Гавалъда
Fine Jeur de a ignejhangaise
Я ее любил / Я его любила
Посвящается Констанс
Новый роман автора мировых бестселлеров «Просто вместе» и «Мне бы хотелось...» «Я ее любил / Я его любила» - пронзительно груст ная и красивая книга о любви, раскрывающая самые острые и потаенные грани этого прекрасного и зага дочного чувства. Роман о супружеской верности. О нелегком выборе, который оказывается судьбонос ным. О тех, кто уходит и тех, кто остается. Книга, в «фирменном» авторском стиле сочетающая внеш нюю простоту с внутренней глубиной, тонкий психо логизм с безукоризненной точностью каждого слова.
Анна Гавальда, по праву снискавшая себе славу «нежного Уэльбека» и новой звезды французской словесности, утверждает, что писательницей стано виться не собиралась, однако писала с 17 лет, участ вовала в различных литературных конкурсах и время от времени побеждала. Имя Анны Гавальда зазвуча ло в 1999 году, когда после отказа нескольких изда тельств, Le Diettante опубликовал ее сборник новелл «Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал...» Книга имела ошеломительный успех, огром ные тиражи и была удостоена в 2000 году Гран-при RTL. Но это все было лишь прелюдией к настояще му успеху, который принесли Анне Гавальде романы «35 кило надежды», «Я ее любил/Я его любила» и «Просто вместе», затмивший во Франции даже «Код да Винчи». Сегодня Анна Гавальда - среди самых читаемых авторов мира, ее произведения переведены на десятки языков и пользуются неизменной любовью читателей.
«Моя жизнь, моя работа, мое удовольствие — быть свидетелем и наблюдать за людьми, - признается Анна Гавальда. — В этом главная прелесть того, что я делаю».
Что ты сказал?
Говорю, что немедленно их увезу. Им будет полезно ненадолго уехать...
Но не сейчас же? - спросила моя свекровь.
Прямо сейчас.
Как? Ты же не собираешься...
Именно что собираюсь.
Да что все это значит, в конце-то концов? Сейчас по чти одиннадцать! Пьер!..
Сюзанна, я разговариваю с Хлоей. Хлоя, выслушай меня: я хочу увезти вас подальше отсюда. Ты не против?
- Полагаешь, это неудачная идея? - Не знаю.
- Иди, собирай вещи. Мы уезжаем, как только ты бу дешь готова.
- Я не хочу возвращаться к себе. - Ну и не надо. Разберемся на месте. - Но вы не...
- Хлоя, Хлоя, пожалуйста, доверься мне.
Свекровь не сдавалась:
- Что за безумие? Не станете же вы будить малышек, в такое-то время! В доме не топлено! Там ничего нет! Туда нельзя везти детей! Они...
Он встал.
Марион спит на детском сиденье, держа пальчик во рту. Рядом с ней, свернувшись калачиком, спит Люси.
Я смотрю на свекра. Он сидит прямо. Его руки крепко держат руль. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы выехали. Время от времени фары встречных машин вы свечивают его профиль.
Мне кажется, он так же несчастен, как и я. А еще он очень устал. И разочарован.
Он чувствует мой взгляд:
Почему не спишь? Ты должна поспать, слышишь? Тебе надо опустить спинку и постараться заснуть. Нам еще ехать и ехать...
Не могу, - отвечаю я, - вас сторожу.
Он улыбается в ответ. Если это можно назвать улыбкой.
- Да нет... часовой сегодня я.
И мы возвращаемся каждый к своим мыслям. И я плачу, прикрыв лицо руками.
Мы остановились у заправки. Я пользуюсь его отсут ствием, чтобы проверить сотовый. Ни одного сообщения. Ну конечно. Какая же я дура. Дура...
Включаю радио и тут же выключаю. Он возвращается. - Будешь выходить? Хочешь чего-нибудь?
Я киваю.
Ошибаюсь кнопкой, стаканчик наполняется какой-то тошнотворной жижей, и я отправляю его в урну.
В магазинчике покупаю памперсы для Люси и зубную щетку для себя.
Он не трогается с места, пока я, наконец, не соглашаюсь опустить спинку сиденья.
Я открыла глаза, когда он заглушил двигатель.
- Не суетись. Побудь с малышками здесь, пока в маши не еще тепло. Я пойду в дом, включу обогреватели в спаль не, а потом вернусь за вами. Снова вопрошаю свой телефон. В четыре-то утра... Какая же я дура!
Не могу уснуть.
Вместе с детьми лежу в кровати бабушки Адриана. Кро вать ужасно скрипит. Когда-то она была нашей.
Занимаясь любовью, мы изо всех сил старались ее не раскачивать.
Весь дом был в курсе, стоило нам только пошевелить рукой или ногой. Помню намеки Кристин за столом, ког да мы спустились вниз в первое утро. Никогда не забуду, как мы краснели, не поднимая глаз от своих тарелок и держась за руки под столом.
Мы хорошо запомнили урок и с тех пор предавались любовным утехам тихо, как мышки.
Я знаю, что он вернется в эту кровать с другой женщиной и, когда их терпенью придет конец, он так же, как некогда со мной, сдернет толстый матрас на пол.
Нас будит Марион. Она прогуливает свою куколку по одеялу, рассказывая ей сказку о сбежавших сосках. Люси трогает меня за ресницы: «У тебя глазки склеи лись».
Мы одеваемся под одеялами, потому что в комнате слишком холодно.
Стенания кровати смешат девочек.
Свекор разжег в кухне камин. Я вижу его в глубине сада - он набирает дрова из поленницы под навесом.
Мы впервые остались с ним вдвоем.
Я никогда не чувствовала себя уютно в его компании. Он слишком бесстрастный. Слишком молчаливый. Да еще все эти рассказы Адриана о том, как пристально следил за ним отец, каким он был жестким, непримиримым, как легко выходил из себя, как придирался к школьным отметкам. То же самое и с Сюзанной. Я никогда не замечала ка кой-либо нежности в их отношениях. «Пьер сдержан, но я знаю, что он чувствует ко мне», - сказала мне однажды свекровь, - мы лущили фасоль и говорили о любви.
Я тогда кивала, но не понимала. Я не понимала этого человека, столь скупого на эмоции, подавлявшего все свои чувства. Постоянно держать себя в узде из страха показаться слабым - этого я никогда не могла понять! В моей семье обниматься и целоваться было так же есте ственно, как дышать.
Помню один бурный вечер на этой кухне... Моя невест ка Кристин жаловалась на учителей своих детей: мол, все они некомпетентные и ограниченные. Потом разговор пе решел на образование вообще и их с Адрианом в частно сти. Обстановка мгновенно накалилась. Кухня преврати лась в судилище, Адриан и его сестра - в обвинителей, а на скамье подсудимых - их отец. Как тяжело все это было... нет, бомба так и не взорвалась, язвили в меру - так, воткнули друг в друга пару-тройку отравленных шпи лек.
Как всегда.
Впрочем, скандала все равно не получилось бы - мой свекор наотрез отказывался выходить на ринг. Он вы слушивал колкости своих детей, но никогда на них не от вечал. «Все ваши обвинения отскакивают от меня, как мячик от асфальта!» - так он всегда говорил с улыбкой и удалялся.
Правда, в тот раз спор вышел гораздо более желчным.
У меня в памяти стоит его искаженное лицо и руки, с такой силой, сжимающие графин с водой, словно он хо тел его раздавить.
Я пыталась представить себе, что бы он мог сказать в ответ, пыталась понять. Что он чувствует на самом деле? О чем он думает, оставаясь один? Что у него на душе?
Выдохшаяся Кристин повернулась ко мне:
- А ты что обо всем этом скажешь, Хлоя?
Я устала, и мне хотелось, чтобы вечер поскорее закон чился. С меня хватило этих семейных разборок.
- Я... - задумчиво начала я, - я считаю, что Пьер словно и не живет среди нас, не живет по-настоящему, он по хож на марсианина, затерявшегося среди семейства Диппелей...
Все присутствующие пожали плечами и отвернулись. Кроме него.
Он поставил графин на стол, его лицо разгладилось, он улыбнулся мне. Так он улыбнулся мне в первый раз. И возможно, в последний. Мне кажется, в тот вечер между нами возникло некое взаимопонимание... Эдакая тон кая ниточка. Я тогда попыталась защитить его, как могла, моего странного седого марсианина, который подходил сейчас к кухонной двери, толкая перед собой тачку с дро вами.
- Все в порядке? Тебе не холодно?
- Все хорошо, спасибо, не беспокойтесь.
- А малышки?
- Они смотрят мультики.
- Мультики - в такое время?
- Во время каникул их показывают каждое утро.
- Ага... прекрасно. Ты нашла кофе?
- Да-да, спасибо.
- Кстати, Хлоя... По поводу каникул, ты не должна... Позвонить на работу? Да, впрочем, не знаю...
- Да-да, я позвоню, я... Я снова заплакала.
Свекор опустил глаза. И снял перчатки.
- Прости, я вмешиваюсь не в свое дело...
- Да нет, не в том дело, я просто... Чувствую себя поте рянной... Я... вы правы, пойду позвоню шефу.
- Кто он, твой начальник?
- Подруга, надеюсь, что подруга, сейчас увидим...
Я забрала волосы старой резиночной Люси, которую на шла в своем кармане.
- Скажи, что берешь несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за злобным свекром... - предложил он.
- Да... За злобным и беспомощным. Так будет убедительней.
Он улыбался, дуя на кофе.
Лоры на месте не оказалось. Я пролепетала нечто не внятное ее помощнице, которую ждал вызов по другой линии.
Позвонила домой. Набрала код автоответчика. Ничего не значащие сообщения.
А на что я, собственно, надеялась?
Снова подступили слезы. Мой свекор вошел в комнату и тут же вышел.
Я говорила себе: «Давай, надо выплакаться раз и на всегда. Вылить все слезы, выжать, как губку, мое боль шое печальное тело и перевернуть страницу. Думать о другом. Идти вперед мелкими шажками и все начать с начала».
Мне повторяли эти слова сотни раз. Думай о другом. Жизнь продолжается. Вспомни о дочерях. Ты не имеешь права так распускаться. Встряхнись.
Да, я знаю, прекрасно все знаю, но поймите же вы - у меня не получается.
Во-первых, что это такое - жить? Что означает это сло во?
Мои дети... но что я могу им дать? Маму в депрессии? Перевернутый мир?
Я готова вставать по утрам, одеваться, завтракать, оде вать и кормить дочерей, держаться до вечера, укладывать их и целовать на ночь. На это я способна. На это все спо собны. Но не более того.
Будьте ко мне милосердны. Не более того.
- Мама!
- Да, - отвечаю я, вытирая нос рукавом.
- Мама!
- Я здесь, здесь...
Люси стояла передо мной в пальто, надетом прямо на ночную рубашку. В руках она крутила Барби, держа ее за волосы.
- Знаешь, что сказал дедушка? - Что?
- Что мы пойдем в Макдоналдс.
- Не верю!
- А вот и правда! Он сам сказал.
- Когда?
- Сейчас.
- Но я думала, он ненавидит Макдоналдс...
- А вот и не ненавидит! Он сказал - мы пойдем за по купками, а потом в Макдоналдс, все, даже ты, даже Ма рион, даже я и даже он!
Когда мы поднимались по лестнице, она взяла меня за руку.
Знаешь, у меня совсем нет одежды. Мы все оставили в Париже...
И верно, - согласилась я, - мы все там забыли.
- А знаешь, что еще сказал дедушка? - Нет.
- Он сказал нам с Марион, что купит нам одежду, когда мы пойдем по магазинам. И мы сами все себе выберем...
- Да неужели?
Я переодевала Марион, щекоча ей животик. Люси сидела на краю кровати и медленно, но неотступ но подводила меня к главному.
- И он сказал, что согласен...
- На что?
- На все, что я у него попросила…
- Беда! А что ты у него попросила?
- Одежду для Барби.
- Одежду для твоей Барби?
- Для Барби и для меня. Одинаковую!
- Ты имеешь в виду эти ужасные сверкающие майки?
- Да, а еще розовые джинсы, и розовые тапочки с Бар би, и носки с маленьким бантиком... Вот здесь... Сзади...
Она показала место на лодыжке. Я закончила с Марион.
- Зззаммечаательно! - воскликнула я. - Ты будешь неповторрриммма!!!
Ее маленький ротик скривился.
" Тебе все красивое не нравится... засмеялась и расцеловала ее чудную мордашку.
Она надевала платье и мечтала вслух.
- Я буду очень красивая, правда?
- Ты уже красивая, крошка, очень, очень красивая.
- Да, но тогда я буду совсем...
- Думаешь, такое возможно? Она задумалась.
- Наверное, думаю, да...
- Тогда повернись.
Девочки, какая же это прелесть, думала я, причесывая Люси, какая прелесть...
Пока мы стояли в очереди к кассам, мой свекор при знался что уже лет десять не был в супермаркете. Я подумала о Сюзанне. Вечно одна со своей тележкой. Повсюду и всегда одна.
Съев наггетсы, девочки отправились играть в комнату, полную разноцветных шаров. Молодой человек попросил их снять обувь, и я держала на коленях чудовищные крос совки Люси «You're a Barbie gir!»1.( Ты - Барби {англ.).)
Самым ужасным была прозрачная платформа...
- Как вы могли купить подобную мерзость!
- Ей они так понравились... Я стараюсь не повторять прежних ошибок с новым поколением... Взять, на пример - это заведение... Существуй такое тридцать лет назад, я бы никогда не пришел сюда с Кристин и Адрианом. Никогда! А сегодня я спрашиваю себя, почему - ну почему! - лишал их удовольствия? Что мне стоило, в конце - то концов? Четверть часа пострадать? Да что такое пят надцать минут в сравнении с пунцовыми от счастья ли цами твоих дочек?
- Я все делаю шиворот-навыворот, - добавил он, качая головой, - даже этот несчастный сэндвич - и тот держу неправильно, ведь так?
Он закапал майонезом все брюки.
- Хлоя?
- Да?
- Я хочу, чтобы ты поела... Прости, что уподобляюсь Сюзанне, но ты ничего не ела со вчерашнего дня...
- Не могу.
Он сделал новую попытку.
- Да и кто бы смог съесть подобную мерзость?! Кто? Ну, ответь. Кто? Да никто!
Я сделала попытку улыбнуться.
- Ладно, разрешаю тебе еще немного посидеть на дие те, но уж вечером... Вечером я буду готовить ужин, и тебе придется меня уважить, поняла?
- Поняла.
- А то, что это такое? И как прикажете, есть эту пищу для космонавтов?
Он ткнул пальцем в подозрительный салат в пластико вом стакане.
Остаток дня мы провели в саду. Девочки порхали вок руг деда, который чинил для них старые качели. Я наблюдала за ними издалека, сидя на ступеньках крыльца. Было холодно и ясно. У дочек волосы сверкали в солнечном свете, и они казались мне прехорошенькими. Я думала об Адриане. Интересно, чем он сейчас занят?
Где он сейчас?
С кем?
И что будет с нашей жизнью?
Каждый новый вопрос погружал меня все глубже в тря сину отчаяния. Как же я устала... Закрыв глаза, пред ставляла себе, что вот он появляется. Во дворе раздает ся урчание мотора, он садится рядом, обнимает меня, прикладывает палец к моим губам - хочет сделать сюрп риз девочкам. Я ощущаю его нежные прикосновения к моей шее, слышу его голос, чувствую жар его тела, запах кожи. Все как всегда.
Все как всегда...
Достаточно закрыть глаза.
Сколько времени помнишь запах человека, который тебя любил? А когда сама перестаешь любить? Мне нужны песочные часы.
Когда мы обнимались в последний раз, я сама его поце ловала. Это было в лифте дома на улице Фландр. Он позволил мне ласкать его.
Почему? Почему он позволил женщине, которую раз любил, целовать себя? Зачем подставлял губы? Зачем об нимал?
Это же бессмысленно.
Качели починены. Пьер украдкой смотрит на меня. Я от ворачиваюсь. Не хочу встречаться с ним взглядом. Мне холодно, во рту горечь, пора отправляться в ванную, что бы нагреть воды для купания. Чем я могу вам помочь?
Он обвязал полотенце вокруг талии.
- Люси и Марион легли? - Да.
- Они не замерзнут?
- Нет-нет, все в порядке. Лучше скажите, что мне де лать...
- Можешь поплакать, а я не буду чувствовать угрызе ний совести. Я буду, счастлив, что в кои-то веки ты по плачешь просто так. На вот, возьми, нарежь это, - доба вил он, протягивая мне три луковицы.
- Вы считаете, что я слишком много плачу?
-Да.
Молчание.
Я взяла деревянную доску, стоявшую у раковины, и уст роилась напротив него. Он снова замкнулся. В камине по трескивали дрова.
- Я не то хотел сказать...
- Простите?
- Я имел в виду другое - я не считаю, что ты слишком много плачешь, я просто ужасно огорчен. Ты такая хоро шенькая, когда улыбаешься...
- Хочешь что-нибудь выпить? Я кивнула.
- Подождем, пока вино немного согреется, не станем портить впечатление... А пока не налить ли тебе *Bushmis*?
- Нет, спасибо.
- Почему?
- Не люблю виски.
- Несчастная! О чем ты говоришь! На вот, давай-ка попробуй...
Он поднес стакан к моим губам, и его виски показалось мне омерзительным. Я несколько дней ничего не ела и сразу опьянела. Нож скользил по луковой шелухе, заты лок отпустило. Сейчас я отрежу себе палец. Мне было хорошо.
- Ну, как, оценила? Это мне Патрик Френдалл подарил бутылку на шестидесятилетие. Ты помнишь Патрика Френдалла?
- Э-э... нет.
- Конечно, помнишь, ты же видела его здесь, разве нет? Огромный мужик с длиннющими руками...
- Тот, что подбрасывал Люси в воздух, пока ее чуть не стошнило?
- Точно, - подтвердил Пьер, подливая мне еще. - Да, помню...
- Я очень его люблю и часто о нем думаю... Знаешь, это странно, я считаю его одним из лучших друзей, хотя мы едва знакомы...
- А у вас есть лучшие друзья?
- Почему ты об этом спрашиваешь?
- Да так... Просто... Откуда мне знать. Вы ведь никогда не говорили о своих друзьях.
Мой свекор старательно резал морковь кружочками. Всегда забавно наблюдать за мужчиной, который впер вые в жизни готовит еду. Ох уж эта мне манера точно следовать рецепту, будто Жинетта Матио - верховная богиня кулинарного искусства!
" Здесь написано «нарезать морковь кружочками сред ней толщины». Думаешь, так нормально? - Просто безукоризненно!
Я смеялась. Затылок был невесомым, и голова свобод но болталась туда - сюда.
- Спасибо... Так на чем мы остановились? Ах да, на твоих друзьях... Вообще-то у меня, их было трое... Патрик, с которым я познакомился во время путешествия в Рим.. Благотворительная поездка от прихода... Впервые без родителей... Мне было пятнадцать. Я не понимал ни единого слова из того, что говорил этот ирландец в два раза с меня ростом, но мы с ним сдружились мгновенно. Его воспитывали самые фанатичные католики на свете, я только-только выбрался из-под семейного пресса... Два щенка, отпущенные на свободу в Вечном городе... Всем паломничествам паломничество!
Вспоминая, он и сейчас дрожал от возбуждения.
Он бросил в жаровню лук, морковку и копченую гру динку - пахло очень вкусно.
- А потом Жан Терон - ты его знаешь - и мой брат Поль, которого ты никогда не видела, потому что он умер в 56-м...
- Вы считали брата лучшим другом?
- Даже больше... Насколько я тебя знаю, Хлоя, ты бы в него просто влюбилась. Он был умный и забавный, вни мательный к окружающим и всегда веселый. Он рисо вал... Завтра я покажу тебе его акварели, они у меня в кабинете. Он знал, как поют все птицы на свете. Любил подшутить, но всегда беззлобно. Он был очарователь ный парень. Действительно очаровательный. Все его обо жали...
- От чего он умер? Мой свекор обернулся.
- Отправился в Индокитай. Вернулся оттуда больным и полусумасшедшим. Умер от туберкулеза 14 июля 1956 года.
- Как ты понимаешь, после этого мои родители больше никогда не смотрели военные парады. Балы и фейервер ки для них тоже перестали существовать.
Он добавил мясо в жаркое и начал переворачивать кус ки, чтобы подрумянились.
- Хуже всего то, что он пошел добровольцем... Он тогда был студентом. Блестяще учился. Хотел работать в ONF(Office Nationa des Forets - Управление лесным хозяйством.) . Любил деревья и птиц. Он не должен был туда ехать. Не было никаких на то причин. Никаких. Поль был человеком мягким, пацифистом, он цитировал Жионо (французский писатель – прозаик, воспевавший красоту Верхнего Прованса)2, он...
- Так почему же поехал?
- Из-за девушки. Глупая любовная история. Да и ка кая там девушка - девчонка. Такая нелепость. Вот я тебе сейчас рассказываю об этом и про себя всякий раз как подумаю, так ужаснусь - сколь же абсурдна наша жизнь. Отличный парень отправляется на войну из-за капризной девицы... Дикость! Такие сюжеты хороши для бульвар ных романов, для дешевых мелодрам!
- Она его не любила?
- Нет. А Поль с ума сходил. Он ее обожал. Он знал ее с двенадцати лет, писал ей письма, которые она вряд ли по нимала. Он ушел на войну... из бахвальства. Чтобы она, увидела, что он за мужчина! Накануне отъезда этот осел еще хорохорился: «Когда она попросит у вас мой адрес, сразу не давайте, я хочу написать ей сам, первым...» А она три месяца спустя обручилась с сыном мясника с улицы Пасси.
Он всыпал в кастрюлю с дюжину разных специй - все, что нашел в шкафчиках. Не знаю, что подумала бы Жинетта.
- Этот тупой верзила целыми днями рубил мясо в под собке в магазине отца. Можешь себе представить, какой шок мы испытали. Променять нашего Поля на этого дур ня! Пока Поль где-то там, на другом конце земли, мечтал о ней, сочинял стихи, она думала только о том, как проведет вечер со своим боровом, которому папаша-мясник позволял брать свою машину. Небесно-голубой «Фрегат», если не ошибаюсь... Конечно, она была вольна, не любить нашего Поля, кто же спорит, но Поль всегда был такой восторженный, такой пылкий, блестящий юноша. Вот ведь какая ерунда получилась...
- И что было потом?
- А ничего. Поль вернулся, а мама сменила мясника. Брат провел много времени в этом доме, почти не выхо дил. Рисовал, читал, жаловался на бессонницу. Тяжело болел, кашлял не переставая, а потом умер. В двадцать один год...
- Вы никогда об этом не говорите... - Нет.
- Почему?
- Я любил говорить о Поле с людьми, которые его зна ли, так было проще...
Я отодвинула свой стул от стола.
- Я накрою. Где вы хотите ужинать?
- Здесь. В кухне очень уютно.
Он погасил верхний свет, и мы сели за стол друг про тив друга.
- Восхитительно.
- Правда? По-моему, слегка пережарено?
- Да нет же, поверьте, великолепно.
- Ты слишком добра.
- От вашего вина еще не так подобреешь. Расскажите мне о Риме...
- О городе?
- Да нет, о том паломничестве... Каким вы были в пят надцать лет?
- Ох... Ну, каким я был... Самым глупым мальчишкой на свете. Пытался не отстать от Френдалла. Болтал без умолку, рассказывал ему о Париже, о «Мулен Руж», вы думывал бог знает что, врал напропалую. Он смеялся, что-то отвечал, я не понимал и тоже смеялся. Мы проводили время, вылавливая монетки из фонтанов и глупо хихи кая при виде любой особи женского пола. Сегодня мне кажется, что мы оба выглядели очень трогательно... Я совершенно не помню, по какому случаю было организова но тогда это паломничество. Но оно, безусловно, было чему-то посвящено, была у него, так сказать, благая цель и повод для молитвы... Не помню... Для меня Рим стал громадным глотком кислорода. Эти несколько дней из менили мою жизнь. Я открыл для себя вкус свободы. Это было... Тебе положить еще?
- С удовольствием.
- Не забывай, какое тогда было время... Мы делали вид, что выиграли войну. А на самом деле осталось одно ра зочарование. Стоило упомянуть кого-нибудь - соседа, продавца, родителей друга, - и мой отец немедленно за носил его в разряд доносчика или оговоренного, труса или никчемного существа. Это было ужасно. Тебе трудно представить, но поверь мне, для детей это было действи тельно ужасно... Кстати, мы с отцом практически не раз говаривали... Так, для проформы, соблюдая минимум сы новнего почтения... Однажды я все-таки спросил его: «Если все ваше человеколюбие оказалось столь никудыш ным, зачем же вы за него сражались?»
- И что он ответил?
- Ничего... ответом было презрительное молчание.
- Спасибо, спасибо, хватит!
- Я жил на втором этаже мрачного серого здания где-то в глубине шестнадцатого округа. Унылое место... Моим родителям не хватало средств снимать эту квартиру, но шестнадцатый округ - это ведь так престижно, ты же по нимаешь! Шестнадцатый округ! Мы ютились в унылой квартирке, в которую никогда не проникало солнце, и моя мать запрещала открывать окна, потому что внизу находилось автобусное депо. Она боялась, как бы занавески не закоптились...о-хо-хо, это замечательное бордо так развя зало мне язык, чудеса, да и только! Я ужасно скучал. Я был слишком молод, чтобы интересовать отца, а мать порхала как бабочка.
Ее почти не бывало дома. «Время, отданное приходу», - говорила она, возводя глаза к небесам. Она из кожи вон лезла, поносила каких-то придуманных ею благочестивых дур, входя, устало снимала перчатки и бросала их, точно фартук, на консоль в прихожей, вздыхала, вертелась, тре щала без умолку, лгала и путалась. Мы ей не мешали. Поль называл ее Сарой Бернар, а мой отец, стоило ей выйти из комнаты, возвращался к чтению «Фигаро», не утруждая себя комментариями... - Картошки?
- Нет, спасибо.
- Я находился на полупансионе в «Жансон-де-Сайи». И был таким же серым, как дом, в котором жил. Читал «Храбрые сердца» и увлекался приключениями Флэша Гордона. По четвергам играл в теннис с братьями Мортелье. Я... Я был очень благоразумным и совершенно неин тересным ребенком. Мечтал сесть в лифт и подняться до седьмого этажа, чтобы посмотреть... Тоже мне приклю чение... Подняться на седьмой этаж! Дурак дураком...
Я жил в ожидании Патрика Френдалла. Я ждал свидания с Папой!
Он встал, чтобы поворошить дрова в камине. - В общем... В той эскападе не было ничего революци онного... Так, небольшая передышка. Я всегда считал, что... как бы это поточнее выразиться... что в один прекрас ный день я освобожусь, «сорвусь с поводка». Но ничего подобного не произошло. Так и не произошло. Я остался благоразумным, благовоспитанным и неинтересным. К чему я все это тебе рассказываю? Почему вдруг стал таким болтливым?
- Просто я спросила...
- Ладно... Хотя это не причина! Я еще не надоел тебе своими ностальгическими воспоминаниями?
- Да нет же, совсем наоборот, мне очень интересно...
На следующее утро я нашла на кухонном столе запис ку: «Я только на работу и обратно».
В кофейнике был свежесваренный кофе, перед ками ном, на подставке, лежало огромное полено.
Почему он не предупредил меня о своем отъезде? Какой странный человек... Похож на рыбу... Вечно уво рачивается и всегда выскальзывает из рук...
Я налила себе большую чашку кофе и выпила, стоя у кухонного окна. Смотрела на малиновок, суетившихся вокруг кусочков сала, которые девочки разложили нака нуне вечером на скамейке.
Солнце поднялось чуть выше изгороди.
Я ждала, когда девочки встанут. В доме было слишком тихо.
Хотелось курить. Вот идиотство, я бросила много лет назад! Бросила-то бросила, но жизнь есть жизнь... Вы про являете чудеса стойкости, а потом однажды зимним ут ром плететесь по холоду четыре километра, чтобы купить пачку сигарет, или, например, любите мужчину, заводи те с ним двоих детей и потом однажды зимним утром узнаете, что он от вас уходит, потому что полюбил дру гую. Говорит, что ему жаль, что он ошибся.
Как по телефону: «Извините, я ошибся номером». Пожалуйста, пожалуйста...
Мыльный пузырь.
На улице ветрено. Я выхожу, чтобы убрать сало.
Вместе с дочками смотрю телевизор. Я подавлена. Герои их мультфильмов кажутся мне глупыми и капризны ми. Люси злится, мотает головой, просит меня замолчать. А мне хочется поболтать с ней о Кэнди.
В детстве я обожала Кэнди. Кэнди никогда не говорила о деньгах. Только о любви. Но я промолчала - что толку уподобляться глупышке Кэнди...
Ветер завывает все сильнее. Поход в деревню придется отложить.
Вторую половину дня мы проводим на чердаке. Девочки наряжаются. Люси машет веером перед лицом сестры:
- Вам жарко, госпожа графиня?
Госпожа графиня не может шевельнуться, слишком уж много шляп надела.
Мы сносим вниз старую колыбельку. Люси говорит, ее надо покрасить.
- В розовый цвет? - спрашиваю я.
- Как ты догадалась?
- Я очень умная.
Звонит телефон. Люси снимает трубку. Долго слушает, наконец, спрашивает: - Хочешь поговорить с мамой?
Немного погодя вешает трубку. Но к нам не возвраща ется. Я помогаю Марион разобраться с колыбелькой.
Спустившись на кухню, нахожу дочь за столом. Сажусь рядом. Мы смотрим друг на друга Вы с папой полюбите друг друга когда-нибудь снова? - Нет.
- Ты уверена? - Да.
- Я и так знала...
Встав, она добавляет:
- Знаешь, что я еще хотела тебе сказать?
- Нет. Что?
- А то... что птички, они все съели...
- Правда? Ты точно знаешь?
- Ну да. Пойди сама посмотри...
Она обошла вокруг стола и взяла меня за руку. Мы стоим у окна. Я и маленькая белокурая девочка в старом пластроне от смокинга и съеденной молью юбке. Ее «You're a Barbie gir» вдеты в ботиночки прабабуш ки. Моя материнская рука обнимает ее за плечи. Мы смотрим, как деревья в саду сгибаются под ветром, и думаем, скорее всего, об одном и том же... В ванной так холодно, что я боюсь высунуть плечи из воды. Люси намылила нам головы шампунем и придумы вает потрясающие прически. «Смотри, мама! - взвизги вает она. - У тебя на голове рожки!»
- Это я и без нее знаю.
- Веселого тут мало, но я смеюсь.
- Почему ты смеешься?
- Потому что я глупая.
- А почему ты глупая?
Мы вытерлись, пританцовывая.
Надели ночные рубашки, носки, тапки, свитера, хала ты, а поверх - снова свитера.
Потом мои пингвинята спустились вниз - поесть супу.
Электричество вырубилось как раз в том момент, ког да слоненок Бабар баловался с лифтом универмага под разгневанным взглядом портье. Марион расплакалась.
- Подождите, сейчас я все исправлю.
- Ой-ей-ей-ей-ей, а-у-у-у...
- Прекрати, крошка Барби, ты расстроишь сестру.
- Не называй меня крошкой Барби!
- Тогда перестань.
Дело было не в переключателе и не в пробках. Ставни хлопали, двери скрипели и стонали, весь дом был погру жен в темноту.
Сестры Бронте, молитесь за нас!
Когда же наконец вернется Пьер?
Я стащила матрас девочек вниз, на кухню, - без элект рического радиатора наверху они спать не могли. Обе были ужасно возбуждены и прыгали как блохи. Мы ото двинули стол и бросили их «походную кровать» на пол перед камином.
Я улеглась между ними.
- Мам, а Бабар? Ты не дорассказала...
- Тсс, Марион, тсс! Лучше смотри прямо перед со бой. Смотри на огонь! Он поведает тебе много интерес ного...
- Да, но...
- Тссс...
Они мгновенно заснули.
Я прислушивалась к шорохам в доме. В носу у меня щи пало, и я терла глаза, чтобы не плакать.
Моя жизнь похожа на эту кровать, думала я. Хрупкая. Зыбкая. Подвешенная.
Я все ждала, что дом вот-вот сорвется и улетит прочь.
Я думала о том, что теперь я брошенная женщина.
Забавно, как некоторые образные выражения оказыва ются не просто образными. Ведь нужно хоть однажды сильно испугаться, чтобы понять, что такое «холодный пот», или серьезно поволноваться, чтобы осознать, како во оно, когда «сосет под ложечкой». Разве не так?
«Брошенная женщина» - то же самое. И кто только та кое придумал?
Бросить за борт.
Оторвать и бросить.
А самому сняться с якоря.
Выйти в открытое море, расправить крылья и предавать ся любви на других широтах.
И, правда, лучше не придумаешь...
Я становлюсь злобной, и это хороший признак. Еще не сколько недель - и я подурнею.
Тебе кажется, что ты бросил якорь, - но это ловушка. Ты принимаешь решения, берешь на себя обязательства, получаешь кредиты, ну и рискуешь, конечно. Покупаешь дома, селишь малышей в розовые детские, и каждую ночь спишь в объятиях супруга. И радуешься... Как это у нас говорилось?.. Радуешься согласию. Да, именно так мы говорили, когда были счастливы. И даже когда уже не были...
Ты считаешь, что имеешь право на счастье - и это тоже ловушка. Какие же все мы дураки! Надо же быть столь наивны ми, чтобы хоть на секунду поверить, будто мы держим под контролем свою жизнь.
Она выходит из-под контроля, но это не страшно. И да же не очень интересно...
В идеале все же было бы узнавать об этом пораньше.
Насколько «пораньше»?
Пораньше.
До того, как начнешь перекрашивать комнаты в розо вый цвет, например...
Пьер прав - зачем проявлять слабость?
Чтобы били больнее?
Моя бабушка часто говорила: чтобы муженька при себе удержать, надо потчевать его всякими вкусностями. Это не про меня, бабуля, не про меня... Во-первых, я не умею готовить, а во-вторых, мне никогда никого не хотелось удерживать.
Что ж, ты своего добилась, девочка моя!
Я наливаю себе коньяку, чтобы отпраздновать.
Поплакать - и баиньки.
Следующий день показался мне очень длинным.
Мы отправились гулять. Кормили лошадок хлебом в конно-спортивном центре и провели там уйму времени. Марион каталась на пони. Люси не захотела.
Мне казалось, что я тащу на себе тяжелый рюкзак.
Вечером был спектакль. Мне везет, у меня дома что ни день, то спектакль. На сей раз в программе значилось: Маленькая девочка, которая не хотела уходить. Они очень старались меня развлечь.
Я плохо спала.
На следующее утро сердце у меня ныло. На улице было слишком холодно.
Девочки все время хныкали.
Я попыталась развлечь их игрой в первобытных людей.
- Вот смотрите, как первобытные люди готовили свой «Несквик»... Ставили кастрюльку с молоком на огонь, да, вот так... Тост? Нет ничего проще, кладем кусочек хлеба на решетку над огнем и - оп-ля-ля! Внимание! Тут не зе вай, иначе обуглится. Кто хочет поиграть со мной в пер вобытных людей?
Увы, моим девочкам было плевать на игру, есть они не хотели. А хотели смотреть треклятый телевизор.
Я обожглась. Услышав, как я вскрикнула, Марион за плакала, а Люси разлила какао на диван.
Я села, схватилась руками за голову. Мне хотелось ее отвинтить, положить перед собой на пол и отшвырнуть как можно дальше. Так далеко, чтобы ее больше никто никогда не нашел. Я и по мячу-то бить не умею. Наверняка промахнулась бы.
В этот момент появился Пьер.
Он был огорчен, что не мог со мной связаться, потому что на линии случился обрыв, и потряхивал пакетом с горячими круассанами перед носом девочек.
Они смеялись. Марион пыталась схватить его за руку, а Люси предлагала выпить первобытного кофе. Первобытного кофе? Да с удовольствием, дорогая Ма лышка Хрустик! У меня от этой сцены на глаза навернулись слезы.
Он положил мне руку на колено.
- Хлоя... Все в порядке?
Мне хотелось ответить - нет, совсем не в порядке, но я была так рада его видеть, что соврала.
- У булочницы есть свет, значит, это не авария на линии. Схожу взглянуть... Эй, девочки, смотрите, какая чудесная погода на улице! Одевайтесь, мы идем по гри бы. Вчера был такой дождь, мы найдем кучу грибов! В число «девочек» он включил и меня... Хихикая, мы поднялись по лестнице наверх. Как же это здорово, когда тебе восемь лет.
Мы дошли до Мельницы Дьявола. Мрачное строение, которое с незапамятных времен облюбовала детвора.
Пьер объяснял девочкам происхождение отверстий в стене:
- Вот это - от удара рогом... а вот там - отметины от копыт...
- А почему он бил копытами в стену?
- О, это длинная история... Просто в тот день он очень нервничал...
- А почему он нервничал?
- Потому что его пленница сбежала.
- А кто была его пленница?
- Дочка булочницы.
- Дочь госпожи Пеко?
- Да нет же, господи! Скорее, ее прапрабабушка.
- Что???
Я показала девочкам, как сервировать кукольный обед в желудевых шапочках. Мы нашли пустое птичье гнездо, камни и шишки. Рвали кукушкины слезки, наломали орешника. Люси набрала мха для своих куколок, а Ма рион не слезала с дедушкиных плеч.
Мы принесли домой два гриба. Оба более чем подозри тельные!
На обратном пути мы слышали пение дрозда, а удив ленная маленькая девочка все спрашивала:
- Но почему дьявол забрал бабушку мадам Пеко?
- Не догадываешься? - Нет.
- Да потому, что он любил вкусно поесть! Она била палкой по зарослям папоротника, чтобы про гнать демона.
- А кого поколотить мне?
- Хлоя...
-Да?
- Я хотел тебе сказать... Надеюсь... Вернее, я хотел бы... Да, хотел бы... Хотел бы, чтобы ты приезжала в этот дом, потому что... Я знаю, что ты его очень любишь... Здесь многое сделано твоими руками... В комнатах... И в саду... До тебя здесь не было сада, помнишь? Обещай, что вер нешься. Одна или с девочками...
Я повернулась к нему.
- Нет, Пьер. Вы прекрасно знаете, что нет.
- А как же твой розовый куст? Как он называется? Тот куст, что ты посадила в прошлом году...
- Бедро испуганной нимфы.
- Ну да, ну да. Ты так его любила...
- Да нет, мне просто нравилось название... Послушай те, мне и так очень непросто...
- Прости меня, прости.
- Надеюсь, вы его не бросите, правда?
- Еще бы! Бедро испуганной нимфы... Куда от него де нешься? Он немного переигрывал. На обратном пути мы встретили старого Марселя - он возвращался из городка. Велосипед его опасно вилял. Каким чудом ему удалось затормозить прямо перед нами, не свалившись, мы никогда не узнаем. Он усадил Люси на седло и предложил нам зайти к нему на огонек.
Госпожа Марсель обцеловала девочек с головы до ног и усадила их перед телевизором с пакетом конфет на ко ленях. «У нее тарелка, мама! Представляешь! Целый ка нал мультиков!»
Ура, ура, ура!
Отправиться на другой конец света, продираться сквозь заросли кустарника, перепрыгивать через изгороди и канавы, набивать шишки и пересечь двор старого Мар селя, чтобы посмотреть, как Телетун поедает малину Тагады!
Иногда жизнь бывает просто великолепна...
Буря, коровье бешенство, Европа, охота, мертвые и умирающие... В какой-то момент Пьер спросил:
- Скажите, Марсель, вы помните моего брата?
- Кого? Поля? Конечно, я помню этого маленького гряз нулю... Сводил меня с ума, свистел на все лады. На охоте дурачил меня, как хотел! Изображал птиц, которые у нас даже не водятся! Маленький негодяй! А собаки-то как бесновались! Да уж, как вспомню... Хороший был маль чуган... Часто приходил в лес с отцом... Все хотел уви деть, требовал, чтобы ему все объясняли... О-хо-хо... Сколько же вопросов он задавал! Заявлял, что будет учиться, чтобы потом работать в лесу. Помню, отец ему говорил: «Но тебе и учиться не нужно, мальчик мой! Раз ве учителя знают больше меня?» А он отвечал, что хочет увидеть все леса на свете, посмотреть нашу страну, про гуляться от Африки до России, но потом вернуться сюда и все нам рассказать.
Пьер слушал, тихонько кивая: ему хотелось, чтобы Мар сель все говорил и говорил. Мадам Марсель встала и вышла, а, вернувшись, протя нула нам блокнот с рисунками.
- Вот это маленький Поль - я так говорю, потому что он тогда был совсем маленьким, - подарил мне однажды, чтобы отблагодарить за оладьи с акациевым сиропом. Смотрите, это он моего пса рисовал.
Она перелистывала страницы, и мы восхищались изоб ражениями маленького фокстерьера, явно ужасно изба лованного и капризного.
- Как его звали? - спросила я.
- У него не было имени, мы просто все время говорили «Куда он подевался?», потому что он все время исчезал... Потому и погиб... Ох... Как же мы его любили... Даже слишком, даже слишком... Давненько я не смотрела эти рисунки. Стараюсь их подальше держать, слишком мно го любимых покойников с ними связано...
Рисунки были чудесными. «Куда он подевался» был фоксиком шоколадного цвета с длинными черными уса ми и густыми бровками.
- Его пристрелили... Пугал браконьеров, дурачок.
Я встала, надо было возвращаться, пока окончательно не стемнело.
- Брат умер из-за дождя. Потому что его командиры слишком долго держали его под дождем. Представляешь?
Я ничего не ответила, глядя под ноги и стараясь не сту пить в лужу.
Девочки отправились спать без ужина. Переели кон фет.
Бабар покинул Старую Даму. Она осталась одна. Она плачет: «Когда же я снова увижу моего маленького Ба-ба-ра?»
Пьер тоже выглядит несчастным. Он долго оставался у себя в кабинете - якобы искал рисунки брата. Я накрыла ужин - спагетти с потрошками, приготовленными Сю занной.
Мы решили уехать на следующий день, после полудня. Итак, я в последний раз суетилась на этой кухне.
Я ее очень любила, эту кухню. Бросила макароны в ки пящую воду, проклиная свою чувствительность. «Я очень любила эту кухню...» Эй, мамаша, найдешь другие...
Я ругала себя, а к глазам подступали слезы... Полный идиотизм.
Он положил на стол маленькую акварель. Читающая женщина, вид со спины.
Она сидела на садовой скамейке. Чуть наклонив голо ву. Возможно, она не читала, а спала или мечтала.
Дом был узнаваем. Ступеньки крыльца, скругленные ставни и белая глициния.
- Это моя мать.
- Как ее звали?
- Алиса.
- Это тебе.
Я хотела возразить, но он сделал большие глаза и при ложил палец к губам. Пьер Диппель - человек, который не любит, когда ему возражают.
- Вы всегда требуете полного подчинения? Он меня не слушал.
- Кто-нибудь когда-нибудь осмеливался вам возра жать? - добавила я, ставя рисунок Поля на каминную доску.
- Не кто-нибудь. И всю жизнь. Я прикусила язык.
Он встал, опираясь на стол.
- Ладно... Что выпьешь, Хлоя?
- Чего-нибудь веселящего.
Он поднялся из подвала с двумя бутылками, прижимая их к груди, как младенцев.
- «Шато Шас-Сплин»... Очень к месту, согласись...1(Игра слов: Chasse-Speen по-французски – «Прогони хандру»).
- Именно то, что нам нужно. Я взял две - одну для тебя, другую для себя.
- Вы с ума сошли! Надо оставить их для более торже ственного случая...
- Более торжественного, чем что?
Он пододвинул свой стул поближе к камину.
- Не знаю... Чем я... Чем мы... Чем этот вечер.
- Но сегодня по-настоящему торжественный случай, Хлоя. Я приезжаю в этот дом с самого детства, я тысячи раз ел на этой кухне, и уж поверь - умею распознавать торжественные случаи!
Ох уж мне этот самодовольный тон...
Повернувшись ко мне спиной, он замер, глядя на огонь. - Хлоя, я не хочу, чтобы ты уходила...
Я вывалила макароны в дуршлаг. Сверху упала тряпка. Вы меня нервируете. Говорите бог знает что. Думае те только о себе. Это утомительно. «Не хочу, чтобы ты уходила». Ну зачем вы говорите мне подобные глупости? Хочу напомнить, ухожу не я... У вас есть сын, помните? Большой мальчик. Так вот, это он ушел. Он! Вы не в кур се? О-о, как глупо. Подождите, я вам расскажу, это очень забавная история. Итак, это было... А когда это было? Впрочем, неважно. Адриан, ваш замечательный Адриан, на днях собрал чемоданы. Поставьте себя на мое место - я удивилась. Я, между прочим, была женой этого парня. Знаете - женой, той удобной вещью, которую повсюду таскают за собой и которая улыбается, когда ее целуют. Итак, я удивилась. Представьте себе... вот он стоит с на шими чемоданами перед лифтом и ноет, глядя на часы. Он ноет, потому что нервничает, бедный цыпленочек! Лифт, чемоданы, благоверная и самолет - какая голово ломка! Ну конечно, он не может опоздать на самолет – в самолете его ждет любовница! Знаете, любовница – это такая нетерпеливая молодая женщина, которая немнож ко действует вам на нервы. Так что времени на семейную сцену нет... Ну, нет - и все тут... И потом, это так пошло. В семье Диппелей вас разве этому не научили? Крики, сцены, эмоции - это вульгарно. У Диппелей правило - never expain, never compain1.(Никогда не давать объяснений, никогда не выражать сожалений, слова Б. Дизраэли). Вот в этом есть класс, это совсем другое дело.
- Хлоя, прекрати немедленно! Я плакала. Вы сами-то себя слышите? Слышите, как вы со мной говорите? Я ведь не собака, Пьер. Не ваша собачонка, Пьер, черт вас побери! Я тпустила мужа, не выцарапав ему глаза, просто закрыла тихонько дверь - и вот я здесь, перед вами, с моими дочерьми. Я вроде неплохо держусь. Держусь, понимаете? Понимаете, что означает это сло во? Разве кто-нибудь слышал от меня вопли отчаяния? Так не давите мне на психику. Вы не хотите, чтобы я ухо дила... Ох, Пьер... Вынуждена буду не подчиниться вам... Боже, мне так жаль... Как жаль...
Он схватил меня за запястья и сжал изо всех сил. Не давая мне шевельнуться.
- Отпустите! Вы делаете мне больно! Вы все, все ваше семейство делаете мне больно! Отпустите меня, Пьер.
Едва он ослабил объятия, как я уронила голову ему на плечо.
- Все вы делаете мне больно...
Я обливала слезами его шею, забыв, как ему, должно быть, неприятно, ведь он никогда ни к кому не прикасал ся... Я плакала, время, от времени вспоминая свои спагет ти: если я не солью воду, есть их будет невозможно. Он все повторял «Ну-ну, ну-ну...» И еще: «Прости меня...» И еще: «Я тоже очень переживаю...» Он не знал, куда де вать руки.
В конце концов, он все-таки отстранился и стал накры вать на стол. - За тебя, Хлоя.
Я чокнулась с ним.
- Да, за меня, - повторила я с кривой улыбкой.
- Ты замечательная.
- Да, замечательная. И еще - надежная, храбрая... Что я забыла?
- Забавная.
- Ах да, чуть не забыла, забавная.
- Но несправедливая.
- Несправедливая, ведь так?
- Думаешь, я люблю только себя? - Да.
" Тогда ты не только несправедливая, но и глупая. Я протянула ему бокал.
- Конечно... Выдайте-ка мне еще этого чудесного на питка.
- Считаешь меня старым дураком?
-Да.
Я покачала головой. Я была не злой, а несчастной.
Он вздохнул.
- Так почему же я старый дурак?
- Потому что никого не любите. Никогда не расслабляе тесь. Все время в напряжении и словно бы не здесь. Не с нами. Вы не принимаете участия ни в разговорах, ни в шалостях, ни в наших скромных увеселениях. Потому что вам не знакомы нежные чувства, вы вечно молчите, и ваше молчание смахивает на презрение. Потому что...
- Хватит, хватит, довольно, спасибо.
- Простите, но я отвечаю на ваш вопрос. Хотели знать, почему это вы старый дурак, - я и ответила. Хотя я не нахожу вас таким уж старым...
- Как же ты любезна...
- Да чего уж там.
- Я оскалила зубы, изображая нежную улыбку.
- Ладно, но, если я такой, как ты говоришь, зачем при вез тебя сюда? С чего бы мне тратить на вас столько вре мени и...
- Вы сами прекрасно знаете с чего...
- Так с чего же?
- Да потому что у вас свое понятие о чести. Не что иное, как кокетство, принятое в любой добропорядочной семье. Я семь лет путаюсь у вас под ногами, но вы впервые проявили ко мне интерес... Я скажу вам, что думаю. Я не на хожу вас ни доброжелательным, ни милосердным. Я все понимаю. Ваш сын оступился, и вы идете следом за ним – «подчищаете», так сказать, закрываете брешь. Вы попы таетесь - как можете - заделать трещины. Вы ведь не любите трещины, да, Пьер? Нет, не любите! Просто тер петь не можете...
Думаю, вы привезли меня сюда, чтобы соблюсти при личия. Малыш проштрафился - придется, сжав зубы, ус транять последствия. Сегодня вы окучиваете невестку, как когда-то платили крестьянам, если ваш сопляк въез жал на мотоцикле в их посевы. Жду, не дождусь момента, когда вы со скорбным видом объявите, что я могу на вас рассчитывать. В финансовом отношении. Вы в затрудне нии, правда? Такой большой девочке, как я, будет послож нее возместить убытки, чем хозяину свекольного поля...
Он встал.
- Что ж, пожалуй... Это правда... Ты глупышка. Какое ужасное открытие...
- Ладно, давай сюда тарелку.
Он стоял у меня за спиной.
- Ты сама не знаешь, как сильно ранишь меня своими словами. До крови. Но я не в обиде - все дело в твоем горе...
Он поставил передо мной тарелку с дымящейся едой. - И все-таки есть одна вещь, которую я тебе спустить не могу, одна-единственная... «Что именно?» - Я подняла на него глаза.
- Не упоминай больше свеклу, прошу тебя. В округе ты на десять километров не найдешь ни одного свеколь ного поля...
Он был очень собой доволен, старый хитрюга.
- Гм, неплохо... Очень даже вкусно. Думаю, вам будет не хватать меня как поварихи, так ведь?
- Да, тут ты права, но во всем остальном, спасибо боль шое.. Испортила мне аппетит...
- Неужели?
- Точно-точно.
- Как вы меня напугали!
- Но я все-таки попробую эти восхитительные спа гетти...
Он подцепил вилкой слипшиеся макаронины.
- Э-э-э, как это говорят?.. A dente1.( 1 Здесь: В самый раз (ит.).) Я смеялась.
- Люблю, когда ты смеешься.
Мы долго сидели молча.
- Вы обиделись?
- Нет, скорее растерян...
- Мне очень жаль.
- У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю. Огром ный клубок, который я не в силах распутать...
- Я хотела...
- Помолчи. Дай мне сказать. Я должен немедленно ра зобраться. Это очень важно. Не знаю, сможешь ли ты понять меня, но хоть выслушай. Я должен потянуть за ниточку, но не знаю, за какую. Не представляю, как и с чего начать. Боже, все так сложно... Потяни я слишком сильно или не за ту нитку, все еще больше запутается. Так запутается, что я ничего больше не смогу сделать и увязну окончательно. Понимаешь, Хлоя, моя жизнь, вся моя жизнь - это клубок, точно сжатый кулак. Вот он я, весь тут, перед тобой, сижу на этой кухне. Мне шестьде сят пять лет. Я ни на что не гожусь. Я тот старый дурак, которому ты только что так всыпала. Я ничего не понял, я так никогда и не поднялся на седьмой этаж. Я испугал ся собственной тени и вот к чему пришел. Смерть близ ка... Нет, прошу тебя, не перебивай... Не сейчас. Позволь мне разжать кулак. Хоть чуть-чуть. Я долила вина в стаканы.
- Начну с самого несправедливого, с самого жестоко го... С тебя... Он откинулся на спинку кресла.
- Когда я впервые тебя увидел, ты была вся синяя. По мню, это произвело на меня впечатление. Ты стояла в проеме этой двери... Адриан поддерживал тебя, а ты про тянула мне скрюченную от холода руку. Ты не могла ни пальцем шевельнуть, ни слова вымолвить, и я пожал твою ладонь в знак приветствия, и на твоем запястье остались белые следы от моих пальцев. Адриан со смехом сказал разволновавшейся Сюзанне: «Я привел вам Штрумпфетку1!»(Штрумпфы - маленькие синие человечки, герои популярного в 1950-х гг. мультфильма Пейо, говорящие на тарабарском языке.) Потом он отнес тебя наверх и положил в горячен ную ванну. Сколько ты там пролежала? Не помню, зато помню, как Адриан все повторял и повторял матери: «Спо койствие, мама, спокойствие! Как только она сварится, мы сядем за стол!» Мы действительно хотели есть - я, во всяком случае. Ты меня знаешь, знаешь, какими бывают оголодавшие старые дураки... Я уже готов был потребо вать, чтобы подавали ужин без вас, - но тут ты появи лась, одетая в старый халат Сюзанны, с мокрыми волоса ми и застенчивой улыбкой на лице.
Зато щеки у тебя были красные-красные, просто пун цовые...
За едой вы рассказали, что стояли в очереди в киноте атр, чтобы посмотреть «Воскресенье за городом», но би летов не хватило, и Адриан, выпендрежник - это семейная черта! - предложил тебе провести воскресенье за городом... и отправиться туда на его мотоцикле. Решать нужно было немедленно - и ты согласилась, потому и за леденела: под плащом у тебя была легкая маечка. Адри ан пожирал тебя глазами, что было нелегко - ты почти все время сидела, опустив голову. Когда он говорил о тебе, мы видели ямочки у тебя на щеках, и мы думали, что ты нам улыбаешься... Помню еще, на тебе были надеты ка кие-то немыслимые кеды...
- Правильно! Желтые «Converse*.
- Ну да, и чего тогда ты критикуешь кроссовки, которые я купил вчера Люси... Кстати, нужно будет ей сказать: «Никого не слушай, милая моя, когда я познакомился с твоей мамой, на ней были желтые кеды с красными шнурками...»
- Вы и шнурки помните?
- Я все помню, Хлоя, все, слышишь меня? И красные шнурки, и книгу, которую ты читала на следующий день, сидя под вишней, пока Адриан возился со своим мотоциклом...
- И что же это была за книга?
- «Мир глазами Гарпа»[, (1 Роман Джона Ирвинга) так?
- Все точно.
- Помню, что ты предложила Сюзанне расчистить маленькую лестницу, которая вела в бывший погреб, помню, что она умилялась тому, как старательно ты выпалывала сорняки. «Невестка? Невестка?» - казалось, это слово огненными буквами плясало у нее перед глазами. Я от вез вас на рынок в Сент-Аман, ты купила несколько кус ков козьего сыра разных сортов, а потом мы выпили на площади мартини. Ты читала статью - кажется, об Энди Уорхолле, - пока мы с Адрианом поддавали...
- Просто поразительно, как вы все это запоминаете? - Ну... невелика заслуга... Это был один из тех редких случаев, когда мы что-то делали вместе... - С Адрианом? - Да... -Да.
Я встала, чтобы взять сыр.
- Нет-нет, не меняй тарелки, не стоит.
- Обязательно поменяю! Я знаю, что вы ненавидите есть сыр с грязной тарелки.
- Я ненавижу? Неужели? А знаешь, и, правда, терпеть не могу... Еще одна причуда старого дурака, да?
- Ну... вообще-то... да.
Он состроил рожу и протянул мне свою тарелку.
- Вот чертовка. Ямочки.
Я, конечно, помню вашу свадьбу... Ты держала меня под руку и была необычайно хороша. Все время спотыка лась. Когда мы шли через площадь Сент-Аман, ты шепну ла мне на ухо: «Вам бы следовало украсть меня, я бы вы бросила эти проклятые туфли в окно вашей машины, и мы отправились бы есть улиток к Иветте...» От этой шут ки у меня аж голова закружилась. Я изо всех сил сжал в руке перчатки. На, возьми сыр...
- Бог с ним, с сыром, вы продолжайте...
- Ну что тебе еще рассказать? Помню, однажды мы назначили встречу в кафе - оно находилось на первом этаже в том же здании, что и мой офис, - я должен был забрать какой-то половник, который тебе одолжила Сюзанна. В тот день я, наверное, тебе не понравился ~ торопился, был озабочен... Ушел прежде, чем ты допила чай, задавал вопросы о твоей работе и не слушал отве тов, в общем... Так вот, в тот же вечер, за ужином, когда Сюзанна спросила меня: «Что нового?», я ни с того ни с сего вдруг сказал: «Хлоя беременна». «Она сама тебе сказала?» - «Нет. Не уверен, что она в курсе...» Сюзанна пожала плечами, возвела глаза к потолку, но я оказался прав. Прошло несколько недель, и вы сообщили нам радостную новость...
- Как вы догадались?
- Не знаю... Мне показалось, что у тебя изменился цвет лица, да и усталой ты казалась неспроста...
Я долго могу так продолжать. Видишь, ты несправед лива. Что ты там говорила? Что все это время, все эти годы я никогда тобой не интересовался... О-о-о, Хлоя, надеюсь, тебе стыдно.
Он посмотрел на меня с укором.
- Но ты права - я эгоист. Говорю, что не хочу, чтобы ты уходила, просто потому, что не хочу, чтобы ты уходи ла. Думаю о себе. Ты мне ближе дочери. Моя собствен ная дочь никогда не скажет мне, что я старый дурак, про себя подумает, что я дурак, да и только!
Он встал за солонкой.
- Но... Что с тобой?
- Ничего. Ничего со мной.
- Но ты ведь плачешь.
- Нет не плачу. Смотрите - вовсе не плачу.
- Да конечно плачешь! Дать тебе воды?
- Спасибо.
- Ох, Хлоя... Не хочу, чтобы ты плакала. Я чувствую себя несчастным.
- Ну вот! Снова вы о себе! Неисправимый эгоист...
Я хотела перейти на шутливый тон, но из носу текли сопли, и зрелище было жалкое.
Я смеялась. Плакала. Вино меня не веселило.
- Я не должен был говорить тебе все это...
- Как раз должны. Это ведь и мои воспоминания тоже... Нужно привыкать потихоньку. Не знаю, понимаете ли вы, как для меня все это неожиданно... Всего две недели на зад я была матерью благополучного семейства. Перелис тывала в метро записную книжку, планировала ужины, подпиливала ногти, думая об отпуске. Раздумывала: «Взять с собой девочек или поехать вдвоем?» Вот какие вопросы меня волновали....
И еще я думала: «Нужно подыскать другую квартиру, наша хороша, но темновата...» Ждала, когда Адриан при дет в себя, чтобы с ним поговорить, - видела, что он в последнее время не в своей тарелке... Раздражительный, обидчивый, усталый... Я беспокоилась о нем, думала: «Они угробят его на этой безумной работе, какой идиот так составляет расписание?»
Он отвернулся к камину.
- Благополучная жизнь, но не слишком веселая, прав да?
Я ждала его к ужину. Ждала часами. Часто даже засы пала... Он, в конце концов, возвращался - понурый, с ви новатым лицом. Я шла на кухню, потягиваясь. Старалась взбодриться. Он, конечно, не хотел, есть, у него совер шенно пропал аппетит - на это ему совести хватало. Воз можно, они успевали перекусить вместе? Вполне...
Как же трудно ему, наверное, было сидеть напротив меня! Какой нелепой я ему казалась с моей привычной веселостью и сериалом о жизни в доме близ сквера Фирмен-Жедон. Думаю, он ужасно мучился... У Люси выпал зуб, мама плохо себя чувствует, польская няня малень кого Артура встречается с сыном соседки, я сегодня ут ром закончила, наконец, тот мраморный бюст, Марион постриглась, и это просто ужасно, у тебя усталый вид, отдохни хоть день, дай мне руку, хочешь еще шпината? Бедняга... какая пытка для неверного, но совестливого мужа. Какая пытка... Но я ничего не замечала. Никаких признаков, понимаете? Как можно быть такой слепой? Как? Либо я полная тупица, либо слишком доверчива. Впрочем, это одно и то же...
Я откинулась назад.
- Ах, Пьер... Какая же сволочная штука жизнь...
- Хорошее вино, правда?
- Очень. Жалко только, что не держит обещаний - не гонит хандру...
- Я впервые его пью.
- Я тоже.
- Это как твой розовый куст - я купил бутылку из-за этикетки...
- Ну да. Какая глупость... Бог знает что такое.
- Хлоя, ты ведь еще так молода...
- Нет, я старая, я чувствую себя старой. Я совершенно разбита. Я никому больше не верю. Буду теперь смотреть на жизнь через глазок в двери. Никому не открою боль ше дверь. Отойдите. Покажите правую руку. Хорошо, теперь левую. Наденьте тапочки. Стойте в дверях. Не двигайтесь.
- Нет, такой женщиной ты никогда не станешь. Не смо жешь, даже если захочешь. Люди по-прежнему будут вхо дить в твою жизнь, и уходить из нее, и ты снова будешь страдать, и это очень хорошо. Я за тебя не беспокоюсь.
- Конечно, нет...
- Что конечно?
- Что вы за меня не волнуетесь. Да вы вообще ни за кого не волнуетесь...
- Ты права... Не умею заботиться о других.
- Почему?
- Не знаю. Наверное, потому, что меня никто не инте ресует... - ...никто, кроме Адриана.
- А что Адриан?
- Я думаю о нем.
- Вы за него беспокоитесь?
- Думаю, да... Да. Во всяком случае, за него я тревожусь больше всего.
- Но почему?
- Да потому, что он несчастен.
Я обалдела.
- Вот это да! Да вовсе он не несчастен... Совсем наобо рот, очень даже счастлив! Сменил помятую жену-зануду на веселую белошвейку. И жизнь его стала куда прият ней, не сомневайтесь.
Я вытянула руку. Ну-ка, посмотрим, который сейчас час... Без четвер ти десять. Где наш маленький страдалец? Где же он? Мо жет, в кино или в театре? Или ужинает где-нибудь? Они, должно быть, уже съели закуску... он щекочет ей ладош ку и думает о том, что будет потом. Осторожно, офици ант идет! Она отнимает руку, улыбается ему в ответ. Или они уже в постели? Скорей всего... Если я правильно по мню, в начале романа часто занимаются любовью...
- Ты цинична.
- Я защищаюсь.
- Что бы ни делал Адриан, он несчастлив.
- Хотите сказать - он несчастлив из-за меня? Я порчу ему все удовольствие? О, неблагодарная...
- Нет, не из-за тебя - из-за себя самого. Из-за этой жизни, в которой ничего не происходит так, как тебе хочет ся... И все наши усилия просто смехотворны...
- Вы правы, ах он бедняжка!
- Ты меня не слушаешь. - Нет.
- Почему ты меня не слушаешь? Я откусила кусок хлеба.
- Потому что вы как бульдозер - все разрушаете на своем пути. Мое горе... Что вам мое горе? Уже сейчас оно вас обременяет, а скоро начнет раздражать, я уверена. А тут еще и кровные узы... Дурацкое понятие... Вы были неспособны, прижать к груди своих детей, хоть раз сказать им, то вы их любите, но при этом я точно знаю, в любой ситу ации вы встанете на их защиту. Что бы они ни сказали, то бы ни сделали, они всегда будут правы перед нами, варварами. Перед нами, у которых другие фамилии.
Ваши дети не слишком часто вас радовали, но критико вать их позволено только вам. Вам одному! Адриан смыл ся, оставив меня и девочек. Вам это, конечно, не нравит ся, но я не надеюсь, что вы его обругаете. Хотя бы пара крепких выражений... это ничего бы не изменило, но мне было бы так приятно! Так приятно! Да, знаю, это выгля дит жалко... Я и сама жалкая. Но всего несколько точ ных, обидных слов, как вы это умеете... Почему нет? В конце концов, я это заслужила. Я жду приговора пат риарха, сидящего во главе стола. Все эти годы вы судите всех без разбора. Хороших, плохих, кто достоин вашего уважения и кто нет. Все эти годы я терплю ваши речи, ваше самоуправство, высокомерие, молчание... Всю эту липу. Показуху... Сколько же лет вы нас дурачите, Пьер...
Знаете, я ведь простая душа, мне нужно, чтобы вы ска зали: «Мой сын - мерзавец, и я прошу у тебя прощения». Мне это необходимо, понимаете?
- Не рассчитывай.
Я взяла наши тарелки. - А я и не рассчитывала.
- Хотите десерт? - Нет.
- Ничего не хотите?
- Значит, все пропало... Я потянул не за ту ниточку. Я больше его не слушала.
- Узел еще больше затянулся, и мы сейчас как никогда далеки друг от друга. Итак, я старый дурак... Чудовище... И что там еще?
Я искала тряпку вытереть стол.
- Так что же еще?!
Я посмотрела ему прямо в глаза.
- Послушайте, Пьер, я много лет прожила с человеком, который ни на что не годился, потому что отец никогда не был ему настоящей опорой. Когда мы познакомились, Ад риан вообще ни на что не мог решиться, так боялся вас разочаровать. А если он и брался за что-то, то это меня угнетало, потому что делал он это не ради себя, а для вас. Чтобы вас удивить или насолить вам. Спровоцировать или доставить удовольствие. Это было так трогательно. Мне было всего двадцать, и я пожертвовала ради него своей жизнью. Чтобы слушать его и гладить по голове, когда он не выдерживал. Я ни о чем не жалею, тогда я просто не могла поступать иначе. Я просто заболевала из-за того, что такой парень, как Адриан, занимается самоуничижением... Мы ночи напролет пытались разобраться, анализировали обстоятельства. Я тормошила его. Тысячу раз повторяла, что его история совершенно банальна! Мы принимали пра вильные решения и не следовали им, находили новые, и, в конце концов, я оставила учебу, чтобы он мог продолжить свою. Засучила рукава и три года подряд доставляла его на факультет, прежде чем отправиться на работу в подва лы Лувра. У нас был уговор: я не жалуюсь, а он больше не говорит мне о вас. Я не ставлю это себе в заслугу. Я никог да не говорила Адриану, что он лучше всех на свете. Я просто любила его. Лю-би-ла. Понимаете, о чем я?
Теперь вы понимаете, почему мне сегодня так хреново? Я вытерла тряпкой стол, огибая его руки, лежащие на нем.
- Доверие вернулось, блудный сын изменился. Он стал вести себя по-взрослому, вот он уже меняет старую кожу на новую под растроганным взглядом злого папочки. Со гласитесь, неприятно?
- Вам нечего ответить?
- Нет. Я иду спать.
Я включила посудомоечную машину.
- Ладно, спокойной ночи.
Я кусала губы.
О многом, очень неприятном для меня я так и не сказала.
Я взяла стакан и села на диван. Сняла туфли и прилег ла на подушки. Встала, чтобы взять бутылку на столе. Поворошила огонь в камине, погасила свет и снова зары лась в подушки.
Я жалела, что так и не смогла напиться. Я жалела, что приехала сюда. Я жалела... Я жалела об очень многом... Об очень многом...
Я положила голову на подлокотник и закрыла глаза.
- Ты спишь? - Нет.
- Он налил себе выпить и сел в кресло рядом со мной.
На улице по-прежнему завывал ветер. Мы сидели в тем ноте. И смотрели на огонь.
Время от времени один из нас отпивал глоток из своего стакана, другой делал то же самое.
Нам не было ни плохо, ни хорошо. Мы устали.
Потом он, наконец, заговорил:
- Знаешь, я бы не стал тем, кем стал - по твоим сло вам, - будь у меня побольше мужества...
- Что вы хотите этим сказать?
Я тут же пожалела, что откликнулась. У меня больше не было сил обсуждать все это дерьмо. Я хотела, чтобы меня оставили в покое.
- Всегда говорят о горе брошенных... А ты когда-нибудь думала, о тех, кто уходит?
- «Господи Боже ты мой! - ужаснулась я. - Чем этот псих собирается забивать мне голову?» Я поискала взглядом туфли.
- Завтра, Пьер... Мы вернемся к этому разговору завт ра, а сейчас... С меня довольно.
- Ведь те, кто приносит несчастье, тоже страдают... Тех, кого бросают, все жалеют, утешают, но как быть с теми, кто уходит?
- Так им еще чего-то не хватает?! - разозлилась я. - Может быть, лаврового венка? Моральной поддержки?
Он меня не слушал.
- Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды ут ром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово... Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо - и не увидеть в ней ничего ста бильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворо тить - из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя... Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти?
Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному - «Право на ошибку» - простое выражение, всего несколь ко слов, но кто тебе скажет, есть ли оно у тебя? Кто, кро ме тебя самого?
У него дрожали руки.
- Я себе в этом праве отказал... Я отказал себе во всех правах. Остались одни обязанности. И вот кем я стал - старым дураком. Старым дураком в глазах того самого человека, а их немного, к которому я испытываю уваже ние. Я проиграл...
У меня было много врагов. Тут нечем гордиться и не о чем сожалеть - мне плевать. А вот друзья... Люди, кото рым я хотел бы нравиться? Были, конечно, были, но как же мало... Ты в том числе. Ты, Хлоя, потому что ты созда на для жизни. Цепляешься за нее обеими руками. Ты дви гаешься, танцуешь, задаешь погоду в доме. У тебя чудес ный дар - делать окружающих счастливыми. Тебе так хорошо, так уютно на нашей маленькой планете...
- У меня такое ощущение, что вы говорите о ком-то дру гом - не обо мне...
Он меня не услышал.
Сидел очень прямо. Больше не говорил. Вытянул ноги. Поставил стакан на колено. Я не различала его лица. Оно тонуло в тени высокой спинки кресла.
- Я любил одну женщину... Я говорю не о Сюзанне - о другой женщине.
Я открыла глаза.
- Я любил ее больше всего на свете.
Я не знал, что человек может так любить... Вернее, что я на это способен, я полагал, что просто... не запрограм мирован на такое. Признания, бессонница, страдания, страсть - мне казалось, что все это не для меня. Да у меня одно только слово «страсть» вызывало ухмылку. Страсть, страсть! То ли гипноз, то ли суеверие - так я это пони мал... В моих устах слово «страсть» было почти ругатель ством. А потом это обрушилось на меня, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Я... Я полюбил жен щину.
Я влюбился - словно заболел. Сам того, не желая, не веря, против своей воли, не имея возможности защитить ся, а потом...
Он откашлялся.
- А потом я потерял ее. Так же внезапно.
Я замерла. Меня словно пыльным мешком по голове ударили.
- Ее звали Матильда. То есть ее и сейчас так зовут. Матильда Курбе. Однофамилица художника...
Мне было сорок два, и я чувствовал себя стариком. Я всегда так себя ощущал. Поль был молодым. Поль всег да будет молодым и красивым.
А я - Пьер. Работяга. Трудяга.
В десять лет я уже был похож на себя сегодняшнего. Та же стрижка, те же очки, те же жесты, те же маленькие странности. Кажется, я уже тогда просил поменять мне тарелку под сыр...
Я улыбнулась в темноте.
- Сорок два года... Чего ждешь от жизни в сорок два?
Лично я ничего не ждал. Ничего. Я работал. Работал еще, и еще, и всегда. Работа была моей маскировкой, моим щитом, моим алиби. Моим предлогом, чтобы не жить. Потому что я не очень-то любил жизнь. Считал, что не создан для жизни.
Я выдумывал для себя всякие сложности. Громоздил горы на своем пути. Очень высокие. И очень крутые. За сучивал рукава и взбирался, и тут же придумывал новые. А ведь я даже не был честолюбив, просто не хватало во ображения.
Он отхлебнул из стакана.
- Я... Я всего этого не знал, понимаешь... Это Матиль да открыла мне глаза. Ах, Хлоя... Как же я ее любил... Как любил... Ты не спишь?
- Нет.
- Ты меня слушаешь?
- Да.
- Я тебе надоел?
- Нет.
- Не уснешь от скуки?
- Нет.
Он встал, чтобы подбросить в камин полено. И остался сидеть на корточках перед огнем.
- Знаешь, в чем она меня упрекала? В том, что я слиш ком болтлив. Представляешь себе? Я... Слишком болт лив! Невероятно, да? Тем не менее, это правда... Я клал голову ей на живот и говорил. Говорил часами. Да что часами - днями. Я слышал гулкий звук собственного го лоса - и мне это нравилось. Эдакая словесная молотил ка... Я ее убалтывал. Топил в словах. Она смеялась. Гово рила: Эй, сбавь обороты, я ничего не слышу. Зачем так торопиться?
Я должен был компенсировать сорок два года тишины. Сорок два года молчания, когда я все держал в себе. Вот что ты только что сказала? Что моя замкнутость грани чит с презрением? Звучит оскорбительно, но я понимаю, в чем тут дело. Понимаю, но оправдываться не хочу. В том-то и дело... Но презрение... Нет, не думаю. Каким бы странным это ни казалось, но моя молчаливость идет, скорее, от застенчивости. Я недостаточно сильно люблю себя, чтобы придавать хоть какое-то значение собствен ным словам. Сто раз подумай, прежде чем открыть рот! - гласит пословица. Так вот - я всегда думал сто один раз.
Людям тяжело со мной... Я не любил себя до Матильды и еще меньше люблю теперь. Наверно, поэтому я кажусь таким черствым...
Он снова уселся в кресло.
- На работе я человек жесткий, но там я играю роль, понимаешь? Я просто обязан быть жестким. Обязан дер жать подчиненных в страхе. Представляешь, что было бы, узнай они мою тайну? Что было бы, узнай они, что я на самом деле робкий? Что мне приходится затрачивать в три раза больше усилий, чем другим, на одну и ту же ра боту? Что у меня плохая память? Что я тугодум? Пони маешь? Да знай, мои сотрудники все это, они бы меня заживо сожрали!
А еще я не умею нравиться людям... Как говорится, у меня нет харизмы. Если я объявляю о повышении зар платы, то делаю это резким тоном, не отвечаю, когда меня благодарят, когда мне хочется проявить любезность, я не даю себе волю, а если хочу сообщить хорошую новость, поручаю это Франсуазе. В плане менеджмента, челове ческих ресурсов, как теперь говорят, - я безнадежен.
Именно Франсуаза против моей воли записала меня на курсы усовершенствования для отставших от жизни на чальников. Глупость несусветная... Просидеть два дня взаперти в «Конкорд Лафайет», слушая демагогические рассуждения психолога и экзальтированного американ ца, который после семинара продавал слушателям свою книгу. «Быть лучшим в работе и любви» - так она на зывалась. Чушь какая-то...
В конце всем нам вручили «Диплом чуткого начальни ка». Я отдал бумажку Франсуазе, и она прикнопила ее к шкафу, где хранит моющие средства и туалетную бумагу.
«Интересно было?» - спросила она.
«Удручающе скучно».
Она улыбнулась.
«Послушайте, Франсуаза, - добавил я, - поскольку вас тут считают кем-то вроде Бога-Отца, передайте заинтере сованным лицам, что я, может, и не слишком любезен, зато они никогда не потеряют работу - я хорошо считаю в уме».
«Аминь», - прошептала она в ответ, склонив голову.
- Я действительно за двадцать пять лет тиранического правления не уволил ни одного человека и не пережил ни одной забастовки. Даже в начале трудных девяностых. Ни одного, понимаешь?
- А Сюзанна?
- Почему вы с ней так суровы?
- А я разве суров? - Да.
- Насколько?
- Настолько.
Он снова откинул голову на спинку кресла.
- Когда Сюзанна поняла, что я ей изменяю, все было давно в прошлом. Я... Ладно, потом расскажу. Мы тогда жили на улице Конвента. Я не любил ту квартиру, мне не нравилось, как она была отделана. Я там задыхался. Слишком много мебели, слишком много безделушек, слишком много семейных фотографий, всего слишком много... Впрочем, тебе все это неинтересно. Я приходил туда ночевать, кроме того, там жила моя семья. Только и всего. Однажды она попросила меня повести ее ужинать, и мы отправились в заштатную пиццерию в нашем же доме. В зале горели лампы дневного света, и выглядела Сюзанна просто ужасно. Она и так уже успела принять оскорбленный вид, а тут еще эта жалкая забегаловка. Я ведь не нарочно, я не хотел быть жестоким. Просто предчувствуя, что меня ожидает, не хотел уходить слиш ком далеко от дома... Я оказался прав - едва дочитав меню, она разрыдалась.
Она все знала. Что женщина эта намного моложе.
И сколько длится наш роман, и почему меня никогда нет дома. Она больше не хотела это терпеть. Назвала меня чудовищем. Чем она заслужила подобное пренебреже ние? Почему я так с ней обращаюсь? Словно она прислу га. Сначала она на все закрывала глаза. Что-то подозревала, конечно, но доверяла мне. Думала, что это временное помешательство, безрассудство, желание нравиться, удостовериться в своей мужской силе. Или все дело в работе... Трудная, ответственная - она отнимала много времени. А она, вот же идиотка, все силы отдавала обуст ройству нового дома. На другое ее просто не хватало. Не могла же она думать обо всем сразу! Она мне доверяла! А потом я заболел, и она опять закрыла на все глаза. Но вот теперь она дошла до предела. Нет, она больше не в силах терпеть. Мой эгоизм, мое презрение, то, как... В этот момент ее прервал официант, и выражение ее лица мгно венно изменилось. Улыбаясь, она принялась расспрашивать его о бог его там знает каких тортеллини. Я был по ражен. Когда официант повернулся ко мне, я в полном смятении проборматал: «Т... то же, что для мадам...» Зна ешь, мне и в голову не пришло заглянуть в проклятое меню!
Вот тут-то я и оценил всю силу Сюзанны. Безгранич ную силу. Она как дорожный каток. Я вдруг понял, что она намного сильнее меня и ее на самом деле ничем не прошибешь. Она прицепилась ко мне только потому, что у нее появилось свободное время. Отделка дома на бере гу моря была закончена, последняя рамка повешена на гвоздь, последний карниз прибит, Сюзанна обратила свой взор на меня и ужаснулась тому, что увидела.
Я едва отвечал, вяло, отбиваясь, я ведь говорил тебе, что к тому моменту уже потерял Матильду...
А потом я отключился: просто сидел и смотрел, как моя жена беснуется в маленькой пиццерии в пятнадцатом ок руге Парижа.
Она размахивала руками, по ее щекам текли крупные слезы, она сморкалась и подбирала хлебом соус с тарел ки. А я тем временем все наматывал на вилку несколько спагетти, так и не донося их до рта. Мне самому ужасно хотелось плакать, но я держался...
- Почему?
- Думаю, все дело в воспитании... Кроме того, я все еще чувствовал себя ужасно слабым... Боялся расклеиться. Только не это. Не сейчас. Не при ней. Не в этой мерзкой забегаловке. Я был... Как бы тебе это объяснить... Таким уязвимым в тот момент.
Она сказала, что консультировалась с адвокатом, что бы начать процедуру развода. Я насторожился. Адвокат? Сюзанна просит развода? Я и представить себе не мог, что дело зашло настолько далеко, что она оскорблена до такой степени... Она встречалась с этой адвокатессой - невесткой одной из ее подруг. Долго колебалась, но, в кон це концов, решилась. Она приняла это решение, когда в воскресенье вечером мы возвращались в Париж из заго родного дома, и я всю дорогу молчал, лишь один раз с ней заговорил - попросил монету для автомата, чтобы упла тить дорожную пошлину. Она тогда придумала этакую супружескую русскую рулетку: если Пьер со мной пого ворит, я останусь, если нет - разведусь с ним.
Я был поражен. Не знал, что она так азартна.
На лицо Сюзанны вернулись краски, во взгляде появи лась уверенность. Конечно, она отвела душу, все мне припомнила: бесконечные командировки, безразличие к жизни семьи, детей, которых я просто не замечал (даже Дневников не подписывал!), годы, потраченные на то, что бы мне жилось комфортно - лишь бы Пьеру было удоб но, у него работа, предприятие. Предприятие это, кста ти, принадлежало ее семье, ей. А как она до самого конца заботилась о моей бедной матери! Короче, она все пере числила, ничего не забыла - словно собиралась требо вать компенсации за моральный ущерб!
Я тоже постепенно приходил в себя, благо обсуждение перешло в более привычную для меня плоскость. Так чего она хочет? Денег? Сколько? Пусть назовет - я готов был достать чековую книжку.
Но нет, вот это в моем духе. Напрасно я надеюсь так легко отделаться... До чего же я жалок... Она снова при нялась всхлипывать, не забывая о своем десерте. Ну по чему, почему я никак не пойму? Не все в жизни опреде ляет материальная сторона. Не все можно купить за деньги. Не все исправить. Зачем я придуриваюсь? У меня что, совсем сердца нет? Ужасно, просто ужасно...
«Но почему же ты, в конце концов, не подашь на раз вод?» - не выдержал я и раздраженно заявил, что возьму всю вину на себя. Всю, целиком? Даже отвратительный характер моей матери, готов засвидетельствовать это письменно, если ей угодно. Но только, Бога ради, не нуж но никаких адвокатов, лучше пусть скажет, сколько ей заплатить.
Я задел ее за живое.
Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Впервые за долгие годы мы так долго смотрели друг на друга. Я пытался найти в этом лице что-то новое. Возмож но, нашу молодость... То время, когда она не плакала из-за меня. Когда ни одна женщина из-за меня не плакала, а сама мысль говорить о чувствах, сидя за столом, казалась мне невероятной.
Но ничего такого я не нашел, лишь печальную гримасу жены, признавшей свое поражение и готовой перейти к признаниям. Оказывается, она больше не встречалась с той адвокатшей, у нее не хватило духу. Она любила свою жизнь, свои дом, своих детей и даже продавцов, у которых обычно делала закупки... Ей было стыдно в этом себе признаваться, но - увы! - так оно и есть: у нее не хватает духу уйти от меня.
Не хватает духу.
Я могу бегать по бабам, если уж мне так хочется, могу спать с другими женщинами, если мне так это необходи мо, но она - не уйдет. Она не хочет терять то, что заво евала. Общественное положение. Друзей, знакомых, друзей наших детей. И новехонький дом, в котором мы даже ни разу не ночевали... Нет, она не хочет так риско вать. В конце концов, ну что ей с того? Многие мужчи ны обманывают своих жен... Уйма мужчин... Она дове рилась мне и разочарована, что все кончилось так банально, но что поделаешь! Мужчины ведь думают не головой, а тем, что болтается у них между ногами. Нужно смириться и переждать грозу. Да, она сделала первый шаг, но при одной только мысли о том, чтобы перестать быть мадам Пьер Диппель, она почувствовала себя обескров ленной. Ну что же, тем хуже для нее. Без детей, без меня она ничто.
Я протянул ей свой платок. «Ничего страшного, - до бавила она, пытаясь улыбнуться, - ничего страшного. Я остаюсь с тобой, потому что не нашла лучшего выхода. Я допустила ошибку - я, Женщина, Которая Все Всегда Предвидит, тут... Не доглядела, так сказать». Она улыб нулась сквозь слезы.
Я похлопал ее по руке. Ну-ну, все прошло. Никуда я не денусь. У меня никого нет. Никого. Все кончено. Кон чено...
Мы пили кофе, обсуждая безвкусный интерьер пицце рии и усы хозяина.
Старые боевые друзья, со шрамами на душе и теле.
Мы приподняли громадный валун - и тут же уронили его обратно.
То, что под ним копошилось, было слишком отврати тельно.
В тот вечер, в темноте, я целомудренно заключил Сю занну в свои объятия. На большее я был не способен.
А ночь я опять провел без сна. Ее признания не только не успокоили меня - они разбередили мне душу. Должен тебе сказать, я в то время был совсем плох. Все задевало меня за живое. Я действительно попал в ужасную ситуа цию: потерял женщину, которую любил, и только что понял, что еще и оскорбил другую... Такая вот история... Я утратил любовь всей моей жизни и остался с женщи ной, которая не бросала меня исключительно из-за при вязанности к колбаснику и молочнику. Положение было безвыходное. Кошмарное. Ни Матильда, ни Сюзанна это го не заслуживали. Я проиграл по всем статьям. Никогда еще я не чувствовал себя таким ничтожеством...
Лекарства тут тоже помочь не могли, но, будь у меня побольше мужества, я бы той ночью повесился.
Он залпом допил вино.
- Но ведь Сюзанна... Не скажешь, что она с вами не счастлива...
- Ты так думаешь? Как ты можешь об этом судить... Она что, говорила тебе, что счастлива?
- Нет. Не совсем так. Она прямо не говорила, но дала понять... В любом случае, Сюзанна не из тех женщин, которые станут задаваться подобным вопросом...
- Да, не из тех... Впрочем, тем она и сильна. Знаешь, той ночью я именно из-за нее чувствовал себя таким не счастным. Как подумаю, во что она превратилась... За конченная мещанка... Видела бы ты, какой она была кра соткой, когда мы познакомились. Это не значит, что я хвастаюсь, гордиться мне особо нечем. Это по моей вине она так поблекла и увяла. Для меня Сюзанна всегда была «той, что рядом». Под рукой. На том конце провода.
С детьми. На кухне. Той, которая тратила заработанные мною деньги и обеспечивала комфортную жизнь нашему семейству, никогда не жалуясь. Ничего другого я в ней просто не видел.
Какой из секретов Сюзанны я попытался разгадать? Да никакой. Я когда-нибудь расспрашивал ее о ней самой, о ее детстве, воспоминаниях, сожалениях, усталости, наших любовных отношениях, о ее несбывшихся надеждах, мечтах? Нет. Никогда. Ничто меня не интересовало.
- Не травите себе душу, Пьер. Вы не можете взвалить на себя ответственность за все. В самобичевании есть, конечно, своя прелесть, и все же... В образе Святого Себастьяна вы не слишком убедительны, знаете ли...
- Ладно, ладно, ничего старику не спускаешь! Ты моя любимая маленькая насмешница. Вот почему мне так гру стно тебя терять. Кто будет меня подкалывать, если мы расстанемся?
- Ничего, будем время от времени обедать вместе...
- Обещаешь? - Да.
- Ну да, сейчас-то ты обещаешь, а потом обманешь, я уверен...
- Назначим день - скажем, первую пятницу каждого месяца, идет?
- Почему пятницу?
- Да потому, что я люблю хорошую рыбу! Вы ведь ста нете меня водить в дорогие рестораны, правда?
- В лучшие!
- Какое счастье! Только вам придется подождать...
- Долго? - Да.
- Сколько?
- Ладно. Я потерплю.
Я поправила полено в камине.
- Возвращаясь к разговору о Сюзанне... Вы, к счастью, нисколько не виноваты в том, что она «обуржуазилась». Некоторые вещи, слава Богу, происходят и без вашего высочайшего позволения. Это как изделия, на которых стоит гордое «By appointment to Her Majesty»1. (Поставщик королевского двора (англ.). Сюзан на стала такой, как стала, без вашего «appointment». Вы, конечно, зануда и педант, но вы не всемогущи! Образ дамы-патронессы, хозяйки дома, собирающей купоны и кулинарные рецепты, - она сама его вылепила. Природа взяла свое. Это у нее в крови: Я сметаю пыль, Обсуж даю, Сужу и Прощаю. Очень утомительно - меня, во всяком случае, это утомляет, но такова оборотная сторо на ее достоинств, а их ведь у нее немало, правда?
- Да. Бог свидетель... Хочешь чего-нибудь попить?
- Нет, спасибо.
- Может, травяной чай?
- Нет-нет. Предпочитаю потихоньку напиваться...
- Ладно... хорошо, я оставлю тебя в покое.
- Пьер... - Да?
- Я в себя не могу прийти.
- От чего?
- От всего того, что вы мне рассказали...
- Я тоже.
- А как насчет Адриана?
- А что насчет Адриана?
- Вы ему скажете?
- Что я должен ему сказать?
- Ну... Все это...
- Представь себе, Адриан приходил ко мне.
- Когда?
- На той неделе и... Я с ним не говорил. То есть не гово рил о себе, только слушал... " Что он вам сказал?
- То, что я и так знал... Что он несчастен, что не знает, на каком свете живет...
- Он откровенничал с вами?!
- Да.
Я снова заплакала.
- Тебя это удивляет? Я качала головой.
- Я чувствую себя преданной. Даже вы. Вы... Ненави жу все это. Я с людьми так не поступаю...
- Успокойся. Ты все путаешь. Кто говорит о предатель стве? Где же тут предательство? Он явился без предуп реждения, и я предложил ему поговорить вне дома. Вы ключил сотовый, и мы спустились на стоянку. В тот момент, когда я заводил машину, он произнес: «Я соби раюсь оставить Хлою». Я никак не отреагировал. Мы вы ехали. Я не хотел задавать вопросов, ждал, когда он сам заговорит... Вечная проблема отношений с сыном... Я бо ялся его спугнуть. Не знал, куда ехать. Признаюсь тебе, я и сам был слегка ошарашен. Поехал по Марешо, открыл пепельницу.
- И что? - спросила я.
- А ничего. Он женат. У него двое детей. Он все обду мал. Он считает, что будет лучше...
- Замолчите, замолчите же... Я знаю продолжение. Я встала, чтобы взять пачку бумажных салфеток.
- Вы, наверное, гордитесь им, да? Он, по-вашему, пра вильно поступает, ведь так? Ведет себя по-мужски! Храб ро. Вот это реванш так реванш...
- Оставь этот тон.
- Говорю, как хочу, и скажу вам все, что думаю... Вы еще хуже его. У вас-то ведь ничего не получилось. Да-да, не получилось, а теперь вы взираете на него с высоты своего величия, и его ситуация, его интрижка вас утеша ет. По-моему, это гадко. Меня тошнит от вас обоих.
- Ты сама не понимаешь, что говоришь. И знаешь это, правда? Знаешь, что несешь несусветную чушь? Он говорил со мной очень мягко.
- Если бы дело было только в интрижке, мы бы сейчас это не обсуждали, и ты это знаешь...
- Хлоя, не молчи.
- Второй такой идиотки на свете нет... Нет. Не спорьте хоть раз. Не спорьте, доставьте мне такое удовольствие.
- Я могу тебе кое в чем признаться? Учти, для меня это не просто.
- Валяйте, хуже мне все равно не станет...
- Думаю, это хорошо.
- Что - хорошо?
- То, что с тобой случилось...
- Хорошо, что я такая идиотка?
- Нет. Хорошо, что Адриан ушел. Полагаю, ты заслу живаешь лучшего... Большего, чем эта вымученная веселость... Тебе не к лицу подпиливать ногти в метро, рассеянно листая записную книжку... Хватит с тебя сериала о сквере Фирмен - Жедон... И того, во что вы оба преврати лись... То, что я сейчас говорю, оскорбительно, ведь так? И вообще, зачем я вмешиваюсь? Да, это оскорбительно. Тем хуже. Не могу больше притворяться, я тебя слишком люблю. По-моему, Адриан был не на высоте. Вот что я думаю...
Да, это оскорбительно, потому что он мой сын и я не должен был бы так о нем говорить... Знаю. Но я старый дурак, и мне плевать на приличия. Я говорю все это, по тому что доверяю тебе... Ты... Ты заслуживала большего. И если бы в это самое мгновение ты была так же честна, как я, ты бы, конечно, обиделась - но все-таки призаду малась...
- Что вы несете?
- Ну вот. Обиделась...
- Что вы строите из себя психоаналитика?..
- Внутренний голос никогда не нашептывал тебе, что ты достойна большего?
- Нет. - Нет? - Нет.
- Ладно. Значит, я ошибся...
Он подался вперед, опершись руками о колени.
- А я вот полагаю, что тебе следовало бы в один пре красный день подняться...
- Откуда подняться?
- Из подземелья.
- У вас обо всем свое мнение, да?
- Нет. Не обо всем. Но что это за работа - копаться в музейных подвалах, когда все знают, на что ты способна? Пустая трата времени. Чем ты, собственно говоря, занимаешься? Копируешь? Делаешь слепки? Рукодель ничаешь. Милое дело! И сколько это будет продолжаться? До пенсии? Только не говори, что чувствуешь себя счастливой в этой крысиной дыре...
- Нет, нет! Что вы, конечно, я ничего подобного вам не кажу, - иронично ответила я.
- Будь я твоим возлюбленным, вытолкал бы тебя взашей на свет Божий. У тебя есть способности, и ты это знаешь. Исполни же свое предназначение. Употреби дар толком. Возьми на себя ответственность. Я бы поставил тебя лицом к миру и сказал: «Дело за тобой. Давай, Хлоя. Покажи, на что ты способна».
- А если я ничего не могу?
- Значит, у тебя будет возможность это выяснить. И прекрати кусать губы, видеть этого не могу.
- Почему вы все так хорошо понимаете про других и ничего - про себя?
- Я уже ответил на этот вопрос.
- В чем дело?
- По-моему, Марион плачет...
- Я не слышу...
- Тссс...
- Все в порядке, она заснула. Я натянула на себя плед.
- Пойти посмотреть?
- Нет, подождем немного.
- И чего же я, по-вашему, заслуживаю, господин Все знайка?
- Ты заслуживаешь того, чтобы тебя оценили по заслу гам.
- То есть?
- То есть обращались с тобой, как с принцессой. Прин цессой Нового времени.
- Пфф... Ерунда.
- Согласен. Я готов болтать невесть что, лишь бы ты улыбнулась... Улыбнись мне, Хлоя.
- Вы псих. Он встал.
- Ага... Замечательно! Так-то лучше. Умнеешь на гла зах... Да, я псих, и знаешь что еще? Я псих и хочу есть. Что можно съесть на десерт?
- Посмотрите в холодильнике. Можно доесть детские йогурты...
- Где?
- В самом низу.
- Маленькие розовые коробочки? - Да.
- А ничего...
Он облизал ложку.
- Видели название?
- Нет.
- Так посмотрите, их как будто специально для вас де лали.
- «Маленькие мошенники...» Смешно.
- Как насчет того, чтобы пойти спать?
- Пожалуй.
- Ты хочешь спать?
- Где уж тут уснуть со всеми этими разговорами? Мне все кажется, будто я кашу в котле мешаю...
- Я распутываю клубок, ты кашу в котле мешаешь. Ка кие занятные картинки...
- Вы - математик, а я - клуша.
- Клуша? Чушь, какая. Моя принцесса - клуша... Гос поди, сколько же глупостей ты наговорила за один ве чер.
- Вам тяжело?
- Еще как.
- Почему?
- Не знаю. Возможно, потому, что говорю, что думаю. Не так часто это случается... Я уже не боюсь не понра виться.
- Даже мне?
- Ну, ты-то меня любишь, тут волноваться не о чем!
- Пьер... - Да?
Что случилось с Матильдой?
Он посмотрел на меня. Открыл и тут же закрыл рот. Скрестил ноги и через секунду изменил позу. Встал. По мешал угли в камине. Опустил голову и прошептал:
- Ничего. Ничего не случилось. Или почти ничего. У нас было так мало дней, так мало часов... Знаешь, и, правда, почти ничего.
- Вам не хочется об этом говорить?
- Не знаю.
- Вы больше никогда не виделись?
- Виделись. Один раз. Несколько лет назад. В садах Пале-Рояля...
- И что?
- А ничего.
- Как вы встретились?
- Знаешь... Если начну рассказывать, то нескоро за кончу...
- Я ведь сказала, что не хочу спать.
Он принялся рассматривать рисунок Поля. Ему было трудно начать.
- Когда все это было?
- Это было... Впервые я увидел ее 8 июня 1978 года, около одиннадцати утра по местному гонконгскому вре мени. Мы находились на двадцать девятом этаже башни Хьятт, в кабинете господина Сингха - ему понадобились мои услуги, чтобы начать бурение где-то на Тайване. Чему ты улыбаешься?
- Вашей точности. Она с вами работала?
- Она была моей переводчицей.
- С китайского?
- Нет, с английского.
- Но вы ведь говорите по-английски, разве нет?
- Не слишком хорошо. Недостаточно хорошо для столь серьезных переговоров - это дело тонкое. Языком надо владеть виртуозно. Не улавливаешь подтекст - теряешь контроль. Я к тому же не владел терминологией, чтобы обсуждать технические тонкости, а, кроме того, никогда не мог привыкнуть к китайскому акценту. В конце каж дого слова мне мерещилось «тинь-тинь».
- Ну и что?
- А то, что я был совершенно сбит с толку. Готовился работать со старым англичанином, переводчиком из мест ных - Франсуаза полюбезничала с ним по телефону и пообещала мне: «Увидите, он настоящий джентльмен...»
Куда там! Вообрази - я прилетел, огромная разница во времени, нервы на пределе, я волнуюсь, трясусь как оси новый лист - и ни одного тебе британца на горизонте. Сделка очень важная, обеспечит работой нашу фирму на два года вперед, если не больше. Не знаю, можешь ли ты все это понять...
- А чем вы торговали?
- Я продавал емкости - баки.
- Баки?
- Ну да... Но не бытовые, не обычные, а... - Да ладно, мне все равно! Продолжайте!
- Так вот, я был на взводе. Работал над этим проектом много месяцев, вложил в него кучу денег. Фирма залезла в долги, да и собственные деньги я потратил. То, что я затеял, позволяло мне оттянуть закрытие завода в Нанси. Там работало восемнадцать человек. А на меня еще наседали братья Сюзанны, эти бездельники, караулили каждый мой шаг, и я знал, что в случае чего они меня не пощадят... В довершение всех бед я страшно мучился несварением, уж извини за такие подробности, но я... Короче говоря, я вошел в этот кабинет, готовый драться не на жизнь, а на смерть, и, поняв, что вручаю свою судь бу этой... этому созданию, чуть в обморок не грохнулся.
- Но почему?
- Знаешь, нефтяной бизнес - это мир мачо. Сегодня все немножко иначе, но тогда женщин в нем почти не было...
- Ну да, к тому же вы и сами...
- Что я сам?
- Вы сами чуточку мачо... Он не стал спорить.
- Да нет, подожди, ты поставь себя на мое место! Я ожи дал увидеть старого англичанина-флегматика колониаль ной закалки, усатого, в помятом костюме, и нате вам - уперся взглядом в декольте молоденькой женщины... Это было выше моих сил. Такого я не хотел... Почва уходила у меня из-под ног. Она же объясняла мне, что мистер Магу приболел, и ее предупредили только вчера вечером, и с силой жала мне руку, будто подбадривая. Так, во вся ком случае, она объяснила мне это потом: мол, трясла мою руку изо всех сил, потому что выглядел я неважнецки.
- Его что, и, правда, звали мистер Магу?
- Да нет, конечно, это имя я только что придумал.
- И что было дальше?
- А дальше я прошептал ей на ухо: «Но вы ведь в курсе дела... Вы знаете задачу... Она довольно специфична... Не знаю, предупредили ли вас...» И тут она одарила меня чудесной улыбкой. Одной из тех улыбок, которые слов но говорят вам: «Да брось, дружище, не грузи меня!»
Я был сражен.
Наклонился к ее изящной шейке. От нее хорошо пах ло. Просто изумительно... У меня в голове все смешалось. Катастрофа. Она сидела напротив меня, по правую руку от шустрого китайца, который держал меня на крючке. Она положила подбородок на сплетенные пальцы и то и дело бросала на меня подбадривающие взгляды. В этих улыбочках исподтишка было что-то жестокое, и я пони мал, что совершенно запутался. Я почти не дышал. Сло жил руки на животе, пытаясь успокоиться, и молился. Я был полностью в ее власти. Мне предстояло пережить самые прекрасные часы моей жизни.
- Красиво излагаете...
- Смеешься?
- Да нет же, вовсе нет!
- Нет. Смеешься. Все, конец истории.
- Нет, прошу вас! Продолжайте. Что было дальше?
- Ты меня сбила.
- Больше не произнесу ни слова.
- Ну же, что было потом?
- Когда потом?
- Потом, на переговорах с китайцами. Вы улыбаетесь. Почему? Ну, расскажите же!
- Я улыбаюсь, потому что это было невероятно... Она была невероятна... Ситуация была совершенно неверо ятной...
- Прекратите улыбаться сами с собой! Расскажите мне! Рассказывайте, Пьер!
- Ладно... Сначала она с невероятной серьезностью вы тащила из сумки маленький пластиковый очечник «под крокодила». Водрузила на нос пару ужасных очков. Зна ешь, такие - строгие, в белой металлической оправе, как носят учительницы-пенсионерки. И с этого мгновения лицо ее закрылось. Она смотрела на меня совершенно иначе, ждала, чтобы я начал отвечать урок.
Я говорил, а она переводила. Я был потрясен, потому что перевод был практически синхронный. Не знаю, как ей это удавалось. Она слушала и повторяла мои слова практически одновременно. Это и правда была совершен ная фантастика... Сначала я говорил медленно, потом все быстрее и быстрее. Наверное, хотел ее прижать. Но она и глазом не моргнула, напротив - ей явно нравилось до говаривать мои же фразы раньше меня. Уже тогда она давала мне понять, насколько я предсказуем...
А потом она встала и подошла к доске, чтобы перевести кривые графиков. А я воспользовался моментом, чтобы раз глядеть ее ноги. В ней было нечто старообразное, немодное, абсолютно анахроничное. Юбка-шотландка до колен, темно-зеленый гарнитур и... Чему ты снова смеешься?
- Слову: гарнитур. Ужасно забавно!
- Ну, знаешь! Не вижу ничего забавного! Чем тебе не угодило это слово?
- Все нормально, все в порядке...
- Вот ведь дурочка...
- Молчу, молчу.
- Даже лифчик на ней был старомодный... У нее была высокая грудь - как у девушек во времена моей молодос ти. Красивая грудь - не слишком большая, острые соски смотрели в разные стороны... Меня заворожил ее живот.
Он у нее был - маленький и круглый, круглый, как у птички. Этот прелестный животик деформировал клетку на юбке, и он был... как раз мне по руке... Пытаясь получше разглядеть ноги, я вдруг заметил ее смущение. Она замолчала. Покрылась румянцем. Лоб, щеки, шея стали совершенно розовыми. Цвета маленькой креветки. Она испуганно смотрела на меня.
- Что происходит? - спросил я.
- Вы... Вы не поняли, что он сказал?
- Ннн... Нет. А что он сказал?
- Вы не поняли или не слышали?
- Я... Я не знаю... Вообще-то я не слушал...
Она опустила глаза. Она была взволнована. Я воображал худшее, ляп, промах... уже было, считал, что все кончено, пока она поправляла свой пучок.
- Что происходит? Возникли проблемы?
Китаец смеялся, говорил ей что-то, что я не мог разо брать. Я совершенно растерялся. Ничего не понимал. Чув ствовал себя полным идиотом!
- Да что он, в конце-то концов, говорит? Переведите мне!!!
Она что-то мычала.
- Дело табак?
- Нет, нет, не думаю...
- Тогда что?
- Господин Сингх сомневается, уместно ли сегодня го ворить с вами о столь серьезном деле...
- Но почему? Что не так?
Я повернулся к китайцу, чтобы успокоить его. Качал, как дурак, головой, пытался изобразить на лице улыбку победоносного french manager...(' Французский менеджер (англ.).
А толстяк продолжал веселиться. Он был так доволен собой, что его глаз уже совсем не было видно.
- Я сказал глупость? - Нет.
- Вы сказали глупость?
- Я? Конечно, нет! Я всего лишь перевожу слово в сло во вашу тарабарщину!
- Так в чем же тогда дело?!
Я чувствовал, как крупные капли пота стекают у меня под мышками.
Она смеялась, обмахивалась. И как будто слегка нерв ничала.
- Господин Сингх говорит, что вы не можете сосредо точиться.
- Да нет же, я сосредоточен! Я очень даже сосредото чен! / am very concentrated!
- No, no, - отвечал китаец, качая головой.
- Господин Сингх говорит, что вы не можете сосредо точиться, потому что влюбились, и господин Сингх не хочет вести дела с влюбленным французом. Он считает, что это слишком опасно. Теперь уже я стал пунцовым.
- Нет, нет... No, по! Все в порядке. / am fine, I mean I am cam)... I... I... (1 Я прекрасно себя чувствую. Я спокоен (англ.).
Я попросил ее:
- Скажите ему, что это не так. Что со мной все в полном порядке. Скажите, что... I am okay. Yes, yes, I am okay2. (2 Со мной все в порядке (англ.).
Я волновался все сильнее. На ее лицо вернулась улыбка.
- Это неправда?
Черт, во что я вляпался?
- Нет, да, нет, Боже, да какое это имеет значение... Я имею в виду, что никаких проблем нет... Я... There is NO probem, I am fine!3(3 Никаких проблем. Я прекрасно себя чувствую (англ.).
Думаю, все они веселились от души, глядя на меня. И толстяк Сингх, и его свита, и девушка. Она не попыталась меня подбодрить:
- Так это правда или нет?
- Неправда, - солгал я.
- Слава Богу! А то вы меня напугали... «Чертовка», - подумал я.
Она отправила меня в нокаут.
- И что было потом?
- Мы вернулись к работе. Как настоящие профи. Так, словно ничего не случилось. Я был весь мокрый. Мне казалось, что меня ударило током высокого напряжения, мне и, правда, было несладко. Я не смотрел на нее. Не хо тел на нее смотреть. Хотел, чтобы ее вообще не было. Не мог заставить себя повернуться к ней. Мечтал, чтобы она куда-нибудь провалилась, и я вместе с ней. И чем больше я ее игнорировал, тем сильнее влюблялся. Все было имен но так, как я тебе говорил: я заболел. Знаешь, как быва ет... Ты чихаешь. Один раз. Второй. У тебя начинается озноб - и вот, нате вам. А дальше уже ничего не подела ешь, дело сделано. Со мной тогда произошло нечто по добное: я попался, я пропал. Надежды на спасение не было, и когда она переводила мне слова Сингха, я зары вался с головой в лежавшие передо мной на столе бума ги. Она, вероятно, здорово развлекалась. Эта пытка дли лась почти три часа... Что с тобой? Замерзла?
- Чуть-чуть, но я в порядке, в порядке... Продолжайте. Что случилось потом?
Он наклонился ко мне, помог поправить плед...
- А ничего. Потом... Я же говорил тебе, что тогда пере жил лучшее... Потом я... Это было... Потом все было да леко не так весело.
- Но не сразу.
- Нет. Не сразу. Было еще кое-что... Но все то время, что мы потом провели вместе, казалось мне украденным...
- У кого?
- У кого? Или у чего? Если бы я только знал...
Итак, после встречи я сложил бумаги и завинтил кол пачок на ручке. Встал, пожал руку моим мучителям и вышел. В лифте, когда закрылись двери, мне и вправду по казалось, что я проваливаюсь в какую-то черную яму. Я был опустошен, выжат, к глазам подступали слезы. Нервы сдавали, наверное... Я чувствовал себя таким нич тожным, таким одиноким... Да, это главное - одиноким. Я вернулся в свой номер в гостинице, заказал виски, при готовил себе ванну. Я даже не знал ее имени. Я ничего о ней не знал. Перечислял, загибая пальцы, то, что мне было известно: она замечательно говорит по-английски. Она умна... Очень умна. Слишком умна? Ее познания в области техники, науки и черной металлургии просто ошеломили меня. Она брюнетка. Очень хорошенькая. Рост... Ну, примерно... 1 метр 66 сантиметров... Она надо мной посмеялась. Не носила обручального кольца, а под одеждой угадывался самый восхитительный в мире жи вотик. Она... Что еще сказать? По мере того как остыва ла вода в ванне, таяли мои надежды.
Вечером я отправился ужинать с сотрудниками из «Комекса». Ничего не ел. Кивал. Отвечал наугад да или нет. И думал только о ней.
Постоянно, понимаешь?
Он опустился на колени перед камином и медленно под качал мехи.
- Когда я вернулся в гостиницу, портье протянула мне ключ и записку. На бумажке мелким почерком было на писано: «Так это неправда?»
Она сидела в баре и смотрела на меня с улыбкой.
Пока я шел к ней, я потихоньку бил себя в грудь. Отстукивал по моему бедному сердцу, чтобы оно забилось.
Я был так счастлив. Я ее не потерял. Пока не поте рял.
Счастлив и еще удивлен, потому что она переоделась. Теперь на ней были старые джинсы и какая-то бесфор менная майка.
- Вы переоделись?
- Ну... Да.
- Почему?
- Когда вы видели меня днем, я была в «маскарадном костюме». Я всегда так одеваюсь, когда работаю с китай цами старой закалки. Заметила, что им это нравится, стиль od-fashioned1(1 Старомодный (англ.).) их это успокаивает... Не знаю, как это объяснить... Они мне больше доверяют. Я маскиру юсь под старую деву и становлюсь безобидной.
- Но вы вовсе не были похожи на старую деву, уверяю вас! Вы... Вы были очень красивы... Вы... Я... Ну, в общем, по-моему, зря...
- Зря я переоделась? - Да.
- Вы тоже предпочитаете видеть меня более безобид ной?
Она улыбалась. Я таял.
- Не думаю, что вы менее опасны в той коротенькой зеленой юбочке. Вот уж нет, отнюдь нет, совсем нет.
Мы заказали китайское пиво. Ее звали Матильда, ей было тридцать, и то, что она так поразила меня своими знаниями специальной лексики, не было ее личной заслугой: отец и двое ее братьев работали на компанию «Шелл», и потому она знала всю терминологию наизусть. Матильда успела пожить во всех нефтедобывающих стра нах мира, сменила пятьдесят школ и выучила тысячи ру гательств на всех языках. У нее, по сути дела, и дома-то своего не было. И имущества тоже. Только воспомина ния. И друзья. Она любила свою работу. Переводить мыс ли и жонглировать словами. Сейчас она в Гонконге, по тому что тут работы хоть отбавляй. Она любила этот город, где небоскребы вырастают за ночь, а на каждом шагу попадаются сомнительные забегаловки, где можно перекусить. Ей нравилась энергия этого города. В детстве она провела несколько лет во Франции и время от време ни ездит туда повидаться с кузенами. Однажды она ку пит там дом. Любой, и неважно где. Только бы там были коровы и камин. Она тут же со смехом призналась, что коров на самом деле боится! Она таскала у меня сигаре ты из пачки и, прежде чем ответить на мой вопрос, вся кий раз поднимала глаза к потолку. Меня она тоже кое о чем спрашивала, но я отмахивался, мне хотелось слушать ее, я слушал звук ее голоса, этот едва уловимый акцент, старомодные выражения, непонятные словечки. Я ловил их на лету, хотел пропитаться ею, запомнить ее лицо. Я уже обожал ее шею, руки, форму ногтей, по-детски вы пуклый лоб, прелестный маленький носик, родинки, се рьезные глаза и круги под ними... Я совершенно впал в Детство. Опять улыбаешься?
- Я вас не узнаю...
-Тебе все еще холодно?
- Нет, все в порядке.
- Она меня завораживала... Я хотел, чтобы Земля пе рестала вращаться. Чтобы эта ночь никогда не кончалась. Я не хотел с ней расставаться. Никогда. Хотел просто сидеть в этом кресле и слушать, как она рассказывает мне о себе до скончания времен. Я хотел невозможного. Сам того, не ведая, я открывал для себя силу нашего будуще го романа... остановившееся время, неощутимое, неудер жимое, ускользающее. Но вот она поднялась. Сказала, что завтра ей рано вставать. Завтра ей снова работать на Сингха. Она любит, конечно, этого старого лиса, но дол жна выспаться, потому что он ужасен! Я тоже встал. Сер дце опять дало сбой. Я боялся ее потерять. Бормотал что-то невнятное, пока она надевала куртку.
- Простите, не поняла?
- Ябоваспотрять.
- Что вы говорите?
- Говорю, что боюсь вас потерять.
Она улыбнулась. Ничего не сказала. Улыбалась, покачи ваясь с пятки на носок, держась за воротник куртки. Я по целовал ее. Губы ее не разомкнулись. Я поцеловал ее улыб ку. Она покачала головой и легонько меня оттолкнула.
Я едва не упал.
- И все? - Да.
- Не хотите рассказывать, что было дальше? Детям до шестнадцати смотреть не разрешается?
- Вовсе нет! Конечно, нет, милая моя... Она ушла, а я снова сел. Провел остаток ночи в мечтах, положил на колено ее записку и разглаживал ее. Ничего скабрезно го, как видишь...
- Разве что ваше колено?
- Какая же ты дурочка. Я захихикала.
- Но зачем она тогда пришла в бар?
- Именно этот вопрос я задавал себе той ночью, и на следующее утро, и день спустя, и много-много дней под ряд до следующей встречи...
- А когда вы снова увиделись?
- Через два месяца. Она неожиданно появилась авгус товским вечером у меня на работе. Я никого не ждал. Вер нулся чуть раньше из отпуска, чтобы спокойно поработать. Но дверь открылась, и на пороге стояла она. Зашла слу чайно. Наудачу. Возвращалась из Нормандии, ждала звон ка подруги, открыла телефонный справочник и... вот.
Она принесла мне ручку, которую я оставил на другом конце земного шара. Забыла вернуть мне в баре, но на сей раз сразу начала шарить в сумке.
Она не изменилась. Знаешь, я ее не идеализировал.
- Не хотите же вы сказать, что... только за тем и при шли? Чтобы отдать мне ручку? - спросил я.
- Именно за этим. Ручка ведь замечательная. Я поду мала, что вы ею дорожите.
Она протянула ее мне с улыбкой на губах. Это была ша риковая ручка Bic. Красная.
Я не знал, что делать. Я... Она обняла меня, она пойма ла меня врасплох. Мир принадлежал мне.
Мы гуляли по Парижу, взявшись за руки. От Трокадеро до острова Сите, вдоль Сены. Это был великолепный вечер. Жаркий. Мягкий свет заливал улицы. Солнце ни как не решалось закатиться за горизонт. Мы напомина ли двух туристов - беззаботных, восхищенных, куртки накинуты на плечи, пальцы переплетены. Я изображал гида. Я не ходил так по Парижу уже много лет. И снова открывал для себя мой город. Мы поужинали на площа ди Дофин и провели несколько следующих дней в ее гос тиничном номере. Помню первый вечер. Соленый вкус ее кожи. Она, наверное, искупалась прямо перед отъез дом. Я встал ночью, потому что хотел пить. Я... Это было чудесно.
Чудесно и совершенно фальшиво. Все было подделкой. Жизнь не была жизнью. Париж не был Парижем. На дво ре стоял август. Я не был туристом. Не был холостяком. Я лгал. Лгал себе. Себе, ей, моей семье. Она что-то чув ствовала, и в тот момент, когда наступило похмелье и телефонные звонки, и я совсем заврался, она уехала.
В аэропорту она сказала:
- Я попытаюсь жить без вас. Надеюсь, у меня получится...»
Мне не хватило смелости поцеловать ее.
Вечером я отправился ужинать в бар. Я страдал. Стра дал так, словно мне чего-то не хватало, как будто мне ам путировали руку или ногу. Невероятное ощущение. Я не понимал, что со мной происходит. Помню, что нарисовал на бумажной скатерти два силуэта. Левый изобра жал ее анфас, правый - со спины. Я пытался припомнить точное количество и расположение ее родинок, и офици ант, подойдя принять заказ, спросил, не иглоукалыватель ли я. Я не понимал, что именно со мной случилось, но чувствовал, что это очень серьезно! Несколько дней я был самим собой. Я был просто я. С ней я сам себе казался хо рошим человеком... Вот так, просто и ясно. Я и не знал, что могу быть хорошим человеком.
Я любил эту женщину. Любил Матильду. Любил звук ее голоса, ее острый ум, ее смех, ее взгляд на мир, ее фа тализм, свойственный людям, которые много путешеству ют по свету. Любил ее смех, любознательность, скром ность, ее позвоночник, полноватые бедра, молчаливость, нежность и... все остальное. Все... Все. Я молился, чтобы она не смогла больше жить без меня. Я не думал о по следствиях. Я только что открыл для себя, что жить го раздо веселее, если ты счастлив. Мне понадобилось со рок два года, чтобы сделать это открытие, и я пребывал в таком восхищении, что запрещал себе портить удоволь ствие, заглядывая в будущее. Я был похож на волхва, увидевшего чудо в яслях...
Он снова налил нам выпить.
- С этого момента я стал трудоголиком - workhoic, как говорят американцы. Почти все время проводил на работе. Приходил раньше всех, а уходил последним. Ра ботал по субботам, а по воскресеньям, дома, места себе не находил. Хватался за все что попало. Я таки урвал тот тайваньский контракт и получил большую свободу манев ра. Пользовался этим, предлагая все новые и новые про екты. Более или менее приемлемые. И всему этому, всем этим бессмысленным часам, дням было единственное объяснение: я надеялся, что она позвонит.
Где-то на этой планете находилась женщина - может, в двух шагах, а может, в десяти тысячах километров, и единственное, что имело значение, - чтобы она могла мне позвонить.
Я верил. Я был полон сил. Думаю, я был счастлив в то время, потому что знал: пусть мы не вместе, она суще ствует. Само по себе это было чудом.
Она дала о себе знать за несколько дней до Рождества. Собиралась приехать в Париж и спрашивала, сможем ли мы пообедать вместе на следующей неделе. Мы назначи ли встречу в том же маленьком винном баре, только вот лето уже прошло, и когда она захотела взять меня за руку, я поспешно ее отдернул. «Вас что, здесь знают?» - спро сила она, морща носик.
Я оскорбил ее. И чувствовал себя несчастным. Я про тянул ей руку, но она не сделала ответного движения. Время шло, а мы все еще были не вместе. Тем же вече ром мы встретились в той же гостинице, только в другом номере, и я смог, наконец, прикоснуться к ее волосам и ожил.
Я... Я любил заниматься с ней любовью.
Назавтра мы встретились там же и на следующий день тоже... Был канун Рождества, близилось расставание, я хотел спросить ее о планах, но не смел. Страх был силь нее меня. От него так сводило живот, что я даже улыб нуться ей не мог.
Она сидела на кровати. Я прижался к ней, положив го лову ей на колени.
- Что с нами будет? - спросила она. Я промолчал.
- Знаете, когда вы ушли вчера посреди ночи, оставив меня одну в этой комнате, я сказала себе, что такого боль ше не будет. Никогда, слышите? Никогда... Я оделась и вышла. Я не знала, куда пойти. Я не хочу снова пережить такое, не хочу лежать в постели и смотреть, как вы оде ваетесь и уходите. Это слишком жестоко.
Она с трудом выговаривала слова.
- Я поклялась, что больше ни один мужчина не заста вит меня страдать. Я этого не заслуживаю, понимаете? Не заслуживаю. Потому-то и спрашиваю: что с нами бу дет?
Я молчал.
- Молчите? Так я и думала. Да и что, собственно, вы можете мне сказать? Что вы можете сделать? У вас жена и дети. А я, кто я такая? Я почти ничего не значу в вашей жизни. Живу так далеко... Так далеко и так странно... Ничего не умею делать, как другие люди. У меня нет ни Дома, ни мебели, ни кошки, ни поваренной книги, ни пла нов. Я считала себя умнее всех, думала, что понимаю жизнь лучше остальных, радовалась, что не попалась в ловушку. А потом появились вы, и вот я совершенно за путалась.
Мне теперь хочется остановиться на бегу, потому что жизнь с вами прекрасна. Я говорила, что попробую жить без вас... Я пробую, пробую, но у меня не слишком полу чается, я все время думаю о вас. И вот я спрашиваю - наверное, в последний раз, - как вы намерены поступить со мной?
- Буду любить вас.
- А еще?
- Обещаю, что никогда больше не оставлю вас одну в гостиничном номере. Клянусь.
Я уткнулся лицом ей в колени. Она потянула меня за волосы, заставила поднять голову.
- И это все?
- Я люблю вас. Я счастлив только рядом с вами. Люб лю только вас. Я... Я... Доверьтесь мне...
Она отпустила мою голову, и разговор на этом закон чился. Я нежно овладел ею, но она осталась безучастной - просто не сопротивлялась. В этом была вся разница.
- И что было потом?
- Потом мы впервые расстались... Я говорю «впервые», потому что мы столько раз расставались... А потом я ей позвонил... Умолял ее... Придумал повод для поездки в Китай. Увидел, наконец, как она живет, познакомился с ее квартирной хозяйкой...
Неделю я жил в ее квартире и, когда она уходила на работу, изображал сантехника, электрика, маляра. Лю безничал с мадемуазель Ли, которая проводила дни, на певая и лаская своих птичек в клетках. Матильда показала мне гавань и сводила в гости к старой англичанке, полагавшей, будто я - лорд Маунтбэттен! И я «соответ ствовал», уж ты мне поверь!..
- Ты понимаешь, что все это значило для меня? Для маленького мальчика, которому не хватало духу поднять ся на седьмой этаж?
Вся моя жизнь была заключена в пространстве между двумя округами Парижа и маленьким загородным доми ком. Я никогда не видел родителей счастливыми, мой единственный брат умер, задохнувшись, я женился на первой же своей девушке - сестре одного из приятелей, - потому что не сумел вовремя «смыться»... Вот такой была моя жизнь. Такой... Понимаешь, о чем я? Мне казалось, что я заново ро дился. У меня было чувство, что все начинается сегодня, в ее объятиях, у темной воды, плещущейся рядом с до лом, в сырой каморке мадемуазель Ли... Он замолчал.
- Вы поженились из-за Кристин?
- Нет, это было до нее... А тогда случился выкидыш.
- Я не знала.
- Никто не знал. Да и зачем было кому-то сообщать? Я женился на девушке, которую любил, - как любят юных девушек. Романтическая и чистая любовь. Первые вол нения и тревоги... Свадьба вышла грустная. Мне все ка залось, что я снова прохожу первое причастие.
Сюзанна тоже вряд ли предполагала, что все пройдет по, так сказать, укороченному сценарию... Она разом ут ратила и молодость, и иллюзии. Мы все это потеряли, а мой тесть приобрел идеального зятя. Я закончил Высшее горное училище - он и мечтать не мог о лучшей партии для дочери, сыновья-то его были... гуманитариями. Он всегда произносил это слово сквозь зубы.
Мы с Сюзанной не испытывали безумной любви, но по корились судьбе. В те времена одно вполне замещало дру гое.
Вот я рассказываю тебе все это, хотя не уверен, что ты способна понять... Жизнь так изменилась... Кажется, будто миновали два столетия, а не сорок лет. В те годы девушки выходили замуж, если у них случалась задерж ка. Для вас это доисторические времена.
Он потер лицо руками.
- Так на чем я остановился? Ах да...
Я говорил, что оказался на другом конце Земли с жен щиной, которая зарабатывала на жизнь, порхая с конти нента на континент, и, кажется, любила меня таким, ка ким я в действительности был, любила за то, что было у меня внутри. Эта женщина любила меня, не побоюсь это го слова... да - нежно. Все это было так ново. Экзотично. Великолепная женщина, которая, затаив дыхание, смот рела, как я ем суп из кобры с хризантемами.
- Вкусный был суп?
- По мне, так чуточку слишком «слизистый»... Он улыбался.
- И когда я снова сел в самолет, впервые в жизни я не боялся. Я говорил себе: пусть хоть взорвется, хоть рух нет на землю и разобьется - плевать!
- Почему?
- Почему?
- Ну да, непонятно... Я бы чувствовала прямо противо положное... Твердила бы про себя: «Теперь я знаю, поче му испытываю страх, и этот чертов самолет просто не имеет права упасть!»
- Ты права. Так было бы правильнее... Тут-то собака и зарыта - я этих слов не произносил. Может, я даже почти надеялся, что он рухнет... Всё так упростилось бы...
- Вы встретили женщину своей жизни и думали о смер ти?
- Я не говорил тебе, что хотел умереть!
- Конечно, конечно. Я тоже этого не говорила. Вы про сто рассматривали такую возможность...
- Я рассматриваю такую возможность каждый день. Ты нет?
- Нет.
- Полагаешь, твоя жизнь чего-нибудь стоит?
- Ну... Да... Чего-то стоит... И потом, у меня есть де вочки...
- Да это веская причина.
Он поглубже устроился в кресле, и я больше не видела его лицо.
- Да. Согласен - это выглядело абсурдно. Но я только что был так счастлив... Бесконечно счастлив... Я был оза дачен и слегка напуган. Неужели это нормально - быть таким счастливым? Это справедливо? Какую цену я дол жен буду за это заплатить?
Потому что... Не знаю, в чем тут дело - в моем воспи тании или в том, что внушали мне святые отцы. А может, все дело в моем характере? Вряд ли я сумею все это объяс нить, но одно не подлежит сомнению: я всегда сравнивал себя с рабочей лошадкой. Мундштук, повод, шоры, ог лобли, лемех, ярмо, тележка, борозда... И так далее, и тому подобное... С детских лет я хожу по улицам, уставясь носом в землю, как будто это сухая корка, которую необходимо пробить.
Женитьба, семья, работа, отношения с людьми... Через все это я продирался, не поднимая глаз и сжав зубы. С опаской, с недоверием. Кстати, я хорошо играл в сквош - и не случайно: мне нравилось ощущение тесного замкну того пространства, я любил лупить изо всех сил по мячу, чтобы он летел назад со скоростью пушечного ядра. Я это просто обожал.
- Ты любишь сквош, я - йокари, этим все сказано... - подвела как-то вечером итог Матильда, массируя мое раз болевшееся плечо. Помолчав минуту, она добавила: - По думай над моими словами, в этом что-то есть. Люди суро вые в душе, жесткие, непримиримые кидаются на эту жизнь и все время причиняют себе боль, тот же, кто мягок... нет, не то слово... кто гибок, податлив, меньше стра дает от ударов судьбы... Думаю, тебе стоит переключить ся на йокари, эта игра гораздо забавней. Ударяешь по мячику, который держишь на веревочке, и не знаешь, куда именно он вернется, но точно знаешь, что вернется, обязательно - в этом-то весь кайф. Мне иногда кажется, что я... Что я - твой шарик-йокари...
Я не ответил, и она продолжила молча массировать мне плечо.
- Вы никогда не думали начать все сначала - с ней?
- Да конечно думал. Тысячи раз. Тысячу раз хотел, и тысячу раз отступал... Подходил к краю пропасти, накло нялся и в ужасе отбегал. Я чувствовал ответственность за Сюзанну, за детей.
Ответственность за что? Еще один тяжелый вопрос... Я взял на себя обязательства. Подписался, наобещал и должен выполнять. Адриану было шестнадцать, и ничего с ним не ладилось. Он переходил из одного лицея в дру гой, писал на стенках лифта No future*(' Будущего нет {англ.).) и мечтал об од ном: отправиться в Лондон и вернуться оттуда с ручной крысой на плече. Сюзанна была в отчаянии. Она не мог ла овладеть ситуацией. Кто подменил ее маленького маль чика? Впервые в жизни у нее из-под ног уходила почва, она сидела вечера напролет, не произнося ни слова. Я был не в состоянии окончательно ее добить. И потом, я гово рил себе... Говорил, что...
- Что вы себе говорили?
- Не торопи меня, все это так нелепо... Дай вспомнить, что именно я говорил себе тогда. Что-то в этом роде: «Я - пример для своих детей. Их жизнь только начинается, они в том возрасте, когда им скоро придется брать на себя обязательства, какой жалкий пример я им подам, если сейчас брошу их мать...» Ты представляешь, какой бы скандал разразился? Как бы я перевернул всю их жизнь? Смогли бы они, потом оправиться? Это было бы смертельным оскорблением. Я не был идеальным отцом, совсем нет, но я для них - пример для подражания, наглядный, самый очевидный, значит... гм-гм... нужно держаться.
Он скрежетал зубами.
- Красиво у меня получилось, не так ли? И благород но, согласись?
Я молчала.
- Больше всего я думал об Адриане... О том, что дол жен продемонстрировать моему сыну Адриану, что такое долг. Ты можешь теперь посмеяться вместе со мной, не стесняйся. Не так часто приходится слышать по-настоя щему смешную историю.
Я качала головой.
- И все же... Да нет, черт... к чему это все теперь? Все это так далеко... Так далеко...
- Что - и все же?
- Ну... в какой-то момент я все-таки приблизился к про пасти вплотную... Был на грани... Начал подыскивать квартиру, думал уехать на выходные с Матильдой, под бирал слова, репетировал, представлял себе, как все бу дет. Даже назначил встречу с нотариусом, а потом однажды утром - жизнь все-таки коварная штука! - ко мне в кабинет явилась заплаканная Франсуаза...
- Франсуаза? Ваша секретарша? - Да.
- Ее бросил муж... Я ее просто не узнавал. Эта власт ная, бойкая, уверенная в себе женщина, всегда правив шая бал, начала чахнуть прямо на глазах. Она плакала, худела, еле держалась на ногах и страдала. Так страдала. Глотала таблетки, еще больше худела и впервые в жизни взяла больничный. Она плакала. Плакала даже в моем присутствии. И тут я проявил себя как настоящий муж чина - собрал все свое мужество и возопил изо всех сил: «Какой негодяй, ну какой негодяй! Как можно поступать так с женой? Как можно быть таким эгоистом? Захлоп нуть за собой дверь, потирая руки? Уйти так, как будто отправляешься на прогулку. Как же для него все просто! Слишком просто!»
Нет, на самом деле, каков мерзавец! Каков мерзавец! Я не похож на вас, мсье! Я, я не бросаю жену, я не бро саю жену и потому презираю вас... Да, презираю всей душой, дорогой мсье!
Вот что я думал и был совершенно счастлив, что так легко отделался. Счастлив, что вовремя опомнился и ос тался чистеньким. О да, я ее поддержал, мою Франсуазу, еще как поддержал! Я только и делал, что поддерживал ее и то и дело повторял: «Ах как вам не повезло. Не пове зло...»
На самом деле я должен был про себя благословлять его, этого господина Жарме, которого я вообще не знал. Я должен был благословлять его. Он поднес мне решение проблемы на блюдечке с голубой каемочкой. Благо даря этому человеку, благодаря его подлости, я мог вер нуться в свое уютное существование с гордо поднятой головой. Работа, Семья, Родина - я был снова с вами. Во весь рост и с гордо поднятой головой! Я, конечно, был собой доволен, ты меня знаешь. Я пришел к приятному для себя выводу, что... я - не как все. Я одержал над дру гими победу. Маленькую - но победу. Ведь я не бросал свою жену...
- И тогда вы порвали с Матильдой?
- Это еще почему? Вовсе нет. Мы продолжали видеть ся, но я похоронил планы бегства и перестал тратить вре мя на осмотр жалких наемных квартир. Потому что, по нимаешь, как я тебе только что блестяще доказал, я был человеком другой закалки и не собирался разорять родо вое гнездо! Это удел безответственных мужей. Мужей секретарш.
Тон его был саркастичен, голос дрожал от ярости.
- Нет, я не порвал, я продолжал нежно заниматься с ней любовью и морочить ей голову.
- Неужели, правда? - Да.
- Вы так гнусно себя вели? - Да.
- Просили ее потерпеть, обещали все на свете? - Да.
- И как же она все это выносила?
- Не знаю. Правда, не знаю...
- Может, она вас любила?
- Может быть.
Он залпом допил вино.
- Может быть и так... Очень может быть...
- Вы не ушли из-за Франсуазы?
- Совершенно верно. А точнее - из-за Жана-Поля Жарме. Впрочем, не будь его, я наверняка нашел бы другой предлог, не сомневайся. Люди с нечистой совестью очень сильны по части поиска предлогов. Очень сильны.
- Невероятно...
- Что именно?
- Эта история... Ее подоплека... Просто невозможно по верить...
- Вовсе нет, милая моя Хлоя... В моей истории нет ров ным счетом ничего невероятного. Это жизнь. Так живут почти все. Хитрят, изворачиваются, трусость - она как маленькая домашняя собачонка, которая вертится под ногами. Ее ласкают, дрессируют, к ней привязываются. Такова жизнь. Люди в ней делятся на храбрецов и тех, кто приспосабливается. Насколько проще жить, приспо сабливаясь... Передай-ка мне бутылку.
- Решили напиться?
- Нет. Я не напиваюсь. Мне никогда это не удавалось. Чем больше пью, тем яснее голова...
- Вот ведь ужас!
- Ужас, ужас, согласен... Тебе налить? - Спасибо, нет.
- Хочешь, заварю тебе ромашку?
- Да нет же. Я... Даже не знаю, что я... Потрясена, на верное...
- Чем ты потрясена?
- Да вами, конечно! Вы никогда не произносили боль ше двух фраз подряд в моем присутствии, никогда не по вышали голос, не выходили из себя. Никогда - со дня на шего знакомства, когда я впервые увидела вас в одеянии Великого Инквизитора... Вы ни разу не дали при мне сла бину, ни разу не дрогнули, и вдруг, нате вам, откуда ни возьмись - такая история...
- Я тебя шокировал?
- Да нет, конечно же, нет! Вовсе нет! Наоборот! Напро тив... Но... Но как вам удавалось так долго притворяться?
- Что ты имеешь в виду?
- Притворяться... старым дураком.
- Так я ведь и есть старый дурак, Хлоя! Именно это я и пытаюсь тебе объяснить!
- Да нет же! Раз вы это понимаете, значит, уже не ду рак. Настоящие дураки таковыми себя не считают.
- Цццц, не заблуждайся! Это всего лишь одна из моих уверток, чтобы выйти из дела с честью. Я в этом специа лист...
Он улыбался мне.
- Невероятно... Невероятно... - Что?
- Да все это... Все, что вы мне рассказали...
- Да нет, дорогая, в действительности все очень баналь но. Очень, очень банально... Я разговорился сегодня, по тому что это ты, потому что мы здесь - в этой комнате, в этом доме, - потому что сейчас ночь и потому что ты стра даешь из-за Адриана. А еще потому, что его выбор приво дит меня в отчаяние и одновременно вселяет надежду.
Потому что мне не нравится видеть тебя несчастной, я сам причинил слишком много горя... И потому что я пред почитаю, чтобы ты настрадалась сегодня, нежели потом потихоньку всю свою жизнь.
Я вижу, как люди страдают - понемножку, самую ма лость, совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы все ис портить... Да в моем возрасте мне виднее... Люди живут вместе, потому что цепляются за эту свою никчемную, неблагодарную жизнь. Компромиссы, противоречия... И ничего другого...
Браво, браво, браво! Мы всё похоронили: друзей, меч ты и любовь, - а теперь похороним и себя. Браво, друзья!
Он хлопал в ладоши.
- Пенсионеры... Свободные от всего. Я их ненавижу. Ненавижу, слышишь? Ненавижу, потому что вижу в них себя. До чего же они самодовольны. Корабль не пошел ко дну! Не потонул! - как будто говорят они нам, каждый в отдельности. Но какой ценой, черт побери?! Какой це ной? Тут было все: и сожаления, и угрызения совести, и компромиссы, и раны, которые не заживают и не зажи вут никогда. Никогда, слышишь! Даже в саду Гесперид. Даже на фамильных фотографиях с правнуками. Даже если вы вместе правильно ответите на вопрос Жюльена Леперса.
Вроде он говорил, что не пьянеет, однако...
Он перестал говорить и жестикулировать, и мы доволь но долго сидели вот так. Молча. Глядя на горящие поленья в камине.
- Я не дорассказал тебе историю с Франсуазой... Он успокоился, и теперь мне приходилось напрягать слух, чтобы расслышать, что он говорит.
- Несколько лет назад, кажется в 94-м, она тяжело за болела... Тяжело... Сволочная раковая опухоль разъеда ла ее внутренности. Сначала ей удалили один яичник, потом другой, потом матку... и много чего еще, точно не знаю, она со мной не откровенничала, но все оказалось хуже, чем предполагали врачи. Франсуазе оставалось жить считанные недели. Дожить бы до Рождества. До Пасхи вряд ли удастся дотянуть.
Как-то я позвонил ей прямо в палату и предложил уво литься с королевским выходным пособием - чтобы, вый дя из больницы, она могла отправиться в круиз. Пусть сходит в самые дорогие бутики и выберет себе самые кра сивые платья, в которых будет прогуливаться по палубе, потягивая коктейли. Франсуаза обожала Pimm's...
«Приберегите ваши денежки, я еще выпью с остальны ми, когда мы будем провожать вас на пенсию!» - вот что она мне ответила.
Мы весело шутили - мы были хорошими актерами, уме ли делать хорошую мину при плохой игре... Последние прогнозы врачей были просто катастрофическими. Я уз нал от дочери Франсуазы, что она вряд ли дотянет до Рож дества.
«Не верьте всему, что вам говорят, вы, конечно, проме няете меня на молоденькую, но на сей раз...» - прошеле стела она на прощанье. Я что-то буркнул, повесил трубку и расплакался. Я вдруг понял, как сильно я ее люблю. Как нуждаюсь в ней. Мы семнадцать лет проработали вме сте. Не расставались ни на один день. Семнадцать лет она меня терпела и помогала мне... Она знала о Матильде и не сказала ни единого слова. Она улыбалась мне, когда я был несчастен, и пожимала плечами, когда я был в пло хом настроении. Ей было двадцать, когда она пришла ко мне работать. Она ничего не умела. Только что закончи ла школу гостиничного хозяйства, но все бросила, пото му что какой-то повар ущипнул ее за попку. Она не хо чет, чтобы ее щипали за попку - об этом она заявила при первом же разговоре. Но ей не хочется возвращаться к родителям в Крёз. Она туда поедет, когда купит собствен ную машину - чтобы вернуться, когда сама того захочет! Я взял ее на работу за эту последнюю фразу. Франсуаза тоже была моей принцессой...
Время от времени я звонил в больницу и говорил гадос ти о заменявшей ее девушке.
Много позже, когда она, наконец, разрешила, я отпра вился навестить ее. Была весна. Ее перевели в другую больницу. Лечение было не таким мучительным, ей ста ло лучше, врачи воспряли, заходили к ней в палату по хвалить за мужество и хороший настрой. Она сказала мне по телефону, что снова сует свой нос, куда ни попадя, высказывается обо всем и обо всех. У нее появились ди зайнерские идеи. Она критиковала неслаженную работу персонала, плохую организацию. Она попросила о встре че с начальником отдела кадров, чтобы указать на неко торые очевидные недостатки. Я подшучивал над ней. Она оправдывалась: «Но я же говорю о здравом смысле! Ни о чем больше, вы же знаете!» Франсуаза явно стала пре жней, и я ехал в клинику с легким сердцем.
И все же, увидев ее, я испытал шок. Франсуаза больше не была моей прекрасной леди - она превратилась в ма ленького желтого цыпленка. Шея, щеки, руки - все ис чезло, растаяло. Кожа была желтоватой и уплотненной, глаза стали вдвое больше, но больше всего меня поразил парик. Она, должно быть, торопилась, надевая его, и про бор оказался не на месте. Я пытался рассказывать ей о работе, о малыше Каролины, о новых контрактах, но все время думал о парике, боялся, что он сползет с головы.
В этот момент в дверь постучали, и вошел мужчина. «Ой!» - воскликнул он, увидев меня, и тут же собрался выйти. Франсуаза окликнула его. «Пьер, познакомьтесь с моим другом Симоном, - сказала она. - По-моему, вы никогда раньше не встречались...» Я встал. Нет, никогда. Я даже не подозревал о его существовании. Мы с Фран суазой были так стыдливы... Он очень крепко пожал мне руку, глаза его были сама доброта. Два маленьких серых умных глаза, живых и нежных. Пока я снова усаживал ся, он подошел к Франсуазе, чтобы поцеловать ее, и... Знаешь, что он сделал?
- Нет.
- Взял в руки ее маленькое личико, личико сломанной куколки, словно хотел страстно поцеловать его, и вос пользовался этим, чтобы поправить ей парик. Она чергыхнулась, сказала, что он мог бы вести себя поделикат нее перед ее патроном, а он засмеялся в ответ и ушел, сказав, что хочет купить газету.
Когда он закрыл дверь, Франсуаза медленно повернулась ко мне. Глаза ее были полны слез. Она прошептала: «Зна ете, Пьер, без него я бы давно умерла... Я сражаюсь, пото му что у нас с ним еще очень много дел. Очень много...»
Улыбка у нее была устрашающая. Рот казался до не приличия огромным. Мне все время казалось, что ее зубы обнажаются до самых корней. Что кожа на щеках вот-вот треснет. Меня подташнивало. И еще этот запах... Запах лекарств, смерти и духов «Герлен». Я еле терпел, и с трудом сдерживался, чтобы не зажать нос. Я чувство вал, что вот-вот сорвусь. В глазах все плыло. Я как бы невзначай, словно туда попала соринка, потер глаза и ущипнул себя за нос, но когда я снова взглянул на Фран суазу, через силу улыбаясь ей в ответ, она спросила: «Что-то не так?» «Нет-нет, все в порядке, - ответил я, чувствуя, что уголки губ опускаются вниз, как у обиженного ребен ка. - Все хорошо, Франсуаза... Просто... Мне кажется, вы не слишком хорошо выглядите сегодня...» Она закрыла глаза и положила голову на подушку. «Не беспокойтесь. Я выкарабкаюсь... Он слишком во мне нуждается».
Я ушел совершенно раздавленный. Держался за стены. Уйму времени вспоминал, где поставил машину, потерялся на проклятой стоянке. Да что со мной такое? Что со мной такое, черт побери? Все дело в том, что она так ужас но выглядит? Или это трупно-жавелевый запах так на меня подействовал? Или просто само это место? Атмос фера беды? Страдания? И моя маленькая Франсуаза с ручками-спичками, мой ангел, потерявшийся среди всех этих зомби. На узкой больничной койке. Что они сдела ли с моей принцессой? Почему так плохо с ней обраща лись?
Да, так вот, я потратил уйму времени, чтобы найти свою машину, еще столько же, чтобы ее завести, потом долго не мог тронуться с места. Знаешь, почему? Что меня так подкосило? Не Франсуаза, нет, не ее катетеры и не ее боль, конечно, нет. Это было...
Он поднял голову.
- Отчаяние. Оно, как бумеранг, ударило меня прямо в лицо...
Молчание.
- Пьер... - сказала я, в конце концов. - Да?
- Вы, конечно, решите, что я совсем обнаглела, но я бы все-таки выпила ромашки...
Он встал, пряча благодарность за недовольным бурча нием.
- Ну вот, так всегда: никогда-то вы не знаете, чего сами хотите, все капризничаете...
Я поплелась за ним на кухню и села по другую сторону стола, глядя, как он ставит кастрюльку с водой на огонь. Свет раздражал мне глаза. Я потянула лампу вниз. Он шарил по шкафчикам.
- Могу я задать вам вопрос?
- Если скажешь, где найти то, что я ищу.
- Там, прямо перед вами, в красной коробке.
- Здесь? Раньше мы это сюда не клали, мне кажется, что... прости, я слушаю.
- Сколько все это продолжалось?
- С Матильдой? - Да.
- Считая от Гонконга и до нашей последней размолв ки - пять лет и семь месяцев.
- Вы проводили вместе много времени?
- Нет, я ведь уже говорил. Несколько часов, несколько дней...
- И вам этого хватало?
- Хватало? - Нет, конечно. А может, да - я ведь ничего не сделал, чтобы что-то изменить. Я уже потом об этом подумал. Воз можно, меня это устраивало. «Устраивало»... До чего же уродливое слово. Возможно, так мне было удобно – иметь и надежный тыл, и африканскую страсть. Домашний ужин по вечерам и острые ощущения время от времени... Как хорошо - и сыт, и в форме себя держишь. Практич но, удобно...
- Вы звонили, когда она была вам нужна?
- Ну да, примерно так...
Он поставил передо мной чашку.
- Вообще-то нет... Все происходило не так... Однажды, еще в самом начале, она написала мне письмо. Единствен ное в нашей жизни. Она писала:
Я все обдумала, я не питаю иллюзий - я люблю тебя, но не доверяю. Раз то, что мы переживаем, нереаль но, значит, это игра. А раз это игра, необходимы правила. Я больше не хочу встречаться с тобой в Па риже. Ни в Париже, ни в каком другом месте, где ты будешь бояться. Когда мы вместе, я хочу брать тебя за руку на улице и целовать тебя в ресторанах - ина че вообще ничего не нужно. Я не в том возрасте, что бы играть в кошки-мышки. Итак, мы будем видеться в других странах, как можно дальше отсюда. Узнав, куда ты поедешь в следующий раз, пиши мне в Лон дон, на адрес моей сестры, она будет пересылать по чту мне. Не надо нежных слов, не трудись, просто предупреждай. Какая гостиница, где, когда. Смогу - приеду, нет - что поделаешь... Не надо мне звонить, не пытайся узнать ни где я, ни как живу, полагаю, это уже не имеет значения. Я все обдумала и поняла, что это лучший выход из положения - я буду делать как ты, жить своей жизнью и любить тебя - но изда лека. Я не хочу ждать твоих звонков, не хочу запре щать себе влюбляться, а хочу спать с кем захочу и когда захочу, без угрызений совести. Я признаю твою правоту: жизнь без угрызений совести - это... it's convenient*(Это удобно (англ.)). Я смотрела на жизнь иначе, но почему бы и нет? Хочу попробовать. В конце концов, что я те ряю? Трусливого мужчину? А что выигрываю? Удо вольствие засыпать иногда в твоих объятиях... Я все обдумала - и хочу попробовать. Решай.
- Ты что, Хлоя?
- Ничего. Забавно, что вы нашли достойного против ника.
- К несчастью, нет. Она выработала тактику, строила из себя роковую женщину, а была нежнейшим суще ством. Я этого не знал, принимая ее условия, понял мно го позже... Через пять лет и семь месяцев...
Да нет, вру. Я догадывался, читал между строчками, чего ей стоило написать мне такие слова, но не соби рался придавать этому значение, меня ведь эти правила вполне устраивали. Более чем устраивали. Всего и делов-то - усилить импортно-экспортное направление и привыкнуть к бесконечным перелетам. Подобное пись мо - воистину нечаянная радость для мужчины, кото рый хочет без помех обманывать жену. Конечно же, то, что она собиралась влюбляться и спать с кем попало, не очень мне понравилось, но ведь пока это были только слова. Он сел на привычное место у края стола.
- Ну и хитер я был тогда. Что и говорить, хитер. Глав ное - я еще и здорово заработал благодаря этой истории... Укрепил международное направление и обогатился...
- Откуда такой цинизм?
- А ты еще не поняла, что я законченный циник?
Я потянулась, чтобы достать ситечко.
- Кроме того, это было очень романтично... Я с бью щимся сердцем спускался по трапу самолета и ехал в го стиницу, надеясь, что моего ключа на месте не окажется, ставил сумки в незнакомых номерах и обыскивал их, пы таясь обнаружить следы ее присутствия, отправлялся работать и возвращался вечером, молясь, чтобы она ока залась в постели. Иногда так и происходило, иногда - нет. Она могла, например, приехать среди ночи, и тогда мы без единого слова растворялись друг в друге. Смеялись, укрывшись с головой, радуясь новой встрече. Наконец-то. Так далеко ото всех. Так близко друг к другу. Иногда она приезжала только на следующий день, и тогда я всю ночь сидел в баре, прислушиваясь к тому, что происхо дит в холле. Иногда она брала отдельный номер и проси ла меня прийти к ней рано утром. Иногда она не приез жала вообще, и я ее ненавидел. Возвращался в Париж мрачнее тучи. Вначале у меня действительно было много работы, но потом все меньше и меньше... Чего только я не изобретал, чтобы уехать! Иногда я успевал осмотреть местные достопримечательности, а иногда не видел ни чего, кроме своего номера в гостинице. Однажды нам во обще не удалось выбраться за пределы аэропорта... Это выглядело нелепо. Было лишено всякого смысла. Иногда мы никак не могли наговориться, а в другой раз и сказать-то было нечего. Верная своему обещанию, Матиль да почти никогда не говорила со мной о своей интимной жизни, разве что в постели. Лежа рядом со мной, она вдруг вспоминала каких-то мужчин или ситуации, отче го я начинал сходить с ума... Я был в полной власти этой женщины-плутовки, и когда она вдруг среди ночи якобы случайно называла меня другим именем, я делал вид, что обижен, но на самом деле просто умирал. Тогда я грубо овладевал ею, мечтая нежно ее обнять.
Когда один из нас играл, другой страдал. Это был пол ный абсурд. Мне хотелось схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока она не выплюнет из себя весь свой яд. Пока не скажет, что любит меня. Пока мне этого не ска жет, черт побери. Но я не мог - ведь это я был мерзав цем. Во всем этом был виноват только я...
Он встал, чтобы взять стакан.
- На что я надеялся? Что все так и будет продолжаться долгие годы? Нет, в это я не верил. Мы расставались молча, не глядя друг на друга, грустные и потерянные, и никогда не говорили о следующей встрече. Нет, это было невыно симо... И чем больше я мучился, тем сильнее любил ее, и чем сильнее любил, тем меньше верил в возможность бла гополучного исхода. Я чувствовал, что все это выше моих сил, что я запутался в мною же сплетенной паутине, что мне не сдвинуться с места и придется смириться.
- Смириться с чем?
-С тем, что однажды потеряю ее...
- Не понимаю.
- Понимаешь. Конечно, понимаешь... А что я мог, по-твоему, сделать? Не знаешь?
- Нет.
- Нет, конечно, у тебя нет ответа. Тебе труднее, чем кому бы то ни было найти ответ на этот вопрос...
- Так что же вы ей все-таки наобещали?
- Уже не помню... думаю, ничего особенного, а может, что-то несусветное. Да нет, и, правда, ничего особенного... Я честно закрывал глаза, когда она задавала вопросы, и целовал ее, когда она ждала ответов. Мне было почти пять десят, и я чувствовал себя стариком. Я думал, что при ближаюсь к финишу. Освещенный солнцем закат... Я го ворил себе: «Не будем делать резких движений, она так молода, она бросит меня первой», и при каждой новой встрече испытывал не только восторг, но и удивление. Как? Она все еще здесь? Но почему? Я не понимал, что такого она во мне находит, и говорил себе: «Чего мне дер гаться, ведь она бросит меня первой». Это было ясно, как божий день, это было неизбежно. Не было никаких при чин надеяться на новую встречу, никаких... В самом кон це я даже стал надеяться, что она не приедет. До сих пор Жизнь так замечательно все решала за меня, значит, так будет и в этот раз. Я ведь знал, что не способен сам рас порядиться своей судьбой... В профессиональном пла не все по-другому, работа - это игра, и тут я всегда был на высоте, но в личной жизни... Я предпочитал терпеть и утешаться мыслью, что я - «тот, кто терпит». Предпочитал мечтать или предаваться сожалениям. Это было на столько проще...
Моя двоюродная бабушка по отцу - она была русской - часто повторяла:
- Ты - как мой отец, все ностальгируешь по горам.
- По каким горам, Мушка? - удивлялся я.
- По тем, которых никогда не видел, конечно!
- Она так говорила?
- Ну да. Всякий раз, когда я засматривался в окно...
- А что вы там выглядывали?
- Автобусы. Он засмеялся.
- Она бы тебе понравилась... в одну из пятниц я тебе о лей расскажу.
- Это когда мы пойдем к «Доминику»...
- Пойдем, куда захочешь, я же обещал. Он налил мне еще чашку ромашкового чая.
- А Матильда что делала все это время?
- Не знаю... Работала. Ее взяли в ЮНЕСКО перевод чицей, но оттуда она быстро ушла - ей не нравилось пе реводить всю их дипломатическую казуистику. Не выно сила, когда ей приходилось сидеть целый день взаперти и талдычить одно и то же, переливая из пустого в порож нее - обычное дело для политиков. Она предпочитала Деловые круги, там адреналин бил через край. Она путе шествовала, навещала братьев, сестер и друзей, разбро санных по всему миру. Какое-то время жила в Норвегии, но тамошние голубоглазые аятоллы ее тоже раздражали, к тому же она все время мерзла... А когда ей надоеда ла постоянная смена часовых поясов, она сидела в Лон доне и занималась техническим переводом. Она обожа ла своих племянников.
- А кроме работы?
- А, вот ты о чем... Тайна, покрытая мраком. Видит бог, я пытался выяснить - и не раз... Но она закрывалась, хит рила, увиливала от моих вопросов. «Оставь мне хотя бы это, - говорила она, - позволь мне хоть в этом сохранить достоинство. Достоинство женщин с Back Street. Я ведь не о многом тебя прошу, правда?» А иногда она отплачи вала мне моей же монетой, мучила, смеясь: «Я разве тебе не говорила, что месяц назад вышла замуж? Как глупо - хотела показать тебе фотографии, но забыла взять с со бой. Его зовут Билли, звезд с неба не хватает, но так обо мне заботится...»
- Вас это веселило?
- Нет. Не слишком.
- Вы ее любили? - Да.
- Как сильно?
- Я ее любил.
- А что у вас осталось в памяти от тех лет?
- Жизнь пунктиром... Ничего. Кое-что. Ничего нового. Опять кое-что. И снова ничего... Вот почему все пролете ло так быстро... Сейчас мне кажется, наш роман длился месяца три... А может, и того меньше... Так, дуновение ветра, мираж... Нам недоставало повседневности. Думаю, именно от этого Матильда больше всего и страдала... Знаешь, я мог только догадываться, но однажды вечером, после долгого рабочего дня, внезапно получил подтверждение.
Когда я вернулся, она сидела перед маленьким секре тером и что-то писала на фирменной бумаге отеля - пе ред ней лежало не меньше десяти страниц, исписанных ее мелким, убористым почерком.
- Кому это ты пишешь? - спросил я, заглядывая ей че рез плечо.
- Тебе.
- Мне?
«Она меня бросает», - промелькнуло у меня в голове,
и мне сразу стало плохо.
- Что с тобой? Ты ужасно бледный. Тебе нехорошо?
- Почему ты мне пишешь?
- Вообще-то это даже не тебе, я просто пишу, чем бы мне хотелось с тобой заняться...
Исписанные листки валялись повсюду - у ее ног, на кровати. Я взял один наугад:
...ездить на пикник, спать после обеда на берегу реки, есть персики, креветки, круассаны, слипшийся рис, плавать, танцевать, покупать себе туфли, бе лье, духи, читать газету, глазеть на витрины, ездить на метро, следить за временем, пихать тебя в посте ли, чтобы ты подвинулся, стелить белье, ходить в Оперу, съездить в Бейрут, в Вену, посещать бега, хо дить за покупками в супермаркет, готовить барбекю, злиться, потому что ты забыл уголь, чистить зубы одновременно с тобой, покупать тебе трусы, стричь газон, читать газету из-за твоего плеча, отнимать у тебя арахис, ходить по погребкам на Луаре и в Хантер-Вэлли тоже, идиотничать, трепаться, познакомить тебя с Мартой и Тино, собирать ежеви ку, готовить еду, съездить еще раз во Вьетнам, поно сить сари, будить тебя, когда ты храпишь, сходить в зоопарк, на блошиный рынок, поехать в Париж, в Лон дон, в Мелроуз, на Пикадилли, петь тебе песенки, бро сить курить, попросить тебя постричь мне ногти, покупать посуду и всякую ненужную всячину, есть мороженое, смотреть на людей, выиграть у тебя в шахматы, слушать джаз, регги, танцевать мамбу и ча-ча-ча, скучать, капризничать, дуться, смеяться, щекотать тебя, приручить тебя, подыскать дом с ви дом на луг, где пасутся коровы, нагружать доверху тележки в супермаркетах, побелить потолок, сшить шторы, часами сидеть за столом с интересными людь ми, дергать тебя за бородку, постричь тебе волосы, полоть сорняки, мыть машину, любоваться морем, перебирать барахло, звонить тебе снова и снова, ру гаться, научиться вязать и связать тебе шарф, а потом распустить это уродство, подбирать бездом ных кошек, собак, попугаев, слонов, брать напрокат велосипеды и не кататься на них, валяться в гамаке, перечитывать бабушкины комиксы 30-х годов, пере бирать платья Сюзи, пить в тенечке «Маргариту», жульничать, научиться гладить утюгом, выбросить утюг в окно, петь под дождем, сбегать от туристов, напиться, выложить тебе все начистоту, а потом вспомнить, что этого делать нельзя, слушать тебя, держать тебя за руку, подобрать утюг, слушать песни, ставить будильник, забывать чемоданы, остано виться на бегу, выбрасывать мусор, спрашивать, лю бишь ли ты меня по-прежнему, ссориться с соседкой, рассказывать тебе о моем детстве в Бахрейне, опи сывать перстни моей няньки, запах хны и шариков ам бры, делать наклейки для банок с вареньем...
И все в том же духе страница за страницей. Страница за страницей. Я перечислил тебе, что пришло в голову, что вспомнил. Это было невероятно.
- И как давно ты этим занимаешься?
- Начала, как только ты ушел.
- Но зачем?
- Потому что мне скучно, - веселым тоном ответила она, - представь себе - я умираю от скуки!
Я подобрал странички и уселся на край кровати, чтобы разобраться. Я улыбался, но на самом деле столько же ланий, такая энергия меня парализовали. И все-таки я улыбался. Она умела находить такие забавные слова, такие остроумные... Она ждала моей реакции. На одной из страниц между «начать все сначала» и «наклеивать в альбом фотографии» я прочел «ребенок», вот так про сто, безо всяких комментариев. Я продолжал изучать ее бесконечный список, ни слова не говоря, а она кусала губы.
- Ну, как? - Она затаила дыхание. - Что скажешь?
- Кто такие Марта и Тино? - спросил я вместо ответа. По тому, как дрогнули ее губы, поникли плечи и упала рука, я понял, что очень скоро потеряю ее. Задав этот иди отский вопрос, я сунул голову в петлю. Она ушла в ван ную и, прежде чем закрыть, дверь крикнула: «Хорошие люди!» Вместо того чтобы догнать ее, броситься ей в ноги, сказать: «Да! Конечно. Все, что захочешь, потому что я и живу-то на этой земле лишь для того, чтобы сделать тебя счастливой», я отправился на балкон покурить.
- И что потом?
- А ничего. Она хмурилась. Мы спустились в ресторан поужинать. Матильда была очень хороша. Прекрасна, как никогда, - так мне казалось. Такая живая, такая весе лая. Все на нее смотрели. Женщины оборачивались, а мужчины мне улыбались. Она... как бы тебе это объяс нить... она вся светилась... Кожа, лицо, улыбка, волосы, движения - она притягивала свет, вбирала его в себя и отражала с невероятным изяществом. Это смешение жизненной силы и нежности озадачивало меня. «Ты пре красна», - признавался я, а она пожимала плечами. «У те бя глаза сияют». «Да, - соглашалась она, - сияют...»
Когда я вспоминаю ее сегодня, спустя столько лет, то, прежде всего именно такой - длинная шея, темные гла за, маленькое коричневое платье - она пожимает плеча ми в австрийском ресторане.
Знаешь, она не случайно была так хороша и обаятель на в тот вечер. Прекрасно знала, что делает: хотела, что бы я запомнил ее именно такой. Возможно, я ошибаюсь, хотя не думаю... Это была ее лебединая песня, прощание, взмах платком из окна. Она была так умна, что просто не могла этого не осознавать... Даже ее кожа в этот день была нежнее, чем всегда. Понимала ли она? Что это было - благородство или жестокость? Думаю, и то и дру гое... И то и другое... В ту ночь, после ласк и стонов, она спросила:
- Могу я задать тебе вопрос? - Да.
- Ты ответишь? - Да.
Я открыл глаза.
- Тебе не кажется, что нам хорошо вместе?
Я был разочарован - ждал чего-то более... ну... ориги нального. - Да.
- Ты согласен? - Да.
- Мне кажется, нам хорошо вместе... Я люблю быть с тобой, потому что никогда не скучаю. Даже когда мы не разговариваем, даже когда ты до меня не дотрагиваешь ся, даже если мы в разных комнатах, я не скучаю. Я вооб ще никогда не скучаю. Наверное, потому, что я тебе до веряю, тебе и твоим мыслям. Понимаешь? Я люблю в тебе все, что вижу, и то, чего не вижу. А ведь я вижу твои не достатки. Но, знаешь, мне кажется, твои недостатки дополняют мои достоинства. Мы боимся разных вещей. Даже наши демоны уживаются вместе! Ты лучше, чем хочешь казаться, я - наоборот. Мне необходим твой взгляд, чтобы... чтобы быть материальней, что ли. Как это по-французски? Устойчивей? Как говорят, когда человек интересен своим внутренним миром?
- Глубиной?
- Точно! Я похожа на воздушного змея - если кто-ни будь не держит в руках катушку, я - пфффр - и улетаю... А ты... знаешь, это забавно, ты достаточно силен, чтобы меня удержать, но при этом тебе хватает ума отпускать меня на волю...
- Зачем ты все это мне говоришь?
- Хочу, чтобы ты знал.
- Но почему сейчас?
- Не знаю... Разве это так уж невероятно - встретить человека и сказать себе: мне с ним хорошо.
- И все-таки, почему именно сейчас?
- Да потому, что мне порой, кажется - ты не осозна ешь, как нам повезло...
- Матильда... - Да?
- Ты меня бросишь? - Нет.
- Ты несчастна?
- Не слишком. И мы замолчали.
На следующий день мы отправились бродить по горам, а еще через день разъехались - каждый в свою сторону.
Мое питье остывало.
- Это все?
- Почти.
- Прошло несколько недель, и она приехала в Париж. Позвонила и попросила уделить ей немного времени. Я был счастлив и одновременно раздосадован. Мы долго бродили, почти не разговаривая, а потом я повез ее обе дать на площадь, на Елисейские Поля.
Когда я, наконец, осмелился взять ее руки в свои, она меня огорошила:
- Пьер, я беременна.
- От кого? - спросил я, бледнея. Она поднялась, просияв.
- Ни от кого.
Она надела пальто, оттолкнула стул, сияя улыбкой.
- Благодарю тебя, ты произнес именно те слова, кото рых я ждала. Да-да, я проделала весь этот путь, чтобы услышать два этих слова. Это было слегка рискованно.
Я что-то мямлил, тоже хотел подняться, но зацепился за ножку стола... Она сделала мне знак:
- Не двигайся. Глаза ее сверкали.
- Я получила то, что хотела. Мне никак не удавалось с тобой расстаться. Я не могу провести жизнь, ожидая тебя, но я... Да нет, ничего. Я должна была услышать эти сло ва. И увидеть твою трусость. Пощупать ее, понимаешь? Нет, не двигайся... Не вставай, говорю тебе! Не шевелись! Я сейчас уйду. Я так устала... Если бы ты знал, как я уста ла, Пьер... Я... я больше не могу...
Я встал.
- Скажи, ты отпустишь меня? Дашь свободу? Ты дол жен отпустить меня сейчас, должен дать мне уйти... - Она задыхалась. - Ты отпустишь меня, правда?
Я кивнул.
- Но ты ведь знаешь, что я тебя люблю, знаешь? - на последок выговорил я.
Она была уже у двери и обернулась, прежде чем пере ступить порог. Пристально посмотрела на меня и отри цательно покачала головой.
Мой свекор встал, чтобы убить мошку на лампе. Он вылил остатки вина в свой стакан.
- Это конец? - Да.
- Вы ее не догнали?
- Как в фильмах?
- Да. Как в замедленной съемке...
- Нет. Я пошел спать.
- Спать? - Да.
- И куда же?
- Домой, черт побери!
- Почему?
- На меня навалилась такая слабость, такая страшная усталость... Много месяцев меня днем и ночью преследо вал образ засохшего дерева. Мне казалось, что я зале заю на это дерево и соскальзываю в дупло. Я падаю мяг ко, так мягко... Словно лечу на парашюте. Подпрыгиваю и падаю все ниже и ниже. Я постоянно об этом думал. На работе, за едой, в машине, засыпая. Взбирался на свое дерево и соскальзывал в дупло.
- Депрессия?
- Не надо громких слов, прошу тебя, не надо... Ты пре красно знаешь, как это бывает у Диппелей, - усмехнул ся он, - сама только что объясняла. Никаких эмоций, ни каких слюней, соплей и желчи. Нет, я не мог позволить себе подобный каприз. Поэтому я заболел гепатитом. Это выглядело приличнее. Я проснулся утром, с белками ли монного цвета, отвращением ко всему и темной мочой - все как полагается. Тяжелый гепатит у человека, кото рый много разъезжает, обычное дело.
В этот день меня раздевала Кристин.
Я не мог пошевелиться... Провалялся в постели месяц, мучаясь дурнотой, совершенно обессиленный. Когда мне хотелось пить, я ждал, чтобы кто-нибудь вошел и подал мне стакан, если было холодно - даже не мог натянуть на себя одеяло. Я перестал разговаривать. Запрещал от крывать ставни. Я превратился в старика. Доброта Сю занны, собственное бессилие, перешептывание детей... все меня изматывало. Почему нельзя раз и навсегда закрыть дверь и оставить меня наедине с моим горем? Ин тересно, Матильда пришла бы, знай она... Интересно... О Боже... Я так устал. Воспоминания, сожаления и соб ственная трусость мучили меня все сильнее. Полупри крыв глаза, борясь с приступами тошноты, я размышлял, какой катастрофой обернулась моя жизнь. Счастье было у меня в руках, а я упустил его, чтобы не осложнять себе существование. А ведь все было так просто. Достаточно было протянуть руку. Все остальное, так или иначе, устроилось бы. Все всегда устраивается, когда ты счастлив, согласна?
- Не знаю.
- А я знаю. Можешь мне поверить, Хлоя. Я не слиш ком хорошо разбираюсь в жизни, но в этом я уверен. Я не такой уж проницательный, но я вдвое старше тебя. Вдвое, понимаешь? Жизнь, даже если ты ее отвергаешь, даже если пренебрегаешь ею, всегда оказывается сильней тебя. Она сильнее всего. Люди возвращались из лагерей и за водили детей. Мужчины и женщины, которых жестоко пытали, которые видели, как умирают их близкие, как горят их дома, снова бежали за автобусом, обсуждали про гноз погоды и выдавали замуж дочерей. Это невероятно, но это так. Жизнь сильнее всего. Да и потом, кто мы та кие, чтобы придавать собственным персонам столько зна чения? Мы суетимся, кричим... Зачем? К чему?
Что сталось с малышкой Сильви, ради которой Поль умер в этом доме? Что с ней случилось? Огонь вот-вот погаснет...
Он встал, чтобы подбросить в камин полено.
А я сидела и думала - при чем тут я? Что происходит с моей жизнью?
Он стоял на коленях перед камином. - Ты веришь мне, Хлоя? Веришь, когда я говорю, что жизнь сильнее тебя?
- Конечно...
- Ты мне доверяешь?
- Как когда...
- А сегодня? - Да.
- Тогда лучше иди спать.
- Вы больше никогда ее не видели? Не пробовали что-нибудь о ней узнать?
Он вздохнул.
- Тебе не надоело?
- Нет.
- Конечно, я звонил ее сестре, я даже ездил к ней, но это ни к чему не привело. Птичка улетела... А я даже не знал, в каком полушарии ее искать... К тому же обещал оставить ее в покое. В одном мне не откажешь - я играю по правилам.
- То, что вы говорите, полный идиотизм. Дело было вов се не в том, чтобы играть по правилам. Какая разница, красиво вы проигрываете или нет? Абсолютно дебильное оправдание, дебильное и инфантильное. И вообще, это ведь была не игра... Или я ошибаюсь?
Он развеселился.
- Нет, я решительно за тебя не беспокоюсь, старушка. Ты и представить себе не можешь, как я тебя уважаю. В тебе есть все, чего, я лишен, ты - моя добрая великан ша, и твой здравый смысл спасет нас всех...
- Вы пьяны, да?
- Да ты что, смеешься надо мной? Никогда не чувство вал себя лучше!
Он встал, держась за каминную доску.
- Пойдем-ка спать.
- Вы не закончили...
- Хочешь еще мой послушать треп?! - Да.
- Почему?
- А я люблю красивые истории.
- Ты находишь мою историю красивой? - Да.
- Я тоже...
- Вы ведь виделись с ней снова, правда? В Пале-Рояле?
- Откуда ты знаешь?
- Вы сами мне сказали!
- Да неужели? Я так сказал? Я кивнула.
- Что ж, тогда это будет последний акт пьесы...
В тот день я пригласил клиентов в «Grand Vefour*». Франсуаза заказала там столик. Марочное вино, реверан сы и политесы - обед был скучным. Если я что и ненави дел, так это такие вот обеды. Сидишь часами за столом с людьми, на которых тебе плевать, поддерживаешь шут ливую беседу, заодно ведешь деловые переговоры... Кро ме того, я никак не соответствовал компании из-за про блем с печенью. Долгое время я не пил ни капли и с пристрастием допрашивал официантов, из чего состоит каждое блюдо. В общем, тот еще зануда... Кстати, я во обще не слишком люблю мужские компании. С мужчи нами мне скучно. Ничего не изменилось со студенческих времен. Бахвалы остались бахвалами, а подхалимы подхалимами...
Итак, я стоял перед дверьми ресторана, слегка отяже левший и усталый, стряхивая пепел с очередной трубки и мечтая о том моменте, когда можно будет ослабить ре мень на животе, и вдруг увидел Матильду. Она шла очень быстро, почти бежала, и тащила за руку недовольного мальчугана. «Матильда», - прошептал я. И увидел, как она побледнела. И даже пошатнулась. Но не остановилась. «Матильда! — повторил я уже громче. — Матильда! Я кинулся вдогонку. «Матииильда!» Я почти вопил.
Мальчик обернулся.
Я пригласил ее выпить кофе. Ей не хватило сил отказаться... Она была все еще так прекрасна. Я пересиливал себя. Вел себя неловко, глупо, пытался шутить. Мне при ходилось нелегко.
Где она живет? Почему вдруг оказалась здесь? Просил ее рассказать о себе. Как у нее дела? Неужели она живет здесь? В Париже? Она неохотно отвечала. Ей было не по себе, она грызла кончик чайной ложечки. Я все равно ее слушал - я больше ее не слушал. Я смотрел на малень кого белокурого мальчугана, который собрал со всех сто лов недоеденный хлеб и бросал крошки птицам. Он сде лал две кучки - одну для воробьев, другую для голубей - и с упоением командовал своими подданными. Голуби не должны были, есть мелкие крошки. *Go away you! -кричал он, поддавая птиц ногой. - Go away you stupid bird!»*( «Убирайтесь прочь, вы, глупые птицы!» {англ.)). В тот момент, когда я повернулся к его матери и открыл, было, рот, она оборвала меня:
- Не трудись, Пьер, не трудись. Ему нет пяти... Нет, понимаешь?
Я закрыл рот.
- Как его зовут?
- Том.
- Он говорит по-английски?
- Да, по-английски и по-французски.
- У тебя есть еще дети? - Нет.
- Ты... Ты... Я хотел спросить... ты живешь с кем-ни будь?
Она поскребла ложкой по дну чашки и улыбнулась.
- Мне пора. Нас ждут. - Уже?
Она встала.
- Я могу вас подвезти куда-нибудь, я... Она взяла сумку.
- Прошу тебя, Пьер...
Тут-то я и сломался. Я сам от себя этого не ждал. Я пла кал в три ручья. Я... Этот мальчик был моим мальчиком. Это я должен был учить его гонять голубей, подбирать с пола его свитерок, надевать кепочку! Все это должен был делать я. Я понимал, что Матильда лжет. Этому малышу было явно больше четырех. Я все-таки не слепой! Я точ но знал, что она мне лжет. Только зачем?! И почему солгала вообще? Так нельзя! Нельзя... Она не имеет права. Я рыдал. Я хотел ей сказать...
Она оттолкнула стул.
- Я ухожу. Я свое отплакала.
- И что потом?
- Потом я тоже ушел...
- Вы не поняли - я хотела спросить, как все было даль ше с Матильдой.
- Все было кончено.
- Кончено? Как это - кончено?
- Кончено.
Мы долго молчали.
- Она лгала?
- Нет. Я потом присмотрелся, сравнил с другими деть ми, с твоими девочками... нет, думаю, она не лгала. Со временные дети такие крупные... Вы ведь столько вита минов впихиваете в их детское питание... Иногда я о нем думаю. Теперь ему, должно быть, лет пятнадцать... Он, наверное, великан, этот парень.
- Вы никогда не пытались снова с ней увидеться? - Нет.
- А сейчас. Возможно...
- Сегодня все кончено. Сегодня я... Даже не знаю, спо собен ли еще хоть на что-нибудь...
Он заслонил камин экраном.
- Я больше не хочу об этом говорить.
Закрыл входную дверь на ключ, погасил все лампы.
Я все сидела на диване.
- Давай, Хлоя... Ты видела, который час? Ложись не медленно.
Я не отвечала.
- Ты меня слышишь?
- Так, значит, любовь - это бред? Так? И всегда конча ется одним и тем же?
- Вовсе нет. Только нужно бороться...
- Как именно?
- Потихоньку. Делать каждый день маленький шажок, иметь мужество быть собой, решить, что будешь сча...
- Ну и ну! Кто бы говорил! Просто Паоло Коэльо...
- Смейся, смейся...
- Быть собой - значит бросить жену и детей?
- А кто говорит о детях?
- Не надо, умоляю. Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать...
- Нет.
Я снова заплакала.
- Уходите! Оставьте меня. Я сыта вашей добротой по горло. Не могу больше. Вы меня перекормили, мистер. Заживо ободранный, перекормили...
- Ухожу, ухожу. Когда меня так мило просят...
Уже стоя в дверях, он обернулся и спросил:
- Могу я рассказать тебе напоследок одну историю?
Я больше не хотела никаких историй.
- Однажды, очень давно, я отправился в булочную с моей маленькой дочерью. Я редко водил ее за руку и еще реже оставался с ней один. Кажется, это было воскрес ное утро, в булочной было много народу, люди покупали булочки и меренги. Когда мы выходили, дочка попросила у меня горбушку. Я отказал. Нет, сказал я, нет. Когда сядем за стол. Мы вернулись домой и сели обедать. Ма ленькое дружное семейство. Я всегда сам резал хлеб - это была моя обязанность. Я хотел сдержать обещание, но, когда протянул горбушку дочке, она отдала ее брату.
- Но ты же хотела...
- Тогда хотела, - отвечала она, разворачивая салфет ку.
- Но у горбушки тот же самый вкус, - настаивал я, - тот же самый...
Она отвернулась.
- Нет, спасибо.
- Я сейчас уйду спать и оставлю тебя сидеть в темноте, раз ты так хочешь, но, прежде чем погасить свет, задам один вопрос. Не тебе, не себе, а в пространство. Возмож но, маленькая упрямая девочка предпочла бы иметь бо лее счастливого отца?
16