиминация — аналогичный механизм выделения нежелательных веществ и избегания нежелательных ситуаций. Эти механизмы включены в систему хронификации жизни, но, тем не менее, функционируют за счет влечения к смерти.
Система хронификации жизни
Инстинкт самосохранения — вообще один из самых неудачных терминов в современной биологии и психологии. Исходя из всех имеющихся определений, самым лучшим инстинктом самосохранения должна обладать египетская мумия или консервная банка.
На самом деле то, что подразумевается под инстинктом или, тем более, влечением к самосохранению, не стремится к сохранению некоего статичного состояния, оно стремится к сохранению некоей динамики, процесса, некоей континуальности. Оно нисколько не препятствует поглощению новой материи или информации, постоянно обновляют живой организм и не препятствуют его постоянным изменениям. Поскольку основной функцией этой системы мы считаем не сохранение, а хронификацию жизни, то, соответственно, считаем, что и называть эту систему следует адекватно — системой хронификации жизни.
Однако нас больше интересует в данной ситуации другой вопрос: имеет ли система хронификации жизни стремление к ее хронификации? Обладает ли она и управляется ли ее деятельность самостоятельным влечением? Имеется ли качественное различие между влечением к смерти и влечением к самосохранению? То есть: правомерно ли использовать одну и ту же категорию (пока неважно, какую) для обозначения этих двух феноменов? Если мы говорим о влечении к смерти, можем ли мы говорить тогда и о влечении к самосохранению, или если мы говорим об инстинкте самосохранения, можем ли мы тогда говорить и об инстинкте смерти? Акцент здесь, повторимся, не на том, что мы понимаем под влечением, инстинктом, тенденцией и т.д. Акцент на том, имеют ли эти два феномена настолько одинаковую природу, чтобы мы могли объединить их некоей общей категорией, чтобы затем уже внутри нее уметь отличить их друг от друга. Противопоставлены ли тенденция к смерти и тенденция к хронификации жизни? Должны ли мы с вами говорить о новой дуалистической теории влечений, определяющей жизнь человека и других живых существ и оставляющей за скобками влечение к жизни как свойство неорганической материи? Или мы должны говорить о монистической теории? Или органика обладает лишь тенденцией к смерти, а то, что мы привычно называем инстинктом самосохранения, есть иная категория? На этот вопрос я долго не готов был ответить, но, как уже можно было понять из всего вышесказанного, в настоящий момент убежден в справедливости монистической теории. В основе человеческой жизни лежит лишь одно влечение.
Система хронификации жизни, включающая в себя различные подсистемы и механизмы (страх, боль, агрессию, элиминацию), не обладает самостоятельной побуждающей силой. Она ограничивает жизнь — подобно тому, как берега реки ограничивают ее течение, или подобно тому, как якорь ограничивает движение маятника в часах, но у этой системы нет ни влечения, ни даже тенденции к ограничению. Ограничение влечения к смерти и хронификация жизни есть следствие ее структурной, а не динамической организации. Динамизм связан с иным влечением, и в случае живой системы он связан с влечением к смерти. Именно влечение к смерти организует деятельность тех систем и структур, которые придают этому движению определенную направленность, скорость и качество.
Я допускаю, что внутри системы хронификации жизни существуют силы, направленные на сохранение целостности ее собственной структуры, но эти силы ни в коей мере не имеют прямого отношения к тем процессам жизни, которые происходят при ее участии.
*
Таким образом, как это ни парадоксально, мы наблюдаем жизнь, но мы не наблюдаем ни влечения к жизни, ни влечения к сохранению жизни. Мы можем наблюдать поднимающегося вверх и парящего в облаках воздушного змея, но это не дает нам оснований приписывать ему влечение к полету. При определенных условиях он поднимается в небо и парит. Этими условиями для него являются сила ветра, сила удерживающей его нити и определенная структура как точка приложения этих сил. Стихает ветер, обрывается нить, и полет змея заканчивается сам собой. Мы знаем, что змей может летать, но может — еще не значит хочет. Нет никакой необходимости вводить категорию влечения к полету. Если есть змей, способный к полету, есть условия для полета, нужен только тот, кто будет заинтересован в полете. Такая необходимость на самом деле есть. Возникает вопрос: кто? или что? или кто/что? Тысячелетиями ответ на этот вопрос был один и тот же: Бог. Бог создал жизнь. Но кто/что такое Бог?
Мы знаем, что жизнь рождается из неорганической материи на Земле при определенных условиях. Если мы создадим аналогичные условия, то не мы (мы лишь создадим условия), а сама неорганическая материя неизбежно породит органическую. Жизнь порождает неорганика, поэтому она и есть тот максимально видимый нам Бог, который реально создал нас, который всегда рядом и всегда в нас. Бог, с нашей точки зрения, злой, Бог эгоистичный, Бог, изгнавший нас из рая неорганического состояния, в который мы всю жизнь стремимся вернуться.
Мы, очевидно, со своей жизнью очень нужны материи (Богу), потому что она (он), очевидно, термодинамически заинтересована в превращении неорганической материи в органическую. Но эта заинтересованность в жизни — не есть наша заинтересованность. Это нелегко понять, а поняв — принять, но в жизни заинтересована не жизнь, и проблема жизни — не наша проблема. В жизни заинтересована неорганическая материя. Тот факт, что мы живем, отнюдь не означает, что мы хотим жить.
Если мне правильно удалось распутать то, что напряла Клото, то самая привлекательная для нас из всех сестер-мойр – не Лахесис, распределяющая наши судьбы, а Атропос, обрезающая нить нашей жизни. Лишь она одна дарует нам то, к чему мы стремимся всю жизнь. Мы хотим умереть. И чтобы мы не сбежали из концентрационных лагерей жизнетворчества и жизнесозидания домой, к каждому из нас приставлены надежные стражи: боль и страх. Не архангел Гавриил стоит у врат рая, а никогда не спящий злобный пес, глаза которого внушают ужас, а дыхание опаляет плоть. И этот зверь, которого мы ласково называем инстинктом самосохранения, охраняет, увы, не нас от смерти, а смерть от нас.
*
Как и большинство животных, мы практически не имеем возможности прекратить жизнь путём сознательной остановки деятельности основных систем хронификации жизни. Например, мы не можем покончить с собой, сознательно прекратив дышать, или приказав своему сердцу остановиться, но при этом мы можем создать различные ситуации для того, чтобы воздух перестал поступать в наши лёгкие (утопившись или повесившись) или чтобы сердце не могло нормально функционировать (прострелив его). Но даже при этом нам нужно позаботиться о том, чтобы система хронификации жизни не разрушила наши самоубийственные планы. Поэтому когда мы идем топиться, мы заботливо привязываем себе на шею тяжёлый камень, чтобы, обманутая в своих лучших ожиданиях, система хронификации жизни в последний момент не испортила нам запланированное мероприятие. Дыхательному центру через пару минут отсутствия кислорода нет ровным счетом никакого дела до того, что какая-то часть коркового отдела мозга считает, будто факт измены мужа является достаточным основанием для прекращения жизни, — и он использует все имеющиеся в его распоряжении возможности, чтобы заставить организм всплыть.
Но центральная нервная система исключительно умна и коварна. Когда мы наконец перестанем ею только восхищаться и начнем нормально относиться и к смерти, и к самоубийству, ученым еще предстоит изучить и описать те многочисленные когнитивные варианты, которые разработала центральная нервная система за последние столетия для того, чтобы так или иначе обмануть систему хронификации жизни.
Чего стoит одно лишь самоудавление: не мешая явно организму поглощать кислород, незаметно для него прекратить поступление насыщенной кислородом крови в мозг, передавив сонные артерии. Древний мозг, не заметив коварства, но почувствовав недостаток кислорода, заботливо временно отключает сознание и «засыпает» для уменьшения потребления кислорода — чтобы не включиться уже никогда.
Система хронификации жизни настолько хорошо устроена, что не нуждается в нашем сознательном регулировании. Мы можем, конечно, произвольно регулировать частоту дыхания, процессы поглощения воды и пищи и другие гомеостатические функции, но права решающего голоса сознание, к счастью для нашей жизни, лишено. Мы не можем мгновенно остановить жизнь просто усилием воли. Большое количество моих пациентов сообщало о своей готовности прекратить существование в том случае, если бы вопрос решался простым нажатием кнопки. «Была бы кнопка, которую можно было бы нажать, чтобы меня сразу же не стало, — я бы нажал», — говорили они. А один очень неглупый пациент, который, видимо, подозревал, что даже нажать кнопку ему может помешать инстинкт самосохранения, сказал: «Хорошо бы, чтобы эту кнопку нажал случайно кто-нибудь другой и чтобы ни я, ни он об этом не знали».
Таким образом, мы видим, что система хронификации жизни твёрдо стоит на страже входа на тот путь, который максимально быстро может привести нас к смерти. Боль и страх — те хлысты, с помощью которых природа отгоняет всех живых существ от преждевременной смерти и блаженного состояния неорганического бытия до тех пор, пока они не исполнят своего предназначения.
Человек в этом отношении отличается от остальных живых существ лишь тем, что ему удалось, используя возможности коры больших полушарий, разработать модели поведения, против которых инстинкт самосохранения бессилен что-либо предпринять. Коре головного мозга удалось победить природу, обманув её стражей.
Только благодаря этой победе влечение к смерти получило возможность вырваться на свободу и беспрепятственно вести человека максимально быстрым путём к конечной точке его существования, минуя или легко перешагивая не только через половой и родительский инстинкт, но и через мощнейшую систему хронификации жизни. Только человек получил возможность замедлить и даже остановить процесс своего размножения. Не имея больших возможностей преодолеть рамки полового инстинкта, человек прилагает значительные усилия для предотвращения оплодотворения и прерывания беременности. Только кора больших полушарий была способна придумать целибат, презерватив, аборт и гормональную контрацепцию.
Только человек получил возможность самостоятельно воздействовать на свои центры удовольствия, производя и потребляя алкоголь, наркотики и другие психоактивные вещества, чтобы обойти те самые негативные эмоциональные состояния (страх, страдание, тревогу и боль), которые запускают в нормальном состоянии витальные инстинкты, не дающие человеку максимально быстро приблизиться к состоянию небытия. Только человек может сам убить себя или побудить других сделать это.
Даже подросток, начинающий испытывать сексуальную потребность и половое влечение, уже не разрабатывает модели поведения, направленные на завоевание объекта. Он не учится поло-ролевому поведению, он не стремится к внешней и внутренней привлекательности для завоевания «девушки своей мечты», которая могла бы удовлетворить его сексуальную потребность. Он в свои 13—14 лет в зависимости от доступности тех или иных психотропных веществ использует либо летучие органические углеводороды (бензин, бытовые растворители, клей), либо более дорогие психоактивные вещества, включает порнографическую кассету — и весь мир перед ним, весь мир его. Когда подростку надоедает или его перестаёт удовлетворять такая медленная смерть, он легко может поправить ситуацию, всего лишь увеличив дозу принимаемого вещества. Не случайно одно из самых распространённых названий героина — «белая смерть».
Таким образом, «коварная» кора больших полушарий (являясь энергетически и мотивационно крайне слабым образованием, которое по большому счёту паразитирует на более простом и надёжном древнем мозге) за счёт своих уникальных когнитивных способностей оказывается в силах усыпить, обмануть и победить могучего, но простодушного «огнедышащего дракона» системы хронификации жизни, скрывающегося в недрах нашего мозга.
Страх
Если в основе тифоаналитической теории и можно усмотреть некое подобие краеугольного камня, то этот камень имеет самое непосредственное отношение к страху. Можно сказать, что тифоаналитическая теория в буквальном смысле слова базируется на страхе. Этот камень был с трудом добыт в каменоломнях клинического опыта, и теперь ежедневная опора на него на протяжении вот уже нескольких лет позволяет развивать тифоаналитическую теорию и разрешать c ее помощью многие до этого запутанные и малопонятные теоретические и практические проблемы. Одной из таких проблем был когда-то сам страх.
Привычка по ходу чтения записывать возникающие вопросы на полях книги дает мне теперь возможность проследить ход своих размышлений. Перечитывая посвященный смерти раздел «Экзистенциальной психотерапии» Ирвина Ялома, я обнаружил на полях свои записи четырехлетней давности: «Почему страх?», «Почему смерть вызывает страх?». Я помню, что эти вопросы мучили меня, и ни экзистенциальная теория, ни психоанализ, ни когнитивно-поведенческая психотерапия, ни я сам не могли тогда вразумительно ответить на них. Теперь можно сказать, что ответы на эти вопросы получены. Я не убежден, что они окончательны, но уверен, что теперь лучше могу объяснить, почему возникает страх вообще и страх смерти в частности. Правда, эти ответы таковы, что сами могут вызвать страх у человека, не привыкшего к анализу глубинного устройства психики. Такая опасность есть, но здесь я могу лишь повториться, что не считаю, будто каждому человеку необходимо знать внутреннее устройство своей психики, равно как и внутреннее устройство своего тела, изнанка которого может вызвать у неподготовленного человека и страх, и шок, и отвращение.
Что мы знаем о страхе? По существу не так уж много. Что он включен в основу человеческого существования, что он естественен, что он имеет непосредственное отношение к так называемому инстинкту самосохранения, что он позволяет нам избегать опасностей, угрожающих жизни и, таким образом, полезен нам. Что, вместе с тем, разрастаясь, страх может существенно понизить качество жизни и даже повредить ей. Что борьба со страхом ставится в ряд основных задач психофармакологии и психотерапии. Что над проблемой страха размышляли выдающиеся умы человечества, и, тем не менее, до настоящего момента мы не можем сказать, что имеем окончательный ответ о природе страха. Экзистенциальный психотерапевт Антон Кемпински писал, что, несмотря на широту распространения страха, до сих пор трудно решиться не только на попытку его объяснения, но даже на попытку его рациональной классификации.
В период учебы в институте в свободное время я иногда приходил в областную библиотеку и наугад открывал один из нескольких тысяч каталожных ящичков и выбирал в нем одну из нескольких сотен карточек. После этого я заказывал то, что мне попадалось, и читал вне зависимости от того, что это было. Благодаря этому заниятию я не только понял, насколько разнообразен мир и сколько людей в нем отдает значительную часть своей жизни разработке оптимальных вариантов строительства свинокомплексов. Иногда мне попадались любопытные вещи. Однажды «методом тыка» я обнаружил не известного мне тогда автора по имени Мишель Монтень. Сейчас мне, разумеется, смешно, потому что я хорошо понимаю, что при подобном подходе к самообразованию вероятность наткнуться на что-либо аналогичное даже при ежедневных усилиях близка к нулю — я мог бы «тыкать» всю оставшуюся жизнь. Но тогда, «проглотив» Монтеня и заучив особо понравившиеся мне латинские изречения, я очень плотоядно смотрел на оставшиеся каталожные стойки, наивно полагая, что каждая из них скрывает от меня еще тысячу Монтеней.
Убедившись в обратном, я с тех пор всегда обращаюсь к Монтеню за впечатлениями и историями, накопленными человечеством по тому или иному вопросу за много сотен лет. Монтень похож на диспетчера, который занимается регулировкой основных потоков человеческой мысли, и он неповторим в совокупности своей энциклопедичности, здравого смысла и юмора. Замечательно, что отдельная, хотя и не очень большая, глава его «Опытов» посвящена страхам, и он ссылается в ней в первую очередь на врачей, которые говорят, что нет другой такой страсти, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере. Монтень склонен с ними согласиться и считает, что «страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальные напасти».
Разумеется, до Монтеня не только врачи обращали внимание на страх. О нем много и хорошо писал Сенека: его «Письма к Луциллию» от начала до конца проникнуты убежденностью в суетности страха, в бессмысленности страха перед смертью, в необходимости избавления от страха для человека, который хочет получать настоящее удовольствие от жизни. Живи здесь и сейчас, не печалься о прошлом, не тревожься о будущем, надежда порождает страх, а страх отравляет нашу жизнь, и ни одно реальное событие не может соперничать в этом с ним — вот основные мысли Сенеки по поводу страха, актуальные и сейчас.
В середине XIX века датский философ Серен Кьеркегор придал страху статус настоящей философской категории. Более полутора столетий тому назад вышли две его работы: «Страх и трепет» в 1843 году и «Понятие страха» год спустя. Не углубляясь в анализ этих произведений, заметим лишь, что Кьеркегор, как позже и Фрейд, счел необходимым достаточно четко дифференцировать реальную, привязанную к внешним опасностям боязнь и более общий экзистенциальный страх. «Почти никогда не случается, — пишет Кьеркегор, — чтобы понятие страха рассматривалось в психологии, а потому мне приходится обратить внимание на то, что оно совершенно отлично от боязни и подобных понятий, которые вступают в отношение с чем-то определенным: в противоположность этому страх является действительностью свободы».
Страх-тоску как «действительность свободы» Кьеркегор отделил от страха-боязни на основании своих взглядов на динамику человеческой экзистенции. Выдвинув тему человеческой личности и ее судьбы после столетий теоцентрической философии на первый план, он сделал центральной проблемой человеческую субъективность и проблему выбора в процессе жизни. С религиозной точки зрения жизнь человека рассматривалась в динамическом аспекте — как некий подготовительный этап для последующей вечной жизни, которая по смыслу и есть конечная цель земного бытия, когда смерть, как писал Бальмонт:
... начало жизни,
Того существованья неземного,
Перед которым наша жизнь темна,
Как миг тоски — пред радостью беспечной,
Как черный грех — пред детской чистотой...
На этом фоне Кьеркегора больше интересовала динамика именно земного бытия человека, проблемы, связанные с этой динамикой, и даже те вопросы, которые только в последние десятилетия нашли свое отражение в психологии и психопатологии жизненных кризисов. Глубина прозрения Кьеркегора и точность описаний действительной динамики личностного бытия удивительны. Кьеркегора смело можно считать основоположником не только экзистенциальной философии, но и динамической персонологии — столь значительный пласт проблем, касающихся динамики бытия человеческой личности, затронул в своих работах этот удивительный человек, в которого при жизни мальчишки бросали камни, когда он шел по улицам Копенгагена.
В работе «Понятие страха» Кьеркегор задолго до Шпильрейн и Фрейда заподозрил тесную связь между экзистенциальным страхом и человеческой сексуальностью (первородным грехом), и, что еще интереснее, он один из первых, кто обратил внимание на некую «сладостность», некую притягательность страха, и определил эту загадочную амбивалентность страха как «симпатическую антипатию и антипатическую симпатию». В своем дневнике тогда же Кьеркегор пишет: «страх — это желание того, чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх — это чуждая сила, которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее, — да и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, что желает». Именно так: человек страшится того, чего он желает. И в этом та самая суть любого страха, на которую никто ранее не обратил должного внимания. Кьеркегор пишет далее: «В страхе содержится эгоистическая бесконечность возможного, которая не искушает, подобно выбору, но настойчиво страшит (aengster) своим сладким устрашением (Beaengstese)». Даже наблюдая за детьми, которые жадно стремятся к приключениям, всему ужасному и загадочному, Кьеркегор замечает в этом проявления притягательности страха: «Такой страх столь сущностно свойственен ребенку, что тот вовсе не хочет его лишиться; даже если он и страшит ребенка, он тут же опутывает его своим сладким устрашением».
Я не знаком хорошо с исследованиями в этой области, но знаю, что в современной детской психологии есть отдельное направление, которое исследует культуру детских страшных историй. И я точно знаю, что такая культура существует: когда мы ложились спать летом в пионерском лагере, у нас в комнате устраивались соревнования — кто лучше расскажет страшную историю. Были признанные специалисты в этой области. Истории эти всегда касались совершенно ужасных тем: бабушек и мам, которые готовили из своих детей котлеты, а потом люди находили в них маленькие детские ноготки; черных рук, которые летали по ночам и душили детей; различных монстров и изуверов. Истории эти всегда касались тем смерти, разрушения, мучений и вызывали у всех нас, слушателей, удивительно приятное ощущение страха. Насколько более примитивными в этом плане выглядят взгляды тех современных исследователей, которые, замечая притягательность страха, и даже будучи знакомы (судя по ссылкам) с трудами Кьеркегора, считают страх лишь случайным сопровождением интереса и все удовольствие выводят из интереса, а не из страха.
К парадоксальной мысли о том, что страх может прикрывать собой желание, пришел позднее и Фрейд. Пришел, правда, вне рамок своей теории страха и даже не включил эти наблюдение ни в первую, ни во вторую теорию страха. Если бы это произошло, если бы Фрейд понял, что в основе любого страха всегда лежит желание, которое, собственно, и прикрывает собой страх, у него никогда не было бы повода переживать о том, что клиническая практика предоставляет мало примеров внешних проявлений влечения к смерти. Страх смерти – лучший пример и лучшее доказательство существования влечения к смерти. И здесь не нужна клиническая практика – для наблюдения этого страха и влечения, скрытого за ним, достаточно выйти на улицу. Когда я читаю в трудах не только гуманистических психологов, но и в работах современных «психоаналитиков» о том, что клиническая реальность предоставляет мало доказательств существования влечения к смерти, мне всегда смешно. С тем же успехом человек, который едет на поезде, может заявлять, что у него есть мало оснований полагать, что он куда-либо едет, скорее наоборот – это все вокруг мчится навстречу ему. Со своей точки зрения он, может быть, и прав, и нет большой необходимости уверять его в обратном, пока он при остановке поезда не станет выходить наружу и толкать назад остановившуюся действительность.
На связь между страхом и удовольствием Фрейд обращает внимание в четырнадцатой лекции «Введения в психоанализ». В связи с темой исполнения желания Фрейд пишет следующее: если мы предполагаем, что психическая деятельность подчиняется принципу удовольствия, а сновидение всегда есть исполнение желания, то как быть с теми многочисленными сновидениями, которые вызывают неприятные чувства, и в том числе «гнетущий страх»? На самом деле, если мы не всегда можем управлять окружающей реальностью, которая не спешит заботиться об удовлетворении наших желаний, то что может помешать нашей психике, если она подчиняется принципу удовольствия, во время сна, когда мы практически не зависим от этой внешней реальности, воспроизводить в своих сновидениях только самые приятные и доставляющие только наслаждение картины? Почему не работает та компенсаторная функция сновидений, которая так наглядно проявляется в детских сновидениях? Я помню одно из своих первых детских сновидений, великолепно иллюстрирующее его компенсаторную функцию. В яслях нам часто давали глазунью — каждому ребенку по одному яйцу. Нам всегда ее не хватало и хотелось еще. Однажды ночью мне приснился сон, что я нахожусь в своей детской комнате, и она на две трети заполнена глазуньями, а я сижу посреди комнаты по пояс в них. Это понятное сновидение: то, что не может предоставить реальность, сновидение компенсирует тысячекратно. Но посмотрим дальше. Как можно понять сновидение, в котором я нахожусь на крыше общежития, поскальзываюсь и стремительно качусь к краю, четко ощущая спиной сначала крышу, затем край, затем пустоту — и проваливаюсь в нее, понимая, что это конец? Это тоже понятное сновидение. И оно не менее понятно, чем сновидение о глазуньях. Какое желание может удовлетворять это сновидение, кроме желания смерти? Для нас это несомненно. Фрейда эти сомнения мучили не один год.
Читая ту же четырнадцатую лекцию, можно убедиться, что еще задолго до начала работы над «По ту сторону принципа удовольствия» у Фрейда возникла потребность «найти объяснение тому, что есть много мучительных и, в частности, страшных сновидений». Для объяснения этого он выдвигает несколько предположений. Первое является несомненной данью его убежденности в охранительной функции сновидений — в том, что они являются устранением нарушающих сон психических раздражителей путем галлюцинаторного удовлетворения. В соответствии с этим страшные сновидения есть следствие недостаточной успешности этой функции. Охранительная функция сновидения не справилась с поставленной задачей, и часть «мучительного аффекта мыслей» осталась в сновидении. Но при этом, полагает Фрейд, первичная реальность была, очевидно, еще кошмарнее, чем сновидение, которое, как могло, пыталось ее улучшить, но не добилось полностью своей цели.
Здесь можно, конечно, возразить: клинический опыт учит нас, что нет такой ужасной и беспросветной реальности, которую человеческий мозг не мог бы полностью отрицать и вытеснять, причем не только во сне, но и наяву. Однако Фрейд и сам не слишком серьезно относится к своему первому предположению, поскольку считает другое предположение «более важным и глубоким». Оно заключается в том, что исполнение желания во сне должно было бы, конечно, доставлять удовольствие, но, спрашивается: кому? Тому, кто имеет желание? Но как относится иногда к своим желаниям тот, кто видит сон? Не он ли подвергает их цензуре, всячески вытесняет и подавляет? Нужно ли удивляться тогда, что исполнение подобного вытесненного и подавленного желания в сновидении будет сопровождаться неприятными аффектами и в том числе страхом. Фрейд пишет здесь: «Страшные сновидения часто имеют содержание, совершенно свободное от искажения, так сказать избежавшие цензуры. Страшное сновидение часто является неприкрытым исполнением желания, естественно не приятного, а отвергаемого желания. Вместо цензуры появляется страх. Если о детском сновидении можно сказать, что оно является исполнением дозволенного желания, об обыкновенном искаженном сновидении — что оно замаскированное исполнение вытесненного желания, то для страшного сновидения подходит только формула, что оно представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания. Страх является признаком того, что вытесненное желание оказалось сильнее цензуры, что, несмотря на нее, оно все-таки пробилось к исполнению или было готово пробиться».
Фрейд считает, что мы мучительно воспринимаем бессознательное желание, реализованное во сне, только потому, что наше Я находится на стороне цензуры, и мы даем ему отпор вплоть до пробуждения. «Появляющийся при этом в сновидении страх, — пишет далее Фрейд, — есть страх перед силой этих обычно сдерживаемых желаний». То, что страшные и неприятные сновидения не подчиняются, казалось бы, принципу удовольствия, Фрейд объясняет еще и тем, что в структуру сновидения вместе со страхом вмешивается наказующая инстанция нашей психики, которой приятно доставлять нам страдания за недозволительные с ее (инстанции) точки зрения желания.
Итак, страшное сновидение — неприкрытое исполнение ранее вытесненного желания. Вернее было бы сказать, что страх и есть то самое прикрытие, которое защищает нас от собственных желаний во сне. Уберем страх — и мы увидим наше самое глубокое, самое сокровенное желание в чистом виде. Для того чтобы понять «обыкновенное искаженное сновидение», о котором пишет Фрейд, нужны ассоциации, нужно овладеть искусством толкования, нужно время, но даже в этом случае врач никогда не может быть полностью уверен в том, что он правильно интерпретировал материал сновидения. Для того же, чтобы понять страшное сновидение, искусства толкования не нужно: оно, как пишет сам Фрейд, «представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания». Более того — знание того, что прикрывает собой страх, позволяет нам черпать информацию не только из ночных страшных сновидений, но и из многочисленных дневных страхов, каждый из которых также прикрывает собой вытесненное и неосознаваемое желание.
В шестнадцатой лекции, обсуждая отношения между психоанализом и психиатрией, Фрейд для примера приводит клинический случай 53-летней женщины, у которой развился бред ревности, после того как она в разговоре с горничной призналась, что для нее было бы самым ужасным, если бы она узнала, что ее муж имеет связь на стороне. Сразу же после этого разговора женщина получила анонимное письмо, в котором ее муж обвинялся в измене. Все говорило о том, что безосновательное письмо отправила завистливая горничная. Сама женщина это хорошо понимала, но это не помешало развитию стойких бредовых идей ревности, по поводу которых по настоянию зятя она обратилась за медицинской помощью. Разбор клинического случая привел Фрейда к заключению, что за страхом измены со стороны мужа, как это ни парадоксально, скрывалось несомненное желание этой самой измены. Эта немолодая женщина была влюблена в своего зятя, и измена со стороны мужа, как это совершенно правильно понимает Фрейд, облегчила бы ее тяжелое моральное состояние. На фоне реальной измены мужа ее желания и фантазии смотрелись бы уже не так ужасно и, возможно, она получила бы даже моральное право и преимущество реализовать их в действии — из принципа «если это позволено моему мужу, то почему это не позволено мне». Таким образом, не только за страшными сновидениями, но и за патологическими страхами Фрейд усматривает существование противоположно направленных желаний.
Заметить эту наблюдательность Фрейда можно лишь постфактум, лишь после того как нам уже стала хорошо понятна сущность самого страха. Ни одно из этих наблюдений не вошло ни в психоаналитическую теорию страха, ни в теорию влечения к смерти, и взаимосвязь влечения к смерти со страхом смерти Фрейдом никогда не рассматривалась. Причиной тому являлась его непоколебимая привязанность к своей ошибочной теории либидо. Именно либидо как сексуальное влечение и сексуальность в более широком смысле легли в дальнейшем в основу психоаналитической теории страха. Аналогичным образом, со страхов и их тесной связи с сексуальностью, начинает свою работу «Деструктивность как причина становления» и Сабина Шпильрейн, лишь вторично увязывая затем сексуальность с деструктивностью.
*
Оригинальная теория страха (первый вариант) изложена Фрейдом в двадцать пятой лекции «Введения в психоанализ» и переработана далее (второй вариант) в тридцать второй лекции «Продолжения введения». Остановимся на этих теориях подробнее и в силу их значимости, и в силу того, что в современном психоанализе страхам уделяется намного меньше внимания, чем они того заслуживают. Это суждение может казаться субъективным, пока мы не откроем два наиболее известных в России словаря по психоанализу — Лапланша-Понталиса и Райкрофта. В первом словаре отдельная статья, посвященная страху, отсутствует вообще: есть только две небольшие второстепенные статьи «Страх автоматический» и «Страх перед реальностью», написанные, по признанию самих авторов, «без углубления во фрейдовскую теорию страхов». А в словаре Ч. Райкрофта в небольшой статье, посвященной страху, мы можем обнаружить и вовсе удивительное высказывание: «Несмотря на то, что страх является одним из основных человеческих переживаний, а бегство, несомненно, — одна из основных биологических реакций, психоанализ мало что может сказать о страхе». Вот такое интересное суждение, неожиданное для тех, кто хоть раз открывал «Введение в психоанализ» и знает, что две его лекции специально посвящены страху, причем последняя уже в связке с основой психоанализа — теорией влечений.
Сам Фрейд в двадцать пятой лекции пишет, что, поскольку страх занимает значительное место в жалобах большинства больных, то, по крайней мере, в этом вопросе он не хотел бы быть краток. Он называет проблему страха «узловым пунктом, в котором сходятся самые различные и самые важные вопросы» и «тайной, решение которой должно пролить яркий свет на всю нашу душевную жизнь». Он делит все страхи на две группы: реальный, рациональный и понятный страх, возникающий в ответ на внешнюю опасность, связанный с реакцией бегства и инстинктом самосохранения, и невротический страх, иррациональный и непонятный. Настаивать на четких дефинициях страха (Angst), боязни (Furcht) и испуга (Schreck) Фрейд здесь не решается, равно как и не пытается классифицировать страхи по объектам и ситуациям, которые их вызывают (в современной психопатологии их выделяют уже более 500 и это еще далеко не все).
Заметим здесь, что, как многие авторы до него и не меньшее количество авторов после него, говоря о реальных страхах, Фрейд совершает существенную ошибку. Он пишет, что реальный страх «является для нас чем-то вполне рациональным и понятным... он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, то есть ожидаемого, предполагаемого повреждения, связан с рефлексом бегства, и его можно рассматривать как выражение инстинкта самосохранения». Подобная мнимая понятность уже не раз сыграла злую шутку в истории науки. В данном случае именно мнимая понятность так называемого реального страха привела к тому, что его сущность до сих пор так и не была по-настоящему никем понята.
Мало того, что мы пугаемся всего лишь тени, так мы еще и пытаемся объяснить себе свой испуг характеристиками этой тени — вместо того, чтобы набраться смелости и понять, что то, что нас по настоящему пугает, — это не тень, это то, что всегда стоит у нас за спиной, и, хуже того, это то, что в буквальном смысле всегда внутри нас. Отражение нашей внутренней сущности мы видим перед собой, и только она, а не отражение нас так пугает. Страх всегда защищает нас от нашего собственного внутреннего желания умереть, и лишь вторичным проявлением этого желания является так называемый «реальный» страх, имеющий отношение ко всему тому, что так или иначе может поспособствовать реализации нашего основного и единственного влечения. Страх, таким образом, стоит между влечением к смерти и всем тем, что может содействовать реализации этого влечения. Страх есть как бы двойная функция, он всегда зависит от интенсивности желания умереть и «смертоносных» характеристик внешней ситуации. Если желание умереть, которое в свою очередь зависит от качества жизни, невелико, то человека мало что может испугать. Если качество жизни невелико и компенсаторно увеличивается желание умереть, то человек может начать бояться самых безобидных предметов, которые в нормальном состоянии никакого страха не вызывают.
Какое желание может скрываться за поведением одной моей пожилой пациентки, которая боялась, что ночью она может, не проснувшись полностью, выброситься в окно? Поэтому на ночь она привязывала к окну стул, чтобы, если она вдруг начнет открывать окно, помешать себе это сделать и повысить вероятность пробуждения. Реализации какого желания она боялась при этом? Пробуждения чего — в те часы, когда ее собственное Я вместе с цензурой отправлялось на покой? В другой раз, когда она же резала дома ножом баклажаны, она неожиданно взглянула на нож, потом на свою руку, после чего испытала такой панический страх, что успокоилась только тогда, когда собрала дома все ножи и отнесла их к соседям. Между каким желанием и какой мыслью в данном случае вклинился страх, прикрыв в тот же момент их собой? Какому желанию, спрашивается, в тот момент так приглянулся этот нож и ее рука? Имеет ли смысл классифицировать эти страхи в рамках страха самоубийства или страха острых предметов? Что нам даст навешивание на них наукообразных ярлычков вроде «суицидофобии» и «aichmophobia», если мы при этом не понимаем ни их значения, ни их смысла, ни механизма формирования? Ничего.
Фрейд пишет в двадцать пятой лекции, что широко распространенное мнение о разумности и рациональности реального страха нуждается, конечно, в основательной проверке, но он так считает лишь потому, что единственно целесообразным поведением при опасности ему видится спокойная оценка собственных сил, величины угрозы и принятие решения о бегстве или защите. Сенека по этому же поводу сетовал, что лишь «звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха». В таком случае, по мнению (явно ошибочному) Фрейда, для страха вообще не остается места, поскольку все, что происходит, произошло бы так же хорошо и, вероятно, еще лучше, если бы страха не было. Это могло бы быть так, но при одном условии (!) – нужно, чтобы еще не было и влечения к смерти. А это практически невозможно, потому что влечение к смерти лежит в основе нашей жизни. Это легко понять на примере человека, зависимого от алкоголя или наркотиков. Опасность для здоровья и жизни в данном случае налицо. Тогда, по логике Фрейда, далее должна последовать «спокойная оценка» величины угрозы и принятие решения. Человек должен как можно дальше держаться от алкоголя и наркотиков. Происходит ли так на самом деле? Разумеется, нет. Психоактивные вещества, которые в первую очередь подавляют функцию страха, вместо того чтобы дать человеку возможность спокойно взвесить всю ситуацию и реализовать возможные пути защиты, прямой и кратчайшей дорогой ведут этого самого человека прямо к смерти — мимо рациональных когнитивных стратегий родственников, друзей, психологов и врачей. «Поговорите с ним, доктор», — просят совсем наивные родственники. «Попугайте его, доктор», — просят родственники менее наивные. «Лучше бы он умер», — говорят родственники, лишенные наивности.
Не зная, что на самом деле представляет собой и от чего нас защищает реальный страх, но все же имея желание каким-либо образом прояснить ситуацию, в качестве общей теории происхождения страха Фрейд выдвигает гипотезу, основанную на теории Ранка о травме рождения. «Нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление повторяется при аффекте страха», — пишет Фрейд. При аффекте страха, считает он, повторяется более раннее впечатление, возникшее от соматических ощущений при акте рождения. Правда, здесь же он указывает на то, что этот первичный страх переживался уже столько раз, что стал фактически унаследованным, поэтому страх знаком и детям, рожденным с помощью кесарева сечения. По поводу животных Фрейд ничего не решается сказать, очевидно, понимая, что любое рассуждение, основанное на теории страха рождения, в этом направлении неминуемо приведет его в тупик.
Переходя к невротическим страхам, Фрейд выделяет здесь две независимые формы, напоминающие те, о которых говорил Кьеркегор: общую боязливость (так называемый страх ожидания, или невроз страха) и фобии, всегда соединенные с определенными объектами. Количество этих объектов и ситуаций велико, и Фрейд разделяет их лишь по степени понятности: от хорошо понятных, но преувеличенных у конкретного человека (например, страх змей) до полностью непонятных (страх кошек, мышей, улиц). Последние Фрейд именует истерией страха и рассматривает как заболевание, родственное конверсионной истерии.
Фрейд совершенно определенно считает, что эти две формы страхов (свободный страх ожидания и страх, связанный с фобиями) независимы друг от друга, равно как и не являются переходными формами, и вообще, по его мнению, редко встречаются вместе. С нашей точки зрения, в такой жесткой дифференциации смысла не больше, чем в принципиальном разделении чувства голода вообще (желания есть) и желания съесть что-либо конкретное, например сосиску.
Если говорить о каузальности, то общую боязливость, или невроз страха, Фрейд целиком и полностью выводит из неудовлетворительной половой жизни и сексуального воздержания, а истерию страха — из вытесненных и конвертированных в страх других аффектов (стыда, смущения, ярости или досады). Невротический страх, по Фрейду, это ненормально использованное либидо. Если реальный страх — это бегство от внешних опасностей, то невротический страх — это бегство от внутренней опасности, от требований своего либидо. Это положение касается страхов у взрослых и инфантильных страхов у детей. Основанием для подобных суждений для Фрейда является клиническая практика, но он хорошо понимает, что все, «что мы знаем о возникновении невротического страха, звучит еще достаточно неопределенно» и не видит пока пути, который вел бы его дальше. Область топической динамики развития страха для него «темная»: «неизвестно, какие при этом расходуются энергии и из каких психических систем».
*
В тридцать второй лекции, продолжая размышлять о проблеме страха, Фрейд признается, что пока еще и здесь «ничего из этого нового не претендует на окончательное решение стоящих перед нами проблем». Повторив все, что уже было сказано ранее, он акцентирует внимание на том, что попытки ликвидировать симптом навязчивости практически всегда приводят к возникновению страха. Уже и раньше он высказывал предположение, что развитие страха — более раннее событие, а развитие симптома — более позднее, и что невротический симптом как таковой возникает для защиты от страха. Но почему тогда возникает страх? Здесь же Фрейд еще раз подчеркивает значение либидо для формирования страха: «то, чего боятся, является, очевидно, собственным либидо». Схема достаточно сложная: например, агорафобия, по Фрейду, возникает потому, что агорафоб боится своего либидо, затем он боится соблазнов, которые пробуждаются встречами на улице, а уже затем он боится улицы. Экономическая выгода от невротической симптоматики здесь заключается в том, что от внешней опасности спастись бегством легче, чем от опасности внутренней.
Таким образом, мы видим, что вся теоретическая конструкция страха основывается у Фрейда на либидо. Фрейд ставит себе в заслугу тот факт, что он сумел усмотреть за невротическими, иррациональными, направленными часто вовне страхами страх внутренний – страх перед собственным либидо, защитой от которого и служит невротическая симптоматика. Если мы уберем отсюда либидо, казалось бы, должна рухнуть вся конструкция. Что же нам делать, если мы глубоко убеждены, что либидо как побуждающая и мотивирующая сила, как влечение — не более чем мифический конструкт, в реальности не существующий? Либидо не может вызывать страх просто потому, что его, либидо — нет. Но страх-то есть. Что же его тогда порождает, если не либидо?
Я уже ранее упоминал, что теория либидо — это то, что явно мешало Фрейду правильно рассмотреть феномен страха, но при этом он все же смотрел в верном направлении. Неважно, что Колумб, открыв Америку, считал, что открыл новый путь в Индию, — важно то, что он в результате своего путешествия достиг реальной земли. Неважно и то, что Фрейд, рассматривая в качестве каузальной причины страха свое знаменитое либидо как сексуальное влечение (не существующее в этом качестве вообще), ошибся. Поскольку мы теперь понимаем, что либидо Фрейда есть всего лишь неправильно обозначенное, но реально существующее влечение к смерти в одной из возможных форм своего проявления — сексуальности, то понятно: говоря о страхе собственного либидо, Фрейд говорил тем самым о том, что мы боимся собственного влечения к смерти (если опять же понимать, что либидо — это всего лишь вариант влечения к смерти, проявленный структурно в сексуальности). Фрейд не видел этого, но мучительно чувствовал, что явно не хватает чего-то, что могло бы соединить фрагменты в целое.
Ему казалось, что топическое деление психической личности на Сверх-Я, Я и Оно поможет лучше сориентироваться в проблеме страха, поскольку, если страх локализовать в Я (а Фрейд отрицал возможность существования страха в Оно или в Супер-Эго), то тогда реальный страх можно вывести из зависимости Я от внешнего мира, невротический страх — из зависимости Я от Оно и страх совести — из зависимости Я от Сверх-Я. Основной функцией страха становится сигнальная, а проблема источника и происхождения страха теряет свой интерес и актуальность (для Фрейда).
Тем не менее, Фрейд обсуждает здесь лишь взаимосвязь между страхом и вытеснением с точки зрения первичности, подчеркивает роль страха кастрации в этиологии других страхов, но не отказывается при этом полностью от первоначальной теории страха рождения. Для большинства психоаналитиков, судя по всему, введенное им понятие сигнального страха так до сих пор и сохранило свое основное значение для понимания феномена страха.
*
Судя по публикациям, какого-либо существенного прорыва в понимании феномена страха за десятилетия в психоанализе не произошло. В обзорной статье Дитера Айке «Страх. Концепция фрейдистского психоаналитического направления», вышедшей в 1977 году, еще подчеркивается вклад Фрейда в понимание собственных влечений как внутренней опасности, но нужно заметить, что это исключение. Акцентируются психосоматические аспекты страха. Уделяется внимание тем страхам, которым, с точки зрения автора, «уделяется недостаточное внимание» — страху перед чужим и неизвестным, страху отделения от матери, страху утраты собственного Я. Обсуждается вклад Мелани Кляйн, Карла Абрахама, Адлера, Фенихеля, Эриксона в теорию страхов, но какого-либо существенного прорыва или принципиально новых направлений не наблюдается.
Психо- и социодинамика страхов и фобий по-прежнему определяется через агрессию и либидо — «приступ страха может быть эквивалентом приступа ярости, эрзацем сексуального акта» — и травму рождения как «выражение элементарного страха отторжения, соответствующего страху смерти при оставлении матерью беспомощного ребенка».
Без труда можно заметить, как в осмыслении феномена страха на протяжении последних десятилетий происходит плавное, но неуклонное смещение акцента с внутренних детерминант страха на внешние. «Страх вызывается беспомощностью», «страх вызывается неизвестным» и т.д. — подобные высказывания, авторы которых полагают, что страх переживается человеком только в случаях, когда в окружающей среде происходят нежелательные изменения, чрезвычайно распространены в современной психологии и психотерапии. Если я сейчас сижу, пишу эти строки и, например, при этом совершенно не знаю, что происходит в соседней комнате (может быть, там заговор против меня готовят) и совершенно беспомощен на это повлиять (вдруг там силы мистические) — то я самым образцовым образом «не знаю» и абсолютно «беспомощен». Получается, я должен испытывать страх, но ведь я его не испытываю! На этот парадокс, всегда возникающий в случае акцента на внешних детерминантах страха, уже обращал внимание Фрейд, когда рассматривал точку зрения Адлера на страх. Если отрицать возникновение страха из либидо и проследить условия возникновения реального страха, пишет Фрейд, то можно прийти к мнению, что сознание собственной слабости и беспомощности (неполноценности, по терминологии Адлера) является конечной причиной невроза. Это звучит просто и подкупающе, но только после этого в еще большем объяснении, чем сам страх, будет нуждаться то, каким образом при чувстве неполноценности и вечных поводах для страха «хотя бы в виде исключения, может иметь место все то, что мы называем здоровьем». Всегда есть что-либо, что не известно, и всегда есть что-либо, против чего мы беспомощны — значит ли это, что мы всегда обречены испытывать страх?
Предостережение это было благополучно забыто, и уже в 60-х годах психоаналитик Д. Рапапорт, излагая теорию Фрейда, предостерегает читателей от чрезмерных обобщений и призывает не преувеличивать роль инстинктивных влечений в мотивации и поведении. По мнению Рапапорта, только одна теория, объясняющая механизм эмоций, не противоречит практике: «воспринятый извне перцептивный образ служит инициатором бессознательного процесса, в ходе которого происходит мобилизация неосознаваемой индивидом инстинктивной энергии». Именно так: перцептивный образ первичен, а бессознательные процессы и мобилизация инстинктивной энергии вторичны. Гордая птица еж: пока не пнешь — не полетит.
Еще откровеннее эта тенденция проявилась у Холта, который, отвергнув теорию инстинктивных влечений, утверждает значимость только внешней стимуляции. В теориях Кляйна, Арнольда, Лазаруса, Прибрама и других эмоции определяются несколько мягче — через когнитивный диссонанс или степень рассогласования между внутренним желанием и внешней стимуляцией.
Та же тенденция проявляется и в отношении к страху. Кэрролл Изард в монографии «Психология эмоций» в разделе «Причины страха» ссылается на Томкинса, Боулби и других исследователей, которые, говоря о причинах страха, лишь выделяют внешние «специфические события и ситуации». Боулби выделяет таких причин четыре: боль, одиночество, внезапное изменение стимуляции и стремительное приближение объекта. Изард добавляет к ним еще две: необычность и высоту. Каждый может продолжить этот ряд до бесконечности. На сегодняшний день описано, как мы уже говорили, более 500 разновидностей фобий. «Более чем достаточно», — так, кажется, говорил Фрейд в отношении огромного разнообразия известных и описанных в психологии влечений, всю жизнь стремясь вычленить именно глубинные, базовые влечения, определяющие собой все другие.
Не целесообразно ли было бы предпринять подобную попытку и в отношении страха? Не пора ли нам перейти от проблемы страхов к проблеме страха?
*
Любой страх всегда прикрывает собой желание, чтобы произошло именно то, чего ты боишься. То есть любой страх всегда прикрывает собой влечение к тому, что он собой прикрывает. Этот факт, стократно получаемый из клинических наблюдений, позволяет ответить на очень многие как теоретические, так и практические вопросы. И мы должны здесь отдавать себе отчет в том, что именно это знание, бесценное для нас, является для большинства нормальных людей самым нелицеприятным, самым отвратительным и, может быть, самым неприемлемым — неприемлемым, возможно, в большей степени, чем знание о том, что жизнь есть процесс хронического умирания, что в основе жизни лежит влечение к смерти и что человек не обладает влечением к жизни.
Встречные вопросы легко прогнозируемы. Желает ли мать, которая боится, что с ее ребенком что-то может произойти, того, чтобы с ним на самом деле что-то произошло? Да. Она этого желает. Желает ли больной, который боится сойти с ума, сойти с ума? Да. Он этого желает. Желает ли студент, который боится, что он не сдаст экзамен, не сдать его? Да. Он желает этого. Желает ли девушка, которая боится, что у нее не сложится личная жизнь, того, чтобы ее личная жизнь не сложилась? Да. Она желает, чтобы ее личная жизнь не сложилась. Желает ли человек, который боится смерти, умереть? Конечно – да. Он желает умереть. Как и любой нормальный человек. Как и любое живое существо. Страх смерти, по большому счету, и есть самое лучшее доказательство влечения к смерти. И совсем уже понятно, что чем больше страх – тем большее желание он собой прикрывает. Иначе и не может быть. Только с этих позиций становятся понятны и страх смерти, об умозрительной нелепости которого размышлял перед смертью еще Сократ, и бесчисленные «нелепые» навязчивые страхи, с которыми мы ежедневно сталкиваемся в клинической практике. Они бессмысленны и нелепы лишь до тех пор, пока мы смотрим только на них, пока мы не догадаемся заглянуть за них и пока мы не увидим, что все они являются лишь плотиной, которая прикрывает собой и укрощает напор тенденций, направленных противоположно страху. И самой мощной из всех имеющихся тенденций будет являться тенденция и влечение к смерти. И самой мощной плотиной, ее перекрывающей, будет являться страх смерти.
Страх смерти
Свои рассуждения на эту тему мне бы хотелось начать с описания одного феномена, с которым я случайно столкнулся, изучая авитальную активность пациентов в городском психотерапевтическом центре. То, что сначала воспринималось мной как помеха, постепенно стало обращать на себя внимание и привлекать мой интерес.
Очень быстро я убедился, что вопрос о влечении к смерти вызывает у подавляющего большинства людей, с которыми мне пришлось общаться на данную тему, негативное отношение. Это негативное отношение варьирует в значительных пределах от упорного непонимания сути моих вопросов до страха и бурного возмущения, проявляющегося в том, что некоторые пациенты, с которыми я разговаривал, могли затем длительное время высказывать претензии своим лечащим врачам и соседям по палате на то, что я «посмел заподозрить у них столь неприемлемые мысли». Должен признаться, что в какой-то степени беседы на темы авитальной активности приводили у них к временному психологическому ухудшению.
Первое время у меня было подозрение, что страх признать у себя наличие авитальных переживаний связан с тем, что в России на протяжении многих десятилетий крайние формы авитальной активности, такие, как самоубийство, рассматривались как несомненный признак серьёзной психической патологии и как прямое основание для принудительной госпитализации в закрытое психиатрическое отделение.
Поэтому я мог предполагать, что пациенты сознательно скрывают информацию, касающуюся собственных авитальных переживаний по двум причинам: во-первых, узнав об их нежелании жить или суицидальных мыслях, я как ортодоксальный российский психиатр мог подумать о наличии серьёзной психической патологии, во-вторых, на основании этой информации применить к ним принудительные санкции медицинского характера.
Однако в дальнейшем это объяснение перестало меня удовлетворять, и вот почему. Во-первых, в результате многочисленных бесед у меня сложилось впечатление, что по крайней мере у некоторых пациентов с негативной реакцией на тему авитальной активности сознательные авитальные переживания на самом деле отсутствуют (даже в форме пресуицидальной активности). То есть реально им нечего было скрывать и нечего бояться. Отрицая наличие пресуицидальных и суицидальных мыслей, не говоря уже о большем, они не обманывали меня.
Во-вторых, ситуация в стране за последнее время в отношении психиатрической помощи настолько изменилась, что эта информация тем или иным образом не могла не быть получена пациентами. Подтверждением тому является реально изменившееся отношение к психотерапевтической помощи в целом и к факту госпитализации в психотерапевтическое отделение в частности. Я помню, как ещё несколько лет назад приходившие к нам пациенты удивлялись отсутствию на окнах решёток, санитаров, свободному входу и выходу. В настоящее время страх, если не перед психиатрами, то перед психотерапевтами, почти исчез.
В-третьих, во время проведения бесед или использования систематизированных опросников реакция пациентов никоим образом не менялась от моих предварительных объяснений и заверений (с учётом вышеизложенных соображений) в том, что подобные переживания и мысли могут быть у любого нормального человека и совершенно не обязательно связаны с серьёзным психическим расстройством.
Эмоциональное отторжение данной темы происходило и происходит до настоящего времени — и иногда мне кажется, что пациенту легче признать в себе бессознательный латентный гомосексуализм или инцестуозные влечения, чем авитальную активность.
Слишком много эмоций — вот тот клинический вывод, который я мог сделать в результате своих наблюдений, и не удивительно, что этот факт привлёк моё внимание. С этого момента когда-то начался мой интерес к страху смерти.
*
Если мы с вами встанем в импровизированную очередь, в которой каждый человек будет символизировать одно поколение (приблизительно 25 лет), то где-то недалеко перед нами — всего человек через 180 — будет стоять легендарный Гильгамеш, правитель Урука, герой первого клинописного эпоса человечества, история жизни которого дошла до нас через четыре с лишним тысячи лет. Мы знаем его жизнь настолько хорошо, что можем позволить себе интерпретировать ее с позиций современной глубинной психологии, вслед за Юнгом и Нойманном.
Для нас Гильгамеш — прообраз человека, который, подавляя свою сексуальность из-за ее направленности на мать, настолько понизил качество своей жизни, что в конце концов решил избавиться от собственной сексуальности и кастрировал сам себя. Его желание умереть при этом возросло настолько, что только страх смерти и надежда найти бессмертие стали единственным содержанием его жизни.
Для Юнга Гильгамеш — прообраз невротика, чье сознание заполнено лишь честолюбивыми планами возвеличивания своего Я. Гильгамеш, как и невротик, пренебрегает своим телом и, как чуть позже выясняется, страшится женщин и своей сексуальности. Женщины жалуются на него богам, и боги создают из глины звероподобного, дикого, покрытого волосами и живущего со зверями Энкиду. Юнг справедливо рассматривает Энкиду как констелляцию телесной сущности Гильгамеша. Сам по себе Энкиду сначала опасен для людей: все, что они делают, он разрушает. Поэтому Гильгамеш, узнав о существовании Энкиду (то есть узнав о существовании своего бессознательного), сам предлагает привести к нему блудницу, которая должна соблазнить и укротить его. Это происходит. Женщина, обученная Гильгамешем, соблазняет и покоряет Энкиду. Энкиду на вершине блаженства.
Вскочил Энкиду, — ослабели мышцы,
Остановились ноги,— и ушли его звери.
Смирился Энкиду, — ему, как прежде, не бегать!
Но стал он умней, разуменьем глубже, —
Вернулся и сел у ног блудницы,
Блуднице в лицо он смотрит,
И что скажет блудница, — его слушают уши.
Энкиду одновременно ослабел, поумнел — и тем самым удалился от животного царства. Связь с женщиной сделала звероподобного Энкиду ближе к людям, но теперь он желает стать ближе к Гильгамешу. Энкиду идет в Урук, чтобы встретиться с Гильгамешем. Бессознательное-Энкиду идет в Урук, чтобы встретиться с Сознанием-Гильгамешем. Гильгамеш вызывает его на бой, и Энкиду легко побеждает Гильгамеша, после чего тот ведет его к своей матери. Интересно, для чего?
Гильгамеш или совершил ошибку, или, как полагает Юнг, ловко обманул Энкиду, прикинувшись его другом. Он направляет познавшее женщину, ослабевшее, но все еще мощное (сильнее самого Гильгамеша) сексуальное животное (Бессознательное-Энкиду) прямо к собственной матери (на собственную мать), чтобы «познакомить» их. Что происходит дальше, неизвестно (эта часть эпоса утеряна), но в итоге мы видим Энкиду опечаленным. Что произошло между Энкиду и матерью Гильгамеша — неизвестно, но эта встреча их явно не обрадовала. Зато Гильгамеш, судя по всему, остался доволен. Он как бы наивно спрашивает Энкиду:
Почему твои очи наполнились слезами,
Опечалилось сердце, вздыхаешь ты горько?
Можно предположить, что Энкиду потерпел какое-то поражение от матери Гильгамеша. Скорее всего, он не смог ею овладеть, и был, таким образом, побежден. Направленная на мать сексуальность терпит поражение, невроз усугубляется, личность регрессирует и возвращается к начальной асексуальной героической стадии. Подобные метаморфозы можно бессчетное количество раз наблюдать в клинической практике. Женщины в этом отношении мало чем отличаются от мужчин. Женщины с поврежденной сексуальностью под патронажем (отцовством) психотерапевта реализуют свою сексуальность по отношению к другим (часто очень качественным) мужчинам. Как только их собственная сексуальность начинает их побеждать (они перестают контролировать ее), эти женщины быстро переключают свою сексуальность на отца-мужчину-психотерапевта и неминуемо терпят поражение. Пока их бессознательная сексуальность (точно так же, как и Энкиду) грустит (поскольку не совсем понимает, в чем дело: ей так хорошо было с другими, более качественными мужчинами; зачем ей этот — менее качественный и более недоступный), их сознание празднует гильгамешеву победу. Поражение, полученное их сексуальностью от отца-мужчины-психотерапевта, наполняет их яростью по отношению ко всем мужчинам вообще и возвращает на прежний невротический асексуальный круг.
Точно так же и Гильгамеш вновь принимает на себя руководство и побуждает Энкиду предпринять опасный поход на Хумбабу — страшное смертоносное чудовище, охраняющее лес вечнозеленых кедров. Перед походом Гильгамеш снова приходит к своей матери и просит ее благословения. По сути дела, он и в поход собирается ради нее. Ради нее он готов совершить любые подвиги без какого-либо страха (герой, побуждаемый на подвиг сексуальностью, никогда не испытывает страха перед смертью). Гильгамеш ведет себя и свою сексуальность на верную гибель — так он хочет умереть. Он осознает это, он идет на это сознательно — и не испытывает страха. Бессознательное-Энкиду опасается смерти, поскольку ему, знакомому с малой оргастической смертью секса, уже ведомы другие пути достижения блаженства, но не Гильгамеш, готовый умереть в сексуальном единении только со своей матерью, а если это невозможно — просто умереть ради нее.
При нормальном развитии сексуальности она (сексуальность), отвернувшись от матери, переносится на других женщин. Появляется фигура принцессы, ради завоевания которой герой совершает подвиги, но в случае Гильгамеша все происходит не так. Подвиги совершаются ради матери, а появившаяся все же после совершения подвигов принцесса с презрением отвергается, и Гильгамеш в символической форме самокастрирует себя. Энкиду умирает.
Происходит это так: после возвращения из победного похода великая богиня Иштар, восхищенная Гильгамешем, предлагает взять ее в жены, обещая ему за это неземное величие и богатство. Но Гильгамеш, однажды уже испуганный и побежденный своей сексуальностью (Энкиду), которая у него (как и любого невротика) в конечном счете направлена к матери, не может или не решается ею овладеть, грубо отвергает Иштар, обвиняя ее в коварстве и уничтожении всех своих любовников. Гильгамеш, как и миллионы невротиков, боится женщины. Его сексуальность (Энкиду) может принадлежать им, но не он — своей сексуальности.
Получив в грубой и оскорбительной форме отказ, разгневанная Иштар посылает гигантского быка, который вступает в бой с Гильгамешем-Энкиду. Энкиду, находящийся теперь полностью под властью Гильгамеша, побеждает Быка-Иштар, а затем кастрирует его (а вместе с ним и себя) и бросает член в лицо Иштар и всех женщин. Сексуальность Гильгамеша (Энкиду) уничтожила сама себя. Ей суждено умереть. Гильгамеш-Нарцисс любуется собой:
Кто же красив среди героев,
Кто же горд среди мужей?
Гильгамеш красив среди героев,
Энкиду горд среди мужей!
«Гордый» Энкиду в это время отвергает всех женщин и злобно проклинает и поносит весь женский род, в том числе несчастную Шамхат, которую еще недавно любил семь дней и ночей. Теперь он неблагодарно желает ей:
Пусть заливают пивом твое прекрасное лоно,
Пусть пьяный заблюет твое платье в праздник,
Пусть он отберет твои красивые бусы,
Пусть горшечник вдогонку тебе глину швыряет…
Он слышит голос бога, который обвиняет его в неблагодарности и предрекает близкую и неминуемую смерть. Только перед лицом смерти Энкиду изменяет свое мнение и завещает будущим царям и владыкам (нам) любить Шамхат. Энкиду (кастрированное бессознательное Гильгамеша) погиб, и только тогда наконец Гильгамеша обуял самый страшный страх — страх смерти:
И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь…
…Энкиду, друг мой, которого так любил я,
С которым мы все труды делили, —
Его постигла судьба человека!
Шесть дней миновало, семь ночей миновало,
Пока в его нос не проникли черви.
Устрашился я смерти, не найти мне жизни:
Мысль о герое не дает мне покоя!
Дальней дорогой бегу в пустыне:
Мысль об Энкиду, герое, не дает мне покоя —
Дальним путем скитаюсь в пустыне!
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею!
Энкиду, друг мой любимый, стал землею!
Так же, как он, и я не лягу ль,
Чтоб не встать во веки веков?
Мы видели здесь, как человек, подавивший свою сексуальность, познал вслед за этим страх смерти. Мы теперь лучше понимаем, почему гений Фрейда увязал невротический страх не с какими-либо внешними опасностями (Гильгамеш, пока был жив Энкиду, нисколько не боялся ужасного и смертельно опасного Хумбабу), а с внутренними проблемами подавленной сексуальности.
Повредив один из своих основных механизмов, обеспечивающих качественный процесс умирания – сексуальность, Гильгамеш резко понизил качество своей жизни, повысил влечение к смерти и желание умереть. Он вызвал к жизни два основных невротических симптома, которые всегда сопровождают эти состояние: гипертрофированный страх смерти и желание любым путем продлить жизнь, в идеале — достигнуть бессмертия.
Гильгамеш-невротик четыре с лишним тысячи лет тому назад отправился в путешествие в поисках бессмертия, совершенно не понимая, как и те десятки невротиков, которые лежат сегодня в отделении за стенами моего кабинета, что, потеряв качество жизни, он ничего не изменит любым прибавлением ее количества.
*
Другой достойный упоминания герой в этой импровизированной очереди располагается чуть ближе к нам (всего человек через 100). Это молодой царевич Сиддхартха из рода Гуатама племени Шакьев, который, достигнув юности, вышел из дворца, чтобы совершить путешествие по городу в колеснице. В этот момент Бог-Дэва является на его пути в облике умершего, тело которого несут четверо людей. «Что несут они?» — спрашивает царевич, и его возница отвечает:
Это мертвый человек.
Жизнь ушла, и силы тела
Истощились у него,
Ум — без мысли, сердце камень,
Дух ушел, и он чурбан.
Нить семейная порвалась,
В белом трауре друзья,
Уж его — не радость видеть,
В яме скрыть его несут».
В тот же миг, как пишет Ашвагхоша в «Жизни Будды»:
Имя смерти услыхавши,
Был царевич угнетен,
Сердце сжалось мыслью трудной,
И печально он спросил:
«Он один ли, этот мертвый,
Или в мире есть еще?»
Узнав, что смерть — удел всех людей, царевич, утратив какой-либо интерес к дальнейшему путешествию (жизни), просит возницу повернуть колесницу назад:
Чтоб не тратить больше время,
Не блуждать среди садов.
Как бы мог он с этим страхом
Смерти, ждущей каждый миг,
С легким сердцем веселиться,
Уезжая вдоль пути!
Далее царевич Сиддхартха становится Буддой — основателем одной из трех мировых религий, суть которой сводится к целенаправленному и поэтапному изживанию жизни из жизни. Жизнь — страдание. В основе страдания — желания. Откажись от желаний — избавишься от страданий.
Буддизм — уникальное по откровенности философско-религиозное учение, которое учит человека правильно умирать. Если человек умирает и умер правильно, то, с точки зрения буддизма, он может рассчитывать на высшую награду — он никогда больше не родится: «пресекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними. Если ум освобожден, то, что бы ни случилось, ты не придешь снова к рождению и старости… Он достиг совершенства, он бесстрашен, у него нет желаний; безупречный, он уничтожил тернии существования: это тело – его последнее».
*
Путешествие вдоль этой очереди приводит нас к однозначному заключению, что для того, чтобы испытать страх смерти, необходимо только одно условие — нужно очень желать умереть, и чем больше это желание умереть — тем больше страх смерти. Желание смерти непосредственно связано с качеством умирания или качеством жизни. Чем более качественно человек умирает, чем лучше удовлетворяет свое влечение к смерти, тем меньше его влечение к смерти и тем меньше страх смерти, который это влечение к смерти прикрывает.
Даже не понимающий взаимосвязи между влечением к смерти и страхом смерти экзистенциальный психотерапевт Ирвин Ялом совершенно справедливо рекомендует всем клиницистам для практической деятельности простое уравнение: «тревога смерти обратно пропорциональна удовлетворению жизнью». Он относит страх смерти к одному из базовых постулатов при исследовании значения смерти в психопатологии и психотерапии, и характерно, что, говоря о значении страха смерти в нашем внутреннем опыте, Ялом использует настолько откровенно нуминозные и хтонические эпитеты («подземный грохот», «дремлющий вулкан»), что возникает ощущение, что ты читаешь руководство по аналитической психологии, а не по экзистенциальной психотерапии.
Ожидать беспристрастности в исследовании смерти от экзистенциалиста Ялома, который заведомо рассматривает смерть как «сокрушительницу всех надежд», разумеется, сложно. Почему смерть вдруг становится сокрушительницей всех надежд – не совсем понятно. Если я, как фрейдовский еврей, живу с мыслью, что до ста лет мне осталось лет шестьдесят, то тогда, конечно, смерть рано или поздно грубо поглумится над моими надеждами. Но если я хоть немного дружу если не с теорией вероятности, то со здравым смыслом, и хорошо знаю, что вероятность того, что я умру через пять минут всегда равна пятидесяти процентам (или умру, или не умру), то ни о каком крушении надежд речи идти не может. Жизнь от этого знания только приобретает двойную ценность и обостренный вкус.
*
Так или иначе, но Природа (Бог, Бытие) предусмотрительно «вложила» в нас страх и то отвращение к смерти,
Что угнетает людей и, глубоко их жизнь возмущая,
Тьмою кромешною все омрачает и смертною мглою
И не дает наслаждаться нам радостью светлой и чистой.
Эта песня в вариациях исполнялась уже такое бесчисленное количество раз, что редко кто задает равно простой и наивный вопрос: зачем? Зачем природа поместила между жизнью и смертью двух грозных недремлющих стражей: страх и боль? Почему каждый из нас вынужден более или менее долго идти по тому жизненному пути, справа и слева от которого зияют бездонные пропасти смерти, понукаемый с двух сторон страхом и болью, великолепно зная при этом, что пропасть смерти и впереди? Влечение к жизни? То есть влечение собственно пройти по этому пути? Так просто?
Тогда скажите мне — зачем охрана? Гуляли бы себе сами по этой дорожке. Если я хочу гулять, я иду и гуляю. Мне не нужна охрана. Но в нашей жизни она, как известно, есть. Она всегда внутри нас, и освободиться от нее очень трудно. И эта охрана не наша — не мы ее нанимали, чтобы охранять себя от внешних и внутренних опасностей, угрожающих нашей жизни. Эта охрана заложена, встроена в нас изначально, и охраняет она жизнь не только от внешней опасности, но и от нас самих, мало считаясь с нашими соображениями и, как справедливо сказано Лукрецием, «глубоко нашу жизнь возмущая».
Задумайтесь: если положить доску шириной в ладонь на пол, то мы сможем сколько угодно долго стоять на ней. Но стоять на той же доске, перекинутой через пропасть, сможет далеко не каждый. Почему? Ведь интеллект, величием которого мы так привыкли гордиться, с очевидностью подсказывает нам, что ситуация в целом одна и та же и, если вероятность упасть с доски, лежащей на полу, близка к нулю, то она не меняется в зависимости от высоты, на которой находится эта доска. Или меняется? Или в ситуации, когда доска на достаточно большой высоте и когда любой шаг в сторону может легко привести к смерти, внутри нас просыпается некая тенденция, некое влечение, некое желание, возможность реализации которого и прикрывает надежно так называемый инстинкт самосохранения? Вопрос только: что он охраняет? Нас от смерти или смерть от нас?
В начале XX века Фрейд написал небольшую работу «Мы и смерть», с которой традиционно принято отсчитывать начало пробуждения его интереса к теме смерти, и в ней есть хорошая метафора. Представим, пишет Фрейд, что мы с вами находимся в прекрасном винограднике. В нем живут толстые черные и вполне безобидные так называемые змеи Эскулапа. В винограднике развешаны таблички, на которых написано: «Отдыхающим строго запрещается брать в рот голову или хвост змеи Эскулапа». «В высшей степени бессмысленный и излишний запрет. И без него такое никому в голову не придет», — справедливо пишет Фрейд. И далее он указывает на еще одну табличку, предупреждающую, что срывать виноград также запрещается. Этот запрет кажется Фрейду уже оправданным.
Оправданным он кажется и нам, потому что виноград нам желателен. Некоторым настолько, что одной таблички, может быть, будет даже мало, и будет совсем нелишним поставить пару-тройку стражей вокруг виноградника. Только давайте зададим себе простой вопрос: что будут охранять эти стражи: виноград или змей? Виноград. Тогда давайте зададим себе и другой простой вопрос: будут ли охранять эти стражи виноград от нас или нас от винограда? Виноград от нас. Ну и уж если мы решились задавать себе вопросы, давайте зададим и такой: что и от кого охраняют в нас страх и боль? Нас от смерти или смерть от нас?
Мышечное напряжение
Нам хорошо известна традиционная точка зрения, что двигательная активность имеет отношение к системе хронификации жизни и движение является одним из наиболее эффективных средств приспособления к среде. Правда, высказывались и другие мнения: например, что мышцы имеют отношение в первую очередь к агрессивному инстинкту, но это вряд ли, исходя из того простого соображения, что мышечная ткань имеет просто более древнее происхождение, чем сама нервная система. Уже у простейших саркодовых (корненожек, солнечников, радиолярий и акантарий) мышечная ткань в виде псевдоподий и аксоподий выполняет основные локомоторные функции, позволяя им перемещаться в окружающей среде и захватывать пищу. Даже такие животные, как губки, например, имеют скелетные образования и мышцы, но еще не имеют нервных элементов. Считается, что, собственно, лишь дальнейшее усложнение мышечной системы привело к возникновению и развитию системы управления: сама мышца стимулировала появление и усовершенствование органов чувств и центральной нервной системы. Основатель русской электрофизиологической школы физиолог Алексей Филиппович Самойлов писал, что на «темном мышечном чувстве мышцы постепенно воспитывали нашу мысль».
Мышечная система интересует нас здесь по двум причинам.
Во-первых, психологам и психотерапевтам хорошо известно, насколько тесно мышечная активность и мышечное напряжение связаны с болью, страхом, тревогой, депрессией и другими эмоциональными состояниями. Боль, тревога, страх вызывают мышечное напряжение, и наоборот. С другой стороны, мышечная активность способствует снижению тревожности, эмоционального напряжения, снижает агрессивность, увеличивает уверенность в себе и улучшает самооценку, способствует снятию фрустраций. После физической активности возникает состояние расслабления, имеющее выраженный терапевтический эффект при психо-эмоциональном напряжении. В то же время напряжение поперечно-полосатых мышц способствует развитию диффузной тревоги и активации поперечно-полосатой и автономной мускулатуры по системе обратной связи. Известно, что очень часто люди увеличивают свою физическую активность исходя из мотивов сохранения физического здоровья и контроля массы тела, психологического комфорта, улучшения настроения и снижения тревожности. При этом замечено, что в ходе тренировок мотивы физического здоровья и контроля веса уходят на второй план, а мотивы психологического комфорта усиливаются.
Во-вторых, если жизнь есть процесс хронического умирания, подчиняющийся принципу реальности (получение максимума удовольствия при минимуме неудовольствия), и живое существо всегда стремится от большего напряжения к меньшему, побуждаемое к деятельности лишь системой хронификации жизни (болью и страхом), то что побуждает живое существо к спонтанной мышечной активности в ситуациях, когда, казалось бы, никакие внешние раздражители не провоцируют его на это? Что лежит в основе так называемой «мышечной радости», и почему мы получаем явное наслаждение от мышечного напряжения, хотя по логике вещей это противоречит теории? Что побуждает маленького котенка без устали носиться за клубком шерсти, в то время как он легко мог бы валяться на диване и предаваться «ничегонеделанию»? Что заставляет меня ехать два часа на велосипеде на дачу, когда я мог бы легко доехать туда, вольготно сидя в кресле автомобиля? Эта спонтанная мышечная активность явно повышает, а не снижает напряжение. В чем здесь удовольствие? Или не верна теория, или спонтанная мышечная активность избавляет нас от какого-то иного, более мощного напряжения и действует, таким образом, в рамках того же принципа реальности: общий баланс остается положительным. Эти факты хорошо известны, но по большому счету они если и не малообъяснимы, то мало и плохо объясняемы.
Аналогичные вопросы уже задавал себе в первой половине ХХ века основоположник русской школы физиологии активности Николай Александрович Бернштейн. Об этом размышлял, наблюдая за продолжительными играми молодых обезьян в Сухумской лаборатории, академик Константин Михайлович Быков. На эти вопросы отвечает концепция «спонтанной формы двигательной активности» А.Д. Слонима и его школы. Еще И.П. Павловым было замечено, что определенная физическая деятельность сопровождается приятными ощущениями, возникновением особого эмоционально-позитивного состояния, обозначенного им как «мышечная радость».
Первый и принципиальный факт, полученный в результате исследований, проведенных для ответа на все эти вопросы, заключается в том, что суммарная двигательная активность животных в течение суток и ее калорический эквивалент остаются постоянными, а мерой спонтанной активности, «не связанной ни с питанием, ни с поведением в среде себе подобных» является количество израсходованной энергии.
Одновременно были получены данные о том, что если животное заставляли проявлять мышечную активность, то спонтанная мышечная активность после этого падала. Чем больше и дольше навязывали животному мышечную активность, тем меньше в последующем становилась интенсивность и продолжительность его спонтанной игры. Спустя короткое время аналогичный феномен был выявлен и у людей. Ограничение или увеличение среднесуточного числа движений младших школьников сопровождается компенсаторным изменением двигательной активности на следующий день. С помощью близнецового метода было показано, что индивидуальный объем двигательной активности у людей генетически запрограммирован в виде потребности в движениях, хотя и не является единственным. На этом основании предполагается, что спонтанная мышечная активность играет важную компенсаторную роль регулятора постоянства суточного объема двигательной активности и связанных с ней энергозатрат, и что имеется механизм саморегуляции двигательной активности для поддержания постоянства ее суточного объема путем изменения спонтанной составляющей.
В конце 70-х годов А.Д. Слоним высказал предположение, что изменения во внутренней среде могут быть непосредственной причиной «мышечного напряжения» и связанного с ним спонтанного двигательного поведения, которое этологи называют аппетентным или аверсивным. Наиболее вероятные биологически активные соединения, запускающие спонтанную мышечную активность — катехоламины и серотонин. Определенные сдвиги во внутренней среде сопровождаются напряжением вегетативных гомеостатических систем, которое снимается двигательной активностью. Таким образом, мы убеждаемся, что даже спонтанная двигательная активность в конечном итоге может приводить к снижению напряжения. Уже сейчас у нас имеются факты, подтверждающие данное положение. Например, начало игровой деятельности у белых крыс и золотистых хомячков совпадает в онтогенезе с днями резкого снижения общего метаболизма (А.Д. Слоним, 1986). Таким образом, игровая деятельность и другие формы спонтанной активности связаны обратной зависимостью с уровнем метаболизма в покое и восполняют дефицит в энергетических затратах организма (А.Д. Слоним, 1986). Поэтому для обозначения механизма регуляции двигательной активности используется термин «потребность в двигательной активности» или «потребность в движениях».
*
Закономерности регуляции мышечной активности изучал ученик Ухтомского, Илья Аркадьевич Аршавский. В 1935 году И.А. Аршавский создал специальную лабораторию для физиологических исследований в области термодинамики живых систем. Основной вопрос был сформулирован следующим образом: чем определяется интенсивность энергетики как на уровне целостного организма, так и на уровне его тканей, а также интенсивность физиологических отправлений различных систем органов в разные возрастные периоды? И.А. Аршавский считал, что без факторов энергетики, или биологической термодинамики в более широком смысле, возрастная физиология как теоретическая дисциплина не может быть создана. В результате своих исследований он сформулировал теорию индивидуального развития, в соответствии с которой в процессе онтогенеза происходит увеличение энергетического потенциала живой системы (негэнтропийная теория развития) и энергетическое правило скелетных мышц, согласно которому именно мышечная система определяет негэнтропийное развитие организма, продуцируя в результате своей деятельности избыточную энергию.
В отличие от представлений, согласно которым с момента возникновения организма в виде зиготы в процессе онтогенеза имеет место в начале постепенное, а затем все более прогрессирующее истощение неких энергетических потенциалов, данные его исследований позволили прийти к заключениям противоположного характера. В процессе роста и развития, при переходе от одного возрастного периода к последующему, энергетические и рабочие возможности организма, с точки зрения И.А. Аршавского, возрастают, достигая максимума к периоду, соответствующему взрослому состоянию.
Важную роль в повышении энергетических возможностей организма он приписывал скелетной мускулатуре, деятельность которой преобразуется благодаря последовательной смене и возникновению новых доминантных состояний, образующихся в развивающейся нервной системе. С момента закладки мышечной ткани организм на изменение в среде прежде всего отвечает скелетно-мышечными (двигательными) реакциями, от которых зависит деятельность прочих систем органов, и в особенности уровень энергетических процессов. Указанная зависимость, в отличие от «энергетического правила поверхности», сформулированного Рубнером, обозначена Аршавским как «энергетическое правило скелетных мышц».
Имея в виду термодинамический аспект проблемы онтогенеза, исследователь ставит следующий вопрос: позволяет ли энергетическое правило скелетных мышц понять механизмы увеличения отрицательной энтропии, или, что то же самое, снижения положительной энтропии как фактора, увеличивающего продолжительность жизни организма и отодвигающего время возникновения старения и старости?
«Как известно, открытые системы, какими, в частности, являются живые организмы, обменивающиеся с окружающей средой не только энергией, но и веществом, характеризуются тем, что в состоянии стационарного равновесия скорость образования положительной энтропии у них стремиться к минимально возможному на данном уровне значению. Почему у одних млекопитающих скорость образования положительной энтропии велика, а у других млекопитающих она мала и задержана? Ответ на это вопрос до сего времени не дан ни физиологией, ни термодинамикой открытых ситем» — указывает И.А. Аршавский. Казалось бы, поступающая в организм свободная энергия пищевых веществ должна полностью или даже с избытком компенсировать высокие энергетические затраты. Однако это не способствует образованию отрицательной энтропии. Более того, как следует из опытов В.Н. Никитина и его сотрудников, а также по данным исследований лаборатории И.А. Аршавского, негэнтропии способствует ограниченное поступление пищевых веществ в живую систему. Природа этого явления в настоящее время не раскрывается и не объясняется термодинамикой открытых систем, — приходит к заключению Аршавский.
Аршавский исключает возможность нашей аналогии онтогенеза с заведенными часами, пущенными в ход процессом оплодотворения. Он считает, что если и прибегать к указанной аналогии, то правильнее говорить, что в процессе онтогенеза до известного периода, с которого начинается старение, вновь и вновь заводятся часы жизни, переводя организм на более высокие энергетические уровни.
Для теории Аршавского крайне трудным является вопрос: когда и на каком этапе онтогенеза начинается затухающее самообновление протоплазмы? «В настоящее время нам еще трудно полностью понять, — признается И.А. Аршавский, — каким образом в связи с интенсивной скелетно-мышечной активностью продолжительность жизни тем не менее не увеличивается».
*
Теория Аршавского интересна нам еще и в связи с тем, что на ее примере можно легко проследить, как теоретический фундамент, имеющий отношение, казалось бы, к вопросам физиологии мышечной активности и термодинамики, непосредственно влияет на отношение к проблемам психологии, педагогики и даже психопатологии.
«При рождении каждый ребенок является потенциальным обладателем творческих способностей... Почему же, однако, лишь немногие остаются обладателями творческих способностей, подавляющее большинство приобретает лишь исполнительские, а часть — вообще никаких?» — задается вопросом физиолог Аршавский, и предлагает использовать «принцип доминанты» в организации обучения, что якобы может способствовать развитию творческих способностей у школьников. Для этого учитель на каждом уроке формирует задачу-цель, а ученик самостоятельно оценивает результат, которого должен достичь — и учитель-консультант должен добиться, чтобы доминанта была разрешена. Затем во время перемен ученики осуществляют «раскованную двигательную активность», «пальпаторно оценивая вагус-фазу восстановления», т.е. частоту сердечных сокращений. Все это заканчивается «чувством глубокого удовлетворения», после чего «ученик начинает любить школу, и появляется у него желание учиться... Приведенный принцип обучения и является основой сохранения и дальнейшего развития творческих способностей».
Если бы все было так просто. Масса креативных тренинговых курсов была предложена за рубежом, чтобы обучить людей генерировать идеи. Постоянно появляются оптимистические заявления о ценности этих курсов для развития креативности, но, как доказано, на деле они всего лишь улучшают способность выполнять только тот вид тестов, которые использовались во время тренинга. Полученные навыки неприменимы в других ситуациях. Это и не удивительно.
Авитология
В конце ХХ века Джеймс Бэллинжер отмечает резкое возрастание научного интереса к исследованиям в области суицидологии и пишет, что в связи с омоложением суицидов эта проблема выдвинулась в круг «центральных проблем наиболее активных и продуктивных слоёв общества». Только тот факт, что всё большее число людей во многих странах мира заканчивает жизнь самоубийством, заставляет специалистов углубляться в эту проблему.
Поскольку самоубийство стоит в первом ряду причин смертности трудоспособного населения и наносит серьёзный экономический ущерб, связанный с потерей людских ресурсов, затратами на содержание суицидентов в больнице, оплатой больничных листов, выплатой пособий по инвалидности и пенсий иждивенцам, с самого начала мы должны уяснить себе, что обращение к теме смерти и самоубийства продиктовано не столько научным, сколько научно-практическим интересом. Большинство учёных, занимающихся проблемами суицидологии, напоминают чистых и непредвзятых исследователей феномена, как испанские конкистадоры — этнических исследователей культуры майя.
Усиление интереса к проблемам суицидальной активности наблюдается и в России. Ранее, если бы это только было возможно, коммунистическая партия запретила бы самоубийство граждан как грубую диверсию, подрывающую основы морали, нравственности и социалистического образа жизни. Но, поскольку с тем же успехом можно было бы запретить наступление зимы или заход солнца, самоубийство как феномен искусственно вытеснялся с «солнечных» территорий официальной социологии и психологии на «теневую» территорию государственной психиатрии, где я и встретился с ним, начиная свою психиатрическую практику в конце 80-х годов.
Мы будем «охотиться» сейчас за очень сложным феноменом — авитальной активностью. Этот феномен настолько скрыт в глубинах нашего мозга, что крайне редко выходит на освещённую сознанием территорию. Крайне редко люди осознают скрывающуюся в недрах своего естества авитальность. Разве что иногда, стоя на балконе высотного здания, человек вдруг поражается промелькнувшему желанию броситься вниз. Разве что иногда, ведя машину, человек испытывает внезапное «бессмысленное» желание вывернуть одним движением руль и выехать на встречную полосу. Разве что иногда, в минуты внутреннего молчания, человек начинает слышать едва различимый неприятный скрежет: как будто какое-то огромное бездушное насекомое ползёт за ним, и он понимает, что это — смерть.
Если мы считаем, что одним из самых мощных витальных инстинктов является инстинкт самосохранения, мы можем только предположить, сколь мощной должна быть авитальная активность, чтобы, вырвавшись на поверхность, она смогла нейтрализовать и подавить инстинкт самосохранения.
Одно из проявлений авитальной активности — аддиктивное поведение. Мы видим, как некое мощное течение уносит от нас прочь подростков и взрослых, злоупотребляющих психоактивными веществами. Огромная невидимая рука вырывает их с корнем из школьной, семейной и личной жизни. Никакие призывы не в силах остановить их и вернуть к нормальной жизни. Более того, они сами протягивают к нам руки с мольбой о помощи, потому что чувствуют и понимают гораздо лучше нас: что-то страшное проснулось в глубинах их мозга. Мы же не понимаем, а чаще и не хотим понять, полностью всего того, что происходит. Но мы должны понять. Что за напасть такая свалилась на наши головы за последние несколько десятилетий? Или, может быть, это и не напасть вовсе, и ниоткуда она не сваливалась, а всегда жила во всех нас и заметна стала лишь после того, как слишком «расплодилась» и стала забредать на те возрастные территории, куда раньше и носа не казала.
Не вызывает оптимизма и ситуация с суицидальной активностью. Суициды вышли на третье место среди причин смерти у подростков после несчастных случаев и убийств. Дэвид Майерс в руководстве по социальной психологии рассматривает факт утроения самоубийств подростков среди пяти основных негативных тенденций в Соединенных Штатах Америки с 1960-х годов. Резко возросшее число завершённых суицидов в подростковом возрасте, и особенно среди детей до 12 лет, зависит от многочисленных социокультурных условий, которые в деталях на сегодняшний день ещё не выяснены, — честно признаются учёные.
О том, что авитальная активность в популяции усиливается и распространяется, поражая всё более и более ранние возрастные группы, можно судить даже по названиям работ, которые появляются в последнее время, например, статья «Суицидальное поведение у детей дошкольного возраста», руководство для врачей «Подростковая наркология». Следующий этап — руководство по детской наркологии, которого, к счастью, пока ещё нет. Статистика детских самоубийств, равно как и детского алкоголизма, давно уже перестала быть казуистикой.
*
Способность человека самостоятельно прекращать собственное существование (самоубийство) привлекает к себе внимание исследователей уже не одно столетие. Но лишь в начале ХХ века на стыке таких дисциплин, как медицина, психология, социология, правоведение сформировалась самостоятельная наука суицидология.
Не вдаваясь подробно в терминологические споры (многие авторы считают, что агрессия не может, исходя из определения, быть направлена на себя; совершенно различное смысловое наполнение имеет термин «парасуицид»), я предлагаю рассматривать суицидальную активность наряду с другими формами саморазрушающего поведения в рамках авитальной активности, понимая под авитальной активностью психическую и поведенческую активность, направленную на снижение и (или) прекращение собственного социального и биологического функционирования.
Суицидальная активность и суицидальное поведение, направленные на прекращение биологической жизни, являются лишь одной из возможных форм авитальной активности. Точно так же проявлением авитальной активности является и аддиктивное поведение, ведущее к нарушению социального и биологического функционирования индивида.
Авитальная активность противоположна витальной активности — направленной на создание и поддержание оптимальных условий для физиологического, психологического и социального функционирования индивида.
Витальная активность, как мы помним, — это закономерный процесс самоструктурирования материи в ходе онтогенеза и филогенеза. Мы наблюдаем витальную активность как со стороны индивида, так и со стороны вида. Индивид имеет специфические реакции, обеспечивающие процесс индивидуального развития и воспроизведения себе подобных, так же и вид имеет специфические реакции, обеспечивающие процесс выживания вида в целом.
Чем более сложную структуру имеет биологический индивид, тем более сложные реакции и модели поведения он может использовать для хронификации жизни и воспроизводства себе подобных. Существует, казалось бы, гигантское различие между витальной активностью хрестоматийной инфузории-туфельки (уплывающей в капле воды от кристалла соли и обменивающейся протоплазматическим веществом с другой инфузорией для последующего деления) и витальной активностью человека, способного функционировать даже в условиях открытого космоса и могущего с помощью замороженной спермы искусственно оплодотворить яйцеклетку и вырастить её, пересадив в матку. Но на самом деле, несмотря на всё большее и большее усложнение этих моделей поведения, в своей конечной цели они остаются теми же: хронификация жизни и продолжение рода.
Злоупотребление психоактивными веществами и суицидальная активность относятся, несомненно, к тем моделям поведения, которые препятствуют или полностью прекращают как существование индивида, так и продолжение рода.
Чем дальше продвигаются учёные в изучении глубинных корней этих, таких внешне различных, проявлений человеческой активности, тем больше в них крепнет убеждённость в том, что в их основе лежит некий общий принцип, свойственный, возможно, всему живому, но лишь у человека впервые проявляющийся настолько ясно и чётко, что возникает предположение о заложенном в основе всего живого влечении к смерти.
(
На сегодняшний день к проявлениям авитальной активности я могу отнести четыре группы феноменов, наблюдаемых в психологической и психопатологической практике.
1. Пресуицидальная активность:
экспектинг (синдром ожидания);
астенические состояния и усталость от жизни;
нежелание жить;
желание умереть.
2. Суицидальная активность:
суицидальные мысли;
суицидальные тенденции;
суицидальная готовность;
суицидальные попытки;
завершённый суицид.
3. Парасуицидальная активность:
аскетическая активность;
пренебрежение здоровьем и отказ от лечения;
самоповреждения;
рискованное поведение;
аддиктивное (субстанционное) поведение;
антисоциальное поведение.
4. Десоциальная активность:
снижение социальной активности (уединение и уход в монастырь, обет молчания, нежелание иметь семью и детей и т.п.);
аддиктивное (несубстанционное) поведение.
Каждая из вышеперечисленных форм авитальной активности имеет свои особенности.
Пресуицидальная активность отражает постепенное начало процесса преобладания внутренних авитальных тенденций над витальными: от синдромов ожидания и хронической усталости, или, как говорили древние римляне, «taedeum vitae» (усталость от жизни), до осознанного нежелания жить, но без осознанного стремления прекратить собственное биологическое и социальное функционирование.
Суицидальная активность предполагает осознанное стремление прекратить собственное биологическое функционирование.
Парасуицидальная активность предполагает осознанное стремление ограничить, снизить, нарушить или поставить под угрозу собственное биологическое функционирование и неосознанное стремление прекратить собственное биологическое функционирование.
Десоциальная активность предполагает осознанное стремление ограничить собственное социальное и психологическое функционирование и неосознанное стремление прекратить собственное биологическое функционирование.
Ключевые понятия, разграничивающие различные проявления авитальной активности: социальное — биологическое; осознанное — неосознанное; ограничить — прекратить.
(
К пресуицидальной активности относятся: синдром ожидания, астенические состояния и усталость от жизни, осознанное отсутствие интереса к жизни, осознанное желание умереть.
Пресуицидальный период — это отрезок времени, в течение которого начинающие преобладать авитальные тенденции не достигают ещё границ сознания и, следовательно, не осознаются самим человеком как таковые.
Синдром ожидания (экспектинг) — самая ранняя из известных мне на сегодняшний день форм авитальной активности. Экспектинг проявляется в том, что существование «здесь и сейчас» человека не радует, но он живёт надеждой на будущее: «сейчас плохо, но потом будет хорошо, поэтому сейчас нужно не прожить, а пережить; человек мечтает «убить сейчас», «убить время», чтобы скорее наступило завтра.
Это патологическое по своей сути состояние только напоминает нормальное ожидание, знакомое любому человеку, например, когда мы на поезде возвращаемся из длительной командировки и готовимся к встрече с родным городом, домом и близкими. В такие моменты особенно замечаешь, как медленно тянется время, как каждый час растягивается до невозможности, как крайне трудно занять себя чем-либо и отвлечь, чтобы время шло быстрее.
Феномен ожидания проявляется в осознанном желании быстрее прожить определённый отрезок текущего времени, иногда даже при отсутствии осознанной фрустрирующей ситуации («скорее бы лето», «скорее бы выходные дни», «скорее бы окончить школу», «скорее бы выйти замуж, уйти из семьи»), что можно трактовать как желание побыстрее прожить свою жизнь. Когда неудовлетворённость осознана, наличие этого феномена постепенно складывается в синдром, основным движущим механизмом которого является надежда на ослабление фрустрации через какой-то промежуток времени, а само ожидание какого-либо события в этом промежутке времени становится тягостным. Жизнь сама по себе в данный момент глубоко не удовлетворяет человека, но при этом он не видит никакой возможности как-либо повлиять на течение событий. Единственное, что ему остаётся,— это ждать, когда что-то в его жизни произойдёт само собой (приедет принц на белом коне, появится лёгкая работа с большим заработком).
Суть синдрома ожидания заключается в том, что сформированная потребность при невозможности (в силу каких-либо причин) преобразоваться в поведение, направленное на её удовлетворение, создаёт «застойный очаг» негативных эмоций, подавить или вытеснить которые полностью не удаётся. Такие негативные эмоции в ряде случаев могут дезорганизовать практически всю деятельность человека. Психическая активность как бы замирает в ожидании благоприятных внешних условий. В поведении вместо действия формируется реакция ожидания, что действие свершится само.
Человек постепенно приходит к пониманию того, что жизнь «творится» собственными усилиями — и детским ожиданиям приходит конец. Одаривать его никто в жизни не собирается. В то же время формируется понятие о конечности существования, когда не узнаёшь, а понимаешь, что жизнь имеет конец и можно не успеть. В итоге ломки мировосприятия, когда привычное детское «ожидание праздника» разрушается, начинается поиск замены ему. В частности, подросток должен найти замену в «ощущении праздника» от какой-либо деятельности, которая будет целиком и полностью зависеть от его собственных способностей и умений (принадлежать ему).
При этом человек, больше ожидающий каких-либо событий, чем участвующий в их создании или постигающий неудачи и неудовлетворенный своей деятельностью, имеет гораздо больше шансов начать использовать патологические модели защитного поведения. К суицидальному поведению может привести глубокое разочарование в собственных способностях чего-либо добиться самому и потеря надежды, что ситуация может каким-либо образом измениться в лучшую сторону сама по себе.
Как речка, вышедшая из берегов родительского контроля и обретшая долгожданную свободу, человек нередко теряется: куда разместить себя всего, когда это пространство, оказывается, не так доброжелательно? Надежды на то, что всё само собой изменится в лучшую сторону, как только «окончу школу», «поступлю в институт», «выйду замуж», как правило, не соответствуют реальности. Именно этот хорошо известный факт даёт мне основание рассматривать синдром ожидания как одну из самых ранних форм пресуицидального поведения. В отличие от осознанного отсутствия интереса к жизни при синдроме ожидания нет отсутствия интереса к жизни вообще. Жизнь не интересна такой, какая она есть в данный момент. При этом сохраняется надежда, что в будущем что-то может измениться к лучшему, и эти изменения связываются с чисто внешними обстоятельствами, не зависящими от самого человека. Надежда — очень хрупкий феномен, и часто не она умирает последней — последним умирает человек, в котором она умерла.
Не всегда экспектинг проявляется лишь в когнитивной деятельности. Желание быстрее прожить определенный промежуток времени приводит к использованию для этого различных психоактивных веществ (чаще всего снотворных в больших дозах) или своеобразных психологических техник, сущность которых пока еще мало нам известна.
Один из наших пациентов — 17-летний молодой человек, с его слов, систематически использует некий способ ускорить течение времени тогда, когда ему скучно или неприятно. Он самопроизвольно как бы «выключается» из окружающей реальности, при этом не теряя полностью контроль над своим поведением (он может продолжать ехать в автобусе, сидеть на уроке, даже писать контрольную), и через какое-то время «включается» назад. Субъективно для него более всего заметен момент включения — в этот момент он понимает, что прошло много времени, и по тому, что краски и звуки вокруг вновь приобретают свою насыщенность — что был «выключен».
*
Далее следуют астенические состояния и усталость от жизни — это период, когда жизнь в целом начинает утомлять. Подобные состояния часто сочетаются со злоупотреблением психоактивными веществами. Более того, злоупотребление алкоголем или наркотиками очень часто прикрывает и, возможно, своеобразным образом временно «лечит» подобные астенические состояния. Врачи, занимающиеся проблемами аддиктивного поведения, хорошо знают, что непосредственно после прекращения приёма психоактивных веществ возникает тяжёлое астено-апатическое состояние, которое часто служит причиной возвращения к приёму психоактивных веществ или проявляется в суицидальной активности. Пациенты заявляют, что без приёма психоактивных веществ жизнь лишается для них смысла, они говорят, что у них есть желание, но нет сил жить.
На сегодняшний день подобные состояния описываются в рамках амотивационного синдрома и рассматриваются как последствия злоупотребления психоактивными веществами, но вполне возможно, что сам факт начала злоупотребления психоактивными веществами есть следствие первичной усталости от жизни.
Очень возможно, что подобные состояния описываются многими специалистами в рамках «синдрома хронической усталости». Иногда его расценивают как обычную лень, про которую Ларошфуко писал, что «леность — это самая безотчётная из всех наших страстей. Хотя могущество её неощутимо, а ущерб, наносимый ею, глубоко скрыт от наших глаз, нет страсти более пылкой и зловредной. Если мы внимательно присмотримся к её влиянию, то убедимся, что она неизменно ухитряется завладеть всеми нашими чувствами, желаниями и наслаждениями: она — как рыба-прилипала, останавливающая огромные суда, как мёртвый штиль, более опасный для важнейших наших дел, чем любые рифы и штормы. В ленивом покое душа черпает тайную усладу, ради которой мы тут же забываем о самых горячих наших упованиях и самых твёрдых намерениях. Наконец, чтобы дать истинное представление об этой страсти, добавим, что леность — это такой сладостный мир души, который утешает её во всех утратах и заменяет все блага».
Лучше всего суть усталости от жизни описала мне одна из пациенток, которая рассказала, что она уже много лет живёт так, как будто «отмечается, для галочки: вышла замуж, родила детей, вырастила, вышла на пенсию», а всё это время где-то на заднем плане с каким-то облегчением отмечается: «все меньше и меньше осталось», до «конца» уже совсем недалеко, «и хорошо от этого».
*
Нежелание жить — состояние, которое можно диагностировать, когда жизнь не радует сейчас и нет надежды, что что-то может измениться к лучшему в будущем. Не хочется просыпаться по утрам. Вечер и ночь приносят облегчение, как конец ещё одного прожитого дня. В англоязычной литературе для обозначения этого состояния используется оборот «fee that ife was not worth iving» — «чувство, что жизнь не стоит того, чтобы жить».
Одна из моих пациенток самостоятельно обратилась за помощью и даже согласилась на стационарное лечение, после того как стала испытывать стойкое нежелание просыпаться по утрам. У неё не было никаких других более глубоких пресуицидальных и суицидальных проявлений, но, будучи женщиной интеллектуально утонченной, она каким-то образом почувствовала, что за этим «нежеланием» скрывается нечто гораздо большее, чем простая усталость, нечто реально угрожающее её жизни.
Подобные состояния возникают достаточно часто у подростков и людей, попавших в тяжёлые жизненные обстоятельства. Насколько это опасно для душевного и физического здоровья, хорошо известно и психологам, и врачам. Больной, потерявший надежду на выздоровление, практически обречён. Человек, утративший веру в будущее, может реально погибнуть из-за полного упадка душевных и физических сил от любого инфекционного заболевания.
Один из ведущих специалистов в области суицидологии Бэк специально подчёркивал, что у депрессивных пациентов, госпитализированных в связи с суицидальными тенденциями, фактор безнадёжности является лучшим критерием серьёзности суицидальных намерений.
Всемирно известный специалист по вопросам психологии личности и психотерапии Виктор Франкл, переживший нацистский концлагерь, вспоминает, что направление человека на какую-нибудь цель в будущем было единственным способом предотвратить самоубийство в лагере. «Тот же, кто уже не мог больше верить в будущее, в своё будущее, был потерян. Вместе с будущим он утрачивал и духовный стержень, внутренне ломался и деградировал как телесно, так и душевно».
*
Пресуицидальный феномен, возникающий вслед за осознанным нежеланием жить, — осознанное желание умереть. Если теряется смысл и цель жизни — зачем тогда жить? В этот период появляются мысли о желательности смерти, о том, что «хорошо бы уснуть и не проснуться», «хорошо бы случайно попасть под машину или в какую-нибудь катастрофу», что «везёт же людям, которые заболевают тяжёлыми, неизлечимыми заболеваниями».
Подобные мысли и высказывания эпизодически могут возникать практически у любого человека. Они мимолётны, не занимают всю сферу психической активности и не представляют большой опасности, так как мощная противосуицидальная мотивация в большинстве случаев не допускает возможности сознательного логического завершения этих мыслей: зачем, собственно, ждать счастливого случая, если все в моих руках, если можно самому ускорить ход событий.
Такие мысли и фантазии мы можем наблюдать в любом возрасте. Анна Фрейд приводит пример фантазии 10-летней девочки в период её борьбы за первенство со старшими братьями и сёстрами: «Я вообще не хотела бы родиться, я хотела бы умереть. Иногда я представляю себе, что умираю и потом опять появляюсь на свет в виде животного или куклы. Если я появляюсь на свет в виде куклы, то я знаю, кому я хотела бы принадлежать: маленькой девочке, у которой раньше служила моя няня; она была очень милая и хорошая. Я хотела бы быть её куклой, и пусть бы она обращалась со мной, как вообще обращаются с куклами; я бы не обижалась на неё. Я была бы прелестным маленьким ребёнком, меня можно было бы умывать и делать со мной всё, что угодно. Девочка любила бы меня больше всех. Даже если бы она получила в подарок новую куклу, я всё равно продолжала бы оставаться её любимицей. Она никогда не любила бы другую куклу больше, чем меня».
(
Суицидальная активность – это мыслительная и поведенческая активность, направленная на сознательное прекращение собственного биологического существования. Данную разновидность поведенческой активности изначально изучала суицидология.
Начало суицидальной активности совпадает с первым появлением суицидальных мыслей — мыслительной актив ности, имеющей отношение к представлениям о возможности активного прекращения собственной жизни.
В психологическом плане важно отличать суицидальные мысли от мыслей о суициде. Самоубийство как возможный вариант поведенческой активности, как модель поведения встраивается в детское сознание на самых ранних этапах онтогенеза. Хотя этот процесс и требует дальнейшего изучения, можно сказать, что уже к школьному периоду большинство детей имеют общее представление о возможности самостоятельно прекратить собственное существование. Через информацию, полученную от взрослых, сверстников, книги, радио- и телепередачи, через сам язык (устойчивые обороты, метафоры) дети усваивают знания о случаях, иногда даже причинах и способах самоубийства. Моя двенадцатилетняя дочь, оценивая количество и объём домашних заданий, часто для характеристики ситуации использует выражение «застрелиться можно». Это, конечно, не суицидальные мысли, но, так или иначе, один из тех случаев, когда психика производит своеобразное тестирование: стоит ли жизнь того, чтобы жить.
(
По результатам исследования лиц с суицидальными тенденциями в настоящее время я условно выделяю семь основных осознанных мотивационно-когнитивных суицидальных комплексов, хотя должен подчеркнуть, что суицидальное поведение всегда является сложным результатом взаимодействия практически всей группы мотивационных комплексов с различной степенью выраженности каждого из них. При этом многие из мотивационных компонентов не осознаются самим человеком.
Альтруистические мотивы отражают желание умереть, «чтобы всем было только лучше»; желание избавить окружающих от проблем, связанных с собственным существованием, никому не мешать, не быть обузой; мысли о том, что собственная смерть может что-то изменить к лучшему вокруг. Альтруистическое самоубийство как самостоятельную форму описал ещё в конце XIX века Эмиль Дюркгейм.
Есть основания предполагать, что альтруистическое самоубийство является одним из самых ранних суицидальных феноменов, существовавших в истории человечества. В примитивных сообществах, находящихся на ранних стадиях развития, существовали традиции самоубийства стариков в голодные годы ради того, чтобы пищи хватило молодым и здоровым соплеменникам. В Древнем Китае существовала традиция самоубийства одного из членов рода на месте закладки нового моста, храма, а иногда и просто дома, чтобы душа самоубийцы охраняла это место от злых сил. Широко известны случаи добровольного самопожертвования во время военных действий, катастроф и тому подобных чрезвычайных ситуаций.
Аномические мотивы отражают потерю смысла и интереса к жизни, утрату внутренней силы для жизни, представления о том, что всё хорошее позади и впереди ничего нет. Та жизнь, которая мысленно рисуется впереди, не устраивает по тем или иным причинам. Она не соответствует ожиданиям — и не видно смысла в своём дальнейшем существовании.
Аномическое самоубийство наряду с альтруистическим описано Эмилем Дюркгеймом как самостоятельная форма: «Всякое живое существо может жить, а тем более чувствовать себя счастливым только при том условии, что его потребности находят себе достаточно удовлетворения. В противном случае, то есть, если живое существо требует большего или просто иного, чем то, что находится в его распоряжении, жизнь для него неизбежно становится непрерывной цепью страданий. Стремление, не находящее себе удовлетворения неизбежно атрофируется, а так как желание жить есть по существу своему производное всех других желаний, то оно не может не ослабеть, если все прочие чувства притупляются».
Известный русский суицидолог Г. И. Гордон также обращал особое внимание на аномические мотивационные механизмы суицидального поведения: «Где-то внутри человека как бы лопается пружина, которая заправляла всем сложным механизмом его бытия, ослабела какая-то сила, которая рождала в нём мысли и желания, заставляла его действовать, бороться и стремиться, — словом жить».
Соратник Фрейда Шандор Ференчи трактовал смерть как «символический последний предел, когда ситуация отчаяния вызвана тем, что человек оказывается не способен быть тем, кем он не может быть». Если личность попадает в эту «вилку», вероятность возникновения суицидального поведения тем больше, чем меньше проявление других форм деструктивного поведения.
Известно, что самоубийства занимают третье место среди причин смерти молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет. На факты частых самоубийств среди подростков и молодых людей обращали внимание все суицидологи начиная с конца XIX века. Абрамович в начале ХХ века писал: «Молодость часто безумна в гордом сознании истинно королевского величия своей поэзии, своей романтики и не хочет унизить этого величия в пыли и грязи жизненной мертвечины». Он отмечал также, что бывают случаи, когда человек уходит из жизни только лишь из страха в будущем стать зрителем картины собственного заката и распада.
В «Эстетике самоубийства» мы писали, что молодость иногда любуется своей красотой и не желает, в отличие от зрелости, жертвовать ею ради благ жизни, предпочитая умереть на пике своего величия, чем поступиться хотя бы сотой долей своей независимости.
Аномический самоубийца, выбирая между жизнью и смертью, не только логически взвешивает все «за» и «против», как бухгалтер, подводя под результатом общую черту и выводя баланс, но и, как художник, как творец, эстетически оценивает всю свою жизнь как уникальный акт творчества, как своё единственное и главное произведение, которое удалось или не удалось, и по результатам оценки совершает выбор.
Как писал русский поэт А. Н. Майков:
Теперь стою я, как ваятель
В своей великой мастерской.
Передо мной — как исполины —
Недовершённые мечты!
Как мрамор, ждут они единой
Для жизни творческой черты...
В Древней Греции, гласит легенда, у жителей одного из островов был обычай заканчивать жизнь самоубийством сразу после достижения в жизни какого-либо выдающегося результата. Так, молодые влюблённые могли покончить с собой после первой брачной ночи, боясь, что последующая жизнь ничего не добавит к силе их чувства, а только день за днём будет стирать краски их молодости. Скульптор, создавший прекрасную статую, которого все жители острова носили на руках и прославляли как самого гениального мастера, мог сразу после этого покончить с собой, боясь, что ему уже никогда не удастся пережить подобного триумфа.
Анестетические мотивы отражают представление о том, что только смерть может избавить от внутренних психологических страданий, отражают невозможность больше терпеть ситуацию, невозможность найти другие пути избавления от бесконечной и мучительной душевной боли.
А. Г. Амбрумова, исследуя переживания суицидентов в пресуицидальный пе риод, обратила внимание на особые переживания «невыносимой душевной боли», которые обозначила как «психалгии». На то, что подобные переживания ду шевной боли («neuragia psychica») могут толкать на самоубийст во, ещё в начале ХХ века указывал С. С. Корсаков. Душевная боль, с точки зрения Амбрумовой, мешает сознанию использовать прошлый опыт для решения конфликтной ситуации и как бы лишает на время возможнос ти видеть будущее. Деятельность сознания всецело направляется на немедленное избавление от тягостного эмоциональ ного состояния.
Инструментальные мотивы отражают неспособность изменить неблагоприятную для человека ситуацию другим образом, они связаны с желанием доказать что-то хотя бы таким образом, хотя бы своей смертью как последним и самым веским аргументом; иногда же это просто желание привлечь к себе внимание. Высокого риска совершения суицида в таких случаях, как правило, нет. Суицидальное поведение остаётся на уровне мыслей, фантазий, высказываний, демонстративных попыток с использованием заведомо не смертельных способов и средств. Демонстративность подобного поведения в большинстве случаев очевидна. Единственная опасность может заключаться в том, что по неведению можно принять или использовать более опасные для жизни средства и способы, чем сам того желал. Существует опасность, что в случае достижения желаемого результата можно закрепить суицидальную модель поведения и использовать её стереотипно в любых сложных жизненных ситуациях.
Исследования Лазарашвили выявили тенденцию к закреплению у подростков суицидального поведения как «модуса поведения», формы реагирования в сложных конфликт ных ситуациях. Фактором, формирующим повторное суици дальное поведение, являлось разрешение ситуации в благоприятную сторону после первичной попытки. При этом прослеживалась транс формация попыток от истинных к демонстративно-шантажным, но не исключаются и повторные истинные попытки. При этом появление суицидальной модели поведения нарушало имеющиеся прежде непатологические формы защиты. Точно так же Ковалёв рассматривает суицидальное поведение с элементами демонстративности как примитивную истерическую реакцию, закрепившуюся по механизму «условной желательности», как средство, освобождающее ребёнка от трудной для него ситуации.
Лазарашвили, говоря о демонстративном типе суицидального поведения, ука зывает, что если в одной ситуации у подростка может отсутствовать серьёзное намерение самоубийства, то в другое время и при дру гих обстоятельствах он может использовать тот же способ для це ленаправленных суицидальных действий.
Особое внимание необходимо уделять суицидальному поведению с инструментальной мотивацией у детей. Дети убеждены, что смерть имеет свой конец и после того, как она закончится, жизнь начнётся сначала, без прежних труд ностей и конфликтов. Дети образно представляют себе собственные похороны, горе и раскаяние близких, будучи уверенными в том, что можно быть свидетелями этого события и убедиться собственны ми глазами, что все, кого ребёнок хотел наказать или разжало бить своей смертью, пребывают в глубоком отчаянии.
Аутопунитические мотивы отражают желание наказать себя, представления о недопустимости своего существования, желание быть самому себе и судьёй, и палачом.
Традиционно во многих культурах смерть является высшей мерой искупления вины за совершённое деяние. Российская культура не является исключением. Более того, подобные традиции имеют в ней достаточно глубокие корни, особенно в военной среде. Самоубийство являлось и, может быть, до сих пор является нормальным этикетным поведением в офицерской среде. Не случайно самоубийства среди военных встречаются несколько чаще, чем в общей популяции. Представления о возможности искупить свою вину смертью настолько глубоко закреплены в психике современного человека, что не всегда осознаются самим носителем этой культуры. Мне пришлось быть свидетелем разбора неэтичного поведения врача на общем собрании коллектива. При этом два взрослых человека, независимо друг от друга (один из них — руководитель, другой — авторитетный сотрудник), не заметив этого, в своих высказываниях предлагали суицидальную модель поведения как вполне адекватный способ разрешения ситуации: один с пафосом заявил (в присутствии провинившегося), что русские офицеры раньше в таких ситуациях стрелялись, а вторая во время выступления призналась, что сама бы на месте провинившегося, наверное, повесилась от стыда.
Подобный прототипический пласт сознания существует практически у каждого человека, поэтому самоубийства во имя искупления вины встречают, возможно, наибольшее понимание у окружающих.
Не представляют собой исключения и подростки. Только в их случае гипертрофированность чувств, максимализм, «чёрно-белый» подход к жизни вызывают зачастую удивление по поводу незначительности тех ситуаций, которые могут «запустить» суицидальную активность с аутопунитической мотивацией.
У мальчиков достаточно распространённой причиной аутопунитического суицидального поведения является неспособность чего-либо добиться с последующими обвинениями себя в слабости, бесхарактерности, безволии. При этом суицидальное поведение рассматривается ими как, в какой-то степени, компенсация слабости, как единственный сильный поступок, на который они могут быть способны: «если я не могу быть сильным в жизни, то я хотя бы смогу быть сильным в смерти».
У девочек аутопунитические суицидальные мысли часто возникают как следствие чувства собственной неполноценности, ненужности, когда им начинает казаться, что их существование каким-либо образом мешает окружающим, особенно в ситуации «любовного треугольника». Мотивационно-когнитивный механизм при этом достаточно типичен: идея собственной смертью освободить дорогу для другой, чтобы «любимый» был счастлив, повышает ценность собственной личности, которая снижается в ситуации, когда «любимый» реально отдаёт предпочтение другой девушке. Суицидальные мысли при этом носят аутопунитический оттенок как бы вторично. На самом деле они позволяют личности поднять собственную самооценку.
Когда мотивация самонаказания сочетается с альтруистической, нарушается самый главный противосуицидальный защитный механизм — необходимость жить ради других. При вышеупомянутой комбинации данный защитный механизм полностью обесценивается убеждением, что всем окружающим будет только лучше, если его или её не станет. Данное сочетание является наиболее опасным в суицидальном плане.
В последнее время во мне всё более и более крепнет убеждённость в том, что само по себе депрессивное состояние возникает тогда, когда человек очень хочет умереть, но не может этого сделать по тем или иным причинам. Депрессивное состояние нужно рассматривать как эквивалент самоубийства: вся совокупность депрессивной симптоматики есть по своей сути проявление авитальной активности, блокированной на пороге суицида.
Гетеропунитическая мотивация отражает желание отомстить кому-то, наказать, причинить боль, страдание, пробудить у окружающих муки совести, создать своей смертью проблему для них.
Модель поведения очень древняя. У китайцев многие столетия существовала традиция в случаях получения незаслуженной обиды вешаться перед домом или прямо на воротах дома обидчика. Таким образом осуществлялась как бы собственная реабилитация и одновременно месть причинившему обиду, так как последний после такого случая всегда подвергался социальному остракизму.
Для подростковой культуры подобный мотивационный механизм настолько характерен, что его отражение можно найти даже в названии художественного фильма о подростковых проблемах «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Подобный тип суицидального поведения более характерен для младшего и среднего подросткового возраста. Суицидальные мысли с мотивацией «наказать другого» встречаются даже у детей, которые представляют, как (чаще не после самоубийства, а просто в результате собственной смерти) будут мучиться родители, учителя, близкие, которые их чем-то обидели. Эти фантазии имеют чаще защитный, компенсаторный характер, не являются патологией и в подавляющем большинстве случаев не выходят за пределы мыслительной активности.
Поствитальная мотивация отражает надежду на что-то лучшее после смерти, желание умереть «здесь», чтобы иметь возможность возродиться к новой жизни, желание уйти «туда», к кому-то очень важному в жизни подростка и любимому, мысль о смерти как о пути к новой жизни.
Подобные традиции были широко распространены в древнем мире, особенно на Востоке. В Индии в случае смерти брамина его жена (иногда и слуги) по традиции совершали самоубийство на костре (сати), чтобы вместе с ним войти в царство мертвых и обрести там вечное блаженство. Многие первые христиане, буквально восприняв учение апостолов, принялись поодиночке и группами кончать жизнь самоубийством, чтобы скорее предстать перед Всевышним и оказаться в царстве «вечной красоты и блаженства».
Если буквально воспринимать слова Екклезиаста: «…и возненавидел я жизнь, ибо всё суета и томление духа», проникнуться пессимизмом книги Иова («человек рождается на страдания») и при этом верить, что на том свете человека ожидает райское блаженство, то где найти способ оставить на этом свете хоть одного разумного человека, который бы не стремился всеми силами и средствами удрать из этого мира «третьесортной красоты», страдания и печали в божественные «райские кущи»? Тот, кто правильно понимает сущность христианства, только и должен возопить, как святой Павел: «Кто избавит меня от сего тела смерти?».
Недаром теоретикам христианства, и в частности святому Августину, чтобы предотвратить массовые самоубийства первых христиан и не остаться без паствы и богатых прихожан, которых они предпочитали убеждать в суетности богатства, но не в суетности жизни, пришлось специально провозгласить самоубийство грехом и слабостью, так как якобы при этом нарушается заповедь Господня «не убий». Как только самоубийцам был обещан вместо сладостных кущ рая жаркий и зловонный ад, самоубийства резко пошли на убыль. Если бы христианство не додумалось до такой уловки, в настоящее время на Земле, вероятно, не было бы ни одного христианина, а каждый новообращённый существовал бы ровно столько, сколько нужно времени, чтобы завязать на веревке петлю и накинуть её на шею.
В Японии, напротив, до сих пор широко распространён обычай самоубийства от любви — синьжу. Молодые люди, влюблённые друг в друга и не имеющие возможности обрести счастье в этой жизни (по разным обстоятельствам: несогласие родителей, материальное неблагополучие и т.п.), надеются на другую, блаженную жизнь, в которой будут вместе. Самоубийства такого рода практически никогда не осуждаются окружающими, а сами самоубийцы рассчитывают на милосердие богини Амиды, сострадательной ко всем несчастным.
Исходя из вышеприведённых примеров, легко сделать вывод, что представления о загробной жизни, и в частности о своей дальнейшей судьбе после смерти, оказывают самое непосредственное влияние на суицидальное поведение. Поэтому самый надёжный фактор профилактики и блокады суицидального поведения — наличие у подростка стойких религиозных убеждений прохристианской или происламской направленности.
Несколько «подпортил» в этом плане ситуацию Моуди со своей книгой «Жизнь после смерти». В этой злополучной книге автор собрал свидетельства лиц, перенесших опыт клинической смерти. Выжившие якобы в один голос утверждали, что сразу после смерти их душа как бы отделялась от тела, проходила боль, наступало спокойствие, они попадали в длинный туннель, в конце которого был виден яркий свет, их окружали внимательные, заботливые существа, встречали умершие родственники — и только заботами неугомонных реаниматологов они возвращались назад (без особого удовольствия). Кстати, даже в этих современных мифологических сказаниях (ни один известный мне реаниматолог пока ещё не подтвердил всех этих историй) чётко прослеживается основной сдерживающий противосуицидальный фактор: многие из «вернувшихся» рассказывали, что они сами усилием воли вернулись назад при мысли о необходимости заботиться о ком-то или завершить что-либо в этой жизни.
Подобные мифы широко распространены в нашем обществе, несмотря на полное отсутствие доказательств, и так или иначе доходят до подростков. При отсутствии других сдерживающих факторов подобные представления достаточно опасны в плане провокации или облегчения перехода суицидальных мыслей в суицидальные действия.
Правда, не следует забывать, что даже сам Моуди, понимая, какой эффект может оказать его книга, писал, что опыт внетелесного существования у самоубийц, возвращённых к жизни, носит мрачный, безрадостный и иногда даже «ужасный» характер.
Я описал здесь лишь осознаваемую мотивацию суицидального поведения, зримо проявляющую себя в форме мыслей, фантазий или представлений, но следует понимать, что за этими осознаваемыми, видимыми мотивами самоубийства может лежать скрытая, неосознаваемая, но от этого не менее реальная мотивация.
(
Определение степени реального суицидального риска, по мнению Амбрумовой, всегда должно прово диться на основании двух рядов факторов — не только на основании суицидальных мотивов, но и на основании проти восуицидальных. При этом отмечается, что до сих пор противосуицидальные фак торы не включены ни в один из инструментов определения суици дального риска (шкалы, опросники и др.). А. М. Понизовский, характеризуя специальные шкалы и таблицы, по которым высчитывается «индекс суицидального риска», основным их недостатком считает игнорирование антисуицидальных факторов.
С целью компенсации этого недостатка в 1997—1998 гг. я попытался разработать тест, позволяющий выявить и количественно оценить 9 основных противосуицидальных защитных мотивационных комплексов:
витальные мотивы(страх смерти);
религиозную мотивацию;
этические мотивы;
моральные мотивы;
эстетические мотивы;
нарциссическую мотивацию;
когнитивную надежду;
временную инфляцию;
финальную неопределенность.
Витальные (или провитальные) мотивы отражают естественный для человека страх перед смертью, тесно связанный с инстинктом самосохранения.
В повседневной жизни этот страх достаточно редко выходит на поверхность сознания, вытесняемый в глубины бессознательного, но, как только человек сталкивается с реальной угрозой собственной жизни и здоровью, этот страх независимо от нашей воли упрямо внедряется в самую сердцевину нашей психической деятельности, холодной рукой сжимая сердце человека и парализуя его активность.
Можно без преувеличения сказать, что из всех живых существ только человек способен сознательно преодолеть барьер системы хронификации жизни и на равных взглянуть в лицо смерти. Для подростков страх перед смертью в некоторых случаях даже является как бы своеобразным инициационным испытанием. На вопрос: «Что значит для тебя быть смелым?» для североамериканских индейцев-школьников обычным ответом является: «Иметь смелость убить себя». В возрасте 14 лет мы по очереди на глазах у всего класса на высоте четвертого этажа переходили из одного окна в другое через улицу по узкому карнизу.
Хендерсен приводит интересный пример сновидения молодого человека 25 лет, который испытывает сомнения по поводу предстоящей женитьбы из страха стать зависимым от жены так же, как был зависим от матери. В своём сне молодой человек был вовлечен в ритуальный танец с другим мужчиной и двумя женщинами, одна из которых была его невестой. «Мужчина и женщина, муж и жена, выглядели старше и впечатляли сновидца постольку, поскольку, несмотря на свою близость друг к другу, имели возможность для выражения своих индивидуальных различий и не проявляли собственнических наклонностей. В таком выражении оба они воплощали брачный союз, не понуждавший к неуместным ограничениям в развитии индивидуальности обоих партнеров. И если бы он имел возможность достичь такого состояния, то в этом случае женитьба стала бы для него приемлемой.
В ритуальном танце каждый мужчина смотрел в лицо женщине-партнёру, и все четверо находились по углам квадратной танцевальной площадки. По мере того, как они танцевали, становилось очевидным, что всё действие напоминает также и танец с мечом. Теперь уже в руке у каждого танцора был маленький меч, с которым тот или та совершали замысловатые арабески, двигая руками и ногами в череде движений, символизировавших попеременно импульсы агрессии и повиновения друг другу. В заключительной сцене танца все четыре танцора должны были вонзить свои мечи в свою грудь и умереть. И только сам сновидец в последний момент отказался совершить самоубийство и остался стоять один, когда все остальные упали. Он чувствовал глубокий стыд за свою трусливую неудачу: неспособность принести себя в жертву наряду с другими».
*
Религиозные мотивы отражают сформированные представления о самоубийстве как о грехе, страх погубить свою бессмертную душу, обречь себя на вечные мучения.
С точки зрения верующего человека, жизнь даётся Богом, и только Он может распоряжаться судьбой человека. Человек не вправе сам определять свой последний час. Чем более мужественно человек справляется с трудностями, выпавшими ему на жизненном пути, тем больше ему воздастся после смерти. Самоубийцы же, которые «презирают» заповеди Божьи, будут справедливо наказаны после смерти.
Великий Данте в «Божественной комедии» поместил самоубийц среди грешников, мучающихся в аду. Души их превращались в деревья, а безжизненные тела навеки вешались на эти деревья и своим видом возбуждали вечное отвращение и ужас у несчастных грешников:
Как только дух, так сильно огорчён,
Что в ярости сам тело оставляет,
То в ров седьмой Миносом осуждён,
И в этот лес несчастный попадает;
Здесь места нет, куда судьба пошлёт,
Там, как зерно, уж он росток пускает
И отпрыском и дерево взрастает.
И гарпия, насытившись листами,
Исторгнет грусть и язвы нанесёт.
Мы полетим за нашими телами,
Но никогда не облачимся в них:
Не вправе взять, что бросили мы сами,
А привлечём в трущобы эти их,
И каждый дух повесит труп злосчастный
На дерево всех горестей своих.
Интересно, что по результатам проведённого мной исследования противосуицидальной мотивации самоубийство как грех воспринимают даже те люди, которые формально отрицают у себя какие-либо религиозные убеждения.
*
Этические мотивы отражают внутреннюю психологическую неприемлемость самоубийства из-за нежелания делать больно родным и близким людям, причинять страдания окружающим, этический императив жить ради тех, кто рядом, невозможность умереть из-за зависящих от него людей (например, детей).
Данный противосуицидальный мотивационный комплекс приобретает особую значимость в более зрелом возрасте. Как мы помним, датский философ Кьеркегор считал, что каждый человек в течение своей жизни проходит как бы три этапа: эстетический, этический и религиозный. Первая, эстетическая стадия существования, — это попытка организовать свою жизнь, основываясь целиком на собственных силах, уме, таланте, воле и красоте. В дальнейшем молодой человек переходит на этическую стадию существования, отказываясь противопоставлять себя окружающей действительности.
Этические мотивы мало влияют на поведение подростка и молодого человека, так как ценность собственной личности в этот период всегда выше, чем ценность окружающей реальности, включая даже самых близких людей. Опираться на этические мотивы для сдерживания суицидального поведения у подростков в этой связи достаточно сложно. Только в период ранней зрелости и среднем возрасте, в соответствии с теорией эпигенетического развития личности Эриксона, когда нормальное функционирование личности подразумевает способность принимать на себя обязательства, принимать и понимать других, проявлять заботу, этические мотивы выходят на первый план в комплексе противосуицидальной мотивации.
*
Моральные мотивы отражают представления о самоубийстве как о слабости и трусости, «позорном бегстве», представления о том, что только безвольный человек может покончить с собой, страх осуждения со стороны окружающих, нежелание оставить после себя «плохую память».
Моральные сдерживающие мотивы не идентичны этическим и во многом уступают им. «Основы морали рано или поздно изживут себя, этика — никогда... Универсальная этика заключается в том, что от поколения к поколению испытание того, что вы производите, — это забота». Необходимость жить ради продолжения рода, ради других — ценность не просто человеческая, это жизненно необходимая социо-биологическая ценность. Не только люди, но и многие животные поступают так.
Моральные императивы, в отличие от этических, более сиюминутны, более социальнообусловлены, или, точнее, микросоциальнообусловлены.
Если мать или отец добровольно уходят из жизни, это в большинстве случаев реально приводит к тому, что их потомство будет поставлено в более трудные условия существования. Это — жизненная правда, которую большинство нормальных людей достаточно хорошо понимает. Если подросток добровольно уходит из жизни, он реально обесценивает жизнь своих родителей, прародителей, лишая их существование смысла. Большинство подростков, если и не понимают этого отчётливо, в процессе беседы с психологом или психотерапевтом легко приходят к такому пониманию, потому что это — правда. Это — этическая норма.
То, что самоубийство — слабость, низость, трусость, признак безволия, бесхарактерности, — неправда. Бессмысленно убеждать в этом подростка. Он не поверит. Самоубийство может быть признаком силы, может быть проявлением героизма, смелости, для его совершения необходимы и воля, и характер. Всё зависит от ситуации. Моральные критерии очень относительны.
В отношении самоубийства вопрос никогда не стоял в жёсткой плоскости его полного одобрения или запрещения. Оценка каждого случая во все времена определялась мерой, соразмерностью и гармоничностью самоубийства со всей остальной жизнью человека, с вызвавшими его обстоятельствами, с традициями, принятыми в данном обществе. В тех случаях, когда самоубийство представлялось соразмерным тяжести и непреодолимости внешних обстоятельств, оно допускалось и одобрялось. В тех случаях, когда эта мера нарушалась, самоубийство осуждалось и преследовалось.
В России самоубийство осуждалось по христианской традиции, а также по слабости индивидуального сознания и недооценке прав личности на самоопределение. Плохо это или хорошо — можно спорить. Следует просто помнить, что моральные факторы являются реальной, сдерживающей суицидальную активность силой и на них можно опираться. В случаях подросткового суицидального поведения это следует делать с большой осторожностью в связи с характерным для подростков негативным восприятием общепринятых норм и стандартов.
*
Эстетические мотивы отражают восприятие самоубийства как некрасивого поступка, способность человека представить своё тело после самоубийства, невозможность воспользоваться тем или иным способом по чисто эстетическим соображениям. В 1993 году мной в соавторстве со Львом Трегубовым было опубликовано специальное исследование по этому аспекту суицидальной активности.
Красота есть субъективная релятивная эстетическая видимость, конкретное содержание которой существенно менялось на протяжении исторического развития человечества. Нет ни одного явления или предмета в окружающем нас мире, который не мог бы попасть в сферу эстетической видимости и, следовательно, не восприниматься как нечто прекрасное. Ни сам человек, ни его поведение не составляют в данном случае исключения.
Булацель, описывая самоубийства в Российском государстве, сетовал на современных ему самоубийц в связи с тем, что большинство из них характеризуется «поразительным равнодушием по отношению к призывам сердца. Потребность красоты и изящества в них отсутствует. Эти особенности современных самоубийц наглядно сказываются в тех способах, которые они выбирают для прерывания своей жизни. Способы эти грубы, безобразны, бессердечны».
Проанализировав всю доступную информацию и основываясь на собственном клиническом опыте, авторы пришли к выводу, что:
при прочих равных условиях человек стремится выбрать тот способ самоубийства, который наиболее соответствует его понятиям о чести и красоте; приемлемости того или иного способа самоубийства в данной социальной среде. Как говорил Розанов: «Если уж нельзя эстетически прожить, то зато эстетически можно умереть»;
при прочих равных условиях человек стремится выбрать тот способ, который, по его мнению, ведёт к наименьшему обезображиванию тела;
при прочих равных условиях человек всегда считается с тем, какие эстетические переживания вызовет вид его тела у окружающих.
Эстетический фактор не следует недооценивать. Ничто не оказывает столь явного и действенного влияния на человека, склонного к самоубийству, как воздействие на его эстетические чувства. Никакие логические, философские, моральные, нравственные и религиозные доводы не оказывают столь потрясающе действенного эффекта на потенциальных самоубийц, как, например, простая угроза лишения погребального ритуала или осквернения и поругания их тела после смерти.
Ещё в древнем Карфагене массовые самоубийства женщин прекращали угрозами выставить на всеобщее обозрение обнажённое тело покончившей с собою. Когда самоубийства приняли эпидемический характер в Древнем Риме, царь Тарквиний Приск приказал распинать тела самоубийц и отдавать их на съедение диким зверям.
Любой взрослый человек, имеющий жизненный опыт, может без особого труда «просветить» подростка с суицидальными тенденциями по поводу тех эстетических компонентов, которые связаны с тем или иным способом самоубийства, например, с использованием огнестрельного оружия, движущегося транспорта, самоповешения, утопления и т.п.
Не случайно большинство потенциальных самоубийц при наличии свободного выбора останавливаются на самоотравлении как наиболее эстетичном, с их точки зрения, способе. При заполнении опросника большинство наиболее выдающихся деятелей культуры в начале ХХ века выбрало самоотравление как наиболее предпочтительный способ самоубийства.
При приёме некоторых веществ в больших дозировках человек засыпает, а сон постепенно переходит в кому и смерть. Для многих, если не для большинства, намного эстетичнее представлять своё тело лежащим после смерти в постели или, в крайнем случае, на полу, чем висящим на верёвке, исковерканным каким-либо транспортным средством или разбитым об асфальт.
Правда, при этом следует знать, что «эстетический идеал» красивой и быстрой смерти, связанный с самоотравлением, создан большей частью не суровой жизненной реальностью, а поэтическим вымыслом — тем, как это описывается в художественных произведениях и видится на сцене:
Смерть выпила мёд твоего дыхания,
Но красотой твоей не овладела.
Ты не побеждена. Ещё румянец
Красой уста и щёки озаряет,
И смерти знамя бледное не веет...
Только на сцене и в кино это происходит быстро и красиво. В жизни всё намного прозаичнее. Принятие токсических веществ в больших количествах в подавляющем большинстве случаев приводит к непроизвольной рвоте даже в бессознательном состоянии. Человек остаётся жив, но сохранность его психики после выраженной интоксикации, естественно, никто уже гарантировать не может.
*
Нарциссические мотивы отражают, исходя из определения, любовь и жалость к себе (в хорошем смысле этих слов); нежелание умирать, не окончив все дела; представления о том, что ещё многое можно в жизни сделать и пережить.
Нужно помнить, что в момент мощной психотравмы происходит значительное сужение сознания человека, исчезает перспектива, происходит негативная «перекраска» как прошлого, так и будущего. Боль сегодняшняя проецируется на всё прошлое («ничего хорошего не было») и на будущее («ничего хорошего не будет»). Особенно чётко этот феномен проявляется у подростков с их отсутствием опыта переживания стрессовых ситуаций.
В таких случаях хорошо работает метод «психотерапевтической метафоры». Я предлагаю представить, что ты ранним утром случайно забрёл в овраг, на дне которого собрался туман. Когда находишься внутри этого тумана, ничего не видно: ни впереди, ни сзади, ни слева, ни справа, ни сверху, но это не значит, что весь мир в тумане. Где-то обязательно есть синее небо, солнце, трава, деревья, люди. Если остаться на дне и ждать — ничего не произойдёт, ничего не изменится. Нужно просто идти вперёд, а не стоять на месте — и любой, даже самый длинный и глубокий, овраг рано или поздно кончится. Не нужно никаких сверхусилий, нужно просто сделать шаг, за ним другой, ещё один...
*
Мотивы когнитивной надежды отражают уверенность суицидента в том, что что-то можно сделать, поиск другого выхода, надежду найти другое решение проблемы, убеждённость, что выход всё-таки есть и, если он сам не видит его, это не значит, что его не видит кто-то другой.
Именно в связи с данной противосуицидальной мотивацией подавляющее большинство людей с суицидальными мыслями так или иначе информируют окружающих о своих намерениях, даже если формально они при этом отрицают возможность выхода из ситуации и разрешимость проблем.
При беседе с человеком в таких случаях нужно приводить как можно больше примеров различных сложных жизненных ситуаций, в которые попадали те или иные люди (в том числе и тот, к кому человек обратился за помощью), и рассказывать, как они справились с этими ситуациями. Практически у каждого нормального человека хоть раз в жизни возникали суицидальные мысли, особенно в подростковом возрасте. Ничто так не помогает справиться со сложными жизненными ситуациями, как совет значимого лица, особенно подтверждённый примерами из собственной жизни.
*
Мотивы временной инфляции отражают надежду, что время — самое лучшее лекарство от всех проблем; желание выждать хотя бы какое-то время перед тем, как решиться на такой шаг; убеждение, что на смену чёрной полосе всегда приходит белая и что если проблему нельзя решить, её можно просто пережить.
В этом отношении лучший пример — Скарлетт О'Хара, героиня романа «Унесённые ветром». В самые тяжёлые жизненные моменты она всегда говорила себе: «Я не буду думать об этом сегодня — я подумаю об этом завтра». Русская пословица «Утро вечера мудренее» также хорошо отражает этот защитный механизм.
Наша голова устроена намного лучше, чем мы о ней думаем. Если мы не можем справиться с какой-либо проблемой сейчас, это не означает, что мы не сможем справиться с ней завтра. Когда на нас обрушивается неожиданная стрессовая ситуация, мы пытаемся решить её на уровне ясного сознания, которое по своей сути очень небольшое и слабое. С помощью ясного сознания мы можем разрешить лишь несложные сиюминутные проблемные ситуации. Для разрешения сложных конфликтных ситуаций необходимо подключение всей психической активности человека, которая на 99% протекает в области бессознательного. Попав в область бессознательного, любая самая сложная проблема будет решаться с использованием всего жизненного индивидуального опыта человека. Единственное, что для этого необходимо, — время.
Возьмите вечером любой кроссворд и попробуйте разгадать его. Используя ясное сознание, вы всегда сможете отгадать определённый процент слов. Затем отложите кроссворд до утра и не занимайтесь им больше. Утром, взяв вчерашний кроссворд в руки, попытайтесь снова. Вы убедитесь, что можете вспомнить ещё очень много слов. Так работает наше бессознательное. Мы будем спать, а оно всю ночь будет «забавляться» этим кроссвордом и извлекать из глубин памяти и «архивов» бессознательного те слова, с которыми когда-то уже сталкивалось, и к утру выведет их к фокусу ясного сознания, откуда их можно будет без труда извлечь. Вспомните, как бывает, когда мы забываем хорошо знакомое слово или фамилию. Спустя какое-то время оно может совершенно неожиданно само «выскочить» в памяти, хотя мы уже и не думаем об этом. Бессознательное получило задачу найти, затратило для этого какое-то время, нашло и вывело для нашего использования. Точно так же и при решении сложных проблем: нельзя страшиться того, что проблему не удаётся решить сразу. Наш мозг так устроен, что для решения сложных задач ему требуется время. Ещё одна русская пословица подмечает и эту особенность функционирования нашей психики: «Человек задним умом крепок».
*
Мотивы финальной неопределённости отражают неуверенность в возможности до конца убить себя, незнание надежных способов самоубийства, опасения, что может получиться так, что вместо того, чтобы умереть, на всю жизнь останешься инвалидом.
Многие люди плохо информированы о возможных способах самоубийства и выбирают те из них, о которых удалось где-то прочитать, увидеть в кино или услышать от друзей. В суицидологии считается, что, если человек выбирает для самоубийства способ, не обладающий достаточной летальностью (то есть не несущий реальной угрозы для жизни), это свидетельствует чаще всего об отсутствии истинных суицидальных тенденций. У детей и подростков данное правило не срабатывает. Подростки с серьёзными суицидальными тенденциями могут использовать «несерьёзные» способы не потому, что не имеют реального желания расстаться с жизнью, а потому, что не информированы о его летальности.
Даже представления о летальности способа можно использовать для профилактики суицидального поведения. Однажды ко мне обратилась девушка с суицидальными тенденциями, которая рассказала, что решила покончить с собой, как только убедится в том, что ситуацию никаким образом не удастся разрешить в благоприятном направлении. Она уже выбрала способ (прыжок с высоты) и даже несколько раз поднималась на верхний этаж высотного дома, чтобы «прорепетировать» своё самоубийство. Как только ситуация ухудшалась, её начинало просто тянуть к этому дому. Незадолго до этого в нейротравматологическом отделении я консультировал другую девушку, которая выбросилась с целью самоубийства с балкона восьмого этажа и получила только лёгкое сотрясение головного мозга. Когда моя пациентка после этого рассказа пришла на следующий сеанс, она сказала, что интерес к тому дому у нее сразу пропал. Как только она получила информацию о недостаточной летальности данного способа и поняла, что даже в этом случае есть шанс остаться живой, мысли об использовании данного способа сразу же исчезли. Можно предположить, что человек в такой ситуации просто выберет другой способ, но, поскольку она выбрала этот, значит, для нее он был оптимальным: удобным, простым и приемлемым. Следующий способ, который она попытается выбрать, уже не будет обладать этими характеристиками или будет обладать ими в меньшей степени, и совершить попытку самоубийства окажется сложнее.
(
Если суицидальные мотивы преобладают над противосуицидальными, суицидальные мысли плавно переходят в суицидальные тенденции — мыслительную активность, свя занную с представлениями о возможности и желательности собст венной смерти и принятием решения. В этот момент возникает особое психоэмоциональное состояние — суицидальная готовность.
Суицидальная готовность на поведенческом уровне в большинстве случаев так или иначе проявляется и обнаруживается. Иногда о принятии решения о самоубийстве может свидетельствовать внезапное изменение в поведении — «затишье перед бурей», когда человек, переживающий из-за той или иной ситуации, неожиданно без видимых внешних поводов и причин на фоне неразрешённой актуальной ситуации внезапно успокаивается. Может обратить на себя внимание специфический интерес к эффектам лекарственных средств, «прощальные» речи, неожиданные подарки близким людям, поступки, которые несовместимы с дальнейшим нормальным социальным функционированием.
Иногда суицидальная готовность открыто проявляется в форме суицидальных угроз — словесного обозначения суицидальных мыс лей, тенденций и готовности. Подавляющее большинство суицидентов в пресуицидальном периоде так или иначе высказывали свои мысли окружающим, но на них никто не обратил должного внимания.
Суицидальный период, связанный с возникновением суицидальных мыслей, тенденций и готовности, может быть острым (когда время от возникновения суицидальных мыслей до принятия решения и совершения попытки исчисляется се кундами или минутами) и хроническим (когда суицидальные мысли и тенденции могут существовать от нес кольких дней до нескольких месяцев и даже лет).
К собственно суицидальному поведению традиционно относятся суицидальные попытки и завершённый суицид.
Суицидальные попытки делятся на истинные (суицидальное покушение), направленные на прекращение собствен ной жизни, и демонстративные (парасуицидальная попытка, суицид-игра), имитирующие суицидальную модель поведения и не имеющие истинной направленности на прекраще ние собственной жизни.
Все суицидологи специально подчёркивают, что у подростков крайне трудно отделить истинные суицидальные попытки от демонстративных, поэтому для практической профилактики суицидального поведения у подростков удобнее рассматривать все суицидальные попытки как истинные. У детей суицидальное поведение, в том числе и суицидальные попытки, равно как и завершённые суициды, предлагается рассматривать как несчастные случаи в связи с отсутствием сформированного представления о смерти. Дети воспринимают смерть как состояние, после которого жизнь будет снова продолжаться, только уже без тех проблем, которые толкают ребёнка на суицидальное поведение.
В случае неудачного или незавершённого суицида непосредственно после попытки наступает постсуицидальный период (постсуицид).
По поводу постсуицидальных состояний ещё австрийский суицидолог Рингель обращал внимание на парадоксальность ситуации, при которой в больницах общего профиля и специализированных центрах предпринимаются сложные усилия, связанные с использованием всех современных методов для реанимации суицидентов, но крайне мало внимания уделяется мерам психотерапии и вторичной психопрофилактики проблем людей, которые довольно скоро могут повторить суицид.
(
Парасуицидальная активность реально повышает риск нарушения и прекращения социального и биологического функционирования без сознательной суицидальной активности (аскетическая активность, пренебрежение здоровьем и отказ от лечения, самоповреждения, злоупотребление психоактивными веществами, влечение к риску, антисоциальное поведение).
Основная заслуга в изучении различных форм парасуицидального поведения принадлежит Карлу Меннингеру, который описал помимо собственно самоубийства его многочисленные хронические формы (аскетизм и мученичество, неврастению, алкогольную зависимость, антиобщественное поведение и психозы), локальное самоубийство (членовредительство, симуляцию, полихирургию, преднамеренные несчастные случаи, импотенцию и фригидность) и органическое самоубийство (психосоматические заболевания).
Я не буду в данной работе подробно останавливаться на проблеме парасуицидального поведения, тем более что эта тема после выхода русского перевода книги Меннингера «Война с самим собой» стала теперь доступна читателю, а о проблеме злоупотребления и зависимости от психоактивных веществ речь пойдет ниже. Следует лишь отметить, что своё исследование Меннингер проводил, целиком и полностью основываясь на концепции Фрейда о влечении к смерти.
Точно так же Анна Фрейд, относя часто наблюдаемую у детей второго года жизни привычку «стучания головой» к проявлениям аутоагрессии, отмечает: если подтвердится предположение, что оно представляет собой раннее поведенческое проявление склонности к агрессии и разрушению, направленному на себя, это явление может занять важное место в аналитической теории как одно из редких проявлений тенденции к разрушению в чистом виде.
Недавно мне рассказали о двух молодых пациентах, страдающих гемофилией, один из которых записался в секцию бокса, а другой купил себе мотоцикл и гонял на нём с огромной скоростью в то время, как малейшая ссадина или внутреннее кровотечение могли закончиться для них фатально.
(
Десоциальная активность подразумевает осознанное стремление ограничить собственное социальное и психологическое функционирование.
Для того чтобы лучше почувствовать, каким тесным образом десоциальная активность связана с авитальной в целом и суицидальной в частности, мне бы хотелось привести пример из романа Джона Фаулза «Любовница французского лейтенанта», в котором главная героиня объясняет, зачем она совершила поступок, принёсший ей бесчестие и полный социальный остракизм в родном городе.
«Я сделала это затем, чтоб никогда уж не быть такою, как прежде,— объясняет Сара свой «позорный поступок».— В ту минуту мне казалось, будто я кинулась в пропасть или ножом пронзила себе сердце. Это было в некотором роде самоубийство... Я знаю, что это грех... кощунство, но я не знала иного средства покончить со своею прежней жизнью».
При этом Сара предполагает, что, если бы она не «покончила с собой» подобным образом в тот момент, она могла бы покончить (и покончила бы) с собой в буквальном смысле позже, а так этот акт социального и личностного самоубийства дал ей небывалую свободу и возможность жить. «Мне не страшны ни унижения, ни хула. Потому что я преступила черту. Я — ничто. Я уже почти не человек. Я — шлюха французского лейтенанта»,— говорит Сара.
Поскольку человек — биосоциальное единство, то социальная активность и социальное общение — одно из главных условий развития личности, одно из главных условий функционирования личности и (!) одно из главных удовольствий, доступных человеку. Поэтому нам иногда так трудно понять внутреннюю мотивацию людей, сознательно или бессознательно отказывающихся или ограничивающих собственную социальную активность, предпочитая уединение, уход в монастырь, обет молчания, обет безбрачия, отсутствие детей и семьи.
Дэвид Майерс описывает «деструктивное социальное поведение» у людей, находящихся в состоянии депрессии и испытывающих чувство одиночества. Он считает, что психологический механизм возникновения одиночества и депрессии содержит в себе порочный круг: уверенность в своей социальной никчемности препятствует поведению, направленному на изменение ситуации, что в свою очередь подкрепляет первоначальную уверенность. Депрессивное мышление влияет на поведение человека в состоянии депрессии, помогая поддерживать цикл саморазрушения. Мартин Селигман полагает, что сосредоточенность на себе помогает объяснить сравнимое с эпидемией количество случаев депрессии в современном западном мире. Он полагает, что обесценивание религии и семьи плюс рост индивидуалистической установки «ты можешь сделать это» порождают безнадёжность и самообвинение. Если, как гласит реклама, ты «можешь это сделать сам», то чья вина, что ты этого не сделал? Поэтому с помощью социального саморазрушающего поведения, чтобы защитить самоуважение, люди порой создают себе препятствия, находя оправдание неудачам. Боясь неудачи, люди сами строят себе препятствия, например, развлекаясь полночи на вечеринке перед важным собеседованием по устройству на работу или играя на компьютере перед экзаменом вместо того, чтобы готовиться.
(
Особой разновидностью десоциальной активности является десоциальное аддиктивное поведение. Термин «аддиктивное поведение» происходит от английского понятия «addiction» и обозначает тягу, пристрастие, пагубную привычку, порочную склонность к чему-либо.
Формула аддиктивного поведения очень проста: S–S ( S–O. Субъект-субъектная связь замещается субъект-объектной. В основе любой формы аддиктивного поведения лежит именно данный феномен. Любой человек, по большому счёту, счастлив лишь тогда, когда его кто-то любит и когда он кого-то любит. Чем глубже и многочисленнее субъект-субъектные связи, тем более защищённой, более осмысленной, более наполненной и счастливой ощущает свою жизнь человек. Никогда и ни при каких условиях телевизор, алкоголь, наркотики, работа и даже книги не заменят радости общения с другим человеком.
В этом и заключается проблема. В жизни человека нет ничего большего, чем отношения, чем та особая связь между людьми, которую великий еврейский философ Мартин Бубер назвал «Я — Ты». К сожалению, многие люди слишком поздно это понимают. Врачи чаще, чем кто-либо, сталкиваются со смертью и лучше, чем кто-либо, знают: когда человек умирает, он не вспоминает оконченные институты и занимаемые должности, свою квартиру и машину, свою защищённую диссертацию и полученные награды. Он вспоминает людей, которых любил и людей, которые любили его, он хочет видеть в последние минуты рядом с собой своих близких — и если о чём-то и жалеет, расставаясь с жизнью, то только о них.
В жизни нет ничего интереснее другого человека, и нет ничего более сложного. Подростку, который только вступает в жизнь, установить такие связи, особенно если он не получил семейного опыта, достаточно сложно. Нужна достаточно высокая самооценка, чтобы не «раствориться» в другом человеке, и достаточно высокая оценка другого человека, чтобы не «растворить» его в себе.
Очень хорошо известно, что в тех случаях, когда субъект-субъектные связи по тем или иным причинам не сформированы или разрушены, человека практически ничто не держит в этой жизни — и он готов раствориться в работе, вине или небытии. При этом если с помощью суицидального поведения человек уходит из жизни, то с помощью аддиктивного поведения человек уходит от жизни.
Все разновидности аддиктивного поведения можно разделить на субстанционные формы, связанные со злоупотреблением различными психоактивными веществами, и несубстанционные формы, связанные со злоупотреблением и зависимостью от различных видов активности и деятельности.
Если несубстанционные аддикции представляют проблему скорее психологическую, личностную, социальную, то субстанционные аддикции, к сожалению, часто приводят к более печальным биологическим последствиям, которые сказываются не только на отдельном индивиде, злоупотребляющем или зависимом от какого-либо вещества, но и на его детях, а иногда и на здоровье целых наций.
Ц. П. Короленко считает, что если в обычных условиях те или иные предметы используются людьми достаточно утилитарно, то при аддиктивном несубстанционном поведении они становятся более значимыми, приобретают как бы «одушевлённый» характер. Вся та гамма эмоциональных переживаний, которая у нормального человека проецируется на «другого», у подростка с аддиктивным поведением проецируется и замыкается на «другое», что и лежит в основе формирования десоциальной активности.
К несубстанционным формам аддиктивного поведения относятся следующие: патологический уход в работу или учёбу (трудоголизм, лэрнинг), патологическая страсть к играм (гэмблинг), сексуальные аддикции (донжуанизм, фетишизм, вуайеризм, трансвестизм и др.), нарциссические формы аддиктивного поведения (любовь к собственному телу), зоомания, патологические увлечения различными видами деятельности или хобби.
Сам термин «трудоголизм» (workahoism) созвучен термину «алкоголизм», и это сходство не случайно. Уже подчёркивалось, что в основе и субстанционных, и несубстанционных форм аддиктивного поведения лежат одни и те же психологические корни.
Взрослый уходит от жизни в работу, ребёнок и подросток уходят от жизни в учёбу (лэрнинг). Только там находят они единственный источник удовлетворения, только там они переживают самые сильные положительные эмоции.
Подростки, патологически увлечённые учёбой, на первый взгляд, не представляют никаких проблем для окружающих лиц (родителей и педагогов). Они полностью поглощены занятиями, старательно готовят домашние задания, во всем, что касается учёбы и получения знаний, стремятся к совершенству. Но если взглянуть на проблему глубже, мы поймем, что за подобными, внешне мягкими, социально одобряемыми, удобными для окружающих формами поведения в большинстве случаев лежит грубая форма нарушений межличностных отношений, и, если педагог не озабочен только показателями успеваемости и посещаемости,— при подобном поведении подростка ему следует бить тревогу не меньшую, чем в случаях злоупотребления алкоголем и наркотиками.
Как правило, эти нарушения корнями уходят в детско-родительские отношения. Подросток, который не получает в семье так называемой «базовой родительской любви», которого родители не любят, исходя только из самого факта его существования, вынужден постоянно доказывать окружающим свою ценность, а себе — самоценность посредством сверхусилий в тех областях, которые, как он замечает, особенно ценятся взрослыми: аккуратность, исполнительность, успехи в учёбе, примерное поведение. Тем самым он (конечно, при наличии способностей) добивается благорасположения учителей, но:
1) он не добивается того результата, ради которого и затеял всю эту многолетнюю игру. Невозможно купить любовь (в том числе и родительскую);
2) он не получает навыков межличностного общения в кругу сверстников, так как последние негативно относятся к подобного типа подросткам, называя их «зубрилами», «выскочками» и т.п. Получается, что подросток не только не «покупает» любовь родителей или лиц, их замещающих, но и теряет дружбу и привязанность сверстников;
3) он резко обедняет свою жизнь.
Учёба — это ещё не вся жизнь, даже в подростковом периоде, а тем более в зрелом возрасте. Как может нормально, в социальном смысле, функционировать человек, если он умеет только блестяще учиться? Можно, конечно, окончить два или три института, можно поступить в аспирантуру, но рано или поздно человеку не удастся «отвести глаза» от своего одиночества. И не скажет ли он тогда словами Фауста: «Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил. Однако я при этом всём был и остался дураком... Не нажил чести и добра и не вкусил, чем жизнь остра. И пёс с такой бы жизни взвыл!». И не потянется ли у него тогда, как и у Фауста, рука за спасительным бокалом с отравой? Только появится ли рядом хор ангелов, чтобы эту руку отвести?
Совет педагогам и психологам: обращайте внимание на детей, злоупотребляющих учёбой: в их маленьких душах всё совсем не хорошо. Грустно, если ценность ребёнка определяется лишь примерностью его поведения, успеваемостью, способностью учиться в престижной школе и знанием иностранного языка. В основе данной формы аддиктивного поведения, так же, как и в основе всех других форм, лежит глубокое и грубое нарушение так необходимых подростку субъект-субъектных связей.
Патологическая страсть к азартным играм (гэмблинг) — явление также достаточно распространённое в подростковой среде и всегда справедливо настораживающее педагогов и психологов.
Согласно американскому руководству по классификации психических расстройств (DSM-III-R), основной чертой патологического гэмблинга является «хроническая и прогрессирующая неспособность сопротивляться желанию участвовать в азартных играх, которое компрометирует, разрушает или повреждает личные, семейные или профессиональные интересы. Участие в азартных играх, стремление к нему и активность в этом направлении усиливаются в периоды стресса. Проблемы, возникающие как результат гэмблинга, ведут к интенсификации участия в азартных играх».
В русской культуре эти феномены с мельчайшими психологическими нюансами были неоднократно описаны лучшими писателями, такими, как Пушкин, Достоевский, Булгаков.
В последние десятилетия в связи с распространением игральных автоматов и компьютерных игр значительно облегчился уход подростков от реальности. В США в настоящий момент количество «проблемных гэмблеров» колеблется от 4 до 10 миллионов человек. Многие американские исследователи считают азартные игры серьёзной социальной проблемой, представляющей угрозу для части населения. Уже к 1984 году, по данным Майер, в 17 городах США были организованы группы «самозащиты» от азартных игр, образованные по принципу Общества Анонимных Алкоголиков!
Проявления гэмблинга очень многообразны. В младшем подростковом возрасте это злоупотребление компьютерными играми, которое представляет угрозу не только для психического, но и для физического здоровья. В старшем подростковом возрасте, в юности — это карты, игральные автоматы. Мне приходилось наблюдать за поведением подростков в залах игровых автоматов. Можно было догадаться, что проводят они здесь время не первый день и не первую неделю. Они знали досконально все аппараты и многие из них даже называли по имени. Они давали им, как одушевлённым существам, характеристики: «этот жадный», «этот хитрый», «этот ещё не наелся». Во время игры подросток не замечал ничего происходящего вокруг, все его эмоции были связаны с бесчувственным металлическим ящиком, который он мог уговаривать, благодарить, ругать и даже пинать. За возможность продолжить игру в случае нехватки денег они долго унижались перед другими подростками, прося взаймы, а если не получали, то просто смотрели, как другие «наслаждаются жизнью».
Мне приходилось также наблюдать и другие ситуации, которые наглядно показывают суть гэмблинг-аддиктивного поведения. Я помню случай 13-летней девочки из внешне благополучной семьи, которую меня попросили проконсультировать в связи с её, казалось бы, патологическим воровством. Девочка неоднократно на протяжении короткого времени воровала достаточно крупные суммы денег у родителей, за что неоднократно наказывалась, но тем не менее не прекращала красть деньги.
Во время беседы с подростком выяснилось, что девочка воспитывается в деформированной семье. Мать умерла, старший брат воспитывается в семье прародителей, а девочка живёт с отцом, мачехой и сводным братом. Мачеха психологически не приняла ребёнка мужа от первого брака, и ситуация ещё более ухудшилась после рождения совместного ребёнка. Когда встал простой вопрос (на который родители, похоже, так и не добились ответа), что же девочка делала с деньгами, выяснилось, что она все тратила на лотерейные билеты. Она горячо верила, что рано или поздно ей удастся выиграть крупный приз, который она отдаст папе с мачехой, чтобы те за это хоть немного больше её любили...
Приз, конечно, не выигрывался — и девочка опять крала из дому деньги (ещё большую сумму), надеясь, что на этот раз ей обязательно повезёт и она отдаст и те деньги, которые взяла раньше, и те, которые выиграет.
Сексуальные аддикции встречаются и в подростковом, и в зрелом возрасте. Между подростками как разного, так и одного пола могут существовать различные формы отношений. Это могут быть чисто сексуальные отношения, когда подростки не столько «занимаются сексом», сколько «играют в секс». Таких партнёров может быть достаточно много — и, если подросток достаточно грамотен в плане предупреждения беременности (в силу биологических и социальных факторов подросток ещё не в состоянии иметь детей) и венерических заболеваний, на подобные отношения можно тихо закрывать глаза, не освобождая им при этом, конечно, свою спальню. О раннем начале половой жизни можно говорить в 10 лет. В 18 лет можно говорить уже о позднем начале половой жизни.
Между подростками могут существовать и существуют дружеские отношения, которые могут сочетаться или не сочетаться с сексуальными, которые могут вырастать из сексуальных отношений или перерастать в них. И между подростками может существовать любовь, когда другому человеку хочется дать больше, чем от него взять. Вся эта система отношений достаточно сложно переплетена, она очень специфична и в силу возрастных особенностей подростков доставляет иногда массу проблем родителям, педагогам и всем окружающим.
Как бы то ни было, самое главное — не забывать, что грубое вмешательство именно в систему межперсональных отношений подростков может служить одной из причин формирования как аддиктивного, так и суицидального поведения.
Многие педагоги и психологи, не выезжая в далёкую экзотическую Японию, могут привести примеры парного самоубийства влюблённых или хотя бы такой попытки. О современных Ромео и Джульеттах уже неоднократно сообщали различные средства массовой информации.
Оптимальный вариант не только для подростка, но и для любого взрослого — когда рядом есть человек, по отношению к которому можно проявить всю гамму своих чувств. Если это невозможно по тем или иным причинам, самый неблагоприятный вариант — когда подросток (особенно девушка) прочно фиксирует навязанный ему стереотип: любовь-дружба-секс. При таком подходе, в случае, если любовь по тем или иным причинам «не случилась», человек «зависает» в вакууме межперсональных отношений. Не умея или боясь дифференцировать систему межперсональных отношений, такие подростки выглядят особенно выпукло на общем фоне современной «прогрессивной» молодёжи, становясь особенно уязвимыми для различных форм девиантного поведения и нервно-психических заболеваний.
При проведении исследований, чем отличаются популяции подростков, злоупотребляющих психоактивными веществами (в том числе и наркотиками), от популяции подростков, не злоупотребляющих ими, выяснилось, что единственное достоверное отличие заключается в том, что последние любят слушать музыку и заниматься сексом.
Поэтому нельзя рассматривать отдельно взятый секс, в том числе и подростковый, как сугубо отрицательное явление. Никто не спорит, что сам по себе бездуховный секс по меньшей мере скучен: рано или поздно человек начинает искать партнёра, с которым хорошо не только в постели, но и вне её. Но не нужно забывать, что секс, хорошая техника секса рождает у подростка столь важное для него идентификационное половое чувство: «я хороший мужчина», «я хорошая женщина». Во многом именно этим определяется столь свойственное подростковому возрасту увлечение техническими аспектами секса и порнографической продукцией.
Однако при этом не нужно забывать и оборотную сторону медали. При чисто сексуальных отношениях партнёр не рассматривается как человек, как личность со сложным внутренним миром. Сексуальный партнёр воспринимается как сексуальный объект и определяется не личностными, а техническими характеристиками.
Подобный компонент есть в любых межперсональных отношениях. Вопрос в преобладании. В тех случаях, когда вся гамма интереса к другому человеку (в основном противоположного пола) исчерпывается восприятием его как сексуального объекта, мы вправе говорить о формировании сексуального аддиктивного поведения. В тех случаях, когда подобные отношения вплетены в систему более сложных межперсональных отношений, перед нами вариант нормы.
При этом сексуальным объектом может быть не только другой человек, но и часть его одежды (фетишизм), например бельё, чулки, колготки, носовые платки. Особенностью фетишизма является то, что к контакту с самим человеком не только не стремятся, но и избегают его.
Одной из форм фетишизма является пигмалионизм, когда объектом аддиктивной фиксации становятся фотографии кумиров. Как вариант нормы она достаточно часто встречается в младшем и среднем подростковом возрасте.
Другая, характерная для подростков, форма сексуального поведения, которая может перерасти в аддиктивное — вуайеризм. Основной чертой вуайеризма является интенсивное, постоянно возвращающееся стремление к подглядыванию за не подозревающими об этом раздевающимися или находящимися в интимных отношениях людьми.
Вышеперечисленные формы сексуального поведения сами по себе не являются патологическими и становятся ими лишь в том случае, когда полностью вытесняют все другие формы и приводят к существенному нарушению социального функционирования подростка.
В случаях выявления подобных форм поведения ни в коем случае нельзя предавать их широкой огласке, а если не удалось этого избежать, следует предложить любому из окружающих «первому бросить камень, кто без греха». В большинстве случаев подобное поведение носит преходящий характер, но, будучи выставлено напоказ, может существенно отразиться на дальнейшей судьбе подростка и на отношении к нему.
Нарциссическое аддиктивное поведение характеризуется тем, что объектом привязанности, не только у подростков, но и у взрослых, становится собственное тело, собственная внешность, в более редких случаях — собственная психика или интеллект.
У подростков мужского пола данная форма аддиктивного поведения находит своё выражение в чрезмерном увлечении различными силовыми видами спорта, в частности атлетизмом, бодибилдингом и культуризмом. У подростков женского пола — в чрезмерном увлечении шейпингом, аэробикой, диетами, косметикой и нарядами. Весь смысл жизни, все интересы подростка фиксируются исключительно на одной теме, всё подчинено одному стремлению.
Происходит существенное обеднение структуры личности: подросток может часами напролёт обсуждать, как правильно «качать» какую-либо мышцу, но сразу же становится скучным и неинтересным собеседником, как только затрагиваются темы, не связанные с его увлечением.
Нет ничего плохого в том, что Арнольд Шварценеггер является абсолютным кумиром для таких подростков, но не следует забывать, что подобный «однобокий» подход к жизни не может пройти безболезненно для личности. В знаменитом автобиографическом фильме «Качая железо» Арнольд Шварценеггер мимолётно признаётся, что не смог съездить на родину на похороны своего отца из-за важных выступлений, перед которыми он не мог себе позволить сильных переживаний, чтобы не потерять «психологическую» форму.
О какой степени нарушений субъект-субъектных связей нужно ещё говорить, чтобы понять всю суть аддиктивного поведения? Подростки мужского пола зачастую с целью наращивания мышечной массы принимают гормональные препараты, заведомо зная, что в дальнейшем это скажется на их мужской потенции и они не смогут вступить в нормальные сексуальные отношения с женщиной.
При этом необходимо помнить, что аддиктивное поведение, являясь само по себе девиацией, различается по степени «патологичности» и опасности — как для физического, так и для психического здоровья. Без всякого сомнения для подростка с нарушениями межперсональных связей более прогностически благоприятным будет злоупотребление атлетизмом, нежели злоупотребление наркотиками или гэмблинг.
Зоомания (патологическая любовь к животным) среди подростков встречается сравнительно нечасто. Данная форма аддиктивного поведения относится к одной из наиболее благоприятных, несмотря на то, что сохраняет в своей структуре все основные черты аддикции, и встречается преимущественно в пожилом возрасте.
В пожилом возрасте многие межличностные связи по естественным причинам ослабляются или рвутся: сверстники постепенно уходят из жизни, дети вырастают и разъезжаются, человек лишается возможности компенсировать недостаток общения даже работой из-за выхода на пенсию. Жизнь сводится к просмотру телевизора, работе на даче и во многих случаях — заботе о домашних животных, которые компенсируют пожилому человеку потребность в любви и привязанности. Понятно, что было бы лучше, если бы прародителей окружали заботливые дети и внуки, но, если это по тем или иным причинам невозможно, любовь к животным является одной из самых «светлых» форм аддиктивного поведения, несмотря на то, что в своих гипертрофированных вариантах может не только вызывать улыбки соседей, но и доставлять им определённое беспокойство. Хорошо, если собачка или кошка одна, а если их больше десятка?
У некоторых подростков женского пола мне приходилось наблюдать несколько преувеличенную привязанность к тем или иным животным именно в тех случаях, когда межличностные контакты и адаптация в коллективе сверстников была по тем или иным причинам затруднена. Как правило, это девушки с высокими запросами, которые с юмором и долей грусти замечают, что таких красивых, умных и благородных созданий, как, например, лошади, среди юношей им, к сожалению, пока не встречалось.
В литературе можно найти примеры того, как любовь к животным может приобретать гротескные варианты, когда любимому животному завещаются целые состояния, на день рождения любимой собачки устраивается праздничный выезд с приглашёнными друзьями (собаками) на яхте в океан и т.п.
В принципе, в основу аддиктивного поведения может лечь любой вид поведенческой активности, если он полностью заполняет собой смысловое ядро личности, постепенно замещая более сложную систему межперсональных отношений. Так, в аддикцию постепенно могут перерастать различные хобби (филателия, нумизматика, библиофилия и другие виды коллекционирования) и увлечения (рыбалка, охота, спорт и т.п.).
Каждый нормальный подросток собирает значки, марки, модели автомобилей, но вся эта деятельность гармонично вплетается в его жизнь, не заслоняя и не замещая её. В тех случаях, когда один вид деятельности начинает приобретать для подростка сверхценное значение, захватывая, подобно раковой опухоли, всё новые пласты личности, есть смысл заподозрить возникновение феномена аддиктивного поведения и задуматься о его глубинных корнях.
Хроническое самоотравление
Учёные (в первую очередь врачи) давно уже заметили, что у некоторых взрослых мужчин в результате неумеренного употребления алкогольных напитков иногда возникают серьёзные нарушения психической деятельности. Только-только за последние двести лет им удалось установить непосредственную связь между этими психическими нарушениями и приёмом алкоголя, как пришла новая беда: серьёзные поведенческие и психические нарушения, вызванные злоупотреблением и зависимостью от алкоголя и других психоактивных веществ, фиксируются у всё большего числа подростков. Для многих эта проблема стала неприятной неожиданностью. Алкоголь, являющийся в большинстве культур приемлемым и даже часто поощряемым (если не обязательным) атрибутом общения и отдыха, проникнув в подростковую популяцию, оказывает на неё то же разрушительное воздействие, которое он оказывает на культуры, не имеющие многовекового предварительного опыта общения с алкоголем (народы севера, американские индейцы). Именно на этих примерах мы можем наблюдать в чистом виде всю ту смертоносную опасность для человека и общества в целом, которую заключает в себе алкоголь и другие психоактивные вещества.
О том, что алкоголь опасен для жизни человека, было известно всегда. Описания самоотравления алкоголем найдены даже в Месопотамских таблицах, составленных около пяти тысяч лет тому назад: «Если человек выпил крепкое вино, его голова порожняя или он забывает слова, его речь становится спутанной, его ум блуждает и глаза имеют мутное выражение».
Примерно в начале XVII века стали появляться систематические свидетельства болезнетворного влияния алкоголя на психику. Сначала появились медицинские описания случаев патологического опьянения. Профессор медицины и замечательный эмпирик Платер сам спускался в монастырские кельи и подвалы, тюрьмы и места заключения, где наблюдал сотни психически больных. Его описания настолько живы, что, по крайней мере, одно из них сохранилось до настоящего времени как анекдот: именно он описал как клинический случай пьяницу, который, остановившись у источника, терпеливо ждал пока у него кончится акт мочеиспускания, принимая за него журчание воды.
В руководствах по психиатрии начала ХХ века вслед за казуистическими описаниями патологического опьянения появились описания алкогольной дегенерации и алкогольных психозов — белой горячки, алкогольного бреда, алкогольного галлюциноза. Быстро появились описания морфинизма и кокаинизма, хотя ещё в конце XIX века Фрейд невольно пострадал от своего неверного взгляда на эффективность и безопасность кокаина как болеутоляющего средства. Близкий товарищ и коллега Фрейда, принимавший по его совету кокаин как обезболивающее средство, стал первым кокаинистом в Европе и в дальнейшем покончил с собой.
Немногие знают, что знаменитая учебная поездка Фрейда к доктору Шарко в Париж, с которой принято отсчитывать начало его психотерапевтической деятельности, связана с необходимостью замять этот неприятный скандал. Точно так же немногие задумываются о том, что название самого страшного наркотика «героин» по иронии судьбы происходит от слова «герой» — победитель. Призванный побеждать болезни, героин в реальности победил миллионы людей во всём мире. Но что такое героин? Всего лишь белый порошок, горький на вкус. В большинстве стран мира на протяжении столетий общество законодательно запрещало самоубийство, наказывая за покушение на него, лишая родственников самоубийцы права наследования имущества, а самоубийцу — права достойного погребения. Сейчас в большинстве стран мира законодательно запрещено употребление героина. То есть на сегодняшний день мы предполагаем, что, если твёрдой рукой не остановить неразумное население, оно будет не в силах преодолеть свой самоубийственный импульс. Если это не так, то все наши законодательные акты, направленные на запрещение употребления героина, не менее глупы, чем запрещение самоубийства. Если это так, то ситуация поистине плачевна.
На протяжении всего ХХ века продолжалось изучение влияния различных психоактивных веществ на человека, что привело к возникновению самостоятельной науки — наркологии. Начиная с 50-х в мире и с 80-х годов в нашей стране (даже с учётом тенденции к замалчиванию негативных социальных явлений), наркологи стали обращать внимание и описывать многочисленные факты злоупотребления алкоголем среди подростков. В 1988 году ведущий специалист в области наркологии И.Н. Пятницкая в монографию «Злоупотребление алкоголем и начальная стадия алкоголизма» включает главу «Алкоголизация детей и подростков», где среди прочих особенностей юных пациентов отмечает их общую склонность к разрушению, а не созиданию. Вслед за этим в 1989 году появляется работа киевских учёных «Наркомании у подростков», и в 1991 году выходит первое специальное руководство для врачей «Подростковая наркология», в котором констатируется, что в нашей стране, начиная с 60-х годов, в подростковой популяции распространилось злоупотребление алкоголем, наркотиками и другими токсическими веществами.
(
Общим для всех психоактивных веществ является то, что при попадании в организм они вызывают особые психические эффекты, которые становятся причиной их дальнейшего употребления, несмотря на явные негативные последствия в физическом, психическом и социальном функционировании.
Если перефразировать это классическое определение, то мы получим буквально следующее: общим для всех психоактивных веществ является то, что они вызывают явные негативные последствия в физическом, психическом и социальном функционировании, благодаря особым психическим эффектам, которые становятся причиной их дальнейшего употребления. Согласимся, что поведение, направленное на ухудшение физического, психического и социального функционирования, иначе как влечением к смерти (авитальной активностью) назвать и нельзя.
Мы уже говорили о том, что витальная активность обусловлена негативными эмоциональными состояниями, которые надёжно оберегают живой организм от соблазна максимально коротким путём перейти из напряжённого болезненного состояния бытия в безболезненное расслабленное состояние небытия. Состояние напряжения и негативные эмоции, связанные с ним, каждый вид живых существ уменьшает таким видоспецифическим образом, чтобы процесс снижения напряжения и удовольствия способствовал продолжению жизни и сохранял для этой цели организм необходимое время.
Психоактивные вещества, непосредственно воздействуя на глубинные отделы мозга, отвечающие за этот процесс, частично или полностью подавляют негативные эмоции и блокируют поведение, направленное на сохранение жизни. Троянский конь авитальной активности через шприц или рюмку алкоголя свободно проникает в кровь и мозг. Мы видим, как на наших глазах человек физически и психологически заживо разлагается. На это «безобразие» способна лишь очень высокоорганизованная центральная нервная система человека, «величием» которой мы не устаём гордиться.
Другой важный критерий, кроме медицинского, когда речь заходит о психоактивных веществах,— социальный. Большинство трезво мыслящих людей полагает, что в принципе употребление всех психоактивных веществ запретить полностью невозможно. Мы можем только использовать меры социального воздействия по отношению к тем психоактивным веществам, употребление которых представляет непосредственную угрозу не только для отдельного человека, но и для общества в целом.
Например, на Ближнем Востоке существует традиция употребления листьев растения кат. Их жуют в свежем виде во время встреч с близкими друзьями, и они обладают лёгким психостимулирующим эффектом. Психоактивное вещество, содержащееся в листьях кат, очень нестойкое и быстро разрушается при транспортировке. Это растение не представляет на данный момент существенной социальной опасности, несмотря на то, что является источником психоактивного вещества. Точно так же не представляют большой социальной опасности психоактивные вещества, содержащиеся в чае, кофе или табаке. Другое дело — такие психоактивные вещества, как героин, кокаин, марихуана. Считается, что злоупотребление этими веществами реально может привести к серьёзным социальным последствиям.
Поскольку психоактивные вещества различаются на те, употребление которых допустимо, и те, употребление которых считается недопустимым, меры социального воздействия по отношению к этим двум группам веществ должны несколько отличаться. Например, употребление алкоголя в умеренных количествах в большинстве стран считается культурно приемлемым феноменом. При этом практически всегда имеется определённый возрастной ценз, которым общество ограничивает употребление спиртных напитков. Даже в Древней Греции юношам до достижения определённого возраста не разрешалось употреблять алкоголь.
В России традиционно считается допустимым начало употребления спиртных напитков начиная с 16 лет. Предполагается, что с этого момента употребление спиртных напитков подростком допустимо, но должно находиться под контролем родителей или более старших лиц, которые обеспечивают контроль за количеством и качеством употребляемого алкоголя. Но только с 21 года молодой человек, вступая в самостоятельную жизнь, получает право регулировать употребление алкоголя, имея возможность свободно покупать его.
Профилактика употребления, злоупотребления и зависимости от алкоголя с помощью полного запрета производства и продажи спиртных напитков показала свою неэффективность и в настоящее время практически не используется. Запрещающая модель по отношению к алкоголю использовалась во многих странах. Наиболее известный пример — «сухой закон» в США в 1921—1932 годах. Социальные проблемы, связанные с запретом на употребление алкоголя, быстро перевесили социальные проблемы, связанные с употреблением и злоупотреблением им. А если смотреть правде в глаза, общество просто не смогло законодательно повлиять на употребление алкоголя. Запрет на легальную продажу алкоголя привёл к его подпольному распространению, прибыли от которого пошли на создание своеобразного государства в государстве с теневой экономикой и политикой.
Меры социального воздействия по отношению к веществам, употребление которых недопустимо и социально неприемлемо, строятся по одному принципу: включается третий критерий — юридический, в соответствии с которым все психоактивные вещества делятся на наркотические и ненаркотические.
Наркотик — это психоактивное вещество, за изготовление, хранение, продажу и употребление которого в соответствии с законодательством предусматривается уголовная ответственность. Если завтра героин исключат из списка наркотических препаратов, то послезавтра аптеки и продуктовые магазины будут биться в конкурентной борьбе за право его продажи. Если завтра чай как психостимулятор отнесут к наркотическим веществам, то послезавтра вас могут арестовать на улице всего за несколько чаинок в вашем кармане. Каждые четыре года комиссия ВОЗ по наркотикам тщательно взвешивает свои рекомендации по отнесению того или иного вещества к списку наркотических. Затем государства-члены ВОЗ принимают её рекомендации и формулируют на этом основании свои законодательные акты.
Справедливо считается, что одной из причин тяжелейшей наркоситуации, сложившейся в последние годы в нашей стране, является несовершенство законодательной базы профилактики наркомании и борьбы с наркобизнесом на федеральном и региональных уровнях. Ни один из действующих законов и подзаконных актов не исполняется в полном объёме.
(
В США среди последних методов профилактики злоупотребления наркотиками используется вариант запрещающего метода, называемый «нулевой толерантностью». Суть метода — атака на спрос на наркотики и ответственность наркоманов за их роль в распространении наркотиков. В рамках этой политики, которая активно стала распространяться в 80—90-х годах, по постановлению суда изымаются из частной собственности машины, суда, яхты, если в них находят хотя бы малую дозу наркотического средства.
В рамках метода «нулевой толерантности» Эдвин Миз III, министр юстиции в кабинете Рональда Рейгана, призвал подвергнуть тесту на наркотики всех рабочих и служащих в стране, при этом положительные тесты означали бы немедленное увольнение. Согласно Мизу, политика нулевой толерантности при тестировании — абсолютная необходимость в решении проблемы злоупотребления наркотиками.
Противники этого метода утверждают, что подобная система требует значительных материальных, административных и судебных издержек, однако не думается, что этот аргумент имеет серьёзное значение. Можно сослаться на пример использования метода нулевой толерантности в профессиональном спорте по отношению к допингу. Никто не станет отрицать, что система допинг-контроля и жёстких санкций по отношению к спортсменам за использование допинга на любом этапе спортивной карьеры существенно повлияла на их популярность среди спортсменов и тренеров, хотя и требовала в своё время «значительных материальных, административных и судебных издержек».
До тех пор пока общество в целом будет уважительно относиться к многомилионным состояниям, нажитым на торговле наркотиками, и крайне пренебрежительно — к различным экологическим и «гринписовским» организациям, на голом энтузиазме борющимся с опасными для человечества тенденциями, мы можем диагностировать общее преобладание авитальной активности над витальной и относить себя к вымирающему биологическому виду.
В отношении подростков система запретов и метод нулевой толерантности сталкиваются с определёнными трудностями, связанными с отсутствием возможности подвергнуть подростка какому-либо уголовному наказанию. До 14 лет подростки не несут уголовной ответственности, какие бы правонарушения они ни совершили. За систематическое злоупотребление алкоголем, наркотическими и ненаркотическими психоактивными веществами подростки младшего возраста могут быть по решению комиссии по делам несовершеннолетних направлены в специальные воспитательные интернаты. Подростки в возрасте от 14 до 16 лет подлежат уголовной ответственности только за хищение наркотических средств, если это хищение совершается путём кражи, разбоя или грабежа. Только за правонарушения, совершённые с момента исполнения 16 лет, подростки несут полную ответственность по всем статьям Уголовного кодекса.
И тем не менее административные санкции вполне возможны и могут стать надёжной опорой в борьбе со злоупотреблением и распространением наркотических препаратов среди подростков. Тестовый контроль за использованием подростками наркотических препаратов мог бы реально ограничить возможность использования этих веществ подростками, включёнными в ту или иную социально-административную систему (школа, техникум, колледж, институт и т.п.). В Соединённых Штатах Америки на сегодняшний день 80—90% фирм при приёме на работу используют тестовый контроль на употребление наркотиков.
(
С моей точки зрения, именно родители должны явиться тем микросоциальным институтом, который может и должен взять на себя роль проводника политики нулевой толерантности.
При работе с подростками, злоупотребляющими и имеющими зависимость от наркотиков, выясняется, что в подавляющем большинстве случаев родители информированы о том, что подросток использует различные психоактивные вещества с целью изменения своего психического состояния. Во многих случаях родители вынуждены сами финансировать покупку наркотических препаратов, так как большинство подростков не имеют самостоятельного источника дохода и родители опасаются, что, в случае отказа выдать деньги, подросток может пойти на совершение уголовно наказуемых деяний. В других случаях родители вынуждены расплачиваться за долги, в которые «влезает» их сын или дочь, для избежания дальнейшего скандала и огласки. Основным мотивом подобного поведения со стороны родителей является страх огласки и нежелание «выносить сор из избы».
Метод нулевой толерантности должен предусматривать крайне жёсткое психологическое отношение к подростку в том случае, если он начинает использовать наркотические препараты. По моим наблюдениям, метод нулевой толерантности, используемый родителями, является одним из самых эффективных способов профилактики и блокады субстанционного аддиктивного поведения. Только в тех случаях, когда у родителей хватает мужества на самые жёсткие меры, связанные с началом и продолжением употребления наркотиков, мне удавалось видеть реальные результаты. В тех случаях, когда родители идут на поводу у своих детей, пытаясь использовать методы уговоров, призывы к «здравому смыслу», бесконечное количество раз оплачивают дорогостоящее лечение и всё возрастающие долги — эффект близок к нулю.
Подросток, использующий аддиктивную модель поведения и получающий финансовую поддержку со стороны родителей, не только ничего не теряет в конечном счёте, а, как это ни парадоксально, только приобретает. Он получает удовольствие и от употребления наркотических препаратов, и от возможности постоянно быть в центре внимания, вызывая у окружающих чувство озабоченности и какую-то патологическую гипертрофированную любовь. Многие родители никогда в жизни не обращали на своих детей столько внимания, сколько они начинают обращать на них после начала употребления наркотиков.
Примером верного отношения к злоупотреблению наркотиками может служить женщина, два старших сына которой несколько лет «сидели у неё на шее», а она безуспешно пыталась наставить их на путь истинный, поднимая при этом ещё и младшую дочь. В конце концов, когда она почувствовала, что физические и психологические силы полностью оставляют её, она заявила своим сыновьям, что вырастила их, выкормила и возможности заботиться о них дальше у неё нет. «У меня ещё есть дочь — и её нужно поднимать, а вы идите на все четыре стороны и делайте что хотите,— твёрдо сказала она им. — Если вы голодные приползёте к моим дверям, то я вынесу вам в подъезд тарелку супа, а на большее не рассчитывайте». В течение полугода оба сына прекратили употребление наркотиков, один из них устроился на работу, а другой даже возобновил учёбу в институте, которую давно уже забросил.
Помогая многим наркоманам и видя, как родители нежно заботятся о них, я всегда с горькой усмешкой говорю им, что мне самому, глядя на всё это безобразие, хочется стать наркоманом, лишь бы обо мне кто-нибудь так заботился.
Родители боятся, что, оттолкнув своего ребёнка, они тем самым погубят его. Такой шанс теоретически есть — это нужно честно признать (хотя реально с такими примерами я не встречался). Подросток, предоставленный самому себе, без средств к существованию может опуститься на социальное дно, и есть шанс, что он оттуда не «вынырнет». Только нужно помнить, что наркотики погубят ребёнка во сто крат вернее. Предоставив подростку право самому отвечать за все последствия своего поведения, родители дают ему шанс самостоятельно встать на ноги. Продолжая нести его по жизни на руках, они полностью лишают его такого шанса, потому что чем дольше продолжается такая псевдогуманная поддержка, тем меньше шансов у подростка держаться на своих ногах самостоятельно, без поддержки родителей и наркотиков.
Если родители заметили, что подросток начал употреблять наркотики, метод нулевой толерантности предусматривает полную блокаду какой-либо психологической, материальной и социальной поддержки. Для младших подростков: возможность переночевать, необходимая одежда и еда — и полное невмешательство в возможные негативные последствия, связанные с употреблением наркотиков. Необходимо много мужества, чтобы выдержать всё это, но аппендицит нельзя вылечить терапевтически, поглаживая больное место и приговаривая: «Потерпи, может быть, всё обойдётся». Наркотики — это психологический рак, и они требуют экстренных жёстких мер терапии.
Как только подросток в достаточной степени столкнётся с проблемами, связанными с его аддиктивным поведением, он сам обратится за помощью. Многие подростки месяцами и годами на родительские деньги злоупотребляют психоактивными веществами, даже не подозревая о своей зависимости от них, так как у них всегда есть средства для покупки новой дозы. Только лишение родительской поддержки зачастую впервые даёт им возможность осознать, насколько серьёзны их проблемы, и самим обратиться за помощью. Ни один врач не может вылечить наркомана или алкоголика, если этого хотят его мать, отец, жена, муж или друзья, но не желает он сам. Если подросток сам попросит о помощи — необходимо ему эту помощь оказать, чего бы это ни стоило, но смысл такая помощь будет иметь только в одном случае — если подросток и, что самое главное, родители будут твердо знать: эта помощь — последняя. Если подросток интуитивно, «нюхом» почувствует, что родителей можно будет «раскручивать» и дальше, единственное, чего можно добиться — это согласия пройти курс лечения за их счёт, чтобы «омолодиться», понизить дозу вещества, необходимую для достижения желаемого эффекта, и начать всё сначала, в твёрдой уверенности, что, когда снова станет плохо, родители опять помогут.
Как только подросток преодолевает физическую зависимость («ломку»), в его сознании сразу же начинает вращаться мысль, что теперь он стал умнее и будет употреблять наркотик «по-умному». В глубине души он знает, что это невозможно, но всё равно попытается попробовать — практически в ста процентах случаев.
Наркотики, особенно героин, вызывают тяжёлое психическое заболевание: они как бы раскалывают психику человека на две никак не связанные между собой части. Люди, тесно сталкивающиеся с подростками, злоупотребляющими и зависимыми от наркотиков, хорошо знают эту их особенность. С ними можно вести многочасовые беседы о вреде употребления наркотиков, они искренне убеждают вас в том, что «всё поняли», дают самые немыслимые клятвы, что «это больше никогда не повторится», но стоит им только выйти из дома — они тут же принимают тот же наркотик. Родители начинают проклинать все на свете и в первую очередь — своего ребёнка, наркотики и тех, кто допускает их распространение. Проклинать бесполезно. До тех пор пока наркотики будут оставаться одним из самых выгодных видов бизнеса, они будут распространяться, несмотря на самые строгие юридические санкции. Поэтому наша задача — не полагаться на социальные санкции и юридические запреты, которые, возможно, полезны, но не способны решить проблему. Наша задача — постараться понять проблему, взглянув на нее изнутри. Если мы косим траву, а она растёт, вытаптываем её, а она растёт, перекапываем землю, а она всё равно растёт — нужно в конце концов заинтересоваться её глубинными корнями (если мы, конечно, не страдаем глубокой степенью интеллектуальной недостаточности).
(
В целом поведение, связанное с использованием того или иного вещества, может быть рассмотрено в трёх плоскостях: употребление вещества, злоупотребление веществом, зависимость от вещества.
Под употреблением психоактивного вещества понимается нормальное, культурально приемлемое использование того или иного вещества, не вызывающее нарушений социального и биологического функционирования. Примером такого употребления является использование чая, кофе, алкоголя и некоторых других веществ.
Если я утром выпиваю кружку крепкого чая или кофе, это никоим образом отрицательно не сказывается на моём биологическом, психологическом и социальном функционировании. Наоборот, это повышает мою витальную активность, способность к концентрации внимания, работоспособность и выносливость.
Другое дело, если человек употребляет тот же чай или кофе в таких количествах, что это уже реально вредит его биологическому и социальному функционированию. Одна из моих пациенток (учитель) не могла уже провести сорокапятиминутный урок без того, чтобы не выйти в коридор и не выпить ампулу кофеина. Такое употребление вещества, приводящее к нарушению социальной адаптации, обозначается как злоупотребление.
И наконец, есть группа психоактивных веществ, которые не только вызывают специфические психологические эффекты, способные привести к их употреблению и злоупотреблению, но и в процессе приёма встраиваются во внутренний обмен веществ таким образом, что дальнейшее нормальное биологическое функционирование становится невозможным без их систематического поступления в организм. Человек становится зависим от психоактивного вещества точно так же, как он естественным образом зависим от кислорода, тепла, воды или пищи. Удивительную в этом плане надпись я прочёл недавно на стене дома: «Куришь, пьёшь — рабом помрёшь!». Очень мудро.
Не все психоактивные вещества встраиваются во внутренний обмен веществ и вызывают специфический синдром отмены (абстиненцию). Некоторые вещества, несмотря на способность вызывать изменения со стороны психики в момент интоксикации, не вызывают эффекта привыкания и зависимости.
Современная международная классификация болезней выделяет девять классов психоактивных веществ, в которые сгруппированы сотни и тысячи психоактивных веществ, способных изменять наше сознание:
1) алкоголь;
2) опиаты (производные опийного мака);
3) каннабиодиды (производные конопли);
4) седативные и снотворные вещества;
5) кокаин;
6) стимуляторы, включая кофеин;
7) галлюциногены;
8) табак;
9) летучие растворители.
Мы не будем подробно описывать клинические характеристики всех перечисленных психоактивных веществ (тем более, это уже сделано в одной из наших предыдущих работ), а остановимся лишь на одном — героине. Тому есть две причины: во-первых, это одна из наиболее актуальных проблем, а во-вторых, с пациентами, страдающими зависимостью от героина, я чаще всего встречался в клинической практике.
(
Не будет преувеличением сказать, что опиаты на сегодня составляют одну из самых серьёзных подростковых проблем. Количество подростков, злоупотребляющих опиатами, неуклонно растёт с каждым месяцем. Сами наркоманы относят опиаты к «тяжёлым» наркотикам из-за их способности вызывать сильнейшую физическую зависимость.
На «чёрном рынке» широко распространены две группы препаратов, содержащих опий, — это кустарным образом приготовленный опийный мак («ханка», «чернушка») и очищенный химическим способом героин («герасим», «гербалайф», «герыч», «жесткая», «эйч»). Героин более ценится наркоманами и постепенно вытесняет кустарные препараты опия, так как способен вызывать более мощные изменения в сознании, является более очищенным, а также может вводиться в организм путём вдыхания, что позволяет избежать внутривенного введения.
Опиаты представляют огромную опасность для психического здоровья, так как обладают способностью вызывать эйфорию, не сравнимую ни с одним из положительных переживаний, которые может предоставить обычная жизнь. Никогда нормальный человек, не злоупотребляющий наркотиками, не сможет испытать то психоэмоциональное состояние, которое испытывает подросток, злоупотребляющий героином или другими опиатами. При полинаркомании, когда подросток злоупотребляет несколькими препаратами, опиаты, как правило, рано или поздно вытесняют все остальные вещества, включая алкоголь и никотин.
Серьёзность этой проблемы не должна недооцениваться. Не существует адекватной активности в «нормальной» жизни, которая могла бы давать подростку эквивалентную замену эйфории, переживаемой в момент наркотической опийной интоксикации. В подавляющем большинстве случаев подростки обращаются за медицинской помощью только в том случае, если даже гипердозы наркотика перестают вызывать эйфорию в связи с ростом толерантности, или тогда, когда у них отсутствуют финансовые возможности для дальнейшей наркотизации.
При этом на сегодняшний день у нас нет способов «стереть» память о переживаниях, испытанных в момент интоксикации. Некоторые подростки сами просят об этом, понимая, что иначе им не справиться с «тягой». К сожалению, мы не способны помочь им в этом. Пройдя курс лечения, подростки симулируют «полное выздоровление», предвкушая «медовый месяц» новой встречи с наркотиком, который после лечения необходим в меньших дозах и вызывает такие же эффекты, как и в начале злоупотребления.
Природа зачем-то «подшутила» над нами и поместила в «маковое молочко» молекулы, практически полностью идентичные молекулам эндогенных опиатов (вещества, синтезируемые мозгом и отвечающие за поддержание фона настроения и подавление болевой чувствительности). Каким образом получилось так, что головной мозг и простое растение вырабатывают в процессе своей жизнедеятельности совершенно одинаковую, хотя и очень сложную, молекулу, — для нас загадка. Хотя в последнее время выяснилось, что генетический набор человека, дождевого червя и, например, банана на 50% схожи между собой. И человек, и мак имеют общего предка в лице простейшего одноклеточного организма, поэтому не удивительно, что какие-то части наших далеко разошедшихся в процессе эволюции организмов похожи друг на друга.
Наркоман, извлекая опиаты из мака или покупая их в виде чистого героина, получает возможность вводить их в организм практически в неограниченном количестве. Границами служат лишь финансовые возможности и опасность передозировки (опиаты угнетают дыхание). Никогда и ни при каких условиях организм человека не может синтезировать и выбросить в кровь такое количество эндогенных опиатов, какое может ввести себе наркоман всего лишь за одну иньекцию. Поэтому, повторюсь ещё раз, нужно быть честными перед собой: никогда и ни при каких условиях нормальный человек не сможет испытать то пиковое состояние блаженства («приход»), которое испытывает наркоман, вводящий себе героин. Не случайно сами подростки говорят, что даже «оргазм по отношению к «приходу» — то же самое, что почёсывание носа по отношению к оргазму».
Эта проблема кажется мне интересной сама по себе. Я часто задавал себе вопрос, почему я, зная о том, что проживу всю жизнь и никогда не испытаю той интенсивности положительных эмоций (эйфорию), которую переживают наркоманы во время «прихода», никогда не соглашусь употребить наркотик сам, несмотря на его относительную доступность?
Я, конечно, теоретически и из своего клинического опыта знаю, что эйфория от приёма героина очень быстро проходит и наркоман вынужден ставить всё большую и большую дозу только для того, чтобы находиться в том обычном состоянии, в котором я или другой человек, независимый от наркотиков, находятся «просто так», «бесплатно». Но на это соображение есть веский контраргумент: можно и не дожидаться второго этапа — взять от жизни всё и «красиво» уйти. «Живи быстро и умри молодым» — популярный лозунг, провозглашённый в молодёжной культуре 60-х годов (Питом Тауншендом из группы «The Who»). Это не только мои отвлечённые рассуждения — подобные «теории» я слышал от многих начинающих (подчёркиваю — начинающих) наркоманов.
Правда, на эти теоретические рассуждения, которым нельзя отказать во внутренней логике, существует самой жизнью предлагаемое опровержение. Во-первых, если я понимаю «преимущества» подобной модели поведения, почему я сам её не выбираю? Во-вторых, может быть, наркоманы, которые реально поступают в соответствии с вышеприведенными соображениями, и существуют где-то вне поля моего внимания, но я их не встречал.
Рассуждения Раскольникова в «Преступлении и наказании» тоже звучат достаточно логично, но только на первый взгляд. После многочисленных разговоров с подростками, злоупотребляющими опиатами, кажется, я все же понял, почему наркоман «со стажем», страдающий зависимостью от героина, живёт с одной-единственной мечтой — когда-нибудь бросить его употребление. Об этом мечтают все наркоманы. Они все принимают героин с твёрдым убеждением, что однажды настанет тот счастливый день, когда они расстанутся с ним. Но, если героин так хорош, зачем мечтать о расставании с ним? Зачем мечтать о свободе?
Эйфорию, вызываемую воздействием опиатов (если одним словом выразить всё то, что мне рассказывали подростки о ней), можно назвать «одноцветной». Это недолгое состояние «прихода» не сравнимо ни с чем и на самом деле никогда не может быть пережито человеком, не употребляющим наркотики, но оно «однообразное», «всегда одно и то же», «запрограммированное», «сделанное», «чужое». Оно напоминает яркую, необъяснимо прекрасную белую вспышку света, лишённую оттенков и полутонов, ослепляющую и подавляющую, уносящую стремительной волной прочь от всех тревог и волнений. Эта мощная тёплая волна миллионами пузырьков распространяется по всему телу, парализует мозг, заставляет человека оцепенеть и пассивно плыть по бесконечным волнам блаженства, плавно переливающимся через тебя, заставляет забыть о жизни, о людях, о проблемах, о боли — обо всём. Это состояние есть смерть.
И нет ничего странного в том, что эти ощущения очень напоминают ощущения людей, переживших клиническую смерть: «Всё как будто сильно поплыло, и я почувствовал вибрацию моего существа, рвущегося из тела, и услышал прекрасную музыку… я поплыл по направлению к прозрачному ясному свету... он был прекрасен, такой блестящий, такой лучезарный, но он совсем не ослеплял меня. Это был неземной свет. По-настоящему я не видел никого в этом свете, и в то же время в нём была заключена особая индивидуальность... Это был свет абсолютного понимания и совершенной любви... я чувствовал себя окружённым всепоглощающей любовью и состраданием». Можно вспомнить и агонию, описанную Толстым в «Смерти Ивана Ильича»: «А смерть? Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет». Филологи, если бы знали об этих интересных переживаниях наркоманов и умирающих людей, наверное, задумались бы о происхождении выражения «тот свет».
В обычной жизни мы практически никогда не испытываем подобных состояний, за исключением, может быть, редких моментов экстаза в каких-то исключительных ситуациях. Но ведь почему-то наркоманы готовы отдать что угодно за то, чтобы в эту нашу обычную, нормальную земную жизнь вернуться? Зачем? Наркотик учит (правда, часто слишком поздно) ценить жизнь?
Я уже писал, что наша жизнь бесконечно разнообразна и прекрасна. И ее красота дана нам, просто так, ни за что. И чтобы ощутить это, не нужно часами ждать в холодном подъезде «барыгу», чтобы обменять свой магнитофон или украденное у родителей золото на очередную «дозу», не нужно искать у себя последнюю вену на ноге, бережно выпаривать её в горячей воде и дрожащими руками вводить мутную жидкость, в которой помимо героина запросто может быть и вирус СПИДа, и вирус гепатита С. Для этого нужно лишь проснуться утром, выглянуть в окно и увидеть яркое солнце или хмурое небо — да-да, даже хмурое небо, дождь и слякоть бесконечно прекраснее, чем та, всегда одна и та же мёртвая вспышка белого героинового блаженства. Героин лишает жизнь полутонов, она становится ослепительно белой в момент «прихода» (как смерть в момент прихода) и бесконечно чёрной в период абстиненции. Сама жизнь становится чёрной. Как человек, ослеплённый яркой вспышкой, не может видеть длительное время ничего вокруг, так наркоман, ослеплённый героиновым сиянием, не способен видеть и чувствовать тысячи мелких, но удивительно разнообразных переживаний, которые приносит нам жизнь.
Дальнейшая «нормальная» жизнь для наркомана становится возможной только при условии систематического приёма (это называется «системой») определённой дозы наркотика, которая с каждым месяцем всё увеличивается и увеличивается. «Приход», эйфория быстро прекращаются, и героин необходим уже только для того, чтобы просто жить, чтобы чего-то хотелось, чтобы что-то радовало, чтобы можно было встать и куда-то пойти: в гости, на учёбу, на работу. Отсутствие дозы, невозможность вовремя ввести героин в организм приводят к тяжелейшей абстиненции — синдрому отмены («ломке»).
Мы все зависимы от кислорода. Попробуйте не дышать одну минуту — и вы испытаете подобие того, что испытывает героиновый наркоман в период, когда заканчивается действие героина в его организме. Попробуйте после этой минуты кислородного голодания уговорить себя не дышать ещё минуту. Возьмите себя в руки, проявите волю. Если у вас это получится, можете смело рекомендовать эти способы борьбы с зависимостью от героина своим близким, если, не дай Бог, у них есть эта проблема.
Современное квалифицированное эффективное лечение зависимости от опиатов обязательно должно включать в себя три этапа.
Первый этап — лечение физической зависимости («снятие ломки») — не представляет большой трудности и проводится, как правило, в стационарных условиях с применением различных лекарственных препаратов. Основная цель лечения — уменьшение болевых ощущений, вегетативных и психических нарушений, нормализация сна, поддержание витальных функций. При использовании современных препаратов физическая зависимость и синдром отмены лечатся достаточно быстро: от нескольких часов до нескольких дней.
При этом необходимо хорошо понимать, что лечение физической зависимости к лечению наркомании как болезни имеет небольшое отношение. Главный упор должен делаться на второй и третий этап лечения. От этого зависит успех.
Второй этап — полное исключение возможности доступа героина в мозг пациента на срок не менее года. Для реализации второго этапа используются лекарственные препараты, относящиеся к группе антагонистов опиатных рецепторов. Эндогенные опиаты — химические вещества, имеющие белковую природу, они вырабатываются самим организмом точно так же, как инсулин или адреналин, а затем выбрасываются в кровь и, действуя на опиатные рецепторы, подавляют болевую чувствительность, поддерживают фон настроения и выполняют ряд других функций. В нашей нервной системе, которая обеспечивает регуляцию всех важных жизненных процессов, имеются специальные клетки, с которыми связываются «эндогенные опиаты», реализуя своё действие. Блокаторы опиатных рецепторов эффективно исключают возможность воздействия экзогенных опиатов на центральную нервную систему, даже в случае их поступления в организм.
Основная проблема человека, зависимого от опиатов, заключается в том, что его психика как бы раздваивается: одна часть остаётся «нормальной» — это ваши «прежние» сын или дочь, муж или жена, отец или мать, друг или подруга, с которыми можно часами разговаривать о вреде наркомании, которые сами не хуже (если не лучше) любого психотерапевта могут убедить вас в порочности пристрастия к наркотикам; и другая часть — полностью зависимая от наркотика. Этой второй части до «умных» и логичных рассуждений первой ровным счётом нет никакого дела. Это очень сильно поражает людей, впервые сталкивающихся с зависимостью от опиатов. Человек, который только что всю ночь обещал вам прекратить своё пагубное увлечение и «баловство», плакал у вас на плече, чьи волосы ещё не высохли от ваших слёз, выйдя из дома и встретив кого-то из своих знакомых, перестаёт быть вашим сыном, дочерью, мужем, женой… Его телом, поведением, речью полностью и буквально за долю секунды завладевает вторая больная часть психики, и он фактически ничего не может при этом сделать — отсутствует даже борьба мотивов и осознание своей виновности. В голове только одна цель — уколоться и только одна мысль — как. Именно поэтому зависимость от наркотиков врачи считают болезнью, а не моральным дефектом. Бывает, что и мы с вами уступаем своим сиюминутным желаниям в ущерб общему качеству жизни, но все наши слабости так же напоминают «гон» (влечение к героину), как тихий ручеек — мощный селевой поток. Обвинять подростка в том, что он не справился с «тягой», и обижаться на него за эту «слабость» и «маловолие» так же бессмысленно, как обижаться на человека, которого сносит мимо вас снежная лавина.
Есть, пожалуй, ещё только одно состояние, когда родственникам так же трудно понять переживания больного — это депрессия. Депрессивное состояние (то, что под этим понимают врачи) на несколько порядков тяжелее и не сопоставимо с самой страшной тоской, испытываемой нормальным человеком (тем, что он называет депрессией) при самых тяжёлых обстоятельствах жизни. Поэтому депрессивным пациентам, так же, как и наркоманам, родственники часто наивно советуют «взять себя в руки», «отвлечься» и «постараться справиться с собой». Попробовали бы сами...
В значительной степени неэффективность лечения зависимости от опиатов связана с недостаточным пониманием серьёзности ситуации в первую очередь близкими и родными пациента. Сам пациент серьёзность ситуации понимает достаточно хорошо. Типичная фраза, с которой стеснительно начинают беседу со мной родственники наркоманов: «Вы знаете, доктор, у нас проблема — наш сын «балуется» наркотиками». Балуется!.. Если родители всё ещё думают, что их сын «балуется», они даже близко не знают и не понимают, какая у них проблема!
Поскольку человек, зависимый от опиатов, не может по определению самостоятельно контролировать своё поведение в ситуации контакта с наркотиком, есть только два способа предотвратить «срыв».
Во-первых, можно изолировать его на более или менее длительный срок (не менее года) от той среды, где он мог бы иметь доступ к наркотику. Для этих целей в развитых странах используют специальные закрытые профилактории для лечения лиц с химической зависимостью. Пациенты находятся в них достаточно длительный период для того, чтобы здоровая часть психики получила возможность контролировать ту часть, которая поражена героином.
Этот метод имеет два недостатка. Первый связан с тем, что лечение в большинстве таких профилакториев достаточно дорого. Но не это главное. То, что лечение дорого, предполагает, что его могут позволить себе достаточно обеспеченные люди или дети обеспеченных людей, а это, в свою очередь, предполагает, что у них всегда есть возможность подкупить самую лучшую охрану. Какой смысл держать человека в закрытом психиатрическом стационаре, если зарплата санитара в нём равна цене одного грамма героина, который для многих наркоманов является лишь суточной или даже разовой дозой. А обычный санитар в психиатрическом стационаре (посмотрим правде в глаза) — это даже не садовник-любитель на телеграфной станции, которого в известном романе подкупил граф Монте-Кристо.
Попытаться найти какое-то другое место жительства, где бы наркоман не мог найти наркотик (как это пытаются сделать многие родители), более чем проблематично. Глухая тайга, Северный полюс? Один из моих пациентов умудрился за пять минут достать героин в Риме — городе, который он совершенно не знал, не зная языка, без копейки (вернее, лиры) денег; мать увезла его туда после снятия физической зависимости, надеясь, что там он точно никого не знает и не сможет получить героин.
Второй недостаток изоляционного метода состоит в том, что в профилактории наркоман хорошо обучается жить, общаться и работать без наркотика в себе, но и без наркотиков вокруг. Рано или поздно он должен будет вернуться в среду, где наркотики будут со всех сторон, а таких навыков жизни профилакторий предоставить ему не может. В этой ситуации вероятность «срыва» вновь резко увеличивается.
Поэтому для предупреждения срыва оптимален второй вариант: использование лекарственной «изоляции» с помощью антагонистов опиатных рецепторов. Эти препараты обладают способностью практически полностью нейтрализовать все клинические и психологические эффекты принимаемых опиатов (включая героин) на срок от суток и более. Как только пациент принимает лекарство (выпивает измельчённую таблетку), оно мгновенно проникает в кровяное русло и, жёстко связавшись с опиатными рецепторами, прикрывает их собой от воздействия вводимых извне опиатов. Пациент может нюхать, «колоться» — внутримышечно и внутривенно, даже ставить себе капельницу с героином, — наркотик будет действовать не эффективнее воды: он будет поступать в организм и проходить через него, благополучно минуя мозг и никак не воздействуя на психику.
Дальнейшее — дело техники. Основная задача близких — жёстко контролировать дозу лекарственного препарата и периодичность его введения (что может определить индивидуально только врач-специалист). За этим исключением пациент полностью свободен: он может гулять, ходить на учёбу и работу, может находиться в компании людей, принимающих на его глазах наркотики, он сам может принимать их, но без какого-либо эффекта для себя. Попытавшись ввести себе героин один, два, три, десять раз, пациент убеждается в бесполезности этого мероприятия и... начинает разрабатывать способы усыпления бдительности лиц, которые ответственны за дачу ему лекарства. К сожалению, часто ему это удаётся.
Через два-три месяца приёма препарата, убедившись, что все идёт хорошо, состояние и поведение «бывшего» наркомана нормализовалось, родственники и близкие стремительно успокаиваются и пускают всё на самотёк: предлагают самому пить лекарство, поддаются на его «веские» старые аргументы, что «он всё понял», что «зачем тратить деньги, когда всё уже хорошо», «зачем «травить» химией его организм» и тому подобные.
Поведение родственников мне психологически понятно. Проблема зависимости от героина — очень страшная проблема. А наша психика так устроена, что мы имеем сильную потребность отрицать и вытеснять из своего сознания всю не устраивающую нас информацию и заменять её пусть ошибочной, пусть иллюзорной (если не галлюцинаторной), но приятной нам. Так, врач, всю жизнь занимающийся лечением онкологических больных, сам, заболев раком, не может поставить себе правильный диагноз; так, больной алкоголизмом, алкогольные проблемы которого видны всем невооруженным глазом, уверен, что «пьёт, как все»; так, муж, которому изменяет жена, узнаёт об этом последним; так, мать, потерявшая на войне единственного сына, каждый вечер у окна ждёт его возвращения; так, все мы верим, что завтра будет лучше, чем вчера. Неискоренимый человеческий оптимизм — вот причина, по которой многие пациенты с зависимостью от наркотиков никогда не доходят в своём лечении даже до середины пути.
Если по этим или каким-то другим причинам пациент сумел преждевременно прекратить приём блокаторов опиатных рецепторов и героин проник в мозг, всё лечение идёт насмарку — и нужно начинать всё с самого начала: снимать «ломку», принимать препараты. Я каждый раз очень доходчиво (по моему мнению), «на пальцах» объясняю всё это родственникам и близким своих пациентов — и часто с тем же печальным результатом.
Не менее года пациент, страдающий зависимостью от опиатов, должен быть медикаментозно изолирован от любой возможности их воздействия на мозг. Только после этого мозг восстанавливает свою деятельность настолько, что мы можем ожидать от него способности самостоятельно контролировать своё влечение к наркотику в ситуации его постоянной доступности. Это так же просто понять, как то, что сломанная нога для своего восстановления должна определённое время находиться в гипсе и быть неподвижной. До окончательного срастания кости нога только внешне выглядит целой — на неё нельзя ступать. Процессы, протекающие в сломанной кости в период её срастания, занимают определённое время. Восстановление «расколотого пополам» мозга наркомана требует времени. На сломанной ноге нельзя бежать «усилием воли». Наркоман с зависимостью от героина не может жить среди наркотиков, «усилием воли» воздерживаясь от их приёма, если его мозг не находится в медикаментозном «гипсе» из блокаторов опиатных рецепторов.
Одна из моих пациенток через три месяца лечения, в течение которых она ни разу не принимала героин и уже сознательно не испытывала к нему никакого влечения, с ужасом рассказывала мне свой сон: ей приснилось, что она встретилась со своим знакомым, с которым она раньше принимала героин, и он предложил ей вместе «уколоться», на что она ему (во сне) ответила, что «уколоться» сейчас не может, так как принимает лекарство, но скоро ей предстоит лечение зубов под наркозом (ей на самом деле предстояла такая процедура) и за три дня до наркоза препарат будет отменён — вот тогда она с ним и «уколется». Пациентка, будучи очень неглупой девушкой, совершенно верно интерпретировала свой сон как признак спрятанного в глубине её сознания (но всё ещё живого) влечения к героину и пришла от этого в ужас. Поняв это, она вынуждена была в дальнейшем уговаривать своих родителей не прекращать давать ей блокаторы опиатных рецепторов. А когда родители всё-таки окончательно забросили следить за их приёмом, она сама ещё долгое время принимала их сначала постоянно, а потом перед критическими ситуациями, когда предполагала контакт с наркоманами. И даже через шесть месяцев лечения, уже не принимая препарат, во время очередного психотерапевтического сеанса она рассказала мне, что, перебирая свои зимние вещи, увидела одежду, в которой полгода тому назад принимала наркотики, и в ту же секунду острое желание «уколоться» волной подступило к её горлу («так, как будто этих шести месяцев и не было»), и она даже вспотела. Пациентка смогла тогда удержать себя. Но это была очень сильная девушка — не каждый на её месте смог бы справиться с таким рецидивом компульсивного влечения. Не у каждого хватит силы воли просидеть всю ночь на полу с набранным шприцом с героином (как это произошло с другой моей пациенткой) и под утро, изнемогая от внутренней борьбы, последним усилием воли выдавить всё содержимое шприца на ковёр.
Таковы основные принципы и сложности второго этапа лечения психологической зависимости от опиатов.
Третий этап — это психотерапия, психологическая коррекция и реабилитация пациента, страдавшего в прошлом зависимостью от опиатов. Этот этап включает в себя три главных направления:
1) психотерапия проблем, связанных с употреблением наркотиков;
2) психотерапия проблем, связанных с прекращением употребления наркотиков;
3) психотерапия проблем, приведших к началу употребления наркотиков.
Помощь в их решении входит в непосредственную компетенцию врача-психотерапевта и клинического психолога. Это узкоспециальные вопросы, поэтому я не буду здесь останавливаться на них подробно, хотя основные моменты, которые следует знать любому человеку, профессионально или личностно интересующемуся этой темой, я изложу.
Самое сложное направление из всех вышеперечисленных — это третье направление: психотерапия проблем, приведших к началу употребления наркотиков. Безусловно, у бывшего наркомана может быть множество проблем, связанных с фактом злоупотребления наркотиками, начиная от юридических и кончая личностными и межличностными (разрушенные семьи, разорванные связи, потерянные друзья, упущенное время, отсутствие работы). Множество психологических проблем возникает в период непосредственно после прекращения употребления наркотиков. Психологическая эйфория, почти всегда возникающая сразу же после снятия «ломки» (когда наркоман безмерно счастлив уже от того, что ему не нужно, просыпаясь по утрам, думать, где достать деньги для новой дозы), быстро проходит, и наступает психологическая абстиненция. Ожидания того, что вместе с прекращением употребления наркотиков, после «героического» преодоления «ломки» наступит долгожданная «нормальная жизнь», о которой так мечтают все наркоманы («доктор, я хочу нормально жить»), — абсолютно нереалистичны. И в этом виноваты не только психологические сложности, связанные с употреблением и прекращением употребления наркотиков. Даже если бы мы теоретически могли сразу же после лечения каким-то чудом вернуть наркомана к тому его психологическому состоянию, в котором он находился в момент начала употребления наркотиков, могли бы мы ожидать удовлетворительного результата? Нет.
Мы не можем ожидать нормального психологического состояния у наркомана сразу же после проведения курса дезинтоксикации и отнятия наркотиков хотя бы потому, что сам факт начала употребления наркотиков в прошлом говорит о том, что уже тогда в психологическом состоянии нашего пациента всё было настолько неблагополучно, что из всех возможных способов решения своих проблем он выбрал приём героина. Даже в одном из пронаркоманических молодёжных сайтов в Интернете, в котором автор крайне нейтрально относится к приёму психоактивных веществ, рекомендуя принимать «наркотики осмотрительно, умеренно и в полном рассудке», на вопрос, кто принимает героин, отвечается вполне однозначно: самоубийцы.
Я хорошо понимаю, что ни одному из родителей не хочется об этом даже и думать, но за фактом начала употребления героина всегда лежит бессознательная авитальная активность, бессознательное влечение к смерти. Сначала появляется нежелание жить, а затем начинается употребление героина, а никак не наоборот. Поэтому, только лишь отняв героин у человека, злоупотребляющего им, мы не сможем добиться нормализации состояния. Мы лишим его одной возможности ухода от жизни, но таких возможностей очень много, в том числе всегда есть возможность уйти не только от жизни, но и из жизни.
(
Поскольку попытка решить проблему злоупотребления различными веществами только правовыми и медицинскими методами успеха не имела, многие исследователи пришли к выводу, что ключевым фактором в разработке мер профилактики злоупотребления психоактивными веществами у подростков является изучение его мотивации. Цель — поиск путей, средств коррекции и устранения истинных мотивов злоупотребления, а также тех социально-психологических факторов, которые способствуют ему.
Любое психоактивное вещество не только является источником заболевания (как это с ложной очевидностью кажется многим неспециалистам), но и позволяет личности решить многие внутренние проблемы. Когда человек попадает в неблагоприятную ситуацию, он ощущает естественный психологический дискомфорт. Биологическая и социальная эволюция выработала много самых разнообразных способов защитить личность от негативных эмоций.
Не вдаваясь в подробности, отметим, что любое защитное поведение может иметь активный или пассивный характер. При активной защите человек предпринимает определённые усилия, чтобы как-то изменить ситуацию в благоприятном для себя направлении. При пассивной защите человек просто пережидает, когда неблагоприятная ситуация сама по себе разрешится. В основе пассивной защиты всегда лежит надежда. Человек надеется, что если в настоящее время не всё так хорошо, как хотелось бы, или просто совсем не хорошо, то что-то (пока ещё не известно, что) может измениться к лучшему в будущем. Для того чтобы справиться с ситуацией, необходимы только терпение, время и надежда.
В этом отношении подросткам с их активностью, энергичностью, нетерпимостью и отсутствием опыта данный тип защиты даётся с особенным трудом. У них часто отсутствует как опыт переживания тяжёлых кризисных ситуаций, так и навыки активного поиска выхода из них. Я хорошо помню себя в 16 лет, когда после ссоры с любимой девушкой сидел дома на диване и совершенно серьёзно размышлял о том, что всё кончено: жизнь прожита, всё лучшее позади, впереди ничего нет и тому подобное. Сейчас я могу с усмешкой вспоминать себя в тот период, зная на собственном опыте, как много хорошего мне удалось пережить после этого момента. И когда у меня возникает определённое желание снова «сесть на диван», я думаю, более того, я знаю: даже если проблему нельзя решить, её можно пережить, и будущее сполна наградит меня за то, что сейчас я справлюсь с этой ситуацией.
Однако, вспоминая себя подростком, я думаю, что, если бы ко мне подошёл кто-то из взрослых и, умудрённый опытом, стал рассказывать о том, что я в дальнейшем и сам понял,— я бы с трудом поверил ему. Так и большинство подростков, к сожалению, с трудом могут поверить, что их гипертрофированные проблемы и трудности когда-нибудь покажутся им самим чуть ли не счастьем. «Если бы молодость знала, если бы старость могла»…
Надежда на лучшее будущее является практически единственным источником сохранения внутриличностного психологического равновесия в тех случаях, когда у человека отсутствуют возможности повлиять на неблагоприятную ситуацию самому. В силу возраста, отсутствия опыта, социальной некомпетентности у подростков, как правило, мало возможностей активно защищаться от различных неблагоприятных ситуаций. Они зависимы и несвободны в своём поведении, что бы ни думали по этому поводу сами. Сама жизненная ситуация часто толкает подростка на пассивный вариант защиты.
Хорошо известно, что психоактивные вещества являются своеобразными патологическими способами защиты, включающимися тогда, когда у подростка или взрослого человека не срабатывают нормальные защитные механизмы, такие, как попытки устранить препятствие или обойти его, замена цели, ставшей недостижимой, на более достижимую, прямая агрессия или перемещение агрессии на другой объект, регрессия, отказ или смирение. Такое поведение позволяет снизить или полностью снять (хотя бы временно) эмоциональное напряжение при фрустрации значимых потребностей и блокирует запуск витальной активности, направленной на преодоление негативных эмоциональных состояний и ситуаций, их вызвавших.
Мы наблюдаем так называемое «бегство в болезнь». При этом глубинные причины появления «условной выгодности» психопатологической симптоматики зачастую остаются неосознанными не только пациентом, но и врачами. С особой наглядностью можно наблюдать этот феномен при алкогольной зависимости.
Я неоднократно наблюдал клинические случаи, когда личность, будучи не в силах соответствовать собственным представлениям или представлениям окружающих о «должном» уровне личностного функционирования, использует алкоголизацию и другие формы субстанционного аддиктивного поведения как «объяснительный» и защитный механизм: «Я не достиг того, чего хотел сам, или того, чего хотели окружающие меня люди, не потому, что не смог, а потому, что пью и (или) болею». У самого человека и окружающих его людей создаётся впечатление, что во всём виноват алкоголь, что достаточно ликвидировать этот фактор — и ожидаемое всеми развитие пойдёт своим чередом. Однако это не так. Развитие часто уже невозможно, поскольку исчерпан личностный потенциал, а алкоголь в этой ситуации является не столько защитой от мучительных переживаний, связанных с кризисом аутентичности (в связи с его седативым и атарактическим эффектом), сколько защитой от осознания самим и другими собственного несоответствия, собственной импотенции, собственной инволюции.
Этот ловкий манёвр иногда настолько удачен, что и сама личность, и все окружающие её люди (и даже лечащие врачи) искренне уверены, что вся проблема заключена в алкоголе, что стоит только убрать этот фактор, стоит только «вылечиться» — и ожидаемый процесс личностного развития пойдёт своим чередом. Но это не так.
Если мы попытаемся в таких случаях только вылечить зависимость от алкоголя и (не дай Бог) вылечим её успешно, мы можем ожидать возникновения более деструктивных форм девиантного поведения, и в частности описанного выше суицидального поведения.
При успешном лечении в лучшем случае происходит трансформация субстанционных форм аддиктивного поведения в другие, менее патологические несубстанционные формы аддикций (например, в трудоголизм, стремление к накопительству, гэмблинг).
(
Так уж получилось, что в природе существует ряд веществ, которые обладают способностью желательным образом изменять наше психологическое состояние. Многие из этих веществ, очевидно, были открыты ещё тогда, когда наша цивилизация находилась на уровне каменного века. По крайней мере, большинство первобытных племён, описанные путешественниками XVII—XIX веков, употребляли различные психоактивные вещества во время торжественных ритуальных церемоний.
Описаны случаи, когда даже животные употребляют растения, содержащие психоактивные вещества, и одурманивают ими себя. Например, тропические обезъянки терпеливо дожидаются, когда созреют и перезреют сочные плоды некоего дерева и с видимым удовольствием поедают их, впадая в классическое состояние опьянения — с расторможенностью, нарушением координации движений, эйфорией, переходящей позже в раздражительность и агрессивность — всё как у людей, только песни не поют.
Животные с удовольствием используют психоактивные вещества, заимствованные у человека: кошки — настойку валерианы, козы — табак, лабораторные крысы — раствор спирта. Учёные, проводя эксперименты с крысами, доказали, что крыса, принимающая в условиях эксперимента раствор спирта, в скором времени безошибочно предпочитает его простой воде. Таким образом, возможность возникновения пристрастия к психоактивным веществам — не только человеческая беда.
Разумеется, ни одно животное не может сравниться в этом отношении с человеком. Человек не только талантливо находит психоактивные вещества в природе и культивирует их, но и искусственно создаёт их путём химической обработки. Из продуктов брожения плодов и ягод он научился извлекать чистый спирт, из макового молочка — героин, из конопли — гашиш, из листьев коки — кокаин, из кокаина — основание кокаина «крэк».
Количество психоактивных веществ увеличивается с каждым днём. В конце XIX века в быту и промышленности стала широко использоваться природная нефть. И уже в 1900 году в журнале невропатологии и психиатрии появляется заметка о том, как одна горничная, в обязанности которой входила чистка одежды бензином, постепенно пристрастилась вдыхать его пары с целью опьянения. А спустя ещё несколько десятилетий, в 1983 году, Всемирная Организация Здравоохранения официально заявляет, что среди всех психоактивных веществ ингаляционно потребляемые (то есть вдыхаемые) средства бытовой химии наряду с героином, кокаином и марихуаной представляют наибольшую опасность для населения. Восемь лет тому назад я с удивлением смотрел репортаж из Австралии, в котором показывали подростков, свободно вдыхающих пары растворителей на улицах города, а сегодня я могу наблюдать подростков с полиэтиленовыми кульками за пазухой, свободно гуляющих по центральным улицам моего города. В 1994 году я обследовал девочек-подростков в подмосковной спецшколе-интернате. Администрация была удивлена активностью, с которой все девочки включились в проводившиеся плановые ремонтные работы. Удивление выросло ещё больше, когда стало известно, каковы были истинные мотивы этого «трудового порыва». Оказалось, девочек привлекла возможность свободного доступа к краскам и бытовым растворителям: они успели безнаказанно устроить в интернате несколько отменных токсикоманических эксцессов. Из 60 девочек, находящихся в интернате, только четверть не имела опыта употребления летучих органических растворителей.
На сегодняшний день мы должны признать: наша голова устроена таким образом, что стремление к изменению сознания является её неотъемлемым свойством. Трудно найти человеческую культуру, которая за период своего существования не придумала бы тот или иной способ добиться этих изменений.
Даже маленькие дети, не имеющие доступа к психоактивным веществам, приобщаются к «празднику жизни» тем, что развлекают себя качанием и кружением на качелях и каруселях до «полного одурения». Широко распространённым способом изменения сознания среди детей является временное прекращение доступа кислорода в мозг с помощью пережатия сонных артерий на шее. Я консультировал родителей 12-летнего мальчика, который настолько пристрастился к этому занятию, что использовал для него каждую свободную минуту. Родители заподозрили неладное, когда заметили постоянные синяки на шее у подростка. Во время беседы мальчик сам признался им, что ничего не может с собой поделать: удовольствие превышает страх наказания.
(
Если мы будем рассматривать только многообразие проявлений авитальной активности, мы с вами рискуем остаться лишь зрителями в зале. Мы имели возможность лицезреть пресуицидальную, суицидальную, парасуицидальную и десоциальную активность так, как она является нам в клинике и в жизни, стараясь не упустить ни малейшей детали, наблюдая и фиксируя каждый феномен. Сейчас, надеюсь, с не меньшим интересом, мы постараемся заглянуть за кулисы этой великой жизненной драмы. Что именно, какие механизмы, какие силы скрыты внутри бихевиористического «чёрного ящика» авитальной активности?
Суицидальная активность человека только на первый взгляд уникальна в биологическом плане, несмотря на то что человек — единственное из всех земных существ, которое способно на сознательное прекращение собственной жизни. Лебеди не поют свою знаменитую «лебединую песню» и не бросаются, сложив крылья, вниз головой в воду; скорпионы, окружённые огнём, не жалят себя в спину; жеребцы, которых заставили спариваться с собственными матерями, не бросаются с высокого утёса — всё это красивые легенды, придуманные людьми.
Напрашивается вывод, что самоубийство как крайнее проявление авитальной активности не обусловлено непосредственно биологически, а связано с некими социальными факторами, примеры которых мы видели выше. При этом следует заметить, что и многие животные ведут совместный «социальный» образ жизни, однако суицидальной активности у них не наблюдается. Значит, должно возникнуть некое особое качество социальности, отделяющее человеческое сообщество от сообщества животных и приводящее к возникновению феномена суицидальной активности. В этом особом качестве, возможно, и кроются уникальные причины суицидального поведения человека.
Подобное предположение об уникальности суицидальной активности человека должно базироваться на представлении о качественном отличии человека от остального животного мира. По сути дела, мы должны постулировать некий эволюционный «скачок» и выводить суицидальную активность человека из тех социальных характеристик, которые каким-то образом должны выделять человека из мира животных. Лишь в этом случае при объяснении суицидальной активности мы можем не оглядываться на филогенез.
Но, с другой стороны, чем дальше идёт развитие зоологии, зоопсихологии, этологии, антропологии, тем больше стирается грань между человеком и животным. Какие бы стороны социальной активности человеческого сообщества мы ни взяли, при внимательном рассмотрении корни данной активности всегда обнаруживаются, пусть в зачаточном и примитивном виде, и у животных.
Имеет ли суицидальная активность человека эволюционные биологические предпосылки? Можем ли мы обнаружить у животных те формы поведения, которые в процессе эволюции привели к возникновению у человека суицидального поведения?
Скорее всего, мы можем дать на этот вопрос положительный ответ. Каким образом? Суицидальное поведение по своей сути является прежде всего поведением, то есть присущим всем живым существам взаимодействием с окружающей средой, опосредованным их внешней (двигательной) и внутренней (психической) активностью. Поведение, взятое в целом, проходит в своём развитии три основные ступени. Первая ступень — наследственные, врождённые формы поведения, или инстинкты (например, инстинкт самосохранения и половой инстинкт). Инстинктивное поведение естественным образом проявляется по мере созревания организма и не является в своей основе результатом обучения или подражания.
Вторая ступень — условные рефлексы, связанные уже с индивидуальным опытом, но возникающие исключительно на базе инстинктивной поведенческой активности (безусловные рефлексы). Условные рефлексы представляют собой более тонкий и гибкий механизм приспособления живого организма к окружающей среде, поскольку позволяют приспосабливаться к изменяющимся условиям среды в рамках одного поколения.
Иногда, как показали исследования российских психофизиологов (Павлова, Выготского, Лурии), условные рефлексы, надстраиваясь над безусловными, видоизменяют их таким образом, что мы видим своеобразное «извращение инстинктов», то есть врождённое инстинктивное поведение за счёт новых условий коренным образом меняет своё направление вплоть до противоположного. В качестве классического примера «извращения инстинкта» можно привести результат опыта академика Павлова с воспитанием у собаки условного рефлекса на прижигание кожи электрическим током. Сначала животное отвечает на болевое раздражение бурной оборонительной реакцией, оно вырывается, сопротивляется и пытается бороться всеми возможными способами. Но в результате длительной серии опытов, когда болевое раздражение подкреплялось пищевым, удалось добиться того, что собака стала реагировать на болевое раздражение как на пищевое. Известный английский физиолог Шеррингтон, который присутствовал при этих экспериментах Павлова, заметил, глядя на собаку, что теперь он хорошо понимает радость мучеников, всходящих на костёр.
Не можем ли и мы попытаться усмотреть в данном эксперименте Павлова объяснение феномена суицидального поведения за счёт своеобразного извращения инстинктов? Нельзя ли предположить, что некий индивидуальный условно-рефлекторный опыт человека, надстраиваясь над безусловным видовым инстинктом самосохранения, настолько извращает его, что приводит к поведению, направленному не на сохранение жизни, а на её прекращение? Ведь вся загадочность суицидального поведения для большинства исследователей заключается именно в том, что оно противоречит инстинкту самосохранения.
(
Начнём с того, что факт, что самоубийство вызывает наше удивление, связан не с самим самоубийством. Добровольный уход из жизни не вызывал ни у кого удивления на протяжении многих столетий отнюдь не из-за отсутствия любопытства у современников. Самоубийство в прошлом не удивляло никого, потому что было совершенно понятно современникам. Могло ли удивить средневекового индуса самоубийство (сати) жены раджи, если он знал, что, добровольно умерев на костре вместе с мужем, она будет вечно жить с ним в ином мире, а оставшись жить, — влачить жалкое существование, и каждый, встретивший её на улице, будет переходить на другую сторону и плевать ей вслед? В Японии самурай с детства усваивал кодекс чести — бусидо, в котором более половины положений предусматривают самоубийство (харакири) в случаях, когда чести самурая что-либо угрожает. Могло ли удивить после этого самоубийство самурая или его жены тех, кто сам обучал их этому с детства?
Самоубийства современников удивляют нас потому, что что-то изменилось в самом феномене самоубийства. Что-то изменилось в его «использовании». Что-то изменилось в тех формах и проявлениях самоубийства, с которыми мы сталкиваемся повсеместно в настоящее время. Примеры самоубийств, известные нам из истории человечества и наблюдающиеся до последнего времени в примитивных сообществах, удивления не вызывают.
Известно, что самоубийства происходили в самых примитивных сообществах, возможно, ещё многие тысячи лет тому назад в ситуациях, когда племени грозила смертельная опасность. Например, самоубийства стариков в голодные годы. Согласимся, что психологически их поступок понятен и не вызывает удивления. Более того, с подобной мотивацией суицидального поведения мы нередко встречаемся и в наше время. Но мне бы хотелось подчеркнуть очень важный эволюционный аспект в этих, казалось бы, простых случаях. Сам факт самоубийства стариков позволяет нам предположить, что уже в тот далёкий период истории имелось значительное ограничение агрессии, направленной на других. Ведь очень возможно, что одной из причин, по которым самоубийство стариков получило распространение, было то, что их перестали убивать. Табу на убийство, чуть позднее перешедшее практически во все религиозные заветы, снизило выживаемость вида в определённых ситуациях. Группа людей могла погибнуть от голода, но при этом, видимо, уже не могла так легко, как прежде, убить и съесть одного из своих членов. Последним ничего не оставалось, кроме как «компенсировать» этот биосоциальный дефект самим.
Таким образом, самоубийство, возможно, впервые и возникло как поведение, реально повышающее биологическую адаптацию вида в условиях нарастающего подавления внутривидовой агрессии. То, что окончательно эти эволюционные процессы не завершились, следует из возможных случаев каннибализма у некоторых представителей вида в экстремальных условиях. Подавляющее большинство людей в аналогичных ситуациях предпочитает жертвовать собой ради сохранения жизни своих детей и близких.
В этой своей первичной форме самоубийство существует и поныне, наряду с другими формами, которые за столетия настолько удалились от своего простого социального предшественника, что вызывают наше искреннее удивление. Поэтому объяснить причину добровольной смерти многих наших современников — большая проблема для учёных.
(
Итак, мы видим, как человек может пожертвовать своей жизнью ради сохранения жизни других людей, ради сохранения жизни своих детей, ради сохранения жизни в целом. Другие животные не имеют возможности поступить аналогичным образом, однако и у животных мы наблюдаем различные формы индивидуальной авитальной активности, связанные с половым и родительским инстинктами.
Известно, что животные способны убивать других животных, защищая себя, своё потомство и своё право на воспроизведение потомства. Их агрессия легко направляется вовне в этих трёх случаях, но только в первом из них внешняя агрессия обслуживает собственно инстинкт самосохранения. Во втором и третьем случае агрессивность обслуживает половой и родительский инстинкты. И уже в этих двух последних случаях при внимательном рассмотрении мы можем заметить первые признаки индивидуальной авитальной активности у животных.
Животные ради продолжения рода (половой инстинкт) и сохранения потомства (родительский инстинкт) реально вступают в такие отношения с окружающей средой, которые снижают или полностью устраняют возможность дальнейшего индивидуального существования. Например, до трети самцов шимпанзе погибают в результате внутривидовой борьбы за обладание самкой. Многие виды животных доводят себя до полного физического истощения и реально ставят жизнь под угрозу в период ухаживания за самкой, её оплодотворения и вскармливания потомства. Некоторые виды животных погибают сразу после воспроизведения потомства. Представители других видов животных могут погибнуть, яростно защищая своих детей от смертельно опасного врага. По этому поводу Сабина Шпильрейн писала, что «демоническая сила, сущностью которой является разрушение — в то же время и есть творческая сила, потому что из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, которое по своей природе есть влечение к разрушению, влечение индивида к уничтожению себя».
Таким образом, мы видим, как половой и родительский инстинкт в ряде случаев провоцируют индивидуальную авитальную активность у животных. Авитальная активность имеет биологическую инстинктивную основу и проявляется в форме агрессивности, обслуживающей половой и родительский инстинкты. В этих случаях агрессивность, первично обслуживающая индивидуальный инстинкт самосохранения, служит высшей цели — сохранению вида, но обращается при этом против самого индивида и его жизни.
Забегая вперед, замечу, что, несмотря на то, что к суицидальному поведению вне зависимости от этнических, социальных и религиозных установок большинство человеческих сообществ относится негативно, случаи жертвенного самоубийства (ради детей, других людей, рода, племени, страны, всего человечества) повсеместно поощряются и прославляются. Нет ни одной религиозной конфессии (включая христианство), которая бы не поощряла самоубийство в том случае, если этот поступок идёт во благо окружающим. Жертвенное самоубийство Христа, который знал об уготованной ему участи, — тому пример.
(
Мы начали предыдущий раздел с того, что у животных мы легко выявляем такую характеристику, как агрессивность и внешние агрессивные модели поведения. Животное может убить другое животное, но оно не может убить себя. Человек также может убить другого человека, но не должен, равно как — в идеале — не должен убивать и любое животное. По крайней мере, мы к этому стремимся. Общество реально в процессе воспитания с самого раннего детства подавляет внешние агрессивные стремления человека.
Может ли подобное подавление человеческой агрессивности реально привести к тому, что подавленная агрессивность, сместившись, возвратится в виде аутоагрессии к самому человеку?
Впервые подобный психодинамический механизм суицидального поведения предположил Фрейд в работе «Печаль и меланхолия». Терпеливо выслушивая разнообразные самообвинения меланхоликов, Фрейд обратил внимание на то, что они очень мало подходят для оценки собственной личности пациента, но легко применимы к кому-то другому, кого пациент любил или любит. «Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла себе выход в нарциссическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему заменой, проявляется ненависть...». Ненависть, которая относится к другому человеку, обращается на самого себя. «Анализ меланхолии показывает нам, что Я может себя убить только тогда, когда благодаря обращению привязанности к объектам на себя оно относится к себе самому как к объекту...».
В дальнейшем идеи Фрейда блестяще развил Карл Меннингер. Он писал, что для подтверждения концепции самоубийства, в соответствии с которой подсознательное желание убить разворачивается от внешнего объекта к самому субъекту, необходимо показать и доказать: 1) агрессия, первично направленная на внешний объект, может свободно существовать, не будучи осознанной, под маской внешней доброжелательности; 2) «свободно плавающая» агрессия может вторично смещаться на другие, не имеющие отношения к источнику, вызвавшему агрессию, объекты; 3) в ряде случаев «Я» может воспринимать себя как внешний объект, на который смещает агрессию, первично направленную на внешний объект.
Чтобы доказать первое положение Меннингера о том, как агрессия, направленная первично на внешний объект, может существовать в психической активности, не будучи осознанной, мне хотелось бы привести пример из собственной практики.
Ко мне за помощью обратился молодой человек по поводу многочисленных слуховых галлюцинаций (он их называл «голоса»), которые очень настоятельно рекомендовали ему покончить жизнь самоубийством, бросившись под первый же проходящий мимо трамвай. «Голоса» звучали внутри головы с различной степенью интенсивности, разные по характеру, говорили на различные темы, иногда споря между собой, но чаще ругаясь. Лечение стало возможным потому, что ядро личности пациента было относительно сохранно, несмотря на крупные отщепившиеся части сознания (это была шизофрения). Иногда эти чуждые ядру его личности самоубийственные влечения были настолько интенсивными, что ему приходилось крепко держаться на остановке за какой-нибудь предмет, чтобы не поддаться воздействию галлюцинаций. Тем более что, когда он последний раз лечился в психиатрическом стационаре, другие пациенты рассказали ему, что «такое» на самом деле возможно и «голоса» могут однажды получить доступ к двигательной сфере и заставить его совершить самоубийство.
Вся эта ситуация приводила пациента в ужасное состояние, и он пытался найти помощь, обращаясь к различным специалистам. «Голоса» в ответ на такое его поведение нецензурно ругались и угрожали, что никуда он не денется, они всё равно до него доберутся и никакой доктор ему не поможет. Пациент приходил ко мне дважды: первый раз он появился у меня за полгода до начала лечения, но сил хватило только на то, чтобы дойти до меня. Во время того сеанса «голоса» начали настолько угрожать ему, что он в состоянии, близком к панике, был вынужден отказаться от лечения, а в дальнейшем попал в психиатрическую больницу. Лечение лекарствами интенсивность симптоматики снизило, правда, «голоса» после выписки не исчезли, но, что интересно, выразили согласие на лечение, а затем и активно «сотрудничали» со мной, угрожая пациенту, когда он, например, пытался что-то скрыть, а также блестяще помогали мне в интерпретации сновидений.
Однажды пациент пришёл на сеанс сильно встревоженный и рассказал, что у него появилось абсолютно чёткое убеждение, что в определённый день текущего месяца (около двух недель тому назад) он кого-то убил. Самое ужасное, что он очень плохо помнил этот день и пытался у всех намёками узнать, что он тогда делал, но ничего вразумительного не узнал: вроде бы ничего не делал, но, тем не менее, ощущение убийства кого-то было настолько реальным, что у пациента возникли наихудшие подозрения в свой адрес.
Спустя некоторое время после того, как он мне всё это рассказал и мы уже переключились на другую тему, внезапно в его голове возник «голос» и директивно заявил, что всё это связано с болезнью дочери директора магазина. Первой реакцией пациента на заявление «голоса» была фраза, что это «полный бред», в чём я его разубедил, сказав, что это всего лишь слуховые галлюцинации. Он рассмеялся.
Дальше я попросил его как можно подробнее рассказать всё, что он может вспомнить о директоре магазина, её дочери и её болезни. Пока я проговаривал свою просьбу, пациент внезапно разволновался и воскликнул, что всё это на самом деле было именно в тот день, с которым у него связано ощущение убийства.
Он рассказал, что в тот день ему позвонила знакомая, директор магазина, и попросила оставить ей определённую партию товара, за которым обещала заехать в течение дня. За товаром она так и не заехала, потому что у неё заболела дочь. Аналогичный товар в магазине пациента кончился, а покупатели неоднократно в течение дня приходили за ним. Он был вынужден всем отказывать, несмотря на то что товар лежал рядом с ним и не продавался только потому, что он уже был обещан в другой магазин. Попутно нужно заметить, что, с одной стороны, этот товар принадлежал самому пациенту и он имел бы с его продажи хорошие комиссионные, а с другой — директор магазина, которая попросила его об услуге, не расплатилась ещё и за те товары, которые брала в прошлом году, и было неизвестно, когда она перевела бы деньги за этот товар.
Выслушав всё это, я поинтересовался у пациента, какие эмоции он испытывал в тот день из-за сложившейся ситуацией. Пациент искренне ответил, что не испытывал никаких эмоций, потому что директор магазина не виновата, раз у неё заболела дочь. На что я заметил, что в этой ситуации, с моей точки зрения, любой нормальный человек испытывал бы как минимум раздражение или, может быть, даже злость, потому что из-за болезни дочери директора магазина пострадали его личные интересы. Пациент согласился с этим в принципе, но, тем не менее, не смог припомнить, чтобы он как-либо переживал случившееся. Тогда я предположил, что в данном случае негативные эмоции пациента, связанные с конкретной ситуацией, просто отщепились от его сознания и, пустившись в «свободное плавание», затем с другой стороны всплыли в сознании же в форме непреодолимой убеждённости в том, что он в тот день совершил убийство. Пациент на самом деле в тот день «совершил убийство». Он мысленно «убил» дочь директора магазина, из-за болезни которой потерпел финансовые убытки. Он не смог принять это желание или фантазию как часть себя, но не смог и полностью подавить и вытеснить из сознания данное переживание, и поэтому оно прорвалось в его сознание в форме изолированного и внешне бессмысленного симптома.
Пациент, выслушав меня, сказал, что моя версия достаточно интересна, но слишком неправдоподобна, с его точки зрения, и ему трудно представить себе, что его голова может быть устроена таким хитрым способом. Сказав всё это, он ненадолго замолчал, явно прислушиваясь к своим «голосам», и, когда я спросил его, в чем дело, озадаченно ответил, что «голос» однозначно заявил ему, что «доктор прав».
На этом примере мы можем пронаблюдать, как естественный, природный, первичный агрессивный импульс, возникший в ответ на ущемление эгоистических интересов, по каким-то причинам не пропускается в сознание и подавляется. Однако мы видим, что подавление не приводит к исчезновению самого агрессивного импульса, он только остаётся в сфере бессознательного как «свободно плавающая» агрессия и в дальнейшем может в силу самых различных причин связаться либо с другим объектом, либо с самим человеком (смещение).
Меннингер не только подтвердил предположение Фрейда о значении смещения агрессии с внешнего объекта на себя, называя самоубийство «убийством-подменой», но и показал, что в основе самоубийства лежит не только этот, но и ещё два важных компонента: желание быть убитым и желание умереть. Последние дополнения очень важны для понимания того факта, почему (если самоубийство связано только лишь со смещением агрессии на себя) оно не является ещё более широко распространённым феноменом, почему не все люди заканчивают жизнь самоубийством?
Он предположил, что первичное бессознательное желание убить, смещённое на себя, подкрепляется бессознательным вторичным чувством вины, которое вызывает в свою очередь желание понести наказание и быть убитым. Собственная агрессивность, несмотря на то что она как таковая не осознаётся, вызывает вторичное бессознательное желание наказания. Так человек, сказавший глупость или дерзость, бьёт сам себя по голове или губам так, как когда-то били его другие люди. То, что это чувство вины также полностью отщеплено от вызвавших его агрессивных импульсов, может подтвердить мой пример, приведённый выше. Помимо «свободно плавающей» агрессии у пациента явно прослеживалось и чувство «свободно плавающей» вины, которое периодически «привязывалось» к самым разным внешним событиям, никоим образом не связанным с поведением пациента, но, очевидно, было адекватным по масштабу внутренней неосознаваемой агрессивности. Так, пациент испытывал абсолютно реальное чувство вины и непреодолимую убеждённость в том, что он каким-то образом виноват в произошедшем землетрясении в Индии, в результате которого погибли десятки тысяч людей, и после этого едва не покончил с собой.
Это вторичное чувство вины, несомненно, связано с внутренней агрессивностью и глубоким внутренним пониманием недопустимости этой агрессивности. Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон, рассматривая агрессию как форму социального поведения и взаимодействия как минимум двух индивидов, не относят самоубийство к агрессивным актам, так как при самоубийстве агрессор выступает в роли собственной жертвы: «Даже если целью суицида является не смерть, а отчаянный призыв к помощи, самоубийца всё-таки стремится причинить вред себе».
Но, как мы убедились, во-первых, самоубийство может быть смещённой на себя агрессией против других. Во-вторых, известный факт борьбы мотивов при самоубийстве предполагает определённое противоречие между различными компонентами личности. Например, Суперэго может вести себя агрессивно по отношению к Эго, порождая чувство вины, равно как и Эго может вести себя агрессивно по отношению к Суперэго. В отношении себя возможны самые различные формы агрессии: как вербальная, так и физическая, как активная, так и пассивная, как прямая, так и опосредованная. Разве можно найти человека, который хоть раз в жизни не ругал себя последними словами, испытывая невыносимое чувство вины, или не причинял себе боль, проявляя таким образом реальную словесную и физическую аутоагрессию?
И, наконец, третий компонент, выделенный Меннингером, — это желание умереть. «Не является ли это стремление уйти в небытие неприкрытым проявлением инстинкта смерти?» — задаётся вопросом Меннингер. Он отвечает на этот вопрос: «Нет». Фрейд отвечает: «Да».
(
Все разновидности авитальной активности Меннингер разделяет на два (сознательный и бессознательный) класса. Он пишет, что, подобно тому, как ласка, или норка, попавшие в капкан, отгрызают себе лапу, так и мы иногда сознательно чувствуем необходимость саморазрушения. Мы можем понять сознательное решение безнадёжно больного старика принять яд для избавления от мучений и совершить тем самым сознательное самоубийство.
«В других случаях, — пишет Меннингер, — личность берёт на себя ответственность за саморазрушение бессознательно». Для самого человека и окружающих лиц такое саморазрушающее поведение внутренне не мотивировано. То есть главный мотив деструктивного поведения не осознаётся. Поэтому такое поведение вторично мотивируется различными поверхностными причинами, ни одна из которых не определяет истинную суть происходящего. К таким бессознательным формам саморазрушения Меннингер относит алкоголизм, наркомании, многие несчастные случаи и соматические заболевания.
Есть множество примеров, пишет Меннингер, «когда семейный уклад рушится вследствие пристрастия к алкоголю отца, матери или сына... каждый психиатр может поведать о таком типичном и распространенном явлении, как крушение карьеры, да и всей жизни блестящего и подающего надежды человека именно по этой причине. Как это ни странно, сама причина, то есть алкоголь, парадоксальным образом становится инструментом самоуничтожения...». В своей работе он пытается выяснить, кто и в силу каких причин выбирает этот способ самоубийства.
Он приводит несколько ярких примеров истории жизни молодых людей, жизненный путь которых развивался с удивительной похожестью: внешне благополучное детство и юность (за фасадом которых скрывались от окружающих многие драматические события), вступление во взрослую жизнь с постоянной необходимостью брать на себя и выполнять обязательства и неожиданный, непонятный, стремительный уход в беспробудное пьянство, приведший к психологической, социальной и физической деградации. При этом «сама жертва не может понять природу своих мук и страхов, которые проявляются в непреодолимом стремлении к алкогольному саморазрушению».
На тот факт, что злоупотребление психоактивными веществами несёт внутри себя скрытый самоубийственный смысл, указывает то, что эта форма хронического самоубийства самым тесным образом связана с другими, более очевидными формами саморазрушения.
Взаимосвязь между алкоголизмом и самоубийствами отмечена ещё в начале ХХ столетия отечественными учёными В. М. Бехтеревым, Ф. Е. Рыбаковым и подтверждена в дальнейшем клиническими исследованиями, в которых отмечалось, что покушения на самоубийство совершают до 20% страдающих алкоголизмом. По мнению С. Грофа, в 40% случаев летальный исход у наркоманов обусловлен самоубийством, а риск самоубийства у них в 60—80 раз выше, чем в общей популяции.
Но только в последнее время мы можем сказать, что приближаемся к тому, чтобы понять глубинные биологические и психологические механизмы этого явления.
Каждый нормальный ребёнок имеет опыт болезненных травмирующих переживаний. Сам факт рождения и перехода из длительного девятимесячного состояния максимальной защищённости и постоянного удовлетворения всех потребностей в окружающий мир можно рассматривать как травму, помня при этом и о болезненных ощущениях, которые испытывает ребёнок в период родов. Затем нас отлучают от груди, затем от родительской опеки — с каждым годом жизни мы всё больше и больше лишаемся чувства защищённости и всё больше и больше должны кого-то или что-то защищать сами. Жизнь требует от человека занятия какой-либо позиции, а человек в противовес этому всю жизнь бессознательно стремится к тому, чтобы занять какое-либо положение (и в конце жизни всё же добивается этого). Алкоголь, как и многие другие психоактивные вещества, возвращает подростку и взрослому то, чего так настойчиво пытается лишить его жизнь, — чувство полной защищённости и освобождение от всех и всяческих обязательств.
(
Проблема авитальной активности человека заключается в том, что человек научился использовать эволюционный механизм, изначально обслуживающий процессы выживания вида, в совершенно извращенной форме. Человек научился использовать этот механизм совершенно неприкрыто, откровенно и исключительно для собственного удовольствия. Не половой и родительский инстинкты (как у животных) и не общественное мнение или коллективный разум (как у примитивных народностей), а то качественно новое психическое образование, которое мы называем самосознанием и которое возникло совсем недавно, в пределах исторического летописного периода (в VI—V веках до нашей эры), получило доступ к управлению процессами жизни и смерти.
Эта великая тайна доступности смерти, как наркотик, постепенно поражает человеческую психику. Чем выше психическое развитие человека, тем с большим любопытством он поглядывает в сторону самоубийства. Чем выше психическое развитие человечества, тем с большим любопытством оно поглядывает в сторону самоубийства.
Используя красивую аллегорию первого наркома просвещения Луначарского, можно сказать, что природа дала нам способность преодолеть страх смерти и инстинкт самосохранения для того, чтобы «…когда замок осаждён со всех сторон злыми силами, когда переливают в пули свинцовые желоба, в большой зале, залитой кровью, немолчно стонут раненые, когда голод смотрит с бледных лиц, а в окне грозно хохочет дикое зарево, в такие дни философия величественно сходит из своего терема, и к её поучениям все пригнетённые силы прислушиваются с небывалым вниманием. И, может быть, она, посылая холодные молнии глазами героини, призовёт всех к последнему усилию и научит саму жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою унижения; может быть, саму смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости, может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу…». Вот для чего природа двинула эволюционный процесс в сторону возможности индивидуальной авитальной активности. А что сделал из этого человеческий разум, величием которого мы так привыкли гордиться?
А вот что. «Но может случиться и другое, — пишет Луначарский. — Она (философия — Ю.В.) сойдёт в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться, и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни, и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждут лишь мучительная борьба, раны, лишения, унижения и, в конце концов, неумолимая смерть. Она также призовёт к мужеству, но мужеству иного рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведёт его, проливая слёзы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу смерть…».
Не удивительны после этого бурные восторги пробуждающегося самосознания по поводу возможности самоубийства. «Только для глупца естественно цепляться за жизнь, хоть бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался с природой, — учили в школе стоиков. — Для мудреца жить по велениям природы — значит вовремя отказаться от жизни, хоть бы он и был в расцвете сил». «Прекрасна возможность в любой момент уйти из жизни, если она перестанет доставлять наслаждение», — вторили стоикам эпикурейцы. Зачем грустно размышлять о своей судьбе, если можно и нужно относиться к ней весело и легкомысленно? Удовлетворяй свои потребности и будь всегда готов, если этого не сможешь достигнуть, разделаться со своим бессмысленным существованием. Если жизнь перестаёт приносить удовольствие и перестаёт быть прекрасной — нет причины для задержки. Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть. Эпикурейцу Торквату Цицерон приписывает слова: «Помни, что сильные страдания завершаются смертью, слабые предоставляют нам частые передышки; таким образом, если их можно стерпеть, снесём их; если же нет — уйдём из жизни, раз она не доставляет нам радости, как мы уходим из театра». Монтень, цитируя высказывания древнегреческих философов, пишет: «Лучшее из устроенного вечным законом — то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество — прочь из жизни… В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит… Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится — можешь вернуться туда, откуда пришёл».
Таким образом, мы видим, что авитальная активность в целом и суицидальное поведение в частности своими корнями глубоко уходят в эволюционные филогенетические законы развития живой природы. Из маленькой, но смелой птички, которая, рискуя своей жизнью, прыгает по земле, уводя прожорливого и глупого хищника подальше от гнезда, в результате парадоксального зигзага эволюции развился синапотануменон — академия, существовавшая в Древнем Египте времён Клеопатры и Антония, посетители которой состязались между собой в искусстве придумывания и исполнения самых лёгких, приятных и красивых способов самоубийства. Из маленькой обезьянки, которая собирает переспелые и забродившие плоды деревьев и поедает их с целью опьянения, в результате того же зигзага эволюции получился героиновый наркоман, оснащённый по последнему слову науки и техники одноразовым шприцем Провацека и чистейшим героином, который он для своего удовольствия, позабыв родителей, жену, детей и работу, загоняет себе в вену, чтобы получить наслаждение, и не снившееся целой стае обезьян за всю их нелёгкую жизнь.
(
На самом древнем из известных нам языке символов вино, если взглянуть поверхностно, — явно положительный символ: слабого оно делает сильным, трусливого — храбрым, молчаливому развязывает язык, нерешительного толкает на отчаянные поступки, бездарного делает поэтом. Оно символизирует воодушевление, энергию, творчество, полёт фантазии и даже истину. С арабского «аль-ко-холь» переводится как «самая тонкая сущность вещи, эссенция, тонкий порошок».
Значительно глубже лежит скрытая, негативная и опасная символика вина: вино делает человека беззащитным, оно лишает его чувства опасности, мешает ему критически взглянуть на ситуацию. Циклоп, опьянённый вином Одиссея, лишается своего единственного глаза. В Древнем Египте богом вина считался Озирис, который одновременно являлся и покровителем царства мёртвых. Китайский император Ю, в 2200 году до нашей эры распространивший культуру виноградной лозы, опрокинул сосуд с новоизобретённым напитком и предрек, что придёт день, когда из-за этого погибнет всё царство. «В нём яд и мёд, добро и зло», — писал о вине мудрый Авиценна.
Много воды и много вина утекло с тех пор, как человек научился использовать психоактивные вещества. Много времени потребовалось, чтобы смертоносное значение искусственного изменения сознания с помощью психоактивных веществ стало понятно современным исследователям проблемы. Только в ХХ веке Карл Меннингер открыто заговорил о «сознательном самоуничтожении, порождённом пагубной привычкой к регулярным и чрезмерным возлияниям; привычкой, которую человек не может побороть самостоятельно».
Возлияние всегда было одним из важнейших элементов языческого сакрального культа. Напиток, изготовляемый из плодов растений и грибов, служил специфическим средством вызывания религиозно-сексуального экстаза. Экстаз же всегда отождествлялся со смертью (!) как основным видом духовного слияния с божеством и высшим блаженством духа.
Марк Михайлович Маковский, рассматривая наиболее древний пласт человеческой цивилизации — языческую символику, — наглядно показывает отражение этой символики в языке. Крайне интересны сопоставления, обнаруженные им в различных языках человеческой культуры. В языке чётко сопоставляются значения «пить» и «смерть», например: в хеттском языке eku — «пить», а ak — «смерть»; ирландское deoch, deog — «пить», древнеанглийское diegan — «умереть» и немецкое ge-deichen — «блаженствовать». В языке сопоставляются значения «плод», «гриб» (материал для изготовления божественного напитка) и «экстаз», «сакральное действие», «поклонение божеству», «покой, остановка»: древнеисландское adin («плод») соотносится с исландским ada — «очаровывать», валлийским ad — блаженство, русским лад — «порядок, гармония, блаженство» и латинским etum — «смерть».
М.М. Маковский также отмечает, что понятие «божественное возлияние» соотносится в языке с понятием «бездна» (символом первопричины рождения и смерти, дня и ночи, добра и зла): рог, из которого совершалось возлияние, был полым (русское — по-рожний). Понятие «гриб» в верхненемцком языке соотносится с понятием «похлёбка, жидкость» в латинском, «культовым возлиянием» в греческом, древнеисландском и «смертью» в авестийском языке.
Нам известно об экстатических культах Диониса (Вакха) с неистовыми танцами, музыкой и неумеренным пьянством, зародившихся у фракийских племен и, подобно пожару, распространившихся по всей Древней Греции таким образом, что бог, которого Гомер едва удостоил упоминанием, стал популярнейшим богом Греции. Интересно, что Алексей Фёдорович Лосев связывает распространение культа Диониса в Греции с ростом городов-государств (полисов). Дионис (он же Бахус) славится греками как Лиэй («освободитель»): он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвёт оковы. Дионис — бог вина, бог умирания и возрождения, он освобождает человека от тягостных оков социальных обязанностей, возвращает человека к начальному животному существованию, к природе.
Таким образом, на самом глубинном бессознательном уровне употребление алкоголя и других психоактивных веществ есть внутреннее стремление к саморазрушению собственного сознательного бытия, отказ от выполнения каких-либо социальных ролей. Именно в этом смысле Дионис противопоставляется Апполону — богу устойчивого гармоничного начала, из которого вырастает сильная гармоничная личность великого бога эпохи патриархата. Дионис — бог личностного разрушения, обезличивающий, деперсонифицирующий, даже обесчеловечивающий человека, низводящий его до уровня неразумного животного, и совсем не случайно, что быстрое развитие дионисийского начала мы наблюдаем и у древних греков в период их социально-государственного становления, и у подростков в период их социализации и отхода от охраняющей роли матери, и у тех взрослых, чья социальная адаптация (по тем или иным причинам) не удалась или нарушена.
Знаменитый австрийский психолог Альфред Адлер считал, что обращение к алкоголю (равно как и леность, преступные действия, невроз, психоз и самоубийство) можно понять «как бегство от ожидаемых поражений и как бунт против требований общества». Алкоголь, как и многие другие психоактивные вещества, на глубинном символическом уровне — Великая Мать, Природа, принимающая назад в своё лоно своих детей, не вынесших тягот жизненной борьбы и не сумевших стать Героями.
Этот вывод хорошо подтверждается исследованием глубинных бессознательных переживаний людей, находящихся в состоянии изменённого сознания под воздействием ЛСД, или с помощью специальных техник дыхания.
(
Индивидуализированный сознательный человек нашего времени («мера всех вещей») представляет собой поздний продукт человеческой истории. Наше сознание лишь недавно выросло и расцвело на доличностной досознательной почве архаичной психической активности.
Если мы с вами смогли проследить эволюцию формирования авитальной активности человека, начиная с животных (филогенез), не попробовать ли нам проследить и онтогенетические корни авитальной активности человека?
На основании теории влечения к смерти и исследований в области глубинной психологии в середине ХХ века возник ряд новых теорий, освещающих те темы, которым посвящена наша работа. Самоубийство и использование психоактивных веществ стали рассматривать не только как бессознательное стремление к смерти, к максимально неструктурированному первичному неорганическому состоянию, но и как бессознательное стремление к возврату в материнское лоно (онтогенетическая регрессия).
Одним из представителей этого направления является чешский исследователь Станислав Гроф, связывающий, как и Меннингер, алкоголизм и наркоманию с суицидальной активностью. Как ни парадоксально, но глубинный смысл хронического самоотравления психоактивными веществами был исследован с помощью приёма самих психоактивных веществ. Гроф провёл более 3000 сеансов с использованием ЛСД и просмотрел более 2000 отчётов, предоставленных ему другими исследователями.
На основании этих данных Гроф выдвинул гипотезу о влиянии внутриутробного существования и родов на жизненный путь человека. Он описал четыре переходных момента внутриутробного существования, фиксирующихся в памяти как перинатальные матрицы. Они в свою очередь помогут нам глубже взглянуть на проблемы злоупотребления психоактивными веществами и стремления к самоубийству.
В основе этих форм поведения Гроф нашёл нечто общее. Он описал «переживания» плода на определённых стадиях биологического созревания и родов, которые обеспечивают доступ к областям коллективного бессознательного. Поверхностные попытки понять и объяснить злоупотребление психоактивными веществами и самоубийство внешними социальными факторами без анализа глубинной бессознательной мотивации напоминают заведомо нелепые попытки объяснить форму птичьего гнезда исходя только из того строительного материала, который окружает птицу.
Первая базовая перинатальная матрица (амниотическая вселенная) — это исходный симбиотический союз в утробе с матерью: без чётких границ себя, времени, пространства, и переживание особого «океанического» чувства. Это тот достаточно длительный период, когда ребёнок безмятежно существует в материнском организме.
Далее начинается процесс биологических родов, и поэтому вторая перинатальная матрица связана с ощущением надвигающейся смертельной опасности и тревогой.
Третья перинатальная матрица (прохождение по родовым путям) — это боль, давление, удушье и переживание «вулканического экстаза».
Появление на свет соответствует четвертой перинатальной матрице —родам и переживанию полного уничтожения и возрождения.
Гроф считает, что опыт, полученный младенцем в самом раннем детстве, существенным образом определяет его дальнейшую жизнь. В частности, он считает, что феномен алкоголизма и наркомании связан с первой симбиотической перинатальной матрицей. «Фундаментальной характеристикой алкоголиков и наркоманов, глубочайшим мотивом к принятию токсических препаратов является всепоглощающая жажда пережить снова блаженное недифференцированное единство», — пишет Гроф.
На уровне индивидуального жизненного пути этот процесс очевидным образом связан с избыточной заботой о ребёнке в период младенчества, с одной стороны, и избыточной требовательностью к нему в период юности — с другой, когда обволакивающая родительская сверхзабота внезапно сменяется настоятельными требованиями занять своё место в обществе, принять на себя обязательства и соответствовать внешним требованиям.
Эти процессы на внешнеповеденческом уровне ранее уже были описаны Меннингером. Он привёл типичные примеры неадекватного поведения родителей пациентов-алкоголиков. Так, одна мать кормит своего ребёнка грудью до трёх лет, потому что это доставляет ей удовольствие, а когда кормление грудью становится для неё обременительным, она измазывает грудь сажей и пугает его до смерти. Другая мать «носится с младенцем как с писаной торбой», а когда он подрастает, внезапно лишает его ласк, которые стали к тому времени для ребёнка привычными. Не отстают в этом плане и отцы. Отец моего пациента, «добившийся в жизни всего сам», после рождения сына окружил его всепоглощающей заботой и вниманием, бессознательно компенсируя всё то, чего не имел в детстве и юности (многие родители при этом совершенно сознательно поступают подобным образом, потакая несамостоятельности своих детей и аргументируя это: «ещё намучается», «ещё успеется»). Понимая неадекватность своего поведения, отец моего пациента создал себе «оправдательную» теорию тяжёлой болезни сына, из-за которой тот не может и не должен самостоятельно справляться с жизненными трудностями. После достижения подросткового возраста, когда, помимо желаний отца, социальные требования к сыну резко возросли, неспособный им соответствовать сын стремительно окунулся в пучину наркотиков, начав с марихуаны и закончив героином. Бесчисленные попытки отца в социальном смысле «поставить сына на ноги» неизбежно заканчивались одним и тем же: «ноги» не выдерживали, и сын вновь возвращался состоянию наркотического блаженства. При этом он неожиданно для себя получил и вторичную выгоду: отец, который до этого настойчиво пытался «социализировать» его, после того как узнал о зависимости от наркотиков, вновь получил законное основание «взять его на руки», как «больного ребёнка», и в беседах со мной часами развивал различные концепции сопоставимости героиновой зависимости с диабетом, когда пациент не может жить без инсулина точно так же, как его сын не может жить без наркотиков и… него.
Гроф пишет, что алкоголь и наркотики отражают «бессознательную потребность отменить сам процесс рождения и вернуться в утробу». Алкоголь и наркотики, подавляя различные болезненные эмоции и ощущения, приводят человека в состояние диффузного сознания с безразличием к настоящим и будущим проблемам. Отсюда иногда не понимаемое стремление пациентов не просто употреблять алкоголь, а напиться до бессознательного состояния, «выключиться», «вырубиться», и общая тенденция перехода от более «мягких» наркотиков к более «жёстким».
Гроф считает, что за потребностью многих людей в наркотиках или алкоголе скрывается потребность разрушить и перейти собственные границы (потребность в трансценденции). Путь алкоголика или наркомана к полному падению, а затем возрождению часто становится процессом смерти Эго, а затем возрождения, путём к самости. Каждый алкоголик или наркоман идёт к полному эмоциональному, физическому и духовному самоуничтожению. Когда возникает такое состояние, самоубийство кажется иногда единственным выходом. Человек не осознаёт, что этот процесс внутреннего умирания может быть поворотной точкой, возможностью смерти Эго перед целительным рассветом, а не полным распадом.
(
Вслед за Фрейдом и Меннингером Гроф считал, что в основе таких масштабных явлений, как самоубийство, самоувечье и сходных с ними должны лежать феномены сопоставимого масштаба и значимости. Он высказывает предположение, что даже на характер самоубийства может влиять ранний опыт переживаний, связанный с описанными им перинатальными матрицами.
Самоубийства первого типа, или ненасильственные самоубийства, схожи с зависимостью от алкоголя и наркотиков и отражают бессознательное стремление самым лёгким путём вернуться из состояния второй матрицы (начало родов) в состояние первой (внутриутробное существование) и достичь недифференцированного состояния «океанического сознания». Мягкие формы суицидальных идей этого типа проявляются в желании не существовать, погрузиться в глубокий сон, забыть обо всём и никогда не просыпаться. Действительные планы и попытки самоубийства включают применение больших доз снотворного или транквилизаторов, вдыхание углекислого газа, утопление, вскрытие вен в тёплой воде и замерзание в снегу.
Самоубийство второго типа, или насильственное самоубийство, связано с третьей перинатальной матрицей (прохождение по родовым путям). Для человека под влиянием третьей матрицы возврат в океаническое состояние невозможен, поскольку путь туда лежит через адскую безвыходную ситуацию второй матрицы, которая психологически хуже, чем третья. Поскольку перинатальный опыт подсказывает возможность освобождения через усиление болезненных ощущений и взрывное освобождение (роды), среди суицидальных фантазий и действий этой категории Гроф отмечает смерть под колёсами поезда, автокатастрофы, перерезание горла, выстрел в голову, закалывание себя ножом, прыжок из окна, с башни или обрыва.
Гроф считает, что даже анестезия во время родов влияет на выбор способа самоубийства. «Тяжёлая анестезия» во время родов якобы приводит к «программированию на клеточном уровне» поиска выхода из стрессовых ситуаций в наркотическом состоянии и наркотической смерти.
(
Глубинные исследования психики были начаты (ещё до исследований Грофа) в аналитической психологии Карлом Юнгом и его последователями. Они сделали много интересных наблюдений и выводов, позволяющих понять глубинную основу влечения к смерти в целом и суицидального поведения в частности.
Ученик Юнга Эрих Нойманн заметил, что в процессе онтогенеза индивидуальное сознание постепенно проходит те же стадии, что и развитие сознания человечества в целом. Подобно тому, как наше тело, развиваясь из эмбриона в зрелую особь, постепенно проходит стадии эволюции живого (обладая на определённых этапах онтогенеза хвостом и жабрами), наше сознание в своём развитии подчиняется той же этапности. Каждой стадии эволюции сознания соответствуют определённые мифы, сформированные на основе глубинных потребностей этой стадии, и наоборот.
Мифологические стадии эволюции сознания начинаются с того, что наше Я полностью принадлежит бессознательному, и ведут к такому состоянию, когда Я не только осознаёт своё собственное положение и героически его отстаивает, но и обретает способность расширять свои границы.
Первый цикл мифов, соответствующий начальной стадии развития, — мифы сотворения. В начале почти всех мифов существует совершенство и целостность. Мир и психика едины. Пока ещё не существует мыслящего, рефлектирующего, осознающего себя Эго. Психика открыта миру и тождественна ему. У многих народов и во многих религиях сотворение мира происходит как сотворение света. Появление и пробуждение сознания, проявляющего себя как свет в противоположность тьме бессознательного, является истинным «предметом» и подоплёкой мифов о сотворении. Начало этого процесса мифологически представляется как начало мира, возникновение света, без которого ни один процесс, происходящий в мире, не был бы виден.
Графическими символами изначального совершенства являются замкнутые на себе, не имеющие ни начала, ни конца круг, окружность, сфера, они — изначальное совершенство, мировое яйцо, породившее весь мир.
…Из яйца, из нижней части,
Вышла мать-земля сырая;
Из яйца, из верхней части,
Встал высокий свод небесный,
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось…
В мировом яйце находится изначальное единство противоположностей, взаимно перетекающих друг в друга: чёрное и белое, день и ночь, небо и земля, мужское и женское, — например в китайском символе инь-ян или свернувшейся кольцом змее и драконе начала (уроборос, кусающий собственный хвост).
Эти символы показывают одновременно зарю человечества и раннюю стадию развития ребёнка. Это время существования в раю, время до рождения Я, время полной бессознательности и «плавания в океане нерождённого».
Всё глубокое (пропасть, долина, земля, море и морское дно, фонтаны, озёра и бассейны, почва, потусторонний мир, пещера, дом и город) — части этого архетипа. Всё большое и охватывающее, содержащее, окружающее, облекающее, закрывающее, защищающее и лелеющее что-нибудь маленькое, относится к этой начальной по своей сути матриархальной сфере. «Уроборос материнского мира даёт пропитание и радость, защищает и согревает, утешает и прощает. Это убежище для всех страждущих и место всего желанного. Эта мать всегда осуществляет, дарует и помогает. Этот образ Великой и Доброй Матери во все времена страданий был для человечества убежищем и всегда таким будет; ибо состояние погруженности в целое, без ответственности и усилий, без сомнений и двойственности мира является райским, и его первоначальная беззаботность никогда больше не повторится», — пишет Нойманн.
Он специально подчеркивает, что фундаментальной человеческой чертой является закон тяготения, инерция психики, желание оставаться в бессознательном. Восхождение к сознательному — в природе вещь «неестественная»: она характерна только для человека.
С самого начала эти две тенденции противостоят одна другой: эгоцентрическая (развитие, дифференциация, обособление, укрепление Эго) и эголитическая (желание быть поглощенным и растворённым в океане удовольствия). Великая Мать ждет, чтобы принять своего ребёнка обратно. Поэтому такие символы, как пещера, земля, могила, саркофаг и гроб — также символы соединения с Великой Матерью.
Нойманн усматривает эголитическую центростремительную тенденцию в чувстве ностальгии, в сильном стремлении к чему-либо, в саморастворении, отречении святого и в страстном желании забытья пьяницы (!). Возврат к Матери — это добровольная капитуляция и регрессия, выбранные инфантильным Эго, которое ещё едино с матерью и пока не самоопределилось. Но и больное Эго невротика может прийти к этому. Так же старое, обессиленное жизнью, Эго «ползёт обратно» к Матери.
Вопреки саморастворению и явному смертному аспекту уробороса, в зародышевой фазе Эго не воспринимает уроборическое кровосмешение как что-то враждебное, несмотря на то что при этом может быть уничтожено. Возвращение в великий круг — событие, полное пассивного детского доверия. Инфантильное Эго после погружения в смерть всегда воспринимает своё пробуждение как возрождение. Оно ощущает себя защищённым в материнских глубинах, даже если Эго исчезло и сознание отсутствует.
Тот же уроборический символизм, что стоит в начале развития Эго, появляется и в конце, когда развитие Эго замещается развитием целостной личности, или индивидуацией. Универсальный принцип противоположностей больше не доминирует, пожирание мира или пожирание миром не имеют первостепенного значения, и символ уробороса возникает вновь как мандала в психологии взрослого. Так, символ уробороса является одновременно и центральным символом второй половины жизни, и ядром тенденции к развитию, называемого Нойманном центроверсией.
В следующей фазе развития, когда наше Эго достигает определённой самостоятельности, возвращение в материнский уроборос становится всё более трудным и совершается со всё большим отвращением. Для утреннего света зари зарождающегося сознания материнский уроборос становится темнотой и ночью. Эта ранняя стадия взаимоотношений сознательного-бессознательного находит отражение в мифологии Богини-Матери и её связи с сыном-любовником. Такие персонажи ближневосточных культур, как Аттис, Адонис, Таммуз и Озирис, не просто рождены матерью — они являются ее любовниками: их любят, убивают, хоронят, оплакивают, а затем возрождают через себя.
Фигура сына-любовника в мифах сменяет стадию зародыша и ребёнка. Но пока он ещё недостаточно силён, чтобы противостоять матери, он уступает ей, умирая, и прекращает своё существование. Мать-возлюбленная здесь превращается в страшную Богиню Смерти. Символ самого ребёнка на этой стадии развития — змееподобный фаллос или пшеничный колос. Все любовники Великой Матери имеют характерные общие черты: это юноши поразительной красоты; они — нежные цветки, символически изображённые в мифах как анемоны, нарциссы, гиацинты или фиалки. В противоположность последующим героическим персонажам мифологии, они лишены силы, им недостаёт индивидуальности и инициативы. Отношения между сыном-любовником и Великой Матерью являются архетипическим состоянием, которое действенно даже сегодня, а его преодоление — непременное условие любого дальнейшего развития Эго-сознания.
Принесение себя в жертву и капитуляция Эго-сознания отражается в символике ритуальной кастрации. С доисторических времен известна роль божественных царей: они должны были либо убить себя, либо быть убитыми, когда их могущество изменяло им и они больше не могли гарантировать плодородие.
В то время как уроборический инцест означал растворение и исчезновение, потому что имел всеобъемлющий, а не половой характер, инцест во второй юношеской фазе носит половой характер и ограничен половыми органами. Великая Мать становится большим лоном, а юный любовник — большим фаллосом, и весь процесс полностью разворачивается на символическом половом уровне. Поэтому фаллос и фаллический культ сопутствуют сексуальности юношеской стадии, а смертельный аспект этой стадии проявляется как убийство фаллоса — кастрация.
Сексуальность на этой стадии означает потерю Эго и подавление женщиной. Ужасная Мать является искусительницей, которая приводит в замешательство и лишает мужчину рассудка. Он либо захватывается силой, либо, сломленный Великой Матерью, калечит себя и предносит ей фаллос как жертву. Вариант этого — безумие, символическое расчленение индивида, распад, подобный в магии плодородия расчленению тела и символизирующий растворение личности в чреве Матери-Земли.
Чем сильнее становится Эго-сознание мужчины, тем больше оно осознаёт выхолащивающую, околдовывающую, смертельную, одурманивающую сущность Великой Матери.
Следующая стадия в мифах — один из возможных аспектов женского самоубийства: желание убить себя вместе со своим любовником. Одна из дочерей Кадма, Ино, в приступе безумия бросается в море вместе со своим сыном Милекертом. Милекерт относится к циклу обречённых сыновей-любовников, их убивают и оплакивают.
Первой, кто, вопроеки взаимному соглашению, не убила своего мужа, была Гиперместра, одна из Данаид. Начиная с неё любовные взаимоотношения в мифологии становятся вопросом личного решения. Соответственно, она становится первой в ряду матерей таких героев, как Персей и Геракл. Эти герои ниспровергают власть Великой Матери и впервые основывают мужскую культуру. Миф о Персее — история героя, победившего символ матриархального господства в образе Ливийской Горгоны.
Смена стадии Великой Матери и её сына-любовника новой мифологической стадией является неизбежным психологическим событием, считает Нойманн. Покорение архетипа Матери занимает своё место в мифе о герое. Смертельный экстаз полового инцеста симптоматичен для юношеского Эго, ещё недостаточно сильного, чтобы противостоять силам, символизируемым Великой Матерью.
Переход к следующей стадии осуществляется «борцами». Их страх перед Великой Матерью является первым признаком центробежной тенденции, центроверсии, формирования и стабильности Эго. Этот страх выражается в различных формах бегства и сопротивления. Первым симптомом бегства, все ещё выражающим полное превосходство Великой Матери, является самокастрация и самоубийство (Аттис, Эшмун, Бата). Здесь позиция неповиновения, отказ любить всё равно приводит к тому, чего хочет Ужасная Мать — к жертве фаллоса, хотя эта жертва приносится в отрицательном смысле. Юноши, которые в ужасе и безумии бегут от требований Великой Матери, в акте самокастрации выдают свою постоянную фиксацию на центральном символе культа Великой Матери — фаллосе; и они преподносят его ей помимо своей воли.
Согласно верованиям финикийцев, Эшмун, прекрасный бог Весны, возбудил любовь своей матери Астронои и, желая избежать кровосмесительной связи, оскопил себя. Этому примеру неукоснительно следовали поклонявшиеся ему жрецы. Задолго до основания Римской республики на улицах Рима можно было встретить галльских жрецов-кастратов, поклонявшихся богу Аттису.
Неприязнь к Великой Матери, как выражение центроверсных тенденций личности, можно ясно видеть в образах Нарцисса, Пентея и Ипполита. Все трое сопротивляются любви Великих богинь и наказываются ими или их представителями.
На этой стадии существенной и непременной чертой является стремление Эго-сознания, начинающего осознавать себя, видеть себя в зеркале. Формирование Эго начинается тогда, когда сознание развивается в самосознание. Самоанализ характерен для пубертатной фазы человечества, так же, как и для пубертатного периода индивида. Это необходимая стадия человеческого знания, а тенденция к задержке на этой стадии имеет фатальные последствия.
Ипполит, отвергнув Афродиту и свою мачеху, привязан к девственнице Артемиде как к духовной сестре. Афродита мстит ему за себя; клеветническим обвинениям отверженной им мачехи верит его отец Тесей; она убивает себя, а отец проклинает своего сына. В конце его волокут собственные лошади, то есть он всё равно падает жертвой мира инстинктов, покорением которых так гордился.
Самоубийство и увечье Аттиса, Эшмуна и Баты; Нарцисс, умирающий от самовлюбленности; Актеон, подобно другим юношам, превращённый в зверя и разорванный на куски, — всё это по своей сути персонажи одной мифологической стадии развития Эго.
Следующий значительный этап развития личности — Гильгамеш с его развитой мужественностью. Гильгамеш — первый настоящий герой. Борющемуся за самосознание юноше теперь приходится отвечать за собственную судьбу в той мере, в какой он является индивидом, и для него Великая Мать несет смерть.
Появление убийцы мужского пола в цикле мифов о Великой Матери является эволюционным шагом вперёд, ибо оно означает, что сын обрёл большую степень независимости. В самом начале вепрь является частью уробороса, но в конце становится частью самого сына. Тогда вепрь является эквивалентом самоуничтожения, представляемого мифом как самокастрация. Самец-убийца пока ещё не имеет отцовского характера; он представляет собой только символ деструктивной склонности, которая в акте самопожертвования оборачивается против самого себя.
Стадия борцов отмечает отделение сознательного Эго от бессознательного, но Эго ещё недостаточно устойчиво, чтобы следовать дальше к разделению Первых Родителей и к победной борьбе героя. Центроверсия проявляется вначале отрицательно, под личиной страха, бегства, вызова и сопротивления. Эта отрицательная позиция Эго, однако, ещё не направлена против объекта, Великой Матери, как в случае героя, а обращается против самого Эго, выражаясь в самоуничтожении, самоувечьи и самоубийстве. В мифе о Нарциссе Эго, пытающееся побороть силу бессознательного посредством интроспекции, уступает губительной любви к самому себе. Его самоубийство утоплением символизирует растворение Эго-сознания в водной материнской стихии.
Архетипическая ситуация борющегося и сопротивляющегося любовника играет очень важную роль в психологии самоубийств у современных невротиков, указывал Нойманн. Их архетипическими представителями являются мифологические борцы, что символически находит своё отражение в психологии периода пубертата. Для этой ситуации характерны отрицание, самопожертвование, обостренная наклонность к самоубийству, но, кроме того, ещё и очарование, одновременно заманчивое и опасное, исходящее от женщины. Конец периода возмужания отмечается успешной борьбой героя, о чём свидетельствуют обряды инициации.
Юноши, умирающие от своих собственных рук в период полового созревания, символизируют неспособность выдержать опасности этой борьбы, невозможность добиться своего и гибели в ходе испытаний инициации. Их самопожертвование и трагическое внутреннее раздвоение, тем не менее, являются героическими. Борцов можно описать как бесплодных обречённых героев. Несмотря на то, что Эго убивает само себя, оно является более активным, более независимым и индивидуальным, чем печальное смирение меланхолического любовника, находящего своё отражение в «тихом пьянице».
Следующая стадия — это разделение Прародителей Мира, (борьба, созидательный акт), которое в то же время воспринимается как первородный грех и падение. Эго-сознание не только влечёт за собой чувство одиночества — оно также привносит в жизнь человека страдание, тяжёлый труд, тревогу, зло, болезнь, смерть, как только Эго начинает различать их. Открыв себя, одинокое Эго одновременно постигает отрицательное и определяет своё отношение к нему, так что оно тут же устанавливает связь между этими двумя фактами, принимая своё собственное возникновение — как грех, а страдание, болезнь и смерть — как заслуженное наказание.
В мифе о герое представлено развитие системы сознания, в центре которого находится Эго, преодолевшее деспотическую власть бессознательного. Этапы становления сознания представлены в мифах об Эдипе (сломленном и так и не победившем). Далее освобождение от Матери продвигается ещё на одну стадию. В индусской мифологии Рама по требованию своего отца обезглавливает топором мать. В «Гамлете» дух отца выступает побудительной силой, которая замышляет убийство грешной матери. Завоевание и освобождение пленницы является дальнейшей стадией в эволюции мужского сознания.
Так представлена взаимосвязь между мифологической эволюцией сознания и авитальной активностью в работах одного из самых известных последователей Юнга — Эриха Нойманна.
Кризис аутентичности и
профилактика авитальной активности
Меня всегда интересовал подростковый и юношеский период развития личности. Это тот период, когда заканчивается созревание индивида и наступает зрелость — вершина человеческой жизни. Как на колесе обозрения: сначала ты медленно-медленно поднимаешься вверх, затем — мгновение, и ты уже едешь вниз...
Такое впечатление, что основная цель жизни человека — получение максимального количества информации, развитие какого-то своего таланта и в конце концов достижение всеми уровня «полной гениальности». Бертран Рассел писал, что если бы в XVII веке сто выдающихся личностей погибли в детстве, то современный мир не стал бы таким, каков он есть. «Если творческая потенция всего лишь ста человек имеет такое значение для мировой истории, то можно представить себе,— продолжает его мысль Вайнцвайг, — какое прекрасное будущее ждало бы нас, если бы целый миллиард личностей стал обладателем полноценного образования и свободы, чтобы получить возможность самовыражения и развития своих природных способностей». Подход, по-моему, из области детских фантазий: как хорошо было бы съесть целую тонну мороженого и сто килограммов конфет. Миллиард выдающихся личностей! Человечество не смогло бы пристроить и миллион подобных экземпляров. Густав Лебон писал, что он с трудом представляет, что было бы, если собрать всех выдающихся людей вместе на одном острове. Психологи-гуманисты мечтают о том, чтобы таким островом стала вся Земля. Глупо.
Человеческий организм созревает к 20—25 годам. К этому времени заканчивается формирование всех генетически детерминированных морфофункциональных систем, в том числе и центральной нервной системы. Развитие организма закончено. Генетическая программа выполнена. Многие сохранившиеся древнеримские надгробия свидетельствуют о том, что средняя продолжительность жизни человека составляла именно 20—35 лет. И в средние века, и в период Ренессанса продолжительность жизни в европейских странах немногим отличалась от продолжительности жизни в период Римской империи.
Жизнь людей в настоящий момент в развитых странах после достижения зрелости продолжается по инерции ещё 3—5 десятилетий в зависимости от социальных условий: уровня жизни, медицинского обслуживания, питания и т.д. Средняя продолжительность жизни в разных регионах колеблется от 40 до 80 лет. До 500 лет, кроме Адама и его ветхозаветных потомков, не дожил никто. Данные о 150-летних долгожителях вызывают большие сомнения. 120—130 лет человеческий организм, скорее всего, может прожить, но из них 100—110 лет придётся на старость.
Личность, чтобы быть личностью, не обязательно должна функционировать в системе социальных отношений. Она может быть, как Робинзон Крузо, выброшена из социума, но обязательно должна усвоить эту сложную систему на ранних этапах онтогенеза, иначе в дальнейшем, в связи со снижением энергетического потенциала и гибкости функционирования ЦНС, процесс социализации будет чрезвычайно затруднён. Дети, описываемые в рамках феномена «Маугли», в детстве находившиеся вне человеческого общения, попадая к людям, уже никогда не могут адаптироваться к тем социальным условиям, в которые они попали.
Кроме человеческой социальной среды, для формирования личности по понятным причинам необходимо наличие достаточно сохранной ЦНС и периферических анализаторов. Выраженные дефекты головного мозга (нарушения сенсорных, мнестических, когнитивных процессов) приводят к неспособности ребёнка усваивать сложную систему социальных связей. Нарушение или выпадение функций одного или нескольких анализаторов достаточно легко поддаётся коррекции, однако опять же важно, чтобы эта коррекция была проведена на ранних этапах онтогенеза. При создании специальных условий возможно формирование полноценной личности даже у слепоглухонемых детей.
Следует также подчеркнуть, что формирование личности возможно только на основе человеческого индивида. Ни один представитель земной фауны не обладает достаточно развитой центральной нервной системой, чтобы ассимилировать человеческую систему социальных отношений, хотя отдельные её элементы усваивают практически все домашние и даже дикие животные, если с рождения воспитываются рядом с людьми. Но даже приматы не способны продвинуться в своём «человеческом» социальном развитии дальше 3-летнего ребёнка. Известны опыты, когда детёнышей приматов (горилл, шимпанзе) исследователи-этологи пытались выращивать и воспитывать вместе со своими новорожденными детьми, создавая для тех и других абсолютно одинаковые условия. Их одинаково кормили, пеленали, ласкали, баюкали и обучали. Эти эксперименты убедительно доказали, что после короткого периода относительно равномерного развития детёныши приматов начинают стремительно отставать в скорости и объёме установления новых и сложных связей. Никакие усилия и воспитательные изыски не могут сформировать на базе нечеловеческого индивида человеческую личность.
Современный человек — это высокоразвитый, питекоидный, узконосый, двуногий примат, обладающий высоким энергетическим потенциалом и функциональными способностями ЦНС, достаточными для осуществления уникальных по своему объёму и дискретности сенсорных, мнестических, когнитивных процессов, вплоть до осуществления когнитивных процессов максимальной степени свободы, называемых в психологии творчеством, и контрольных функций процессов жизнедеятельности, называемых в психологии сознанием.
Все эти функции появились в результате эволюции нервной системы, увеличения объёма головного мозга, увеличения количества и сложности связей между нейронами, усиления энергетического потенциала и, как следствие, функциональной гибкости ЦНС. Можно предположить, что в настоящее время эволюционный процесс движется в направлении увеличения продолжительности функциональной пластичности центральной нервной системы. Об этом косвенно свидетельствует существенно удлинившийся за последние несколько столетий период «ученичества» у человеческих детёнышей. Однако эти эволюционные процессы ни в коей мере не должны приводить к иллюзии бесконечных, каких-то особенных, избраннических функциональных способностей центральной нервной системы человека. Да, эти способности велики, но им есть предел, и предел этот биологически детерминирован. Детерминирован так же, как в сознании древнего грека была предопределена вся жизнь человека: Ананке вращает на своих коленях ось мирового веретена, а ее дочери — три сестры-мойры — определяют человеческую судьбу: Лахесис назначает человеческий жребий, Клото прядёт нить человеческой жизни, Атропос обрезает её в назначенный час.
На сегодняшний день созревание центральной нервной системы, а значит и достижение максимального уровня функциональных возможностей нервно-психической деятельности происходит к 20—25 годам. В «период от рождения до окончания психического созревания, который у мужчин нашей расы и в нашем климате продолжается в нормальном случае до двадцатипятилетнего возраста, а у женщин же завершается раньше, в девятнадцать или в двадцать лет... происходит наиболее значительное и обширное развитие сознания», — писал Юнг. После этого возраста трудно ожидать каких-либо существенных изменений в индивидуальном и личностном функционировании человека.
После 20—25 лет происходит постепенное снижение психической активности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Если мы и наблюдаем незначительное количество индивидов, не подчиняющихся этому общему биологическому закону, то это ещё не значит, что последние представляют собой некий человеческий абсолют или идеал, к которому необходимо стремиться. И уж ни в коем случае нельзя рассматривать индивидов с продлённым периодом функциональной активности центральной нервной системы как нормальное явление. Это не есть норма, исходя из определения, поскольку такая (креативная) личность представляет собой редкое, краевое явление, которое, возможно, и имеет биологическую и социальную ценность, а возможно, и нет.
(
К сожалению, печальную картину можно наблюдать в настоящее время в отечественной психологии, и мне хотелось бы остановиться на этом подробнее. В то время как душа (psyche) — первоначальный предмет психологии, благодаря трудам стольких исследователей была, казалось бы, более или менее водворена в материальный субстрат головного мозга (не всеми и не сразу), личность (personaity) и сознание (conscience) — то, с чем непосредственно приходится работать психиатрам и психотерапевтам, — настойчиво продолжают изгоняться за пределы анатомо-физиологических границ головного мозга. Личность и сознание провозглашаются независимыми от анатомического субстрата и физиологии головного мозга. Экстракраниальность сознания вообще утверждается уже как тривиальность. И уж тем более не признаётся подчинённость личностной динамики, личностных трансформаций, трансформаций сознания индивидуальным, то есть организменным, онтогенетическим процессам.
Все теории, постулирующие неограниченные возможности личностного развития, непрерывный личностный рост на протяжении всего онтогенеза, а иногда и после его окончания, я бы назвал теориями «дурного бесконечного» развития личности.
Для формирования теорий «дурного бесконечного» развития личности немало сделали, как это ни странно, и многие весьма уважаемые физиологи. Не только Павлов, но и современные физиологи склонны рассматривать центральную нервную систему как одну из самых долгоживущих функциональных систем. Нагорный смело утверждает, что из всех систем целостного животного организма (при отсутствии, конечно, патологических явлений) наиболее устойчивой, наиболее интенсивно функционирующей и наиболее долго живущей является система полушарий головного мозга. Он указывает на то, что в литературе имеется достаточно примеров расцвета духовной деятельности во вторую половину жизни человека, и связывает это с тем, что полушария головного мозга и особенно кора — филогенетически весьма недавнее приобретение животного мира, качественно отличное от всех остальных частей центральной нервной системы, — является носителем совершенно особых функций. Деятельность мозговой коры — это постоянная перестройка, переделка самой себя. Это кора — наиболее устойчивая часть из всех систем организма? Кора, которая погибает через 5 минут после прекращения поступления кислорода? Кора, клеточные элементы которой практически не подлежат регенерации?!
Или вот сентенция из руководства по физиологии «Биологии старения»: «цель и биологический смысл индивидуального развития у животных заключается в достижении половозрелого периода и в осуществлении им видовой миссии, т.е. детородной функции. Эта цель, естественно, сохранилась и у человека. Однако наряду с ней у человека возникла ещё и другая, биолого-социальная, но специфическая для него видовая миссия — творческая трудовая деятельность. Она продолжается и после завершения детородного периода. Указываемая творческая трудовая деятельность и явилась тем дополнительным негэнтропийным фактором, который в системе класса млекопитающих именно у человека обусловил наиболее высокую продолжительность жизни».
Не отстают от отечественных учёных и зарубежные: «Правильное понимание истоков человеческой «природы» и разнообразия людей зиждется, таким образом, на понимании двух фундаментальных черт организма: во-первых, каждый организм является субъектом постоянного развития на протяжении всей его жизни; во-вторых, развивающийся организм в каждый момент времени находится под совместным влиянием взаимодействующих генов и среды».
О гуманистической психологии речь особая. Вся её суть сводится к тотальному отрицанию биологических факторов, детерминирующих личностный онтогенез. Одной из наиболее типичных теорий «дурного бесконечного» развития личности является теория личности Олпорта. Отрицая биологическую обусловленность онтогенетического развития личности и выводя феномен развития личности и её функционирования за рамки основных законов, которым подчиняются все живые системы, Олпорт во всех своих работах неоднократно подчёркивал, что основной характеристикой и естественным способом существования личности является непрерывное становление, беспредельные возможности развития и активное отношение к миру.
Олпорт допускает типичную ошибку. При построении своей теории он использует метод изучения и обобщения личностных качеств выдающихся творческих, прогрессивных представителей человечества — «людей, в своём непрерывном развитии вырывающихся за пределы своего общества, времени, эпохи». Описывая их свойства: сопротивление равновесию, поддержание напряжения, он приводит различные примеры, в том числе Рауля Амундсена с его непрерывным преодолением огромных трудностей, навстречу которым стремился полярный исследователь, и делает на основании этого совершенно безосновательный вывод, что непрерывное становление — основная форма существования личности, и личность — это скорее процесс, чем законченный продукт.
Чтобы существовать как личность, подчёркивает Олпорт, человек должен творчески относиться к миру и «развивать» свой собственный взгляд на него, ставить перед собой новые задачи и решать их новыми способами. Рассматривая личность как открытую, постоянно развивающуюся систему, Олпорт стремится исследовать истоки, основные условия и главные линии развития личности в онтогенезе. Решая проблему развития мотивов, он выдвигает концепцию «функциональной автономии мотивов». Мотивы взрослого человека следует рассматривать «как бесконечно разнообразные и самоподдерживающиеся современные системы, вырастающие из предшествующих систем, но функционально независимые от них».
Такой довольно незамысловатый ход нужен Олпорту, чтобы оторвать мотивационные силы Эго от либидозной энергии Ид и обеспечить Эго собственной энергией. Таким образом достигается отрыв личности от её биологических, организменных корней и утверждается качественная несводимость личностного и индивидуального онтогенеза. Прозрачно, как слеза. История дуализма насчитывает тысячелетия. И вечный стон о возможности каких-либо «особых», не подчиняющихся биологическим законам путях развития личности всегда раздаётся там, где личность, в который раз подчиняясь этим законам, начинает инволюционировать.
Однако, как это часто бывает в науке, Олпорт в своих исследованиях, исходя из неверных теоретических посылок, довольно точно описал реально существующий феномен разделения людей на две группы, которые он обозначил как «активные» и «реактивные», а я называю «креативные» и «примитивные».
Активные люди, как замечает Олпорт, стойко переносят неудачи, крушение планов, осознают свои недостатки, слабости, стараются их преодолеть, а реактивные — действуют под влиянием внешних обстоятельств, склонны к постоянным жалобам, придирчивы, ревнивы. Он считает, что именно для реактивных личностей характерны выявленные Фрейдом разнообразные механизмы защиты «Я». Игнорирование онтогенетических механизмов личностного бытия выразилось в данном случае в том, что он считал важнейшей психологической проблемой превращение всех реактивных личностей в активных, что, во-первых, невозможно, а во-вторых — не нужно. Он не обратил внимания, что активность и реактивность — это две тенденции одной и той же личности на разных этапах онтогенеза. При этом реактивность — это нормальная характеристика зрелой личности, а активность — нормальная характеристика ребёнка, подростка и креативной личности. Мечтать о трансформации всех личностей в креативные — не более чем утопия.
Идея развития личности, как бред, навязчиво преследует практически всех представителей гуманистической психологии. «Развитие личности достигается только упорным кропотливым трудом, сосредоточенностью, умением взять себя в руки, сконцентрировать своё внимание, — пишет Фромм. — У человека всегда есть две реальные возможности: либо остановиться в своём развитии и превратиться в порочное существо, либо полностью развернуть свои способности и превратиться в творца».
О том, как сильно пострадала в последние десятилетия научная психология от прямой агрессии религиозного мировоззрения под маской гуманистической психологии, и о том, что ставится в первый ряд научных размышлений и исследований, мы уже писали (см. цитированный нами выше учебник В.П. Зинченко и Е.Б. Моргунова). Всё это «серьёзное научное» безобразие пишет ученый, который ещё вчера грозил большой социальной ответственностью (что это такое — в то время хорошо знали) психологам за «циркуляцию в общественном сознании идей, искажённо отражающих природу человека и ведущих к отрицательным социально-политическим последствиям».
К сожалению, не лучше обстоит дело и в российской философии. Издание трудов русских религиозных философов настолько поразило отечественную «интеллигенцию» глубиной своего содержания, фундаментальностью, эпичностью, даже космологичностью мышления, что она, как малый ребёнок, пошла за большим дядей, напрочь забросив все свои «материалистические погремушки».
Из современных философов в большом фаворе Мамардашвили, который в результате своих исследований пришёл к выводу, что сознание локализуется не в голове, а между головами.
Дуализм, дихотомия души и тела, противопоставление физического и психического, богословские споры о Душе и Плоти — всё это так же интересно, как и старо. Я сам очень люблю русских религиозных философов за их восторженность, детскую непосредственность, какую-то исключительно милую наивность. Я очень люблю Соловьёва и Бердяева, Франка и Булгакова, Ильина и Шпета, я обожаю Лосева в его академической шапочке, с партитурой в руках размышляющего о Вагнере, и я нисколько не против Веры, но до тех пор, пока эта Вера не начинает заявлять свои права на меня и на то дело, которым я занимаюсь.
Давайте поставим все точки над «i». Там, где есть Вера — нет Науки. Учёный имеет право доверять, но верить — это, пожалуйста, в храм Божий. Как это понимать, когда психолог пишет: оптимистическая традиция Маслоу, Мэя, Роджерса, Фромма «основана на вере в конструктивное, активное, созидающее и творческое начало человеческой природы, на его изначальной моральности и доброте, его альтруистической и коллективистической направленности». Какая такая вера, позвольте спросить? Какое такое «идеальное пространство личностного развития, личностного роста»?
Многие после 30 лет, смутно чувствуя свою ненужность и исчерпанность, постепенно впадают в тоску, и единственным их утешением является мысль, что, может быть, если они не нужны больше природе, они нужны Богу. «Как могу я заслужить Его любовь? Может быть, я должен отказаться ради Него не только от знаний, но и от природы?» — спрашивает себя такая инволюционирующая личность. Именно поэтому в любой религии последних тысячелетий так много ненависти к природной сущности человека. В какой-то степени всё это связано именно с увеличением продолжительности жизни. Когда она составляла 25—30 лет, человек умирал в расцвете: он любил жизнь, и религии его были земными. Самым дорогим для человека была жизнь —её, как самое ценное, он приносил в жертву своим богам. В религиях последних тысячелетий самое дорогое для человека — смерть. Какая религия может быть более показательной в этом отношении, нежели христианство? В христианстве ненавидится всё, что связано с полом, с размножением, с продолжением жизни. Не случайно монахиням совершают постриг. Ведь волосы — это символ жизни, то, что растёт быстрее всего. Все эти «покаянные хоры девственниц», святые мощи... В конце концов, какое удовольствие носить на шее изображение мужчины, умершего две тысячи лет тому назад?
Я очень люблю Лосева, но как нужно относиться к жене, чтобы писать, что «совокупление есть вульгаризация брака»? Бедная Тахо-Годи. Жалкая монашка, которой так восхищается Лосев, ему дороже: «милое, родное, вечное в этом исхудалом и тонком теле, в этих сухих и несмелых косточках.., близкое, светлое, чистое, родное-родное, простое, глубокое, ясное, вселенское, умное, подвижническое, благоуханное, наивное, материнское — в этой впалой груди, в усталых глазах, в слабом и хрупком теле, в чёрном и длинном одеянии, которое уже одно, само по себе, вливает в оглушённую и оцепеневшую душу умиление и утешение...». Материнское — во впалой груди и исхудалом теле? Какой ужас. Прости меня, конечно, Господи, если я чего-то не понимаю...
Вера разрушает Знания, а Знания разрушают Веру. Более того: там, где есть Вера, нет места Знаниям, а там, где есть Знания, нет места Вере. В этом нет ничего странного, страшного, трагичного, ужасного и вообще плохого. Это просто так. Ребёнку и подростку нужны Знания, старикам нужна Вера. Зрелые люди более или менее удачно сочетают в себе то и другое, но сами по себе Знание и Вера несовместимы. Не может быть предмет Веры предметом науки. Не может наука заниматься Духосферами, да ещё рассматривать всё это как перспективу российской психологии. Есть монастыри, есть кельи — там вам и «Духовный подвиг», и «Духовное развитие», и «сухие косточки», и «впалая грудь».
И есть психология — наука, которая изучает среди прочего и психологические причины и механизмы Веры (вспомним Фрейда), но никак не атрибуты Веры. И для Веры в этом нет ничего обидного. Психология может изучать, к примеру, либидозную подоплёку творчества, но категории искусства (прекрасное, ужасное, трагичное, комичное, возвышенное и т.д.) — предмет эстетики, а не психологии.
Если для религии дихотомия души и тела — первичный принцип, обеспечивающий веру в возможность посмертного возрождения, то для психологии такой дихотомии не существует. Психическая деятельность есть функция головного мозга — и подчиняется в своих динамических и содержательных аспектах онтогенезу. «Мы являемся организмами, мы не имеем организма, — писал Фредерик Перлз, — мы являемся здоровым единством». Стареет организм — стареет личность. Умирает организм — умирает личность.
(
Развитие человека длится долго, но не бесконечно. После более или менее длительного периода эволюции начинается неотвратимый инволюционный процесс. В обыденном и научном языке процесс завершения развития обозначается очень просто: «зрелость» («зрелая личность», «зрелый человек», «зрелые мысли», «зрелое решение»). И если мы констатируем в определённый момент феномен зрелости, следующий шаг — увядание. Когда человеческий индивид достигает зрелости, известно даже неспециалисту, и это никак не возраст 55—60 лет, с которого принято отсчитывать старость. После 20—25 лет все люди в большей или меньшей степени начинают подчиняться инволюционным процессам, которые неуклонно начинают превалировать над эволюционными и неминуемо ведут человека к духовной и физической смерти.
В период становления навыков психической деятельности ребёнок обладает значительной пластичностью и значительными резервными возможностями. В этот период можно существенно увеличить скорость и объём ассимилируемой информации, её уровень сложности, то есть ребёнка можно «развить». С практической точки зрения это не столько трудно, сколько опасно. Мы хорошо знаем, что рано или поздно начнётся регресс, шансы на то, что период развития у ребёнка окажется затянутым во времени, ничтожно малы. При этом чем выше взлет, тем круче будет перелом, тем острее и осознаннее будет кризис аутентичности, тем скорее мы можем ожидать самый широкий спектр различных психологических и патопсихологических девиаций. Родители, которые как бы ориентируют своего ребёнка на бесконечное развитие, учителя, которые ждут от подростка бесконечного совершенствования, напоминают мне авиадиспетчеров, которые отправляют в полёт самолёт, не думая о том, что ему суждено когда-нибудь приземлиться, и не научив лётчика выпускать шасси. Только жизнь — не гуманный педагог, она быстро умеет «обламывать крылья».
При этом я ещё и ещё раз подчеркиваю, что в самом процессе инволюции нет ничего патологического и даже болезненного. Сам по себе регресс личности, как и любой регресс, очень приятен. Страшен в психопатологическом отношении резкий перелом — кризис аутентичности. И даже не столько он, сколько его осознание.
(
Кризис аутентичности — проблема преимущественно психологическая, проблема актуальная, имеющая отношение к жизни каждого человека, проблема не только до конца не разрешённая, но и практически ещё не осознанная.
Как без знания онтогенеза и эпигенеза личности нельзя понять сущность кризиса аутентичности, так и без кризиса аутентичности нельзя понять сущность многих расстройств поведения и психики, возникающих в этот период. Будучи психологическим феноменом, кризис аутентичности при неблагоприятных условиях «обрастает» психопатологической симптоматикой, начиная представлять интерес не только для психологов, но и для психиатров, поскольку патологические процессы, возникающие в непосредственной этиологической связи с кризисом аутентичности, достаточно своеобразны и, что самое главное, из других причин не выводимы.
Форма существования, когда человек находится в согласии и со своей природой и с окружающим миром, обозначается понятием «аутентичность» и считается основной экзистенциальной ценностью. Аутентичность, понимается как идеальное существование, когда человек не только идентифицирует себя с окружающей действительностью, но и воспринимает себя как не менее значимую и ценную реальность.
Аутентичность можно понимать буквально как соответствие самому себе. Если человек пытается идентифицировать себя с любым внешним феноменом, чуждым ему по содержанию и проявлениям, он лишается при этом аутентичности. Идентичность — это соответствие одного другому, аутентичность — это соответствие своему предназначению, своему пути, своей идее, своему смыслу.
Не зная о кризисе аутентичности, мы никогда не поймём, почему так часто человек, который с внешней точки зрения, казалось бы, великолепно интегрирован в имеющуюся систему социальных отношений, на каком-то этапе онтогенеза «внезапно» пытается разорвать её, как паутину.
Одним из способов подобного разрыва является самоубийство, другим — злоупотребление психоактивными веществами. В работе «Эстетика самоубийства», посвящённой психологическим аспектам самоубийства, я уже писал, что субъективный мир человека настолько сложен, индивидуален и уникален, что, даже очень хорошо разбираясь в психологии, можно встретить случаи совершенно неожиданных самоубийств, когда никто не сможет с уверенностью сказать, какие из механизмов внутриличностной защиты, которые, подобно балансиру корабля, позволяют нам плыть по неспокойному морю жизненных проблем, волнений и тревог, вышли из строя.
Потребность аутентичности является одним из таких балансиров, а кризис аутентичности — одним из симптомов поломки. Поэтому в психологии и психотерапии так важно учитывать не только внешнюю, но и внутреннюю детерминацию поведения человека.
(
Кризис аутентичности тесно связан с окончанием биологического созревания. Биологическое развитие окончено, наступает период зрелости, стабилизации, нормализации на каком-то определённом уровне основных процессов обмена, процессов анаболизма и катаболизма с постепенным снижением общего энергетического потенциала и жизнеспособности организма. То есть с биологической точки зрения начинается старение. Организм в целом уже не развивается, возможно дальнейшее развитие и появление каких-либо новых подсистем, но уже нет того процесса глобального развёртывания, который свойственен растущему организму.
Такой более или менее резкий перелом в направленности индивидуального существования не может не пройти незамеченным на психологическом уровне. В процессе роста, созревания вырабатываются достаточно устойчивые стереотипы ментальной деятельности, которые ориентированы в направлении постоянного прироста психической активности, работоспособности, адаптивности. Если происходят какие-либо резкие сдвиги и колебания по типу пубертатных кризов, резкого усиления роста организма, то избыточность энергетического обеспечения растущего организма приводит к лёгкой психологической адаптации и переработке этой дополнительной информации. Заболеваемость неврозами в период пубертата чрезвычайно низка, и это даже вызывает удивление. Например, Личко пытается объяснить этот феномен тем, что психогенные факторы, которые у детей и взрослых вызывают невроз, у подростков вызывают нарушения поведения. Однако это можно объяснить и тем, что психическая деятельность в этот период чрезвычайно пластична, и все проблемы, связанные с ростом, решаются достаточно легко.
Известно, что девочки, например, переносят пубертатный криз легче, чем мальчики. Происходит это потому, что у девочек половое созревание начинается существенно раньше, чем у мальчиков, когда психика ещё пластична, личностные структуры окончательно не сформированы, и новые ощущения, переживания, желания, новая самооценка и самосознание легко встраиваются в «мягкий» каркас личности девочки-подростка. Как-то незаметно для окружающих девочка становится девушкой.
У мальчиков «поздний» пубертатный криз и «позднее» начало полового созревания протекают намного сложнее. Пубертатный криз приходиться у большинства мальчиков на возраст от 13 до 14 лет. В этом возрасте личность подростка уже более или менее сформировалась, устоялась. Он уже начинает осознавать себя как самостоятельно функционирующего человека, как личность со своими законами, правилами мальчишеской «асексуальной» жизни, со всеми войнами, драками, ножами, марками, книгами и т.п. Представьте себе компанию мальчиков с более или менее жёсткой структурной иерархией. Все считают себя уже мужчинами, занимаются спортом. Девочки для них не существуют. «Девчонки — это не для мужского братства. Тот, кто дружит с девчонкой, недостоин быть членом настоящей мужской компании. С теми отщепенцами, которые ходят с девчонками в кино, мы не дружим». И вдруг на фоне этой достаточно устойчивой, стабильной системы, независимо от воли и желания подростка, начинают появляться совершенно новые, незнакомые желания и мысли. «Эта, с двумя косичками, которую семь классов воспринимал не иначе как мишень для жёваной «промокашки», начинает вызывать у тебя жуткое замирание под ложечкой, хочется смотреть на неё часами; прикоснувшись к ней, домой идёшь счастливый — какой кошмар. Это я — тот, который ещё вчера смеялся над такими же несчастными и обзывал их «жених и невеста»; это я — несу ей портфель и изнываю под её окном».
И всё же, несмотря на то что подобные издержки биологического созревания представляют для мальчиков, а иногда и для девочек, много беспокойства, они крайне редко становятся причиной возникновения психопатологической симптоматики за счёт гибкости и пластичности нервно-психической деятельности в период роста. В это время ещё возможна глобальная трансформация мировоззрения — и оно постоянно трансформируется в сторону всё большего усложнения оценок различных жизненных ситуаций. Жизнь с каждым днём воспринимается более сложно, более богато. Она несёт массу неизведанных и неиспытанных возможностей. Подросток просто разрывается перед необозримыми перспективами: сегодня он желает стать лётчиком, завтра — хирургом, послезавтра — писателем.
Сам объективный процесс роста и развития приучает подростка к мысли: то, что я есть сейчас — меньше, чем то, чем я буду завтра; то, что я имею сейчас — меньше, чем то, что я буду иметь завтра. И это так. Но только в процессе биологического созревания. На психологическом уровне это иногда приводит к возникновению лёгкой эйфории — от осознания собственного здоровья, энергичности, интеллектуальности. Пока ещё не замечается никаких видимых причин, что скоро всему этому придёт конец, причём конец необратимый.
Монаков утверждает, что состояние под названием «клизис» (радость, счастье) достижимо лишь тогда, когда всё функционирование организма направлено на его развитие, — и отсюда возникает желание к повторению (продолжению) данного поведения. В противоположность этому, поведение, препятствующее оптимальному развитию организма, вызывает у субъекта состояние «экклизиса» (горести, депрессии, упадка).
Состояние, подобное экклизису, возникает не только тогда, когда нечто препятствует оптимальному развитию организма, но и тогда, когда, достигнув пика, развитие оканчивается, энергия истощается, и начинается процесс биологической и личностной инволюции и регресса.
А человеку-то ведь казалось, более того, ему все продолжают говорить, что всё впереди, — и он никак не подготовлен к тому, что после 20 лет с каждым годом всё труднее и труднее усваивать новую информацию, всё труднее и труднее что-то в крупном плане изменить в себе, и просто страшно признать, что вот то, что ты есть сейчас — это уже навсегда и лучше не будет.
В этом плане тот оптимистический педагогический настрой, который сформировался в обществе не без участия гуманистической психологии с её теориями «дурного» бесконечного личностного роста, вызывает у меня крайнюю настороженность. Именно в этих тенденциях, в подобном подходе к личности я вижу причину того, что в настоящее время главный кризис аутентичности, связанный с окончанием биологического созревания, протекает у многих людей в обострённой форме.
В этом отношении показательна недавно вышедшая монография Р.М. Грановской и Ю.С. Крижанской «Творчество и преодоление стереотипов». Авторы с самого начала указывают на резкое «оскудение творческого начала» в народе и связывают это явление с историческими процессами, происходящими в России в последние 70 лет. Болея душой за русский народ, авторы требуют «увеличить количество творчества» на душу населения. Для этих целей они предлагают использовать методы «специального обучения или воспитания». Желание благостное. Только авторы, похоже, забыли спросить население: желает ли оно увеличивать количество своего творчества, которое им собираются отпускать, как мыло или спички в старые добрые времена — «на душу населения».
Грановская и Крижанская предъявляют неизвестно кому целый список своего недовольства существующим положением вещей. «Мы всё более и более недовольны обществом, в котором живём, — заявляют они. — Мы недовольны растущей унификацией нашей частной — семейной и индивидуальной — жизни, вынужденно одинаковой одеждой, пищей, развлечениями, мыслями, стереотипами, явственной враждебностью общества к любой форме оригинальности или просто отличности от общепринятого».
Что значит «недовольны»? Недовольны — не унифицируйтесь. Кто это «мы»? Вечно страдающая русская интеллигенция, осеменённая мировой культурой, вечно чуть-чуть беременная вселенскими замыслами и с вечной слабостью родовой деятельности? Великий знаток русского народа и русской интеллигенции Н.А. Бердяев хорошо сказал: «в русской интеллигенции рационализм сознания сочетается с исключительной эмоциональностью и с слабостью самоценной умственной жизни».
Как можно обвинять общество во враждебности к любой форме оригинальности, если само общество на том стоит, если само общество суть единство? Общество, если оно желает стабильного существования, вынуждено всеми силами поощрять конформизм и унитаризм.
Авторы «недовольны всепроникающей массовой культурой, вытесняющей культуру подлинную, несовместимой с какой бы то ни было духовностью и индивидуализмом в любых его проявлениях».
Стоит ли злобиться на массовую культуру, которая, исходя из определения, — явление массовое и на массы рассчитаное. Не нравится — выключите телевизор, радио, прекратите читать газеты — сходите в театр, почитайте Кафку, Музиля, Пруста, Джойса, Бродского, Пушкина, в конце концов, посмотрите Тарковского и Сокурова, Гринуэя и Бергмана, послушайте Шнитке. И не отравляйте жизнь окружающим — не мешайте им смотреть «Марианну» и «Санта-Барбару».
В Соединённых Штатах, между прочим, национальная святыня — отнюдь не Гарвард, а Музей футбольной славы, а ассоциация людей с высоким коэффициентом интеллекта «Менса» — чуть ли не тайное сообщество. Извечное желание русской интеллигенции (начиная от народников) «дотянуть» народ до своего уровня — не что иное, как утопия, ничего общего с поведением креативной личности не имеющая. Какое дело креативной личности до общества, которое её окружает? Суть креативной личности — ярко выраженный индивидуализм, и, если вы так ратуете за него, будьте индивидуалистами до конца — признайте право окружающих самостоятельно распоряжаться собственной судьбой. Не нужно всеобщей «креативизации», и нет смысла обвинять систему образования, «которая порождает конформистов и вдалбливает в головы стереотипы, формируя людей с «законченным» во всех смыслах образованием вместо того, чтобы воспитывать оригинальных мыслителей».
Уверенность, что всё зависит от воспитания и образования — следствие грубого отражательного понимания психической деятельности в каком-то примитивном локковском смысле. Можно подумать, что все креативные личности поголовно обучались в специальных, закрытых от остального народа, учебных заведениях. Нет — они учились в обычных школах, у обычных учителей, и никакая система образования не может воспрепятствовать реализации потенций человека, если они, конечно, имеются. Бродский окончил восемь классов обычной советской школы, после чего работал фрезеровщиком на «Арсенале» и санитаром в морге, и это ничуть не помешало ему стать Бродским.
Удивительно вообще начало разработки данной проблемы в нашей стране. Если бы это не было так смешно, это было бы грустно. Какой смысл заниматься развитием креативности у детей в стране, из которой креативные личности удирают, как в старом анекдоте — «хоть тушкой, хоть чучелом»? Причём тысячами. Причём никто в большинстве случаев об их креативности не беспокоился, и никого она (кроме Джорджа Сороса) не интересовала и не интересует.
Это Соединённые Штаты в начале и в конце Второй мировой войны в первую очередь вывезли весь интеллектуальный потенциал Германии — сначала еврейский, затем немецкий. Когда нам понадобилось создать атомную бомбу, где был её будущий отец? Правильно — в тюрьме. Куда отправили создателя водородной бомбы, после того как он выполнил свою миссию и стал позволять себе индивидуальные мысли и взгляды? Правильно — под присмотр психиатров и под домашний арест. Если вы считаете, что в настоящее время в нашей стране что-либо изменилось, вспомните, что было, когда Сахаров вышел на трибуну съезда.
Это Израиль ежегодно в Екатеринбурге проводит тестирование детей, после чего лучших за государственный счёт вместе с родителями вывозит к себе. Такие страны, как США и Израиль могут позволить сказать о себе, что им не хватает творческих личностей. России лучше бы не позориться.
Если наша страна и создаст уникальный метод по развитию креативности, правительства названных выше стран с радостью сократят свои расходы на образование — в глубокой уверенности на скорый приток свежих сил.
(
Даже гуманистические психологи и психотерапевты (что, конечно, для них крайне нехарактерно) иногда признают некоторые перегибы в этом направлении. «Общество говорит его члену, что он свободен, независим, может строить свою жизнь в соответствии со своей свободной волей; «великая игра жизни» открыта для него, и он может получить то, что хочет, если он деятелен и энергичен. В действительности для большинства людей все эти возможности ограничены», — пишет В. Франкл.
«Перед тобой открыты все просторы», — внушается подростку и молодому человеку. «Ты всего можешь добиться, если приложишь усилия», — беззаботно и благодушно обманывают его. И наивный, доверчивый человечек набирает скорость и на парусах надежды врезается в рифы жизни. И чем быстрее скорость, тем сокрушительнее удар. Как писал Пёрлз: «Мечты юности становятся подобными ночному кошмару, отравляющему существование».
Не случайно все сказки заканчиваются описанием свадебного пира и фразой: «Стали они жить долго и счастливо». Потому что после этого ничего больше и не было. Принц становится королём, принцесса — королевой (или не становятся), потом все медленно стареют. Грустная картина. Не для сказок.
У Евгения Шварца есть совершенно замечательная сказка «Обыкновенное чудо». Волшебник превратил медвежонка в человека с условием, что, если тот когда-нибудь полюбит и поцелует принцессу, то снова превратится в медведя. Юноша влюбляется в прекрасную принцессу, целует её и... не превращается в медведя — в этом и заключается настоящее чудо. Юноша не превращается в медведя, который сидит у телевизора, пьёт пиво, читает газеты, ходит на выборы, и не занимается всей той ерундой, которую люди называют жизнью и от которой так тошнит, что и слов нет.
Но чудеса, к сожалению, случаются редко. Крайне редко личностное развитие человека не останавливается после двадцати лет. В большинстве случаев происходит постепенная остановка развития — и незаметно осознаёшь, что ещё вчера ты только собирался на ярмарку, а сегодня ты уже едешь с ярмарки.
В этом процессе нет не только ничего патологического, но даже болезненного. Более того: процессы регресса и инволюции сами по себе доставляют массу удовольствия, и об этом мы ещё будем иметь возможность поговорить ниже. В норме к 25 годам зрелая личность достигает уже того или иного социального положения, она достаточно хорошо интегрируется в систему социальных отношений, занимая в оптимальном случае то место, которое максимально соответствует имеющемуся потенциалу. Человек замечает, что он не достиг всего того, о чём мечталось, однако и то, что имеется, не лишено приятности. Он чувствует свою нужность, социальную полезность, он становится одним из многих, полноценным членом общества, первоначальное чувство недовольства начинает проходить, с каждым днём он открывает преимущества спокойной жизни, в которой необходимо прилагать минимальное количество усилий, чтобы не выпасть из общей упряжки. Делай своё дело, не высовывайся, и, если ты не совсем дурак, карьера будет идти сама собой. Порывы юности воспринимаются со смехом или улыбкой. Возникает чувство самоуважения. И общество предлагает массу готовых вариантов, чтобы повысить это самоуважение: от орденов и медалей до званий и титулов. Кризис аутентичности благополучно преодолён.
В знаменитом романе Гёте «Страдания юного Вертера» такой тип личности замечательно выведен в лице Альбера — мужа Шарлотты. Альбер — человек «милый», «славный», «вполне заслуживающий уважения», он честен, порядочен, ограничен рамками общих ценностей, его больше беспокоит соответствие своего поведения общепринятым нормам, чем собственным желаниям и побуждениям. Да их и не возникает у него. Вся жизнь его расписана и запланирована на много лет вперёд — служба, женитьба на Лотте, — и он не понимает совершенно противоположного ему по складу характера Вертера. Он не одобряет индивидуализм Вертера, так как Альбера в каждом поступке интересует именно то, как на это посмотрят окружающие. Он идентичен и аутентичен.
Однажды Вертер перед прогулкой зашёл к Альберу, и на глаза ему попались висящие на стене пистолеты. Шутки ради он внезапным движением прижимает дуло пистолета ко лбу.
«Фу! К чему это? Даже представить себе не могу, как это человек способен дойти до такого безумия, чтобы застрелиться; сама мысль противна мне», — возмущается Альбер.
«Странный вы народ, — отвечает ему Вертер. — Для всего у вас готовы определения: то безумно, то умно, это хорошо, то плохо! А какой во всём этом смысл? Разве вы вникли во внутренние причины данного поступка? Можете вы с точностью проследить ход событий, которые привели, должны были привести к нему? Если бы взяли на себя этот труд, ваши суждения были бы не так опрометчивы».
Но примитивная личность и общество примитивных личностей как раньше, так и сейчас редко даёт себе труд вникнуть во внутренние психологические переживания конкретного человека. Экономически выгоднее и проще мыслить и действовать по раз и навсегда выработанным правилам, — не задумываясь, какой в этом смысл. Это не должно звучать как осуждение или упрёк: общество не может функционировать иначе.
Кто из двух героев романа — Вертер или Альбер — в конечном счёте покончил с собой, я думаю, говорить нет необходимости. Этот роман следовало бы перечитать всем тем гуманистическим психологам и поборникам развивающего обучения, которые с утра до вечера мечтают из всех Альберов вырастить Вертеров.
В одном из самых лучших и самых малоизвестных романов двадцатого века «Человек без свойств» Роберт Музиль блестяще описывает кризис аутентичности, связанный с остановкой личностного развития, и процесс его преодоления на примере Вальтера — друга главного героя, Ульриха.
Кризис аутентичности Вальтера усугубляется не только тем, что он изначально имеет большие задатки, то есть кривая его личностного развития изначально круто уходит вверх (чем выше потенциал личности, тем тяжелее переживается кризис аутентичности), но и тем, что рядом с ним находится его жена, которая этот кризис замечает, то есть видит остановку в развитии Вальтера, но не собирается с ней мириться.
Ульрих и Вальтер были друзьями юности, вместе мечтали и восхищались красотой и бесконечными возможностями мира, но, достигнув зрелости, Ульрих остается «человеком без свойств», «человеком возможностей», идущим «рядом с жизнью», а Вальтер испытывает мучительные переживания из-за невозможности осуществить свои творческие замыслы и планы. Причём ситуация такова, что у него нет формальной возможности обвинить кого-либо в препятствии реализовать собственные потенции.
Вальтеру тридцать пять лет. В молодости он увлекался живописью, музыкой и поэзией. Находились специалисты, которые прочили Вальтеру великое будущее, и он, как это часто бывает, сам привык мыслить себя в перспективе своего великого будущего. Несмотря на сомнения родственников жены, которые здраво полагали, что у молодого человека нет воли, если он не может заниматься определённым делом, приносящим деньги, Вальтер в конце концов обосновался в своём доме вместе с женой и тихой должностью, не требующей много времени и усилий, но и не приносящей существенного дохода.
Казалось бы, он создал себе все условия для творчества. «Но когда не осталось ничего, что нужно было преодолевать, случилось неожиданное: произведений, которые так долго сулило величие его помыслов, не последовало». Вальтер в ужасе осознаёт, что он не может больше работать, каждое утро с надеждой на вдохновение он запирается на несколько часов дома, совершает многочасовые прогулки с закрытым мольбертом, но то немногое, что он создаёт в эти часы, он никому не показывает и уничтожает. Достаточно было установить холст на мольберте или положить чистый лист бумаги на стол — и уже возникало ощущение ужасной пропажи в душе. Замученный безнадёжностью во всех своих решениях и побуждениях, он страдал от горькой грусти, и его неспособность превратилась в боль, которая часто, как носовое кровотечение, возникала у него где-то во лбу, едва он решался за что-то взяться.
Это — кризис аутентичности.
Во время своего прихода Ульрих беседует с Клариссой (женой Вальтера).
«Ты, значит, не веришь, — говорит она Ульриху, — что он ещё чего-то достигнет».
«Нет второго такого примера неизбежности, как тот, что являет собой способный молодой человек, когда он суживается в обыкновенного старого человека — не от какого-то удара судьбы, а только от усыхания, заранее ему предназначенного!» — отвечает ей Ульрих.
Музиль не только блестяще описывает сущность кризиса аутентичности (настоящий писатель для психолога — всё равно что микроскоп для гистолога), но и показывает, как личность защищает себя от, казалось бы, неминуемого в этой ситуации осознания.
Взгляды Вальтера на глазах меняются. Он начинает «подводить черту»: в музыке, например, после Баха, в литературе — после Штифнера, в живописи — после Энгра, — и объявляет всё последующее вычурным, упадническим, утрированным и вырождающимся; мало того, он с каждым разом всё запальчивей утверждает, что в такое отравленное в своих духовных корнях время, как нынешнее, чистый талант (к которому он продолжает относить себя) «должен вообще воздерживаться от творчества». И всё чаще из его комнаты раздаются звуки Вагнера — музыки, которую он в прежние годы учил свою жену презирать как образец мещанства, но перед которой теперь сам не смог устоять.
Кларисса молода и всеми силами сопротивляется личностному регрессу Вальтера. Она, считающая гениальность вопросом воли, с пятнадцати лет мечтала выйти замуж за гения и не разрешает Вальтеру не быть гением: «увидев его несостоятельность, она стала бешено сопротивляться. Как раз когда Вальтеру необходимо было человеческое тепло, когда Вальтера мучило его бессилие, она не поддавалась ему...»
Мудрый Ульрих, как подозревает Кларисса, всё понимает, но она не хочет признать его жестокую правоту и предпочитает продолжать мучить Вальтера. «Причину таинственных изменений, которые, пожирая гений, составляют болезнь», Ульрих считал самой обыкновенной глупостью. Совсем не в обидном смысле. «В глупости, — размышляет он, — есть что-то необыкновенно располагающее и естественное и чистейшая банальность всегда человечнее, чем новое открытие, чем Ван Гог, Шекспир или Гетё».
Тем временем состояние Вальтера (не без помощи Клариссы) всё ухудшалось, пока он не нашёл великолепной защиты в мысли, которой он никогда прежде не ценил. Мысль эта заключалась в том, что Европа, где он был вынужден жить, безнадёжно выродилась.
«Многим людям, — пишет Музиль, — явно проще верить в какую-то тайну, отчего они и провозглашают неудержимый упадок чего-то, что не поддаётся точному определению и обладает торжественной расплывчатостью. Да и совершенно, в сущности, безразлично, что это — раса, сырая растительная пища или душа: как при всяком здоровом пессимизме, тут важно найти что-то неизбежное, за что можно ухватиться. И хотя Вальтер в лучшие годы способен был смеяться над такими теориями, он тоже, начав прибегать к ним, быстро увидел великие их преимущества. Если дотоле был неспособен к работе и плохо чувствовал себя он, то теперь неспособно к ней было время, а он был здоров. Его ни к чему не приведшая жизнь нашла вдруг потрясающее объяснение, оправдание в эпохальном масштабе, его достойное».
Одна Кларисса мучила его. Как только Вальтер начинал патетическим тоном сетовать, что «нынче всё развалилось», Кларисса «тоном заботливой мамочки» с издёвкой спрашивала:
«— Хочешь пива?
— Пива? Почему бы нет? Я ведь не прочь... Немножко погулять, перекинуться словом с соседями и спокойно закончить день. Это и есть человеческая жизнь...»
Да, это и есть нормальная человеческая жизнь.
(
Из разной содержательной наполненности одной и той же личности на разных этапах её личностного онтогенеза непосредственно вытекает известный конфликт поколений, конфликт между миром креативных детей и подростков и миром взрослых. Разное мировоззрение, разные ценности, разнонаправленное в векторном отношении бытие приводит к естественному антагонизму, который из поколения в поколение находит своё естественное же разрешение в том, что девяносто пять процентов бунтующих подростков (нигилистов и анархистов) незаметно в процессе онтогенеза превращаются в примитивных личностей и вливаются в примитивный мир. Они незаметно для себя усваивают и принимают ценности этого мира и стыдливо вспоминают свои «незрелые» юношеские порывы и фантазии.
Какие нормальные юноша и/или девушка интересуются материальным положением или социальным статусом своей любимой или любимого? И какие нормальные молодой мужчина и/или молодая женщина не интересуются этим? Какие нормальные юноша и/или девушка интересуются социальной престижностью или материальной выгодностью своей будущей профессии? И какие нормальные молодой мужчина и/или молодая женщина не выразят в последующем в душе благодарность своим дальновидным родителям, которым удалось заставить своего ребёнка выбрать именно ту профессию, которая при минимуме затрат принесёт социальные плоды?
Вся проблема онтогенеза личности заключена в том, что после достижения биологической зрелости внутренний, ядерный потенциал личности начинает неизбежно и необратимо, как шагреневая кожа, уменьшаться, съёживаться, сужаться и морщиться. Живая душа начинает постепенно умирать; и единственный способ не замедлить, но спрятать этот страшный необратимый процесс от себя и от других — это забота о возведении декораций, укреплении фасада личности. Деньги, имущество, власть, связи, титулы и звания, национальная гордость и патриотизм, вера и мораль — вот вечные способы иллюзорного увеличения масштаба собственной личности не только в глазах окружающих, но и в своих собственных. В тех случаях, когда мы видим перед собой личность, глубоко внутренне заинтересованную и озабоченную вышеперечисленными проблемами, мы видим умирающую личность.
Эти средства могут быть иногда востребованы совместно, иногда одно из них вытесняет другие. Так, вера может вытеснять любовь к деньгам или наоборот; модная одежда — национальную гордость или наоборот; патриотизм может стать выше денег и имущества или наоборот — не суть важно. Цель всех этих средств одна — прикрыть, замаскировать, спрятать, защитить от внешнего взора свою всё уменьшающуюся внутреннюю сущность и ценность.
На фоне укрепления социального статуса, профессионального и карьерного роста, расширения связей, увеличения дохода и благосостояния, социальной значимости собственной личности незаметно идёт постепенный, но необратимый процесс распада личности, её медленная инволюция. И возникает тот самый парадокс человеческого существования, на который в своё время обращал внимание Ананьев, говоря, что во многих случаях те или иные формы человеческого существования прекращаются ещё при жизни человека как индивида, т.е. их умирание наступает раньше, чем физическое одряхление от старости. Он рассматривал всё это как нормальное состояние, связанное с «сужением объёма личностных свойств».
Несмотря на значительные возможности в развитии отдельных систем и функций после достижения зрелости, общее количество энергии индивида существенно снижается, что приводит к более или менее заметному изменению личностного бытия. Происходит смена энергетического вектора, неосознаваемая в норме и осознаваемая в патологии.
Земная жизнь пройдена до середины, сборы рюкзака для примитивной личности окончены. Всё, что можно было взять с собой — взято, всё, что можно было познать — познано, всё, что можно было выучить — выучено. Нормальный человек отправляется в путешествие по жизни, которое кажется ему продвижением по лестнице вверх, хотя на самом деле он с каждым шагом движется вниз. Нравственность, религиозность и духовность — три колокола, звонящие по умершей личности.
Музиль писал, что «мало кто в середине жизни помнит, как, собственно, они пришли к самим себе, к своим радостям, к своему мировоззрению, к своей жене, к своему характеру, но у них есть чувство, что теперь изменится уже мало что... В юности жизнь ещё лежала перед ними, как неистощимое утро, полная, куда ни взгляни, возможностей и пустоты, а уже в полдень вдруг появилось нечто, смеющее притязать на то, чтобы быть отныне их жизнью, и в целом это так же удивительно, как если к тебе вдруг явится человек, с которым ты двадцать лет переписывался, не зная его, и ты представлял себе его совершенно иначе. Но куда более странно то, что большинство людей этого вовсе не замечает... Нечто обошлось с ними, как липучка с мухой, зацепило волосок, задержало в движении и постепенно обволокло, похоронило под толстой плёнкой, которая соответствует их первоначальной форме лишь отдалённо. И лишь смутно вспоминают они уже юность, когда в них было что-то вроде силы противодействия. Эта другая сила копошится и ерепенится, она никак не хочет угомониться и вызывает бурю бесцельных попыток бегства; насмешливость юности, её бунт против существующего, готовность юности ко всему, что героично, к самопожертвованию и преступлению, её пылкая серьёзность и её непостоянство — всё это ничто иное, как её попытка бегства».
Большинство людей и после 30 лет ещё предаются иллюзии, что они могут завтра проснуться и что-то изменить в своей жизни, что они ещё молоды и у них всё впереди, что предыдущая жизнь — это только увертюра к большой и многоактной опере. Это не так, и вся социальная система устроена таким образом, что, даже если примитивная личность и осознает в определённый момент, что её обманули, общество всей своей махиной засосёт и поглотит её последний вопль. «Одна и та же идиотская участь постигает миллионы и миллионы. Существование как таковое, монотонное само по себе, сведено централизованным Государством к однообразной суровости», — писал по этому поводу И. Бродский.
Феномен остановки и инволюции человеческой личности настолько заметен, настолько ярок, что у многих людей возникает иллюзия, что имеет место какое-то внешнее вмешательство. Весь процесс остановки рассматривается как ошибка, как артефакт. И никакие факты, указывающие на тотальность этого процесса, не помогают большинству учёных отказаться от соблазнительной идеи вмешаться в этот нормальный ход вещей и не дать заснуть «засыпающей красавице».
Антуан де Сент-Экзюпери описывает в «Планете людей» семью в вагоне третьего класса: мать кормит младенца, отец — «как ком глины». Автор задаётся вопросом: «Почему же так изуродована благородная глина, из которой вылеплен человек?» «Дело не в нищете, грязи и уродстве, — рассуждает он. — Они когда-то встретились впервые, и наверно, он ей улыбнулся и, наверно, после работы принес ей цветы. Быть может, застенчивый и неловкий, он боялся, что над ним посмеются. А ей, уверенной в своём обаянии, из чисто женского кокетства, быть может, приятно было его помучить. И он, превратившийся нынче в машину, только и способную ковать и копать, томился тревогой, от которой сладко сжималось сердце. Непостижимо, как же они оба превратились в комья грязи? Под какой страшный пресс они попали? Что их так исковеркало?»
Он смотрит на малыша, примостившегося между отцом и матерью. «Я смотрел на гладкий лоб, на пухлые нежные губы и думал: вот лицо музыканта, вот маленький Моцарт, он весь — обещание! Он совсем как маленький принц из сказки, ему бы расти, согретому неусыпной разумной заботой, и он бы оправдал самые смелые надежды! Когда в саду, после долгих поисков, выведут наконец новую розу, все садовники приходят в волнение. Розу отделяют от других, о ней неусыпно заботятся, холят её и лелеют. Но люди растут без садовника. Маленький Моцарт, как и все, попадёт под тот же чудовищный пресс. И станет наслаждаться гнусной музыкой низкопробных кабаков. Моцарт обречён».
Он возвращается в свой вагон и говорит себе, что эти люди не страдают от своей судьбы. И сам он не столько сострадает и жалеет, сколько мучается заботой садовника: «Меня мучит не вид нищеты, в конце концов, люди свыкаются с нищетой, как свыкаются с бездельем. На востоке многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт».
Мучительно созерцать процесс умирания человеческой личности, но, если, как Экзюпери, верить в то, что любовью и заботой этот процесс можно приостановить, становится легче. Но это только вера — и больше ничего. Ещё более мучительно осознавать, что процесс этот необратим и никакие заботы садовника не могут что-либо изменить в существующем порядке вещей. Никто не убивал Моцарта — Моцарт уснул. Прекрасная маленькая бабочка превратилась в толстую прожорливую гусеницу, уютно устроившуюся на своём вкусном зелёном листе, и всё, что её интересует, — это ещё более сочный лист, на который она стремится переползти, безжалостно спихивая менее проворных собратьев.
(
Больше всех в отношении остановки личностного развития достается педагогам и образовательной системе в целом. Именно бедных учителей в первую очередь, безо всяких на то оснований, обвиняют в подавлении творческого потенциала своих учеников. Более того, их даже умудряются обвинять в увеличении количества олигофренов — феномене, связанном с генетическими заболеваниями до 3-летнего возраста, то есть когда о школе ещё нет и речи.
«Почему же, переступив порог школы, дети утрачивают потенциально присущие им творческие способности? — удивляется физиолог И.А. Аршавский. — Почему, как это уже неоднократно указывалось, школа является фактором отупения детей, фактором не развития, а, напротив, задержки их интеллектуального (духовного) развития и, более того, фактором риска для таких заболеваний, как неврозы и даже дебильность». Французский поэт Поль Валери, вспоминая учёбу в школе, пишет, что нередко «первым учеником» был подросток, довольствующийся уже пережёванной пищей, которой кормили его учителя. И если ему не везло и он не встречал среди них какого-нибудь Сократа, который не соглашался обучать его «законченным истинам», он подвергался серьёзной опасности погрузиться в сон и совсем молодым приобщиться к сонму покойников («духовных покойников»).
Вот типичные примеры широко распространённого заблуждения, даже двух заблуждений: во-первых, считается, что учителя и школа «губят» психику ученика; и, во-вторых, наивно полагается, что встреча с настоящим учителем может что-либо изменить. Только ведь давно уже было мудро сказано, что не учитель находит ученика, а ученик — учителя.
Нельзя трактовать нормальное развитие личности как неполное, а тем более пытаться перевести его на некий более высокий уровень, так как процесс остановки психического развития во многом не зависит от усилий психотерапевта или педагога, а усилия в этом направлении могут привести только к осознанию человеком дисгармонии между потенциально достижимыми духовными вершинами и его собственными реальными возможностями. Поэтому такая «психотерапия» приведёт не к улучшению, а к ухудшению психического состояния, не к снятию тревоги, а к её увеличению. Такая психотерапия может привести к потере тех примитивных способов защиты от тревоги, которые существуют на соответствующем уровне личностного развития, но не приведёт к овладению способами высшей защиты.
Однажды мне пришлось консультировать супругов уже достаточно зрелого возраста (и тому, и другой было около сорока лет). У обоих это был повторный брак. Она работала в высшем учебном заведении, а он — в театре. В профессиональном и творческом плане муж не обладал какими-либо выдающимися способностями, но совершенно нормально справлялся со своей работой, очень любил её, несмотря на то, что играл большей частью роли второго плана. В какой-то степени он осознавал свой творческий актёрский потенциал, но если и переживал, как любой человек творческой профессии, свою второстепенность, то эти переживания не приводили к личностной декомпенсации, а тем более к нервно-психическому срыву. Он удовлетворялся тем, что хорошо справлялся со своими обязанностями и, кроме этого, старался компенсировать и свою потребность выделиться, и материальные запросы, работая с детьми в школах.
Однако его вторая жена почему-то вдруг решила, что творческий потенциал её мужа и его реальные профессиональные и творческие достижения не соответствуют друг другу и что он вполне может добиться большего, если только приложит к этому усилия. С этой целью она (как потом сама призналась) разработала целую стратегию поведения, направленную на усиление творческой активности мужа. Она начала систематически специально «бить» по «больным точкам» личности мужа, постоянно намекая на его творческую импотенцию, говоря, что он как актёр не состоялся: то, что он выполняет на работе, не имеет к искусству никакого отношения. А если он не состоялся как профессионал — это значит, что он не состоялся и как мужчина, поскольку настоящий мужчина не может довольствоваться вторыми ролями на работе и т.д., и т.п. Причём она это делала совершенно сознательно, будучи уверенной, что подобное поведение в конце концов приведёт к положительным результатам: муж станет более активным и добьётся того, чего бы ей хотелось.
Когда они обратились ко мне, у мужа уже была развёрнутая клиника невроза с выраженной депрессией и суицидальными мыслями (причём жена сама была вынуждена искать для него психиатрическую и психотерапевтическую помощь), семья была на грани распада, а муж собирался уходить с работы. Душевные страдания, которые жена причинила своему супругу во время этого «развивающего» эксперимента, с трудом поддаются описанию. Он полностью утратил сон, в его поведении, вместо ожидаемой активности и гибкости, начали резко преобладать черты пассивности, ригидности, «застреваемости», психастеничности, тревожной мнительности, появились идеи самообвинения и самоуничижения, постепенно стала нарастать общая астеническая симптоматика, появился депрессивный фон и нежелание жить.
Нельзя давать человеку возможность осознать неправильность собственного существования: наглядный пример тому — катастрофические явления, наблюдаемые в более просто организованных сообществах, сталкивающихся на своём историческом пути с более высокоорганизованными цивилизациями. Эти контакты редко приводят к тому, что более примитивное сообщество, сохраняя свои основные черты и самобытность, переходит на какой-то более высокий уровень существования. Напротив — нарастает уровень тревожности, усиливается алкоголизация, распадаются привычные социальные институты, и в том числе утрачиваются отработанные схемы защиты личности.
Роберт Музиль, который, как и Достоевский, Джойс, Кафка, Пруст, помогает нам понять человека лучше, чем любое руководство по психологии, пишет: «…у каждого есть свой внутренний размер, но одежду этого размера он может носить любую, какую ни подкинет судьба... в ходе времени обыкновенные и неличные мысли сами собой усиливаются, а необыкновенные пропадают, отчего почти каждый автоматически становится всё посредственнее, то вот и объяснение, почему, несмотря на тысячи возможностей, нам как будто открытых, обыкновенный человек и правда обыкновенен».
(
Последние экспериментальные данные свидетельствуют о том, что в мозге человека и высших животных постоянно протекают процессы прогнозирования и сличения реально наступившей ситуации с прогнозируемой ситуацией. Фейгенберг пишет, что уже ласточка, ловящая насекомое, не догоняет его, повторяя путь его полета, а летит «наперерез» — не на насекомое, а в некоторую точку пространства, где в соответствии с прошлым опытом ласточки она вероятнее всего окажется одновременно с насекомым. Всякое неожиданное изменение ситуации ведёт к тому, что наступает рассогласование между имеющейся в данный момент ситуацией, отраженной органами чувств, и той, которую ожидал, прогнозировал (предвидел) организм. Чем больше рассогласование между фактически возникшим сигналом и прогнозируемым, тем большее количество информации несёт этот сигнал, тем более патогенным он может оказаться.
Личность, функционирующая в условиях развивающегося организма, имеет тенденцию рассчитывать траекторию своего жизненного пути в расчёте на постоянное естественное самообновление и саморазвитие. Моё Я сегодня — есть нечто меньшее, чем моё Я завтра. «Настоящая жизнь» сознательно или бессознательно рассматривается как вопрос будущего, а момент сиюминутного бытия воспринимается лишь как подготовительный этап — нечто черновое и не имеющее самостоятельной ценности.
Ребёнку и подростку на каждом шагу внушают: «Подрасти — и ты всё поймешь, подрасти — и тебе всё будет можно, подожди — у тебя всё впереди». Момент достижения зрелости воспринимается как долгожданный праздник, а праздник почему-то всегда не соответствует нашим ожиданиям.
Достигнув зрелости, человек зачастую испытывает жесточайшее разочарование. Именно в тот момент, когда стоишь на вершине горы, наиболее высок шанс осознать, что это всё: «взлёт» окончен, дальше начинается нескончаемая череда серых будней. Жизнь, которая виделась как расцвет, расцвела и облетела за один день. Праздник, которого ждали так долго, пролетел за одну секунду, за одно мгновение, и пришла пора убирать со стола и ложиться спать. Пора освобождать место другим. Всё то лучшее, что виделось впереди, в один момент оказалось позади.
Уже сам по себе онтогенетический перелом (в силу того, что он требует более или менее кардинальной перестройки всех систем прогнозирования) вызывает более или менее значительное психоэмоциональное напряжение. Но особенную болезненность этот процесс приобретает в тех ситуациях, когда личность отказывается по тем или иным причинам учитывать собственный биологический базис. Всё более и более усиливающийся разрыв между прогнозируемыми точками достижений и реальными достижениями приводит к нарастанию тревоги, потому что процесс ежедневного уменьшения шансов достигнуть желаемого не может не учитываться в бессознательных или сознательных пластах психики.
(
Мы помним, что личность представляет собой био-социальное единство, и не всегда биологический базис может обеспечить личности достаточно высокий уровень социальной идентификации, интеграции и функционирования. Уровень психической энергии не только внутренне детерминирован и имманентен для каждой личности, но и имеет онтогенетически обусловленную эволюционно-инволюционную динамику. Процесс социализации, существенно изменившийся за последние столетия, связан в настоящее время не столько с фактом рождения индивида, сколько с его личностными потенциями. Ранее рамки социального функционирования ребёнка определялись в большей мере рамками социального функционирования его родителей, нежели его собственными способностями и потенциями: сын короля становился королём, сын сапожника — сапожником. Система каст и сословий функционировала тысячелетия. В ней были отрицательные и положительные стороны, но прежде всего она лишала человека необходимости выбора и ответственности за него.
Антропологи, сравнивая воспитание детей в разных обществах, приходят к выводу, что во многих культурах не существует чёткого контраста между взрослым и ребёнком. В таких условиях переход от детства к взрослости совершается плавно. Иначе он происходит в современных условиях, когда важные требования к детям и взрослым не совпадают, а часто являются противоположными. В результате этого и складывается неблагоприятная ситуация.
В ситуации свободы выбора считается, что только от самого человека зависит, в какой иерархической социальной системе он будет функционировать. Сама возможность рождает надежду, надежда — притязания, притязания — возможность несоответствия, несоответствие — страдание, страдание — болезнь. Причём процесс этот идёт по порочному кругу. Родители, не достигшие желаемого социального уровня, проецируют свои мечты на детей, те, в свою очередь, на своих детей и так далее...
А. И. Захаров, занимаясь изучением особенностей невротических состояний в детском и подростковом возрасте, пришёл к заключению, что они, как правило, являются клинико-психологическим выражением проблем семьи даже в трёх поколениях: прародителей, родителей и детей. Описанную выше ситуацию он обозначает как «паранойяльный настрой родителей», проявляющийся в неприятии индивидуальности ребёнка, несоответствии требований и ожиданий родителей реальным возможностям детей.
И всегда в ситуации, когда навязанный личности извне процесс социальной интеграции во все более усложняющиеся социальные группы перестаёт соответствовать и перерастает биологическую основу и потенциал личности, мы наблюдаем чётко очерченный феномен кризиса аутентичности. Человек перестаёт соответствовать самому себе. Уровень социального функционирования, которого требует от него социальное окружение, оказывается выше возможностей индивидуально-биологического базиса личности. В итоге интеграция возможна лишь путём максимального перенапряжения всего наличного потенциала личности, что чревато возникновением самых различных защитных патологических процессов.
Ещё раз подчеркнём, что процесс этот особенно часто наблюдается в случаях проекции со стороны родителей или других значимых лиц референтной группы своих нереализованных желаний, фантазий и тщеславных устремлений на ребёнка и подростка. Так, родители, не имеющие высшего образования, могут желать, чтобы их дети обязательно его получили, и прилагают к этому все усилия, иногда в ущерб своей личной жизни, благосостоянию и здоровью. Ребёнок в этой ситуации практически лишён права выбора, он не может развиваться аутентично, он постоянно идентифицируется с представлениями о себе со стороны родителей и всего их окружения, постоянно информирующегося о тех героических усилиях и затратах, на которые идут ради ребёнка, и невольно участвующего в мощном давлении. Ребёнок в этой ситуации никогда не воспринимается как самостоятельная самоценная личность — и сам привыкает оценивать себя лишь в соответствии с теми представлениями, которые сложились о нём в окружающем его микросоциуме.
Как только потенциал личности исчерпывается (а особенно заметен этот процесс в период окончания биологического созревания), возникают всё более увеличивающийся разрыв и «вилка» между тем, чего от человека ждут и как его себе представляют (в том числе и как он сам себя представляет), и тем, что имеется в реальности. Возникает тяжелейший кризис аутентичности — с развитием чувств неполноценности, стыда, растерянности и потерянности.
А.И. Захаров, разбирая патогенез неврозов у детей, пишет, что именно двойственная, противоречивая ситуация внутреннего конфликта, вызванного рассогласованием между требованиями родителей, своим опытом и невозможностью найти «рациональный» выход из него, приводит к тому, что дети начинают играть не свойственные им роли, «заставляя себя быть другими, не такими, какие они есть, и выполняя функции, превышающие их адаптационные возможности, они находились в состоянии постоянного внутреннего конфликтного перенапряжения», что и приводило к дезорганизации нервно-психической деятельности. Невроз в этом случае — зачастую единственное парадоксальное средство решения проблем, неосознаваемая попытка избавиться от них и обрести душевное равновесие.
Ситуация часто обостряется ещё и тем, что ребёнок, подросток или молодой человек в этот период не могут найти поддержки со стороны самых близких людей, которые расценивают его несостоятельность как «дурь», лень и «подлое предательство» спроецированных на подростка идеалов.
При этом, с одной стороны, чрезвычайно опасен сам момент кризиса аутентичности, так как вышеописанный фактор входит в триаду самых мощных личностно значимых психических травм: угроза собственной жизни и здоровью, угроза жизни и здоровью близких людей, угроза своему социальному статусу и материальному благополучию.
Не случайно именно в этот период мы наблюдаем резкое усиление самых серьёзных деструктивных форм девиантного поведения, включая аддиктивное и суицидальное. Естественная агрессивность подростка и молодого человека, связанная с неудовлетворённостью социальным статусом, в современных условиях с трудом может быть направлена на внешние социальные институты, поскольку чем дальше идёт процесс социальной эволюции, тем большая роль в занятии места в жизни отводится способностям самого человека и ему некого винить, кроме себя самого. Не случайно поэтому агрессия подростков все чаще и чаще направляется именно на самого себя.
*
С другой стороны, чрезвычайно нехороши и последствия кризиса аутентичности. Подросток и молодой человек, ориентированный на функционирование в группах высокого развития, одновременно не получает навыков функционирования в тех социальных группах, которые реально соответствуют его индивидуальному и личностному потенциалу. И поэтому в послекризисный период зачастую не происходит плавного перехода на ступеньку ниже, как можно было бы предположить, а личность опускается в прямом и переносном смысле иногда на несколько ступеней ниже, и вынуждена функционировать на уровне, который даже объективно ниже имеющегося потенциала.
Вместо того, чтобы получить хорошее среднее профессионально-техническое образование, человек растрачивает время на многолетние безуспешные попытки получить высшее образование (сколько таких страдальцев, грызущих с упорством, достойным лучшего применения, гранит науки, можно наблюдать в любом институте или университете). Когда же по прошествии иногда десятилетия «вечный студент» наконец выбрасывает белый флаг, он остаётся не только без высшего, но и вообще без профессионального образования, совершенно не приспособленный к жизни, дезинтегрированный и дезадаптированный. Он не может функционировать на том социальном уровне, на котором ему хотелось бы, но он не может уже функционировать и на том уровне, который вполне соответствует его личностным потенциям. Время упущено, поскольку период от 16 до 25 лет в плане получения профессионального образования является в какой-то мере сенситивным периодом. Личностный онтогенез не имеет обратного хода, равно как и индивидуальный онтогенез. С этого момента такой человек уже становится потенциальным клиентом психотерапевта или нарколога (не знаю, что хуже).
Подобные явления можно наблюдать в семьях, в которых оба родителя имеют высшее образование, когда происходит безальтернативная проекция на своих детей, которые «никак не могут быть ниже своих родителей». То, что дети должны иметь высшее образование, рассматривается в таких семьях как нечто само собой разумеющееся, не подлежащее обсуждению, а отсутствие высшего образования — как нечто ненормальное. Всё это усугубляется тем, что многие из таких родителей в силу социального или материального положения обладают возможностями «внедрения» своих детей в систему высшего образования в обход худо-бедно функционирующей экзаменационной системы. Не отсеявшись на вступительных экзаменах, не проверив себя на практике и не начав (пусть болезненно, но вовремя) функционировать на более аутентичном социальном уровне, такие люди тратят своё драгоценное время (я уже не говорю о времени преподавателей) попусту, с каждым годом двигаясь к тому страшнейшему кризису аутентичности, из которого уже нет никакого выхода, кроме как в пьянство, ипохондрию, психосоматические заболевания и самоубийство.
Этот феномен мы наблюдаем не только при идентификационных отношениях родители — дети, но иногда и при идентификационных отношениях между супругами.
Мне в своей практике неоднократно приходилось наблюдать случаи, когда девушка с достаточно высоким личностным потенциалом, девушка, так сказать, «духовная», выделяющаяся из окружающей среды иногда реальными, иногда завышенными запросами, своей придирчивостью и разборчивостью, истово ждущая своего принца, вместе с которым она окунётся в мир духовной гармонии и калокагатии и рука об руку пойдёт в царство правды и красоты, к 25—30 годам осознаёт, что принцев нет, а есть то, что есть. А годы уходят. Непонимание и своеобразное уважение окружающих сменяется усмешками и «сочувствием», и она «выскакивает» замуж в прямом смысле за первого встречного. И этот первый встречный очень часто — хороший, простой, работящий, добрый, заботливый нормальный парень, мечтающий о семье, жене, детях и домашнем уюте. Но не тут-то было. Эта «принцесса», не найдя себе готового «принца», начинает делать его, так сказать, «из подручных средств». Она начинает терроризировать бедного супруга тем, что он не читает Достоевского, что он не знает, кто такие Вагнер, Ницше и Рильке. Она «тычет» в него Кафкой и билетом в оперный театр, в котором несчастный последний раз был в первом классе, во время массового культпохода. Страдалец получает бесконечные упрёки, что он некультурен, необразован, глуп, примитивен и в конце концов превращается в глубоко несчастного человека, начинает пить и бить свою жену, которая, в свою очередь, поступает к нам на лечение.
Проблемам аутентичности и её нарушениям большое внимание в своих исследованиях уделял психоаналитик и основатель гештальттерапии Фредерик Пёрлз. Это и не удивительно, если учесть, что гештальттерапия в своих теоретических и лечебных исследованиях придаёт ведущее значение целостности, нерасчленённости видения мира, себя, ситуации.
В своих трудах Пёрлз писал, что уяснение экзистенциального вопроса в значительной мере прольёт свет на предмет «суетности, противостоящей аутентичному (подлинному) существованию, возможно даже покажет путь преодоления раскола между нашей социальной и биологической сущностью. Как биологические индивидуумы, мы являемся животными, как социальные существа — мы играем роли и игры. Как животные мы убиваем, чтобы выжить, как социальные существа, мы убиваем ради славы, алчности, мщения. Как биологические существа мы ведем жизнь, связанную с природой и погружённую в неё, как социальные существа мы проводим жизнь «как если бы”». Пёрлз считает эту проблему связанной с различием и несовместимостью самоактуализации и актуализации «образа себя». Самоактуализация, или аутентичность (подлинность существования) противопоставляется им суетности.
«Нет орла, желающего стать слоном, нет слона, желающего стать орлом. Они «принимают» себя, они принимают свою «самость». Нет, они даже не принимают себя, так как это может означать возможность неприятия. Они принимают себя как что-то само собой разумеющееся, это не может подразумевать возможность другости. Они есть то, что они есть, — пишет Пёрлз. — Люди пытаются стать тем, чем они не являются… имеют идеалы, которые не могут быть достигнуты, стремятся к совершенству, чтобы спастись от критики, открывая дорогу к бесконечной умственной пытке... Психосоматические симптомы, отчаяние, усталость и компульсивное поведение заменяют радость бытия».
Именно в дихотомии души и тела видит Пёрлз тот глубокий раскол, который настолько укоренился в нашей культуре, что уже давно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Именно в этой фрагментации видит он основу конфликта, тревожащего человечество.
Нарушение аутентичности — проблема общечеловеческая, и только вера в свою избранность, в то, что всё это не зря и не даром, помогает человеку терпеть тяготы существования в мире, где мы, по сути, чужие.
(
Когда древнегреческие софисты, можно сказать, впервые в истории эстетико-философской мысли поставили во главу угла человека, его поведение, его поступки и переживания, первыми сделали попытку найти красоту в человеке как самостоятельно действующем и ответственном за своё поведение субъекте, а не в его включённости и гармонии со всеобщим мировым космосом, они признали за личностью право выбора. «Человек есть мера всех вещей», — сказал греческий софист Протагор из Абдер.
Человек стал сам отвечать за своё поведение, увеличение возможностей породило желания, желания породили притязания, притязания породили надежду, а надежда, хоть и последней, но всё же рано или поздно умирает.
Проблемы, связанные с кризисом аутентичности, существуют уже не одну тысячу лет. Одна из мировых религий — буддизм — целиком и полностью возникла из осознания необратимости и непоправимости онтогенетической динамики личностного бытия. Кризис аутентичности, пережитый в молодости Буддой, привёл к разработке путей «бегства» от череды рождений и смертей.
Как мы помним, молодой царевич Сиддхартха из рода Гуатама племени Шакьев, достигнув юности, решил выйти из дворца и совершить путешествие по городу в своей колеснице. В этот момент Бог-Дэва внезапно является на его пути в облике дряхлого старика.
И в тот же миг, как повествует Ашвагхоша в «Жизни Будды»:
... царевич, видя старца,
Страх тревоги ощутил.
И он спрашивает возницу, что за странный человек ковыляет вдоль дороги, что с ним случилось:
Иль он высох вдруг от зноя?
Иль таким он был рождён?
Преодолевая затруднение, с помощью Дэва, то есть словами Бога, возница отвечает молодому принцу:
— Вид его иным был видом,
Пламень жизни в нём иссяк,
В изменённом — много скорби,
Мало радости живой.
Дух в нём слаб, бессильны члены,
Это знаки суть того,
Что зовём — «Преклонный возраст».
Был когда-то он дитя,
Грудью матери питался,
Резвым юношей он был,
Пять он чувствовал восторгов,
Но ушёл за годом год,
Тело порче подчинилось,
И изношен он теперь.
В ужасе царевич спрашивает своего возницу, один ли только этот человек:
Дряхлым возрастом томим,
Или буду я таким же,
Или будут все как он?
И возница посвящает Будду в печальную мудрость жизни:
— О царевич, и тобою
Тот наследован удел.
Время тонко истекает,
И пока уходит час,
Лик меняется, — измене
Невозможно помешать.
Что приходит несомненно,
То должно к тебе прийти,
Юность в старость облачая,
Общий примешь ты удел.
Бодгисаттва...
Слыша верные слова,
Так сражён был, что внезапно
Каждый волос дыбом встал...
«Что за радость, — так он думал, —
Могут люди извлекать
Из восторгов, что увянут,
Знаки ржавчины приняв?
Как возможно наслаждаться
Тем, что нынче силен, юн,
Но изменишься так быстро
И, исчахнув, будешь стар?
Видя это, как возможно
Не желать — бежать, уйти?»
В этих словах — осознание онтогенетического кризиса аутентичности, связанного с тем, что биологическое развитие, достигая пика, необратимо переходит в процесс старения, а личность, осознавая свою биологическую привязанность к смертному организму, не желает мириться с общим уделом всего живого и ищет путей освобождения.
Возможно ли созерцать старость, болезнь и с ними смерть и при этом жить, смеяться и шутить с «мёртвой петлею на шее?» — вопрошает Будда.
Вся экзистенциальная философия, по большому счёту, — ответ на этот вопрос. Не случайно Альбер Камю писал, что есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. «Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить,— значит ответить на фундаментальный вопрос философии... Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъём, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, всё в том же ритме — вот путь, по которому легко идти день за днём. Но однажды встаёт вопрос: зачем?.. В немногие часы ясности ума механические действия людей, их лишённая смысла пантомима явственны во всей своей тупости».
Что же делать?
Ответ прост: ничего не делать. Поскольку решение проблемы экзистенциального кризиса кроется в самой постановке проблемы. Ведь по тому «механическому» пути, который описывает Камю, Франкл, Фромм и другие представители экзистенциальной философии и гуманистической психологии «идти легко»! И по этому пути легко идёт большинство людей — и для них проблемы экзистенциального кризиса, или ноогенного вакуума, просто не существует, если только искусственно не пытаться заставить их осознать, что их нормальная жизнь (как её ни обзови: «механическая», «бессмысленная», «винтиковая») — это неправильная жизнь. Достаточно поставить перед человеком вопрос: «Зачем?» — чтобы надолго лишить его радости непосредственного аутентичного существования.
Поэтому, в свою очередь, мне бы хотелось поставить вопрос: «Зачем?». Зачем пытаться показать человеку, зачем пытаться довести до сознания человека, что его жизнь бессмысленна, что она абсурдна, что удел человеческий и всё его существование, как писал Хайдеггер, ничтожно. Для человека, живущего в суетном мире и в его развлечениях, забота выступает как краткий миг страха. Но дайте этому страху дойти до сознания, дайте ему разрастись, взлелейте и удобрите его — и он станет тревогой. Как только банальный ум предастся созерцанию смерти, тревога перерастёт в ужас.
Что же дальше? Начинать проводить логотерапию, искать утраченный смысл? Может быть, всё же лучше психопрофилактика? Может быть, лучше не давать человеку возможности осознать бессмысленность собственного существования, чтобы затем не призывать его существовать на грани абсурда, получая сомнительное удовольствие от жизни на краю бездны? Поскольку сама проблема возникает только в момент осознания, может быть, и не стоит осознавать?
Один из основателей гештальт-психологии, Коффка, рассказывает старинную шведскую легенду о путнике, заблудившемся в снегах: «Вьюжным зимним вечером, после многих часов блужданий по продуваемой ветром равнине, все тропки и вешки которой оказались покрыты плотным слоем снега, всадник увидел освещённые окна фермы и, радуясь возможности обрести наконец кров над головой, направился к ней. Хозяин, встретивший его на пороге, с удивлением спросил незнакомца, откуда он прибыл. Путник указал вдаль, по направлению прямо от фермы, после чего фермер с ужасом и изумлением в голосе произнёс: «Да знаете ли вы, что пересекли сейчас озеро Констанция?» Услышав это, путник замертво упал к его ногам».
Не уподобляемся ли мы иногда тому самому фермеру, когда пытаемся довести до сознания нормального человека, живущего своей аутентичной жизнью (пусть механической, пусть примитивной), чуждую ему проблему смысла, от которой он всеми силами и средствами бежит и прячется — и прячется вполне успешно до тех пор, пока мы не поймаем его и не поставим лицом к лицу с иррациональностью, бесчеловечностью и бессмысленностью мира?
Шопенгауэр довольно точно обозначил эту проблему, написав, что «абсолютно недостижимое не порождает страданий, если только оно не подаёт надежды. Всякое счастье основано на отношении между нашими притязаниями и тем, чего мы достигаем». Это не только совершенно верное обозначение проблемы, но и единственно верный совет, с помощью которого можно избавиться от всех психологических страданий, связанных с кризисом аутентичности. «Распознав, в чём наша сила и наша слабость, мы будем стремиться к всестороннему использованию и развитию своих очевидных природных задатков и будем всегда направлять туда, где они пригодны и ценны, — но решительно и, преодолевая себя, будем избегать таких стремлений, для которых у нас от природы мало задатков, и поостережёмся пробовать то, что не удастся нам. Только тот, кто этого достиг, будет всегда и с полным сознанием оставаться всецело самим собою (т.е. аутентичным — Ю.В.) и никогда не попадет впросак из-за самого себя, так как он всегда знает, чего может ждать от себя. На его долю часто будет выпадать радость чувствовать свои силы, и редко он испытает боль от напоминания о собственной слабости, то есть унижения, которое, вероятно, причиняет величайшие душевные страдания; поэтому гораздо легче вынести сознание своей неудачливости, чем своей неумелости». Ещё более простой формуле Зенона — более двух тысяч лет: для достижения высшего блага, то есть счастья и душевного покоя, надо жить согласно с самим собой.
Непонимание онтогенетических механизмов личностного функционирования приводит не только к тому, что родители очень часто искусственно пытаются «поднять планку» для своего ребёнка, заставляя его многие годы пытаться достигнуть того рубежа, который они ему установили, но и опытные психотерапевты рекомендуют с целью профилактики неврозов говорить ребёнку: «Ты можешь стать трудолюбивым; ты можешь заниматься, можешь заставить себя работать, можешь вырасти полезным членом общества. Ты можешь всего достигнуть, если захочешь». Последняя фраза, если она на самом деле будет усвоена ребёнком, прямым путём приведёт его к неврозу.
Попытки интенсифицировать усилия по достижению тех или иных нереальных жизненных целей приводят только к ухудшению функционирования индивидуально-личностной системы. Бесплодная борьба приводит к отчаянию. Смысл жизни, каким он привычно виделся, с каждым днём удаляется всё далее и далее. Человек начинает терять смысл жизни. Он перестаёт получать удовольствие от жизни. Витальная активность парализуется. Возникает знаменитый экзистенциальный вакуум, блестяще описанный Франклом. И самое страшное, если он осознаётся. Потому что именно в этой ситуации возникают мысли о самоубийстве.
Нарушение нормального течения витальной активности в процессе онтогенеза с помощью попыток её стимуляции приводит к обратному эффекту — усилению авитальной активности. Самоубийство и злоупотребление психоактивными веществами — одни из самых распространённых способов разрешения кризиса аутентичности. Самые трагичные способы. Самые безнадёжные.
В. Франкл пишет, что самоубийства у американских студентов среди причин смертности занимают второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий. При этом число попыток самоубийства — в 15 раз больше. Из 60 студентов Университета штата Айдахо, совершивших попытку самоубийства, якобы 85% не видели больше в своей жизни никакого смысла, при этом 93% из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьёй, активно участвовали в общественной жизни и имели все основания быть довольными своими академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворённых потребностях не могло быть и речи.
Франкл задаёт себе вопрос: каковы условия, делающие возможной попытку самоубийства, что должно быть встроено в «condition humane» (природу человека), чтобы когда-нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на удовлетворение повседневных потребностей? По его мнению, представить это можно лишь в том случае, если человек добивается того, чтобы найти в своей жизни смысл и осуществить его.
С моей точки зрения, как раз наоборот, это есть свидетельство «нестремления» к смыслу, это есть свидетельство ужаса перед смыслом, ибо человек может существовать лишь в бессмысленной жизни. Из этих студентов 99% вполне удовлетворились бы хорошей зарплатой, домом, престижной женой, послушными детьми и кружкой пива в вечернем баре, а они попали в среду, где господствовал чуждый им смысл жизни, заключающийся в стремлении к получению знаний, образования, интеллектуальной деятельности. И этот смысл, которого они не могли принять, и тот смысл, который они потеряли, создали для них типичный кризис аутентичности с суицидальной активностью. На фоне остановки онтогенетического личностного роста они особенно болезненно пережили кризис аутентичности, потому что, во-первых, находились в стенах университета, где количество индивидуумов с отсроченной остановкой развития (креативных личностей) намного больше, чем в общей популяции, и, во-вторых, были в состоянии удовлетворить все свои материальные запросы. Необходимость бороться за своё материальное существование отвлекает необходимую энергию, и у человека не остаётся возможности задуматься о бессмысленности собственного существования, так как мысли о хлебе насущном полностью вытесняют те вопросы, которые неминуемо возникают перед человеком, не лишённым способности самосознания, который подходит к пику своего онтогенетического существования и начинает чувствовать, что далее — период личностной инволюции и регресса.
Подозревать у человека постоянное стремление к поиску смысла жизни — то же самое, что думать, будто человек, катающийся на американских горках, вместо того, чтобы получать удовольствие, постоянно думает, зачем он это делает. Нормальный человек редко задумывается о смысле своего существования.
Именно в период кризиса аутентичности часто возникает вопрос и сомнения о смысле, и следует признать всё это крайне опасным в суицидогенном плане. Опасным в том смысле, что именно в эти моменты человек может ощутить бессмысленность собственного существования особенно остро, и этой осознанной фрустрации может оказаться вполне достаточно не только для эмоционально-когнитивной психической деятельности, но и для поведенческого акта.
Хотя Франкл и писал, что «люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и, если они обнаруживают, что их жизнь редуцируется к простейшему существованию столов или стульев, они совершают самоубийство». Хотя Фромм и считал, что «человек не может существовать как простой «предмет», как игральная кость, выскакивающая из стакана, он сильно страдает, если его низводят до уровня автоматического устройства, способного лишь к приёму пищи и размножению, даже если при этом ему гарантируется высшая степень безопасности». К сожалению, приходится признать, что Франкл и Фромм в своих утверждениях выдают желаемое за действительное. Люди в своей жизни (уж мы-то знаем) являются не только столами и стульями, игральными костями и автоматическими устройствами, но и половыми тряпками, о которые вытирают ноги, и пушечным мясом, которое считают тысячами. И если мы хотим, чтобы люди не совершали самоубийства, необходимо, чтобы они ни в коем случае не обнаружили бессмысленность собственного существования. Лишь не осознавая смысл жизни, мы можем вести радостную и счастливую жизнь. Ребёнок не осознаёт смысла жизни, малоумный не осознаёт смысла жизни, человек, занятый делом, не осознаёт смысла жизни — и они счастливы. Счастлив тот, кто умеет наслаждаться каждой данной минутой, не увязывая её с каким-либо вне удовольствия данной минуты лежащим смыслом. Если бы это было не так, то тогда неминуемо каждая минута жизни воспринималась бы как минута, приближающая к смерти. Поиск смысла жизни ведёт к самоубийству или к вере. Ибо ясно, что, исходя из самого себя, существование человека на Земле бессмысленно. Вера же ведёт человека опять или к самоубийству, или к крайнему неприятию земной жизни и различным формам замаскированного самоубийства тела, духа (либо и того и другого вместе взятых).
Франкл со своей логотерапией, утверждая присущее человеку «стремление к смыслу», прав, с одной стороны. «Кто ещё станет сомневаться в существовании стремления к смыслу (подчеркнём: не больше и не меньше, чем специфической для человека мотивации), взяв в руки доклад американского Совета по вопросам образования?». В нём приведены данные опроса почти двухсот тысяч студентов в 360 университетах. Главный интерес у большинства опрошенных выражался в цели «прийти к мировоззрению, которое сделало бы жизнь осмысленной». В докладе Национального института психического здоровья из почти восьми тысяч студентов в 48 вузах наибольшее число также выразили желание «найти в своей жизни смысл».
Согласимся, что стремление к смыслу есть, и приведённые данные как раз подтверждают мысль, что это стремление усиливается в момент кризиса аутентичности.
Но! Есть очень неприятный для Франкла и его последователей момент: имеются большие сомнения в том, что смысл этот есть. Я повторю ещё раз: есть большие сомнения (я не имею в виду только себя лично), что у жизни и в жизни имеется смысл. Вполне может быть, что его нет. Поэтому вопрос о смысле жизни — вопрос нехороший, и чем реже он будет возникать, тем счастливее будет жизнь конкретного человека и жизнь всех людей.
Эйнштейн однажды заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишённой смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен, а Фрейд писал в одном из своих писем: «когда человек задаёт вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудовлетворённого либидо». Хорошо сказано — и нужно ли ещё об этом? Честное слово, двум евреям, учитывая историю этого народа, можно верить в вопросе о смысле жизни.
Поэтому знаменитый тезис Франкла о том, что «смысл должен быть найден, но не может быть создан», следует признать неверным и опасным. Смысл жизни нужно не искать, а получать. И чем больше государство будет заботиться об этом вопросе, тем счастливее будет жизнь его граждан и тем меньше самоубийств будет среди их числа. Именно этим я объясняю себе большое количество самоубийств во многих развитых странах, где часто есть материальное благополучие, но иногда теряется смысл, и незначительное количество самоубийств в малоразвитых странах, где часто нет благополучия, зато меньше времени и возможностей задумываться о смысле.
Поиск же смысла жизни всегда рано или поздно приводит человека к двум формам самоубийства: это самоубийство либо в прямом смысле этого слова, когда человек, подобно Кириллову в «Бесах» Достоевского, плюёт в лицо Богу, либо вторая, более широко распространенная форма личностного самоубийства — Вера.
*
В итоге многочисленных попыток понять и решить проблему хронического самоотравления и суицидальной активности исследователи пришли к выводу, что это невозможно без учета и анализа глубинных мотивационных механизмов данных явлений.
В настоящее время у нас есть большие основания предполагать, что в основе этих двух явлений лежит (описанная Фрейдом в теории влечения к смерти) общая тенденция всего живого вернуться в первоначальное неорганическое состояние, избавиться от жизненного напряжения и умереть. Вопрос заключается в том, почему программа обеспечения жизнедеятельности человека все чаще и чаще дает сбой на все более ранних этапах онтогенеза.
Каким же образом, зная всё это, мы можем попытаться коренным образом решить те проблемы наших подростков, которые, как явствует из всего вышесказанного, вытекают не только из межличностных конфликтов, не только из переживаний и конфликтов раннего детства, но и из проблематики самого человеческого существования?
Мне хочется привести результаты интересного эксперимента, поставленного американскими учёными. Это поможет нам лучше понять проблему и найти пути её решения. Американские психологи провели полевой эксперимент по изучению взаимоотношений между матерью и ребёнком. Мать с годовалым ребёнком помещалась на зелёной полянке, в центре которой было сделано специальное углубление, куда мать могла внезапно исчезать в ходе эксперимента. В начале эксперимента мать находилась над углублением с ребёнком на руках. Ребёнок, попавший в новую для него ситуацию, некоторое время осматривался, сильно прижавшись к материнской груди, но, убедившись, что никакой видимой опасности вокруг нет, отделялся от матери и начинал на четвереньках исследовать полянку (включался витальный врождённый поисковый инстинкт), всё дальше и дальше отдаляясь от матери, но периодически оглядываясь и проверяя — на месте ли она. Он с видимым удовольствием разглядывал травку, цветочки, насекомых, но при обязательном условии внутреннего «чувства матери за собой». Когда же в ходе эксперимента незаметно для малыша мать внезапно «прятали» в подготовленное углубление, его поведение кардинальным образом менялось: обернувшись в очередной раз и обнаружив отсутствие матери, он мгновенно терял интерес к листочкам и цветочкам и с рёвом мчался на то место, где только что была мать. В этот момент мать «поднимали» и ребёнок, продолжая всхлипывать и причитать, плотно прижимался всем своим телом к её груди. Успокоившись (на что уходило не менее получаса), ребёнок вновь осторожно начинал исследовать окружающую действительность, но его поведение уже отличалось от предыдущего: от былой уверенности не осталось и следа, количество «оглядываний» резко увеличилось, диапазон исследовательской деятельности сократился.
Гипотетически можно предположить (исследователи из гуманных соображений не пошли так далеко), что, повторив ещё пару раз ситуацию с внезапным исчезновением матери, ребёнок в конце концов полностью откажется от любых попыток исследования окружающего мира, раз они влекут за собой утрату материнского объекта. Между миром и матерью ребёнок выбирает мать.
Мне кажется, что этот эксперимент очень хорошо отражает суть глубинных проблем, которые переживают мои пациенты с химической зависимостью. Они никогда не уверены в том, что за их спиной «есть мать», готовая в любой самой сложной жизненной ситуации принять их. У них не сформирована или разрушена та начальная базовая уверенность, которая есть у ребёнка на первом этапе приведённого выше эксперимента.
Мало того, что мир не интересует их при условии, что рядом отсутствует защищающая мать (конечно, не в буквальном смысле, а в психологическом — ведь и у ребёнка в эксперименте условием интереса к миру является не созерцание матери, а внутренняя уверенность в её присутствии), но и всё восприятие мира при этом сводится только к одному — вечному поиску потерянной матери, вечному поиску потерянного рая.
Алкоголик или наркоман на глубинном психологическом уровне — это человек, который потерял свою маму (неважно при этом, что реальная мать может жить рядом с ним), он потерял её в психологическом, символическом смысле, и в своём поведении он ищет ей суррогатную замену в виде психоактивного вещества с его уникальной способностью избавлять нас от всех негативных эмоций. Алкоголь, как и мать, «любит нас ни за что» — и в этом они очень похожи. Мы не должны ничем заслужить любовь своей матери, кроме как фактом своего существования. Мы не должны ничем заслужить то блаженное состояние, в которое попадаем сразу же после приёма психоактивного вещества, кроме как фактом его принятия в себя.
Алкоголик или наркоман — это ребёнок из психологического эксперимента, который не обнаружил на месте свою мать и, не вынеся одиночества, постепенно научился заменять её бутылкой с алкоголем или шприцем с героином.
Как во взрослой жизни в норме мы всегда возвращаемся реально или в мыслях к нашей матери, для того чтобы рассказать ей об успехах, которых мы достигли в нашей взрослой жизни (а на самом деле — чтобы рассказать ей о тех замечательных цветочках и листочках, которые мы нашли на полянке, принести ей и показать ту непокорную бабочку (жену), которую нам удалось отловить на этой полянке), точно так же во взрослой жизни в норме мы употребляем алкоголь лишь при достижении каких-либо крупных успехов, после преодоления сложных препятствий — после того, но не до того; не во время того и не вместо того!
Если мы — социально адаптированные взрослые с мамой за спиной — попытаемся решить проблему лиц с алкогольной или другой химической зависимостью (суррогатной мамой) таким образом, что просто попытаемся отнять её, не дав ничего взамен, то что мы можем ожидать? Мы можем ожидать в лучшем случае новых интенсивных попыток найти ей замену, а в худшем — наш «ребёнок» бросится головой вниз в тот открытый и глубокий люк, помня и интуитивно понимая, что он каким-то образом связан с мамой.
Отсюда мы должны сделать три главных вывода:
1. Меры юридического, социального и медицинского характера, направленные на то, чтобы подросток полностью прекратил злоупотребление психоактивными веществами, не решают проблему в корне. Лишив его психоактивного вещества, мы неминуемо приведём в действие тот глубинный авитальный механизм, который начнёт искать замену в другой форме авитальной активности. И нужно помнить, что этой формой может быть самоубийство.
2. Надеяться на то, что родные и близкие, окружающие подростка, злоупотребляющего психоактивными веществами, могут решить эту проблему, бесполезно. По большому счёту, именно они ответственны за сам факт возникновения проблемы и за тот ненормальный способ, с помощью которого подросток её решает.
3. Нельзя надеяться и на то, что даже психотерапевтическая и психологическая помощь подростку окажется полностью эффективной. Психотерапевт или психолог быстро столкнётся с множеством малоразрешимых проблем. Пациент сразу же начинает осуществлять различные формы переноса своей главной проблемы на врача или психолога. Проще говоря, он начнет «накладывать» на них образ матери, сначала (в течение длительного периода) проверяя их на прочность своим вызывающим, оппозиционным поведением, а затем — своими настойчивыми попытками заставить играть несвойственную им роль.
Крайне редко возникает та оптимальная ситуация, когда психотерапевт или психолог:
а) вынесет всю ту накопившуюся обиду, боль и разочарование, которую пациент незаслуженно, но по психологически понятному механизму выплеснет на него как на суррогат своей матери;
б) сумеет мужественно (здесь вернее сказать — женственно) взять на себя весь груз «материнской» ответственности за пациента и нести его так долго, чтобы позволить ему полностью поверить в свою «неисчезаемость» (вспомним ситуацию с ребёнком на полянке);
в) сумеет постепенно, вовремя, тактично, тонко начать вторичный процесс «перерезания пуповины», чтобы на всю жизнь остаться для пациента той суррогатной мамой, к которой он будет постоянно возвращаться в дальнейшем — уже только для того, чтобы поделиться с ним (с ней) радостью своих достижений на нелёгком жизненном пути.
На этом заключительном этапе, наверное, не грех вместе с пациентом и выпить за всё то, что было достигнуто в совместной работе, и не бояться рецидива заболевания.
Про себя с достаточной долей уверенности я могу сказать, что только с одной пациенткой мне удалось проделать этот путь за два нелёгких года психотерапии: начиная от алкогольной зависимости и алкогольного психоза до более или менее устойчивой социальной адаптации с получением настоящего удовольствия от трезвой жизни, с желанием создавать что-то в своей жизни (недавно пациентка начала выпуск своей газеты) и реальной заботой о том, что было создано ей.
(
Что ещё можно сказать в заключение этой нелегкой темы? То, что роль суррогатной мамы с достаточной степенью надёжности могут выполнять различные социальные институты — в первую очередь религия. Как дети в детских домах придумывают себе бесконечные истории о далёких и любящих их родителях, так и взрослый человек, осознавая своё сиротство, может создавать новые и усваивать старые бесчисленные мифы и легенды о своём кровном родстве с Природой или Богом.
Одна из моих юных пациенток с тяжёлой зависимостью от героина всё своё детство и школьные годы прожила с мечтой, доходящей до интенсивности галлюцинаторных видений. Она думала, что однажды за ней прилетят инопланетяне и заберут с собой куда-то туда, где она очень-очень нужна, но пока она должна жить здесь, а они постоянно рядом с ней и помнят о ней. Когда пациентка выросла и уже не могла больше обманывать себя этой мечтой, она стала принимать сначала алкоголь, а потом героин. Когда я помог ей избавиться от героиновой зависимости, она очень долго испытывала меня на прочность (могу ли я быть мамой), но, как мне кажется, я не выдержал испытания, и она... нет, она не вернулась к употреблению героина (по крайней мере на тот период, пока я поддерживал с ней контакт), но стала очень религиозной, полностью ушла в католическую обрядность, научилась глубоко и искренне молиться, и ей стало легче. Что ж, может быть, и это тоже один из возможных вариантов решения проблемы. «Попасть в лоно церкви», «вернуться в лоно церкви» — вдумайтесь в глубинный смысл этих выражений, исходя из тех знаний, которые мы с вами уже имеем.
На этих принципах строится одна из самых эффективных программ реальной помощи людям с химической алкогольной зависимостью — программа «12 шагов» Общества Анонимных Алкоголиков (ОАА), созданная в 1935 году двумя «безнадёжными» алкоголиками — биржевым маклером Уильямом Гриффитом Вильсоном и хирургом Робертом Хальбрук Смитом.
Тысячи и тысячи людей, используя эту программу, в различных странах (в том числе и в России) избавились от алкогольной зависимости, но... в научной литературе появляются печальные сведения о том, что, когда ОАА, возникнув, например, в небольшом американском городке, за несколько лет в прямом соответствии с 12 пунктом программы постепенно вовлекает в свою деятельность всех алкоголиков городка, Общество стремительно распадается — и многие из его членов возвращаются к злоупотреблению алкоголем.
Поскольку ОАА охватывает своей деятельностью всех людей вне зависимости от их половых, возрастных, расовых, социальных и психологических особенностей, возможно, следует развивать этот вид психологической помощи подросткам, злоупотребляющим психоактивными веществами, учитывая, что вероятность полного вовлечения в деятельность Общества всех наших подростков близка к нулю. Если мы чего-то и можем не опасаться, так это отсутствия клиентов для дальнейшего саморазвития общества.
(
Не следует (даже учитывая всё вышесказанное) забывать и о контрпропаганде психоактивных веществ и пропаганде здорового образа жизни.
Во-первых, контрпропаганда психоактивных веществ позволит нам не потерять ту прослойку подростков, у которых личностные проблемы не настолько серьёзны, чтобы решать их с помощью алкоголя и наркотиков. Испугавшись и не встав на путь использования психоактивных веществ для нейтрализации своих проблем, такие подростки, конечно, не решат их тем самым автоматически, но по крайней мере у них будет больше шансов для их решения в будущем более адекватными способами.
Пропагандистские силы реально действуют и сегодня. Под влиянием опубликованных результатов исследований о физиологических и социальных последствиях употребления марихуаны установки молодёжи в Соединенных Штатах по этому вопросу реально изменились. Среди 16000 американских старшеклассников, ежегодно опрашиваемых университетом Мичигана, удвоилась доля тех, кто верит в «высокий риск опасных последствий» при употреблении марихуаны — с 35% в 1978 году до 73% в 1993 году. Одновременно снизилась поддержка движения за легализацию марихуаны среди абитуриентов — с 50 до 32%. Изменилось и поведение подростков: по данным опроса, её употребляют в настоящее время 16% подростков, а не 37%, как раньше. Сходные изменения регистрируются и в других странах, где должное внимание обращается на контрпропаганду употребления и злоупотребления психоактивными средствами.
Этот момент особенно важно учитывать в современном информационном обществе, где с помощью всемирной информационной сети Интернет любой подросток может легко получить всю необходимую информацию об интересующем психоактивном веществе, механизмах его действия, способах получения и изготовления.
Достаточно нескольких минут работы в Интернете, чтобы перед вашими глазами появились совершенно исчерпывающие, откровенно пронаркоманические сайты типа «Всё, что вы хотели знать о наркотиках, но боялись спросить».
«Все понимают, что «серьёзные» наркотики действительно ведут к тому, что принимающие их молодыми же и умрут. А вот травка, всякие лёгкие колёса типа «экстази» — прикол, забава, к ним вроде бы и привыкания нет, зато мгновенный кайф и стремительное веселье... Быстро, весело, ещё быстрее и веселее... Страшные истории, которые вам рассказывают, кажутся обыкновенными «бабушкиными сказками». «Чёрт побери, ну как до них достучаться?» — вопят взрослые. Действительно, нет никакого греха в том, чтобы «жить быстро», — но это можно устроить без всяких искусственных стимуляторов. И умирать не обязательно молодым. А то ведь серьёзные дяди и тёти только и ждут случая, чтобы покуситься на права подрастающего поколения». Это цитата из одного из самых «мягких» сайтов, посвящённых психоактивным веществам.
Но даже в этом «мягком» сайте неназойливо предлагаются десятки рецептов употребления марихуаны и гашиша: «Для начала вам понадобится около килограмма травы и сито, чтобы её просеять. Килограмм травы обычно спрессован в блок. Разломайте блок и тщательно просейте его. Удалите всю грязь и посторонние предметы, но не выбрасывайте стеблей, а семена следует выбрать, так как они слишком крупны для хорошего гашиша. Теперь, когда вы разделили и просеяли весь килограмм, положите всю массу в большой чан и залейте спиртом низкого качества...» — и так далее, во всех деталях и мелочах. Реальные рецепты супа из гашиша, пирожков из гашиша, шоколадных бананов из гашиша...
Результаты специальных исследований, доложенные на 13-м съезде психиатров России в октябре 2000 года, показали, что самая большая группа сайтов в «Интернете» — пронаркотическая, активно рекламирующая так называемые «лёгкие» наркотики, формально нейтрально отзывающаяся о «тяжёлых», но со скрытой их рекламой. Даже сайты общественных организаций, рассчитанные на наркоманов, рекламируют на своих страницах принцип «наименьшего вреда» — обучают «беречь вены», «не колоться одним шприцем», что делать при передозировке и т.д.
(
В последнее время за рубежом широко используется опыт «вакцинации» подростков против употребления и злоупотребления различными психоактивными веществами. Этот опыт вполне успешен.
В 1980 году группа психологов под руководством Альфреда Мак-Алистера провела «вакцинацию» учеников седьмого класса средней школы против склонности к курению, возникающей под влиянием сверстников. Семиклассников учили реагировать на рекламу, подразумевающую, что раскрепощённая женщина курит, фразой: «Какая же она раскрепощённая, если зависит от табака». Подростки также участвовали в ролевых играх, где игрок, которого обзывали «желторотым» за то, что он отказался от сигареты, должен был отвечать фразой типа: «Я бы был желторотым, если бы закурил только ради того, чтобы произвести на тебя впечатление». После нескольких таких сеансов «вакцинации», полученных в седьмом и восьмом классах, «вакцинированные» учащиеся были в два раза менее склонны начинать курить, чем невакцинированные ученики другой средней школы.
Все последующие исследования подтвердили эффективность подобных «вакцинирующих» техник. В одном из проектов ученики шестых-восьмых классов либо смотрели фильм о вреде курения, либо участвовали в ролевых играх отказа, разработанных самими подростками. Через полтора года начал курить 31% из числа тех, кто смотрел фильм, и 19% из тех, кто участвовал в ролевых играх. Факты говорят сами за себя. В аналогичном исследовании подросткам напоминали о наличии давления в отношении курения и употребления наркотиков и предлагали им способы противостоять такому прессу. Среди тех, кто раньше не употреблял марихуану, тренинг снизил втягивание в три раза; среди тех, кто уже употреблял её, употребление снизилось в два раза.
Таким образом, можно сказать, что мы достаточно хорошо знаем, в чём состоит проблема злоупотребления психоактивными веществами среди подростков и как с ней бороться.
Дальше нужна только «философия дворника». Листья падают каждый день. Нужно их просто подметать. Каждое утро, каждый день и каждый вечер. Наивно надеяться, что однажды настанет (для дворника) тот счастливый день, когда с деревьев перестанут осыпаться листья. Даже если отчаявшийся дворник и вырубит все деревья, останется снег, бумажки и окурки.
Психоактивные вещества существовали всегда. Родители, не способные дать своим детям чувство базовой любви и защищённости, за счёт которого они могли бы смело вступать в «опасную» взрослую жизнь, существовали всегда. Требования к социальной самостоятельности и ответственности подростков, вступающих в современную взрослую жизнь, с каждым годом увеличиваются. Соответственно, увеличивается и число подростков, пугающих нас своим всё более ранним началом злоупотребления психоактивными веществами.
Как я уже писал в начале работы, если мы видим человека, который хочет спать, мы можем легко предположить, что непосредственно перед этим он долго и интенсивно бодрствовал. Если мы видим человека, у которого налицо выраженная авитальная активность, не можем ли мы аналогичным образом предположить, что перед этим была перенапряжена его витальная активность? И чем больше социальная среда будет стимулировать витальную активность своих членов, тем большую авитальную активность во всём своём многообразии они будут демонстрировать.
Витальная и авитальная активность, являясь закономерными проявлениями бытия, ритмично сменяют одна другую на протяжении всего существования человека. Это существование в буквальном смысле слова даже нельзя назвать жизнью, потому что оно насквозь пронизано смертью. Если мы не будем учитывать индивидуальные особенности существования каждого человека, каждая попытка активизировать его витальность будет закономерно приводить к усилению авитальности.
Многим людям еще очень далеко до мудрости моей пациентки, которая написала мне как-то в письме: «с удовольствием чередую состояния жизни и смерти».
Библиография
Авдеев С. Н., Тетенова Е. Ю., Слоневская С. Ю. Наркологические проблемы в «Интернете» //Материалы 13-го съезда психиатров России.— М., 2000.
Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии.— М., 1995.
Айке Д. Страх. Концепции фрейдистского психоаналитического направления. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т. 1.– М., 1998.
Анцыферова Л.И. Некоторые теоретические проблемы психологии личности. – Вопросы психологии, 1978. – № 1.
Анцыферова Л.И. Психология личности как «открытой системы» (О концепции Гордона В. Олпорта)//Вопр. психологии. – 1970. – N. 5.
Аршавский И.А. Основы негэнтропийной теории биологии индивидуального развития, значение в анализе и решении проблемы здоровья. В кн.: Валеология: Диагностика, средства и практика обеспечения здоровья.– СПб., 1993. – С. 5 – 24.
Аршавский И.А. Роль принципа доминанты при психофизиологическом обосновании творческого процесса в системе обучения: к профилактике неврозов у детей школьного возраста //В кн.: Валеология: Диагностика, средства и практика обеспечения здоровья. – СПб., 1993. – С. 183–192.
Ашвагхоша. Жизнь Будды.– М., 1990.– С. 62–63.
Биология старения (Руководство по физиологии). – Л.: Наука, 1982. – 616 с.
Браун Дж. Психология Фрейда и постфрейдисты/ Пер. с англ. – М., 1997.– С. 40–41.
Булацель П.Ф. Самоубийство с древних времён до наших дней.— СПб., 1900.— С. 19.
Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия.— СПб., 1997.— С. 30.
Вагин Ю. Р. Психодинамические аспекты посттравматического стрессового расстройства //Материалы VI Всероссийской открытой научно-практической конференции «Травматический и поствоенный стресс...».— Пермь, 2001.— С. 81—83.
Вагин. Ю.Р. Креативные и примитивные. Основы онтогенетической персонологии и психопатологии.– Пермь, 1996.
Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека.– М., 1990.– С.11.
Виттельс Ф. Фрейд, его личность, учение и школа. – Л., 1991.– С. 188.
Вогралик В.Г. и др. О биоэнергетике стареющего организма и основных путях ее обеспечения. – Терапевтический архив.– 1980. – N.1. – С. 104.
Гаддини Е. По ту сторону инстинкта смерти. Проблемы психоаналитического исследования агрессии/В кн.: Психоанализ в развитии: Сб. переводов.–Екатеринбург, 1998.– С.123.
Гете И.Ф. Фауст.– М., 1960.– С.48.
Гоббс Т. Основ философии. Сочинения в 2 т. Т.1/Пер. с лат. и англ.– М., 1989.– С. 238.
Годфруа Ж. Что такое психология: В 2-х т. Т. 1.– М., 1992.–С. 245.
Горовиц Возникновение жизни на Земле – М., 1959. – С. 109.
Гротьян М. Переписка З.Фрейда. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 66.
Гроф С. За пределами мозга /Пер. с анг.— М., 1993.— С. 293.
Густав Лебон «Психология народов и масс», Макдугалл «The Group Mind», В. Троттер.
Дадун Р. Фрейд /Пер. с фр.— М., 1994.— С. 167—191.
Джеймс У. Психология/Пер. с англ. – М., 1991.– 368 с.
Докинз Р. Эгоистичный ген: Пер. с англ. – М., 1993.– 318 с.
Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд.– СПб.,– 1998.– С. 3.
Елисеев О.П. Конструктивная типология и психодиагностика личности. – Псков, 1994. – С. 18.
Еськов К.Ю. История Земли и жизни на ней: Экспериментальное учебное пособие для старших классов. – М., 1999 – с.
Зинченко В.П., Моргунов Е.Б. Человек развивающийся. Очерки российской психологии. – М., 1994. – С. 274.
Зотин А.И. Термодинамический подход к проблемам развития, роста и старения. – М., 1974. – 183 с.
Изард К.Э. Психология эмоций.– СПб., 2000.– С. 139.
Калевала: карело-финский народный эпос.—Петрозаводск, 1978.—Т. 1.— С. 15.
Камю А. Миф о Сизифе. В кн.: Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство/Пер. с фр.– М., 1990.– С.24.
Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия.– М., 1998.– С. 124.
Клиническая психиатрия /Под ред. проф. Н. Е. Бачерикова.— Киев, 1989.— С. 456.
Ковалёв В.В. Ситуационные реакции, проявляющиеся в нарушениях поведения, как форма психогенных (реактивных) расстройств у детей и подростков //Журн. невропатол. и психиатрии им. Корсакова.— 1979.— № 10.— С. 1386—1391.
Ковалев Г.А. Три стратегии психологического воздействия. – Вопр. психологии. – 1987. – N 3. – С. 41–49.
Кроль Л. Специи жизни и смерти в психотерапии //Ялом И. Экзистенциальная психотерапия /Предисл. Л. Кроля.— М., 1999.— С. 6.
Кузнецов В. Е. Истоки междисциплинарного подхода в отечественной суицидологии//Комплексные исследования в суицидологии. Сб. науч. тр.– М., 1996.– С. 84–93.
Кьеркегор С. Понятие страха. В кн.: Страх и трепет.– М.,1993.–С. 144.
Лазарашвили И.С. Анализ суицидальных действий лиц, страдающих некоторыми формами психопатий //Комплексные исследования в суицидологии: Сб. науч. трудов.— М., 1986.— С. 105—113.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу.– М., 1996.– С. 508–510.
Ларошфуко Ф. Мемуары. Максимы.— Л., 1971.— С. 202—203.
Левандовский А. Максимилиан Робеспьер.— М., 1959.— С. 49.
Лейбин В.М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия.– М., 1990.– С. 192–193.
Личко А. Е., Битенский В. С. Подростковая наркология: Руководство.— Л., 1991.— 304 с.
Лоренц К. Так называемое зло //Оборотная сторона зеркала /Пер. с нем.— М., 1998. — С. 96.
Лоренц К. Так называемое зло //Оборотная сторона зеркала /Пер. с нем.— М., 1998. — С. 96.
Лукреций К. О природе вещей/пер. с лат. – М., 1937. – С. 104.
Майерс Д. Социальная психология /Пер. с англ.— СПб., 1999.— С. 95—98.
Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов.— М., 1996.— С. 79.
Меннингер К. Война с самим собой.— М., 2000.— С. 10.
Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т.— М., 1994.— Т. 1.— С.380—381.
Моисеев Н.Н. Стратегия разума/Знание — сила.– 1986.– № 10.– С. 25.
Монтень М. Опыты. В 3 кн. Кн. 1. – М., 1991.– С. 116.
Моуди Р. Жизнь после жизни.— Москва — Рига, 1991.—С. 70.
Наркомании у подростков /В. С. Битенский, Б. Г. Херсонский, С. В. Дворяк, В. А. Глушков.— Киев, 1989.— 216 с.
Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Сочинения в 2 т. Т.1.– М., 1996.– С.115.
Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания.– М., 1998.– С. 83–84.
Осорина М.В. Черная простыня летит по городу, или зачем дети рассказывают страшные истории. В кн.: Популярная психология: Хрестоматия.– М., 1990.– С. 280–289.
Перлз Ф. Внутри вне помойного ведра/Пер. с англ.– СПб., 1995.– С.25.
Понизовский А.М. Анализ основных подходов к пониманию суицидального поведения при депрессиях //Актуальные проблемы суицидологии: Тр. Моск. НИИ психиатр. — Т. 92.— 1981.— С. 150—167.
Попов Ю.В. Концепция саморазрушающего поведения как проявления дисфункционального состояния личности. - Обозр. психиатр. и мед.психол. - 1994. - № 1. - С.6-13.
Психиатрия, психосоматика, психотерапия/К.П.Кискер и др.– М., 1999.– С. 107.
Психология. Словарь.–М., 1990.– С. 14–15.
Пятницкая И. Н. Злоупотребление алкоголем и начальная стадия алкоголизма.— М., 1988.— С. 29.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа. Введение/Пер. с англ.–СПб., 1995.–С.XIII–XIV.
Райх В. Функции оргазма/Пер. с нем.– СПб., М., 1997.– С. 28.
Райх В. Характероанализ: Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков.– М., 1999.– 203–206.
Рассел Б. История западной философии: В 3 кн.– СПб., 2001.– С. 23.
Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. - М., 1998. - С. 214-215.
Роджерс К.Р. Взгляд на психотерапию. Становление человека.– М., 1994.– С.61.
Розанов В.В. Уединенное.— М., 1990.— С. 119.
Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии: В 2 т. Т. II.– М., 1989.– С.104.
Руководство по психиатрии/Под. ред. А.В.Снежневского.– Т.1.– М., 1983.–С.26.
Руткевич А.М. Психоанализ. Истоки и первые этапы развития: Курс лекций.– М., 1997.– С. 184.
Сенека Л.-А. Письма к Луциллию.
Словарь практического психолога/Минск, 1997.–С. 194.
Степанов С. Психология в лицах.– М., 2001.
Тих Н.А. Ранний онтогенез поведения приматов. – Изд–во ЛГУ. – 1966. – С.17.
Тихоненко В.А. Классификация суицидальных проявлений //Актуальные проблемы суицидологии.— М., 1978.— С. 59—73.
Томэ Х., Кэхеле Х. Современный психоанализ. Т.1. Теория: Пер. с англ..– М., 1996.– С.56.
Трегубов Л.З., Вагин Ю.Р. Эстетика самоубийства.— Пермь, 1993.— 268 с.
Тэхкэ В. Психика и ее лечение: психоаналитический подход/Пер. с англ.– М., 2001.– С.29.
Уилсон Р.А. Квантовая психология.— М., 1999.— С. 51.
Фаулз Д. Любовница французского лейтенанта: Роман /Пер. с англ.— М., 1999.— С. 180—181.
Феррис П. Зигмунд Фрейд/Пер. с англ. – Мн., 2001.– С. 346.
Фокс Р. Энергия и эволюция жизни на земле: Пер. с англ. – М.: Мир, 1992. – 216 с.
Франкл В. Психотерапия на практике: Пер. с нем.– СПб., 2001.– С.24–25.
Франкл В. Человек в поисках смысла: Сб. /Пер. с англ.— М., 1990.— С. 144.
Фрезер Д.Д. Золотая ветвь: исследование магии и религии.— М., 1998.— С. 404—411.
Фрейд А. Введение в технику детского психоанализа //Теория и практика детского психоанализа: В 2 т.— М., 1999.— Т.1.— С. 78.
Фрейд А. Метод наблюдения в исследовании развития детей //Теория и практика детского психоанализа: В 2 т.— Т. 2.— М., 1999.— С. 240.
Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика. В кн.: Психология бессознательного: Сб произведений – М., 1990. – С. 117.
Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 563–564.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции. – М., 1989. – С. 366.
Фрейд З. Влечения и их судьба. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.126.
Фрейд З. Недовольство культурой //Психоанализ. Религия. Культура. — М., 1992.— С. 90.
Фрейд З. Печаль и меланхолия //Влечения и их судьба.— М., 1999.— С. 155.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия //Психология бессознательного.— М., 1990.— С. 420—421.
Фрейд З. Продолжение лекций по введению в психоанализ.— М., 1989.— С. 366.
Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». В кн.: По ту сторону принципа удовольсвтия.– Харьком, М., 2001.– С. 460.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.99.
Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произведений.– М., 1990.– С.181.
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольсвтия.– Харьком, М., 2001.– С. 511.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности.— М., 1994.— С. 390.
Хендерсен Дж. Древние мифы и современный человек //Человек и его символы.— СПб., 1996.— С. 156—157.
Хензелер Цизе П. Психоаналитическая теория влечений. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 349.
Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе.– СПб., 2002.– С.228.
Цизе П. Психоаналитическая теория влечений. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 349.
Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа: познание и врачевание от древности и до наших дней: пер. с англ. – М., 1995.– С.302.
Краткий тест творческого мышления. Фигурная форма. – М., 1995.– С. 4.
Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Основы палеопсихологии).– М., 1974.
Швейцер А. Жизнь и мысли.– М., 1996.– С.138.
Шекспир В. Ромео и Джульетта
Шир Е. Суицидальное поведение у подростков //Журн. невропатол. и психиатрии им. Корсакова.— 1984.— № 10.— С. 1556—1560
Шледерер Ф. Критика Фрейдом общества, культуры и религии. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.2./Пер. с нем.– М., 2001.– С. 279.
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление: Собр. соч.– Т.1.– С. 56.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.137.
Шпиц Р. Психоанализ раннего детского возраста.– М., СПб, 2001– С. 19.
Эриксон Э. Идентичность и кризисы /Пер. с англ.— М., 1996.— С. 35.
Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России.– СПб., 1993.
Юнг К.Г. Конфликты детской души: Собр. соч.— М., 1994.— С. 49.
Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы.– СПб., 1994.– С. 111–112.
Юнг К.Г. Тэвистокские лекции. Аналитическая психология: ее теория и практика.– Киев, 1995.– С. 108–110.
Ялом И. Экзистенциальная психотерапия.– М., 1999.– С. 234.
Ясперс К. Общая психопатология/Пер. с нем.– М., 1997.– С.387.
Яффе А. Символизм в изобразительном искусстве //Человек и его символы.— СПб., 1996.— С. 361.
Aport G.W. The functiona autonomy of motives. – American journa of psychoogy. – 1937. – Vo. 50. – P. 141.
Aport G.W. The nature of personaity: seected papers. – Cambridge, Massachussets, 1950. – P. 78.
Buress C., De Leo D. Methodoogica Issues in Community Surveys of Suicide Ideators and Attempters.–Crisis.– 2001.– Vo. 22.– № 3
Carotenuto A. A Secret Symmetry. Sabina Spierein between Freud and Jung. London: Routedge, 1980.
Cremerius J. Sabina Spierein – ein fruhes Opfer der psychoanaytischen Berufspoitik. «Forum der Psychoanayse», B. 3, 1987.
Diagnostic and statistica manua of menta disorders.—3d ed., revised (DSM-III-R).—Washington: Amer. Psychiat. Ass., 1987.— Р. 218.
Federn P. Review of: Spierein. Die Destruction as Ursache des Werdens. Zeitschrift.– 1913.–№ 1.– P. 89–93.
Feniche O. Zur Kritik des Todestriebes – Imago.– 1935.– 21.– P. 458–466.
Freud A. Commons on aggression.– Internat. J. of Psychoanaysis.– 1972.– 53.– P. 163
Freud S. Civiisation and Discontent //Standart Edition of the Compete Psychoogica Works of S. Freud, v. 21, 1961.— Р. 120.
Freud S. Thoughts for the times on war and death //Standart Edition of the Compete Psychoogica Works of S. Freud, v. 14, 1961.— Р. 273—300.
Freud-Jung Letters. W. McGuire, ed. London: Hogard, 1974.— Р. 494.
Hartmann H., Kris E., Loewenstein R.M. Notes on theory of aggression.–Psychoana. Study Chid.– 1949.–3/4.
Hot R.R. Drive or wish? A reconsideration of the psychoanaytic theory of motivation//Psychoogica issues.–Vo. 9.–№ 4.– monograph 36.– P. 158–197.
Jones E. Sigmund Freud, Life and Work. Vo. 3. The Last Phase, 1919–1939.–London, 1957.
Minutes of the Vienna Psychoanaytic Society. Vo. 4: 1912–1918. – N.Y., 1975.– P. 329.
Nunberg H. Agemeine Neurosenehre. Bern, Stutgart, Wien: Huber 1971.
Rapaport D. On the psychoanaytic theory of motivation.– In: Nebraska Symposium on Motivation. – Lincon, 1960.– P. 173–257.
Spierein S. Die Destruction as Ursache des Werdens //Jarbuch fur psychanaytische und psychopatoogische Forschungen.—1912.— 4.— Р. 465—503.
Tabachnick N. Interpersona reations in suicida attempts//Arch. Gen. Psychiat.– 1961.– № 4.– P. 16–21.
Wech S. S. A Review of the Literature on the Epidemioogy of Parasuicide in the Genera Popuation//Psychiatr Serv 52:368-375, March 2001
Рассел Б. История западной философии: В 3 кн./ Пер. с англ. – СПб., 2001.– С.69.
Камю А. Миф о Сизифе. В кн.: Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство/Пер. с фр.– М., 1990.– С.24.
Тифон – в греческой мифологии стоглавое огнедышащее чудовище, которое Зевс он после победы над ним придавил горой Этной, откуда это чудовище периодически извергает столбы дыма и пламени.
Фрейд в работе «По ту сторону принципа удовольствия» предлагал назвать такую психологию «тифопсихологией» (Tiefenpsychoogie).
Те, кто писали Тору и Библию, были прекрасными гештальт-психотерапевтами. Фрейд в «Мы и смерть» заметил, что когда у еврея спрашивают, сколько ему лет, он обычно бодро отвечает: «До ста двадцати осталось лет шестьдесят!». Я теперь знаю, в чем смысл нелепого начала родословной человечества: Адам жил девятьсот тридцать лет, Шет — девятьсот двенадцать лет, Энош — девятьсот пять и т.д. Чудесный фон для восприятия своих жалких шестидесяти-семидесяти лет. Чудесная гештальт-психотерапия.
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление: Собр. соч.– Т.1.– С. 56.
цит. по Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Основы палеопсихологии).– М., 1974.
Креационизм — теория, доказывающая создание мира и человека Богом.
Левандовский А. Максимилиан Робеспьер.— М., 1959.— С. 49.
Эдуард Гартман еще в 1869 году в работе «Философия бессознательного» писал: «горе тому человеку, который преувеличивая цену сознательно-разумного и желая исключительно поддержать его значение, насильственно подавляет бессознательное».
Душа не находит в себе никакого удовлетворения. Всякий взгляд внутрь себя приносит ей огорчение. Это принуждает её искать утешение вне себя, привязывает к предметам внешним, чтобы всячески изгладить мысль о своём действительном положении (Блез Паскаль).
Уилсон Р.А. Квантовая психология.— М., 1999.— С. 51.
Яффе А. Символизм в изобразительном искусстве //Человек и его символы.— СПб., 1996.— С. 361.
Рассел Б. История западной философии: В 3 кн.– СПб., 2001.– С. 23.
Гумилев Н.
Все нормальные сказки заканчиваются свадьбой и «жили они долго и счастливо». Ни второго высшего образования, ни самоактуализации, ни самореализации, ни даже участия в тренингах личностного роста.
Роджерс К.Р. Взгляд на психотерапию. Становление человека.– М., 1994.– С.61.
Перлз Ф. Внутри вне помойного ведра/Пер. с англ.– СПб., 1995.– С.25.
Цит. по Краткий тест творческого мышления. Фигурная форма. – М., 1995.– С. 4.
Подростковые самоубийства
Психиатрия, психосоматика, психотерапия/К.П.Кискер и др.–М., 1999.– С. 58.
Юнг К.Г. Конфликты детской души: Собр. соч.— М., 1994.— С. 49.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу/ Пер. с франц. – М., 1996. – С. 77.
Гаддини Е. По ту сторону инстинкта смерти. Проблемы психоаналитического исследования агрессии/В кн.: Психоанализ в развитии: Сб. переводов.–Екатеринбург, 1998.– С.123.
Гаддини Е. По ту сторону инстинкта смерти. Проблемы психоаналитического исследования агрессии. В кн.: Психоанализ в развитии: Сб. переводов.– Екатеринбург, 1998.– С. 122.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа/Пер. с англ.–СПб., 1995.–С.56.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу/ Пер. с франц. – М., 1996. – С. 167.
Шпиц Р. Психоанализ раннего детского возраста.– М., СПб, 2001– С. 19.
Словарь практического психолога/Минск, 1997.–С. 194.
Hot R.R. Drive or wish? A reconsideration of the psychoanaytic theory of motivation//Psychoogica issues.–Vo. 9.–№ 4.– monograph 36.– P. 158–197.
Лоренц К. Так называемое зло //Оборотная сторона зеркала /Пер. с нем.— М., 1998. — С. 96.
Изард К.Э. Психология эмоций.– СПб., 2000.– С. 26.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. Сб. работ. – Харьков, М., 2001.– 624 с.
Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии: В 2 т. Т. II.– М., 1989.– С.104.
Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии: В 2 т. Т. II.– М., 1989.– С.110.
Психология. Словарь.–М., 1990.– С. 14–15.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа/Пер. с англ.– СПб., 1995.– С.167.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.137.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу/ Пер. с франц. – М., 1996. – С. 77.
Если, разумеется, не придерживаться панпсихического мировоззрения.
Если, разумеется, не придерживаться концепции живой Земли и «гипотезы Геи» Лавлока.
Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд.– СПб.,– 1998.– С. 3.
Buress C., De Leo D. Methodoogica Issues in Community Surveys of Suicide Ideators and Attempters.–Crisis.– 2001.– Vo. 22.– № 3
Wech S. S. A Review of the Literature on the Epidemioogy of Parasuicide in the Genera Popuation//Psychiatr Serv 52:368-375, March 2001
Фрейд З. Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.118.
Кузнецов В. Е. Истоки междисциплинарного подхода в отечественной суицидологии//Комплексные исследования в суицидологии. Сб. науч. тр.– М., 1996.– С. 84–93.
Клиническая психиатрия /Под ред. проф. Н. Е. Бачерикова.— Киев, 1989.— С. 456.
Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд.– СПб.,– 1998.– С. 3.
Тихоненко В.А. Классификация суицидальных проявлений //Актуальные проблемы суицидологии.— М., 1978.— С. 59—73.
Тихоненко В.А. Классификация суицидальных проявлений//Акту альные проблемы суицидологии. – М., 1978.– С. 59 - 73.
Tabachnick N. Interpersona reations in suicida attempts//Arch. Gen. Psychiat.– 1961.– № 4.– P. 16–21.
Попов Ю.В. Концепция саморазрушающего поведения как проявления дисфункционального состояния личности. - Обозр. психиатр. и мед.психол. - 1994. - № 1. - С.6-13.
Шир Е. Суицидальное поведение у подростков //Журн. невропатол. и психиатрии им. Корсакова.— 1984.— № 10.— С. 1556—1560
Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия/Пер. с англ.— СПб., 1997.— С. 30
Гоббс Т. Основ философии. Сочинения в 2 т. Т.1/Пер. с лат. и англ.– М., 1989.– С. 238.
«А в отдаленье на поляне, В деревне пляшут мужики. Как человек я с ними весь: Я вправе быть им только здесь» (И. Гете «Фауст»).
Райх В. Функции оргазма/Пер. с нем.– СПб., М., 1997.– С. 28.
Джеймс У. Психология/Пер. с англ. – М., 1991.– 368 с.
Ясперс К. Общая психопатология/Пер. с нем.– М., 1997.– С.387.
Ясперс К. Общая психопатология/Пер. с нем.– М., 1997.– С.390.
Годфруа Ж. Что такое психология: В 2-х т. Т. 1.– М., 1992.–С. 245.
Aport G.W. The functiona autonomy of motives. – American journa of psychoogy. – 1937. – Vo. 50. – P. 141.
Aport G.W. The nature of personaity: seected papers. – Cambridge, Massachussets, 1950. – P. 78.
Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека.– М., 1990.– С.11.
Анцыферова Л.И. Психология личности как «открытой системы» (О концепции Гордона В. Олпорта)//Вопр. психологии. – 1970. – N. 5. – С. 168 – 177.
Анцыферова Л.И. Некоторые теоретические проблемы психологии личности. – Вопросы психологии, 1978. – № 1. – С.38.
Елисеев О.П. Конструктивная типология и психодиагностика личности. – Псков, 1994. – С. 18.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности: Пер. с англ. – М., 1994. – С 47.
Тих Н.А. Ранний онтогенез поведения приматов. – Изд–во ЛГУ. – 1966. – С.17.
Руководство по психиатрии/Под. ред. А.В.Снежневского.– Т.1.– М., 1983.–С.26.
Автор классического руководства: Авруцкий Г.Я., Недува А.А. Лечение психически больных: Руководство для врачей.– М., 1988. – 528 с.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.99.
Фрейд З. Влечения и их судьба. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.126.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.99.
Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произведений.– М., 1990.– С.181.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.126.
Уже Анна Фрейд выражала сожаление, что молодежь проявляет меньше интереса к психоанализу.
Руткевич А.М. Психоанализ. Истоки и первые этапы развития: Курс лекций.– М., 1997.– С. 184.
Томэ Х., Кэхеле Х. Современный психоанализ. Т.1. Теория: Пер. с англ.– М., 1996.– С.56.
Тэхкэ В. Психика и ее лечение: психоаналитический подход/Пер. с англ.– М., 2001.– С.29.
Тэхкэ В. Психика и ее лечение: психоаналитический подход/Пер. с англ.– М., 2001.– С.55.
Там же. С.57.
Там же. С.56.
Там же. С.57.
Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произведений.– М., 1990.– С.181.
Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы.– СПб., 1994.– С. 130–131.
Там же. С. 136.
Там же. С. 137–138.
Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произведений.– М., 1990.– С.182.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.125.
Например, Ф. Перлз в работе «Эго, голод и агрессия». Юнг однажды заметил Сабине Шпильрейн, что, если иметь достаточное желание, то все, что было выведено Фрейдом из инстинкта сексуальности, столь же хорошо можно вывести из инстинкта питания, а сама Шпильрейн упоминает французского автора, который все движения души выводил из инстинкта самосохранения: например, мать любит дитя, потому что оно облегчает ей при сосании напряжение в молочной железе, мужчина любит женщину, потому что при половом акте она помогает ему избавиться от сексуального напряжения и т.д.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.100.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.–М., 1989.– С.263.
Там же. С.264.
Фрейд З. Недовольство культурой //Психоанализ. Религия. Культура. — М.,1992.
Фрейд З. Страх и жизнь влечений. В кн.: Влечения и их судьба.– М., 1999.– С.108.
Кроль Л. Специи жизни и смерти в психотерапии //Ялом И. Экзистенциальная психотерапия /Предисл. Л. Кроля.— М., 1999.— С. 6.
Фрейд З. Недовольство культурой //Психоанализ. Религия. Культура. — М., 1992.— С. 90.
Гротьян М. Переписка Фрейда. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии Т.1.– М., 1998.– С. 103.
Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика. В кн.: Психология бессознательного: Сб произведений – М., 1990. – С. 117.
Фрейд З. Там же. С. 117–118.
Spierein S. Die Destruction as Ursache des Werdens //Jarbuch fur psychanaytische und psychopatoogische Forschungen.—1912.— 4.— Р. 465—503.
цит. По: Лейбин В.М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия.– М., 1990.– С. 61.
Minutes of the Vienna Psychoanaytic Society. Vo. 4: 1912–1918. – N.Y., 1975.– P. 329.
Carotenuto A. A Secret Symmetry. Sabina Spierein between Freud and Jung. London: Routedge, 1980.
Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России.– СПб., 1993.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. – Логос. Философско-литературный журнал.– 1994.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– № 5.
Cremerius J. Sabina Spierein – ein fruhes Opfer der psychoanaytischen Berufspoitik. «Forum der Psychoanayse», B. 3, 1987.
Степанов С. Психология в лицах.– М., 2001.
Цит. по: Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России.– СПб., 1993.– С.181.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.119.
Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы.– СПб., 1994.– С. 111–112.
Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Сочинения в 2 т. Т.1.– М., 1996.– С.115.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.120.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.122.
Там же. С.124.
Там же. С.137.
Там же. С.129.
Там же. С.135.
Там же. С.133.
Шпильрейн в своей работе описывает как характерный признак усиление страха на начальных этапах шизофрении и связывает его возникновение с внутренним ощущением начинающегося распада. С дальнейшим развитием болезни страх уменьшается и устанавливается равнодушие.
Шпильрейн С.Н. Деструкция как причина становления. В кн. Антология российского психоанализа: В 2 т. Т.1.– М., 1999.– С.144.
Federn P. Review of: Spierein. Die Destruction as Ursache des Werdens. Zeitschrift.– 1913.–№ 1.– P. 89–93.
Freud-Jung Letters. W. McGuire, ed. London: Hogard, 1974.— Р. 494.
Freud S. Thoughts for the times on war and death //Standart Edition of the Compete Psychoogica Works of S. Freud, v. 14, 1961.— Р. 273—300.
Freud S. Civiisation and Discontent //Standart Edition of the Compete Psychoogica Works of S. Freud, v. 21, 1961.— Р. 120.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия //Психология бессознательного.— М., 1990.— С. 420—421.
Цит. по: Roasen. Freud and his Foowers.— Р. 290.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия.— Указ. изд.— С. 420—421.
Фрейд З. Я и Оно: Труды разных лет.— Тбилиси, 1991.— С. 375.
Фрейд З. Продолжение лекций по введению в психоанализ.— М., 1989.— С. 366.
Там же.— С. 366.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произв.— М., 1990.— С. 382.
Там же. С. 424.
Лоренц К. Так называемое зло //Оборотная сторона зеркала /Пер. с нем.— М., 1998. — С. 96.
Лоуэн А. Любовь и оргазм.–
Феррис П. Зигмунд Фрейд. – Мн., 2001.– С. 346.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия /В кн.: Психология бессознательного: Сб. произв.— М., 1990.—С. 424.
Там же. С. 424.
Там же. С. 385.
Каплан
Вагин Ю. Р. Психодинамические аспекты посттравматического стрессового расстройства //Материалы VI Всероссийской открытой научно-практической конференции «Травматический и поствоенный стресс...».— Пермь, 2001.— С. 81—83.
Третий момент, на который обращает внимание Фрейд, это то, что артистическая игра, рассчитанная на зрителей, доставляет им, например, в трагедии, самые болезненные впечатления, но всё же может восприниматься ими как наслаждение.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия.— Указ. изд.— С. 392.
Там же.— С. 394.
Там же.— С. 405.
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 543.
Густав Лебон «Психология народов и масс», Макдугалл «The Group Mind», В. Троттер.
Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». В кн.: По ту сторону принципа удовольсвтия.– Харьком, М., 2001.– С. 460.
Там же. С. 506.
Шледерер Ф. Критика Фрейдом общества, культуры и религии. В кн.: .: Энциклопедия глубинной психологии. Т.2./Пер. с нем.– М., 2001.– С. 279.
Гротьян М. Переписка З.Фрейда. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 66.
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 511.
В цитируемом издании в качестве эквивалента немецкому понятию «Trieb» используется русское понятие «позыв», что с нашей точки зрения, как уже указывалось выше, не совсем верно.
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 538.
Там же. С. 540.
В другом месте он даже называет свои рассуждения еще резче: «спекулятивными».
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 538.
Там же. С. 541.
Там же. С. 539.
Там же. С. 539.
Там же. С. 541.
Там же. С. 543.
Freud A. Commons on aggression.– Internat. J. of Psychoanaysis.– 1972.– 53.– P. 163
Фрейд З. Я и Оно. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 545.
Там же. С. 546.
Там же. С. 547.
Там же. С. 552.
Там же. С. 552.
Там же. С. 558.
Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 563–564.
Там же. С. 569.
У меня был пациент с галлюцинаторной симптоматикой, преподаватель и лектор университета. Во время лекций «голоса» периодически задавали ему вопросы «от имени студентов». Со временем он научился их отличать по одному признаку: голоса как продукция его же психики задавали «слишком умные вопросы». Студенты не могли задавать таких. Пациент со временем перестал отвечать на них и, следовательно, попадать в глупые ситуации.
В 1999 году методом свободной выборки мы обследовали 924 респондента для изучения взаимосвязи между системой защитных механизмов личности и их авитальной активностью. В том числе оценивалась связь между защитными механизмами личности и субъективной оценкой качества своей жизни. Выяснилось, что чем лучше функционирует защитный механизм «отрицание», тем более качественной оценивают свою жизнь респонеденты. Исследователи уже отмечали ранее связь между отрицанием и оптимизмом (Ange A., 1934). Анна Фрейд указывала на простоту и эффективность механизма “отрицания” для подавления объективных источников тревоги и неудовольствия. Наши данные позволили предположить, что, когда «отрицание» не справляется с нейтрализацией негативных эмоций, происходит усиление функционирования комплекса других защитных механизмов, в первую очередь «проекции» и «реактивного образования».
Зинченко В.П., Моргунов Е.Б. Человек развивающийся. Очерки российской психологии. – М., 1994. – С. 274.
Ковалев Г.А. Три стратегии психологического воздействия. – Вопр. психологии. – 1987. – N 3. – С. 41–49.
Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия.– Харьков, М., 2001.– С. 596.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. В кн.: По ту сторону принципа удовольствия. Сб. работ.– Харьков, М., 2001.– С. 435.
Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. - М., 1998. - С. 214-215.
Подозрение это возникло после того, как я попытался обосновать руководителю научной деятельности академии свою неторопливость в написании докторской диссертации удовольствием от заботы о трех дочерях. На это мне было сказано, что сначала я должен исполнить свой гражданский долг перед академией – написать докторскую диссертацию, а затем уже могу «рожать столько детей, сколько мне угодно».
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции. – М., 1989. – С. 366.
Там же. С. 366.
Меннингер К. Война с самим собой.— М., 2000.— С. 10.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. В кн.: Психология бессознательного: Сб. произв.— М., 1990.— С. 382.
Франкл В. Психотерапия на практике: Пер. с нем.– СПб., 2001.– С.24–25.
Из обращения М. И. Кутузова к армии о начале изгнания Наполеона из России (19 (31) октября 1812 г).
Франкл В. Психотерапия на практике: Пер. с нем.– СПб., 2001.– С.24–25.
Там же. С.56.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. — Указ. изд. С. 424.
Браун Дж. Психология Фрейда и постфрейдисты/ Пер. с англ. – М., 1997.– С. 40–41.
Томэ Х., Кэхеле Х. Современный психоанализ. Т.1. Теория: Пер. с англ..– М., 1996.– С.51.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа/Пер. с англ.–СПб., 1995.–С.82.
Nunberg H. Agemeine Neurosenehre. Bern, Stutgart, Wien: Huber 1971.
Феррис П. Зигмунд Фрейд/Пер. с англ. – Мн., 2001.– С. 346.
Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе.– СПб., 2002.– С.228.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности.— М., 1994.— С. 390.
Там же.— С. 387.
Цит. по Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа: познание и врачевание от древности и до наших дней: пер. с англ. – М., 1995.– С.302.
После смерти Таска в письме к Лу Андреа-Саломе от 1 августа 1919 года Фрейд пишет: «Я выбрал сейчас в качестве пищи тему смерти».
Виттельс Ф. Фрейд, его личность, учение и школа. – Л., 1991.– С. 188.
Дадун Р. Фрейд /Пер. с фр.— М., 1994.— С. 167—191.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа. Введение/Пер. с англ.–СПб., 1995.–С.XIII–XIV.
Томэ Х., Кэхэле Х. Современный психоанализ. Т.1. Теория: Пер. с англ./М., 1996.–С.63.
Цизе П. Психоаналитическая теория влечений. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 349.
Хензелер Цизе П. Психоаналитическая теория влечений. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т.1./Пер. с нем.– М., 1998.– С. 349.
Feniche O. Zur Kritik des Todestriebes – Imago.– 1935.– 21.– P. 458–466.
Райх В. Характероанализ: Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков.– М., 1999.– 203–206.
Hartmann H., Kris E., Loewenstein R.M. Notes on theory of aggression.–Psychoana. Study Chid.– 1949.–3/4.
Jones E. Sigmund Freud, Life and Work. Vo. 3. The Last Phase, 1919–1939.–London, 1957.
Лейбин В.М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия.– М., 1990.– С. 192–193.
Швейцер А. Жизнь и мысли.– М., 1996.– С.138.
Гете И.Ф. Пролог на небе. Фауст.– М., 1960.– С.48.
Там же. С.48.
Швейцер А. Жизнь и мысли.– М., 1996.– С.138.
Абиогенез (от а — приставка, обозначающая отрицание, био + генез) — возникновение живого из неживого.
Креационизм (от лат. creatio — сотворение) — религиозное учение о сотворении мира богом из ничего.
Панспермия (от пан... и сперма) – гипотеза о возможности переноса жизни во Вселенной с одного космического тела на другое. Согласно гипотезе панспермии, рассеянные в мировом пространстве зародыши жизни переносятся с одного небесного тела на другое с метеоритами или под действием давления света. С помощью панспермии объясняли и появление жизни на Земле.
Еськов К.Ю. История Земли и жизни на ней: Экспериментальное учебное пособие для старших классов. – М., 1999 – с.
Моисеев Н.Н. Стратегия разума/Знание — сила.– 1986.– № 10.– С. 25.
Вагин. Ю.Р. Креативные и примитивные. Основы онтогенетической персонологии и психопатологии.– Пермь, 1996.–
Аршавский И.А. Основы негэнтропийной теории биологии индивидуального развития, значение в анализе и решении проблемы здоровья. В кн.: Валеология: Диагностика, средства и практика обеспечения здоровья.– СПб., 1993. – С. 5 – 24.
Вогралик В.Г. и др. О биоэнергетике стареющего организма и основных путях ее обеспечения. – Терапевтический архив.– 1980. – N.1. – С. 104.
Фокс Р. Энергия и эволюция жизни на земле: Пер. с англ. – М.: Мир, 1992. – 216 с.
Зотин А.И. Термодинамический подход к проблемам развития, роста и старения. – М., 1974. – 183 с.
Биология старения (Руководство по физиологии). – Л.: Наука, 1982. – 616 с.
Докинз Р. Эгоистичный ген: Пер. с англ. – М., 1993.– 318 с.
По большому счету, даже утверждение, что неорганическая материя может быть в чем-то заинтересована — также проявление антропного принципа, который пронизывает все наше мышление, включая язык.
Горовиц Возникновение жизни на Земле – М., 1959. – С. 109.
Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. – М., 1989.– С. 199.
Фрейд А. Толкование агрессии. В кн.: Теория и практика детского психоанализа.– М., 1999.– С. 336.
Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия.– М., 1998.– С. 124.
Монтень М. Опыты. В 3 кн. Кн. 1. – М., 1991.– С. 116.
Кьеркегор С. Понятие страха. В кн.: Страх и трепет.– М.,1993.–С. 144.
Кьеркегор С. Понятие страха. Комментарии. В кн.: Страх и трепет.– М.,1993.– С. 367.
Кьеркегор С. Понятие страха. В кн.: Страх и трепет.– М.,1993.–С. 161.
Кьеркегор С. Понятие страха. В кн.: Страх и трепет.– М.,1993.–С. 144.
Осорина М.В. Черная простыня летит по городу, или зачем дети рассказывают страшные истории. В кн.: Популярная психология: Хрестоматия.– М., 1990.– С. 280–289.
Изард К.Э. Психология эмоций.– СПб., 2000.– С. 139.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С.135.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С. 136–137.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу.– М., 1996.– С. 508–510.
Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа.– СПб., 1995.– С. 189.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С. 251.
Там же. С. 251.
Сенека Л.-А. Письма к Луциллию.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С. 253.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С. 258.
Там же. С. 259.
Там же. С. 349.
Там же. С. 352.
Там же. С. 352.
Айке Д. Страх. Концепции фрейдистского психоаналитического направления. В кн.: Энциклопедия глубинной психологии. Т. 1.– М., 1998.– С. 520.
Психиатрия, психосоматика, психотерапия/К.П.Кискер и др.– М., 1999.– С. 107.
Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции.– М., 1989.– С. 259.
Rapaport D. On the psychoanaytic theory of motivation.– In: Nebraska Symposium on Motivation. – Lincon, 1960.– P. 173–257.
Изард К.Э. Психология эмоций.– СПб., 2000.– С. 294.
Юнг К.Г. Тэвистокские лекции. Аналитическая психология: ее теория и практика.– Киев, 1995.– С. 108—110.
Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания.– М., 1998.– С. 83–84.
Ашвагхоша. Жизнь Будды.– М., 1990.– С. 62–63.
Джаммапада, гл. XXIV.
Ялом И. Экзистенциальная психотерапия.– М., 1999.– С. 234.
Там же. С. 35.
Лукреций К. О природе вещей/пер. с лат. – М., 1937. – С. 104.
Stone L. Refections on the Psychoanaytic Concept of Aggression.– Psychoana. Quart.– 40.– P. 195–244.
Слоним А.Д., 1971
Калачева Е.Л., 1965
Лебедева Н.Т., 1971.
Ледовская Н.М., 1972б.
А.Г.Сухарев и др., 1988).
Аршавский И.А. Основы негэнтропийной теории биологии индивидуального развития, значение в анализе и решении проблемы здоровья // В кн.: Валеология: Диагностика, средства и практика обеспечения здоровья. СПб., 1993. – С. 5 – 24.
Аршавский И.А. Роль принципа доминанты при психофизиологическом обосновании творческого процесса в системе обучения: к профилактике неврозов у детей школьного возраста // В кн.: Валеология: Диагностика, средства и практика обеспечения здоровья. – СПб., 1993. – С. 183–192.
Baenger J.C. Введение. Выдержки из Ежегодника по психиатрии и практической психогигиене.— Т. 1. — М., 1996.— С. 4.
Майерс Д. Социальная психология.— СПб., 1999.— С. 254.
Психиатрия, психосоматика, психотерапия /К.П. Кискер и др.— М., 1999.— С. 58.
В изучении феномена экспектинга неоценимую помощь мне оказала М. Г. Тихонова — врач-психиатр с удивительными дискриминационными способностями.
Ларошфуко Ф. Мемуары. Максимы.— Л., 1971.— С. 202—203.
Франкл В. Человек в поисках смысла: Сб. /Пер. с англ.— М., 1990.— С. 144.
Фрейд А. Введение в технику детского психоанализа //Теория и практика детского психоанализа: В 2 т.— М., 1999.— Т.1.— С. 78.
Я мог бы привести не один пример известных детских мультипликационных фильмов, в которых персонажи не только заявляют о своём намерении уйти из жизни, но и показывают детям, как они собираются это сделать.
Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд /Пер. с фр.— СПб., 1998.— С. 284.
Лазарашвили И.С. Анализ суицидальных действий лиц, страдающих некоторыми формами психопатий //Комплексные исследования в суицидологии: Сб. науч. трудов.— М., 1986.— С. 105—113.
Ковалёв В.В. Ситуационные реакции, проявляющиеся в нарушениях поведения, как форма психогенных (реактивных) расстройств у детей и подростков //Журн. невропатол. и психиатрии им. Корсакова.— 1979.— № 10.— С. 1386—1391.
Понизовский А.М. Анализ основных подходов к пониманию суицидального поведения при депрессиях //Актуальные проблемы суицидологии: Тр. Моск. НИИ психиатр. — Т. 92.— 1981.— С. 150—167.
Хендерсен Дж. Древние мифы и современный человек //Человек и его символы.— СПб., 1996.— С. 156—157.
Эриксон Э. Идентичность и кризисы /Пер. с англ.— М., 1996.— С. 35.
Трегубов Л.З., Вагин Ю.Р. Эстетика самоубийства.— Пермь, 1993.— 268 с.
Булацель П.Ф. Самоубийство с древних времён до наших дней.— СПб., 1900.— С. 19.
Розанов В.В. Уединенное.— М., 1990.— С. 119.
Шекспир В. Ромео и Джульетта
Фрейд А. Метод наблюдения в исследовании развития детей //Теория и практика детского психоанализа: В 2 т.— Т. 2.— М., 1999.— С. 240.
Гемофилия — заболевание крови, основным проявлением которого является отсутствие свёртывающейся способности крови.
Фаулз Д. Любовница французского лейтенанта: Роман /Пер. с англ.— М., 1999.— С. 180—181.
Майерс Д. Социальная психология /Пер. с англ.— СПб., 1999.— С. 95—98.
Гёте И.Ф. Фауст.— М., 1960.— С. 55—56.
Diagnostic and statistica manua of menta disorders.—3d ed., revised (DSM-III-R).—Washington: Amer. Psychiat. Ass., 1987.— Р. 218.
Термин «хронический алкоголизм» ввёл шведский учёный М. Гусс, который в 1852 году опубликовал работу «Хронический алкоголизм, или Алкогольная болезнь».
Пятницкая И. Н. Злоупотребление алкоголем и начальная стадия алкоголизма.— М., 1988.— С. 29.
Наркомании у подростков /В. С. Битенский, Б. Г. Херсонский, С. В. Дворяк, В. А. Глушков.— Киев, 1989.— 216 с.
Личко А. Е., Битенский В. С. Подростковая наркология: Руководство.— Л., 1991.— 304 с.
Вагин Ю.Р. Авительная активность
Моуди Р. Жизнь после жизни.— Москва — Рига, 1991.—С. 70.
В соответствии с нормами кодекса бусидо для жены самурая считалось позором не суметь покончить с собой при необходимости, поэтому женщин учили искусству самоубийства. Они должны были уметь перерезать артерии на шее, знать, как следует связать себе колени перед смертью, чтобы тело было найдено в целомудренной позе.
Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России.— СПб., 1993.— С. 181.
Фрейд З. Печаль и меланхолия //Влечения и их судьба.— М., 1999.— С. 155.
Там же.— С. 167.
Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия.— СПб., 1997.— С. 30.
Меннингер К. Война с самим собой.— М., 2000.— С. 14.
Там же.— С. 170—171.
Там же.— С. 169.
Менингер К. Указ. соч.— С. 170.
Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов.— М., 1996.— С. 79.
Фрезер Д.Д. Золотая ветвь: исследование магии и религии.— М., 1998.— С. 404—411.
Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т.— М., 1994.— Т. 1.— С.380—381.
Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии.— М., 1995.— С. 93.
Гроф С. За пределами мозга /Пер. с анг.— М., 1993.— С. 293.
См.: Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания /Пер. с англ.— М., 1998.— 464 с.
Калевала: карело-финский народный эпос.—Петрозаводск, 1978.—Т. 1.— С. 15.
Нойман Э. Указ. соч.— С. 31—32.
Вайнцвайг П. Десять заповедей творческой личности.— М., 1990.— С. 19.
Юнг К.Г. Конфликты детской души: Собр.соч. /Пер. с нем.— М., 1994.— С. 55.
Биология старения: Руководство по физиологии. — Л., 1982.— С. 146.
Левонтин Р. Человеческая индивидуальность: наследственность и среда /Пер. с англ.— М., 1993.— С. 54.
Анцыферова Л.И. Психология личности как «открытой системы» (О концепции Гордона В. Олпорта) //Вопр. психологии.— 1970.— № 5.— С. 168—177.
Aport G.W. Becoming. Basic cosideration for a psychoogy of personaity.— New Haven, 1955.— P. 49.
Aport G.W. The functiona autonomy of motives.— American journa of psychoogy.— 1937.— Vo. 50.— P. 141.
Aport G.W. The nature of personaity: seected papers.— Cambridge, Massachussets, 1950. — P. 78.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности /Пер. с англ.— М., 1994.— С. 250.
Зинченко В.П., Смирнов С.Д. Методологические вопросы психологии. М., 1983.— С. 30.
Ковалёв Г.А. Три стратегии психологического воздействия //Вопр. психологии.— 1987.— № 3.— С. 41—49.
Елисеев О.П. Конструктивная типология и психодиагностика личности.— Псков, 1994.— С. 28.
Лосев А.Ф. Диалектика мифа //Миф—Число—Сущность.— М., 1994.— С. 78. (919 с.)
Пёрлз Ф.С. Указ. соч.— С. 48.
Личко А.Е. Подростковая психиатрия: (Руководство для врачей).— Л., 1985.— С. 80.
Грановская Р.М., Крижанская Ю.С. Творчество и преодоление стереотипов.— СПб., 1994.— С. 74.
Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда //Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909—1910.— М., 1991.— С. 24—42.
Франкл В. Человек в поисках смысла: Сб.— М., 1990.— С. 234.
Пёрлз Ф. С. Указ. соч.— С. 119.
Музиль Р. Человек без свойств. — М., 1984. Кн. 1. С.
Музиль Р. Человек без свойств: Роман.— Кн. 1.— М., 1984.— С. 543.
Бродский И.А. Форма времени: Стихотворения, эссе, пьесы: В 2 т.— М., 1992.— Т. 2. — С. 276.
Сент-Экзюпери А. Планета людей //Сб.— М., 1970.— С. 125.
Там же.— С. 126.
Там же.— С. 126.
80Аршавский И.А. Указ. соч.— С. 183—192.
Музиль Р. Указ. соч.— С. 504
Цит. по: Свядощ А.М. Неврозы. — М., 1982. — С. 274.
Драгунова Т.В. «Кризис» объясняли по разному //Хрестоматия по возрастной психологии.— М., 1994.— С. 216—217.
Захаров А.И. Психотерапия неврозов у детей и подростков.— Л., 1982.— С. 123.
Там же. С. 123.
Пёрлз Ф.С. Внутри вне помойного ведра. — СПб., 1995. С. 11.
Там же. С. 15.
Ашвагхоша. Жизнь Будды. Калидаса. Драмы /Пер. К. Бальмонта; Введ., вступ. ст. Г. Бонгард-Левина.— М., 1990.— С. 58—60.
Там же. С. 66.
Камю А. Миф о сизифе //Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство /Пер. с фр.— М., 1990.— С. 24—29.
Цит. по: Дорфман Л.Я. Метаиндивидуальный мир.— М., 1993.— С. 181.
Шопенгауер А. Мир как воля и представление //Собр. соч.— Т. 1.— С. 53
Там же.—С. 57.
Свядощ А.М. Неврозы.— М., 1982.— С. 342.
Франкл В. Человек в поисках смысла: Сб.— М., 1990.— С. 27
Там же.— С. 27.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности /Пер. с англ.— М., 1994.— С. 216
Франкл В. Указ. соч.— С. 28.
Авдеев С. Н., Тетенова Е. Ю., Слоневская С. Ю. Наркологические проблемы в «Интернете» //Материалы 13-го съезда психиатров России.— М., 2000.— С. 224.
Майер Д. Указ. изд.— С. 350.
Половое влечение
(либидо)
Влечение самосохранения
(инстинкты Я)
Влечение к жизни
(половое влечение +
влечение самосохранения)
Влечение к смерти
(агрессивность)
Первая дуалистическая теория Фрейда
Вторая дуалистическая теория Фрейда
А
Б
Зачатие
Смерть